Полное собрание сочинений и писем в 3 томах. Том 1

Среди лесов, унылых и заброшенных,

Пусть остается хлеб в полях нескошенным!

Мы ждем гостей незваных и непрошеных,

Мы ждем гостей!

Пускай гниют колосья перезрелые!

Они придут на нивы пожелтелые,

И не сносить вам, честные и смелые,

Своих голов!

Они растопчут нивы золотистые,

Они разроют кладбище тенистое,

Потом развяжет их уста нечистые

Кровавый хмель!

Они ворвутся в избы почернелые,

Зажгут пожар, хмельные, озверелые...

Не остановят их седины старца белые,

Ни детский плач!..

Среди лесов, унылых и заброшенных,

Мы оставляем хлеб в полях нескошенным.

Мы ждем гостей незваных и непрошеных,

Своих детей!

Тянется лесом дороженька пыльная,

Тихо и пусто вокруг.

Родина, выплакав слезы обильные,

Спит, и во сне, как рабыня бессильная,

Ждет неизведанных мук.

Вот задрожали березы плакучие

И встрепенулися вдруг,

Тени легли на дорогу сыпучую:

Что-то ползет, надвигается тучею,

Что-то наводит испуг...

С гордой осанкою, с лицами сытыми...

Ноги торчат в стременах.

Серую пыль поднимают копытами

И колеи оставляют изрытыми...

Все на холеных конях.

Нет им конца. Заостренными пиками

В солнечном свете пестрят.

Воздух наполнили песней и криками,

И огоньками звериными, дикими

Черные очи горят...

Прочь! Не тревожьте поддельным веселием

Мертвого, рабского сна.

Скоро порадуют вас новоселием,

Хлебом и солью, крестьянским изделием...

Крепче нажать стремена!

Скоро столкнется с звериными силами

Дело великой любви!

Скоро покроется поле могилами,

Синие пики обнимутся с вилами

И обагрятся в крови!

О красавица Сайма, ты лодку мою колыхала,

Колыхала мой челн, челн подвижный, игривый и острый.

В водном плеске душа колыбельную негу слыхала,

И поодаль стояли пустынные скалы, как сестры.

Отовсюду звучала старинная песнь — Калевала:

Песнь железа и камня о скорбном порыве Титана.

И песчаная отмель — добыча вечернего вала,

Как невеста, белела на пурпуре водного стана.

Как от пьяного солнца бесшумные падали стрелы

И на дно опускались, и тихое дно зажигали;

Как с небесного древа клонилось, как плод перезрелый,

Слишком яркое солнце, и первые звезды мигали;

Я причалил и вышел на берег седой и кудрявый;

И не знаю, как долго, не знаю, кому я молился...

Неоглядная Сайма струилась потоками лавы.

Белый пар над водою тихонько вставал и клубился.

Мой тихий сон, мой сон ежеминутный —

Невидимый, завороженный лес,

Где носится какой-то шорох смутный,

Как дивный шелест шелковых завес?

В безумных встречах и туманных спорах,

На перекрестке удивленных глаз

Невидимый и непонятный шорох

Под пеплом вспыхнул и уже погас.

И как туманом одевает лица,

И слово замирает на устах,

И кажется — испуганная птица

Метнулась в вечереющих кустах.

В морозном воздухе растаял легкий дым,

И я, печальною свободою томим,

Хотел бы вознестись в холодном, тихом гимне.

Исчезнуть навсегда... Но суждено идти мне

По снежной улице в вечерний этот час —

Собачий слышен лай, и запад не погас,

И попадаются прохожие навстречу.

Не говори со мной — что я тебе отвечу?

Истончается тонкий тлен —

Фиолетовый гобелен,

К нам — на воды и на леса —

Опускаются небеса.

Нерешительная рука

Эти вывела облака,

И печальный встречает взор

Отуманенный их узор.

Недоволен стою и тих

Я, создатель миров моих, —

Где искусственны небеса

И хрустальная спит роса.

Ты улыбаешься кому,

О путешественник веселый,

Тебе неведомые долы

Благословляешь почему?

Никто тебя не проведет

По зеленеющим долинам

И рокотаньем соловьиным

Никто тебя не позовет, —

Когда, закутанный плащом,

Не согревающим, но милым,

К повелевающим светилам

Смиренным возлетишь лучом.

В просторах сумеречной залы

Почтительная тишина.

Как в ожидании вина

Пустые зыблются кристаллы;

Окровавл`енными в лучах,

Вытягивая безнадежно

Уста, открывшиеся нежно

На целомудренных стеблях, —

Смотрите: мы упоены

Вином, которого не влили.

Что может быть слабее лилий

И сладостнее тишины?

В холодных переливах лир

Какая замирает осень!

Как сладостен и как несносен

Ее золотострунный клир!

Она поет в церковных хорах

И в монастырских вечерах,

И, рассыпая в урны прах,

Печатает вино в амф`орах.

Как успокоенный сосуд

С уже отстоенным раствором,

Духовное — доступно взорам,

И очертания живут.

Колосья, так недавно сжаты,

Рядами ровными лежат;

И пальцы тонкие дрожат,

К таким же, как они, прижаты.

Твоя веселая нежность

Смутила меня.

К чему печальные речи,

Когда глаза

Горят, как свечи

Среди белого дня?

Среди белого дня...

И та — далече —

Одна слеза,

Воспоминание встречи;

И, плечи клоня,

Приподымает их нежность.

Не говорите мне о вечности —

Я не могу ее вместить.

Но как же вечность не простить

Моей любви, моей беспечности?

Я слышу, как она растет

И полуночным валом катится,

Но — слишком дорого поплатится,

Кто слишком близко подойдет.

И тихим отголоскам шума я

Издалека бываю рад —

Ее пенящихся громад, —

О милом и ничтожном думая.

На влажный камень возведенный,

Амур, печальный и нагой,

Своей младенческой ногой

Переступает, удивленный

Тому, что в мире старость есть —

Зеленый мох и влажный камень, —

И сердца незаконный пламень —

Его ребяческая месть.

И начинает ветер грубый

В наивные долины дуть;

Нельзя достаточно сомкнуть

Свои страдальческие губы.

В безветрии моих садов

Искусственная никнет роза;

Над ней не тяготит угроза

Неизрекаемых часов.

В юдоли дольней бытия

Она участвует невольно;

Над нею небо безглагольно

И ясно, — и вокруг нея

Немногое, на чем печать

Моих пугливых вдохновений

И трепетных прикосновений,

Привыкших только отмечать.

Бесшумное веретено

Отпущено моей рукою.

И — мною ли оживлено —

Переливается оно

Безостановочной волною —

Веретено.

Всё одинаково темно;

Всё в мире переплетено

Моею собственной рукою;

И, непрерывно и одно,

Обуреваемое мною

Остановить мне не дано —

Веретено.

Озарены луной ночевья

Бесшумной мыши полевой;

Прозрачными стоят деревья,

Овеянные темнотой, —

Когда рябина, развивая

Листы, которые умрут,

Завидует, перебирая

Их выхоленный изумруд, —

Печальной участи скитальцев

И нежной участи детей;

И тысячи зеленых пальцев

Колеблет множество ветвей.

