Politics Among Nations. The Struggle for Peace and Power

Культурное проникновение Испании в Испано-Америку в целом не имело империалистического значения, поскольку военная слабость Испании по отношению к Соединенным Штатам не позволяла думать об изменении соотношения сил в Латинской Америке в пользу Испании. Культурная миссия Франции в определенных странах и в определенное время была самоцелью. При других обстоятельствах и в других странах она была подчинена империалистическим целям. И здесь характер экономической и культурной экспансии может меняться в зависимости от изменения политической ситуации. Когда появляется возможность, "резервуар доброй воли" или преобладающее положение во внешней торговле другой страны, которые нация приобрела как самоцель, могут внезапно стать источниками политической силы и мощными инструментами в борьбе за власть. Но при изменении обстоятельств они могут так же внезапно утратить это качество.

Когда все эти трудности преодолены, и внешняя политика правильно определена как империалистическая, возникает еще одна трудность. Она касается вида империализма, с которым приходится иметь дело. Успешный локализованный империализм может найти в своем успехе стимул распространяться все шире и шире, пока он не станет континентальным или мировым. В частности, страна может счесть необходимым, чтобы стабилизировать и закрепить местное преобладание, приобретать преобладание власти во все больших масштабах, и она может чувствовать себя в полной безопасности только во всемирной империи. В империализме часто наблюдается динамизм, рационализированный в агрессивных или оборонительных терминах, который переходит от ограниченного региона к континенту, а от него к миру. Македонская империя при Филиппе и Александре и наполеоновский империализм были именно такого рода. С другой стороны, политика всемирного империализма^ Против превосходящей силы может отступить к географически определенному региону или удовлетвориться местным преобладанием. Или же она может полностью утратить свои империалистические тенденции и превратиться в политику статус-кво. Развитие от географически определенного к локализованному империализму и от li^e к постоянной потере империалистических тенденций вообще можно проследить на примере шведского империализма за семь лет.

Империализм

Однако разработчики внешней политики всегда подвержены искушению принять определенную модель империалистической экспансии или любого другого типа внешней политики за постоянную и проводить внешнюю политику, адаптированную к этой модели, даже когда эта модель изменилась. Однако империализм мирового масштаба требует иных мер противодействия, чем те, которые адекватны для империализма локализованного^ и нация, которая противопоставляет последнему меры, соответствующие первому, навлекает на себя те самые опасности, которых она пытается избежать. В этой необходимости быстро распознать изменения в империалистической политике другой нации кроется еще одна трудность, а в неспособности быстро адаптировать собственную внешнюю политику к таким изменениям - еще один источник ошибок.

Наконец, империализм ставит проблему, общую для всей внешней политики, представляя ее, однако, в особенно острой форме, а именно: выявление истинной природы внешней политики за ее идеологическими маскировками. Трудности распознавания, присущие самому империализму, усугубляются тем, что внешняя политика редко предстает такой, какая она есть, и политика империализма почти никогда не показывает своего истинного лица в заявлениях своих представителей. Причины, по которым это так, и типичные формы, которые принимают эти идеологии, будут рассмотрены в главе V данной книги. Насколько трудно отличить внешний вид внешней политики от ее сути, станет ясно в ходе этого обсуждения.

Политика престижа

Политика престижа редко признается в современной политической литературе тем, чем она является: третьим из основных проявлений борьбы за власть на международной арене. Причины такого пренебрежения двояки. Политика престижа использовала в качестве одного из своих основных средств аристократические формы социального общения, практикуемые в дипломатическом мире. Дипломатический мир с его церемониальными правилами, спорами о рангах и старшинстве, пустым формализмом является полной противоположностью демократическому образу жизни. Даже те, кто не был полностью убежден в том, что политика власти есть не что иное, как аристократический атавизм, были склонны видеть в политике престижа, практикуемой дипломатами, анахроничную игру, легкомысленную и фарсовую, лишенную какой-либо органической связи с делами международной политики.

Престиж, в отличие от поддержания и приобретения власти, редко является самоцелью. Чаще политика престижа является одним из инструментов, с помощью которых политика статус-кво и империализма пытается достичь своих целей. Таким образом, подчинение последней как средства достижения цели может легко привести к выводу, что она не важна и не заслуживает систематического обсуждения.

На самом деле, политика престижа, какими бы преувеличенными и абсурдными ни были временами ее применения, является таким же неотъемлемым элементом отношений между нациями, как и стремление к престижу в отношениях между отдельными людьми. Здесь снова становится очевидным, что международная и внутренняя политика являются лишь различными проявлениями одного и того же. В обеих сферах стремление к общественному признанию является мощной динамической силой, определяющей социальные отношения и создающей социальные институты. Индивид ищет подтверждения со стороны своих собратьев той оценки, которую он сам себе дает. Только в том случае, если другие отдают должное его доброте, уму и силе, он полностью осознает и может в полной мере насладиться тем, что он считает своими превосходными качествами. Только благодаря своей репутации превосходного человека он может обрести ту меру безопасности, богатства и власти, которую он считает своей заслугой. Таким образом, в борьбе за существование и власть, которая является, так сказать, сырьем.

В социальном мире то, что другие думают о нас, так же важно, как и то, что мы есть на самом деле. Образ в зеркале сознания наших товарищей, то есть наш престиж, а не оригинал, который может быть лишь искаженным отражением образа в зеркале, определяет, кем мы являемся как члены общества.

Таким образом, необходимой и важной задачей является обеспечение того, чтобы мысленная картина, которую другие члены общества формируют о своем положении в обществе, если не превосходила его, то, по крайней мере, точно отражала реальную ситуацию. Именно в этом и заключается смысл престижа. Его цель - внушить другим нациям ту силу, которой на самом деле обладает собственная нация или в которую она верит, или хочет, чтобы другие нации верили, что она обладает. Этой цели служат два основных инструмента: дипломатические церемонии в самом широком значении этого термина и демонстрация военной силы.

ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ ЦЕРЕМОНИАЛ

Два эпизода из жизни Наполеона ясно показывают символы, с помощью которых властная позиция правителя, представляющего нацию, выражается в церемониальных формах. Один из них показывает Наполеона на вершине его власти, другой свидетельствует о том, что он оставил эту вершину позади.

В 1804 году, когда Наполеон должен был быть коронован Папой Римским как император, каждый из двух правителей был жизненно заинтересован в демонстрации своего превосходства над другим. Наполеон добился успеха в утверждении своего превосходства, не только надев корону на голову своими руками, вместо того чтобы позволить Папе Римскому сделать это, но и с помощью церемониального приема, о котором герцог Ровиго, один из наполеоновских генералов и министр полиции, сообщает в своих мемуарах:

Он отправился на встречу с Папой по дороге в Немур. Чтобы избежать церемоний, был выбран предлог охотничьей вечеринки; сопровождающие с его снаряжением находились в лесу. Император приехал верхом на лошади, в охотничьем костюме, со своей свитой. Встреча произошла в полусне на вершине холма. Туда подъехала карета Папы; он вышел через левую дверь в своем белом костюме: земля была грязной; ему не хотелось ступать по ней в своих белых шелковых туфлях, но в конце концов он был вынужден это сделать.

Наполеон вышел, чтобы принять его. Они обнялись, и карета императора, нарочно подъехавшая, продвинулась на несколько шагов, как бы по неосторожности водителя; но были расставлены люди, чтобы держать две двери открытыми: в момент посадки император занял правую дверь, а один из придворных подал Папе левую, так что они вошли в карету одновременно через две двери. Император, естественно, сел справа; и этот первый шаг без переговоров определил этикет, который должен был соблюдаться в течение всего времени пребывания Папы в Париже.

Другой эпизод произошел в 1813 году в Дрездене, после поражения в России, когда Наполеону угрожала коалиция всей Европы, коалиция, которая вскоре после этого нанесет ему катастрофическое поражение. Канцлер Австрии, Меттерних, не присоединился к коалиции против него. Меттерних относился к Наполеону как к обреченному человеку, в то время как Наполеон вел себя как хозяин Европы, которым он был на протяжении десятилетия. После особенно бурного обмена мнениями Наполеон, как бы проверяя свое превосходство, уронил шляпу, ожидая, что ее поднимет представитель враждебной коалиции. Когда Меттерних сделал вид, что не заметил этого, обоим стало ясно, что в престиже и власти победителя Аустерлица и Ваграма произошла решительная перемена. Меттерних подытожил ситуацию, когда в конце беседы сказал Наполеону, что он уверен, что Наполеон проиграл.

Отношения между дипломатами естественным образом становятся инструментами политики престижа, поскольку дипломаты являются символическими представителями своих стран. Уважение, проявленное к ним, действительно проявляется к их странам; уважение, проявленное ими, действительно проявляется их странами; оскорбление, которое они дают или получают, действительно дается или принимается их странами. История изобилует примерами, иллюстрирующими эти моменты и то значение, которое им придается в международной политике.

При большинстве дворов было принято, чтобы иностранных послов представляли государю специальные чиновники, в то время как королевских послов представляли принцы. Когда в 1698 году Людовик XIV поручил послу Венецианской республики быть представленным принцем Лотарингским, Большой совет Венеции попросил французского посла заверить короля, что Венецианская республика будет вечно благодарна за эту честь, и совет направил Людовику XIV специальное благодарственное письмо. Этим жестом Франция показала, что считает Венецианскую республику столь же могущественной, как и королевство, и именно за этот новый престиж Венеция выказала свою благодарность. При папском дворе Папа принимал дипломатических представителей разных государств в разных залах. Послы коронованных особ и Венеции принимались в Сола Реджа, представители других княжеств и республик - в Сала Дукале. Генуэзская республика, как говорят, предложила Папе миллионы, чтобы ее представителей принимали в Сола Реджа, а не в Сала Дукале. Папа, однако, отказался удовлетворить эту просьбу из-за противодействия Венеции, которая не хотела, чтобы к ней относились на равных с Генуей. Равенство в обращении означало бы равенство престижа, то есть репутации власти, а на это государство, превосходящее по престижу, не могло согласиться.

В конце XVIII века при константинопольском дворе по-прежнему было принято, чтобы послы и члены их свиты, которые представлялись султану, были схвачены за руки придворными чиновниками, а их головы были пригнуты. После обычного обмена речами между послом и везиром придворные чиновники восклицали: "Слава Вечному, что неверные должны прийти и отдать дань уважения нашему блестящему скипетру". Унижение представителей иностранных государств должно было символизировать неполноценность могущества стран, которые они представляли.

При президенте Теодоре Рузвельте все дипломатические представители были приняты вместе первого января, чтобы вручить свои поздравления. Президент Тафт изменил порядок и приказал принимать послов и министров отдельно. Когда испанский министр, который не был проинформирован об этом изменении, явился 1 января 1910 года в Белый дом на прием послов, ему было отказано в приеме. После этого испанское правительство отозвало министра и выразило протест правительству Соединенных Штатов. Нация, которая только что потеряла свою империю и превратилась в третьесортную державу, настаивала, по крайней мере, на престиже, соответствующем ее былому величию.

В 1946 году, когда министра иностранных дел Советского Союза усадили на праздновании победы в Париже во втором ряду, в то время как представители других великих держав сидели в первом, он в знак протеста покинул собрание. Нация, которая долгое время была изгоем в международном сообществе, достигла бесспорного положения великой державы и настаивала на престиже, обусловленном ее новым статусом. Поскольку на Потсдамской конференции 1945 года Черчилль, Сталин и Трумэн не смогли договориться о том, кто должен войти в зал заседаний первым, они вошли одновременно через три разные двери. Эти три политических лидера символизировали соответствующую мощь своих наций. Следовательно, первенство, отданное одному из них, придало бы его нации престиж превосходства над двумя другими, который последние не хотели уступать. Поскольку они претендовали на равенство власти, они должны были быть озабочены поддержанием престижа, в котором это равенство нашло свое символическое выражение.

