Попрыгунья

Глава 12 Неблаговидный поступок Великого Сыщика

— Спокойно, — произнес Роджер голосом, далеким от спокойствия. — Не будем терять голову. Мы, конечно, влипли, Колин, но обязаны сохранять самообладание.

— Чертовщина какая-то, — расстроенно пробормотал Колин.

— Надо просчитать их ходы, — продолжал Роджер, уже чуточку рассудительнее, — и суметь их опередить. Ты единственный, с кем я могу говорить совершенно откровенно, так что тебе придется мне помочь.

— Да куда я денусь, Роджер!

— То-то, — сурово изрек Роджер. — Потому что, если вся правда выйдет наружу, мы с тобой оба погорим. Я в каком-то помрачении ума поступил как сообщник, решив прикрыть преступника — полагаю, человек может стать сообщником и уже после совершения преступления, и, кстати, не имея ни малейшего представления о личности преступника — любопытно, а? А ты поступил точно так же, решив прикрыть меня. Надеюсь, ты это осознал?

— Боюсь, ты прав. Во всяком случае, если уж сообщник имеется, так это я. Но с другой стороны, все могло быть хуже, если бы я не стер твои отпечатки — хуже для тебя.

— И, возможно, хуже для кого-то еще, кроме меня.

Оба сидели в зимнем саду, куда удалились в некоторой тревоге после открытия, сделанного Роджером на крыше. Роджер еще минут пять после этого ползал на четвереньках под виселицей, высматривая, что еще могла поведать поверхность крыши, но, кроме пары обгоревших спичек, не нашел ничего. Он объяснил Колину, что полиция должна была проделать то же самое и тоже, значит, не обнаружила ни царапин, ни иных следов на асфальтовой поверхности, указывавших на какие-либо признаки борьбы, однако удалось ли ей отыскать что-то еще — движимой, так сказать, природы, — понять было нельзя.

Роджер раскурил свою трубку и продолжал, уже значительно спокойней. Не в пример многим, на него спор действовал умиротворяюще.

— Да, это совершеннейшая правда, Колин. Не сотри ты отпечатки, что бы обнаружили? Этот не в меру любознательный инспектор ведь явно собирался проверить кресло на предмет пальчиков. Он бы нашел мои и, вероятно, пальчики тех, кто выносил кресла на крышу. Но отпечатков Ины Стреттон, за которыми, собственно, охотился, он бы не нашел, и это сделало бы ситуацию еще более щекотливой, чем теперь. Между прочим, — задумчиво добавил Роджер, — как это кресло — одно из четырех — оказалось там, где я его схватил, а именно как раз на проходе от двери к виселице? Это ведь то самое, которое ты свалил.

— Я его не сваливал, — возмутился Колин. — Это оно меня чуть не свалило. Оно валялось на боку. Почему я его и не заметил.

— Валялось, значит, на боку, на полпути от виселицы к двери на лестницу, — рассуждал Роджер. — Оно, конечно, могло там лежать и раньше, когда я стоял в дверях, но я что-то этого не припомню. И его точно не было там в начале вечеринки, когда Рональд водил меня полюбоваться на свою виселицу потому что мы шли с ним вместе прямиком от двери. Кто-то переместил туда это кресло позже. Важно это или нет — кто знает?

— А для полноты картины не хватало как раз кресла, — подсказал Колин.

— Точно. Что, если убийца нес кресло к виселице как раз для придания полноты картине, и в этот момент его что-то спугнуло или отвлекло и он убежал, бросив кресло?

— Очень убедительно, Роджер!

— Да, но придумать убедительное объяснение факту проще простого — когда не знаешь, верное ли оно и когда не вполне осознаешь, сколько еще возможно объяснений того же самого факта, причем не менее убедительных. В этом беда старинных детективных романов, — продолжал Роджер с некоторой назидательностью. — Из каждого факта с помощью дедукции выводится только один вывод, причем всякий раз верный. Великим Сыщикам прошлого везло. В жизни можно вывести сотню правдоподобных умозаключений из одного-единственного факта, и все одинаково неверные. Однако сейчас нам в это вдаваться некогда.

— Ты говорил про кресло, — напомнил Колин.

— Да. Странно, что оно лежало там, но я все-таки не вижу связи между этим фактом и совершенным преступлением. Хотя, если мое объяснение верное, полиция нашла бы на кресле отпечатки убийцы — но не отпечатки Ины Стреттон. Сожалею, кстати, что приходится применять термин «убийца» к бедняге, ответившему ей единственным оставшимся у него способом, но другого слова, похоже, нет. Исполнитель — это, согласись, чересчур общо.