Если утро зимнее темно,

То — холодное твое окно

Выглядит как старое панно:

Зеленеет плющ перед окном,

И стоят под ледяным стеклом

Тихие деревья под чехлом —

Ото всех ветров защищены,

Ото всяких бед ограждены

И ветвями переплетены.

Полусвет становится лучист.

Перед самой рамой — шелковист

Содрогается последний лист.

Пустует место. Вечер длится,

Твоим отсутствием томим.

Назначенный устам твоим,

Напиток на столе дымится.

Так ворожащими шагами

Пустынницы не подойдешь;

И на стекле не проведешь

Узора спящими губами;

Напрасно резвые извивы —

Покуда он еще дымит —

В пустынном воздухе чертит

Напиток долготерпеливый.

В смиренномудрых высот`ах

Зажглись осенние Плеяды.

И нету никакой отрады,

И нету горечи в мирах.

Во всем однообразный смысл

И совершенная свобода:

Не воплощает ли природа

Гармонию высоких числ?

Но выпал снег — и нагота

Деревьев траурною стала;

Напрасно вечером зияла

Небес златая пустота;

И белый, черный, золотой —

Печальнейшее из созвучий —

Отозвалося неминучей

И окончательной зимой.

Дыханье вещее в стихах моих

Животворящего их духа,

Ты прикасаешься сердец каких —

Какого достигаешь слуха?

Или пустыннее напева ты

Тех раковин, в песке поющих,

Что круг очерченной им красоты

Не разомкнули для живущих?

Нету иного пути,

Как через руку твою —

Как же иначе найти

Милую землю мою?

Плыть к дорогим берегам,

Если захочешь помочь:

Руку приблизив к устам,

Не отнимай ее прочь.

Тонкие пальцы дрожат;

Хрупкое тело живет:

Лодка, скользящая над

Тихою бездною вод.

Что музыка нежных

Моих славословий

И волны любови

В напевах мятежных,

Когда мне оттуда

Протянуты руки,

Откуда и звуки

И волны откуда, —

И сумерки тканей

Пронизаны телом —

В сиянии белом

Твоих трепетаний?

На темном небе, как узор,

Деревья траурные вышиты.

Зачем же выше и всё выше ты

Возводишь изумленный взор?

Вверху — такая темнота —

Ты скажешь — время опрокинула,

И, словно ночь, на день нахлынула

Холмов холодная черта.

Высоких, неживых дерев

Темнеющее рвется кружево:

О месяц, только ты не суживай

Серпа, внезапно почернев!

Сквозь восковую занавесь,

Что нежно так сквозит,

Кустарник из тумана весь

Заплаканный глядит.

Простор, канвой окутанный,

Безжизненней кулис,

И месяц, весь опутанный,

Беспомощно повис.

Темнее занавеситься,

Всё небо охватить —

И пойманного месяца

Совсем не отпустить.

Здесь отвратительные жабы

В густую прыгают траву.

Когда б не смерть, так никогда бы

Мне не узнать, что я живу.

Вам до меня какое дело,

Земная жизнь и красота?

А та напомнить мне сумела,

Кто я и кто моя мечта.

Слишком легким плащом одетый,

Повторяю свои обеты.

Ветер треплет края одежды —

Не оставить ли нам надежды?

Плащ холодный — пускай скитальцы

Безотчетно сжимают пальцы.

Ветер веет неутомимо,

Веет вечно и веет мимо.

Музыка твоих шагов

В тишине лесных снегов,

И, как медленная тень,

Ты сошла в морозный день.

Глубока, как ночь, зима,

Снег висит, как бахрома.

Ворон на своем суку

Много видел на веку.

А встающая волна

Набегающего сна

Вдохновенно разобьет

Молодой и тонкий лед,

Тонкий лед моей души —

Созревающий в тиши.

В непринужденности творящего обмена

Суровость Тютчева — с ребячеством Верлена,

Скажите — кто бы мог искусно сочетать,

Соединению придав свою печать?

А русскому стиху так свойственно величье,

Где вешний поцелуй и щебетанье птичье!

Листьев сочувственный шорох

Угадывать сердцем привык,

В темных читаю узорах

Смиренного сердца язык.

Верные, четкие мысли —

Прозрачная, строгая ткань...

Острые листья исчисли —

Словами играть перестань.

К высям просвета какого

Уходит твой лиственный шум —

Темное дерево слова,

Ослепшее дерево дум?

Когда мозаик никнут травы

И церковь гулкая пуста,

Я в темноте, как змей лукавый,

Влачусь к подножию креста

И пью монашескую нежность

В сосредоточенных чертах,

Как кипариса безнадежность

В неумолимых высотах.

Люблю изогнутые брови

И краску на лице святых

И пятна золота и крови

На теле статуй восковых.

Быть может, только призрак плоти

Обманывает нас в мечтах,

Просвечивает меж лохмотий

И дышит в роковых страстях.

Над алтарем дымящихся зыбей

Приносит жертву кроткий бог морей.

Глухое море, как вино, кипит.

Над морем солнце, как орел, дрожит.

И только стелется морской туман,

И раздается тишины тимпан;

И только небо сердцем голубым

Усыновляет моря белый дым.

И шире океан, когда уснул,

И, сдержанный, величественней гул;

И в небесах, торжествен и тяжел,

Как из металла вылитый орел.

Необходимость или разум

Повелевает на земле —

Но человек чертит алмазом

Как на податливом стекле:

Оркестр торжественный настройте,

Стихии верные рабы,

Шумите, листья, ветры, пойте —

Я не хочу моей судьбы.

И необузданным пэанам

Храм уступают мудрецы,

Когда неистовым тимпаном

Играют пьяные жрецы.

И как ее ни называйте,

И для гаданий и волшбы

Ее лица ни покрывайте —

Я не хочу моей судьбы.

Под грозовыми облаками

Несется клекот вещих птиц —

Довольно огненных страниц

Уж перевернуто веками!

В священном страхе тварь живет —

И каждый совершил душою,

Как ласточка перед грозою,

Неописуемый полет.

Когда же солнце вас расплавит,

Серебряные облака,

И будет вышина легка,

И крылья тишина расправит?

Единственной отрадой

Отныне сердцу дан —

Неутомимо падай,

Таинственный фонтан.

Высокими снопами

Взлетай и упадай,

И всеми голосами

Вдруг — сразу умолкай.

Но ризой думы важной

Всю душу мне одень,

Как лиственницы влажной

Трепещущая сень.

Когда укор колоколов

Нахлынет с древних колоколен,

И самый воздух гулом болен,

И нету ни молитв, ни слов —

Я уничтожен, заглушен.

Вино, и крепче, и тяжеле,

Сердечного коснулось хмеля —

И снова я неутолен.

Я не хочу моих святынь,

Мои обеты я нарушу:

И мне переполняет душу

Неизъяснимая полынь.

Мне стало страшно жизнь отжить

И с дерева, как лист, отпрянуть,

И ничего не полюбить,

И безымянным камнем кануть;

И в пустоте, как на кресте,

Живую душу распиная,

Как Моисей на высоте,

Исчезнуть в облаке Синая.

