Попрыгунья

Глава 8 Дело против Роджера Шерингэма

— Принимаю твое объяснение, — рассудительно изрек Роджер, облокотясь на парапет, ограждающий крышу.

— Надо же, чертяка! Как мило с твоей стороны!

— Не горячись. Все дело в том, по-моему, что людей до сих пор продолжают вздергивать на виселицу лишь по той простой причине, что их объяснения не принимаются. Причем очень многих людей, Колин.

— Так ты вытащил меня на холодину только ради того, чтобы сообщить это?

— Можем пойти в зимний сад, если хочешь, — великодушно предложил Роджер.

— Хочу. В моем возрасте уже начинаешь ценить комфорт. — Колин Николсон был пожилым и разочарованным мужчиной двадцати восьми лет.

Они спустились по ступенькам в зимний сад, включили там свет и увидели два кресла.

— Ну, выкладывай, Роджер, до чего додумался? — спросил Колин, как только оба уселись.

— А почему ты решил, что я до чего-то додумался?

— По всем признакам. Ты как старый боевой конь, учуявший порох. Неужели ты да не попробуешь раздуть из этой истории что-нибудь серьезное?

— Я как раз думал, — кротко заметил Роджер, — что она и без того весьма серьезная.

— Ха! — Колин издал чисто шотландское восклицание, очень выразительное во всех смыслах, как бы его ни интерпретировали.

Роджер задумал небольшой эксперимент.

— Да нет, конечно. Я просто задумался, от каких же пустяков зависят все подобные дела. Одной-единственной улики достаточно, чтобы очевидный суицид превратился в убийство, несчастный случай — в самоубийство и так далее. Ты изучал криминалистику, Колин, — ну-ка попробуй найди эту роковую улику.

— Роковую для самоубийцы?

— Да.

Колин подумал.

— Что она весь вечер напролет толковала про то, что хочет покончить с собой?

— Нет-нет-нет. Это из другой оперы, это скорее доказательство, а я говорю о чисто материальной улике.

Колин глубоко задумался.

— Нет, разрази меня бог — не знаю.

— Значит, так. Все априори принимают версию, что это суицид. Почему? Нет, я сам скажу. Поскольку есть улика, действительно подтверждающая, что это и в самом деле было самоубийство. Но улика эта, по всей вероятности, никем не осознана. Все ее видели и все поняли, и только в силу ее присутствия в общей картине произошедшего все и восприняли произошедшее как самоубийство. Но, как и ты, никто не сможет ее назвать. Может, попробуешь, Колин? Вещь-то совершенно очевидная!

— Ты имеешь в виду отсутствие каких-либо признаков насилия?

— Нет, хотя и это тоже имеет значение, — уступил Роджер.

— А что же тогда?

— Ну как же — кресло под виселицей! Помнишь — кресло, упавшее набок?

— Да.

— Так вот, присутствие этого самого кресла доказывает, что не ее сунули головой в петлю, а что она сама, по своей воле это сделала. Так ведь?

— Да, понимаю. Очень интересно, Роджер. Да, это в самом деле важная улика.

Роджер, кивнув, закурил.

Эксперимент прошел успешно. Если человеку кажется, что нечто непременно должно существовать, то его сознание до такой степени готово принять это существование, что само сконструирует и запечатлит в памяти подробный образ того, чего на самом деле никогда и не было. Колин несомненно только что несколько раз видел виселицу. Под виселицей валялось кресло. Это упавшее кресло — необходимая деталь набора декораций для самоубийства. Поэтому теперь Колин прекрасно помнит, что оно было там и двадцать минут назад, когда он пытался оказать миссис Стреттон первую помощь. Картинка четко запечатлелась в его мозгу: виселица с двумя силуэтами вместо трех и кресло, валяющееся под третьей перекладиной. Немыслимо, что двадцать минут назад кресла не было. Колин прекрасно помнит — оно было. Он будет готов поклясться, и совершенно искренне, не только в том, что ему кажется, будто двадцать минут назад кресло там было — но и в том, что оно там было на самом деле!