Политика престижа как политика демонстрации силы, которой обладает нация, или думает, что обладает, или хочет, чтобы другие нации верили, что обладает, особенно плодотворное поле для выбора места проведения международных встреч. Когда множество антагонистических претензий конкурируют друг с другом и не могут быть примирены путем компромисса, место встречи часто выбирается в стране, которая не участвует в борьбе за престиж. По этой причине Гаага в Нидерландах и Женева в Швейцарии были излюбленными местами проведения международных конференций. Зачастую переход от одного излюбленного места встречи к другому символизирует изменение перевеса сил. В течение большей части девятнадцатого века большинство международных конференций проводилось в Париже. Но Берлинский конгресс 1878 года, состоявшийся в столице восстановленной Германской империи после победы над Францией, продемонстрировал всему миру новый престиж Германии как преобладающей державы на европейском континенте. Первоначально Советский Союз выступал против выбора Женевы в качестве штаб-квартиры Организации Объединенных Наций; ведь Женева, бывшая штаб-квартира Лиги Наций, символизировала низшую точку падения престижа России в период между двумя мировыми войнами. Когда распределение сил в Организации Объединенных Наций, состоявшееся в Нью-Йорке, показало, что Советский Союз оказался в постоянном меньшинстве, столкнувшись со стабильным англо-американским блоком, он выступил за перенос штаб-квартиры ООН в Женеву, которая не несла никакой символической ссылки на англо-американское превосходство.

Обычно государство, обладающее преобладающей властью в определенной области или регионе, настаивает на том, чтобы международные конференции, занимающиеся вопросами, касающимися этой области или региона, проводились на его территории или, по крайней мере, вблизи нее. Таким образом, большинство международных конференций, посвященных морским вопросам, проводились в Лондоне. Международные конференции, посвященные Японии, проходили либо в Вашингтоне, либо в Токио. Однако большинство международных конференций, посвященных будущему Европы после Второй мировой войны, проводились либо на территории России, например, в Москве и Ялте, либо на оккупированной Советским Союзом территории, например, в Потсдаме, либо в непосредственной близости от российской территории, например, в Тегеране. Тем не менее, к концу 1947 года политическая ситуация изменилась настолько, что президент Трумэн мог с большим акцентом заявить, что он встретится с г-ном Сталиным нигде, кроме как в Вашингтоне.

ДЕМОНСТРАЦИЯ ВОЕННОЙ КУЗНИЦЫ

Помимо дипломатии, политика престижа использует военные демонстрации как средство достижения своей цели. Поскольку военная мощь является очевидным мерилом силы нации, ее демонстрация служит для того, чтобы произвести впечатление на других силой этой нации. Например, военных представителей иностранных государств приглашают на маневры армии и флота в мирное время не для того, чтобы посвятить их в военные секреты, а для того, чтобы произвести впечатление на них и их правительства военной готовностью конкретного государства. Приглашение иностранных наблюдателей на два испытания атомной бомбы в Тихом океане в 1946 году было призвано выполнить аналогичную цель. С одной стороны, на иностранного наблюдателя должна была произвести впечатление военно-морская мощь Соединенных Штатов и американские технологические достижения. "Двадцать один наблюдатель из Комиссии ООН по контролю за атомной энергией,^ - сообщала газета "Нью Йор\ Таймс", - ...согласился сегодня, что Соединенные Штаты бомбили группу кораблей, превосходящую многие военно-морские силы мира".^ С другой стороны, иностранный наблюдатель должен был лично убедиться в том, что атомная бомба может сделать над и под водой, и насколько превосходит в военной мощи нация, обладающая монополией на атомную бомбу, по сравнению с теми, у кого ее нет. Сочетание этих факторов обеспечило бы Соединенным Штатам престиж самой могущественной нации на Земле.

Из-за высокой мобильности военно-морских сил, способных доставить флаг и мощь нации в четыре стороны света, а также из-за внушительности их внешнего вида, военно-морские демонстрации в прошлом были излюбленным инструментом политики престижа. Визит в 1891 году французского флота в русский порт Кронштадт и ответный визит в 1893 году русского флота во французский порт Тулон ознаменовали поворотный момент в политической истории мира; ибо эти взаимные визиты продемонстрировали миру политическую и военную солидарность между Францией и Россией, которая не замедлила перерасти в политический и военный союз. Периодическая отправка великими морскими державами военно-морских эскадр в порты Дальнего Востока продемонстрировала народам этого региона превосходство западной мощи. Соединенные Штаты время от времени посылали военными кораблями в латиноамериканские порты, чтобы напомнить соответствующим странам, что в Западном полушарии американская военно-морская мощь является высшей.

В колониальных или полуколониальных регионах всякий раз, когда притязания морской державы оспаривались либо туземцами, либо конкурирующими державами, эти государства направляли в регион один или несколько военных кораблей в качестве символических представителей власти страны. Известным примером такого рода политики престижа является визит Вильгельма II в 1905 году на борту немецкого военного корабля в Танжер, столицу Марокко, с целью противодействия французским притязаниям в отношении этого государства. Средиземноморские круизы, которые американские военно-морские эскадры совершают с 1946 года в итальянские, греческие и турецкие порты, являются безошибочным ответом на российские устремления в этом регионе. Выбор в 1946 году самого большого линкора и самого современного авианосца американского флота продемонстрировал Советскому Союзу, а также странам восточного Средиземноморья воздушную и военно-морскую мощь, которой обладают Соединенные Штаты и которую они решили использовать для защиты статус-кво в восточном Средиземноморье.

Наиболее радикальной формой военного типа политики престижа является частичная или полная мобилизация. Мобилизация как инструмент политики престижа сегодня, возможно, устарела, поскольку война будущего, по всей вероятности, потребует полной готовности в любое время. Однако в прошлом, а также в 1938 и 1939 годах, призыв на военную службу либо определенных категорий резервистов, либо всех военнообязанных был мощным инструментом политики престижа. Когда, например, в июле 1914 года Россия мобилизовала свою армию, за которой последовала мобилизация австрийских, немецких и французских войск, когда Франция и Чехословакия мобилизовали свои армии в сентябре 1938 года, а Франция свою армию снова в марте и сентябре 1939 года, целью всегда была демонстрация друзьям и врагам как собственной военной силы, так и решимости использовать эту силу для поддержки собственных политических целей.

Здесь престиж, то есть репутация силы, используется как в качестве сдерживающего фактора, так и в качестве подготовки к войне. Предполагается, что престиж собственной нации будет достаточно велик, чтобы удержать другие нации от войны. В то же время есть надежда, что если эта политика престижа потерпит неудачу, мобилизация вооруженных сил до фактического начала войны поставит собственную нацию в наиболее выгодное военное положение, возможное в данных обстоятельствах. В этот момент политическая и военная политика становятся двумя различными аспектами одного и того же. У нас еще будет повод указать на тесную взаимосвязь между международной политикой и военной политикой как в мирное, так и в военное время.

ДВЕ ЦЕЛИ ПОЛИТИКИ ПРЕСТИЖА

Политика престижа имеет две возможные конечные цели: престиж ради него самого или, что гораздо чаще, престиж в поддержку политики статус-кво или клин-империализма. Стремясь к престижу ради него самого, он редко является главной целью международной политики. В международной политике престиж - это максимум приятный побочный продукт политики, конечной целью которой является не репутация власти, а ее содержание. Отдельные члены национального общества, защищенные в своем существовании и социальном положении интегрированной системой социальных институтов и правил поведения, могут позволить себе предаваться соревнованию за престиж как своего рода безобидной социальной игре. Но нации, которые как члены международного общества должны в основном полагаться на свою собственную силу для защиты своего существования и положения, вряд ли могут пренебречь эффектом, который приобретение или потеря престижа будет иметь на их позиции силы на международной арене.

Поэтому не случайно, как мы уже отмечали, наблюдатели международных отношений, недооценивающие значение силы, склонны легкомысленно относиться к вопросам престижа. И также не случайно, что не ответственные государственные деятели, а лишь безрассудные эгоцентрики склонны проводить политику престижа ради него самого. В наше время в качестве примера можно привести Вильгельма II и Муссолини. Опьяненные вновь обретенной внутренней властью, они рассматривали международную политику как своего рода личный спорт, где в возвеличивании своей нации и унижении других можно наслаждаться личным превосходством. Однако, поступая так, они путали международную сцену с внутренней. Дома демонстрация своей силы или хотя бы ее видимости была бы в худшем случае не более чем безобидной глупостью. За рубежом такая демонстрация - это игра с огнем, который поглотит игрока, не обладающего властью, соответствующей его убеждениям или притворству. Правительства одного человека, то есть абсолютные монархии или диктатуры, склонны отождествлять личную славу правителя с политическими интересами нации. С точки зрения успешного ведения внешних дел такое отождествление является серьезной слабостью, так как ведет к политике престижа ради него самого, а не ради сохранения статус-кво или империалистической экспансии.

Функция, которую политика престижа выполняет для политики статус-кво и империализма, вытекает из самой природы международной политики. Внешняя политика государства всегда является результатом оценки отношений власти, существующих между различными государствами в определенный момент истории, и того, как они, вероятно, будут развиваться в ближайшем и отдаленном будущем. Внешняя политика Соединенных Штатов, например, основана на оценке мощи Соединенных Штатов по отношению, скажем, к мощи Великобритании, Советского Союза и Аргентины, а также на вероятном будущем развитии мощи этих различных государств. Аналогичным образом, внешняя политика Великобритании, Советского Союза и Аргентины основана на подобных оценках, которые постоянно подвергаются пересмотру с целью приведения их в соответствие с современными требованиями.

Влиять на эти оценки - главная задача политики престижа. Если, например, Соединенные Штаты смогут внушить свою силу латиноамериканским странам в такой степени, чтобы убедить их в том, что их господство в Западном полушарии неоспоримо, их политика статус-кво в Западном полушарии вряд ли будет оспорена, и, таким образом, их успех будет обеспечен. Германский империализм обязан своими триумфами в конце тридцатых годов в основном успешной политике престижа. Эта политика смогла убедить нации, заинтересованные в сохранении статус-кво, в превосходстве, если не в непобедимости Германии. Например, показ документальных фильмов о "блицкриге" в Польше и Франции иностранной аудитории, состоящей предпочтительно из военных и политических лидеров, явно служил этой цели. Каковы бы ни были конечные цели внешней политики государства, его престиж, то есть репутация силы, всегда является важным, а иногда и решающим фактором в определении успеха или неудачи его внешней политики. Поэтому политика престижа является неотъемлемым элементом рациональной внешней политики.

Политика престижа достигает своего триумфа, когда она создает нации, проводящей ее, такую репутацию силы, которая позволяет ей полностью отказаться от фактического использования силы. Два фактора делают этот триумф возможным: репутация неоспоримой власти и репутация сдержанности в ее использовании. Классическими примерами этого редкого сочетания являются Римская и Британская империи, а также политика добрососедства Соединенных Штатов.

Долговечность Римской империи, в отличие от судьбы быстрого распада, которая обычно постигает имперские структуры подобных размеров, была обусловлена, прежде всего, глубоким уважением, с которым в ее пределах относились к имени римлянина. Рим превосходил по политическим способностям и военной силе любую из составных частей империи. Сделав бремя своего превосходства как можно более легким, он лишил подвластные ему народы стимула избавиться от римского господства. В худшем случае один или другой из подвластных народов мог восстать, но никогда не было достаточного стимула для создания коалиции, достаточно сильной, чтобы бросить вызов Риму. С отдельными восстаниями быстро и эффективно справлялась доминирующая римская власть, тем самым повышая престиж власти Рима. Контраст между мрачной судьбой тех, кто осмелился бросить вызов Риму, и мирным и процветающим существованием под защитой римского закона тех, кто остался верен Риму, повысил репутацию Рима как умеренного в осуществлении своей власти.

