Я теперь вспоминаю, когда мы с женой брали в семью первых приемных детей, то как-то бессознательно рассчитывали на воздаяние, то есть на ответную любовь и благодарность за то, что мы для них делаем.
Мы так устроены: делаем добро, отчасти решая свои собственные внутренние проблемы. Ну и что же в этом плохого? Плохо то, что наши надежды, как правило, не сбываются. И к этому надо быть готовыми.
В романе Б. Акунина «Азазель» рассказывается о коварной преступнице, которая набирала детей-сирот, заботилась о них, давала образование. И они, навеки привязанные к ней чувством любви и благодарности, были готовы совершить любое преступление. Очень интересный сюжетный ход, талантливо найденный и исполненный.
Но в подобный поворот событий поверить может только человек, чей ОБРАЗ МИРА отражает не реальных детей, а романтическое представление о них.
«Это же очевидно, — скажет такой человек, — дети-сироты подарят любовь и благодарность тому, кто заменил им родную маму».
Но нельзя подарить то, чего не имеешь. Вам-то, конечно, кажется, что, раз вы кормите, поите и говорите ласковые слова, ребенок просто обязан сделать вывод о вашей любви, увидеть богатство вашей натуры, принять ваш взгляд на мир. ЭТО ЖЕ ОЧЕВИДНО!
Но это очевидно в вашей системе координат.
Одно из главных открытий, которое поджидает вас в общении с приемным ребенком, состоит в том, что он вовсе не стремится испытывать благодарность вам за все, что вы для него сделали. Для ребенка, выросшего в детском доме, очевидно другое. Ему необходима гарантия, что страшный опыт детства не повторится. Взрослея, он будет думать, прежде всего, о собственной безопасности и сытости.
Или еще одна очевидная мысль об отдаче долга.
Кто способен мыслить о долгах, пока не преодолел страх остаться снова голодным, покинутым всеми, ненужным и преданным даже самыми близкими? Так голодный думает о хлебе, а не о том человеке, чья рука протянула горбушку.
Но и о хлебе насущном приемные дети думают как-то по-своему! Дети, взятые нами из детских домов, отказываются от любой еды, кроме макарон и картошки. Нам хочется их побаловать, так сказать, расширить кругозор. А мальчишка шести лет упирается невидящими глазами в скатерть и не чувствует ни аппетитного запаха, ни сердечной заботы.
Попробуй жареной рыбки?
Не хочу.
А салат с грецкими орехами и черносливом?
Нет.
Ну, хоть морковку свежую съешь?
Морковь буду.
И бесполезно заставлять. Мы пытались: и уговаривали, и принуждали. Думали, один раз попробует, потом сам захочет. Под нажимом иногда съедался какой-нибудь деликатес, но видимого удовольствия не приносил. И на следующий день приходилось снова заставлять. Но нельзя же
постоянно заставлять. Так и радость от еды совсем пропадет. Иногда требовалось около двух лет, чтобы ребенок научился наслаждаться вкусом крабового салатика или банана.
Что это? Отсутствие любознательности? Нет же, она просто не смогла развиться за ненадобностью. Поэтому, даже в новых условиях приемной семьи, все непривычное и незнакомое вызывает страх и отторжение. А знакомое, даже очень соблазнительное, тоже вызывает страх. Привыкнешь, а у тебя потом отберут — это еще одна боль.
Этого приемные дети никогда не скажут вслух. Это тоже понятно — они не привыкли, что их кто-нибудь услышит. У нас были ребята, которые в свои шесть-семь лет отказывались даже от хорошо знакомых им конфет. Они словно боялись привыкать к хорошему, опасаясь попасть на крючок привязанности страшного и притягательного мира взрослых.