Как и все остальные присутствующие.

Роджер ничуть не сомневался, что ни один человек не заметил появления кресла под перекладиной.

— Думаешь, — наседал между тем Колин, — что не будь этого кресла, дело бы пахло убийством?

— Я бы выразился несколько определенней — это со всей очевидностью означало бы убийство. — Роджер упивался иронией ситуации, позволяющей рассуждать о свершившемся факте как об экзотической гипотезе. Жаль, Колин не может оценить этой иронии!

— Потому что для того, чтобы ее шея оказалась в петле, надо, чтобы кто-то приподнял миссис Стреттон или чтобы она сама залезла на что-то достаточно высокое, так?

— Именно. Согласен?

— Да, само собой. Как это все интересно, Роджер!

— Это полезное упражнение — помогает оценить значение детали, — назидательно изрек Роджер.

— И поэтому ты так заинтересовался моей царапиной?

Роджер рассмеялся. Знал бы Колин, как он близок к истине!

— Ну, можно сказать, это меня позабавило. Я развлекался, вообразив, будто никакого кресла там не было и следовательно, это убийство. И тут являешься ты с со своей великолепной царапиной, как раз такой, какую я стал бы искать у кого-нибудь из гостей при подобном варианте развития событий.

— Так-так. Но какой мотив мог бы заставить меня убить эту несчастную? Согласен, мотивов более чем достаточно, но у меня-то нет ни одного! Я ее вообще никогда не видел до сегодняшнего вечера.

— Но как ты не понимаешь, что именно так и происходит идеальное убийство, — азартно возразил Роджер. — Ведь именно мотив, в девяноста девяти случаях из ста, и выводит на убийцу. А если мотива нет, то он — вне подозрений.

— Убийства без мотива не бывает, — спор захватил Колина не меньше, чем Роджера, притом что предмет дискуссии представлялся ему чисто умозрительным.

— Говоря об отсутствии мотива, я имел в виду отсутствие очевидного мотива. Возьмем данный случай. У тебя вроде бы нет никаких оснований убивать миссис Стреттон. Вернее, никакого материального интереса. Но разве мотив всегда должен быть материальным? А что, если он — идейный?

— А ну-ка, ну-ка, что за идейный мотив? — довольно воинственно вопросил Колин.

— De mortuis nil nisi verum {О мертвых — ничего, кроме правды (лат.)}. Не вижу, почему о мертвых нельзя говорить правду. Это была чума, а не женщина. Она ухитрилась довести до ручки чуть ли не каждого, с кем общалась, она угрожала счастью по крайней мере двоих из здесь присутствовавших, и сделала жизнь собственного мужа невыносимой. Было только две возможности ее остановить: запихнуть ее в сумасшедший дом или укокошить. К несчастью, она не до такой степени ненормальна, чтобы признать ее невменяемой, значит, остается второй вариант. Но ни у кого из имевших конкретные, материальные, так сказать, мотивы, не было моральных сил осуществить этот вариант.

И тут является Колин Николсон, справедливый, добрый, мужественный, достаточно трезвомыслящий, чтобы отделить истину от предрассудков, и достаточно смелый, чтобы вынести приговор и привести его в исполнение. Он знает, что законы созданы для людей, но что иные люди сами ставят себя вне закона. Он в достаточной мере разделяет социалистические идеи, чтобы пожертвовать жизнью индивида ради блага большинства. Он достаточно умен, чтобы сообразить, что подозрение вряд ли падет на него, так что риск очень невелик. Ему жаль, конечно, что то, что сам он почитает своим долгом, потребует от него подобной жестокости, ему жаль и саму миссис Стреттон, но куда больше он сострадает всем остальным, чью жизнь и счастье она разрушит, если останется в живых. И вот...