Та же репутация власти, сдерживаемой самообладанием, стала одним из камней фундамента Британской империи. Наблюдатели удивлялись способности нескольких тысяч британских чиновников управлять несколькими сотнями миллионов индийцев, не говоря уже о добровольных узах верности, которые удерживают самоуправляющиеся доминионы в составе империи. Но бесславные поражения, которые Великобритания потерпела во Второй мировой войне от рук Японии, навсегда пошатнули ее репутацию неоспоримой державы. А крики о национальном освобождении, поднятые по всей Юго-Восточной Азии, заглушили память о терпимом правлении, смягченном возрастом и мудростью. С исчезновением этого двойного престижа и нехваткой ресурсов для поддержания империи с помощью простой силы, азиатская часть Британской империи недолго пережила престиж Британии.

Кроме того, гегемония Соединенных Штатов в Западном полушарии основывается скорее на репутации неоспоримой силы, чем на ее фактическом осуществлении.

Превосходство Соединенных Штатов в Западном полушарии настолько очевидно и подавляюще, что только престиж может обеспечить Соединенным Штатам положение среди американских республик, соответствующее их могуществу. Соединенные Штаты могут даже иногда позволить себе отказаться от настойчивого стремления к престижу, который им причитается, потому что проявленная таким образом сдержанность сделает их гегемонию более терпимой для их соседей на юге. Так, Соединенные Штаты с момента начала реализации политики доброго соседа взяли за правило проводить панамериканские конференции в латиноамериканских странах, а не в Соединенных Штатах. Поскольку в Западном полушарии Соединенные Штаты обладают неоспоримой властью, они вполне могут счесть за мудрость не настаивать на всех проявлениях престижа, который сопутствует такой подавляющей власти, и позволить какой-либо другой стране в Западном полушарии наслаждаться хотя бы видимостью власти в форме престижа.

ДВЕ КОРРУПЦИИ ПОЛИТИКИ ПРЕСТИЖА

Однако для нации проводить политику престижа недостаточно. В этом отношении она может делать слишком много, и в любом случае она рискует потерпеть неудачу. Как правило, она делает слишком много, когда рисует преувеличенную картину своей мощи и таким образом пытается завоевать репутацию силы, превышающей ту, которой она на самом деле обладает. Другими словами, он строит свой престиж на видимости власти, а не на ее сути. Здесь политика престижа трансформируется в политику блефа. Ярким примером в новейшей истории является политика Италии, начиная с эфиопской войны 1935 года и заканчивая африканской кампанией 1942 года. Начав политику империалистической экспансии с целью превращения Средиземноморья в итальянское озеро, Италия во время эфиопской войны и гражданской войны в Испании бросила вызов тому, что в то время было главной военно-морской державой на земле и доминирующей державой в Средиземноморье. Она сделала это, создав впечатление, что является военной державой первого порядка. Италия была успешна в этой политике до тех пор, пока ни одна другая страна не осмеливалась подвергнуть ее притворное могущество реальному испытанию. Когда такое испытание состоялось, оно выявило контраст между репутацией могущества Италии, намеренно созданной с помощью ряда пропагандистских средств, и ее реальной мощью. Она разоблачила политику престижа как политику блефа.

Суть политики глумления хорошо иллюстрирует театральный прием, когда несколько статистов, переодетых в солдат, ходят по сцене, исчезают за декорациями и появляются снова и снова, создавая иллюзию большого количества марширующих людей. Невежественные и легковерные легко обманываются этой визуализацией вооруженной мощи. Осведомленный и отстраненный наблюдатель не станет жертвой обмана. А если по сценарию "армия" должна дать бой другой "армии", блеф становится очевидным для любого. Здесь политика блефа сведена к самому главному, а ее механика продемонстрирована в элементарной форме. Политике блефа легко преуспеть в краткосрочной перспективе, но в долгосрочной перспективе она может преуспеть только в том случае, если сможет навсегда отложить испытание на реальную эффективность, а этого не может обеспечить даже самое высокое качество государственного управления.

Политика престижа

Лучшее, что могут сделать удача и политическая мудрость, - это использовать первоначальный успех политики блефа для того, чтобы довести реальную мощь своей страны до ее респектабельного качества. Пока другие нации блефуют, заставляя их незаслуженно уважать эту силу, выигрывается время для приведения престижа и реальной силы в гармонию. Поэтому нация, которая отстала в соревновании за власть, особенно в области вооружений, может попытаться скрыть свою слабость за политикой блефа и в то же время попытаться преодолеть свой недостаток. Когда осенью и зимой 1940-41 годов Великобритания была фактически открыта для вторжения, ее престиж, значительно превышавший в то время ее реальную военную мощь, был, вероятно, самым важным единственным фактором, удержавшим немцев от попытки вторжения на ее территорию. Впоследствии, сохраняя видимость своей оборонительной мощи, она смогла приобрести реальную оборонительную мощь. Следует, однако, отметить, что удача пришла на помощь этой политике блефа в виде военных ошибок Гитлера и что эта политика была не столько свободно выбрана Великобританией, сколько навязана ей в качестве последнего отчаянного средства почти непреодолимой необходимостью.

Таким образом, хотя в международной политике, как правило, ошибочно проводить политику блефа, не менее ошибочно впадать в другую крайность и довольствоваться репутацией силы, которая уступает реальной силе. Яркими примерами такой "негативной политики престижа" являются Соединенные Штаты и Советский Союз в период между двумя мировыми войнами и особенно в первые годы Второй мировой войны.

В начале Второй мировой войны Соединенные Штаты уже были потенциально самой могущественной страной на земле и открыто заявили о своей оппозиции империализму Германии и Японии. Тем не менее, Германия и Япония действовали так, как будто Соединенных Штатов как первоклассной державы вообще не существовало. Значение нападения на Перл-Харбор с обсуждаемой точки зрения заключается в подразумеваемом выражении презрения к военной мощи Соединенных Штатов. Репутация силы Соединенных Штатов, то есть их престиж, была настолько низкой, что Япония могла строить свои военные планы на предположении, что американская военная мощь не успеет оправиться от удара Перл-Харбора и повлиять на исход войны. Американский престиж был настолько низок, что Германия и Италия, вместо того чтобы попытаться удержать Соединенные Штаты от участия в европейской войне, казалось, почти стремились втянуть их в нее, объявив им войну 10 декабря 1941 года. Цитируется, что в 1934 году Гитлер заявил: "Американец - не солдат. Неполноценность и упадок этого якобы нового мира очевидны в его военной неэффективности".

® Можно с уверенностью сказать, что в два самых критических периода своей истории Великобритания была обязана своим спасением, по крайней мере частично, своему престижу. Когда в 1797 году вся Европа была у ног Наполеона, а Франция сосредоточила все свои усилия на уничтожении Великобритании, в британском флоте вспыхнул мятеж. В течение некоторого времени два верных корабля были всем, что стояло между континентом и Британскими островами. Зимой 1940-41 годов Великобритания по разным причинам оказалась столь же беспомощной. В обеих ситуациях благоговейный трепет перед именем Великобритании был одним из факторов, удерживавших ее врагов от нападения, которому в значительной степени благоприятствовало распределение материальных сил.

Столь огромное обесценивание было вызвано, прежде всего, тем, что можно назвать отсутствием американской политики престижа в том, что касается репутации военной мощи. Далеко не демонстрируя другим странам, что человеческий и материальный потенциал Соединенных Штатов может означать с точки зрения военной мощи, Соединенные Штаты, казалось, почти стремились доказать всему миру свое нежелание, если не неспособность, превратить этот огромный потенциал в реальные инструменты войны. Таким образом, Соединенные Штаты приглашали пренебрежение и нападки со стороны своих врагов, провал своей политики, смертельную опасность для своих жизненно важных интересов.

Советскому Союзу пришлось столкнуться с подобными результатами не потому, что он пренебрег, а потому, что он потерпел неудачу в своей политике престижа. На протяжении всего периода между двумя мировыми войнами репутация Советского Союза как державы была низкой. Хотя Германия, Франция и Великобритания временами пытались заручиться поддержкой России в своей внешней политике, ни у одной страны не было достаточно высокого мнения о силе Советского Союза, чтобы преодолеть неприятие русской поэтической идеологии и страх перед ее распространением на остальную Европу. Когда, например, во время чехословацкого кризиса 1938 года Франция и Великобритания были поставлены перед выбором: либо одобрить империалистическую экспансию Германии, либо попытаться остановить ее с помощью Советского Союза, престиж последнего был настолько низок, что западноевропейские державы без особых колебаний отвергли предложенное им сотрудничество. Военный престиж Советского Союза достиг своей низшей точки во время кампании против Финляндии в 1939-40 годах, когда казалось, что маленькая Финляндия способна выстоять против русского гиганта. Отсутствие престижа было одним из факторов, убедивших немецкий генеральный штаб, а также генеральные штабы союзных стран в том, что Советский Союз не сможет противостоять немецкому нападению.

Если после Сталинградской битвы и до конца Второй мировой войны престиж России находился на высоком уровне, то в послевоенные годы он снова падает. Однако для внешней политики это не должно быть безразличием. Ведь если бы Советский Союз в 1938, 1939 или 1941 году казался таким же могущественным, каким он был на самом деле, то есть если бы его престиж соответствовал его силе, то политика других стран в отношении Советского Союза легко могла бы быть иной, и судьба Советского Союза и всего мира также могла бы быть иной. Является ли сегодня Советский Союз таким сильным, каким он кажется, или более сильным, или более слабым - это вопрос фундаментальной важности как для Советского Союза, так и для остального мира. То же самое относится и к Соединенным Штатам, и к любой другой стране, играющей активную роль в международной политике. Демонстрировать остальному миру силу, которой обладает собственная страна, не показывая ни слишком много, ни слишком мало, - вот задача мудро продуманной политики престижа.

Идеологический элемент в международной политике

ПРИРОДА ПОЛИТИЧЕСКИХ ИДЕОЛОГИЙ

Характерным аспектом любой политики, как внутренней, так и международной, является то, что часто ее основные проявления не выглядят тем, чем они являются на самом деле - то есть проявлениями борьбы за власть. Скорее, элемент власти как непосредственная цель проводимой политики объясняется и оправдывается в этических, юридических или биологических терминах. Государственные деятели обычно говорят о своей политике не в терминах власти, а в терминах этических и правовых принципов или биологической необходимости. Другими словами, хотя любая политика - это обязательно стремление к власти, идеологии делают участие в этой борьбе за власть психологически и морально приемлемым для действующих лиц и их аудитории.

Эти правовые и этические принципы и биологические необходимости выполняют двойную функцию в сфере международной политики. Они либо являются конечными целями политического действия, о которых мы уже говорили, то есть теми конечными целями, к реализации которых стремится политическая власть, либо они являются предлогами и ложными фронтами, за которыми скрывается элемент власти, присущий всякой политике. Эти принципы и необходимости могут выполнять одну или другую функцию, а могут выполнять их обе одновременно. Например, правовой и этический принцип, такой как справедливость, или биологическая необходимость, такая как достаточный уровень жизни, могут быть целью внешней политики, или идеологией, или тем и другим одновременно. Поскольку мы не занимаемся здесь конечными целями международной политики, мы будем

Концепция идеологии, используемая в этой главе, соответствует тому, что Карл Мангейм назвал партикулярной идеологией: "Подразумевается j^rdcular concept o£ ideology, когда этот термин обозначает, что мы скептически относимся к идеям и представлениям, выдвигаемым нашим противником. Они рассматриваются как более или менее сознательная маскировка реальной природы ситуации, истинное признание которой не соответствовало бы его интересам. Эти искажения варьируются от сознательной лжи до полусознательной и невольной маскировки; от расчетливых попыток обмануть других до самообмана".

Эти идеологии не являются случайным следствием лицемерия отдельных личностей, которых необходимо заменить другими, более честными, чтобы сделать ведение иностранных дел более достойным. За такими ожиданиями всегда следует разочарование. Представители оппозиции, которые наиболее активно разоблачали порочность внешней политики Франклина Д. Рузвельта или Черчиира, шокировали своих последователей, как только они стали ответственными за ведение иностранных дел, своим использованием идеологической маскировки. Сама природа политики заставляет действующее лицо на политической сцене использовать идеологии для того, чтобы замаскировать непосредственную цель своих действий. Непосредственной целью политических действий является власть, а политическая власть - это власть над умами и поступками людей. Однако те, кто был выбран в качестве предполагаемого объекта власти других, сами стремятся получить власть над другими. Таким образом, актор на политической сцене всегда одновременно является и предполагаемым хозяином других, и предполагаемым объектом других. Пока он стремится к власти над другими, его собственной свободе угрожает аналогичное стремление со стороны других.