И я слежу — со всем живым

Меня связующие нити,

И бытия узорный дым

На мраморной сличаю пл`ите;

И содроганья теплых птиц

Улавливаю через сети,

И с истлевающих страниц

Притягиваю прах столетий.

Я вижу каменное небо

Над тусклой паутиной вод.

В тисках постылого Эреба

Душа томительно живет.

Я понимаю этот ужас

И постигаю эту связь:

И небо падает, не рушась,

И море плещет, не пенясь.

О, крылья бледные химеры

На грубом золоте песка,

И паруса трилистник серый,

Распятый, как моя тоска!

Вечер нежный. Сумрак важный.

Гул за гулом. Вал за валом.

И в лицо нам ветер влажный

Бьет соленым покрывалом.

Всё погасло. Всё смешалось.

Волны берегом хмелели.

В нас вошла слепая радость —

И сердца отяжелели.

Оглушил нас хаос темный,

Одурманил воздух пьяный,

Убаюкал хор огромный:

Флейты, лютни и тимпаны...

Убиты медью вечерней

И сломаны венчики слов.

И тело требует терний,

И вера — безумных цветов.

Упасть на древние плиты

И к страстному Богу воззвать,

И знать, что молитвой слиты

Все чувства в одну благодать!

Растет прилив славословий —

И вновь, в ожиданьи конца,

Вином божественной крови

Его — тяжелеют сердца;

И храм, как корабль огромный,

Несется в пучине веков.

И парус духа бездомный

Все ветры изведать готов.

Как облаком сердце одето

И камнем прикинулась плоть,

Пока назначенье поэта

Ему не откроет Господь:

Какая-то страсть налетела,

Какая-то тяжесть жива;

И призраки требуют тела,

И плоти причастны слова.

Как женщины, жаждут предметы,

Как ласки, заветных имен.

Но тайные ловит приметы

Поэт, в темноту погружен.

Он ждет сокровенного знака,

На песнь, как на подвиг, готов —

И дышит таинственность брака

В простом сочетании слов.

Осенний сумрак — ржавое железо —

Скрипит, поет и разъедает плоть:

Чт`о весь соблазн и все богатства Креза

Пред лезвием твоей тоски, Господь!

Я как змеей танцующей измучен

И перед ней, тоскуя, трепещу;

Я не хочу души своей излучин,

И разума, и Музы не хочу...

Достаточно лукавых отрицаний

Распутывать извилистый клубок;

Нет стройных слов для жалоб и признаний,

И кубок мой тяжел и неглубок!

К чему дышать? На жестких камнях пляшет

Больной удав, свиваясь и клубясь;

Качается, и тело опояшет,

И падает, внезапно утомясь.

И бесполезно, накануне казни,

Видением и пеньем потрясен,

Я слушаю, как узник, без боязни,

Железа визг и ветра темный стон...

В самом себе, как змей, таясь,

Вокруг себя, как плющ, виясь, —

Я подымаюсь над собою:

Себя хочу, к себе лечу,

Крылами темными плещу,

Расширенными над водою;

И, как испуганный орел,

Вернувшись, больше не нашел

Гнезда, сорвавшегося в бездну, —

Омоюсь молнии огнем

И, заклиная тяжкий гром,

В холодном облаке исчезну!

Неумолимые слова...

Окаменела Иудея,

И, с каждым мигом тяжелея,

Его поникла голова.

Стояли воины кругом

На страже стынущего тела;

Как венчик, голова висела

На стебле тонком и чужом.

И царствовал, и никнул Он,

Как лилия в родимый омут,

И глубина, где стебли тонут,

Торжествовала свой закон.

В изголовьи черное распятье,

В сердце жар и в мыслях пустота —

И ложится тонкое проклятье —

Пыльный след — на дерево креста.

Ах, зачем на стеклах дым морозный

Так похож на мозаичный сон!

Ах, зачем молчанья голос грозный

Безнадежной негой растворен!

И слова евангельской латыни

Прозвучали, как морской прибой;

И волной нахлынувшей святыни

Поднят был корабль безумный мой:

Нет, не парус, р`аспятый и серый,

С неизбежностью меня влечет —

Страшен мне «подводный камень веры»[39],

Роковой ее круговорот!

Где вырывается из плена

Потока шумное стекло,

Клубящаяся стынет пена,

Как лебединое крыло.

О время, завистью не мучай

Того, кто вовремя застыл.

Нас пеною воздвигнул случай

И кружевом соединил.

Темных уз земного заточенья

Я ничем преодолеть не мог,

И тяжелым панцирем презренья

Я окован с головы до ног.

Иногда со мной бывает нежен

И меня преследует двойник;

Как и я — он так же неизбежен

И ко мне внимательно приник.

И, глухую затаив развязку,

Сам себя я вызвал на турнир;

С самого себя срываю маску

И презрительный лелею мир.

Я своей печали не достоин,

И моя последняя мечта —

Роковой и краткий гул пробоин

Моего узорного щита.

Медленно урна пустая,

Вращаясь над тусклой поляной,

Сеет, надменно мерцая,

Туманы в лазури лед`яной.

Тянет, чарует и манит —

Непонят, невынут, нетронут —

Жребий — и небо обманет,

И взоры в возможном потонут.

Что расскажу я о вечных,

Заочных, заоблачных странах:

Весь я в порывах конечных,

В соблазнах, изменах и ранах.

Выбор мой труден и беден,

И тусклый простор безучастен.

Стыну — и взор мой победен,

И круг мой обыденный страстен.

Когда подымаю,

Опускаю взор —

Я двух чаш встречаю

Зыбкий разговор.

И м`укою в мире

Взнесены мои

Тяжелые гири,

Шаткие ладьи.

Знают души наши

Отчаянья власть:

И поднятой чаше

Суждено упасть.

Есть в тяжести радость,

И в паденьи есть

Колебаний сладость —

Острой стрелки месть!

Душу от внешних условий

Освободить я умею:

Пенье — кипение крови —

Слышу — и быстро хмелею.

И вещества, мне родного,

Где-то на грани томленья,

В цепь сочетаются снова

Первоначальные звенья.

Там, в беспристрастном эфире,

Взвешены сущности наши —

Брошены звездные гири

На задрожавшие чаши;

И в ликованьи предела

Есть упоение жизни:

Воспоминание тела

О... неизменной отчизне...

Я знаю, что обман в видении немыслим

И ткань моей мечты прозрачна и прочна,

Что с дивной легкостью мы, созидая, числим

И достигает звезд полет веретена, —

Когда, овеяно потусторонним ветром,

Оно оторвалось от медленной земли,

И раскрывается неуловимым метром

Рай распростертому в уныньи и в пыли.

Так ринемся скорей из области томленья —

По мановению эфирного гонца —

В край, где слагаются заоблачные звенья

И башни высятся заочного дворца!

Несозданных миров отмститель будь, художник, —

Несуществующим существованье дай;

Туманным облаком окутай свой треножник

И падающих звезд пойми летучий рай!