— Дэвид, — осторожно заметил Колин, — кажется, признался, когда говорил с тобой?

— О нет. Даже и не пытался, да я бы и не позволил. Это подразумевалось просто по умолчанию. Вот Рональд — это да.

— Рональд сказал, что они с Дэвидом это сделали?

— Нет-нет. Рональд к этому, скорее всего, непричастен. Похоже, его меньше всех заботит собственное алиби. Но он знает, что это Дэвид. Он очень осторожно сообщил мне, что Дэвид не сказал ему ни слова — ни он Дэвиду, но он все знает, будь спокоен, и я могу предположить, что Дэвид знает, что он знает. А мы с Рональдом потратили некоторое время на то, чтобы витиевато объяснить друг другу, что ни один из нас ничего не знает и не желает знать, и все это нас всех вполне устраивает.

— А полиция не знает.

— Нет, и в этом наше великое утешение. И из этого мы должны исходить. Попытаемся восстановить их ход мысли. Они, вероятно, не могут знать наверняка даже то, что было совершено именно убийство, не говоря уже о том, кто его совершил. Возможно, у них есть смутные подозрения, но реально им известно только то, что тут творится какой-то шахер-махер. Некая заинтересованная сторона стерла с кресла отпечатки, причем не только со спинки, но и с подлокотников, и с сиденья. Ты же и сиденье вытер?

— До блеска, черт его дери! — простонал Колин.

— Не переживай. Это очень хороший поступок. Разве непонятно, что на прутьях сиденья будут искать не только отпечатки пальцев, но и следы ног. Версия о самоубийстве подразумевает, что миссис Стреттон встала ногами на сиденье. Ведь современные методы исследования довольно легко позволяют установить, вставал ли кто-то недавно на кресло с этой крыши или нет. На поверхности асфальта имеется мелкий песок, и песчинки обязательно бы попали на сиденье и под весом стоящего человека вдавились в его лак и даже в дерево. При падении кресла часть их отвалилась, но не все, к тому же следы от них будут прекрасно видны. Микроскопическое исследование поверхности сиденья покажет это так же ясно, как мой рассказ. И я не удивлюсь, — взволнованно добавил Роджер, — если под микроскопом выяснится, что при всей твоей полировке следов ног миссис Стреттон на нем не окажется. И все равно, сам понимаешь, вытереть его было лучше, чем не вытереть.

— Ладно, хоть какая-то польза, — напряженным голосом отозвался Колин.

— Итак, что же мы имеем? Полиция знает, что кто-то жульничает с этим креслом, имея преступные мотивы либо не имея таковых. И может быть, они вполне уверены, что миссис Стреттон на нем никогда не стояла. Если так, наверняка впереди большие неприятности, потому что это означает убийство. Но даже в таком случае не стоит унывать — доказать убийство еще не значит выявить убийцу, и притом что наверняка поднимется большая буча и шуму не оберешься, я вовсе не уверен, что шее Дэвида грозит серьезная опасность. Даже будь полицейские совершенно уверены, что это сделал он, улик у них настолько мало, что доказать обвинение в суде будет чрезвычайно трудно.

Однако это — худшее из того, что может случиться, а может, и нет, так что давай пока что исключим такую возможность из рассмотрения и сосредоточимся на том, в чем можно быть твердо уверенным. А твердо уверенным, мне кажется, в настоящий момент можно быть только в том, что полиция видит основания для дальнейших следственных действий. Они уже сфотографировали внешний вид крыши и удерживают нас тут на тот случай, если у них появятся новые вопросы. Все это совершенно нормально и пока что не так уж и ужасно.

— Приятно слышать, — сообщил Колин.

— Но что мне совсем не нравится, так это перевоз тела в морг. Это естественно в случае, если полиция не удовлетворена, но это означает паталогоанатомическое освидетельствование, и одному богу известно, что оно покажет.

— Да, черт возьми, старик, уж причина смерти-то, кажется, и так очевидна?

— Причина смерти — да. Но их интересует вовсе не она. А синяки и ссадины. Я не спросил вчера Чалмерса, проверял он, есть ли они на теле, но не представляю себе, чтобы он стал их искать. Да и Митчелл. Зачем, когда и так все очевидно? Но теперь, естественно, судмедэксперт этим займется — и могут выясниться довольно пикантные подробности.

— Но откуда там быть синякам?