Этой двойственности человека как политического существа соответствует двойственность его моральной оценки этого состояния. Он будет считать свое собственное стремление к власти справедливым и осуждать как несправедливое стремление других к власти над ним. В годы после Второй мировой войны русские считали свои стремления к власти оправданными соображениями собственной безопасности. Но они осудили как "империалистическую" и готовящуюся к мировому завоеванию экспансию американской власти. Соединенные Штаты наложили аналогичное клеймо на российские устремления, в то время как свои собственные международные цели они рассматривают как необходимость национальной обороны.

Амбивалентность этой оценки, характерная для подхода всех наций к проблеме власти, опять-таки заложена в самой природе международной политики. Нация, которая обойдется без идеологий и откровенно заявит, что она хочет власти и поэтому будет противостоять аналогичным стремлениям других наций, сразу же окажется в большом, возможно, решающем, невыгодном положении в борьбе за власть. Такое откровенное признание, с одной стороны, объединит другие нации в яростном сопротивлении столь недвусмысленно заявленной внешней политике и тем самым вынудит нацию, проводящую ее, применить больше силы, чем это было бы необходимо. С другой стороны, такое признание равносильно открытому попранию общепризнанных моральных норм международного сообщества и тем самым поставит конкретную нацию в положение, когда она, скорее всего, будет проводить свою внешнюю политику вполсилы и с нечистой совестью. Чтобы сплотить народ вокруг внешней политики правительства и мобилизовать все национальные силы и ресурсы на ее поддержку, представитель нации должен апеллировать не к силе, а к биологическим потребностям, таким как национальное существование, и к моральным принципам, таким как справедливость. Никаким другим способом нация не может достичь энтузиазма и готовности к самопожертвованию, без которых никакая внешняя политика не может пройти окончательную проверку на прочность.

Таковы психологические силы, которые неизбежно порождают идеологии международной политики и делают их оружием в борьбе за власть.

Правительство, чья внешняя политика апеллирует к интеллектуальным убеждениям и моральным оценкам собственного народа, получает неисчислимое преимущество перед противником, которому не удалось выбрать цели, обладающие такой привлекательностью, или сделать так, чтобы выбранные цели казались таковыми. Идеологии, не в меньшей степени, чем идеи, являются оружием, которое поднимает национальную мораль и, вместе с ней, мощь одной нации и, делая это, может снизить мораль противника. Огромный вклад, который "Четырнадцать пунктов" Вудро Вильсона внесли в победу союзников в Первой мировой войне, укрепив моральный дух союзников и ослабив моральный дух Центральных держав, является классическим примером важности морального фактора для международной политики.

ТИПИЧНЫЕ ИДЕОЛОГИИ МЕЖДУНАРОДНОЙ ПОЛИТИКИ

Из характера этих сил следует, что империалистическая политика практически всегда прибегает к идеологической маскировке, в то время как политика статус-кво чаще может быть представлена как то, чем она является на самом деле. Из характера этих сил также следует, что определенные типы идеологий координируются с определенными типами международной политики.

Идеологии статус-кво

Политика статус-кво часто может позволить себе раскрыть свою истинную природу и обойтись без идеологической маскировки, потому что статус-кво уже в силу самого своего существования приобрел определенную моральную легитимность. То, что существует, должно иметь что-то, что можно сказать в его пользу; иначе оно не существовало бы. Поскольку государство, проводящее политику статус-кво, стремится к сохранению уже имеющейся у него власти, оно может избежать необходимости смягчать недовольство других государств и свои собственные угрызения совести. Это особенно верно, когда сохранение территориального статус-кво не подвергается моральным или юридическим нападкам и когда национальная власть по традиции используется исключительно для сохранения этого статус-кво. Таким странам, как Швейцария, Дания, Норвегия и Швеция, не нужно колебаться в определении своей внешней политики в терминах поддержания статус-кво, поскольку этот статус-кво в целом признается законным. Другие государства, такие как Великобритания, Франция, Югославия, Чехословакия, Румыния, которые в период между двумя мировыми войнами в основном проводили политику статус-кво, не могли позволить себе просто заявить, что их внешняя политика направлена на защиту своих владений. Поскольку легитимность статус-кво 1919 года была поставлена под сомнение внутри и вне этих стран, они должны были ссылаться на идеальные принципы, способные ответить на этот вызов. Идеалы постоянного мира и международного права выполнили эту задачу.

Поскольку империалистическая политика, нарушая статус-кво, часто приводит к войне и всегда должна учитывать возможность войны, внешняя политика, провозглашающая пацифизм в качестве своего руководящего принципа, в то же время является антиимпериалистической и поддерживает сохранение статус-кво. Выражая в пацифистских терминах цели политики статус-кво, государственный деятель ставит клеймо поджигателя войны на своих империалистических противников, очищает свою совесть и совесть своих соотечественников от моральных угрызений и может надеяться на поддержку всех стран, заинтересованных в сохранении статус-кво.

Идеал международного права выполняет аналогичную идеологическую функцию для политики статус-кво. Право в целом и, особенно, международное право - это, прежде всего, статичная социальная сила. Оно определяет определенное распределение власти и предлагает стандарты и процессы для его установления и поддержания в конкретных ситуациях. Внутреннее право, через развитую систему законодательства, судебных решений и правоприменения, позволяет адаптироваться, а иногда и существенно меняться в рамках общего распределения власти. Международное право, в отсутствие такой системы, обеспечивающей законные изменения, является, как будет показано далее, не только в первую очередь, но и по существу, статичной силой. Поэтому ссылки на международное право, на "правопорядок", на "обычные правовые процессы" в поддержку определенной внешней политики всегда являются идеологической маскировкой политики статус-кво. В частности, когда международная организация, такая как Лига Наций, была создана с целью поддержания определенного статус-кво, поддержка этой организации становится равносильной поддержке этого статус-кво.

После окончания Первой мировой войны стало довольно распространенным использование подобных легалистских идеологий для обоснования политики статус-кво. Хотя союзы прежних периодов истории не исчезли, они, как правило, становятся "региональными соглашениями" в рамках общей правовой организации. "Поддержание статус-кво" уступает место "поддержанию международного мира и безопасности". Ряд государств, одинаково заинтересованных в сохранении статус-кво, скорее всего, будут защищать свои общие интересы от угрозы из определенного источника не с помощью "Священного союза", а с помощью "системы коллективной безопасности" или "договора о взаимной безопасности".

Идеологии империализма

Политика империализма всегда нуждается в идеологии; ведь на империализме всегда лежит бремя доказательства. Он должен доказать, что тот smus quo, который он стремится свергнуть, заслуживает свержения, и что моральная легитимность, которую в сознании многих придает вещам, как они есть, должна уступить более высокому принципу морали, призывающему к новому распределению власти. Каждый мотив безопасности или мести, чести или рвения, права или удобства можно легко найти в юриспруденции завоевателей".

В той мере, в какой типичные идеологии империализма используют юридические понятия, они не могут хорошо относиться к позитивному международному праву, то есть к международному праву, как оно есть на самом деле. Как мы видели, статичный характер международного права делает его естественным идеологическим союзником статус-кво. Динамичное качество империализма требует динамичных идеологий. В области права именно доктрина естественного права, то есть права, каким оно должно быть, соответствует идеологическим потребностям империализма. Против несправедливости международного права в его нынешнем виде, символизирующего статус-кво, империалистическая нация будет ссылаться на высший закон, который соответствует требованиям справедливости. Так, нацистская Германия основывала свои требования о пересмотре версальского статус-кво прежде всего на принципе равенства, который Версальский договор нарушал. Например, требование колоний, которых Версальский договор полностью лишил Германию, и требование пересмотра положений того же договора об одностороннем разоружении вытекали из того же принципа.

Когда империалистическая политика направлена не против определенного статус-кво, возникшего в результате проигранной войны, а вырастает из вакуума власти, приглашающего к завоеванию, на место апелляции к справедливому естественному закону против несправедливого позитивного закона приходят моральные идеологии, которые делают завоевание неизбежным долгом. Тогда завоевание слабых народов предстает как "бремя белого человека", "национальная миссия", "явная судьба", "священное доверие", "христианский долг". Колониальный империализм, в частности, часто маскировался идеологическими лозунгами такого рода, например, "благословениями западной цивилизации", которые завоеватель должен был принести цветным расам Земли. Японская идеология восточноазиатской "зоны совместного процветания" несет в себе аналогичный оттенок гуманитарной миссии. Когда политическая философия, проводимая с пылом религиозных верований, совпадает с империалистической политикой, она становится готовым инструментом идеологической маскировки. Арабский империализм в период арабской экспансии оправдывал себя исполнением религиозного долга. Наполеоновский империализм пронесся над Европой под знаменем "Свобода, равенство, братство". Российский империализм, особенно в своих стремлениях к Константинополю и Дарданеллам, последовательно или одновременно использовал православную веру, панславизм, мировую революцию и защиту от капиталистического окружения.

В наше время, особенно под влиянием социальной философии Дарвина и Спенсера, идеология империализма предпочитает биологические аргументы. Перенесенная на международную политику, философия выживания сильнейших видит в военном превосходстве сильной нации над слабой естественное явление, которое делает последнюю предопределенным объектом власти первой. Согласно этой философии, было бы противоестественно, если бы сильный не доминировал над слабым и если бы слабый пытался быть экивоком сильного. Сильная нация имеет право на "место под солнцем", она - "соль земли". Как обнаружил известный немецкий социолог во время Первой мировой войны, германский "герой" должен обязательно победить британского "лавочника". То, что низшие расы должны служить господствующей расе, - это закон природы, против которого могут выступать только злодеи и глупцы; рабство и истребление - это справедливая пустыня для последних.

Коммунизм, фашизм и нацизм, а также японский империализм придали этим биологическим идеологиям революционный характер. Народы, которым природа предназначила быть хозяевами земли, удерживаются в неполноценном положении хитростью и насилием других народов. Пролетарские нации, вдохновленные идеалами, должны бороться с капиталистическими нациями, защищающими свои денежные мешки. Идеология перенаселения нашла особую поддержку в Германии, Италии и Японии. Немцы - "народ без пространства", который, если он не может получить "жизненное пространство", должен "задохнуться", а если он не может получить источники сырья, должен "голодать". С различными вариациями эта идеология использовалась в тридцатые годы также Италией и Японией для оправдания своей экспансионистской политики и маскировки своих империалистических целей.

Однако наиболее широко практикуемой маскировкой и оправданием империализма всегда была идеология антиимпериализма". Она так широко используется потому, что является самой эффективной из всех идеологий империализма. Как, согласно Хьюи Лонгу, фашизм придет в Соединенные Штаты под видом антифашизма, так и империализм пришел во многие страны под видом антиимпериализма. Как в 1914, так и в 1939 году обе стороны вступили в войну, чтобы защитить себя от империализма другой стороны. Германия напала на Советский Союз в 1941 году, чтобы предотвратить империалистические замыслы последнего. После окончания Второй мировой войны американская и британская, а также российская внешняя политика оправдывается империалистическими целями других стран. Представляя свою внешнюю политику, независимо от ее фактического характера, как антиимпериалистическую, то есть оборонительную и защищающую статус-кво, мы даем своему народу ту добрую совесть и уверенность в справедливости своего дела, без которой ни один народ не может поддержать его.

Чисто идеологический характер претензий на колонии, обоснованных в период между двумя мировыми войнами Германией, Италией и Японией, испытывавшими демографическое давление и экономические трудности, ясно демонстрируется соответствующей демографической и экономической статистикой. Четыре африканские колонии Германии, занимавшие 930 000 квадратных миль, имели в 1914 году почти двенадцатимиллионное население, из которого только 20 000 были белыми. В то время отмечалось, что в городе Париже проживало больше немцев, чем во всех колониях Германии вместе взятых. После того как Эритрея в течение пятидесяти лет была итальянской колонией, на 2000 квадратных миль территории, наиболее пригодной для заселения, проживало около 400 итальянцев. Японские колонии Корея и Формоза за сорок лет поглотили менее одного года прироста японского населения.