— Так-так, — спокойно проговорил Колин. — Боюсь, ты не совсем точно обрисовал мою личность. Боюсь, Роджер, я не настолько благороден. Этот портрет куда больше похож на тебя.

— А что, пожалуй! — удивился Роджер. — Как бы то ни было, ты понял, к чему я все это говорил?

— О да, — тихо ответил Колин. — Понял, и очень хорошо.

Он сидел какое-то время в задумчивом молчании, потом вскочил.

— Ты вниз? — спросил Роджер.

— Нет, я сейчас вернусь.

Колин вышел из зимнего сада на крышу. Сквозь стеклянную стенку Роджеру было видно, как он вдруг резко остановился под виселицей и, сунув руки в карманы, казалось, уставился на кресло, о котором столько было сказано. А потом Роджер увидел, как он достал из кармана большой белый шелковый носовой платок и тщательно обтер спинку, подлокотники и сиденье кресла. После чего неторопливым шагом вернулся в зимний сад.

— Какого ...? — воскликнул Роджер в недоумении, не лишенном мрачного предчувствия.

Колин глянул на него с некоторой суровостью.

— Твоя беда, Роджер, что ты многовато болтаешь.

— Болтаю?

— Да. В данных обстоятельствах я бы на твоем месте помалкивал. Почему ты так уверен, что мне можно доверять? А если нет?

— Дорогой мой Колин, о чем ты? И что ты делал с креслом?

— Стирал твои пальчики, — спокойно отвечал Колин, — на тот случай, если ты сам забыл это сделать.

— Стирал мои...

— Да. Представь себе, я совершенно точно помню, что в тот первый раз, когда мы поднялись на крышу, никакого кресла под виселицей не было. Оно лежало где-то посередине. А знаю я это потому, что сам споткнулся об него, так что едва не упал и здорово ушиб щиколотку. На твоем месте я бы никому больше не говорил, что перенес кресло под виселицу. Это, знаешь ли, дурно пахнет.

— Но я не говорил...

— Говорил, да еще как. Имей в виду, Роджер, ты вообще слишком много говоришь. На твоем бы месте я больше ни с кем не стал бы обсуждать, убийство это было или самоубийство. Вообще больше бы и речи об этом не заводил. Опасно это, старик. Понятно, конечно, что тебе неймется об этом потолковать, но ты кончай такие разговоры. Я, само собой, тебя не выдам, поскольку считаю, что это был очень хороший поступок. Но знаешь, кто поручится за остальных?

— Лично я тут особого риска не вижу! — вяло возразил Роджер, несколько ошарашенный свирепым натиском Колина, и злой на себя, что недооценил его проницательность.

— Не видишь! — Колин фыркнул. — Вольно тебе трепаться про идейные мотивы, да на кого падет подозрение и так далее, но если ты, незаметно совершив убийство, не видишь особого риска в том, чтобы повсюду этим похваляться, то скоро твоя шея окажется в том же самом месте, куда ты сунул шею миссис Стреттон.

— Наверное, последнее дело, — горестно проговорил Роджер, — продолжать уверять тебя, что я не убивал миссис Стреттон?

— Само собой, я тебе верю, — ответил Колин без малейшего доверия в голосе.

— Спасибо, Колин, — произнес Роджер с горечью.

— И как бы то ни было, — добавил Колин, — я уже сказал, что не выдам тебя.

Пришлось Роджеру все объяснять сначала.

— Ну, во всяком случае, — рассудительно заключил Колин, — кто-то ее убил.

— Да ясно, что кто-то убил! Господи, лучше бы я не трогал это злополучное кресло. Вот что получается, когда хочешь сделать добро ближнему.

— Даже в таком случае, — самодовольно изрек Колин, — это серьезная статья, сам знаешь — подлог вещественных доказательств.