— А ты попытайся представить, как все было. Ведь навряд ли миссис Стреттон добром и лаской уговорили сунуть голову в петлю, а Дэвиду только и оставалось, что нежно вздернуть свою супругу? Как это совершилось на самом деле, не могу сказать, несомненно, не обошлось без некоторой доли хитрости, но в последние секунды наверняка происходила борьба. Недолгая, потому что, насколько мы знаем, она не визжала, в противном случае, думаю, мы бы услышали. Вот еще что поразительно, — задумчиво произнес Роджер, — как это человек ухитрился все это так тихо устроить. И так быстро. У него было на это минуты три-четыре, не больше — если я правильно рассчитал время. Хотя и есть кое-какие сомнения насчет времени, когда он вышел из зала.

— Ты всегда говоришь, — напомнил многоопытный Колин, — что психология убийцы большое подспорье при воссоздании картины преступления. Может, и здесь воспользоваться этой самой психологией?

— Весьма разумное соображение, — воодушевился Роджер. — И оно представляется мне особенно интересным, поскольку напоминает о моем же замечании, сделанном вчерашней ночью насчет Ины Стреттон — весьма здравом, хоть тогда мне оно показалось немного поверхностным. Пожалуй, на самом деле оно куда глубже. Кажется, я говорил это именно тебе. Помнишь, что — забыл, как я тогда выразился, но, в общем, что существенно не только то, что случилось с Иной Стреттон до сих пор, но и то, что может случиться с ней в будущем?

— Да, еще бы не помнить. Я еще не понял тогда, что ты имел в виду.

— Признаться, я тоже. Но я ведь что-то наверняка имел в виду. Ты, верно, уже позабыл, о чем мы тогда говорили?

— Отчего же? Мы говорили о ее склонности к мелодраматическим эффектам.

— Да? И я сказал, что ее аффектация существенно повлияет на то, что с ней случится в будущем, а случилось с ней то, что ее убили. Итак, не могла ли эта ее демонстративность стать тому причиной? Но как — не вижу.

— Это было, когда она влезла на стропило. Это тебе ничего не напоминает? Представь, что она влезла на перекладину виселицы, а крошка Дэвид вскарабкался за ней?

Роджер рассмеялся.

— Ты меня толкуешь чересчур уж буквально. И все же идея не лишена смысла. В том-то и беда. Любая самая экстравагантная идея в отношении миссис Стреттон имеет смысл. Но боюсь, что если твоя теория верна и Дэвид набросил ей петлю на шею на перекладине, а не под ней, то сломался бы позвоночник. Но этого нет. Умерла она от удушения. Шнур был толще и грубее, чем обычная висельная веревка, а ссадины на ее ладонях показывают, что она пыталась за него ухватиться, так что умерла она, возможно, не так быстро, но своими собственными движениями она лишь сильнее затянула петлю у себя на шее.

И все-таки, Колин, возможно, ты не так уж и далек от истины. Наверняка — если допустить, что борьба оказалась очень недолгой, — в ход была пущена какая-то уловка, и я не сомневаюсь, что сама миссис Стреттон своей демонстративной экстравагантностью эту уловку и подсказала. Но беда в том, что не обошлось и без применения силы, хотя бы в последнюю секунду, а при этом всегда остаются следы. И ежели такие следы есть, то подозрения полиции подтвердятся и завтрашнее дознание будет отложено сразу после официального открытия до дальнейшего выяснения обстоятельств, а уж тогда жди больших неприятностей.

— Дело пахнет керосином, — констатировал Колин.

— Ну и, — отозвался Роджер, — что мы будем делать в таком случае?

Первое, что сделал Роджер, — это спустился вниз и попросил Рональда выяснить, когда назначено паталогоанатомическое освидетельствование и что за врач будет его делать.

Рональд позвонил Чалмерсу и узнал, что все состоится во второй половине дня, что врач будет из Уэстерфорда, по фамилии Брайс, и что оба — Чалмерс и Митчелл — будут при этом присутствовать.

— Одну минутку, — сказал Роджер и взял трубку. — Это вы, Чалмерс? Говорит Шерингэм.

— Да? — отозвался из трубки приятный голос Чалмерса.

— Этот Брайс, он что? Приличный человек?

— Вполне. Пожилой врач, очень опытный.

— Немножко странно, правда же? — осторожно заметил Роджер. — Я говорю, немножко странно, что полиция затребовала врачебной экспертизы в таком простом деле?

— О, нет, я не вижу тут ничего странного. Тут у нас они всегда так поступают.

— Что, коронер очень дотошный?

— Да нет. Просто тут нашей полиции делать особо нечего, поэтому, уж если работа подвернется, они стараются как могут.

— Понимаю. Думаете, дело только в этом?

— О, я совершенно уверен, что ничего другого тут нет, — заверил Чалмерс как можно более обнадеживающе.

Роджер передал трубку Рональду.

