Полное собрание сочинений и писем в 3 томах. Том 1

Как на фаянсовой тарелке

Имею тело: что мне делать с ним,

Пока мгновения стекает муть,

Луч солнца вкрадчиво проник,

Наклонно комнату погладил,

Как будто развернулся складень,

Проснулось всё, и день возник...

И упоительно-живая

И потянулась, оживая,

Полупрозрачная, живая,

Тончайших пальцев белизна.

Ибо, если в жизни смысла нет,

Говорить о жизни нам не след.

Я еще довольно сердцем дик.

Скучен мне понятный наш язык,

С весенним трепетом, и вдруг —

Медлительнее спешный улей

Измучена голубизной

В черно-лазуревом сосуде.

Душа устала от усилий

И многое мне все равно.

Ночь белая, белее лилий

Испуганно глядит в окно.

И, чуя приближенье рока,

И, как почуяв ветер рока,

Ни сладости в пытке не ведаю,

Ни смысла я в ней не ищу;

Но близкой, последней победою,

Быть может, за всё отомщу.

И невинен, что я одинок!

Небо тусклое с отсветом странным —

Всё дневное ликование

Удаляется для сна...

Увядающими листьями

Стала медная луна,

Ты ушел в морские края —

О пальцы гибкие, спешите

Исполнить царственный урок!

Качает ветер тоненькие прутья,

И крепнет голос проволоки медной,

И пятна снега — яркие лоскутья —

Всё что осталось от тетрадки бедной...

Жемчужный почерк оказался ложью,

И кружева не нужен смысл узорный;

И только медь — непобедимой дрожью —

Пространство режет, нижет бисер черный.

Разве я знаю, отчего я плачу?

Я только петь и вспоминать[43] умею.

Не мучь меня: я ничего не значу,

И безобразную печаль лелею.[44]

Что, если, вздрогнув неправильно,

Мерцающая всегда,

Своей булавкой заржавленной

Достанет меня звезда?

Мстителем камень будь,

Кружевом острым стань:

Кружевом камень будь,

И водометом стань:

Тяжесть мне даст крыла.

От целого не надо мне частей,

Хочу вольготней жить, а не честней!

Минуты мало, дня, а только — вечность.

Ажурных галерей заманчивый пролет —

И, жилы вытянув и напрягая нервы,

Как некогда Адам, таинственный и первый,

Веселая нужда;

Оснежены, зимуют мачты, блоки...

И государства крепкая порфира,

В душном баре иностранец,

Я нередко, в час глухой,

Уходя от тусклых пьяниц,

Становлюсь самим собой.

Чтоб горло повязать, я не имею шарфа!

И в темной зелени потерянный акрополь

Настроил мысль мою на величавый лад.

Он учит: красота — не воля полубога,

И открываются всесветные моря![45]

Живая линия меняется, как лебедь.

Я с Музой зодчего беседую опять.

Взор омывается, стихает жизни трепет:

Мне всё равно, когда и где существовать!

Часов просеянный песок...

Где скитается шарманка,

Вижу мельницы, как встарь,

И гребцов на Темзе кроткой;

Завладел спортсмен-дикарь

Многовесельною лодкой.

Вижу стадо у воды;

Стерегут овец овчарки.

Без седла и без узды

Пущен конь на клевер яркий.

Это Англия цветет —

Остров мирный и веселый...

Здравствуй, тенниса полет,

Полотно и локоть голый!

От радости едва не поседели

Пора, пора остановить качели

Пока совсем не восцарилась тьма

Рукопожатья сладостный обряд

С утра вино, записки и похмелье:

Пора, пора остановить веселье

Пока совсем не восцарилась тьма.

В рукопожатьи чудится обряд

Не нарушают год календаря.

Двенадцать слуг его календаря.

На дольный мир глядит сквозь облак хмурый

У меня на луне

Вафли ежедневно,

Приезжайте ко мне,

Милая царевна!

Хлеба нет на луне,

Вафли ежедневно.

Убежим на часок

От земли-злодейки!

На луне нет дорог

И одни скамейки:

Что ни шаг — то прыжок

Через три скамейки.

Захватите с собой

Молока котенку —

Земляники лесной —

Зонтик — и гребенку...

На луне голубой

Я сварю вам жженку!

Это всё о луне

Только небылица —

В этот вздор о луне

Верить не годится,

Это всё о луне —

Только небылица.

На луне нет дорог

И везде скамейки,

Поливают песок

Из высокой лейки, —

Что ни шаг, то прыжок

Через три скамейки.

У меня на луне

Голубые рыбы,

Но они на луне

Плавать не могли бы —

Нет воды на луне

И летают рыбы.

К земле, беспомощный, прижат!

Но ложечкой звать, но умильно смотреть —

Чтоб в тесной беседке, средь пыльных акаций,

Подруга шарманки является вдруг,

Как мягкотелый краб или звезда морская,

Химера Англии, Италии Медуза,

Европа Августа и Солнца-короля,

А ныне в рубище Священного союза,

Пята Испании и нежная Медуза,

Земля Италии, романская земля,

Посох взял, возвеселился

Знаю, снег на черных пашнях

Не растает никогда,

Виноградников домашних

Не пьянит меня вода.

Солнцем Истины палим.

Мне, идущему на Рим.

Пусть снега на черных пашнях

Но печаль моих домашних

Тебя предчувствуя в темнице,

Шенье достойно принял рок,

Когда на черной колеснице

Он просиял, как полубог.

Когда земля гудит от грома

И речка бурная ревет

Сильней грозы и бурелома,

И ветер полы развевает

На неуклюжем сюртуке.

Тебя назвать боялись греки,

Поведайте пустыне

О дереве Креста;

В глубокой сердцевине

Какая красота!

Из дерева простого

Я смастерил челнок

И ничего иного

Я выдумать не мог.

Снедает легкий пламень

Сегодня я не камень,

Но дерево пою.

Мы ничуть не спасены.

Мы судом не спасены.

Струится в храмине под куполом в июле.

Вне времени и мы, свободные, вздохнули

На луговине той, где время не бежит.

Все причащаются, ликуют и поют

Переменилось всё земное,

И лишь не сбросила земля

Сутану римского покроя

И ваше золото, поля;

И самый скромный современник,

Как жаворонок, Жамм поет:

Ведь католический священник

Ему советы подает!

Священник слышит пенье птичье

И всякую живую весть,

Питает всё его величье

Сияющей тонзуры честь.

Свет дивный от нее исходит,

Когда он вечером идет,

Иль по утрам на рынке бродит

И милостыню подает.

Я поклонился, он ответил

Кивком учтивым головы,

И, говоря со мной, заметил:

«Католиком умрете вы!»

А в толщь унынья и безделья

Какой врезается алмаз

Когда мы вспомним новоселье,

Что в Риме ожидает нас!

Там каноническое счастье,

Как солнце, стало на зенит,

И никакое самовластье

Ему сиять не запретит.

О жаворонок, гибкий пленник,

Кто лучше песнь твою поймет,

Чем католический священник

В июле, в урожайный год!

Я вовеки не сниму.

Исчадье мрака в капюшонах тьмы

Они покорны чуткой слепоте.

Они — руно косноязычной ночи.

Им солнца нет! Слезящиеся очи —

Им зренье старца светит в темноте.

Плебеи, и о Риме семихолмном

Тоскуют овцы, и по черным волнам

Земли кочуют в океане тьмы

Мне пышность тяжела — участница позора[48]

Собирается в Трезене

Вот она: какие речи

И какой ужасный вид[49]

Избегает с нею встречи,

Чуя правду, Ипполит.

Черным факелом среди белого дня

К Ипполиту любовью Федра зажглась[50]

И сама погибла, сына виня,

У старой кормилицы учась.

