ПОСЛЕДНИЕ ХОЗЯЕВА КРЕМЛЯ

Но многие западные деятели культуры отвергают факты, свидетельствующие об истинном положении дел в Советском Союзе. Они им так же мешают, как и марксистам. Они пленники своих фантазий и не хотят с ним расстаться. Мир иллюзий им дороже мира фактов. Страданиями современников они готовы пренебречь ради призрачного счастья грядущих потомков. Французский писатель Андрэ Жид решил сказать правду. Одной поездки на родину коммунизма, от которого он ожидал „полного и подлинного раскрытия всех возможностей личности”, для писателя оказалось достаточно, и он полностью отходит от него. И писатель, чье совсем недавно изданное с большой помпой четырехтомное собрание сочинений превозносилось как отражение пути к коммунизму, вызванного „необходимостью для каждого большого художника, который хочет дышать”, объявляется тут же клеветником и отступником. Это подтверждало то, что он написал в своем „Возвращении из СССР”, где каждый знает заранее, что определяющим является то мнение, которое в этот день выражено „Правдой”, учащей „советских людей, что им следует знать, о чем думать и во что верить”.

ТРУДОМ РАБОВ

Там, где сейчас Рыбинское водохранилище, в начале 30-х годов были луга да леса. Но именно в это десятилетие стал претерпевать значительные изменения российский пейзаж. Появляются водохранилища и новые каналы, новые комбинаты и города. И рядом с ним, как их неизменные спутники, вырастают лагерные вышки с фигурой часового на них. Они даже возникают раньше новостроек. Они как бы указывают, где начнется строительство, которое без них и не могло бы начаться. Точно так же как новостройки, они делаются неотъемлемой частью пейзажа советской страны.

Как уничтожение Сталиным крестьян послужило для Гитлера своего рода лабораторным испытанием его будущей программы уничтожения евреев, так и созданные впервые Лениным концлагеря стали примером для Гитлера. А развитая нацистами система массового заключения была тут же подхвачена тесно сотрудничавшим в те годы с гестапо НКВД. Над воротами одного из страшнейших советских лагерей на Колыме висел лозунг: „Труд — дело чести, доблести и геройства” и подпись: „Сталин”. Над воротами Освенцима висело: „Труд приносит свободу”. Кто автор этого лозунга — неизвестно. Но лгали оба. И разницы между ними не было никакой.

Сталинские лагеря смерти, скрывавшиеся под именем ГУЛаг, покрыли всю страну. За колючей проволокой оказалось десять процентов населения страны. Но дело не только в этом. Эта система не только истребляла людей, предварительно выжав из них все возможное рабским трудом. Она стремилась к уничтожению человеческих качеств в человеке. Как писал британский историк Джонсон: „Запугивание подавляло человеческие инстинкты. И это, в свою очередь, делало положение еще более ужасающим, втягивая людей еще глубже в кошмары зла”. Это самое страшное наследие сталинизма.

Вполне естественно, что органы НКВД, которые приобрели такое значениев жизни страны, становятся и крупнейшим поставщиком рабочей силы. Ее теперь называют сокращенно „рабсилой”. И это сокращение как нельзя лучше выражает сущность труда, который газеты называют коммунистическим. Рабский труд заключенных они преподносят как вдохновенный труд, охваченных энтузиазмом свободных людей.

Заключенные работают повсюду. Целый ряд предприятий переходит в полное управление органов. Одно из них — Рыбинская верфь, комсоргом которой был Андропов. Получаемый им здесь опыт сыграет значительную роль в его последующей карьере. Можно сказать, что не обладай он опытом работы среди заключенных, ему по всей вероятности не удалось бы занять руководящее место в комсомоле области. Ведь именно такой опыт теперь приобретает важнейшее значение. Вся Ярославская область быстрыми темпами превращается в один огромный концлагерь с миллионами заключенных, пригнанных сюда со всех концов страны. Толчком к этому послужило решение построить Рыбинское водохранилище и гидроэлектростанцию. К тому времени, когда Андропов начинает свое восхождение наверх, строительство идет уже третий год.

Хотя необходимость этого строительства была весьма сомнительной, Сталин его одобрил. Оно вполне отвечало его представлению о роли вождя, воле которого повинуются не только людские массы, но и сама природа. Он, вождь, перекраивает карту земли по своему разумению. Он заставляет течь вспять реки, создает моря, леса и гигантские плотины. Как некогда египетские пирамиды, это должно не только остаться памятником ему на века, но и внушить священный страх всем тем, кто еще сомневается в его всемогуществе. Тех, кто таких сомнений не имеет, это должно укрепить в их вере и рабском послушании.

На строительстве Рыбинского водохранилища применялась та же, теперь уже испытанная, чекистско-социалистическая система труда, которую следует именовать организованным рабством 20 века.

Измученные, оторванные от семьи, от родных мест, вырванные из привычного образа жизни, часто без какого-либо предъявления вины, пригнанные на работу люди были перед глазами комсорга Андропова постоянно. Они работали рядом с его комсомольцами.

Великим мастером использования этой силы был Якуб Раппопорт.

Это его фанатичной энергии Сталин обязан тем, что проложен был Беломор-канал. И для него не имело никакого значения, что при этом заместитель начальника строительства Раппопорт усыпал берега и дно канала костьми 250 тысяч человек.

Теперь Раппопорт возглавлял строительство Рыбинского комплекса. Судьба, а точнее, партийное задание, сводит старого опытного чекиста с тем, кому со временем предстоит стать главой чекистов. Встреча эта оказывается решающей для молодого Андропова.

Не проходит и года, как в 1937 году комсорг Рыбинской верфи становится вторым секретарем Ярославского обкома комсомола. Теперь его деятельность охватывает всю область, где в это время находится крупнейшая стройка ГУЛага Волгострой. Здесь работает полмиллиона заключенных.

Предания рассказывают, что некогда то место, где ныне стоит Ярославль, называли „Медвежьим углом”, что жили здесь тогда языческие племена, поклонявшиеся медведю, бывшему для них самым сильным существом на свете. Но в начале XI века пришел сюда со своей дружиной из Ростова Великого Ярослав, которого потом назовут Мудрым, разрушил „Медвежий угол” и самолично порубил священного медведя.

На месте „Медвежьего угла” повелел князь воздвигнуть деревянную крепость. От нее и пошел город, носящий имя мудрого киевского князя. Он был уверен, что с „Медвежьим углом” покончено навсегда, что колокольный звон церквей разгонит всякую нечисть, а сияние соборных куполов во веки веков будет славить имя Божие.