— Попроси, пусть перезвонит, как только экспертиза закончится, и расскажет о результатах, даже если это будет не очень удобно. Я надеюсь, он не откажет!

Рональд просьбу передал. Потом кивнул Роджеру, давая понять, что Чалмерс согласен.

Роджер удалился на цыпочках, стараясь не шаркнуть, как всякий, в чьем присутствии говорят по телефону. Ему казалось, что теперь ничего больше сделать нельзя — пока не станут известны результаты обследования и вскрытия. Он не спеша вышел и побрел по саду.

Бездействие раздражало, ведь на самом деле он тревожился куда больше, чем могло показаться Колину. Этот бездумный поступок — добавить последний штрих к картине преступления, штрих, идиотски пропущенный убийцей Ины Стреттон, — мог иметь весьма серьезные последствия. Роджер опасался не столько возможного наказания, сколько того, как это все отразится на его хобби. Если дело дойдет до того, что ему придется признаться в содеянном, то доверие полиции окажется для него потеряно навсегда — больше никогда ему не позволят продолжать официально оказывать сыскные услуги. И все же он не жалел о содеянном. Пусть лучше Роджер Шерингэм навеки попадет в черный список Скотленд-Ярда, чем Дэвид понесет ту кару, которую конечно же назначит ему слепое правосудие за поступок, порожденный почти безумным отчаянием.

Но нет, события не зайдут так далеко, если Роджер им этого не позволит.

Что действительно важно, так это не дать перенести срок дознания. Отложенное дознание в подобных обстоятельствах означает, что каждый журналист в стране сразу сделает стойку. А дальше — неизбежная грязь, запятнанные репутации, и вся милая затея с костюмированной вечеринкой окажется вывернута наизнанку в угоду самым нелепым инсинуациям. И сама вечеринка, и все, кто там был, станут «новостью номер один» в бульварнейшем изложении. Это надо остановить — если только возможно.

Но как?

Времени катастрофически мало. Полицию надо сегодня же убедить, что нет никаких оснований для дальнейшего расследования — дело и в самом деле вполне простое и ясное, как казалось с самого начала. Но каким-таким образом убедить полицейских в чем-то подобном теперь, когда у них это чертово кресло, Роджер не имел ни малейшего понятия.

К тому же загвоздка в том, что подозреваемым вполне может оказаться он сам. Причем это будет справедливо не только в некоем высшем смысле, но и в самом прямом, юридическом. Он попытался припомнить, как вел себя с полицейскими и как они вели себя с ним. Не слишком ли упорно он отрицал сегодня утром важность положения кресла? Причем ведь что самое обидное — что это положение и в самом деле не имеет никакого значения, то есть совершенно никакого! И не слишком ли явно он давил на инспектора вчера ночью?

Роджер, сунув руки в карманы и задумчиво опустив голову, поднимался по ступенькам на галерею, кольцом окружившую розарий.

Да, отношение полиции к нему этим утром переменилось. Вчерашней ночью инспектор обрадовался, встретив его тут, с удовольствием советовался с ним и выслушивал его предположения. А сегодня утром на крыше ни одно из предположений Роджера не было воспринято всерьез. Позднее, когда шли так хорошо знакомые ему рутинные следственные действия, с ним вообще не проконсультировались. Более того, возможно, его умышленно от них отстранили. Само прибытие полиции через черный ход и предписание горничной ничего не сообщать об этом хозяину дома, возможно, метило скорее в Роджера, чем в Рональда.

Быть подозреваемым не слишком приятно. Роджер, с таким азартом преследовавший столь многих, теперь, сам оказавшись в роли преследуемого, хребтом ощущал ледяные пальцы тревоги. Возможно ли, чтобы полиция заподозрила его в самом этом убийстве? Не надо паники, просто подумаем: ведь это может быть, так? А если так, да если еще выплывут на свет его манипуляции со стулом, плюс то, что он находился на крыше в решающий момент, — что ж, вчерашней ночью Колин выдвинул против него скверное обвинение, очень скверное, каково же будет услышать его на процессе, со скамьи подсудимых?

Нет, это просто смешно. Он все-таки Роджер Шерингэм. Однако...

— Привет, мистер Шерингэм, — окликнули его откуда-то из-под локтя. — Я смотрела, как вы наматываете круги, как лев в клетке. Простите, что прервала ваши раздумья, но я просто умираю от любопытства! — Миссис Лефрой грелась на солнышке в маленькой беседке, пристроенной к увитой розами шпалерной галерее.

— В таком случае я вам не скажу ничего, — ответил Роджер, не без усилия возвращаясь к действительности. — У меня чуть сердце не выскочило! Нельзя так неожиданно окликать подсудимого, обвиняемого в убийстве!