Позабыла свой род и царский сан,

Возвела на юношу неправды тень,[51]

Заманила охотника в капкан.

По тебе будут плакать леса, олень!

Солнце черное поем[52]

Соберем несчастья плод

В доме Федры утомленной

Страсти дикой и бессонной

Солнце черное зайдет[53]

Гибель Федры беззаконной

Перейдет из рода в род

— Посоветовала кормилица

Ипполита извести —

Горьким дымом горе стелется,

Разъедает очи гарь

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Знаменитая беззаконница —

Федра солнце погребла —

В очаге средь зала царского

Злится скучная зола!

Но светило златокудрое

Выздоравливает вновь.

Злая ложь и правда мудрая

Пред тобой равны, любовь!

Солнце, возьми мой черный плащ,

Но сохрани живую мощь.

Погребальный факел горит

Лазурный выход из пещеры

В [голубопламенный] недосягаемый эфир[55]

Пускай ягнята и волы

На тучных пастбищах лоснятся

И сонные орлы садятся

На дружелюбные скалы!

Петух и лев, и черно-бурый

Петух и лев, и медно-бурый

Звериные повесим шкуры!

А я пою волну племен

Источник речи ионийской

Тяжелый камень не годится?

И умудрится человек.

Почтит невольно чужестранца

Движеньем кругового танца

Как на косматые пещеры

Мы променяли сей эфир?

Мы научились умирать,

Но разве этого хотели?

На тучных пастбищах плодились

Петух и лев, и черно-бурый

Мы для войны устроим клеть,

Звериные повесим шкуры

А я пою волну племен

Тревожить Рима колесницы

Кудахтаньем домашней птицы;

Перелетев через плетень

Тяжелый камень не годится?

Движеньем кругового танца,

И песней, сложенной навек!

Как полубога. Век румянца

Осеннего, блаженный век!

Петух и лев, и темно-бурый

Тяжелый камень не годится?

Торжественное слово «мир»

На тучных пастбищах кормились

И ты, германец, не ропщи:

На розвальнях, осыпанных соломой,

Играли дети в городки и бабки

И где-то хлеб обуглился в печи

Ныряли сани в страшные ухабы

Летели сани в страшные ухабы

Лущили семя у ворот

Сырая даль от птичьих стай чернела

Сырая даль от галок почернела

Царевича везут — и очумело

Сжигает масленица корабли

Лущили семя у ворот

На набережной царственной реки

Я через овиди степные

Тянулся в каменистый Крым,

Оскорблял величие Афин

Берегись непрошенных друзей

Ни любви, ни дружбы нам не надо

Альбиона каменных детей

И явился вестник на агору

В пыльный плащ и войлок облачен

Не бывало афинян позора

Берегись туманный[57] Альбион

На священной памяти народа

Англичанин другом не слывет

Развенчать[58] хотела их свобода

Бонапарта и великий год.

На священной памяти народа

Англичанин другом не слывет

Развалит Европу их свобода,

Альбиона каменный приход

Шуршит соломинка в торжественном атласе

В высокой комнате над пышною рекой

Что знает женщина одна о смертном часе

Клубится полог свет струится ледяной

Соломка звонкая соломинка сухая

Всю смерть ты выпила и сделалась нежней

Сломалась милая соломка неживая —

С огромной жалостью с бессонницей своей

Где голубая кровь декабрьских роз разлита

И в саркофаге спит тяжелая Нева

Шуршит соломинка — соломинка убита —

Что если жалостью убиты все слова?

И к умирающим склоняясь в черной рясе

Заиндевелых роз мы дышим белизной

Двенадцать месяцев поют о смертном часе

Декабрь торжественный струится над Невой

Убита жалостью и сделалась нежней

Убита жалостью, бессонницей своей

Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Чья голубая кровь струится из гранита

И дикой тяжестью и стужею убита

Как будто в комнате тяжелая Нева

А голубая кровь струится из гранита

Как будто в комнате тяжелая Нева

Шуршит соломинка в торжественном атласе

Заиндевелых роз мы дышим белизной

Двенадцать месяцев поют о смертном часе

Декабрь торжественный струится над Невой

Ленор, Соломинка <пробел> Серафита

Убита жалостью и славою жива

Чья голубая кровь струится из гранита

Где в саркофаге спит тяжелая Нева

И голубого льда торжественно сиянье

Как будто в комнате тяжелая Нева

Шуршит соломинка — Лигейя, умиранье

Что если жалостью убиты все слова

И к умирающим склоняясь в пышной рясе

Что знает женщина одна о черной рясе[61]

Клубится полог свет струится ледяной

Двенадцать месяцев <мы> думаем о рясе

Декабрь торжественный нам светит над Невой

Чья в саркофаге спит блаженная любовь

Убита жалостью и не воскреснет вновь

Блаженны жалостью убитые слова[62]

Соломка милая, соломка неживая,

Сломилась, милая, соломка неживая,

Когда, соломинка, ты спишь в огромной спальне

В огромной комнате, Соломинка в атласе

Убита жалостью и не проснется вновь!

В огромной комнате Соломинка в атласе

Убита жалостью и не воскреснет вновь

Вкушает медленно торжественный покой.

Сантиментальная гитара

«С глубокомысленной и нежною страной

Нас обручило постоянство».

Мерцает, как кольцо на дне реки чужой,

Обетованное гражданство.

Сентиментальная гитара.

Из янтарной смолы золотые опущены шторы,

И на дне морском простит

Я полюбил тебя, безрукая победа

И зачумленная зима.

Больная тихая Кассандра,

Я больше не могу — зачем

Сияло солнце Александра,

Сто лет тому назад сияло всем?

Кто может знать при слове расставанья

Не нам гадать о каменном Эребе

Обула Сафо пестрый башмачок

Сухих перстов предчувствуя полет

Простоволосая бежит трава

Легче камень поднять, чем вымолвить слово: любить,

Сухия шалости кропят, как дождик мелкий.

Все прижизненные публ. и автографы

Кто держит зеркало, кто баночку духов,

Душа не узнает туманные дубравы

Авторский экземпляр С, запись автора

И в нежной сутолке не зная как ей быть

Душа не узнает ни веса ни объема

Дохнет на зеркало — и медлит уплатить

Лепешку медную хозяину парома

Снова ночь. Рыданье Аонид

Пустого хора черное зиянье

Где ты слово: щит и упованье

Твой высокий лоб, твой гордый стыд

[Сбрось повязку] <пробел> [вернись]

И среди беспамятства и звона

Нежной вестью, царской дочерью явись[63]

Ласточка, подружка, Антигона...

Я слово позабыл, что я хотел сказать

Слепая ласточка в чертог теней вернется

На крыльях срезанных с прозрачными играть.

В беспамятстве ночная песнь поется.

А на губах как черный лед горит

И мучит память. Не хватает слова.

Не выдумать его: оно само гудит,

Качает колокол беспамятства ночного

И медленно растет, как бы шатер иль храм[64]

То вдруг прикинется безумной Антигоной

То мертвой ласточкой бросается к ногам

С стигийской нежностью и страстью зачумленной.[65]

Я так боюсь рыданья Аонид

Тумана, звона и зиянья

О если бы вернуть и зрячих пальцев стыд

И выпуклую радость узнаванья

Но я забыл, что я хочу сказать

И мысль бесплотная в чертог теней вернется

А смертным власть дана любить и узнавать

Для них и звук в персты прольется[66]

Но не о том прозрачная твердит

Всё ласточка подружка Антигона

А на губах как черный лед горит

Стигийского воспоминанье звона

То вдруг прикинется безумной Антигоной

Но я забыл, что я хотел сказать,

А на устах, как черный лед горит

Где-то грядки красные партера,

Пышно взбиты шифоньерки лож;

Заводная кукла офицера;

Не для черных душ и низменных святош.