Минуло восемь столетий, и умолкли колокола, померкло сияние куполов. Вновь в „Медвежий угол” превратился Ярославский край.

Пройдут годы прежде чем мир узнает о гитлеровских лагерях смерти. Но до сих пор мало что известно о лагерях Ярославской области, которая по свидетельству очевидцев в 1937 году была одним гигантским лагерем смерти, который отличало от гитлеровских лишь отсутствие газовых камер.

Здесь и работает Андропов. И, видимо, неплохо работает, если меньше чем через год становится первым секретарем Ярославского обкома комсомола.

Эта должность вводила Андропова в состав „тройки”, правящей областью, почти целиком оккупированной войсками НКВД. Кроме него в нее входят первый секретарь обкома партии Николай Патоличев и начальник Волгостроя Якуб Раппопорт.

Николай Семенович Патоличев, занимавший при Андропове респектабельный пост министра внешней торговли, в то время был партийным работником, главное для которого — не утонуть в том кровавом море, что бушевало вокруг. Выжить во что бы то ни стало — таков был девиз партийных аппаратчиков, обязанных своим восхождением тому, что не выжили другие.

Американские историки М. Бернштам и А, Байхман утверждают, что именно в те годы партийные аппаратчики создали свою особую организацию. По их мнению, основателем этой организации, которую они именуют „Братством”, явился тогдашний секретарь ЦК и член Политбюро Андрей Андреев. Тот самый Андреев, которого, как пишет Р. Конк-вест, в сентябре 1937 года послали в Ташкент „следить за тем, чтобы террор принял надлежащие формы, и для которого это была не первая и не последняя командировка такого рода”.

Наблюдая за тем, как исчезают в мясорубке террора партийные работники, еще вчера сами, казалось бы, стоявшие вне опасности, сами возглавлявшие террор, Андреев мог прийти к мысли, что и его черед не за горами.

Американские историки полагают, что в состав „Братства” вошли первые секретари обкомов партии, занявшие эти должности после 38-го года, и ведущие партийные аппаратчики. Среди наиболее известных членов „Братства” они называют М. Суслова, Л. Брежнева, Н. Патоличева, С.Игнатьева, В. Андрианова, А. Ларионова, А. Аристова, Н. Игнатова, Ф. Козлова, П. Пономаренко, Н. Михайлова, Л. Мельникова, Б. Пономарева, А. Епишева.

Все они русские. Все примерно одного возраста: родились в промежутке между 1902 и 1908 годами. В революции никакого участия не принимали, но выдвинулись за счет уничтожения Сталиным тех, кто эту революцию делал. Они участники других событий. Это с их помощью было „восстановлено самодержавие во главе со Сталиным”, приведены в полное подчинение государству рабочие, вновь обращены в схожее с крепостным правом состояние крестьяне. В результате всего этого и появилось государство, в котором все подчинено этому государству, все является прдеметом внимания государства и где граждане всего лишь только, как объяснил позднее Маленков, „слуги государства”.

Быть может, наблюдая, как одна волна чисток сменяет другую, члены „Братства” инстинктивно уловили суть возникшего режима: это будет происходить постоянно. Сталин постоянно будет уничтожать тех, кому он дал власть для того, чтобы они сами его этой власти не лишили.

В том, что они поняли это, проявилось свойственное русскому крестьянину умение выживать несмотря ни на что. А они-то как раз и были все из крестьян. Они были гребнем той волны, той стихии, имя которой — „мужицкая Россия”, которая, как писал Б. Пильняк, „смела и проглотила империю Петра”. С их приходом к власти произошло „полное окрестьянивание” советской партийной элиты.

Там, где не хватало знаний, они применяли смекалку. Где не хватало ума, на помощь приходила хитрость. Где не хватало веры, ее заменяло лицемерие и притворство. Они — типичное порождение той страны, которую англичанин Бэринг в начале века, как раз в то время, когда они вступали в жизнь, обрисовывал так:

„Россия — страна с непонятным климатом. Сухое лето, дающее ненадежный урожай, иногда ведущий к голоду, невыносимо долгая зима, сырая нездоровая весна и еще более нездоровая осень; страна, в которой столица построена на болоте, где почти нет хороших дорог, провинциальные города, разросшиеся деревни, грязные, приземистые, скучные, лишенные естественной красоты и не украшенные искусством; страна, где... издержки на жизнь велики и непропорциональны качеству доставляемых продуктов; где работа — дорогая, плохая и медленная; где гигиенические условия жизни населения очень плохи; ... где медицинская помощь и приспособления для нее недостаточны; где бедные люди — отсталые и невежественные, а средний класс — беспечный и неряшливый; где прогресс намеренно задерживается и подвергается всевозможным препятствиям; страна, управляемая случаем, где все формы администрации произвольны, ненадежны...; где все формы деловой жизни громоздки и обременены канцелярскою волокитою; где взятка — необходимый прием деловой и административной жизни страны; страна, отягощенная множеством чиновников, которые в общем ленивы, подкупны и некомпетентны; страна, где нет политической свободы и элементарных прав граждан; где даже программы концертов и все иностранные газеты и книги подвергаются цензуре; где свобода прессы стесняется мелкими придирками, а издатели постоянно штрафуются...; где свобода совести стеснена; ...страна, где есть всякие попустительства и нет закона; где всякий действует, не принимая во внимание соседа; ... страна крайностей, нравственной распущенности и экстравагантного потворства самому себе; народ без держания себя в руках и самодисциплины; народ, все порицающий, все критикующий и никогда не действующий; народ, ревнивый ко всему и ко всем, кто выходит из строя и поднимается выше среднего уровня; смотрящий с подозрением на всякую индивидуальную оригинальность и отличие; народ, находящийся в рабстве застывшего уровня посредственности и стереотипных бюрократических форм; народ, имеющий все недостатки Востока и не имеющий ни одной из его суровых добродетелей, его достоинств...; нация ни к чему не годных бунтовщиков под руководством подлиз чиновников; страна, где стоящие у власти, живут в постоянном страхе, и где... ничто не столь абсурдно, что не может случиться... страна неограниченных возможностей...”

Прямо скажем, нелестная характеристика. Однако Бэринг не предвзятый наблюдатель. Путешествуя по России, он полюбил ее. Да и глава книги, откуда взят этот отрывок, называется „Очарование России”. Но, как говорится, правда ему дороже любви.

Известный русский философ Николай Лосский, посвятивший харак-теру русского народа специальное исследование, с Бэрингом не спорит.