— Вы обвиняетесь в убийстве? — миссис Лефрой так и распирало любопытство.

— Обвинялся. Но теперь уже нет, слава богу, — он уселся на скамеечке рядом с ней. Присутствие миссис Лефрой — это правильно. Очевидно, в самокопанье нет никакого проку. — Вы не расскажете ли мне о... — начал он непринужденно, — о блинчиках? Да, о блинчиках. Блинчики, знаете ли, очень успокаивают.

— Блинчики? — недоверчиво переспросила миссис Лефрой. — Боюсь, я о них знаю недостаточно. Но могу вам рассказать, как приготовить цыпленка a la Toulousaine {По-тулузски (фр.)}.

— Расскажите! — с горячностью попросил Роджер.

Без четверти четыре Рональд Стреттон, повинуясь настойчивым уговорам Роджера, позвонил доктору Чалмерсу. Нет, доктор еще не вернулся.

Роджер кое-как промаялся еще двадцать пять минут, хотя терпение его давно истощилось.

— А начали в три! — стенал он. — О, Рональд, ну позвони еще раз!

Рональд позвонил еще раз.

На сей раз более удачно.

— Доктор Чалмерс только что вошел? Попросите его взять трубочку, это мистер Стреттон.

Во время паузы Рональд поманил Роджера:

— Если встанешь тут поближе, тоже сможешь расслышать.

Роджер, кивнув, пригнулся к трубке. Он буквально мог слышать, как колотится сердце Рональда, и знал, что Рональду слышно, как бьется его сердце. Потом в трубке раздался голос Чалмерса — как всегда, дружелюбный.

— Ты, Рональд? Я как раз собирался тебе позвонить, дружище. Да, только что вошел.

— Управились?

— О, да. Все очень просто. Причина смерти конечно же не вызвала никаких сомнений.

— Да, но...

— Что такое, дружище?

— Не обнаружилось ли что-нибудь еще? Синяков на теле, чего-нибудь в этом духе?

— О да. Синяков на теле оказалось очень много. Ссадины на обеих коленках, обширный ушиб на правом бедре и правой ягодице и небольшой синяк на затылке, который, видимо, мы вчера ночью не заметили. Больше ничего.

— Понятно, — вяло ответил Рональд.

И вопросительно посмотрел на Роджера — тот покачал головой: дальнейшие расспросы излишни.

— Ты только это хотел узнать? Мы сейчас же отправим официальный отчет. На самом деле все это не больше чем пустая формальность. Да. Ну, до свиданья, Рональд.

Рональд положил трубку и посмотрел на Роджера.

А Роджер — на него.

Синяк на затылке, соображал Роджер. Значит, и он тоже его проглядел ведь прошлой ночью он прощупывал затылок миссис Стреттон именно на предмет шишки или опухоли и не нашел ничего — наверное, он был ближе к макушке, под шляпкой. Во всяком случае, теперь совершенно понятно, почему не было ни шума, ни драки: Дэвид стукнул ее по голове. Любопытно, чем именно, и хорошо ли это что-то теперь припрятано. Дэвид стукнул ее по голове, и она упала на коленки, ободрав на них кожу об асфальт крыши. Откуда взялись другие синяки, не важно — все решил синяк на затылке. Стало быть, вот как Дэвид ее укокошил.

Роджер понял, что по-прежнему смотрит на Рональда, а Рональд на него. И не сомневался, что в мозгу приятеля точно так же вихрем проносятся мысли.

А вслух сказал:

— Все это немного некстати.

— Да, — согласился Рональд.

Домик доктора Митчелла был сложен из веселенького современного красного кирпича, перед ним имелся садик, утопающий в цветущем кустарнике, а позади открывался вид на кусочек лужайки и кусты роз. Дом стоял на красивой зеленой улице. Роджер, следуя инструкциям Рональда, без труда его нашел. Рональда он попросил подвезти его только до уэстерфордского перекрестка, чтобы оставшийся путь до дома Митчелла проделать пешком. Потому что Рональду явно незачем там засвечиваться — судя по всему, он вполне может находиться в зоне особого внимания полиции, и не надо, чтобы выглядело так, будто он пытается повлиять на результаты медицинского освидетельствования.

Правда, то же можно отнести и к самому Роджеру, но в Уэстерфорде его не знают так, как Рональда и Рональдову машину.

Ждать доктора Митчелла ему пришлось в несколько аскетически обставленной комнате с казенного вида столом в одном углу и довольно неуместным тут пианино в другом.

— Ба, Шерингэм, вот так сюрприз! Рад видеть! Пойдемте в другую комнату, выпьем чаю.