Всё живут бессмертные цветы.

Для тебя страшнее нет угрозы

Ненавистник солнца, страх,

Чем неувядающие розы

У Киприды в волосах!

Через грядки красные партера

Узкою дорожкой ты идешь

И старинная клубится голубая сфера

Не для черных душ и низменных святош.

Мы вспахали грядки красные партера

Пышно взбили шифоньерки лож

Заводная кукла офицера —

Не для черных душ и низменных святош.

А ночного солнца не погубишь ты.

Снова Глюк из призрачного[68] плена

Вызывает сладостных теней

Захлестнула окна Мельпомена

Красным шелком храмины своей.

Мягкий Глюк из призрачного плена

Захлестнула очи Мельпомена

Вновь кипит подъезда суматоха

Розу кутают в меха

А на небе варится не плохо

Золотая, дымная уха:

Снова челядь шубы разбирает.

Розу кутают в меха

А взгляни на небо — закипает

Золотая дымная уха:

Словно звезды мелкие рыбешки

И на них густой навар

И румяные затопленные печи,

Словно розы римских базилик.

И на севере таинственно лепечет

Бережет ревниво Мельпомена

Ты обманщика найдешь

Ты в бутылке поплывешь

Как я ненавижу плакучие древние срубы.

И в полунощной дреме,

Во сне иль наяву,

В тревоге иль в истоме —

Но я тебя зову.

Само себя не узнавая,

А ты гоняешься за легкою весной,

Горячий пар зрачки смычков слепит.

Но все-таки есть музыка над нами

Нельзя не полюбить сквозь непролазный пух.

Отарою овец, и кто-то говорит:

Есть соль на топоре, но где достать телегу,

И где рогожу взять, когда деревня спит?

Людишки темные торопятся по снегу

Ноздри раздуты, как крылья. Сверканье. Плеск.

Жизнь чудесна — как подарок

Как в печи хлебов тиара

И растет себе опарой

И беснуется опарой

Тонким жаром налитые

Чтоб не стать добычей часа

Чтобы свой наполнить срок

А тебе не хватит места

Сеновалом шуршит вор

Прошуршать спичкой, ребром

Где чебрец <и> тмин зашит.

С и все прижизненные публ.

Приподнять, как душный стог,

Воздух, что шапкой томит,

Перетряхнуть мешок

Щекотал звездной трухой

Сенокосом и пылью дышал

И по лесенке приставной

Лез на всклоченный сеновал

Стрекозиных крылышек тьмой

Я дышал овечьей стезей

Темных чувств мохнатый рой

Песнопений мохнатый рой

Набухает у нас темь

Распростились: одна крестясь

И травы сухорунной звон

Трепетанье коленчатой тьмы

И с трудом пробиваясь назад

Побежденных в бою Азраил.

Бульварной Пропилеи шорох —

Лети, зеленая лапта

Во рту булавок свежий ворох,

Дробями дождь залепетал.

Кровь-строительница хлещет

Горлом из земных вещей

И горящей рыбой мещет

В берег теплый хрящ морей.

И с высокой сетки птичьей,

От лазурных влажных глыб

Льется, льется безразличье

На смертельный твой ушиб.

Вот корабельный и мачтовый лес:

Безуспешно предлагая небу выменять смолу на щепотку соли.

Сколько угодно тяжелой смолы.

Запряженные ласточками,

Она отмечена среди подруг золотой повязкой на лбу,

Золотыми плавниками расталкивая сферу,

И лицо его точный слепок с голоса, которым он произносит свои слова

И мне уже не хватает меня самого. Не хватает, недостает — и я ищу сравненья, как.....[69]

Какой же выкуп заплатить

За ученичество вселенной

Чтоб горный грифель приучить

Для твердой записи мгновенной.

На мягкой сланцевой доске

Свинцовой палочкой молочной

Кремневых гор созвать Ликей —

Учеников воды проточной.

Мы стоя спим в густой ночи

Уткнувшись в око во вселенной

Откуда ж грифеля почин

Для твердой записи мгновенной

Без шапок стоя спят одни

Колодники лесов дубовых

<пробел> родник

Ломает зуб камней свинцовых

Нагорный колокольный сад,

Кремней могучее слоенье,

Не крохоборствуй прекрати

Голодных образов кормленье

И как птенца призрей, проси

Забыть дневные впечатленья

О память, хищница моя

Иль кроме шуток ты звереныш

Тебе отчет обязан я

За впечатлений круг зеленых.

Теперь вода владеть идет

И поводырь слепцов зеленых[70]

С кремневых гор струя течет

Крутясь, играя как звереныш

И как паук ползет по мне

Учительствуют хор державе

Мы только с голоса поймем

Что там царапалось, боролось

Но где спасенье мы найдем

Когда уже черствеет голос.

Ночь, золотой твой кипяток

Стервятника ошпарил горло

И ястребиный твой желток

Глядит из каменного жерла

И что б ни вывела рука

Хотя бы «жизнь» или «голубка»

Всё смоет времени река

И ночь сотрет мохнатой губкой

Ночь, как горящую кору

Тобой я освежаю сердце

День, утираюсь поутру

Твоим расшитым полотенцем.

Как тельце маленькое, солнышком

Налившись всклянь, перевернулось

По старине я принимаю братство

Я веку поднимал болезненные веки

Ход воспаленных дел людских

И в мешочке кофий жареный, связан тонкой бечевой

Хоть даром — утро предлагает,

Ломается мел и крошится

Ребенка цветной карандаш...

Мне утро армянское снится,

Когда выпекают лаваш.

И с хлебом играющий в жмурки

Их вешает булочник в ряд,

Чтоб высохли барсовы шкурки

До солнца убитых зверят.

Страна москательных пожаров

И мертвых гончарных равнин,

Ты рыжебородых сардаров

Терпела средь камней и глин.

Вдали якорей и трезубцев,

Где жухлый почил материк,

Ты видела всех жизнелюбцев,

Всех казнелюбивых владык.

И крови моей не волнуя

Как детский рисунок просты,

Здесь жены проходят, даруя

От львиной своей красоты.

Как люб мне язык твой зловещий,

Твои молодые гроба,

Где буквы — кузнечные клещи

И каждое слово — скоба.

Раздвинь осьмигранные плечи

Мужицких бычачьих церквей,

В очаг потухающей речи

Открой мне дорогу скорей.

Багряные -уни и -ани —

Натуга великих родов —

Обратно под своды гортани

Рванулась запряжка быков.

[Создатель,] чтоб ты не пеняла

На скудость природы своей

Из детского вынул пенала

С полдюжины карандашей

И выбрал для [бешеной] маски

<пробел>

[Лишь] самые главные краски

Которыми данник[72] владел.

И выбрал, чтоб ты не пеняла

На скудость природы своей

<Рисующий> лев из пенала

<С полдюжины>[73] карандашей.

[Создатель,][74] чтоб ты не пеняла

На скудость природы своей

Чтоб охрою ты прокричала

Взял дюжину карандашей

Иль птица ее рисовала?

Иль хитрою лапой своей

Раскрашивал лев, из пенала

Взяв дюжину карандашей?

Окрашена охрою хриплой

Заставлена <пробел> горой

Ты п`отом и кровью полита

На желтой подошве земной.

Облуплено бедное небо

Трава как седины виска.

Дома из тюремного хлеба

Из мякиша строит тоска.

Она изнывает в застенке

Лекарственной злой тишины

И солнца персидские деньги

Ар<мянской> зем<ле>[75] не нужны.[76]

Раздвинь осьмигранные плечи

Мужичьих своих крепостей

В очаг вавилонских наречий

Открой мне дорогу скорей.

Я твердых ищу окончаний

В огонь окунаемых слов

Обратно под своды гортани

Рванулась шестерка быков.