Стрекозы быстрыми кругами

Тревожат черный блеск пруда,

И вздрагивает, тростниками

Чуть окаймленная, вода.

То — пряжу за собою тянут

И словно паутину ткут;

То — распластавшись — в омут канут

И волны траур свой сомкнут.

И я, какой-то невеселый,

Томлюсь и падаю в глуши —

Как будто чувствую уколы

И холод в тайниках души...

Ты прошла сквозь облако тумана.

На ланитах нежные румяна.

Светит день холодный и недужный.

Я брожу свободный и ненужный...

Злая осень ворожит над нами,

Угрожает спелыми плодами,

Говорит вершинами с вершиной

И в глаза целует паутиной.

Как застыл тревожной жизни танец!

Как на всем играет твой румянец!

Как сквозит и в облаке тумана

Ярких дней сияющая рана!

Не спрашивай: ты знаешь,

Что нежность — безотчетна,

И как ты называешь

Мой трепет — всё равно;

И для чего признанье,

Когда бесповоротно

Мое существованье

Тобою решено?

Дай руку мне. Что страсти?

Танцующие змеи!

И таинство их власти —

Убийственный магнит!

И, змей тревожный танец

Остановить не смея,

Я созерцаю глянец

Девических ланит.

Дождик ласковый, мелкий и тонкий,

Осторожный, колючий, слепой.

Капли строгие скупы и звонки,

И отточен их звук тишиной.

То — так счастливы счастием скромным,

Что упасть на стекло удалось;

То, как будто подхвачены темным

Ветром, струи уносятся вкось.

Тайный ропот, мольба о прощеньи:

Я люблю непонятный язык!

И сольются в одном ощущеньи

Вся жестокость, вся кротость на миг.

В цепких лапах у царственной скуки

Сердце сжалось, как маленький мяч:

Полон музыки, Музы и муки

Жизни тающей сладостный плач!

В лазури месяц новый

Ясен и высок.

Радуют подковы

Звонкий грунт дорог.

Глубоко вздохнул я:

В небе голубом

Словно зачерпнул я

Серебряным ковшом!

Счастья тяжелый

Я надел венец.

В кузнице веселый

Работает кузнец.

Радость бессвязна.

Бездна не страшна.

Однообразно-

Звучно царство сна!

[...............................] коробки

[...............] лучшие игрушки

[.............] на пальмовой верхушке

Отмечает листья ветер робкий.

Неразрывно сотканный с другими,

Каждый лист колеблется отдельно.

Но в порывах ткани беспредельно

И мирами вызвано иными —

Только то, что создано землею:

Длинные, трепещущие нити,

В тщетном ожидании наитий

Шелестящие своей длиною.

Довольно лукавить: я знаю,

Что мне суждено умереть;

И я ничего не скрываю:

От Музы мне тайн не иметь...

И странно: мне любо сознанье,

Что я не умею дышать;

Туманное очарованье

И таинство есть — умирать...

Я в зыбке качаюсь дремотно

И мудро безмолвствую я —

Решается бесповоротно

Грядущая вечность моя!

Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты

И стклянки с кислотой, часы хрипят и бьют, —

Гигантские шаги, с которых петли сняты, —

В туманной памяти виденья оживут.

И лихорадочный больной, тоской распятый,

Худыми пальцами свивая тонкий жгут,

Сжимает свой платок, как талисман крылатый,

И с отвращением глядит на круг минут...

То было в сентябре, вертелись флюгера,

И ставни хлопали — но буйная игра

Гигантов и детей пророческой казалась,

И тело нежное — то плавно подымалось,

То грузно падало: средь пестрого двора

Живая карусель без музыки вращалась!

Шарманка, жалобное пенье

Тягучих арий, дребедень —

Как безобразное виденье

Осеннюю тревожит сень...

Чтоб всколыхнула на мгновенье

Та песня вод стоячих лень,

Сантиментальное волненье

Туманной музыкой одень.

Какой обыкновенный день!

Как невозможно вдохновенье —

В мозгу игла, брожу как тень.

Я бы приветствовал кремень

Точильщика как избавленье:

Бродяга — я люблю движенье...

Когда показывают восемь

Часы собора-исполина,

Мы в полусне твой призрак носим,

Чужого города картина.

В руках плетеные корзинки,

Служанки спорят с продавцами,

Воркуют голуби на рынке

И плещут сизыми крылами.

Хлеба, серебряные рыбы,

Плоды и овощи простые,

Крестьяне — каменные глыбы,

И краски темные, живые.

А в сетке пестрого тумана

Сгрудилась ласковая стая,

Как будто площадь утром рано —

Торговли скиния святая.

Тысячеструйный поток —

Журчала весенняя ласка.

Скользнула-мелькнула коляска,

Легкая, как мотылек.

Я улыбнулся весне,

Я оглянулся украдкой —

Женщина гладкой перчаткой

Правила — точно во сне.

В путь убегала она,

В траурный шелк одета,

Тонкая вуалета —

Тоже была черна...

Развеселился наконец,

Измерил духа совершенство,

Уверовал в свое блаженство

И успокоился, как царь,

Почуяв славу за плечами, —

Когда первосвященник в храме

И голубь залетел в алтарь.

Я давно полюбил нищету,

Одиночество, бедный художник.

Чтобы кофе варить на спирту,

Я купил себе легкий треножник.

Я избежал суровой пени

И почестей достиг;

От радости мои колени

Дрожали, как тростник.

И прямо в полы балахона,

Большие, как луна,

На двор с высокого балкона

Бросали ордена.

То, что я сделал, превосходно —

И это сделал я!

И место новое доходно

И прочно для житья.

И, предвкушая счастья глянец,

Я танцевал не зря

Изящный и отличный танец

В присутствии царя.

По воздуху летает птица.

Бедняк идет пешком.

Вельможе ехать не годится

Дрянным сухим путем;

И, захватив с собой подарки

И с орденами тюк,

Как подобает мне, на барке

Я поплыву на юг.

Веселая скороговорка;

О, будни — пляска дикарей!

Я с невысокого пригорка

Опять присматриваюсь к ней.

Бывают искренние вкусы,

И предприимчивый моряк

С собой захватывает бусы,

Цветные стекла и табак.

Люблю обмен. Мелькают перья.

Наивных восклицаний дождь.

Лоснящийся от лицемерья,

Косится на бочонок вождь.

Скорей подбросить кольца, трубки —

За мех, и золото, и яд;

И с чистой совестью, на шлюпке,

Вернуться на родной фрегат!

У меня не много денег,

В кабаках меня не любят,

А служанки вяжут веник

И сердито щепки рубят.

Я запачкал руки в саже,

На моих ресницах копоть,

Создаю свои миражи

И мешаю всем работать.

Голубые судомойки,

Добродетельная челядь.

И на самой жесткой койке

Ваша честность рай вам стелет.

Тяжела с бельем корзина,

И мясник острит так плотски,

Тем краснее льются вина

До утра в хрусталь господский.

В аллее колокольчик медный,

Французский говор, нежный взгляд —

И за решеткой заповедной

Пустеет понемногу сад.

Что делать в городе в июне?

Не зажигают фонарей;

На яхте, на чухонской шхуне

Уехать хочется скорей!

