Попкорн

Глава двадцать девятая

Мысли в голове у Брюса больше не носились. Теперь они плясали джигу, выстукивали чечетку, вертелись в центрифуге и взбивали его мозг в молочный коктейль.

— Ты сюда пригласил репортеров? В мой дом?

— Совершенно верно, Брюс. Ты, я и Скаут будем вместе делать заявление.

— Я не собираюсь делать никакого заявления, ублюдок ненормальный! Можешь это свое заявление засунуть себе в задницу!

Брюс больше ничего не соображал. Фарра и Велвет открыли рты от ужаса и удивления, но было похоже, что Уэйн не обратил внимания на дерзость Брюса.

— Вот-вот, Брюс, выругайся как следует, чтобы потом никаких непристойностей перед репортерами. Это может повлиять на рейтинги.

Скаут была в восторге.

— Нас правда покажут по телевизору, милый?

— Да, малыш, и нас, и Брюса, потому что он ведь не хочет, чтобы его маленькая дочка вдруг умерла.

— Какое еще заявление? Что я должен сказать?

— Сейчас поймешь. Ты скажешь всей стране — и можешь мне поверить, что тебя услышит вся страна, поскольку мы с тобой интересней, чем постельная сцена между Элвисом и Опрой на лужайке перед Белым домом — так вот, ты скажешь, что во всех преступлениях Магазинных Убийц виноват ты.

Уэйн улыбнулся, словно говоря: «Отличный план, да?» Опасения Брюса подтвердились, и все-таки это было для него ударом.

— Скажешь, что, познакомившись и лично с нами побеседовав, ты понял, что мы не более чем несчастная, тупая, необразованная белая шваль и что твои шикарные голливудские картины совершенно сбили нас с толку и развратили наши наивные умы. — Тут он достал рюкзак, в котором еще недавно находилась мертвая голова, и вытащил оттуда стопку вымазанных кровью журналов и газет. Выбрав одну из газет, процитировал:

— Скажешь, что твоя «искусная циничная эксплуатация самых низких и примитивных сторон человеческой психики оказала такое разрушительное воздействие на…».

— Я этого не сделаю! — Брюс чуть не задохнулся от возмущения.

Уэйн медленно прошелся по комнате и остановился рядом с Велвет и Фаррой.

— Открой рот, крошка.

Велвет снова разрыдалась. Уэйна это не слишком тронуло: он вынул пистолет и приставил его к сомкнутым губам Велвет. Металлическое дуло уперлось в сжатые зубы девочки.

— Наверное, твои хорошенькие зубки влетели тебе в кругленькую сумму. Так вот, одна такая пуля может их сильно подпортить.

Решив, что этого пока достаточно, Уэйн спрятал пистолет, повернулся к Брюсу и помахал у него перед носом окровавленными журналами.

— Ты скажешь, Брюс, что мы «продукты общества, прославляющего насилие». Что мы слабовольные и простодушные существа, «совращенные образами секса и смерти», образами, которые ты создаешь, приятель, и за которые тебя наградили «Оскаром». Ты скажешь, что глаза твои открылись и тебе стыдно. Кстати, у меня появилась шикарная идея — бог мой, ну конечно! Ты вернешь им свой «Оскар». В прямом эфире! Ты откажешься от «Оскара» из уважения к своим жертвам. К тем людям, которых ты убил посредством меня и Скаут.

Брюс не был бессердечным и понимал, что он не в самом худшем положении. Он помнил, что в доме двое убитых и одна умирающая. И все-таки в этот момент Брюс думал только о том, какую ужасную судьбу приготовил ему Уэйн. Он не мог себе представить ничего более унизительного и разрушительного, чем заявление, на котором настаивал Уэйн. Это конец его карьеры. Позорный отказ от собственной философии. Полная потеря уважения и доверия общественности. Мгновенный крах Брюса как художника. И все из-за какой-то лжи!

Он пытался найти хоть один аргумент против плана Уэйна.

— Это не сработает, Уэйн. Это не может сработать. Что бы я ни сказал, закон не изменить. Вы совершили преступление и понесете наказание.