Как люб мне натугой живущий

Столетьем считающий год

Рожающий спящий орущий

К земле пригвожденный народ.

Лишь кой-где веселый мальчишник

Уживчивый праздничный хмель

Но серо-зеленый горчишник

Безжизненный пластырь земель.[77]

Багряные -уни и -ани

Натуга великих родов

Обратно под своды гортани

<Рванулась запряжка быков>[78]

Как люб мне натугой живущий,

Столетьем считающий год,

Рожающий, спящий, орущий

К земле пригвожденный народ.

Твое пограничное ухо

Привыкло к картечной тиши

Желтуха, желтуха, желтуха

В проклятой горчичной глуши.[79]

Ты только погляди на армянские кладбища —

Землетрясеньем раскиданные рыжие валики

Похожие на футляры швейных машин [Зингера]

Чем-то испуганные, в беспорядке бегущие.

Здесь слышен храп румяных царей и бородатых ангелов[81]

Извиняющийся храп неграмотных священников

Свиристящий храп носатых филистеров

Патриарший храп <1 нрзб> ремесленников

И буйволиный храп крестьян.

А шиповник Звароднодзца осыпающийся при первом прикосновении

Розовый мусор — муслин — лепесток соломоновый[82]

И для шербета негодный дичок

Не дающий ни масла ни запаха.

Роза фаэтонщика и угрюмого сторожа

Охраняющего руины запущенного форума

Где срубленные дубы в <пробел> обхват

Рулоны каменных ковров.

Дорогая дорогая дорогая

Древняя древняя древняя

В три цвета раскрашенный атлас земли птоломеевой

Рассказ Геродота из самых неверных источников

И с сундуками путешествующих деревенские кладбища

Землетрясеньем раскиданные рыжие валики

Словно футляры от швейных машин

Чем-то испуганные, в беспорядке бегущие.

Виноградины с голубиное яйцо и рыбы как пшеничные х<лебы>

И нахохленные орлы с совиными крыльями, еще не оскверненные византийской службой.

Запряжка быков возит апельсинный камень

Чтобы строить дома <пробел> цуката

И голенастые поливальщики улиц

Как сеятели разбрасывающие брызги.

Глина с лазурью, глина и кровь...

А бирюзовое шахское небо —

Слепорожденной эмали краса

Всё не прочтет пустотелую книгу:

Глина с лазурью, речь и кирпич.

Были мы люди, а нынче людьё,

И суждено мне, должно быть, в награду,

Лишь роковое в боку колотье

Да эрзерумский стакан лимонаду.

Грянуло в двери знакомое: ба!

Ты ли дружище — какая издевка

Там где везли на арбе Грибоеда

Долго ль еще нам ходить по гроба,

Как по грибы деревенская девка?

И по-звериному воет людьё

И по-людски куралесит зверьё

Чудный чиновник без подорожной

Командирован к тачке острожной

И Черномора пригубил питье

В кислой корчме на пути к Эрзеруму

Грянуло в двери знакомое: ба!

Наши дороги ведут к Эрзеруму

Где Черномора пригубил питье

Чудный чиновник без подорожной

Командированный к тачке острожной

А не пора ль очутиться мне там

Где обо мне <нет> ни слуху, ни духу

В городе, где выпрямляюсь по слуху

Не по гвардейским его каблукам

Где на молочных его площадях

Летнего сада столетняя рюха[88]

Петербург, я сумею найти адреса

О которых твердят мертвецов голоса.

С миром державы я был лишь ребячески связан,

Он музыку приперчивал

Как жаркое харчо.

Ах, Александр Герцович,

Чего же вам еще.

Заученную вхруст

А там — вороньей шубою

Золотились чернила московской грязцы

И пыхтел грузовик у ворот

И по улицам шел на дворцы и морцы

Самопишущий черный народ

<пробел> шли труда чернецы

Как шкодливые дети вперед

Голубые песцы и дворцы и морцы

Лишь один кто-то властный поет <:>

За гремучую <доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей, —

Я лишился и чаши на пире отцов

И веселья, и чести своей. >

Мне на плечи <кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей:

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей...>

А не то уводи — да прошу <,> поскорей

К шестипалой неправде в избу

Потому что не волк я по крови своей

И лежать мне в сосновом гробу.

Уведи меня в ночь, где течет Енисей

<Отними и гордыню и труд —

Потому что не волк я по крови своей

И за мною другие придут>

Не табачною кровью газета плюет

Не костяшками дева стучит

Человеческий жаркий искривленный рот

Негодует поёт говорит —

Замолчи! Я не верю уже ничему

Я такой же как ты пешеход[92]

Но меня возвращает к стыду моему

Твой грозящий искривленный рот.[93]

Я — вишневая косточка детской муры

Но люблю мою курву-Москву[94]

Я — трамвайная вишенка страшной поры

И не знаю зачем я живу.

Но заслышав тот голос, пойду в топоры

Да и сам за него доскажу.[95]

К шестипалой неправде в избу,

Потому что не волк я по крови своей

И лежать мне в сосновом гробу.

И слеза на ресницах как лед

Потому что не волк я по крови своей

И во мне человек не умрет.

И сосна до звезды достает

Потому что не волк я по крови своей

И неправдой искривлен мой рот.

И едва успевает грозит из дупла

Не прелюды он и не вальсы

И не Листа листал листы,

В нем росли и переливались

Волны внутренней правоты.

Сгинь, поволока искусства: мне стыдно, мне сонно и солово[97]

Да коктебельского горького чобру пучок подложи мне под голову.

— Нет, не мигрень, — но подай карандашик ментоловый —

Где поволока искусства? Где краски пространства веселого?

— Нет, не мигрень, — но скажи, разве я изобрел его.

Свист разрываемой марли под рокот гитары карболовой?

Обязуюсь построить такие дремучие срубы

Как густое женское контральто,

Слева сердце бьется — слава, лейся!

Я увижу вас, храмовники базальта,

Есть блуд труда, но есть и блуд крови

Язык-медведь ворочается глухо

В пещере рта. И так от псалмопевца

До Ленина, чтоб нёбо стало небом,

Чтоб губы перетрескались, как розовая глина.

Еще, еще...

Я назову тебя с такою силой

Хотите, я снимусь в кавказской бурке

У мыловаренного павильона

Под конусом лиловой Шах-горы?

Хотите, я наймусь на побегушки

Как тысяча крикливых попугаев.

За тысячу крикливых попугаев

Как будто сдуру[100] голову шампунем

И что еще не народилась стерва,

Которая его перешибет.

Меня хотели, как пылинку, сдунуть,

Уж я теперь не юноша, не вьюн,

Держу пари: меня не переплюнуть,

Не волноваться! выдержать оттяжку

Не волноваться. Нетерпенья роскошь

Я постепенно в скорость разовью

Когда подумаешь, чем связан с миром,

То сам себе не веришь — ерунда!

Полночный ключик от чужой квартиры,

Да гривенник серебряный в кармане,

Да целлулоид фильмы воровской.

Прекрасный год, черемуха цветет,

Дымит Могэс четырехтрубным дымом

Ты незаконнорожденное время. Как мальчишка.

Для дальнозоркой рысистой дорожки

Какой-то бес, сухой и моложавый,

Но в добрый час, вселился мне в ребро

Московский бес, сухой и моложавый

И подбивает взять почасный ялик

С которым проживем не век, не два!..

С хохлатого Кремля. Какая прелесть

Здесь провал превыше наших сил

И подъемный мост она забыла,

Опоздала опустить на миг,

Позвоночных рвами окружила

И сейчас же отреклась от них.

Пробрался русский золотой

Я пережил болезни роста

Но не хочу уснуть, как рыба

В глубоком обмороке вод

И дорог мне свободный выбор

Моих страданий и забот.