Доктор Митчелл, больше не Джек Потрошитель, но в высшей степени респектабельный врач общей практики в пиджачной паре, явно обрадовался.

Однако от чая пришлось пока что отказаться — времени не было, хоть Роджер и ощутил легкий укол совести, что оторвал доктора от юной женщины, которая ожидает его в соседней комнате и в ближайшие пятнадцать минут наверняка будет в претензии.

— Спасибо огромное, но я некоторым образом тороплюсь. Вы не уделите мне пару минуток — или я правда вырвал вас из-за чайного стола?

— Вовсе нет. Садитесь. Вы ведь ко мне не по медицинской части? — доктор Митчелл уселся за казенный стол, а Роджер устроился в поместительном кресле.

— Нет. Вернее сказать, не совсем. Я просто хотел задать вам парочку вопросов насчет Ины Стреттон.

— Да? — откликнулся доктор Митчелл любезно, но как-то уклончиво.

— Возможно, вам известно, — начал Роджер, — что я неоднократно проводил расследования в сотрудничестве с полицией?

— Разумеется. Но вы же не хотите сказать, что смерть миссис Стреттон интересует вас именно с этой точки зрения?

— Нет-нет. Я хотел сказать другое — что проработав столько времени бок о бок с полицейскими, я научился распознавать некие признаки, и строго между нами, я совершенно убежден, — заверил Роджер, — что у них нет полной уверенности насчет обстоятельств смерти миссис Стреттон. — Он загодя тщательно подготовился к беседе с доктором Митчеллом.

Лицо собеседника выразило некоторую обеспокоенность.

— Сказать по правде, Шерингэм, я и сам этого немножко опасаюсь. Не знаю, что у них на уме, но назначить освидетельствование и все такое...

— Думаю, что знаю, что у них на уме, — с доверительным видом сообщил Роджер. — Вот что. Они подозревают, что от них скрывают нечто, что коронеру, вообще говоря, положено знать. Им это кажется очень странным — и то, что миссис Стреттон вдруг кончает с собой на вечеринке, где по идее все радуются и веселятся, и...

— Алкогольная депрессия, — вставил доктор Митчелл.

— Хорошая мысль, — оценил Роджер.

— Я собирался привести это в моем отчете в качестве одной из косвенных причин. Полагаю, — несколько напряженно произнес доктор, — все это строго между нами?

— О, целиком и полностью. И думаю, нам следует быть совершенно откровенными — почему, сейчас поймете. Так вот, я говорил и о другой странной вещи, удивившей полицию, инспектор сам говорил мне, — тут Роджер позволил себе некоторую неточность, — будто Дэвид Стреттон очень своевременно предупредил их о самоубийстве — еще до того, как оно произошло, — притом что прежде он никогда ничего подобного не делал. Вы знали об этом?

— Да, слышал вчера ночью. Но не понимаю, что тут такого.

— Как же, — Роджер извлек на свет божий домашнюю заготовку, — они подозревают, что у миссис Стреттон была вполне конкретная причина для самоубийства, помимо общей депрессии и меланхолии, и что мы все сговорились об этой причине помалкивать.

— Но что за причина?

— О, некая чудовищная ссора с кем-то, по-видимому с мужем. Или какой-то скандал. В общем, что-то в этом духе.

— Но мы можем засвидетельствовать, что ничего такого не было.

— Если бы у нас была такая возможность! — воскликнул Роджер. — Но сами знаете, как оно бывает, когда у полиции есть подозрения. Дознание откладывается до выяснения новых фактов — сразу после чисто формальной процедуры идентификации тела. Известно, что за этим следует: история попадает в прессу.

Доктор Митчелл кивнул:

— Кажется, я понял, в чем дело.

— Вот именно. Эта вечеринка не из тех, где гости нуждаются в рекламе ведь все кончилось реальной смертью человека. А в желающих вымазать их грязью, уверяю вас, недостатка не будет. И тут уж пощады не жди! Так что в наших общих интересах — чтобы завтрашнее дознание не было отложено и чтобы все прошло быстро и гладко. И, как я понимаю, это также и в ваших с Чалмерсом интересах.

Доктор Митчелл вздохнул.

— Дорогой мой Шерингэм, если бы вы знали, какого пустяка порой достаточно, чтобы обидеть врача! Да, пожалуй, это и в наших интересах.

— Вот и прекрасно. Я сам намерен заняться этим делом и развеять все сомнения полиции, и хотелось бы, чтобы и вы помогли мне всем, чем сможете.

— Конечно, всем, чем угодно, лишь бы это не слишком выходило за рамки профессиональной этики.