Нева — как вздувшаяся вена,

До утренних румяных роз.

Везя всклокоченное сено,

Плетется на асфальте воз.

А там рабочая землянка,

Трещит и варится смола;

Ломовика судьба-цыганка

Обратно в степи привела...

И, с бесконечной челобитной

О справедливости людской,

Чернеет на скамье гранитной

Самоубийца молодой.

Еще девиц не видно в баре,

Лакей невежлив и угрюм;

И в крепкой чудится сигаре

Американца едкий ум.

Сияет стойка красным лаком,

И дразнит сода-виски форт:

Кто незнаком с буфетным знаком

И в ярлыках не слишком тверд?

Бананов груда золотая

На всякий случай подана,

И продавщица восковая

Невозмутима — как луна.

Сначала нам слегка взгрустнется,

Мы спросим кофе с кюрассо.

В пол-оборота обернется

Фортуны нашей колесо!

Потом, беседуя негромко,

Я на вращающийся стул

Влезаю в шляпе и, соломкой

Мешая лед, внимаю гул...

Хозяйский глаз желтей червонца

Мечтателей не оскорбит...

Мы недовольны светом солнца,

Теченьем медленных орбит!

Нет, не поднять волшебного фрегата:

Вся комната в табачной синеве —

И пред людьми русалка виновата,

Зеленоглазая, в морской траве!

Она курить, конечно, не умеет,

Горячим пеплом губы обожгла

И не заметила, что платье тлеет —

Зеленый шелк, и на полу зола...

Так моряки в прохладе изумрудной

Ни чубуков, ни трубок не нашли,

Ведь и дышать им научиться трудно

Сухим и горьким воздухом земли!

Рассеен утренник тяжелый,

На босу ногу день пришел;

А на дворе военной школы

Играют мальчики в футбол.

Чуть-чуть неловки, мешковаты,

Как подобает в их лета, —

Кто мяч толкает узловатый,

Кто охраняет ворот`а...

Любовь, охотничьи попойки —

Всё в будущем, а ныне — скорбь;

И вскакивать на жесткой койке

Чуть свет, под барабанов дробь!

Увы: ни музыки, ни славы!

Так, от зари и до зари,

В силках науки и забавы

Томятся дети-дикари.

Осенней путаницы сито.

Деревья мокрые в золе.

Мундир обрызган. Грудь открыта.

Околыш красный на земле.

Телохранитель был отравлен.

В неравной битве изнемог,

Обезображен, обесславлен,

Футбола толстокожий бог.

И с легкостью тяжеловеса

Удары отбивал боксер:

О, беззащитная завеса,

Неохраняемый шатер!

Должно быть, так толпа сгрудилась,

Когда, мучительно-жива,

Не д`опив кубка, покатилась

К ногам тупая голова...

Неизъяснимо-лицемерно

Не так ли кончиком ноги

Над теплым трупом Олоферна

Юдифь глумилась...

Черты лица искажены

Какой-то старческой улыбкой:

Кто скажет, что гитане гибкой

Все муки Данта суждены?

Я выстроил себе благополучья дом:

Он весь из дерева, и ни куска гранита!

И царская его осматривала свита —

Там виноградники, цветник и водоем.

Чтоб воздух проникал в удобное жилье,

Я вынул три стены в преддверьи легкой клети,

И безошибочно я выбрал пальмы эти

Краеугольными — прямые, как копье.

Кто может описать чиновника доход?

Бессмертны высокопоставленные лица.

Где управляющий? Готова ли гробница?

В хозяйстве письменный я слушаю отчет.

Тяжелым жерновом мучнистое зерно

Приказано смолоть служанке низкорослой;

Священникам налог исправно будет послан;

Составлен протокол на хлеб и полотно.

В столовой на полу пес, растянувшись, лег,

И кресло прочное стоит на львиных лапах.

Я жареных гусей вдыхаю сладкий запах —

Загробных радостей вещественный залог!

В поднятьи головы крылатый

Намек — но мешковат сюртук;

В закрытьи глаз, в покое рук —

Тайник движенья непочатый;

Так вот кому летать и петь

И слова пламенная ковкость, —

Чтоб прирожденную неловкость

Врожденным ритмом одолеть!

Румяный шкипер бросил мяч тяжелый,

И черни он понравился вполне.

Потомки толстокожего футбола:

Крокет на льду и поло на коне.

Средь юношей теперь — по старине —

Цветет прыжок и выпад дискобола,

Когда сойдутся, в легком полотне,

Оксфорд и Кембридж — две приречных школы!

Но только тот действительно спортсмен —

Кто разорвал печальной жизни плен:

Он знает мир, где дышит радость, пенясь...

И детского крокета молотки,

И северные наши городки,

И дар богов — великолепный теннис!

Как овцы, жалкою толпой

Бежали старцы Еврипида.

Иду змеиною тропой,

И в сердце темная обида.

Но этот час уж недалек:

Я отряхну мои печали,

Как мальчик вечером песок

Вытряхивает из сандалий.

Когда держался Рим в союзе с естеством,

Носились образы его гражданской мощи

В прозрачном воздухе — как в цирке голубом,

На форуме полей и в колоннаде рощи;

А ныне человек — ни раб, ни властелин,

Не опьянен собой, а только отуманен;

Невольно думаешь: всемирный горожанин!

А хочется сказать — всемирный гражданин!

Но в старом Кёльне тоже есть собор,

Неконченный и все-таки прекрасный,

И хоть один священник беспристрастный,

И в дивной целости стрельчатый бор;

Он потрясен чудовищным набатом,

И в грозный час, когда густеет мгла,

Немецкие поют колокола:

«Что сотворили вы над реймсским братом?»

Немецкая каска, священный трофей,

Лежит на камине в гостиной твоей.

Дотронься, она как игрушка легка;

Пронизана воздухом медь шишака...

В Познани и в Польше не всем воевать, —

Своими глазами врага увидать —

И, слушая ядер губительный хор,

Сорвать с неприятеля гордый убор!

Нам только взглянуть на блестящую медь

И вспомнить о тех, кто готов умереть!

Поляки! Я не вижу смысла

В безумном подвиге стрелков!

Иль ворон заклюет орлов?

Иль потечет обратно Висла?

Или снега не будут больше

Зимою покрывать ковыль?

Или о Габсбургов костыль

Пристало опираться Польше?

И ты, славянская комета,

В своем блужданьи вековом

Рассыпалась чужим огнем,

Сообщница чужого света!

В белом раю лежит богатырь:

Пахарь войны, пожилой мужик.

В серых глазах мировая ширь:

Великорусский державный лик.

Только святые умеют так

В благоуханном гробу лежать;

Выпростав руки блаженства в знак,

Славу свою и покой вкушать.

Разве Россия не белый рай

И не веселые наши сны?

Радуйся, ратник, не умирай:

Внуки и правнуки спасены!

Как черный ангел на снегу

Ты показалась мне сегодня,

И утаить я не могу —

Есть на тебе печать Господня.

Такая странная печать —

Как бы дарованная свыше, —

Что кажется — в церковной нише

Тебе назначено стоять.