Вы помните, как бегуны

У Данта Алигиери

Соревновались в честь весны

В своей зеленой вере.

По темнобархатным лугам

В сафьяновых сапожках

Они пестрели по холмам,

Как маки по дорожкам.

Уж эти мне говоруны

Бродяги флорентийцы,

Отъявленные все лгуны,

Наемные убийцы.

Они под звон колоколов

Молились богу спьяну

Они дарили соколов

Турецкому султану.

И в сапожках мягких ката

Выступают облака.

По корням затрепетала

У Некрасова тележка

На торговой мостовой

И в сапожках мягких ката

Выступают облака.

Капли прыгают по нотам

Обливаясь рабским потом

Пятна жирно-нефтяные

Не просохли в купах лип

Как наряды тафтяные

Прячут листья шелка скрип.

Тихо шаркают подошвы

Недочитанных стихов

И плывут без всякой прошвы[103]

Баратынского подошвы

Изумили прах веков

У него без всякой прошвы

Изумили сон веков

А еще, богохранима

На гвоздях торчит всегда

У ворот Ерусалима

Хомякова борода.[104]

Возмутили прах веков

Изумили сон веков

Есть между нами похвала без лести

И дружба есть в упор без фарисейства.

Поучимся ж серьезности и чести

У стихотворца Христиана Клейста.

Еще во Франкфурте купцы зевали,[106]

Еще о Гете не было известий.

Слагались гимны, кони гарцовали

И перед битвой радовались вместе.[107]

Война, как плющ в дубраве шоколадной.

Пока еще не увидала Рейна[108]

Косматая казацкая папаха.

И прямо со страницы альманаха

Он в бой сошел и умер так же складно

Как пел рябину с кружкой мозельвейна.

Когда пылают веймарские свечи

И моль трещит под колпачком чулочным

Мне хочется воздать немецкой речи

За всё, чем я обязан ей бессрочно.

На западе у Христиана Клейста.

Еще во Франкфурте купцы зевали

Воспоминаний сумрак шоколадный

Плющом войны завешан старый Рейн

И я стою в беседке виноградной

Так высоко, весь будущим прореян.

Дурнушка жизнь и даже смерть неряха

Лишь новизной берут первостатейной

Сбегали в гроб, обманывая пряху

И прямо в гроб, с виньетки альманаха

Так я стою и нет со мною сладу

Бог нахтигаль! Дай мне твои рулады

Иль вырви мне язык: за святотатство!

Бог нахтигаль, дай мне свою приваду

Германия! Меня еще вербуют

В Европе холодно. В Италии темно.

Власть отвратительна, как руки брадобрея.

О, если б распахнуть, да как нельзя скорее,

На Адриатику широкое окно.

Над розой мускусной жужжание пчелы,

В степи полуденной — кузнечик мускулистый,

Крылатой лошади подковы тяжелы,

Часы песочные желты и золотисты.

На языке цикад пленительная смесь

Из грусти пушкинской и средиземной спеси,

Как плющ назойливый, цепляющийся весь,

Он мужественно врет, с Орландом куролеся.

Часы песочные желты и золотисты,

В степи полуденной кузнечик мускулистый,

И прямо на луну влетает враль плечистый.

Любезный Ариост, посольская лиса,

Цветущий папоротник, парусник, столетник,

Ты слушал на луне овсянок голоса,

А на дворе у рыб ученый был советник.

О город ящериц, в котором нет души,

От ведьмы и судьи таких сынов рожала

Феррара черствая и на цепи держала —

И солнце рыжего ума взошло в глуши.

Мы удивляемся лавчонке мясника,

Под сеткой синих мух уснувшему дитяти,

Ягненку на горе, монаху на осляти,

Солдатам герцога, юродивым слегка

От винопития, чумы и чеснока,

И свежей, как заря, удивлены утрате...

В`оздух медвяный[110], полог стрел каленых

Уже не тот. Мучительнее дыбы

Подъем и спуск. Уже не те изгибы

Тропинка вьет на тех же самых склонах.

Цепи холмов волнуются на месте,

И лишь во мне как бы внутри гранита

Зернится скорбь. Что было — то мелькнуло.

Здесь я ищу следов красы и чести,

Той самой, что отсюда, нарочито,

Без оболочки — в небе потонула.

Весь кругозор волнуется на месте

Я ж как бойница с прорезями окон

Зажмурился и жизнь во мне уснула.

Как соловей свое несчастье славит

В отцовской и супружеской кручине

И чистый воздух состраданьем плавит

До высоты выплескиваясь синей

И всю-то ночь насквозь меня буравит

И провожает он к моей судьбине.

Кто ж без меня поймет и в звук поставит

Что смерть нашла прибежище в богине.

О легковерье суетного страха:

Он исключил два солнца из эфира

Боясь увидеть их щепотью праха

Так вот она карающая пряха

Я убедился что вся прелесть мира

Ресничного недолговечней взмаха.

И всю-то ночь насквозь меня буравит

И провожает он, один отныне.

Я — только я — я тот, кто в звук поставит

Что смерть нашла прибежище в богине.

О как легко не знать и жить без страха:

Эфир очей, глядевших в глубь эфира,

Сметь уложить в слепую люльку праха.

Только <пробел> и жар отпышет

И душ зверей[111] пал пух лебяжий

Играет ночь своих созвездий пряжей

И мощь воды морской зефир колышет.

Чую горю рвусь плачу и не слышит

В неудержимом отдаленьи та же

Что и всегда, гневливая, на страже

И вся как есть далеким счастьем дышит.

И ключ один поет разноречиво[112]

Промчались дни мои — как бы оленей

Косящий бег. Срок счастья был короче,

Чем взмах ресницы. Из последней мочи

Я в горсть зажал лишь память наслаждений.

Нет, не хочу надменных обольщений.

Ночует сердце в склепе скромной ночи,

К земле безкостной жмется. Средоточий

Знакомых ищет, сладостных сплетений.

Промчались дни мои, как бы оленей

Косящий бег, поймав немного блага

На взмах ресницы. Смешанная влага

Струится в жилах: горечь наслаждений.

Слепорожденных ставит на колени

Злая краса. Кипит надежды брага.

А сердце где? Его любовь и тяга

Уже земля и лишена сплетений.

Царей и нищих ставит на колени

Надменный мир! Кипит надежды брага.

А сердце где? Его любовь и тяга

Щепоть земли, лишенная сплетений.

Промчались дни мои — как бы оленей

Косящий бег. Поймав немного блага

На взмах ресницы. Пронеслась ватага

Часов добра и зла, как пена в пене...

Слепорожденных ставит на колени

Надменный мир. Кипит надежды брага.

А сердце где? Его любовь и тяга —

В жирной земле без нежных разветвлений.

Слепорожденным — униженье, пени

И солодовая надежды брага.

А еще тянет та, к которой тяга

Двух косточек не свяжет в жирном тлене.

Слепорожденным — радуга явлений

И солодовая надежды брага.

А еще тянет та, к которой тяга,

Чьи золотые жилы в жирном тлене.

Слепорожденным — радуга явлений.

Не потому ль и умиранье наго,

Что в землю тянет та, к которой тяга,

Чьи струны сухожилий в жирном тлене.

Промчались дни мои — как бы оленей

Косящий бег. Поймав немного блага

На взмах ресницы. Пронеслась ватага

Часов добра и зла, как пена в пене...

О семицветный мир лживых явлений!

Печаль жирна и умиранье наго!

А еще тянет та, к которой тяга,

Чьи струны сухожилий тлеют в тлене.