— Чушь собачья, Брюс, и ты прекрасно это знаешь. Закон трактуют люди, и у него может быть миллион значений. Одно для белых, другое для черных. Одно для богатых, другое для бедных. Закон как глина — лепи что хочешь, и никто не знает, что получится завтра. После твоего заявления, приятель, мы со Скаут больше не будем грязными убийцами. Мы станем героями для одних, жертвами для других. Монстрами и святыми одновременно. В нас воплотится общественная полемика, которая проникнет в самое сердце нации.

Глаза Уэйна светились от гордости. Он заговорил глубоким проникновенным голосом типичного телеведущего:

— Граждане Америки взглянут на себя и спросят: «Кто мы? Куда мы идем? Кто в ответе за преступления Уэйна и Скаут? Вина ли это Брюса Деламитри или мы все причастны к содеянному?»

Скаут обожала, когда Уэйн так расходился. Он был такой умный. «В нас воплотится общественная полемика», «проникнет в самое сердце нации» — это были фразы на сто долларов. Она понятия не имела, где он всего этого набрался. Как и она, Уэйн бросил школу при первой же возможности. А потом только и делал, что валялся на диване и смотрел телевизор.

Но в этом-то и было дело.

Уэйн смотрел телевизор всю свою жизнь и попадал не только на комедийные сериалы и повторные показы «Стар-Трека». За десятилетия, проведенные за пультом дистанционного управления, перед глазами Уэйна прошли десятки тысяч фрагментов ток-шоу, программ «Дискавери», новостей «Си-эн-эн» — нескончаемый поток «информации» и «анализа». Бесконечная череда телевизионных докторов, терапевтов, психологов и «экспертов» всех мастей снабдили целые поколения зрителей фастфудовским вариантом понятий и идей, которые раньше можно было приобрести только за долгие годы чтения и размышлений.

Умный человек, проведший всю жизнь у телевизора, впитает более чем достаточно всевозможного высокопарного философского дерьма и псевдонаучных рассуждений; а Уэйн, как Брюс уже начал догадываться, был умным человеком.

Брюс понимал, что Уэйн прав. Абсолютно и несомненно. Всего за несколько секунд в эфире преступник мог стать героем. А герой — преступником, как в случае Брюса.

Он попробовал другую тактику.

— А если я завтра публично откажусь от своих слов? Если я заявлю всему миру, что ты меня заставил взять на себя ответственность?

Скаут решила, что Брюс недооценивает гениальность плана Уэйна.

— К тому моменту тебя может и не быть, мистер Большая Шишка, — заметила она. — Кто знает, когда ты умрешь?

Уэйн засмеялся.

— Точно, крошка. Но, откровенно говоря, не так уж важно, что ты скажешь завтра, Брюс, даже если предположить, что ты до завтра дотянешь. Завтра наша история обретет свою собственную жизнь. На повестке дня у каждой газеты, у каждого ток-шоу будет стоять вопрос: «Кто виноват?» И что бы ты ни сказал, это не сотрет из памяти сегодняшний день и тот образ, который будет создан сегодня. Это решающий момент, и именно его все запомнят, — круче избиения Родни Кинга, круче кортежа Кеннеди.

— Ну, ну, Уэйн, смотри не продешеви, — процедил сквозь зубы Брюс.

— Да брось ты, приятель! Все сложилось как нельзя лучше: король Голливуда, двое серийных убийц, умирающая звезда «Плейбоя», потрепанная ведьма-жена, соблазнительная маленькая дочка, вся в слезах… кровь, оружие… у нас тут все как полагается. Никто не сможет это забыть. Мы все останемся в их памяти навеки.

Уэйн подошел вплотную к Брюсу и заглянул ему в лицо.

— А при виде тебя, Брюс, они только об этом и будут помнить. О том, как ты стоишь в обнимку со мной и Скаут и — под хныканье дочери и стоны умирающей подружки — говоришь: «Америка, очнись! Мы сеем ветер, а пожинаем ураган. Эти двое невежественных грешников — одной с вами крови. Одной крови со мной. Мои сын и дочь. Я породил их, и мои грехи легли им на душу…» Вот так-то, а теперь давайте выпьем.