Что касается экономического значения колоний для материнских стран, то в случае Германии и Италии цифры красноречивы. В 1913 году импорт из немецких колоний и экспорт в них составляли 0,5 процента от общего объема импорта и экспорта Германии. Только для Японии ее колонии имели первостепенное экономическое значение, ее торговля с ними в 1934 году составляла почти 35% от общего объема торговли (23,1% от общего импорта, 22% от общего экспорта).

Разновидностью идеологии антиимпериализма является идеология антидержавной политики. Согласно этой идеологии, другие нации руководствуются в своей политике стремлением к власти, в то время как собственная нация, свободная от подобных мотивов, преследует чисто идеальные цели. В то же время можно сбить с толку противника, который, будучи идеологически менее подготовленным, может уже не знать, на чьей стороне справедливость.

Неоднозначные идеологии

Идеология антиимпериализма черпает свою эффективность в своей двусмысленности. Она сбивает с толку наблюдателя, который не всегда может быть уверен, имеет ли он дело с идеологией империализма или с истинным выражением политики статус-кво. Этот сбивающий с толку эффект присутствует всегда, когда идеология не делается на заказ, так сказать, для определенного типа политики, но может носиться как защитниками статус-кво, так и сторонниками империализма. Идеологии национального самоопределения и Организации Объединенных Наций носят именно такой характер.

Принцип национального самоопределения, задуманный Вудро Вильсоном, оправдывал освобождение национальностей Центральной и Восточной Европы от иностранного господства. Теоретически он был направлен не только против статус-кво империи, но и против империализма любого рода, как со стороны старых имперских держав - Германии, Австрии и России, так и со стороны освобожденных малых народов. Однако разрушение старого имперского порядка сразу же вызвало к жизни, по-прежнему во имя самоопределения, новые империализмы. Империализм Польши, Чехословакии, Румынии и Югославии столь же выдающийся, сколь и неизбежный; ибо вакуум власти, оставшийся после разрушения старого имперского порядка, должен был быть заполнен, и вновь освобожденные нации были готовы заполнить его. Как только они установили свою власть, они сослались на тот же самый принцип национального самоопределения в защиту нового статус-кво. Этот принцип был их самым мощным идеологическим оружием с конца Первой до конца Второй мировой войны.

В результате гениального пропагандистского хода Хайдер использовал принцип национального самоопределения, чтобы замаскировать и оправдать свою политику территориальной экспансии. Немецкие меньшинства Чехословакии и Польши под знаменем национального самоопределения должны были теперь играть ту же роль в подрыве национального существования Чехословакии и Польши, которую чешские, словацкие и польские национальности под тем же идеологическим знаменем играли в подрыве национального существования Австро-Венгрии. Когда их собственное идеологическое оружие было обращено против них, у благодетелей версальского статус-кво не осталось никакой идеологии, кроме идеологии закона и порядка, с помощью которой можно было бы защитить этот статус-кво. Таким образом, Австрия и Чехословакия были сданы, а Польша подверглась смертельной опасности. После того, как Мюнхенское соглашение удовлетворило требования Германии в отношении Чехословакии, лондонская газета "Таймс", сделав немецкую идеологию своей собственной, заявила: "Самоопределение, исповедуемый принцип Версальского договора, был использован герром Хайдером вопреки его письменному тексту, и его апелляция была разрешена". Редко, если вообще когда-либо, современная история предлагала более яркий пример важности идеологий в международной политике и моего сбивающего с толку и обезоруживающего эффекта двусмысленной идеологии, использованной правильно.

Политика между народами

При создании Организации Объединенных Наций предполагалось, что она будет служить инструментом Китая, Франции, Великобритании, Советского Союза, Соединенных Штатов и их союзников для поддержания статус-кво, установленного победой этих стран во Второй мировой войне. Однако в годы, последовавшие за окончанием Второй мировой войны, этот статус-кво оказался лишь временным и подверженным противоречивым интерпретациям и претензиям со стороны различных государств. Поэтому идеология Организации Объединенных Наций используется этими разными странами для маскировки и оправдания своих особых интерпретаций и претензий. Все страны выступают как защитники Организации Объединенных Наций и цитируют ее устав в поддержку конкретной политики, которую они проводят. Поскольку эти политики антагонистичны, ссылка на ООН и ее устав становится идеологическим приемом, оправдывающим собственную политику в свете общепринятых принципов и в то же время скрывающим ее истинный характер. Двусмысленность этой идеологии делает ее оружием, с помощью которого можно сбить с толку своих врагов и укрепить своих друзей.

ПРОБЛЕМА ПРИЗНАНИЯ

Видеть сквозь эти идеологические маскировки и улавливать за ними реальные политические силы и явления становится, таким образом, одной из самых важных и самых сложных задач изучающего международную политику. Это важно потому, что без этого правильное определение характера внешней политики, с которой приходится иметь дело, становится невозможным. Признание империалистических тенденций и их особого характера зависит от четкого разграничения между идеологическим притворством, которое обычно полностью отрицает империалистические устремления, и реальными целями проводимой политики. Правильно провести это различие трудно из-за общей сложности выявления истинного смысла любого человеческого действия, помимо того, во что актор верит или притворяется, что это означает. Эта общая проблема усугубляется двумя другими трудностями, свойственными, по крайней мере, в общих чертах, международной политике. Одна из них заключается в том, чтобы отличить хвастовство или блеф, направленные на политику престижа, от идеологической маскировки реального империализма. Другая - обнаружить за идеологией статус-кво или локализованного империализма истинный смысл фактически проводимой политики.

Мы уже имели возможность упомянуть о внешней политике Вильгельма II, которая своим языком и проявлениями производила впечатление откровенно империалистической, хотя на самом деле представляла собой странную смесь империалистических устремлений и невротического бахвальства. И наоборот, истинная империалистическая сущность внешней политики Гитлера и Муссолини не была общепризнанной вплоть до тридцатых годов. Ее выдавали за блеф и бахвальство, рассчитанные на хмельное потребление. Определить истинный характер внешней политики через ее либеральную или нечестивую идеологическую маскировку становится, однако, особенно трудно, когда в качестве маскировки используются идеологемы статус-кво.

Идеологический элемент в международной политике

Обе страны выражают цели своей внешней политики в почти одинаковых терминах идеологии статус-кво. Источниками этих общих идеологий являются Тегеранская, Ялтинская и Потсдамская декларации, подписанные представителями обеих стран и принятые ими в качестве руководящих принципов их внешней политики. И Советский Союз, и Соединенные Штаты провозгласили, что у них нет территориальных амбиций за пределами удерживаемых ими вражеских территорий; что они хотят видеть повсюду свободные и демократические правительства; что они руководствуются соображениями безопасности и национальной обороны; и что это капиталистический или коммунистический империализм другой стороны, против которого они вынуждены, несмотря на свои собственные желания, защищаться.

Большинство американцев и большинство россиян, очевидно, убеждены, что эти заявления являются верным выражением истинного характера внешней политики их стран. Однако они не могут быть оба правы, в то время как один или другой или оба могут быть неправы. Ибо может быть так, что Советский Союз неправильно понимает внешнюю политику Соединенных Штатов, или что Соединенные Штаты неправильно понимают внешнюю политику Советского Союза, или что оба неправильно понимают друг друга. Решение этой загадки, от которой вполне может зависеть судьба мира, следует искать не только в характере идеологий, но и в совокупности факторов, определяющих внешнюю политику нации.

НАЦИОНАЛЬНАЯ ВЛАСТЬ

Сущность национальной власти

ЧТО ТАКОЕ НАЦИОНАЛЬНАЯ ВЛАСТЬ?

Мы говорили о "власти нации" или о "национальной власти" так, как будто это понятие самоочевидно и достаточно объясняется тем, что мы говорили о власти вообще... Однако, хотя можно легко понять, что отдельные люди стремятся к власти, как мы можем объяснить стремление к власти в коллективах, называемых нациями? Что такое нация? Что мы имеем в виду, когда приписываем нации стремления и действия?

Нация как таковая, очевидно, не является эмпирической вещью. Нацию как таковую нельзя увидеть. Эмпирически наблюдаемыми могут быть только индивиды, принадлежащие к нации. Помимо того, что человек является членом нации и думает, чувствует и действует в этом качестве, он может принадлежать к церкви, социальному или экономическому классу, политической партии, семье и может думать, чувствовать и действовать в этих качествах. Помимо того, что он является членом всех этих социальных групп, он также является человеком как таковым и думает, чувствует и действует в этом качестве.

Соединенные Штаты - это, очевидно, не власть и не внешняя политика всех людей, принадлежащих к нации под названием Соединенные Штаты Америки. Тот факт, что Соединенные Штаты вышли из Второй мировой войны как самая могущественная нация на земле, не повлиял на власть огромной массы отдельных америкацев. Однако он повлиял на власть всех тех индивидов, которые занимаются внешними делами Соединенных Штатов и представляют Соединенные Штаты на международном уровне.

сцена. Нация проводит международную политику как юридическая организация, называемая государством, агенты которого выступают в качестве представителей нации на международной арене. Они выступают от ее имени, заключают договоры, определяют ее цели, выбирают средства для их достижения, пытаются сохранить, увеличить и продемонстрировать ее власть. Это те люди, которые, выступая в качестве представителей своего государства на международной арене, обладают властью и проводят политику своего государства. Именно к ним мы обращаемся, когда говорим в эмпирических терминах о власти и внешней политике нации.

Как же получается, что огромная масса отдельных членов нации, чья индивидуальная власть не подвержена колебаниям национальной власти, идентифицирует себя с властью и внешней политикой ^своего государства, переживает эту власть и эту политику как свою собственную, причем с эмоциональной интенсивностью, часто превосходящей эмоциональную привязанность к своим индивидуальным стремлениям к власти? Задавая этот вопрос, мы ставим проблему современного национализма. В предшествующие периоды истории коллективность, с властью и стремлением к власти которой идентифицировал себя индивид, определялась кровными узами, религией или общей преданностью феодалу или князю. В наше время идентификация с властью и политикой нации в значительной степени вытеснила или, во всяком случае, отодвинула на второй план эти старые идентификации. Как можно объяснить этот феномен современного национализма?

Из обсуждения идеологий международной политики мы узнали, что в сознании индивида стремление к власти над другими несет на себе клеймо аморальности. В то время как это моральное обесценивание имеет один из своих корней в желании потенциальной жертвы власти других защитить свою свободу от этой угрозы, другой корень проистекает из попытки общества в целом подавить и удержать в рамках индивидуальные стремления к власти. Общество создало сеть правил поведения и институциональных устройств для контроля над индивидуальными стремлениями к власти. Эти правила и устройства либо направляют индивидуальные стремления к власти в русло, где они не могут угрожать обществу, либо вообще их подавляют или устраняют.

Вследствие этого большинство людей не могут удовлетворить свое стремление к власти в рамках одного национального сообщества. В рамках этого сообщества лишь относительно небольшая группа постоянно обладает властью над большим количеством людей, не подвергаясь при этом значительным ограничениям со стороны других. Огромная масса населения в гораздо большей степени является объектом власти, чем ее обладатель. Не имея возможности найти полное удовлетворение своему стремлению к власти в пределах национальных границ, люди проецируют эти неудовлетворенные стремления на международную арену. Когда гражданин Соединенных Штатов думает о могуществе своей страны, он испытывает тот же самый восторг, который, должно быть, испытывал гражданин Рима, когда, отождествляя себя с Римом и его могуществом и тем самым противопоставляя себя чужеземцу.