Буду гладить и гладить сухой шевиот обшлаг`а

Обо всем обо всех завиральная плачет вьюг`а

Из горячего черепа льется и льется лазурь

И тревожит она литератора-Каина хмурь[115]

Словно жирную ночь у <1 нрзб> мороза явит

Сулемою эфира и савана `об стол гремит[116]

Выпрямитель сознанья еще не рожденных эпох

Голубая тужурка, немецкий крикун, скоморох.[117]

Не бумажные дести, а вести нужны для людей.[118]

Железный пух в морозной крутят тяге,

Ему пространств инакомерных норы

Их близких, их союзных голоса,

Их внутренних ристалищные споры

Представились в полвека, в полчаса.

И вдруг открылась музыка в засаде,

Уже не хищницей лиясь из-под смычков,

Не ради слуха или неги ради:

Лиясь для мышц и бьющихся висков;

Лиясь для ласковой, только что снятой маски,

Для пальцев гипсовых, не д`ержащих пера,

Для укрупненных губ, для укрепленной ласки

Крупнозернистого покоя и добра.

Дышали шуб меха, плечо к плечу теснилось,

Кипела киноварь здоровья, кровь и пот;

Сон, в оболочке сна, внутри которой снилось

На полшага продвинуться вперед!

А посреди толпы, задумчивый, брадатый,

Уже стоял гравер, друг меднохвойных доек,

Трехъярой окисью облитых в лоск покатый,

Накатом истины сияющих сквозь воск.

Как будто я повис на собственных ресницах

В толпокрылатом воздухе картин

Тех мастеров, что насаждают в лицах

Порядок зрения и многолюдства чин!

Ему солей трехъярусных растворы

И мудрецов германских голоса

И русские блистательные споры

Представились в полвека, в полчаса.

И вдруг открылась музыка в засаде,

Уже не хищницей лиясь из-под смычков,

Не ради слуха или неги ради —

Лиясь для мышц и бьющихся висков.

Лиясь для ласковой, только что снятой маски,

Для пальцев гипсовых, не д`ержащих пера,

Для укрупненных губ, для укрепленной ласки

Крупнозернистого покоя и добра.

Дышали шуб меха, плечо к плечу теснилось,

Кипела киноварь здоровья, кровь и пот.

Сон в оболочке сна, внутри которой снилось

На полшага продвинуться вперед!

А посреди толпы стоял гравировальщик,

Готовый перенесть на истинную медь

То, что обугливший бумагу рисовальщик

Лишь крохоборствуя успел запечатлеть.

Как будто я повис на собственных ресницах

И созревающий, и тянущийся весь —

Доколе не сорвусь — разыгрываю в лицах

Единственное, что мы знаем днесь.

Ему солей трехъярусных растворы

И мудрецов германских голоса,

И русские блистательные споры

Представились в полвека, в полчаса.

Ему кавказские кричали горы

И нежных Альп стесненная толпа;

На звуковых громад крутые всхоры

Его ступала зрячая стопа.

И европейской мысли разветвленье

Он перенес, как лишь могущий мог:

Рахиль глядела в зеркало явленья,

А Лия пела и плела венок.

Когда душе взволнованно торопкой

Она бежит рассеянною тропкой

Что льется внутрь, еще птенец смычка

А в гуще похорон стоял гравировальщик,

Готовясь перенесть на истинную медь

И своя-то жизнь мне не близка.

Прислушайся, как набухают почки

И скат ее твердеет многопольный,

Там деготь прогудел, лазурью шевеля:

Пусть шар земной положит в сетку школьник.

На красной площади всего круглей земля,

Покуда на земле последний жив невольник.

Это я. Это Рейн. Браток, помоги —

Празднуют первое мая враги.

Лорелеиным гребнем я жив, я теку

Виноградные жилы разрезать в соку.

Чернолюдьем велик, мелколесьем сожжен

Пулеметно-бревенчатой стаи разгон.

На Тоболе кричат. Обь стоит на плоту.

И речная верста поднялась в высоту.

Нас разлучили. Как же быть? Пойми:

Лишь бы страна со мною говорила

И на плечо вполпальца мне давила,

Товарищески ласкова и зла

И возмужавшего меня, как очевидца

Адмиралтейским лучиком сожгла.

Я помню всё: германских братьев шеи

И что проклятым гребнем Лорелеи

Земного шара первый часовой.[121]

День стоял о пяти головах. Горой пообедав

Поезд ужинал лесом. Лез ниткой[122] в сплошное ушко.

В раздвое конвойного времени[123] шла черноверхая масса

Расширеньем аорты болеющих[124] белых ночей

Глаз превращался в хвойное мясо.

Трое славных ребят из железных ворот ГПУ

Слушали Пушкина.

Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов.

Как хорошо!

Было слышно гудение низкое

Могила твоя в скандинавском снегу

И Гете манившее лоно.

Город спит, земля отяжелела,

Пусть ко мне сейчас же постучат:

Что ты видел — нам большое дело,

Что ты слышал — знать, чем <ты> богат.

На воронежских асфальтах твердых

Каждый шаг знаком мне и росток,

И мальчишки в черепашьих фордах

И ночной мучнистый мотылек.

День был жаркий, радио молчало,

Выгорали саженцы в пыли...

Областная улица не знала,

Что по ней еще не все прошли.

Сдерживая гордость или горесть,

Двум гробам, двум ношам молодым

Предоставил медленную скорость

Братской тяги — грузовик — двоим.

И людской походкой шли в покое

На живые опершись станки

Обручи краснознаменной хвои —

Азбучные крупные венки.

Шли товарищи последнего призыва

По работе в жестких небесах

Пронесла пехота молчаливо

Восклицанья ружей на плечах.

Продолжайся, начатое дело

Превращайся, улица, в страну

Мертвых летчиков расплющенное тело

Сознает сейчас свою длину.

И зенитных тысячи орудий —

Карих то зрачков иль голубых —

Шли нестройно люди, люди, люди

Продолженье зорких тех двоих.

Продолженье зорких тех двоих.

Гуди, помощник и моих трудов,

С прививкою и горечи и сласти

И цвет, и вкус пространство потеряло,

На лапы задние[125] поднялся материк,

Улитка выползла, улыбка просияла,

Как два конца их радуга связала.

И бьет в глаза один атлантов миг.

Явленья явное в улыбку превращенье.

Ягненка гневного разумное явленье.

Явленья явного чудесное явленье.

Явленья явного в число чудес вселенье, —

И цвет, и вкус пространство потеряло,

Хребтом и аркою поднялся материк,

Улитка выползла, улыбка просияла,

Как два конца, их радуга связала

И в оба глаза бьет атлантов миг.

Детский рот жует свою мякину,

Улыбается, жуя,

Словно щеголь голову закину

И щегла увижу я.

И нагрудник красным шит,[126]

Черно-желтый, — до чего щегол ты,

Подивлюсь на свет[127] еще немного,

На детей и на снега,

Но улыбка неподдельна, как дорога,

Непослушна, не слуга.

Детский рот жует свою мякину,

Улыбается, жуя.

Словно щеголь, голову закину,

И щегла увижу я.

И распрыгался черничной дробью,

Мечет ягодками[128] глаз.

Я откликнусь своему подобью:

Жить щеглу — вот мой указ!

И распрыгался в че<рничной> дроби

Умных ягод черных глаз

Красен снег, легко стоять в сугробе.[129]

Жить щеглу: вот мой указ.

В сдобе пуха желт и бел —

И распрыгался черничной дробью,

Не посмотрит — улетел!

Черн и красен, желт и бел,

Видит, смотрит — весь свое подобье

Не посмотрит — улетел.

С улыбкою дитяти в черных сливах

И с шеи каплет ожерелий жир,

И странно скрещенный, завязанный узлом

Стыда и нежности, бесчувствия и кости,

Он улыбается своим широким ртом[130]

И начинает жить, когда приходят гости.