Для тех, кто пришел к власти в конце 30-х годов в стране, она действительно оказалась, как писал англичанин, „страной неограниченных возможностей”. Вчерашние пастухи, дети крестьян, они вдруг стали вельможами. Это им пришлось по душе. Расставаться с вельможным положением у них не было никакого желания. Для них пустой звон все эти ученые ссылки на Маркса и Ленина. Они не читали ни того, ни другого. Своим смекалистым крестьянским умом они понимают, что это все для видимости, „для туману”. Суть не в том, кто лучше знает, что сказал тот или иной классик, а у кого в руках плетка, власть.

Власть была у Сталина. В том, что ухватил он плетку власти „всерьез и надолго”, сомнений у них не было. Значит, служить надо ему. Не партии, как они в том клялись, не государству, как они того требовали от других, не народу, как они в этом хотели уверить всех, а только ему — Сталину. Потому они готовы к союзу, готовы оказать поддержку любой группировке в Политбюро, если она пользуется благосклонностью Сталина. Программа группировки, ее цели при этом большого значения не имеют. А так как ничего постоянного нет, а постоянна только борьба в ближайшем к Сталину окружении за обладание влиянием на диктатора, то и приверженность „Братства” менялась с падением одних и выдвижением других членов Политбюро. Так в них воспитывалось важнейшее для партийного аппаратчика качество: никакие личные симпатии и антипатии не должны влиять на главное — удержаться на своем месте, а при удобном случае и шагнуть вперед.

То, что происходило, напоминало шахматную партию, в которой каждая группировка, делая очередной ход, выдвигала свою фигуру. Надо было скинуть тех, кто поддерживал соперника, и занять ключевую позицию. Внезапно, никому не известная „пешка”, вдруг в результате мастерски проведенной интриги превращалась в занявшую угрожающее положение „тяжелую фигуру”.

В результате очередной такой комбинации „на верхах” и появился в Ярославле Патоличев. Те, кто стоял за его спиной, были далеки от города на Волге. Их кабинеты находились в здании на Старой площади в Москве и в Смольном, в Ленинграде.

ПЕШКИ В ЧУЖОЙ ИГРЕ

Машина мчалась по шоссе, которое называли Правительственным. Ни на одной подмосковной карте его нет. По этому шоссе, проложенному к даче Сталина, разрешалось ездить только тем, кого он вызывал или приглашал к себе.

Сама дача, скрытая за сосновыми деревьями, сбитая из сосны, и в которой и вся мебель была тоже из нее, внешне выглядела довольно скромно. Хозяин любил подчеркивать скромность. И она была так выразительна, что на нее нельзя было не обратить внимания. Как нельзя было не обратить внимания и на его восточное гостеприимство.

Все это осталось в памяти Милована Джиласа. Он запомнил обильный стол, многочисленные тосты и участников этого сталинского застолья. Он вспоминает, что один из них, чтобы развеселить остальных, рассказывал, как поступили в Ленинграде с Михаилом Зощенко после того, как писатель подвергся партийному разносу.

Перестарались. Отняли продовольственные карточки. Пришлось вмешаться. Иначе помер бы с голоду, — сокрушался за столом у Сталина человек с полным лицом и усами щеточкой.

Звали этого человека Андрей Жданов. После убийства Кирова, когда из Нижнего Новгорода его перебросили в Ленинград, он постоянно расширяет сферу своего влияния, и к концу 30-х годов считает себя наследником Сталина.

„Небольшого роста с каштановыми подстриженными усами, с высоким лбом, острым носом и болезненно красноватым лицом. Он был образованным человеком и в Политбюро считался крупным интеллектуалом... Накапливал сведения из разных областей посредством марксистской литературы. Он был вдобавок интеллигентом-циником, что еще больше отталкивало, так как за подобной интеллигентностью скрывался сатрап”. К этому нарисованному Джиласом портрету Жданова

следует добавить написанное о нем Светланой Аллилуевой.

„На искусство Жданов смотрел с ханжески-пуританских позиций. Их лучше всего выразила однажды жена Жданова:

— Илья Эренбург так любит Париж, потому что там голые женщины!..

В конце концов его возненавидели все как исполнительного адъютанта, „возможного наследника Сталина”.

За обеденным столом Сталина он пил апельсиновый сок и жаловался на сердце. Однако его больное сердце выдержало и террор, которым он руководил в Ленинграде, и блокаду, в которой оказался (во многом по его вине) этот город во время войны. Когда Аллилуева пишет, что в результате он „оставил о себе дурную память Держиморды” — это еще не все. Остался он в памяти и как палач Ленинграда.

А рядом за столом сидел и тот, кто видел в Жданове своего основного соперника. „Был он низкорослым и полным, но типичным русским с монгольской примесью — немного рыхлый брюнет с выдающимися скулами. Он казался замкнутым, внимательным человеком без ярко выраженного характера. Под слоями и буграми жира как будто двигался еще один человек, живой и находчивый, с умными и внимательными черными глазами. В течение долгого времени было известно, что он неофициальный заместитель Сталина по партийным делам. Почти все, связанное с организацией партии, возвышением и снятием партработников, находилось в его руках. Он изобрел „номенклатурные списки” кадров — подробные биографии и автобиографии всех членов и кандидатов многомиллионной партии, которые хранились и систематически обрабатывались в Москве”. Так пишет Джил ас о человеке, которого звали Георгий Маленков.

Сын оренбургского чиновника, он как и сын инспектора гимназии Жданов, происходил из обеспеченной семьи. Энциклопедический словарь, изданный в Москве в годы, когда Маленков еще находился у власти, сообщает, что он учился в Московском Высшем техническом училище. То, что словарь пишет „учился”, может означать только одно — курса он не закончил. Он сообразил, как и Андропов после него, что не в образовании дело. Он вовремя присоединяется к „секретариату товарища Сталина” и делает головокружительную карьеру.

Светлана Аллилуева замечает, что „семья Маленкова была, пожалуй, наиболее интеллигентной из всех остальных на высшем уровне”. Но об этом „интеллигенте” Р. Конквест в книге „Большой террор” пишет, что, прибыв в Белоруссию в июне 1937 года, он за короткий срок уничтожил все руководство республики. Это он, рыхлый, с болезненно раздутым бабьим лицом, из-за которого его прозвали Маланьей, вместе с Берией обдумывал, как замаскировать, чтобы не вызвать подозрений, смерть расстрелянного армянского руководителя Ханджяна. Это он вместе с Микояном и Берией был послан на выполнение „задания тов. Сталина” в Армению. Спустя много лет журнал „Коммунист Армении’ пролил свет на это „задание”, написав, что „Маленков в ряде случаев лично принимал участие в допросах арестованных, которые проводились с нарушением социалистической законности”.