Мы, члены самой могущественной нации на земле, нации с самым большим промышленным потенциалом и монополией на атомную бомбу, мы льстим себе и испытываем большую гордость. Как будто мы все, не как отдельные люди, а коллективно, как члены одной нации, владеем и контролируем столь величественную силу. Власть, которой обладают наши представители на международной арене, становится нашей собственной, а разочарования, которые мы испытываем внутри национального сообщества, компенсируются викарным наслаждением силой нации.

Эти психологические тенденции, действующие внутри отдельных членов нации, находят поддержку в правилах поведения и в институтах самого общества. Общество сдерживает стремление к индивидуальной власти в рамках национального сообщества и ставит знак порицания на определенные властные побуждения, направленные на индивидуальное возвеличивание. Но оно поощряет и прославляет тенденции огромной массы населения, разочаровавшейся в своих индивидуальных стремлениях к власти, идентифицировать себя с борьбой нации за власть на международной арене. Власть, замаскированная идеологией и осуществляемая от имени и во имя нации, становится благом, к которому должны стремиться все граждане. Национальные символы, особенно в той части, где они касаются вооруженных сил и отношений с другими нациями, являются инструментами такого отождествления личности с силой нации. Этические нормы общества стремятся сделать эту идентификацию привлекательной, удерживая ее. Таким образом, не случайно определенные группы населения являются либо наиболее воинствующими сторонниками национальных стремлений к власти в международной сфере, либо вообще отказываются иметь с ними что-либо общее. Это группы, которые в первую очередь являются объектом власти других и наиболее основательно лишены уделов для собственных силовых приводов или наиболее неуверенные в обладании той властью, которую они могут иметь внутри национального сообщества. Особенно низшие слои среднего класса, такие как "белые воротнички" и рабочие, а также основная масса трудящихся масс, полностью идентифицируют себя с национальными стремлениями к власти.

Именно здесь следует искать корни современного национализма и объяснение все возрастающей жестокости, с которой в наше время ведется международная политика. Растущая незащищенность личности в западных обществах, особенно в низших слоях, чрезвычайно усилила фрустрацию надындивидуальных властных побуждений. Это, в свою очередь, породило растущее стремление к компенсаторной идентификации с коллективными национальными стремлениями к власти. Этот рост был как количественным, так и качественным.

С точки зрения власти, они меньше теряют и больше выигрывают от националистической внешней политики, чем любая другая группа населения, за исключением военных.

ИСТОКИ СОВРЕМЕННОГО НАЦИОНАЛИЗМА

До начала наполеоновских войн лишь очень небольшие группы населения отождествляли себя с внешней политикой своей нации, внешняя политика была действительно не национальной, а династической политикой, и отождествление происходило с властью и политикой отдельного монарха, а не с властью и политикой коллектива, такого как нация.

С наполеоновских войн начался период национальной внешней политики и войн, то есть идентификации широких масс граждан нации с национальной властью и национальной политикой. Вплоть до Первой мировой войны было сомнительно, в какой степени члены европейских социалистических партий отождествляли себя с властью и политикой своих стран. Однако полное участие в этой войне основной массы трудящихся во всех воюющих странах продемонстрировало идентификацию практически всего населения с властью и политикой своих стран.

Вторая мировая война, однако, привела к определенному регрессу по сравнению с тем максимумом идентификации, который наблюдался в Первой мировой войне. Этот регресс произошел как на вершине, так и в основании социальной пирамиды. С одной стороны, относительно небольшие, но влиятельные группы интеллектуальных, политических и военных лидеров в Великобритании и Франции либо отказывались идентифицировать себя со своими странами, либо даже предпочитали идентифицировать себя с национальным врагом. Лидеры, которые чувствовали себя подобным образом, были не уверены в своих властных позициях, особенно учитывая изначальную политическую и военную слабость своих стран, и казалось, что только враг способен обеспечить им их положение на вершине социальной пирамиды. С другой стороны, французские коммунисты, будучи преданными и Франции, и Советскому Союзу, смогли полностью идентифицировать себя со своей нацией только после того, как нападение Германии на Советский Союз в 1941 году привело к тому, что оба эти союза оказались в игре. Само по себе нападение Германии на Францию не смогло побудить их к активной оппозиции захватчику. Но нападение Германии на Советский Союз сделало Францию и Советский Союз союзниками в общем деле и позволило французским коммунистам противостоять в лице немецких захватчиков Франции общему врагу как Франции, так и Советского Союза. Отождествление французскими коммунистами национальной политики Франции было обусловлено отождествлением этой политики с интересами и политикой России. Эта приверженность коммунистов иностранным интересам и планам, которые имеют приоритет над национальными, является универсальным явлением, которое, как таковое, представляет собой вызов сохранению национального государства и самому его существованию.

Революционные войны во Франции и освободительные войны против Наполеона являются первыми в современную эпоху примерами массовой незащищенности, вызванной нестабильностью внутренних обществ и приводившей к эмоциональному всплеску в форме горячей массовой идентификации с агрессивной внешней политикой и войнами. Социальная нестабильность остро проявилась в западной цивилизации в середине десятого века. Она стала постоянной в ХХ веке в результате ослабления связей традиции, особенно в форме религии, а также в результате растущей рационализации жизни и труда и циклических экономических кризисов. Неуверенность групп, затронутых этими факторами, нашла эмоциональный выход в фиксированных и эмоционально акцентированных националистических идентификациях. По мере того как западное общество становилось все более нестабильным, чувство незащищенности углублялось, а эмоциональная привязанность к нации как символической замене личности становилась все сильнее. После мировых войн, революций, концентрации экономической, политической и военной мощи и экономических кризисов двадцатого века она достигла пылкости светской религии. Борьба за власть приобрела идеологические аспекты борьбы между добром и злом. Внешняя политика превратилась в священную миссию. Войны велись как крестовые походы с целью донести истинную политическую религию до остального мира.

Эта связь между социальной дезинтеграцией, личной незащищенностью и свирепостью современных националистических побуждений к власти может быть с особой пользой изучена на примере германского фашизма, где эти три элемента были развиты сильнее, чем где-либо еще. Общие тенденции современной эпохи к социальной дезинтеграции были доведены в Германии до крайности сочетанием определенных элементов национального характера, предпочитающих крайности вместо посреднических и компромиссных позиций, и тремя событиями, которые ослабили социальную ткань Германии до такой степени, что сделали ее легкой добычей для всепожирающего огня национал-социализма.

Первым из этих событий стало поражение в Первой мировой войне, совпавшее с революцией, которая считалась ответственной не только за разрушение традиционных политических ценностей и институтов, но и за поражение в самой войне. Революция, естественно, принесла потерю власти и неуверенность в социальном статусе тем, кто при монархии находился на вершине социальной иерархии или близко к ней. На социальном положении широких масс населения также сказалось влияние идеи о том, что поражение и революция являются результатом коварных махинаций внутренних и внешних врагов, направленных на уничтожение Германии. Таким образом, Германия была не только окружена и "обложена" иностранными врагами, но и ее собственное политическое тело было насквозь пронизано невидимыми бациллами и паразитами, истощающими ее силы и стремящимися уничтожить ее.

Вторым событием стала инфляция, вызванная ростом цен на нефть. Особенно низшие слои среднего класса всегда получали хотя бы ограниченное удовлетворение от своего превосходства над пролетариатом. Если они рассматривали социальную пирамиду в целом, им всегда приходилось смотреть вверх гораздо дальше, чем вниз. Однако, хотя они и не находились в самом низу социальной пирамиды, они были некомфортно близки к нему. Отсюда их разочарование, неуверенность в себе и предрасположенность к националистической идентификации.

Наконец, экономический кризис 1929 года по-разному поставил все различные группы немецкого народа лицом к лицу с фактической или угрожающей потерей социального статуса, интеллектуальной, моральной и экономической незащищенностью. Рабочие столкнулись с фактической или угрожающей постоянной безработицей. Те группы среднего класса, которые оправились от экономического опустошения, вызванного инфляцией, теряли то, что им удалось вернуть. Промышленникам приходилось справляться с возросшими социальными обязательствами.

Он направил все эти неудовлетворенные эмоции в один могучий поток националистического фанатизма. Таким образом, национал-социализм смог по-настоящему тоталитарно отождествить стремления отдельного немца с властными целями немецкой нации. Нигде в современной истории эта идентификация не была более полной. Нигде эта сфера, в которой индивид преследует свои стремления к власти ради них самих, не была меньше. Нигде в современной цивилизации не было равных по силе эмоционального импульса, с помощью которого эта идентификация трансформировалась в агрессивность на международной арене.

Хотя трансформация индивидуальных разочарований в коллективную идентификацию с нацией нигде в современной истории не была такой всеобъемлющей и интенсивной, как в национал-социалистической Германии, тем не менее, немецкая разновидность современного национализма отличается скорее по степени, чем по виду, от национализма других великих держав, таких как национализм Советского Союза или Соединенных Штатов. В Советском Союзе огромная масса населения не имеет возможности удовлетворить свои властные побуждения в рамках отечественного общества. Среднему российскому рабочему и крестьянину не на кого равняться, и его незащищенность усиливается практикой полицейского государства, а также уровнем жизни, который настолько низок, что порой угрожает его физическому выживанию. И здесь тоталитарный режим проецирует эти разочарования, неуверенность и страхи на международную арену, где отдельный россиянин находит в идентификации с "самой прогрессивной страной в мире", "родиной социализма" викарное удовлетворение своих стремлений к власти. Убежденность, казалось бы, подкрепленная историческим опытом, в том, что нации, с которой он себя отождествляет, угрожают капиталистические враги, возводит его личные страхи и неуверенность в коллективную плоскость. Таким образом, его личные страхи трансформируются в тревогу за нацию.

В Соединенных Штатах процесс, в ходе которого национальная власть присваивается индивидуумом и переживается как его собственная, в целом напоминает типичную картину, сложившуюся в западной цивилизации в XIX веке. Иными словами, идентификация индивида с властью и международной политикой нации происходит в основном с точки зрения типичных разочарований и неуверенности среднего класса. При этом американское общество в гораздо большей степени является обществом среднего класса, чем любое другое общество западной цивилизации. Что еще более важно, какие бы классовые различия ни существовали, в американском обществе они смягчаются, если не устраняются, общим знаменателем ценностей и устремлений среднего класса. Поэтому идентификация индивида с нацией в терминах разочарований и чаяний среднего класса является почти столь же преобладающей и типичной в американском обществе, как пролетарская идентификация в Советском Союзе. С другой стороны, относительно большая мобильность американского общества открывает широким массам населения пути для социального и экономического совершенствования. Эти возможности в прошлом имели тенденцию поддерживать довольно низкий, по крайней мере в обычное время, эмоциональный накал этой идентификации по сравнению с соответствующими ситуациями в Советском Союзе и национал-социалистической Германии.

Однако в последнее время возникли новые факторы, связанные со страхом повторяющихся экономических кризисов, угрозой мировой революции, символизируемой Коммунистическим Интернационалом, относительным исчезновением географической изоляции и опасностью атомной войны. Таким образом, в пятом десятилетии двадцатого века усилившиеся индивидуальные разочарования и тревоги вызвали более интенсивную идентификацию индивида с властью и международной политикой нации. Если, следовательно, нынешняя тенденция к все большей нестабильности во внутренних и международных делах не будет обращена вспять, Соединенные Штаты, вероятно, будут во все большей степени участвовать в тех тенденциях в современной культуре, которые нашли свои самые крайние проявления в Советской России и национал-социалистической Германии, тенденциях, которые делают для все более полной и интенсивной идентификации индивидуума с нацией. В этой полноте и интенсивности идентификации кроется один из корней жестокости и беспощадности современной международной политики, где национальные стремления к власти сталкиваются друг с другом, поддерживаемые практически всем населением с безусловной преданностью и интенсивностью чувств, которыми в прежние периоды истории могли обладать только вопросы религии,

Внутренняя идентификация в Соединенных Штатах в прошлом была связана в основном с антагонизмом, со стороны наиболее незащищенного сектора среднего класса, против определенных этнических групп, таких как негры или последняя волна пролетарских иммигрантов.