— Но черт вас всех побери, ведь дамочку убили поделом! Теоретически это, конечно, скандал — укрывательство преступника. Но тут случай исключительный. Кто бы ни совершил это благое дело, он заслуживает, чтобы его прикрыли. Ты ведь и сам поступил бы точно так же.

— Нет, — решительно отрезал Колин. — Я сказал, что буду держать язык за зубами, но не более. Химичить с вещдоками я не стал бы — игра не стоит свеч. Я не стал бы рисковать собственной шеей ради того, чтобы решать чужие проблемы.

— Рисковать шеей?

— Ведь это фактически означает соучастие, верно? А по закону сообщник отвечает точно так же, как убийца. Кстати, по-моему, — смутившись, добавил Колин, — теперь я уже в некотором смысле стал сообщником. Ну что тебе стоило придержать язык, Роджер? Я бы ни за что не догадался. Если бы ты сам не проговорился. Да и я, болван, дал тебе понять, что догадался.

— Говорю же тебе, я ее не убивал!

— А я знаю, Роджер, что убил. И повторяю: я тебя не выдам.

— О черт!

Последовало непродолжительное удрученное молчание.

— Дорогой мой Колин, ты же не станешь утверждать, что это — дело против меня, — почти взмолился Роджер.

— Ты хочешь, чтобы я доказал, что это дело против тебя?

— Сделай милость, — желчно усмехнулся Роджер.

— Значит так, старик, мотив ты мне выложил сам. Глупо притворяться, будто это мой мотив — ведь это не так. У меня нет и капли такой спеси и великодушия, что бы пойти на подобный риск ради кого-то, кого я даже толком не знаю. И, добавлю, подобной услужливости, чтобы лезть в дела чужих людей. Но у тебя, Роджер, все это имеется, если уж хочешь полной откровенности. Ты один из самых услужливых людей из всех, кого я знаю, и самый самоуверенный. Если кто-то в этом мире и способен совершить абсолютно идейное, бескорыстное, дьявольски услужливое убийство, то это ты.

— Ну спасибо тебе, Колин!

— Ничего, я просто применяю твои же методы.

— Но сумел доказать только то, что у меня также мог быть мотив — исходя из того, что его у меня не было. И это ты называешь доказательством? А такая мелочь, как то, что я просто не имел возможности все это совершить, тебя, думаю, не очень интересует.

— Возможности?! — воскликнул Колин. — Ну уж если ты не имел такой возможности, тогда и не знаю, у кого она и была!

— Когда же у меня она была? — в изумлении вопросил Роджер.

— Ведь миссис Стреттон нашли на крыше, правда? Значит, разумно предположить, что она была на крыше или тут, в зимнем саду, все время после того, как покинула зал. В самом деле, раз никто ее с тех пор не видел, это предположение более чем резонное. Это почти стопроцентная вероятность. Надеюсь, ты согласен.

— Да, — с вызовом ответил Роджер. — Ну и что?

— А то, что, насколько мне известно, ты единственный из всех, кто поднимался на крышу в то время, когда ее не было в зале.

— Что?!!

— Сперва ты утешал бедного крошку Дэвида в баре, а потом направился прямиком сюда — когда я присоединился к вашей компании, правильно? — ровным голосом спросил Колин.

— Боже, боже милостивый!

Роджера как громом ударило. Ведь это совершенная правда. Приход Колина дал возможность ему самому ускользнуть из бара. Разговор с Дэвидом в сложившихся обстоятельствах делался все более вымученным, к тому же от горевших в камине громадных поленьев в помещении сделалось не только нестерпимо жарко, но и дымно. И тогда он точно вышел на крышу и стоял какое-то время там в дверях, куря и одновременно дожидаясь, пока бар проветрится. Он напрочь забыл об этом, но Колин все припомнил правильно.

В тот момент Роджер никого не видел на крыше, но он же пробыл там от силы минут пять, и теперь уже несомненно, что Ина Стреттон находилась в это время в зимнем саду — одна или со своим убийцей.

Дьявольски неприятная ситуация!