Интересно сопоставить портреты, которые набрасывает близко знавшая и Жданова и Маленкова Светлана Аллилуева, с тем, что сообщают о них видевшие их в иной обстановке. Возможно, что Аллилуева не знала о том, другом, лице этих приятных в семейном кругу, столь привязанных к своим детям, внешне таких интеллигентных людей. Но это лишь доказывает, что в сталинские времена уже сложился образ партийного руководителя, подобно двуликому Янусу, обращающему к людям в зависимости от обстоятельств то один, то другой свой лик.

Одно — это нормальное человеческое лицо. Глядя на него, нельзя и предположить, что за ним скрывается и иное лицо, лицо монстра. Казалось бы, долголетний опыт изучения кремлевских вождей должен был бы дать богатый материал кремленологам. Но нет! Они и через много лет после Жданова и Маленкова будут писать об интеллигентном облике Андропова. Как будто не понимают, что это всего лишь удобная маска, скрывавшая черты его характера, проявлявшиеся не в улыбках и умении вести светскую беседу, а в конкретных делах.

И Ленин гладил детей, и Сталин цитировал Пушкина, и Гитлер любил собак. Никто из них не носил звериных шкур и не ел сырого мяса. Гитлер вообще не ел мяса. Однако в памяти народов о них осталось не это, а ленинские массовые расстрелы заложников, сталинская Колыма и гитлеровский Аушвиц.

Влияние, которым пользовался Маленков, меньше всего зависело от занимаемой им должности. В то время он не был еще членом Политбюро, а секретарем ЦК стал только в 1939 году. Все решало не это, а то, что был он доверенным Сталина.

Жданов, Маленков и те, кто был в числе их приверженцев, считали себя несправедливо отодвинутыми на второй план владевшим огромной властью Кагановичем,тоже претендовавшим на роль „наследника Сталина”. С ним они вступили в борьбу, и эта борьба была главным занятием кремлевских вождей. „Они плели интриги, один старался столкнуть другого и выйти в фавориты”, — пишет Аллилуева.

Черненко к этому времени тоже сумел продвинуться. Уже успели расстрелять „сибирского Ленина” — И. Смирнова, того самого, чья армия принесла на своих штыках советскую власть в черненковское детство.

Места освобождаются и в Сибири. В соседнем Иркутске пример подает Щербаков. Полностью уничтожив всех, кто не угоден Сталину, он совершает метеорический взлет и становится первым секретарем московского горкома и обкома, а вскоре и секретарем ЦК.

Это не остается незамеченным, пока еще находящимися на заднем плане такими партийцами, как Черненко. Они удваивают и утраивают свои усилия. Видя, как заполняются лагеря, они приходят к выводу: теперь или никогда. Но для этого одной обычной партийной работы недостаточно. Для этого надо активно участвовать в создании сталинской системы уничтожения. Это теперь и есть главная партийная работа. Ей теперь отдает свои силы Черненко. Это для него — продолжение его связи с НКВД, начавшейся во время его службы в пограничных войсках в Казахстане. Тогда он помогал вылавливать пытавшихся бежать от сталинской коллективизации в Китай, теперь он помогает органам упрятать за решетку всех, кого вождь объявил врагом.

Для него не секрет то, что происходит в нескольких шагах от его кабинета в крайкоме партии, и о чем спустя много лет поведует армянский поэт Гурген Маари.

„В красноярской тюрьме кишела, копошилась большая армия заключенных, составленная из представителей многих народов Советского Союза... У одного заключенного оказался кусочек зеркала. Я взглянул на свое лицо и не узнал.”

Помогал Черненко и строительству советского Аушвица — Норильска. И не мог секретарь крайкома не знать о том, что стали норильские лагеря фабриками смерти.

Чудом уцелевший венгр Ленгьел донес до нас то, что могло бы, не выживи он, остаться тайной. Он рассказывает, что происходило в одном из таких лагерей смерти.

„Жертв связывали проволокой и как дрова бросали в кузовы грузовиков. Душераздирающие вопли пришедших в ужас, сходивших с ума стояли над лесом. Закончив расстрел, спецкоманда НКВД, заметая следы, уничтожила охрану лагеря. Сколько таких расстрелов свершилось в Красноярском крае? Сколько сотен тысяч было замучено таким образом?”

Происходило это задолго до появления Аушвица и Майданека. Тогда мир о Норильске не знал, но о нем знал и способствовал его созданию Черненко.

Несмотря на такие заслуги, он все еще остается в Сибири. Конечно, ему ясно — карьера делается не здесь. Но на запад ему выбраться пока не удается. В той интриге, что разыгрывается в Кремле, он еще не играет даже роли пешки.

’’КОНЦОМ КОПЬЯ СВОЕГО”

Выстрелы, раздавшиеся в то ноябрьское утро, шли оттуда, где за валунами и перелесками была финляндская граница.

Их словно ждали. В советских газетах тут же появились статьи, призывающие к суровому возмездию. Спустя день-два Красная Армия начала наступление на финские оборонительные рубежи.

Было очевидно, что маленькая Финляндия, получившая независимость в 1917 году, вновь стала объектом агрессии со стороны своего могучего соседа. Он явно стремился на сей раз исправить допущенную в революционном угаре ошибку, когда пришлось выполнять некогда данные обещания.

Тогда входившее в состав Российской империи Великое княжество Финляндское было провозглашено Лениным свободным государством. Но тут же была предпринята попытка превратить новорожденное государство в советскую республику. По прямому указанию агентов советского правительства, находящиеся на территории Финляндии советские воинские части поддержали просоветский переворот.

Позднее Сталин попытается подвести под то, что происходило тогда в Финляндии, теоретическую базу. В 1924 году на ХШ съезде партии он скажет: „Бывают случаи, когда право народов на самоопределение вступает в конфликт с другим высшим принципом, а именно — с правом рабочего класса на укрепление своей власти, коль скоро он к этой власти пришел. В таком случае право на самоопределение не может и не должно быть препятствием к осуществлению рабочим классом своего законного права на диктатуру. Первый принцип должен уступить второму”.