— Хорошо. Я собирался обговорить все это с Чалмерсом, а потом вспомнил, что с ним мы вчера ночью уже потолковали, а с вами — нет. К тому же мне известно, какие он готов дать показания по некоему очень важному вопросу, а вашего мнения я не знаю. Чалмерс полагает, что миссис Стреттон была личностью, склонной к суициду. А что думаете вы?

— Да, несомненно.

— Очень хорошо. И это несмотря на расхожую точку зрения, будто люди, много болтающие о самоубийстве, никогда его не совершают? — позволил себе заметить Роджер.

— Это, возможно, справедливо применительно к нормальной личности. Но миссис Стреттон нормальной не была. Кстати, я и сам собирался в этом поддержать Фила. Ведь это очевидная вещь. Нет, по-моему, эта, как вы сказали, расхожая точка зрения к миссис Стреттон не применима. Она была совершенно невменяема и могла совершить под влиянием внезапного порыва все что угодно.

— Что ж, неплохо. Теперь — вы согласны с Чалмерсом относительно времени смерти? Он вроде бы считает, что это произошло часа в два ночи — в течение получаса после того, как она покинула зал.

— Да. Это вообще очень непросто определить, особенно в случаях внезапной смерти, да еще холодная ночь осложняет дело, но с большой вероятностью, это случилось в течение часа после того, как она покинула зал, а скорее всего — в течение получаса.

— Чем раньше, — небрежно заметил Роджер, — тем лучше.

Доктор Митчелл посмотрел на него озадаченно.

— Вы видели, в каком состоянии она выскочила из зала. Не вдаваясь в детали, мы с уверенностью можем сообщить полиции, что она была в бешеной ярости, притом что сама себя накрутила, прицепившись к каким-то пустякам. Мало ли какой порыв мог охватить ее в тот момент?

Чем дальше отсрочивать время смерти, тем больше времени на раздумья и тем слабее порыв.

— Понимаю, о чем вы, — медленно проговорил Митчелл. — Да, пожалуй, час это некоторая натяжка. В конце концов, Чалмерс практикует куда дольше моего. Он, вероятно, прав, урезав промежуток времени до получаса.

— Это как максимум. Но ведь это могло произойти немедленно?

— О да, вполне.

— Опять-таки хорошо. Теперь следующий момент. Вчера ночью вы отрапортовали инспектору. А суперинтенданту — еще нет?

— Уже. Я собирался заглянуть к нему сегодня днем, но вместо этого он сам ко мне пожаловал, перед самым ленчем. Как раз и сказал мне, что придется провести освидетельствование тела.

— Да? Так вы ему отчитались?

— Мне было в самом деле нечего добавить к тому, что я сообщил инспектору. Он задавал множество вопросов...

— Правда?

— Да, но я ему на все отвечал, что не могу предоставить никакой новой информации до освидетельствования.

— Конечно. Итак, я понял, что сегодня днем вы обнаружили на теле многочисленные синяки, и в частности — синяк на затылке?

— Да, но небольшой, и он был скрыт волосами — чуть ниже макушки. Вряд ли бы мы его проворонили ночью, если бы так не вымотались.

— Ага.

Роджер замолчал. Теперь, когда беседа вошла в решающую фазу, он не знал, как подступиться. Надо, чтобы доктор Митчелл помог как-нибудь невинно истолковать этот синяк, но при этом ни единым намеком не дать доктору понять, зачем это нужно. Роджер не сомневался, что полиция на сей счет сделает точно такие же выводы, как и он сам, и притом что с лихвой хватает синяков на теле, именно синяк на голове может оказаться решающим. Значит, надо найти какое-то убедительное объяснение этому синяку — просто необходимо, иначе не на что и надеяться.

— Да, — проговорил он наконец, решив взять быка за рога, — а как вы объясните, Митчелл, этот синяк на макушке?

— Ну, — без обиняков ответил доктор, — думаю, кто-то треснул ее по голове.

Роджер с тоской посмотрел на него. Хуже и не придумаешь!

— Неужели это единственно возможное объяснение? — и робко добавил: — В смысле, получается так похоже на ссору, а никакой ссоры, как мы знаем, не было.

— Чтобы синяк появился в таком месте, ее должны были стукнуть по голове, — резонно возразил доктор.

— Да, но не могла она сама стукнуться?

— Да, могла, несомненно. Но как можно стукнуться макушкой?

— Ну, например, о низкую притолоку или что-то в этом роде.

— Только если она входила в дверь задом наперед.