— И разумеется, — гнул свое Колин, — после того, как бедный крошка Дэвид поведал тебе все свои печали, ты рассвирепел и завелся.

Роджер удрученно посмотрел на своего обвинителя.

— Дэвид не рассказывал мне о своих печалях, — только и сумел он выдавить из себя. — Он даже не упоминал жену. Мы говорили про отборочные матчи и этапную систему в соревнованиях по крикету. Можешь спросить его.

— А то бы я не додумался, — поджал губы Колин.

Роджер промолчал.

— Ты ведь сам завел разговор, — заметил Колин.

— Значит, по-твоему, за те несколько минут, что я был тут наверху, я подтащил миссис Стреттон к виселице и вздернул ее?

— Но кто-то ведь это сделал. Если не ты, Роджер, то кто же?

— По крайней мере, ты же не держишь меня за такого раззяву, который может забыть про злополучное кресло?

— Но кто-то же о нем забыл. Это, конечно, грубый прокол. Но если преступник изобличен, то значит, он так или иначе в чем-то прокололся. Я так считаю, — Колин поглядел на кончик своей сигареты, — что постоянно занимаясь убийствами, ты стал к ним относиться куда менее серьезно, чем иные из нас, и оттого проявил некоторую беспечность в том, что касается деталей.

Роджер аж поперхнулся.

— И разумеется, именно твои разговоры насчет кресла тебя и выдали, — продолжал Колин совершенно невозмутимо. — Я все не мог понять, к чему ты клонишь. А потом понял. Ты беспокоился насчет этого кресла. Ты знал, что позабыл его вовремя поставить куда следует, и хотя потом спохватился и исправил ошибку, а все-таки побаиваешься, вдруг кто-нибудь успел заметить, что сперва его не было. И ты попытался убедить меня, чтобы иметь на всякий случай свидетеля, в том, что кресло находилось там с самого начала. Хитрый ход, Роджер, прямо скажем.

— Но неудачный, что ли?

— Ага. Ты перестарался, — откровенно признался Колин. — Но идея тем не менее блестящая — уже проболтавшись, повернуть дело так, будто ты выгораживаешь кого-то еще. Здорово придумано! Но, увы, — малоубедительно.

— Но это же правда.

— А уж коль скоро ты допустил столько ляпсусов, — Колин гнул свое, будто и не слышав слов Роджера, — я и подумал, что такой остолоп может и пальчики оставить, так что лучше мне сходить их вытереть и послушать, что ты на это скажешь. А кстати, ты их оставил? — поинтересовался Колин.

— Да, — гневно ответил Роджер.

— Я так и думал, — невыносимо самодовольно отвечал Колин.

— Я получаюсь не слишком-то интеллектуальным убийцей, да?

— Ничего, бывает, — утешил его Колин.

И снова оба ненадолго умолкли.

— Еще что-нибудь?

— А что, мало? — спросил Колин в ответ.

— И ты пойдешь в полицию с этой дурацкой историей?

— Говорят же тебе, я не собираюсь тебя закладывать. Но сам-то ты поосторожней, не проболтайся еще кому-нибудь.

— Лучше бы ты сообщил в полицию, — взвыл Роджер.

— Нет уж, спасибо, я не намерен во все это ввязываться!

— Тогда я сам туда пойду и расскажу все в точности, как ты сказал!

— И будешь болван болваном, — холодно среагировал Колин.

Несмотря на все возмущение Роджеру хватило здравого смысла понять, что он и в самом деле окажется в таком случае болваном, да еще каким.

И снова повисло яростное молчание.

Снаружи послышались шаги, и в дверях появился Рональд Стреттон.

— А, вот ты где, Роджер. А я тебя обыскался. Инспектор полиции уже здесь, он ждет тебя в столовой.

Роджер встал, не без тайной благодарности освободителю.

И поймал на себе взгляд Колина. Тот обнадеживающе кивнул.