Сталин недвусмысленно давал понять, что, если в независимом государстве какая-то кучка повстанцев объявит себя рабочим правительством и сумеет захватить власть и для удержания этой власти прибегнет к помощи „братских” вооруженных сил Советского Союза, что приведет к оккупации и потере независимости, сокрушаться по этому поводу не стоит. Независимостью следует пожертвовать ради диктатуры пролетариата.

Любители исторических параллелей могут припомнить, что через 45 лет сталинский тезис был вновь вытащен на свет и преподнесен на сейраз под именем „доктрины Брежнева”.

Но финны в 1917 г., в отличие от чехов и словаков в 1968 г., совсем не склонны были к покорности Войска под командованием бывшего полковника царской армии барона Карла Густава фон Маннергейма нанесли поражение Красной Гвардии. Финляндия сохранила независимость.

Примириться с этим Советский Союз никак не мог. По секретному соглашению с Германией, подписанному в августе 1939 г., Финляндия была отнесена к зоне советских интересов. Тут же Сталин предъявил финнам такие требования, на которые они никогда бы не согласились. После этого Красная Армия атаковала финскую линию обороны, получившую имя „Линии Маннергейма”. Однако, несмотря на огромное превосходство в силах, наступление захлебнулось. К тому же ударили свирепые морозы. Советские войска к ним оказались не подготовленными. Как позднее немцы под Москвой, они рассчитывали на легкую прогулку. Потери были ужасающими. В Москве и Ленинграде начались перебои с продовольствием. Война с маленькой страной принимала затяжной характер. А ведь в Москве в предвкушении быстрой победы уже создали правительство „демократической республики Финляндии”. Теперь с этим, сидевшим в Териоках в ожидании своего часа, „правительством” не знали, что делать. Этот час так и не наступил, и „правительство” во главе со старым коминтерновцем Отто Куусиненом кануло в безвестность. О нем просто больше не вспоминали, как и о подписанном с ним договором о дружбе. Надо было думать о более важных вещах: как сохранить престиж и закончить войну?

„Мы численно превосходили врага, — вспоминает в своих „Мемуарах” Н. Хрущев. — И мы располагали достаточным временем, чтобы подготовиться к нашей операции. Но даже при таких наиболее благоприятных условиях мы смогли, в конечном счете, одержать победу только после огромных трудностей и невероятных потерь. Победа такой ценой была на самом деле моральным поражением.

Наш народ, конечно, не узнал, что мы потерпели моральное поражение, потому что ему не сказали правды”.

По мнению Хрущева советские потери за 3,5 месяца войны только убитыми были близки к миллиону. Финны своих потерь не скрывали. Они объявили сразу: погибло 60 тысяч человек.

После этой войны в составе СССР появилась еще одна союзная республика. Не финляндская со столицей в Хельсинки, как о том мечтали в Москве, а Карело-Финская со столицей в Петрозаводске. Через некоторое время туда переехал и Ю. Андропов, ставший Первым секретарем ЦК комсомола республики.

Возможно, что его готовили на роль вождя финляндского комсомола.Но, возможно, Андропов появился в Карелии и по другой причине.

...Едва Патоличев сошел с трибуны, как к нему подбежал человек, в котором он узнал начальника тыла Красной Армии Андрея Хрулева.

— Скажи, не сын ли ты Семена Патоличева? — возбужденно спросил Хрулев. Получив утвердительный ответ, он еще более возбужденно закричал: — Пошли к Сталину.

Происходило это на заседании чрезвычайного пленума ЦК партии в марте 1940 года. На нем помимо прочего обсуждались и итоги финской кампании.

Озадаченный Патоличев не понимал, зачем тащит его к Сталину Хрулев. Заседание пришлось прервать. Наконец, Хрулев подвел его к Сталину, который сказал, что очень рад видеть сына своего, погибшего в 1920 году во время советско-польской войны, друга.

В то, что у Сталина могли быть друзья, поверить нелегко. Особенно после всего того, что мы знаем о его расправах с самыми близкими ему людьми. С еще меньшим доверием воспринимаются рассказы о том, что он мог хранить память о друзьях. Но по крайней мере в этом случае это оказалось правдой.

Патоличев быстро вошел в круг близких к Сталину людей. Это давало ему возможность стать независимым от Жданова. Теперь его карьера находилась в руках Сталина. К этому времени он уже твердо усвоил непреложное правило: хочешь укрепиться — тяни за собой, заполняй ключевые места своими, теми, кто предан лично тебе.

На том пленуме в Москве, где произошла встреча Сталина с Патоли-чевым, решено также было создать вместо автономной Карельской республики Карело-Финскую ССР.

Как пишет в своих мемуарах Патоличев, Сталин, узнав, что он когда-то был на комсомольской работе, предложил ему пост главы всесоюзного комсомола. Патоличев отказался, но Сталин продолжал и в дальнейшем советоваться с ним по комсомольским делам. Не исключено, что именно Патоличев предложил кандидатуру Андропова, которая и была одобрена Сталиным.

Хотя финская война уже закончилась, но итоги ее все еще напоминали о себе.

Однажды мартовским вечером на еженедельном обеде у себя на даче Сталин обрушился с обвинениями на Ворошилова. С побледневшим от гнева рябым лицом, он буквально разносил наркома обороны. Наконец, тот не выдержал, схватил со стола блюдо с уткой и, грохнув его об пол, закричал:

— Ты сам во всем виноват. Это по твоему приказу расстреляли лучших командиров.

Ворошилов, который уже давно не вникал в дела армии, а во всем полагался на своих талантливых помощников, особенно Тухачевского, теперь остро ощущал их отсутствие. Он знал, что говорил. С 1937-го по 1941 годы из пяти маршалов — три расстреляны, из восьми членов военного совета осталось в живых пять, все командующие военными округами, занимавшие эти должности в июне 37-го года, — уничтожены, также уничтожены и те, кто занял их места.

Исчезли командующие военно-морскими и военно-воздушными силами и их начальники штабов. 57 из 85 командиров корпусов были расстреляны. Та же судьба постигла 110 из 195 командиров дивизий и 220 из 406 командиров бригад. Таким образом, из общего числа 70 — 80 тысяч занимавших командные должности уничтожена была примерно отдна треть. Из оставшихся в живых многие не один год провели в лагерях и тюрьмах. Когда эти цифры стали известны Гитлеру, он воскликнул: „Советская армия — это шутка!” — и отдал приказ ускорить разработку плана Барбароссы.

Разбитое блюдо с уткой тут же дало о себе знать. Ворошилов был снят с поста наркома обороны. На его место назначили маршала С. Тимошенко.