Элементы национальной власти

Каковы факторы, определяющие мощь нации на международной арене? Каковы компоненты того, что мы называем национальной мощью? Если мы хотим определить силу нации, какие факторы мы должны принимать во внимание?

I. ГЕОГРАФИЯ

Самым стабильным фактором, от которого зависит мощь нации, является география. Соединенные Штаты отделены от других континентов водоемами шириной в три тысячи миль на побережье и более шести тысяч миль на западе - это постоянный фактор, определяющий положение США в мире. Но ошибочно полагать, как это часто делается, что техническое развитие транспорта, коммуникаций и военных действий полностью устранило изолирующий фактор океанов. Этот фактор, конечно, менее важен сегодня, чем пятьдесят или сто лет назад, но с точки зрения силовой позиции Соединенных Штатов все еще имеет большое значение то, что США отделены от континентов Европы и Азии широкими водными просторами, а не граничат непосредственно с Францией, Китаем или Россией. Другими словами, географическое положение Соединенных Штатов остается основополагающим фактором постоянной важности, который должны учитывать во внешней политике все страны, как бы ни отличалось его влияние на политические решения сегодня от того, каким оно было в другие эпохи.

Точно так же, отделение Великобритании от европейского континента небольшим водоемом, Ла-Маншем, является фактором, на который Юлий Цезарь мог повлиять не больше, чем Вильгельм Завоеватель, Филипп II, Наполеон или Гитлер. То, что верно в отношении островного положения Великобритании, верно и в отношении географического положения Италии. Итальянский полуостров отделен от остальной Европы высоким горным массивом Альп, и в то время как долины Альп постепенно спускаются на юг к северо-итальянской равнине, они резко обрываются к северу. Это географическое положение было важным элементом в политических и военных соображениях Италии и других стран в отношении Италии. Ведь при всех известных нам условиях ведения войны такое географическое положение делало чрезвычайно трудным вторжение в Центральную Европу из Италии, в то время как вторжение в Италию с севера было гораздо менее трудным. Вследствие этого вторжения в Италию происходили гораздо чаще, чем вторжения в Италию. От Ганнибала до генерала Кларка этот постоянный географический фактор определял политическую и военную стратегию.

Пиренеи выполняют для международного положения Испании несколько иную, но не менее постоянную функцию. Говорят, что Европа заканчивается на Пиренеях. Пиренеи, делая Испанию труднодоступной для внешнего мира, действительно функционировали как барьер, отгораживая Испанию от основного потока интеллектуальных, социальных, экономических и политических событий, которые преобразовали остальную Европу. Испания также обошла стороной большинство великих политических и военных конфликтов континентальной Европы. Такое положение на обочине континентальной политики, по крайней мере, частично является результатом географической изоляции, которую обеспечивает горный барьер Пиренеев.

Наконец, давайте рассмотрим географическое положение Советского Союза. Советский Союз представляет собой огромный массив суши, который простирается на одну десятую часть земной суши и в два с половиной раза превышает территорию Соединенных Штатов. В то время как от Берингова пролива до Кенигсберга, столицы бывшей Восточной Пруссии, ныне называемой Калининградом, около пяти тысяч миль по воздуху, от Мурманска на Баренцевом море до Ашхабада на северной границе Ирана расстояние вдвое меньше. Эта территориальная протяженность является постоянным источником огромной силы, которая до сих пор препятствовала всем попыткам военного завоевания извне. Этот огромный массив земли затмевает территорию, завоеванную иностранными захватчиками, по сравнению с тем, что еще предстоит завоевать.

Завоевание значительной части страны без перспектив на скорое восстановление обычно ломает волю к сопротивлению завоеванного народа. В этом, как мы видели, заключается политическая цель военного завоевания. Подобные завоевания, особенно при Наполеоне и Гитлере были направлены на само существование России как нации, оказывали скорее стимулирующее воздействие на российское сопротивление. Ибо не только завоеванные части России были малы по сравнению с теми, что остались в империи, но и задача захватчика становилась все более сложной с каждым шагом, который он предпринимал, чтобы обеспечить снабжение все большего числа войск по все более легким коммуникациям в глубине враждебной страны. Вместо того чтобы завоеватель поглощал территорию и набирался сил, скорее территория поглощает завоевателя, истощая его силы.

Другой географический фактор, однако, является одновременно и слабостью, и преимуществом для международного положения Советского Союза. Мы имеем в виду тот факт, что ни высокие горы, ни широкие потоки не отделяют Советский Союз от его западных соседей, а равнины Польши и Восточной Германии являются естественным продолжением Русской равнины. Это означает, что на западной границе России не существует естественного препятствия для вторжения ни со стороны Советского Союза, ни со стороны западных соседей Советского Союза. Таким образом, с XIV века по настоящее время. Белая Русь и самая западная часть собственно России были ареной постоянных натисков и контрударов, полем битвы, на котором встречались Россия и ее западные соседи. Отсутствие естественной границы, то есть границы, предопределенной, подобно итальянской или испанской, географическими факторами, было постоянным источником конфликта между Россией и Западом. Точно так же, но по противоположной причине, возможность существования такой границы между Францией и Германией в виде Рейна, к которой Франция всегда стремилась и которой у нее редко хватало сил достичь, была постоянным источником конфликта между этими двумя странами со времен римлян.

2. ПРИРОДНЫЕ РЕСУРСЫ

Другим относительно стабильным фактором, который оказывает важное влияние на положение страны по отношению к другим странам, являются природные ресурсы. Начнем с самого элементарного из этих ресурсов - продовольствия. Страна, которая является самодостаточной или почти самодостаточной, имеет большое преимущество перед страной, которая таковой не является и должна иметь возможность импортировать продукты питания, которые она не выращивает, иначе она будет голодать. Именно по этой причине могущество, а во время войны и само существование Великобритании, которая до Второй мировой войны выращивала только 30 процентов продовольствия, потребляемого на Британских островах, всегда зависело от ее способности держать открытыми морские пути, по которым должны были доставляться жизненно важные продовольственные товары. Всякий раз, когда способность импортировать продовольствие ставилась под сомнение, как во время двух мировых войн в результате войны подводных лодок и воздушных атак, сама мощь Великобритании оказывалась под вопросом, а ее выживание как государства - под угрозой.

По этой же причине Германия, хотя и испытывающая гораздо меньший дефицит продовольствия, чем Великобритания, для того, чтобы выжить в войне, должна была преследовать три цели, либо по отдельности, либо в комбинации: во-первых, избежать быстрой победы до того, как ее запасы продовольствия будут исчерпаны. Во-вторых, завоевание или плохие продовольственные "годы" Востока и, в-третьих, уничтожение доступа к заморским источникам продовольствия. В ходе обеих мировых войн Германия не смогла достичь твердой цели.

Элементы национальной власти

Блокада, навязав немецкому народу лишения, которые ослабили его волю к сопротивлению, стала одним из существенных факторов победы союзников. Во Второй мировой войне Германия стала практически самодостаточной в отношении продовольствия, причем не столько благодаря завоеваниям, сколько благодаря преднамеренному голоду и откровенному убийству миллионов людей на завоеванных территориях.

Таким образом, дефицит продовольствия собственного производства стал для Великобритании и Германии постоянным источником слабости, которую они должны как-то преодолеть, иначе им грозит потеря статуса великих держав. Страны, обладающие самодостаточностью, такие как США и Россия, не должны отвлекать свою национальную энергию и внешнюю политику от своих основных целей, чтобы убедиться, что их население не будет голодать во время войны. Поскольку в этом отношении они достаточно свободны от беспокойства, они смогли проводить гораздо более решительные и целенаправленные политики, чем это было бы возможно в противном случае. Таким образом, самообеспеченность продовольствием всегда была источником большой силы.

Самообеспеченность продовольствием или его отсутствие - относительно стабильный фактор национальной мощи, но иногда он подвержен решительным изменениям. Могут происходить изменения в потреблении продовольствия, вызванные изменением представлений о питании. Могут произойти изменения в технике сельского хозяйства, которые могут увеличить или уменьшить производство сельскохозяйственной продукции. Выдающимися примерами влияния изменений в сельскохозяйственном производстве на национальную мощь являются, однако, исчезновение Ближнего Востока и Северной Африки как центров силы и превращение Испании из мировой державы в XVI веке в третьесортную державу в XVIII веке.

Все сельскохозяйственные системы Ближнего Востока и Северной Африки были основаны на ирригации. И хотя вряд ли можно доказать, что упадок национальной мощи Вавилона, Египта и арабов был связан с дезорганизацией их ирригационных систем, многое несомненно: упадок их сельскохозяйственных систем, по какой бы причине он ни произошел, сделал непоправимым упадок их национальной мощи. Ведь исчезновение регулируемого орошения превратило большую часть пахотных земель этих регионов в пустыни. Только в Египте естественное орошение Нила сохранило определенную степень плодородия даже после разрушения искусственного орошения.

Что касается Испании, то, хотя упадок ее могущества можно датировать с момента уничтожения Армады Великобританией в 1588 году, ее политический крах стал очевидным только после того, как неправильное правление в XVII и XVIII веках уничтожило значительную часть ее сельского хозяйства в результате масштабной вырубки лесов. В результате прекратились дожди, и обширные регионы северной и центральной Испании превратились в настоящие пустыни.

То, что относится к продовольствию, разумеется, справедливо и для тех природных ресурсов, которые важны для промышленного производства и, в особенности, для ведения войны. Абсолютное и относительное значение, которое природные ресурсы в виде сырья имеют для могущества нации, обязательно зависит от технологии ведения войны, которая практикуется в конкретный период истории. До широкомасштабной механизации войны, когда преобладающей военной техникой был рукопашный бой, существовали и другие факторы, такие как личные качества отдельного солдата, были важнее, чем наличие сырья, из которого изготавливалось оружие. В тот период истории, который длится от начала исторического времени вплоть до XIX века, природные ресурсы играют подчиненную роль в определении мощи нации. С ростом механизации военных действий^ которая со времен промышленного переворота происходит быстрее, чем за всю предшествующую историю человечества, национальная мощь все больше зависит от контроля над сырьем в мирное и военное время. Не случайно две самые могущественные страны - Соединенные Штаты и Советский Союз - почти полностью обеспечивают себя сырьем, необходимым для современного промышленного производства, и контролируют, по крайней мере, доступ к источникам сырья, которое они сами не производят.

В 1936 году статистика оценила долю ряда основных минералов в промышленном производстве для военных целей и присвоил им следующие значения: уголь - 40; нефть - 20; железо - 15; медь, свинец, марганец, сера - по 4; цинк, алюминий, никель - по 2. За полвека до этого доля угля, несомненно, была бы значительно больше, поскольку в качестве источника энергии он тогда имел лишь небольшую конкуренцию со стороны воды и древесины и никакой - со стороны нефти. То же самое можно было бы сказать и о железе, которое тогда не имело конкуренции со стороны легких металлов и заменителей, таких как пластмассы. Таким образом, не случайно Великобритания, которая была самодостаточной в угле и железе, была единственной великой мировой державой девятнадцатого века.

После Первой мировой войны нефть как источник энергии становилась все более важной для промышленности. Следовательно, страны, обладающие значительными запасами нефти, приобрели влияние на международные дела, которое в некоторых случаях может быть приписано в первую очередь, если не исключительно, этому обладанию. "Одна капля нефти, - говорил Клемансо во время Первой мировой войны, - стоит одной капли крови наших солдат". Появление нефти как незаменимого сырья привело к изменению относительной силы политически ведущих стран. Соединенные Штаты и Советский Союз стали более могущественными, поскольку они самодостаточны в этом отношении, в то время как Великобритания стала значительно слабее, поскольку на Британских островах полностью отсутствуют нефтяные месторождения.

Великобритания, Соединенные Штаты и, на некоторое время, Франция приступили на Ближнем Востоке к тому, что в народе называют "нефтяной дипломатией", то есть к созданию сфер влияния, которые дают им эксклюзивный доступ к нефтяным месторождениям этого региона. Относительно важная роль, которую государства Аравийского полуострова способны играть в международных делах, не связана ни с чем, напоминающим военную мощь. Если не считать их предполагаемой солидарности с мусульманами Африки и остальной Азии, важность арабских государств обусловлена исключительно их контролем над регионами, богатыми нефтью.