Пускай нездешняя любовь

С любовью здешней будут слиты.

Пускай бушующая кровь

Не перейдет в твои ланиты

И нежный мрамор оттенит

Всю призрачность твоих лохмотий,

Всю наготу причастных плоти,

Но некраснеющих ланит.

Негодованье старческой кифары...

Еще жива несправедливость Рима,

И воют псы, и бедные татары

В глухих деревнях каменного Крыма...

О Цезарь, Цезарь! Слышишь ли блеянье

Бараньих стад и смутных волн движенье?

Что понапрасну льешь свое сиянье,

Луна — без Рима жалкое явленье?

Не та, что ночью смотрит Капитолий

И озаряет лес столпов холодных,

А деревенская луна — не боле, —

Луна, возлюбленная псов голодных!

Какая вещая Кассандра

Тебе пророчила беду?

О будь, Россия Александра,

Благословенна и в аду!

Рукопожатье роковое

На шатком неманском плоту.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В разноголосице девического хора

Все церкви нежные поют на голос свой,

И в дугах каменных Успенского собора

Мне брови чудятся, высокие, дугой.

И с укрепленного архангелами вала

Я город озирал на чудной высоте.

В стенах акрополя печаль меня снедала

По русском имени и русской красоте.

Не диво ль дивное, что вертоград нам снится,

Где реют голуби в горячей синеве,

Что православные крюки поет черница:

Успенье нежное — Флоренция в Москве.

И пятиглавые московские соборы

С их итальянскою и русскою душой

Напоминают мне — явление Авроры,

Но с русским именем и в шубке меховой.

О, этот воздух, смутой пьяный,

На черной площади Кремля!

Качают шаткий мир смутьяны,

Тревожно пахнут тополя.

Соборов восковые лики,

Колоколов дремучий лес,

Как бы разбойник безъязыкий

В стропилах каменных исчез.

А в запечатанных соборах,

Где и прохладно, и темно,

Как в нежных глиняных амф`орах,

Играет русское вино.

Успенский, дивно округленный,

Весь удивленье райских дуг,

И Благовещенский, зеленый,

И мнится, заворкует вдруг.

Архангельский и Воскресенья

Просвечивают, как ладонь, —

Повсюду скрытое горенье,

В кувшинах спрятанный огонь...

Не фонари сияли нам, а свечи

Александрийских стройных тополей.

Вы сняли черный мех с груди своей

И на мои переложили плечи.

Смущенная величием Невы,

Ваш чудный мех мне подарили вы!

— Я потеряла нежную камею,

Не знаю где, на берегу Невы.

Я римлянку прелестную жалею, —

Чуть не в слезах мне говорили вы.

Но для чего, прекрасная грузинка,

Тревожить прах божественных гробниц?

Еще одна пушистая снежинка

Растаяла на веере ресниц.

И кроткую вы наклонили шею.

Камеи нет — нет римлянки, увы!

Я Тинотину смуглую жалею —

Девичий Рим на берегу Невы.

Дочь Андроника Комнена,

Византийской славы дочь!

Помоги мне в эту ночь

Солнце выручить из плена,

Помоги мне пышность тлена

Стройной песнью превозмочь,

Дочь Андроника Комнена,

Византийской славы дочь!

Когда октябрьский нам готовил временщик

Ярмо насилия и злобы,

И ощетинился убийца-броневик,

И пулеметчик низколобый —

Керенского распять потребовал солдат,

И злая чернь рукоплескала, —

Нам сердце на штыки позволил взять Пилат,

Чтоб сердце биться перестало!

И укоризненно мелькает эта тень,

Где зданий красная подкова;

Как будто слышу я в октябрьский тусклый день:

Вязать его, щенка Петрова!

Среди гражданских бурь и яростных личин

Тончайшим гневом пламенея,

Ты шел бестрепетно, свободный гражданин,

Куда вела тебя Психея.

И если для других восторженный народ

Венки свивает золотые —

Благословить тебя в глубокий ад сойдет

Стопою легкою Россия!

Кто знает, может быть, не хватит мне свечи,

И среди бела дня останусь я в ночи,

И, зернами дыша рассыпанного мака,

На голову надену митру мрака,

Как поздний патриарх в разрушенной Москве,

Неосвященный мир неся на голове,

Чреватый слепотой и муками раздора,

Как Тихон — ставленник последнего собора!

На этом диком, страшном свете

Ты, друг полночных похорон,

В высоком строгом кабинете

Самоубийцы — телефон!

Асфальта черные озера

Изрыты яростью копыт,

И скоро будет солнце — скоро

Безумный петел прокричит.

А там дубовая Валгалла

И старый пиршественный сон;

Судьба велела, ночь решала,

Когда проснулся телефон.

Весь воздух выпили тяжелые портьеры,

На театральной площади темно.

Звонок — и закружились сферы:

Самоубийство решено.

Куда бежать от жизни гулкой,

От этой каменной уйти?

Молчи, проклятая шкатулка!

На дне морском цветет: прости!

И только голос, голос-птица

Летит на пиршественный сон.

Ты — избавленье и зарница

Самоубийства, телефон!

Всё чуждо нам в столице непотребной —

Ее сухая черствая земля,

И буйный торг на Сухаревке хлебной,

И страшный вид разбойного Кремля.

Она, дремучая, всем миром правит.

Мильонами скрипучих арб она

Качнулась в путь — и полвселенной давит

Ее базаров бабья ширина.

Ее церквей благоуханных соты —

Как дикий мед, заброшенный в леса,

И птичьих стай густые перелеты

Угрюмые волнуют небеса.

Она в торговле хитрая лисица,

А перед князем — жалкая раба.

Удельной речки мутная водица

Течет, как встарь, в сухие желоба.

Где ночь бросает якоря

В глухих созвездьях Зодиака,

Сухие листья октября,

Глухие вскормленники мрака,

Куда летите вы? Зачем

От древа жизни вы отпали?

Вам чужд и странен Вифлеем,

И яслей вы не увидали.

Для вас потомства нет — увы,

Бесполая владеет вами злоба,

Бездетными сойдете вы

В свои повапленные гробы.

И на пороге тишины,

Среди беспамятства природы,

Не вам, не вам обречены,

А звездам вечные народы.

Здесь, на твердой площадке яхт-клуба,

Где высокая мачта и спасательный круг,

У южного моря, под небом юга,

Деревянный, пахучий строится сруб.

Это игра воздвигла стены.

Разве работать — не значит играть?

По свежим доскам широкой сцены

Какая радость впервые ступать!

Актер-корабельщик на палубе мира,

И дом актера — на волнах...

Никогда, никогда не боялась лира

Тяжелого молота в братских руках.

Кто сказал «Художник» — сказал «Работник»,

Воистину, правда у нас одна.

Единым духом жив и плотник,

И поэт, вкусивший светоч вина.

А вам спасибо! И дни, и ночи

Мы строили вместе, наш дом готов.

Под маской суровости скрывает рабочий

Высокую нежность грядущих веков.

Веселые стружки пахнут морем,

Корабль оснащен, в добрый путь,

Плывите же вместе к грядущим зорям,

Актер и рабочий — вам нельзя отдохнуть.