Следующим пострадавшим стал Жданов. Война проходила на территории, находившейся под его надзором. А раз она закончилась неудачно, то сталинская логика его немедленно зачислила в виноватые. Кроме того, он нес ответственность и за политическую подготовку войск, участвовавших в боях на Карельском перешейке.

Недовольство Сталина Ждановым привело к укреплению позиций Маленкова.

Вскоре и в Петрозаводске почувствовали последствия разбитого на сталинском обеде блюда.

УРОКИ КУУСИНЕНА

Пушки — вот что требовалось Петру Первому в его войне со шведами. А для них надо было железо. Добывали его и на берегах Онеги, в том месте, которому дали имя Петрова Завода. Возле него и возник потом город. Лесу вокруг было много, и город рос, в основном, деревянный. Таким он оставался и в 60-е годы нашего столетия, когда мне довелось побывать в нем. В ХУШ веке он украсился архитектурным ансамблем Круглой площади, ставшим его достопримечательностью. В одном из его зданий, построенных в стиле модного во времена Екатерины П русского классицизма, когда-то размещалась канцелярия первого губернатора этого края. Тогда он назывался Олонецким, а звали губернатора Гавриилом Державиным.

И хотя уже в XI веке существовали здесь поселения новогородцев, но и к середине нашего века край этот все еще оставался незаселенным. Жило тут всего около полумиллиона человек. Русских немногим более ста тысяч. Остальные — финны и родственные им карелы.

Слабо была развита и промышленность. Несколько комбинатов по переработке древесины и электростанций. Вот этот край, покрытый гранитными валунами, заросший дикими лесами, стал теперь андропов-ским уделом. Отголоски того, что произошло за обедом у Сталина, дошли и до него.

Наконец-то Сталин нашел, куда пристроить главу не состоявшегося териокского правительства — Отто Куусинена. Его делают главой новой республики. Поначалу могло показаться, что пост этот малозначителен. Но это не так. Сталин не оставлял своих планов в отношении Финляндии. Правительство Карело-Финской республики им рассматривалось как прототип будущей администрации советской Финляндии.

Помимо прочего, это позволяло избежать того неудобного положения, в которое попал Советский Союз, признав „правительство”, которое потом некуда было деть. В этом варианте всегда можно было отступить на исходные рубежи.

Вот почему появился в Петрозаводске старый коминтерновский волк. Андропову, чей партийный стаж в 1940 году равнялся одному году, было чему поучиться у бывшего в партии уже четверть века Куусинена. Особенно полезно молодому коммунисту было узнать, что помогло Куусинену остаться в живых.

Осенью 1924 года английские газеты пестрели сенсационными заголовками: „Москва отдает приказы нашим красным... Раскрыт грандиозный заговор...”

Так Запад впервые узнал о так называемом „письме Зиновьева”. Кроме подписи председателя Коминтерна под ним была и подпись тогда мало кому известного Куусинена. Он немедленно выступил с опровержением.

Однако спустя много лет его бывшая жена Айна в своих мемуарах расскажет, что Коминтерн действительно послал британской компартии указания активизировать подрывную деятельность в Индии, организовать ячейки в армии и создать беспорядки в колониях.

Мемуары жены Куусинена приводят нас в канцелярию Коминтерна, и мы видим, какая лихорадочная деятельность происходила здесь в те дни. Мы видим, как изымаются из папок документы, как создаются новые, как задним числом вносятся записи, как целиком переписывается книга получения и отправления корреспонденции. Руководство Коминтерна, несмотря на отрицание своей причастности к письму, делает все возможное для того, чтобы скрыть доказательства, подтверждающие дачу инструкций британским коммунистам. За три дня ему удается привести все в надлежащий вид. Отто Куусинен проводит последнюю репетицию. Он удовлетворен. Теперь можно и принять направленную для расследования делегацию английских тред-юнионов. Никаких следов делегаты найти не смогли и объявили, что нет никаких оснований подозревать Коминтерн в огранизации подрывных действий в Англии и ее колониях.

Возможно, не удержался старый Отто и рассказал Андропову, как смеялись они потом над легковерными англичанами.

Умение лгать, не теряться, если поймают с поличным, — важное для коммуниста качество. И Куусинен сумел его в полной мере воспитать в своем ученике.

Не прошли зря, как о том свидетельствует его последующая карьера, для Андропова и остальные уроки старого коминтерновца.

Айна Куусинен рассказывает, как ее муж вместе с другими руководителями Коминтерна сидел ночью в октябре 1923 года у телефона в Москве, ожидая звонка из Германии. Была установлена прямая связь с Горками, где потерявший способность говорить Ленин тоже ждал звонка, оповещающего, что в Германии, куда было отправлено столько денег и оружия, где уже давно орудовали московские эмиссары, произошла революция. У телефона в ту ночь они просидели напрасно. Революции не получилось. После этого разочарованный Отто приходит к выводу, что полагаться на местное руководство нельзя. Надо, говорит он, готовить руководителей в Москве по образу и подобию большевистскому.

По его инициативе в 1925 году в одном из старинных дворянских °собняков на Кропоткинской улице появляются молодые коммунисты из западных стран. Здесь их учат, как посеять и взрастить семена революции в их странах. Экспортом революции это, конечно, не называется. Это всего лишь навсего передача опыта.

И это тоже будет усвоено Андроповым, когда по его указанию возникнут на советской территории школы по подготовке террористов, ставших главными проводниками андроповской теории построения нового общества, согласно которой все страны придут к коммунизму, если только им в этом поможет КГБ.

Целый ряд личных качеств Куусинена, которые не укрылись от наблюдательного Андропова, оказал на него глубокое влияние.

Жене Куусинен однажды признался, что менял свои принципы и убеждения многократно.

’’Как змея, менял шкуру, — говорил он. — Первый раз это было, когда я отказался от религиозных убеждений и сделался националистом и патриотом. Произошло это в университете. Я также сильно пил в то время. Затем я заинтересовался рабочими проблемами. Бросил пить и стал активным социал-демократом. В восемнадцатом году перешел к коммунистам и убежден был в неизбежности мировой революции. К началу тридцатых годов мне стало ясно, что мировая революция если и произойдет, то только с помощью Красной Армии”.

Точно так же, как он легко менял свои убеждения, он отказывался и от своих друзей, едва почувствовав, что дружба с ними делается опасной. Поклонник Троцкого, он превращается в его противника, как только становится ясным, что падение Троцкого предрешено. Так же он поступает и с Бухариным, с которым его связывали многолетние теплые отношения. Узнав о том, что „любимец партии” снят с поста главного редактора „Известий”, Куусинен обрушивается на него с разгромной речью.