И исцеляет он, но убивает легче.

И бросил, сил своих жалея,

Эта область в темноводье:

Хляби хлеба, гроз ведро —

Не дворянское угодье —

Океанское ядро...

Я люблю ее рисунок,

Он на Африку похож.

Дайте свет — прозрачных лунок

На фанере не сочтешь.

Анна, Россошь и Гремячье, —

Я твержу их имена.

Белизна снегов гагачья

Из вагонного окна.

Я кружил в полях совхозных —

Полон воздуха был рот —

Солнц подсолнечника грозных

Прямо в очи оборот.

Въехал ночью в рукавичный,

Снегом пышущий Тамбов,

Видел Цны — реки обычной

Белый, белый, бел-покров.

Трудодень страны знакомой

Я запомнил навсегда:

Воробьевского райкома

Не забуду никогда!

Где я? Что со мной дурного?

Степь беззимняя гола.

Это мачеха Кольцова,

Шутишь: родина щегла!

Только города немого

В гололедицу обзор,

Только чайника ночного

Сам с собою разговор...

В гуще воздуха степного

Перекличка поездов

Да украинская мова

Их растянутых гудков.

Ничего, что темноводье,

Ничего, что я продрог

И что область хлебороба —

Цепи якорной ядро

Тонких жилок не сочтешь

Трудный рай земли знакомой

Кто растет из-за угла?

Это родина щегла!

Вдруг затрясется, пуховит —

Он покраснел и в умной злобе

Ученой степенью повит.

Серый, искренне-зеленый —

Словно вмятины, впервые

Певчей полные воды.

Подкопытные наперстки

Бега кровного следы

Раздают не по разверстке

На столетья — без слюды.

Словно вмятины, впервые

Певчей полные воды.

Подкопытные наперстки —

Неба синего следы

Раздают не по разверстке:

На столетья, без слюды...

Брызжет в зеркальцах дорога

Утомленные следы

Постоят еще немного

Без покрова, без слюды.

И уже мое родное

Отлегло, как будто вкось

По нему прошлось другое

И на нем отозвалось.

Там уж скоро третий год

Тень моя живет меж вами

И шумит среди людей,

Пою, когда гортань свободна и суха,

И грудь стесняется, без музыки тиха,

Уходят вдаль людских голов бугры:

Я уменьшаюсь там — меня уж не заметят,

Но в книгах ласковых и в играх детворы

Воскресну я — сказать, как солнце светит,

И в бой меня ведут понятные слова —

За оборону жизни — оборону

Страны-земли, где смерть утратит все права

И будет под стеклом показан штык граненый...[133]

Правдивей правды нет, чем искренность бойца:

Для чести и любви, для воздуха и стали

Есть имя славное простого мудреца —

Его мы слышали и мы его застали...

Грянь, боевой сигнал: не тронь Москвы, не тронь!

А по трибунам вверх ковры людского говора

Страны земли, где сгинет смерть-сова

Рассеивается унынья чалый пар[134]

Подковой речь звенит, шумит, как речь — листва[135]

Да закалит меня той стали сталевар[136]

В которой честь и жизнь и воздух человечества.

Этот воздух пусть будет свидетелем —

Безымянная манна его —

Сострадательный, темный, владетельный

Океан без души, вещество.

Шевелящимися виноградинами

Угрожают нам эти миры

И висят городами украденными,

Золотыми обмолвками, ябедами,

Ядовитого холода ягодами

Растяжимых созвездий шатры —

Золотые созвездий жиры...

Аравийское месиво, крошево

Начинающих смерть скоростей —

Это зренье пророка подошвами

Протоптало тропу в пустоте —

Доброй ночи! Всего им хорошего

В холодеющем Южном Кресте.

Этот воздух пусть будет свидетелем —

Дальнобойное сердце его —

Яд Вердена всеядный и деятельный —

Океан без окна — вещество[137]

И не знаешь, откуда берешь его

Луч пропавших без вести вестей

Аравийское месиво, крошево

Начинающих смерть скоростей <.>

Недопонято[138] там, недоспрошено,

Недокинуто там в сеть сетей

И своими косыми подошвами

Свет стоит на сетчатке моей.

Свет размолотых в смерть скоростей

Миллионы убитых [задешево] подошвами

Шелестят по сетчатке моей —

Доброй ночи! Всего им хорошего!

Это зренье пророка смертей.

Этот воздух пусть будет свидетелем <—>

Дальнобойное сердце его <—>

Яд Вердена — всеядный и деятельный[139]

Океан без окна — вещество...

Миллионы убитых задешево

Протоптали тропу в пустоте.

Доброй ночи! Всего им хорошего

От лица земляных крепостей!

Шевелящимися виноградинами

Угрожают нам эти миры

И висят городами украденными,

Золотыми обмолвками, ябедами,

Ядовитого холода ягодами

Растяжимых созвездий шатры —

Золотые созвездий жиры...

Аравийское месиво, крошево,

Свет размолотых в луч скоростей —

И своими косыми подошвами

Свет стоит на <сетчатке>[140] моей, —

Там лежит Ватерлоо — поле новое,

Там от битвы народов светло:

Свет опальный — луч наполеоновый

Треугольным летит журавлем.

Глубоко в черномраморной устрице

Аустерлица забыт огонек,

Смертоносная ласточка шустрится,

Вязнет чумный Египта песок.[141]

Будут люди холодные, хилые

Убивать, холодать, голодать —

И в своей знаменитой могиле

Неизвестный положен солдат.

Неподкупное небо окопное —

Небо крупных оптовых смертей —

За тобой, от тебя — целокупное

Я губами несусь в темноте, —

За воронки, за насыпи, осыпи,

По которым он медлил и мглил:

Развороченных — пасмурный, оспенный

И приниженный гений могил.

Сквозь эфир, десятично-означенный

Свет размолотых в луч скоростей

Начинает число опрозраченный

Светлой болью и молью нолей:

И за полем полей — поле новое

Треугольным летит журавлем —

Весть летит светопыльной обновою

И от битвы давнишней светло...

Весть летит светопыльной обновою:

— Я не Лейпциг, я не Ватерлоо,

Я не битва народов — я новое —

От меня будет свету светло...

Для того ль должен череп развиться

Во весь лоб — от виска до виска,

Чтоб в его дорогие глазницы

Не могли не вливаться войска?

Развивается череп от жизни —

Во весь лоб — от виска до виска,

Чистотой своих швов он дразнит себя,

Понимающим куполом яснится,

Мыслью пенится, сам себе снится —

Чаша чаш и отчизна отчизне —

Звездным рубчиком шитый чепец —

Чепчик счастья — Шекспира отец...

Этот воздух пусть будет свидетелем —

Дальнобойное сердце его —

И в землянках, всеядный и деятельный

Океан без окна — вещество...

Для того ль должен череп развиться

Во весь лоб — от виска до виска,

Чтоб в его дорогие глазницы

Не могли не вливаться войска?

Развивается череп от жизни

Во весь лоб — от виска до виска —

Чистотой своих швов он дразнит себя,

Понимающим куполом яснится,

Мыслью пенится — сам себе снится —

Чаша чаш и отчизна <отчизне> —

Звездным рубчиком шитый чепец —

Чепчик счастья — Шекспира отец.

Миллионы убитых задешево

Пр<о>топтали тропу в пустоте

— Доброй ночи — всего им хорошего

От лица земляных крепостей...

Шевелящимися виноградинами

Угрожают нам эти миры

И висят городами украденными.

Золотыми обмолвками, ябедами,

Ядовитого холода ягодами —

Растяжимых созвездий шатры —

Золотые убийства жиры.

Аравийское месиво, крошево,

Свет размолотых в луч скоростей —

И своими косыми подошвами

Свет стоит на сетчатке моей.