Когда ты уходишь и тело лишится души,

Меня обступает мучительный воздух дремучий,

И я задыхаюсь, как иволга в хвойной глуши,

И мрак раздвигаю губами сухой и дремучий.

Как мог я поверить, что ты возвратишься? Как смел?

Зачем преждевременно я от тебя оторвался?

Еще не рассеялся мрак и петух не пропел,

Еще в древесину горячий топор не вонзался.

Последней звезды безболезненно гаснет укол.

Как серая ласточка, утро в окно постучится.

И медленный день, как в соломе проснувшийся вол,

На стогнах, шершавых от долгого сна, шевелится.

Люблю под сводами седыя тишины

Молебнов, панихид блужданье

И трогательный чин — ему же все должны —

У Исаака отпеванье.

Люблю священника неторопливый шаг,

Широкий вынос плащаницы,

И в ветхом неводе генисаретский мрак

Великопостныя седмицы.

Ветхозаветный дым на теплых алтарях

И иерея возглас сирый,

Смиренник царственный — снег чистый на плечах

И одичалые порфиры.

Соборы вечные Софии и Петра,

Амбары воздуха и света,

Зернохранилища вселенского добра

И риги Нового завета.

Не к вам влечется дух в годины тяжких бед,

Сюда влачится по ступеням

Широкопасмурным несчастья волчий след,

Ему ж вовеки не изменим.

Зане свободен раб, преодолевший страх,

И сохранилось свыше меры

В прохладных житницах, в глубоких закромах

Зерно глубокой, полной веры.

Опять войны разноголосица

На древних плоскогорьях мира,

И лопастью пропеллер л`оснится,

Как кость точеная тапира.

Крыла и смерти уравнение

С алгебраических пирушек,

Слетев, он помнит измерение

Других эбеновых игрушек,

Врагиню-ночь, рассадник вражеский

Существ коротких, ластоногих,

И молодую силу тяжести:

Так начиналась власть немногих...

Итак, готовьтесь жить во времени,

Где нет ни волка, ни тапира,

А небо будущим беременно —

Пшеницей сытого эфира.

А то сегодня победители

Кладбища лёта обходили,

Ломали крылья стрекозиные

И молоточками казнили.

Давайте слушать грома проповедь,

Как внуки Себастьяна Баха,

И на востоке и на западе

Органные поставим крылья!

Давайте бросим бури яблоко

На стол пирующим землянам

И на стеклянном блюде облако

Поставим яств посередине.

Давайте всё покроем заново

Камчатной скатертью пространства,

Переговариваясь, радуясь,

Друг другу подавая брашна.

На круговом, на мирном судьбище

Зарею кровь оледенится,

В беременном глубоком будущем

Жужжит большая медуница.

А вам, в безвременьи летающим

Под хлыст войны за власть немногих, —

Хотя бы честь млекопитающих,

Хотя бы совесть — ластоногих.

И тем печальнее, тем горше нам,

Что люди-птицы хуже зверя,

И что стервятникам и коршунам

Мы поневоле больше верим.

Как шапка холода альпийского,

Из года в год, в жару и лето,

На лбу высоком человечества

Войны холодные ладони.

А ты, глубокое и сытое,

Забременевшее лазурью,

Как чешуя, многоочитое,

И альфа и омега бури, —

Тебе — чужое и безбровое —

Из поколенья в поколение

Всегда высокое и новое

Передается удивление.

Жизнь упала, как зарница,

Как в стакан воды ресница,

Изолгавшись на корню,

Никого я не виню...

Хочешь яблока ночного,

Сбитню свежего, крутого,

Хочешь, валенки сниму,

Как пушинку подниму.

Ангел в светлой паутине

В золотой стоит овчине,

Свет фонарного луча

До высокого плеча...

Разве кошка, встрепенувшись,

Черным зайцем обернувшись,

Вдруг простегивает путь,

Исчезая где-нибудь.

Как дрожала губ малина,

Как поила чаем сына,

Говорила наугад,

Ни к чему и невпопад.

Как нечаянно запнулась,

Изолгалась, улыбнулась

Так, что вспыхнули черты

Неуклюжей красоты.

Есть за куколем дворцовым

И за кипенем садовым

Заресничная страна —

Там ты будешь мне жена.

Выбрав валенки сухие

И тулупы золотые,

Взявшись за руки, вдвоем

Той же улицей пойдем

Без оглядки, без помехи

На сияющие вехи —

От зари и до зари

Налитые фонари.

Татары, узбеки и ненцы,

И весь украинский народ,

И даже приволжские немцы

К себе переводчиков ждут.

И может быть, в эту минуту

Меня на турецкий язык

Японец какой переводит

И прямо мне в душу проник.

У нашей святой молодежи

Хорошие песни в крови:

На баюшки-баю похожи

И баю борьбу объяви.

И я за собой примечаю

И что-то такое пою:

Колхозного бая качаю,

Кулацкого пая пою.

Откуда привезли? Кого? Который умер?

Где.....? Мне что-то невдомек...

Здесь, говорят, какой-то Гоголь умер?

Не Гоголь. Так себе. Писатель. Гоголек.

Тот самый, что тогда невнятицу устроил,

Который шустрился, довольно уж лег`ок:

О чем-то позабыл, чего-то не усвоил,

Затеял кавардак, перекрутил снежок.

Молчит, как устрица. На полтора аршина

К нему не подойти — почетный караул.

Здесь что-то кроется. Должно быть, есть причина.

........................................ Напутал и уснул.

Твоим узким плечам под бичами краснеть,

Под бичами краснеть, на морозе гореть.

Твоим детским рукам утюги поднимать,

Утюги поднимать да веревки вязать.

Твоим нежным ногам по стеклу босиком,

По стеклу босиком да кровавым песком...

Ну а мне за тебя черной свечкой гореть,

Черной свечкой гореть да молиться не сметь.

Мне кажется, мы говорить должны

О будущем советской старины,

Что ленинское-сталинское слово —

Воздушно-океанская подкова.

И лучше бросить тысячу поэзий,

Чем захлебнуться в родовом железе,

И пращуры нам больше не страшны:

Они у нас в крови растворены.

Мир начинался страшен и велик:

Зеленой ночью папоротник черный —

Пластами боли поднят большевик —

Единый, продолжающий, бесспорный,

Упорствующий, дышащий в стене:

Привет тебе, скрепитель дальнозоркий

Трудящихся. Твой угольный, твой горький

Могучий мозг — гори, гори стране!

Ты должен мной повелевать,

А я обязан быть послушным.

На честь, на имя наплевать —

Я рос больным и стал тщедушным.

Так пробуй выдуманный метод

Напропалую, напрямик:

Я — беспартийный большевик,

Как все друзья, как недруг этот.

Тянули жилы, жили-были,

Не жили, не были нигде,

Бетховен и Воронеж — или

Один или другой — злодей.

На базе мелких отношений

Производили глухоту

Семидесяти стульев тени

На первомайском холоду.

В театре публики лежало

Не больше трех карандашей,

И дирижер, стараясь мало,

Казался чертом средь людей.