Когда к нему позвонили, чтобы узнать его мнение об одном арестованном финском коммунисте, который к тому же доводился ему и близким родственником, он ответил: „Поступайте с ним, как сочтете нужным. Он никогда не был истинным коммунистом”. Судьба арестованного после этого была решена. Его расстреляли как финского шпиона.

Он не сделал ничего, чтобы облегчить участь своей оказавшейся в воркутинских лагерях жены. Он обрек на смерть собственного сына, попавшего в сибирские лагеря, заболевшего там туберкулезом и вскоре умершего от него. Для Куусинена все это мало значило.

„Он никогда не разрешал чувствам стать на пути, когда его безопасность и карьера оказывались под угрозой, — пишет его бывшая жена. — В таких случаях он просто не замечал, что происходит вокруг”.

Он предпочитал не замечать то, что ему мешало. Для него важнее всего было удержаться там, где его идеи могли быть восприняты, — вблизи Сталина. Как византийский чиновник, он сделался незаменимым, так как умел вовремя прошептать нужный совет в ухо повелителя. Ради этого он готов подавить свое огромное тщеславие. Он его скрывает, когда Сталин выдает его идеи за свои. В душе он над ним смеется, но внешне — он верный слуга хозяина. Он презирает его, как и всех остальных, с кем вынужден иметь дело. Они нужны ему лишь как статисты, выполняющие заданные им роли, и в то же время он старается держаться на расстоянии от них. Он, столько говорящий и пишущий о рабочем классе, не имеет ни малейшего представления о том, как живут рабочие. Он ни разу не посетил ни фабрики, ни завода.

Его ученик исправит эту ошибку. Едва придя к власти, он совершит вылазку в реальный мир и побывает на одном из столичных заводов. Но от этого унаследованное им от Куусинена презрение к людям не уменьшится.

Внешне бесстрастный, Отто Куусинен никогда не забывал и не прощал нанесенных ему обид. Как и для Сталина, месть для него была сладчайшим из чувств, и через много лет он не мог простить себе того, что во время финской революции не настоял на расстреле правительства республики.

„В следующий раз мы поступим иначе”, — говорил он.

Его ученик Андропов и поступил иначе. Имре Надь был расстрелян. Такая же участь ждала и Дубчека, арестованного КГБ. То, что вышло не так, как предусматривал Андропов, не его вина.

Отнюдь не случайно, что Куусинен сумел выжить в сталинские времена. Его способность легко, подобно меняющей кожу змее, сбрасывать старые принципы и убеждения и „надевать” на себя новые, сыграла в этом решающую роль. То, что он сумел остаться в живых и при этом сохранить свою карьеру, было важнейшим из уроков, преподанных им Андропову.

Черненко находился дальше от центра событий, и потому среди его учителей мы не находим значительных имен. Он учится у тех, кто рядом, у тех партаппаратчиков, кто овладел той же наукой выживания. Они учили его тому же, чему пример старого коминтерновца учил молодого Андропова и о чем Айна Куусинен написала так:

„Он служил тому, кто был хозяином сегодня, не забывая при этом и о своей выгоде. Он всегда точно знал, когда надо сменить хозяина”.

Тот факт, что Андропов на пути к Кремлю сумел успешно преодолеть все препятствия, приводит к заключению, что общение со старым, пережившим всех и вся финским коммунистом, который еще не раз сыграет свою роль в его карьере, не прошло даром для карельского комсомольского вожака.

ПРОТИВ ВЧЕРАШНЕГО ДРУГА

Приближался рассвет. До его наступления оставались считанные минуты. Противоположный берег реки все еще окутывала тишина. А здесь, на западном берегу, теплая июньская ночь была полна движения. В сторону границы, где виднелись пограничные столбы с надписью „СССР”, двигались колонны пехоты, подтягивались танки и артиллерия. Тем, кому предстояло идти в атаку первыми, давно заняли исходные рубежи.

Шли последние мирные минуты перед началом войны. В Германии к ней готовились давно, в Советском Союзе в то, что дело идет к вооруженному конфликту, не верили. Не хотели верить.

С тех пор, как 23 августа 1939 года был заключен договор о ненападении, а спустя пять дней и договор о дружбе с Германией, СССР делал все, чтобы не вызвать какого-либо недовольства у своего нового союзника. Более того, совершив крутой поворот, в Москве теперь объявили Гитлера товарищем.

Германский министр иностранных дел фон Риббентроп был приятно удивлен, когда на приеме в его честь Сталин сказал, что советское правительство серьезно относится к своим обязательствам и что лично он, Сталин, своим честным словом гарантирует, что „Советский Союз не подведет своего товарища. По этому поводу авторы „Утопии у власти” замечают: „Обычно Сталин был осторожен в выборе слов. Когда он назвал Гитлера товарищем, он употребил то слово, какое хотел”.

А Риббентроп сообщает фюреру, что на приеме в Кремле „он чувствовал себя так, будто находится в кругу старых партийных соратников”. Обе стороны словно давно ждали этого момента для того, чтобы открыто выразить свою симпатию к другу. Теперь их объединяла еще и общая цель — совместное порабощение и раздел мира. Сталин не разочаровал Гитлера, которого назвал „любимым вождем немецкого народа”. Именно тогда, когда Гитлер обрушился на Польшу, а затем вторгся во Францию, когда он испытывал недостаток в сырье, в Германию было отправлено миллион тонн зерна и столько же сои, 100 ООО тонн хлопка, 500 ООО тонн железной руды и такое же количество фосфатов, 300 000 тонн металлолома, 900 000 тонн нефтепродуктов, включая 100 000 тонн авиационного бензина, 2400 килограммов платины. Следует вспомнить, что из двух тысяч дней второй мировой войны фюрер немецкой нации и вождь советского народа были союзниками 600 дней, почти треть, и за это время с помощью советских поставок Третий Райх захватил Польшу, Норвегию, Данию, Бельгию, Голландию, Францию и вытеснил Великобританию с европейского континента.

Со своей стороны, Гитлер не скрывал своего восхищения советским вождем. Он преклонялся перед его, как он говорил, „звериной жестокостью”, и уже в конце войны жалел, что не последовал его примеру и не провел в армии такую же чистку, как Сталин. Коммунистом он его не считал, а назвал „старомосковским националистом”. Муссолини же, не стесняясь в выборе слов, прямо объявил его „славянским фашистом”.