Сквозь эфир, десятично означенный

Свет размолотых в луч скоростей

Начинает число, опрозраченный

Светлой болью и молью нолей.

И за полем полей — поле новое

Треугольным летит журавлем —

Весть летит светопыльной обновою —

И от битвы давнишней светло.

Необутая, светоголовая,

Удаляющаяся за обзор

Мякоть света бескровно-кленовая

Хочет всем рассказать свой позор.

Ясность ясеневая, зоркость яворовая

Чуть-чуть красная мчится в свой дом,

Как бы обмороками затоваривая

Оба неба с их тусклым огнем.

Нам союзно лишь то, что избыточно,

Впереди не провал, а промер

И бороться за воздух прожиточный

Эта слава другим не в пример.

И сознанье свое затоваривая

Полуобморочным бытием

Я ль без выбора пью это варево,

Свою голову ем под огнем?

Для чего ж заготовлена тара

Обаянья в пространстве пустом,

Если белые звезды обратно

Чуть-чуть красные мчатся в свой дом —

Чуешь, мачеха звездного табора — ночь,

Что будет сейчас и потом?

Напрягаются кровью аорты

И звучит по рядам шепотком <:>

Я рожден в девяносто четвертом...

Я рожден в девяносто втором...

И в кулак зажимая истертый

Год рожденья — с гурьбой и гуртом —

Я шепчу обескровленным ртом:

Я рожден в ночь с второго на третье

Января — в девяносто одном

Ненадежном году — в то столетье <,>

От которого темно и днем.

Но окончилась та перекличка

И пропала, как весть без вестей,

И по выбору совести личной <,>

По указу великих смертей <,>

Я — дичок <,> испугавшийся света,

Становлюсь рядовым той страны,

У которой попросят совета

Все кто жить и воскреснуть должны <.>

И союза ее гражданином

Становлюсь на призыв и учет

И вселенной ее семьянином

Всяк живущий меня назовет...

Будут люди холодные, хилые

Убивать, голодать, холодать,

И в своей знаменитой могиле

Неизвестный положен солдат.

Неподкупное небо окопное, —

Небо крупных оптовых смертей —

За тобой, от тебя<,> целокупное

Я губами несусь в темноте, —

За воронки, за насыпи, осыпи,

По которым он медлил и мглил —

Развороченных — пасмурный, оспенный

И приниженный гений могил...

Одногулое небо виднее

Как недугом я полн им в судьбе

Но оно западня: в нем труднее

Задыхаться, чернеть, голубеть.

Лучше сердце мое разорвите

И когда я усну, отслуживши

Он раздастся и глубже, и выше

Отклик неба, забыв мою грудь

В отклик неба включив[144] мою грудь

Отклик неба в остывшую грудь

Вы не только его онелепили

Барабанным наростом домов —

Он только тем и луч,

Он только тем и свет

Что шепотом могуч

И лепетом согрет.

Он только тем хорош,

Он только тем и мил,

Что будит к танцу дрожь —

Румянец звездных сил.

Клейкой клятвой пахнут почки

[Отче наш][145] шепнула внятно

И далёко от покоя

Очи вместе мчатся:

Как в лесу иль в черной книге

Слыхано едва ли

И полуторное звуков море

К небу припаяв

В силу, в славу, в явь

Всё дышит жизнию одною;

Выглядит, как узкое пано.

Выглядит, как строгое пано.

Его трепетаний?

Но выше и всё выше ты

Божница неба заперта. —

Как лиственницы влажно-

Когда полынь колоколов

Вином, и крепче, и тяжеле,

Поглощены остатки хмеля,

Который мною сбережен.

Мы внезапно охмелели,

И парус плоти бездомный

Качается, и стан свой опояшет,

В неизвестный край меня влечет,

Юдольной жизнию не дорожи, художник,

Росою бытия печаль свою считай;

Несуществующим печаль свою отдай;

Как будто хрупких тел томленье

И глянец тусклых вод — мое

До боли острое мгновенье

И неживое бытие.[148]

Вдруг оживаю весь в глуши —

Ты прошла царицею тумана —

И, вздыхая, лист, как гость недужный,

Прочь спешит покинуть пир ненужный.

Как закрыта тканями тумана

Кто чужд их дикой власти

Себе принадлежит.

Неизъяснимой власти

Таинственный магнит!

То утешены счастием скромным,

Что упасть на стекло довелось

Так — подхвачены нежно-огромным

Мраком — струи отпрянули вкось.

Я рожден провидением темным,

Чтоб созреть и упасть, как-нибудь;

Так, подхвачены нежно-огромным

Ветром — струи и брошены в путь.

Я рожден провидением темным,

Чтоб созреть и упасть, как-нибудь;

И, подхваченный нежно-огромным

Ветром, не думай, забудь.

Я — ребенок, покинутый в зыбке

В терпком мире я горестно-дик,

И сольются в бездушной улыбке

Вся жестокость, вся кротость, на миг.

Пробуют подковы

Круглое братство

Он для всех кует.

Легкий месяц, здравствуй!

Здравствуй, Новый Год!

И лихорадочный больной, тоской объятый

Когда шарманщика терпенье

Чудовищно, и, сквозь плетень,

Мелькает ящик — наважденье

Осеннюю тревожит сень.

Туманным образом одень!

Тебе я посвящаю день,

Безрадостное вдохновенье,

Туман и без огня кремень.

Я бы приветствовал ремень

Мне гашиш`а безумного не надо

И бесполезен музыки наркоз,

Когда.............................

.....................................[151]

Сухим и черным воздухом земли.

А дядька вечером сердито

Мундир утюжит на столе.

Мундир обрызган, шапка сбита,

Глухая битва закипает:

На месте топчутся, и вот

Один мячом завладевает

И как герой в толпе живет.

Юдифь глумилась и враги.

С улыбкой тонко-лицемерной

Юдифь глумилась и враги.

Юдифь глумилась...

Над головою Олоферна

Не так ли кончиком ноги

Глумилась долго, лицемерно

Юдифь...

Шатались башни, колокол звучал

Друг горожан, окрестностей отрада

Епископ все молитвы прочитал —

И рухнула священная громада.

Здесь нужен Роланд, чтоб трубить из рога,

Пока не разорвется Олифан.

Нельзя судить бессмысленный таран, —

Или германцев, позабывших бога.

У моря ропот старческой кифары...

О государстве слишком раннем

Еще печалится земля

Мы в черной очереди станем

На черной площади кремля.

Всё шире праздник безъязыкий

Иль вор на колокольню влез

Ему сродни разбоя крики

И перекладин черный лес.

И мнится, заворкует вдруг —

Архангельский — чье имя пенье

И Воскресенский — тронь, ладонь!

И всюду скрытое горенье

И жалобы точ`ит земля

Они разбойничий правеж[152]

Как пахнут тополя — мы пьяны

Когда качается земля

Не ради смуты мы смутьяны

На черной площади Кремля.

Соборов восковые лики

Спят; и разбойничать привык

Без голоса Иван великий

Как виселица прям и дик.

Архангельский — собор-виденье,

Успенский — если хочешь, тронь

Без голоса Иван Великий —

Колоколов дремучий лес

Спит, и разбойник безъязыкий

Колоколов дремучий лес

Спит — и разбойник безъязыкий

Когда сгустится мрак над венчиком свечи,

Среди левитов тьмы останусь я в ночи.

Исакий под фатой молочной белизны

Стоит седою голубятней,

И посох бередит седыя тишины

И чин воздушный сердцу внятный.

Столетних панихид блуждающий призр`ак

И он теперь выводит набело

И первые кремня осечки

На круговом, на грозном судьбище

Как пепел, замурованный в стене

Привет тебе, скрепитель добровольный

Трудящихся. Твой каменноугольный