Влияние, которое контроль над сырьем может оказать на национальную мощь, и сдвиги в распределении сил, которые он может вызвать, в наши дни наиболее ярко продемонстрированы на примере урана. Всего несколько лет назад контроль или отсутствие контроля над урановыми месторождениями были совершенно не важны для силы нации в международных делах. Автор, которого мы цитировали выше, писавший в 1936 году, даже не упомянул этот минерал в своей оценке относительной военной важности полезных ископаемых. Высвобождение атомной энергии из атома урана и использование этой энергии для ведения войны одновременно изменило фактическую и потенциальную иерархию наций с точки зрения их относительной мощи. Нации, контролирующие месторождения урана, такие как Канада, Чехословакия, Советский Союз и Соединенные Штаты, поднялись в расчетах силы. Другие страны, которые не обладают или не имеют доступа к месторождениям этого минерала, упали.

3. ПРОМЫШЛЕННЫЙ ПОТЕНЦИАЛ

Однако пример с ураном иллюстрирует важность другого фактора для могущества нации - промышленного потенциала. Бельгийское Конго обладает огромными запасами высококачественного урана. И хотя этот факт повысил ценность этой колонии как военного приза и, следовательно, ее значение с точки зрения военной стратегии, он не оказал заметного влияния на мощь Бельгии по отношению к другим странам. Ведь в Бельгийском Конго не существует промышленного предприятия, которое могло бы использовать урановые месторождения в промышленных и военных целях. А Бельгия находится слишком далеко от Конго, чтобы в случае войны руда могла быть доставлена в Бельгию для переработки. С другой стороны, для Канады и США обладание ураном означает немедленное, а для Чехословакии и Советского Союза - ненадолго отложенное, огромное увеличение мощи. В этих странах существуют или могут быть построены промышленные предприятия, или они могут быть легко использованы в соседней стране, где уран может быть преобразован в энергию, которая может быть использована в мирное и военное время.

Такую же ситуацию можно проиллюстрировать на примере угля и железа. Соединенные Штаты и Советский Союз черпали значительную часть своей национальной силы из обладания огромным количеством этих двух сырьевых материалов, потому что они также обладают промышленным предприятием, которое может превратить их в промышленные продукты. Советский Союз построил свой завод и все еще находится в процессе его строительства, принеся огромные человеческие и материальные жертвы.

Советский Союз идет на жертвы, потому что понимает, что без промышленного предприятия он не сможет создать и поддерживать военное ведомство, соответствующее его внешней политике. Без этого завода Советский Союз не сможет играть ту важную роль в международной политике, которую он намерен играть.

В качестве хранилища угля и железа Индия следует вплотную за Соединенными Штатами и Советским Союзом. Ее запасы железной руды только в двух провинциях Бихар и Орисса оцениваются в 2,7 миллиарда тонн. Кроме того, производство марганца, необходимого для производства стали, в Индии в 1939 году составило миллион тонн, уступая лишь производству Советского Союза. Но несмотря на эти сырьевые богатства, без которых в наше время ни одна страна не может занять первое место, сегодня Индию нельзя назвать первоклассной державой, даже отдаленно сравнимой с Соединенными Штатами и Советским Союзом. Причина этого отставания между потенциальными и реальными возможностями державы, которая касается нас в контексте данного обсуждения (другие будут упомянуты позже), заключается в отсутствии промышленного производства, соизмеримого с тем, что было бы возможно в условиях изобилия сырья. Хотя Индия может похвастаться рядом сталелитейных заводов, таких как Tata Iron Works, которые являются одними из самых современных в мире, у нее нет производственного потенциала, особенно для производства готовой продукции, который можно было бы даже сравнить с одной из второразрядных промышленных стран. В 1939 году только три миллиона индийцев, то есть менее I процента всего населения, были заняты в промышленности. Таким образом, мы видим, что Индия обладает в изобилии некоторыми ключевыми сырьевыми материалами, одним из элементов, из которых складывается национальная мощь, и в этом смысле она может рассматриваться как потенциально великая держава. На самом деле, однако, она не станет великой державой до тех пор, пока в ней отсутствуют другие факторы, без которых ни одна нация не может достичь в наше время статуса великой державы. Среди этих факторов промышленный потенциал является одним из самых важных.

Технология современной войны и коммуникаций сделала всестороннее развитие тяжелой промышленности неотъемлемым элементом национальной мощи.

Поэтому было неизбежно, что ведущие промышленные нации были идентичны великим державам, а изменение промышленного ранга, к лучшему или к худшему, сопровождалось или следовало за соответствующим изменением в иерархии власти. До тех пор, пока Великобритания как промышленная нация не имела себе равных, она была самой могущественной нацией на земле, единственной, которая заслуживает звания мировой державы. Упадок Франции как державы по сравнению с Германией, который был очевиден после 1870 года и лишь внешне и временно приостановился в течение десятилетия после Первой мировой войны, был отчасти лишь политическим и военным проявлением индустриального кризиса.

Отсталость Франции и промышленное преобладание Германии на европейском континенте. Когда мы говорим, что Соединенные Штаты в настоящее время являются самой могущественной нацией на земле, мы основываем эту оценку американской мощи прежде всего на ее силе в промышленности.

При любом сравнении потенциальных ресурсов великих держав Соединенные Штаты, даже до гитлеровской войны, значительно превосходили все остальные страны мира по материальной мощи, по масштабам индустриализации, по массе ресурсов, по уровню жизни, по всем показателям производства и потребления. И война, которая практически удвоила американский национальный доход, в то время как она либо разрушила, либо серьезно ослабила все остальные великие державы, чрезвычайно увеличила масштаб, на котором Соединенные Штаты теперь возвышаются над своими собратьями. Как мыши в клетке слона, они с опаской следят за движениями мамонта. Какой у них шанс, если он начнет бросать свой вес, они, которые находятся в некоторой опасности, даже если он решит присесть?

Есть, правда, один вопрос, на который аналитику силы не нужно тратить время, задаваясь вопросом о силе Соединенных Штатов. Если бы сырьевые ресурсы, промышленный потенциал, научные знания, производственные ноу-хау, квалифицированная рабочая сила - если бы только это было составляющими силы, то Соединенные Штаты могли бы в одиночку справиться со всем остальным миром.

В этой связи не следует забывать, что нынешняя американская монополия на атомную бомбу является следствием американской промышленной мощи. Изобретательский гений, технологическое мастерство и качество организации сделали возможным развитие промышленных процессов, которые позволили создать атомную бомбу.

С другой стороны, когда говорят о слабости Советского Союза, опять же имеют в виду, прежде всего, промышленный потенциал страны. Снова процитируем Economist:

Тем, кто оценивает сравнительную силу на основе статистических расчетов национального производства и богатства, не составит большого труда убедить себя в том, что пройдет еще очень много времени, прежде чем Советский Союз сможет "догнать" Запад в каком-либо реальном смысле. Будет спад или нет, среднегодовой объем накопления производственного капитала в Северной Америке в течение многих десятилетий будет намного выше, чем в Советской России. А если страны Западной Европы - включая Германию - найдут путь к некоторой координации производства и ресурсов, то баланс экономических сил будет неумолимо склоняться в сторону Советов.

4. ВОЕННАЯ ГОТОВНОСТЬ

Элементы национальной власти

Такая способность обусловлена рядом факторов, наиболее значимыми из которых, с точки зрения нашего обсуждения, являются технологические инновации, а также количество и качество вооруженных сил.

Судьба наций и цивилизаций часто определялась разницей в технологии ведения войны, которую уступающая сторона не могла компенсировать другими способами. Европа несла свое могущество на средствах технологии ведения войны, превосходящей технологии Западного полушария, Африки, Ближнего и Дальнего Востока. Добавление пехоты, огнестрельного оружия и артиллерии к традиционному оружию в четырнадцатом и пятнадцатом веках привело к значительным изменениям в распределении власти в пользу тех, кто использовал это оружие раньше своих врагов. Феодалы и независимые города, которые перед лицом этого нового оружия продолжали полагаться на кавалерию и замки, которые до этого времени были практически неуязвимы для прямого нападения, теперь внезапно оказались вытеснены с позиции перевеса.

Два события драматически иллюстрируют эту смену власти, которая в политическом и военном отношении знаменует конец Средневековья и начало современной эпохи истории. Первое - это битвы при Моргартене в 1315 году и при Лаупене в 1339 году, когда армии потерпели катастрофические поражения".

Двадцатилетие ознаменовалось крупными инновациями в технике ведения войны. Они давали, по крайней мере, временное преимущество той стороне, которая их использовала, прежде чем противник сделал это или смог защититься от них. Во-первых, это подводная лодка, которая использовалась в Первой мировой войне Германией в основном против британских судов и, казалось, могла решить исход войны в пользу Германии, пока Великобритания не нашла ответ на эту угрозу в конвое. Во-вторых, это танк, который в значительных и концентрированных количествах использовался британцами, но не немцами, на заключительном этапе Первой мировой войны. Танк дал союзникам один из их активов для победы. В-третьих, стратегическая и тактическая координация военно-воздушных сил с сухопутными и военно-морскими силами внесла большой вклад в превосходство Германии и Японии на начальных этапах Второй мировой войны. Перл-Харбор и катастрофические поражения, которые британцы и голландцы потерпели от рук японцев на суше и на море в 1941 и 1942 годах, были наказанием, которое пришлось заплатить за нудную отсталость перед лицом "более прогрессивного" врага. Если прочитать мрачный обзор британских поражений, который Уинстон Черчилль сделал на секретном заседании парламента 23 апреля,

Поражает тот факт, что все эти поражения на суше, на море и в воздухе имеют один общий знаменатель: пренебрежение к технологии ведения войны, созданной воздушной мощью. Наконец, монополия на атомную бомбу, пока она длится, дает Соединенным Штатам огромное технологическое преимущество с точки зрения военной мощи.

Помимо своевременного использования технологических инноваций, качество военного руководства всегда оказывало решающее влияние на национальную мощь. Могущество Пруссии в XVIII веке было в первую очередь отражением военного гения Фридриха Великого и введенных им стратегических и тактических инноваций. Военное искусство изменилось с момента смерти Фридриха Великого в 1786 году до битвы при Йене в 1806 году, когда Наполеон уничтожил прусскую армию, которая сама по себе была так же хороша и сильна, как и двадцать лет назад. Но, что еще важнее, военного гения не хватало в ее лидерах, которые заново сражались в битвах Фридриха Великого. На другой стороне командовал военный гений, использовавший новые идеи в стратегии и тактике. Это решило вопрос в пользу Франции.

Психология французского Генерального штаба в период между двумя мировыми войнами, связанная с линией Мажино, стала нарицательным словом для обозначения ошибочного стратегического мышления. В то время как тенденции современной технологии, особенно ее тенденция к механизации транспорта и коммуникаций, указывали на вероятность войны передвижения, французский генеральный штаб продолжал мыслить в терминах окопной войны Первой мировой войны. С другой стороны, немецкий генеральный штаб, полностью осознавая стратегические возможности механизированной войны, планировал свои кампании с точки зрения беспрецедентной мобильности. Слияние этих двух концепций, не только во Франции, но и в Польше и Советском Союзе, породило в "блицкриге" превосходство немецкой мощи, которое приблизило Германию к окончательной победе. Интеллектуальный шок и военно-политическое опустошение, вызванное наступлением гитлеровских панцеров и пикирующих бомбардировщиков на польскую кавалерию в 1939 году и на неподвижную французскую армию в 1940 году, положили начало новому периоду военной истории, подобному тому, который начался с вторжения Карла VIII в Италию в 1494 году. Но если итальянским государствам не на кого было опереться, чтобы восстановить свои силы, то во Второй мировой войне превосходящие технологии Соединенных Штатов и превосходящие людские ресурсы Советского Союза обратили стратегические инновации Хайдера на его погибель.