Роджер чувствовал, как хватка его ослабевает. Он был связан невозможностью говорить в открытую. Невозможно объяснить, что полиция, подозревающая не просто более запутанный случай самоубийства, но нечто значительно серьезнее, почти наверняка поинтересуется, не имеется ли каких-либо признаков насилия на голове погибшей, объясняющих отсутствие следов борьбы на асфальте. Ведь такие следы легко определить, и если была бы борьба, то они непременно бы остались. И вот вам пожалуйста этот самый признак насилия!

— Скажите, а не могла она как-то получить этот синяк без посторонней помощи? — спросил он в отчаянии. — Кстати, и другие синяки тоже?

Доктор Митчелл посерьезнел.

— Я вполне понимаю, что вы имеете в виду, Шерингэм, но тут ничего не попишешь: это явно следы нанесенных кем-то ударов. Так и сам Брайс сказал, и он наверняка включит это в свой отчет. Так и сказал — «Эге, кто же так Ину отделал?»

— Черт! — уныло ругнулся Роджер. И вдруг его лицо озарило воодушевление. — Митчелл! У нее чулки на коленках были порваны?

— Чулки на коленках? Да нет вроде бы. Нет, они точно не были порваны, поскольку один даже приклеился к колену запекшейся кровью, а ссадины не было видно, пока мы его не сняли. А что?

— Да то, что это все объясняет, — ликовал Роджер. — Все эти синяки. Сказать, откуда у нее этот фингал на темечке? От рояля!

— Рояля?

— Ну да, в зале. Боже милостивый, какой же я болван! Конечно же она разбила коленки не об асфальт — потому что тогда она порвала бы и чулки. Но что может ссадить кожу под тонким шелком, не повредив этого шелка? Несильный удар о полированную деревянную поверхность. Иными словами: мы оба видели, как миссис Стреттон сама ссаживала себе коленки и оббивала другие места если смотрели внимательно. Ну, теперь вы меня поняли?

— Танец? Она танцевала «апаш» с Рональдом?

— Ну конечно! — Роджер широко улыбнулся способному ученику. Это даже лучше, что ученик сам озвучил очевидный вывод. Значит, в дальнейшим он ничтоже сумняшеся станет считать, что пришел к нему сам, безо всяких подсказок и следовательно, будет отстаивать его с пеной у рта. — А ведь правда! — мысль надо довести до конца, и Роджер продолжил: — Теперь и я вспомнил, как она один раз поднялась с пола возле рояля, потирая голову. Вы тоже видели?

— Нет, не могу сказать.

— Да что вы, — с энтузиазмом воскликнул Роджер, который сам этого не видел, но был решительно настроен на то, что миссис Лефрой, и сам Рональд, и Колин это видели непременно. — Она потерла голову и сказала «Ой-ёй, вот это удар, еще, Рональд!» или как-то так, ну, сами знаете.

— Что ж, это все объясняет, без сомнения, — с не меньшим облегчением согласился доктор.

— Да. И полагаю, — добавил Роджер с легкой обеспокоенностью, — что и остальные синяки появились точно также?

— О, конечно. Она несколько раз грохнулась как следует. Мне еще показалось тогда, что ей, наверное, очень больно, но она, по-моему, испытывала удовольствие.

— Точно. И вот вам пункт второй для коронера и его жюри присяжных. Они будут вполне готовы поверить, что личности, которой боль доставляла удовольствие, должна прийтись по душе и идея самоубийства. В чем мы и убедились. Что ж, превосходно. Кажется, вы что-то говорили насчет чашечки чаю?

Доктор Митчелл проворно вскочил.

Роджер едва не танцуя влетел в парадную дверь дома Рональда Стреттона. Все складывается блестяще. Оставалась одна загвоздка, причем не с полицией, а с Колином.

Но прежде чем доставить добрую весть лично Рональду, Роджер поспешил прямиком в зал, где совершил весьма и весьма неблаговидный поступок.

Тщательно притворив за собой дверь, он высмотрел в нижней части рояля выступающий торец и, встав на четвереньки, подлез и как следует потерся о него головой. На волосах любого человека всегда есть какое-то количество жира, и вот уже Роджер с удовольствием созерцал замечательное тусклое пятно, появившееся на сверкающей полировке инструмента, он бы еще добавил тонкий черный волос, но, увы, сие уже превышало его возможности.

Ничего, и так все чудесно! Зная, что полиция станет осматривать рояль, грех не вознаградить ее такой изумительной уликой!

Потом он отправился вниз, чтобы найти Рональда и миссис Лефрой и сообщить им, что именно им надлежало видеть своими глазами и отчетливо помнить. Ведь теоретически Ина Стреттон вполне могла удариться головой о рояль, сомнения же по поводу этического аспекта Роджера не терзали.