Идут года железными полками,

И воздух полн железными шарами.

Оно бесцветное — в воде железясь,

И розовое, на подушке грезясь.

Железная правда — живой на зависть,

Железен пестик и железна завязь.

И железой поэзия в железе,

Слезящаяся в родовом разрезе.

Мир должно в черном теле брать:

Ему жестокий нужен брат —

От семиюродных уродов

Он не получит ясных всходов.

Когда б я уголь взял для высшей похвалы —

Для радости рисунка непреложной, —

Я б воздух расчертил на хитрые углы

И осторожно и тревожно.

Чтоб настоящее в чертах отозвалось,

В искусстве с дерзостью гранича,

Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,

Ста сорока народов чтя обычай.

Я б поднял брови малый уголок,

И поднял вновь, и разрешил иначе:

Знать, Прометей раздул свой уголек, —

Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!

Я б несколько гремучих линий взял,

Всё моложавое его тысячелетье,

И мужество улыбкою связал

И развязал в ненапряженном свете.

И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,

Какого не скажу, то выраженье, близясь

К которому, к нему, — вдруг узнаёшь отца

И задыхаешься, почуяв мира близость.

И я хочу благодарить холмы,

Что эту кость и эту кисть развили:

Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.

Хочу его назвать — не Сталин, — Джугашвили!

Художник, береги и охраняй бойца:

В рост окружи его сырым и синим бором

Вниманья влажного. Не огорчить отца

Недобрым образом иль мыслей недобором,

Художник, помоги тому, кто весь с тобой,

Кто мыслит, чувствует и строит.

Не я и не другой — ему народ родной —

Народ-Гомер хвалу утроит.

Художник, береги и охраняй бойца —

Лес человечества за ним идет, густея,

Само грядущее — дружина мудреца

И слушает его всё чаще, всё смелее.

Он свесился с трибуны, как с горы, —

В бугры голов. Должник сильнее иска.

Могучие глаза решительно добры,

Густая бровь кому-то светит близко.

И я хотел бы стрелкой указать

На твердость рта — отца речей упрямых.

Лепное, сложное, крутое веко, знать,

Работает из миллиона рамок.

Весь — откровенность, весь — признанья медь,

И зоркий слух, не терпящий сурдинки.

На всех, готовых жить и умереть,

Бегут, играя, хмурые морщинки.

Сжимая уголек, в котором всё сошлось,

Рукою жадною одно лишь сходство клича,

Рукою хищною — ловить лишь сходства ось, —

Я уголь искрошу, ища его обличья.

Я у него учусь — не для себя учась,

Я у него учусь — к себе не знать пощады.

Несчастья скроют ли большого плана часть?

Я разыщу его в случайностях их чада...

Пусть недостоин я еще иметь друзей,

Пусть не насыщен я и желчью и слезами,

Он всё мне чудится в шинели, в картуз`е

На чудной площади с счастливыми глазами.

Глазами Сталина раздвинута гора

И вдаль прищурилась равнина,

Как море без морщин, как завтра из вчера —

До солнца борозды от плуга-исполина.

Он улыбается улыбкою жнеца

Рукопожатий в разговоре,

Который начался и длится без конца

На шестиклятвенном просторе.

И каждое гумно и каждая копна

Сильна, убориста, умна — добро живое —

Чудо народное! Да будет жизнь крупна!

Ворочается счастье стержневое.

И шестикратно я в сознаньи берегу —

Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы —

Его огромный путь — через тайгу

И ленинский Октябрь — до выполненной клятвы.

Уходят вдаль людских голов бугры:

Я уменьшаюсь там. Меня уж не заметят.

Но в книгах ласковых и в играх детворы

Воскресну я сказать, как солнце светит.

Правдивей правды нет, чем искренность бойца.

Для чести и любви, для воздуха и стали

Есть имя славное для сильных губ чтеца.

Его мы слышали, и мы его застали.

Если б меня наши враги взяли

И перестали со мной говорить люди,

Если б лишили меня всего в мире:

Права дышать и открывать двери,

И утверждать, что бытие будет

И что народ как судия судит;

Если б меня смели держать зверем,

Пищу мою на пол кидать стали б —

Я не смолчу, не заглушу боли,

Но начерчу то, что чертить волен,

И, раскачав колокол стен голый

И разбудив вражеской тьмы угол,

Я запрягу десять волов в голос

И поведу руку во тьме плугом —

И в глубине сторожевой ночи

Чернорабочей вспыхнут земли очи,

И, в легион братских очей сжатый,

Я упаду тяжестью всей жатвы,

Сжатостью всей рвущейся вдаль клятвы —

И налетит пламенных лет стая,

Прошелестит спелой грозой Ленин,

И на земле, что избежит тленья,

Будет будить разум и жизнь Сталин.

С примесью ворона голуби,

Завороненные волосы,

Здравствуй, моя нежнолобая,

Дай мне сказать тебе голоса,

Как я люблю твои волосы,

Душные черно-гол`убые.

В губы горячие вложено

Всё, чем Москва омоложена,

Чем молодая расширена,

Чем мировая встревожена,

Грозная утихомирена...

Тени лица восхитительны —

Синие, черные, белые,

И на груди удивительны

Эти две родинки смелые.

В пальцах тепло не мгновенное —

Сила лежит фортепьянная,

Сила приказа желанная

Биться за дело нетленное...

Мчится, летит, с нами едучи,

Сам ноготок зацелованный,

Мчится, о будущем знаючи,

Сам ноготок холодающий.

Славная вся, безусловная,

Здравствуй, моя оживленная —

Ночь в рукавах и просторное

Круглое горло упорное.

Слава моя чернобровая,

Бровью вяжи меня вязкою,

К жизни и смерти готовая,

Произносящая ласково

Сталина имя громовое

С клятвенной нежностью, с ласкою.

Необходимо сердцу биться —

Входить в поля, врастать в леса.

Вот «Правды» первая страница,

Вот с приговором полоса.

Дорога к Сталину — не сказка,

Но только — жизнь без укоризн:

Футбол — для молодого баска,

Мадрида пламенная жизнь.

Москва повт`орится в Париже,

Дозреют новые плоды,

Но я скажу о том, что ближе,

Нужнее хлеба и воды, —

О том, как вырвалось однажды:

— Я не отдам его! — и с ним,

С тобой, дитя высокой жажды,

И мы его обороним,

Непобедимого, прямого,

С могучим смехом в грозный час,

Находкой выхода прямого

Ошеломляющего нас.

И ты прорвешься, может статься,

Сквозь чащу прозвищ и имен

И будешь сталинкою зваться

У самых будущих времен...

Но это ощущенье сдвига,

Происходящего в веках,

И эта сталинская книга

В горячих солнечных руках, —

Да, мне понятно превосходство

И сила женщины — ее

Сознанье, нежность и сиротство

К событьям рвутся — в бытие.

Она и шутит величаво,

И говорит, прощая боль,

И голубая нитка славы

В ее волос пробралась смоль.

И материнская забота

Ее понятна мне — о том,

Чтоб ладилась моя работа

И крепла — на борьбу с врагом.