В Советской стране разворачивается широкая кампания, убеждающая население в том, что договор о дружбе с фашистским государством является именно тем, чем его объявляет Молотов, — „поворотным пунктом в истории Европы”.

Тот же Молотов, обосновывая происшедшее с марксистских позиций, говорит о невозможности победить идеи силой оружия. Идеи гитлеризма он относит именно к таким идеям. Он клеймит ведущих войну с Германией Францию и Англию, заявляя: „...не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за „уничтожение гитлеризма”.

Партийные агитаторы доносят эти слова до сознания трудящихся. Андропов и Черненко в их числе. Оба делают одно и то же дело. Вместе со всей партией защищают и оправдывают гитлеровский фашизм. А ведь совсем недавно они должны были, следуя сталинскому указанию, доказывать необходимость мобилизации сил для уничтожения гитлеризма и союза с демократическими странами.

Когда говорят о процессах 30-х годов, то часто упускают из виду еще одну их сторону. Это ведь была первая репетиция в деле превращения вчерашних героев в сегодняшних врагов. Тех, кто сомневался в ее успехе, ждало разочарование. Люди поверили.

Теперь в Кремле окончательно уверились в возможности сегодня убеждать людей в правдивости того, что объявлялось ложным вчера, и в том, что завтра никто и не вспомнит, что говорилось сегодня.

И Андропов, и Черненко как раз в это время и овладевают искусством превращения лжи в правду. Без умения лгать и лицемерить нечего было и думать о партийной карьере. Побеждал тот, кто был внутренне готов к этому и потому не чувствовал никаких угрызений совести, у кого это получалось легко, кому лгать труда не составляло.

Андропов эту школу проходит в комсомоле. Ведь именно комсомолу поручено вести пропаганду среди молодежи. Секретарю ЦК ВЛКСМ Карелии Андропову надо было выступать самому, разъясняя партийные решения, и инструктировать тех, кому предстояло их разъяснять.

То же делает, разъезжая по Красноярскому краю, Черненко. И потому и тот и другой несут ответственность за то, что народ к войне оказался не подготовлен. Когда пытаются свалить всю вину на Сталина, то делается это для того, чтобы андроповы и черненки были избавлены от вины. Вся эта многомиллионная армия партийных винтиков виновна уже потому, что оставалась, продолжала быть винтиками сталинского аппарата лжи. Не восстала против нее, а смиренно служила ей, обманывая всех в том, что обернулось неслыханными страданиями, бедствиями и не проходящим с годами горем.

Они продолжали лгать до последней минуты. За неделю до войны страна читала в газетах сообщение ТАСС, уверявшее, что Германия соблюдает условия договора, „ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены основания”.

Все-таки накануне нарком обороны отдает приказ о приведении пограничных округов в боевую готовность. Но было уже поздно.

На немецкой стороне офицеры откупоривали привезенное из Франции шампанское, готовясь начать еще одну, как они полагали, победоносную кампанию.

Потом ставший маршалом, а тогда недавно освобожденный из тюрьмы, куда он был брошен как „английский шпион”, генерал Мерецков в те часы находился в поезде, несущемся на север. Всего несколько часов назад он получил приказ возглавить оборону Ленинграда и Карелии.

При первом сигнале атаки немецкие офицеры, словно в ожидании Нового года стоявшие с бокалами шампанского, вскричали „ура”. Звон бокалов утонул в грохоте орудий. Жизнь миллионов людей раскололась на две части — „война” и „до войны”.

Генерал-лейтенант от инфантерии Макс Симон в своем дневнике записывает: „Стрелки показали 3.05, и солдаты ринулись вперед к советским пограничным столбам. Нескольких коротких очередей оказалось достаточно для того, чтобы сломить сопротивление врага, застигнутого врасплох и вскочившего в трусах и майках”.

В 4.15 минут утра немецкие самолеты бомбили Киев, Севастополь,

Кронштадт и другие города. Коммюнике командования германской армии сообщало: „С сегодняшнего утра бои развернулись на всем протяжении советско-германской границы”. Война шла по всему громадному фронту — от Карельских лесов до Черного моря. Однако советским гражданам об этом все еще ничего не говорили.

Раскрыв газету в тот день, 22 июня 41-го года, Андропов, как и все, мог прочитать передовую, которая имела к нему как комсомольскому работнику прямое отношение. Называлась она „Народная забота о школе”. В том же номере были напечатаны статьи И. Андроникова к 100-ле-тию гибели Лермонтова и лермонтовское „Бородино”.

Проходит еще несколько томительных часов, и в репродукторах раздается дрожащий, заикающийся голос Молотова. А ожидали, что выступит Сталин. Но „великий вождь” находился в состоянии, которое иначе, как паникой, назвать было нельзя. Очевидцы рассказывают, что ночью, узнав о нападении, он ворвался в наркомат обороны, обругал всех трусами и предателями, после чего скрылся у себя на даче в Кунцеве, „...он был парализован от страха перед Гитлером, как кролик, загипнотизированный удавом”, — вспоминает Хрущев.

Как и тысячи других, привыкших послушно выполнять сталинские приказы, и Андропов в Петрозаводске ждал указаний вождя. Он не знал, что тот отказался взять ведение войны в свои руки. Но присутствовавший при этом Хрущев слышал, как Сталин сказал: „Все потеряно. Я сдаюсь”.

Власть, которой он добивался, ради которой пролил реки крови, теперь оказалась ему не нужной, потому что обладание ею становилось опасным. Ответственность за все теперь ложилась на него, уничтожившего цвет армии в преддверии войны. И Сталин дезертировал. Вот почему ни Андропов, ни Черненко ни в тот решительный час, ни в последующие тревожные дни не услышали голоса своего вождя.

Советские войска продолжали отступать по всему фронту. Несмотря на то, что в течение десятилетий советских граждан призывали идти на жертвы ради обороны страны, практически никакой обороны не существовало. Репрессии предвоенных лет привели к падению производства во всех областях промышленности, от которых зависела боеспособность армии. Аресты ученых и конструкторов затормозили выпуск новых моделей боевой техники.

О военных способностях тех, кто в первые дни возглавил Красную Армию, дают представление их характеристики: главнокомандующий юго-западным направлением маршал С. Буденный — „человек с огромными усами и крохотным мозгом”; бывший нарком обороны, главнокомандующий западным направлением маршал С. Тимошенко „глупейшим образом противился оснащению солдат автоматами’’; главнокомандующий северо-западным направлением маршал К. Ворошилов „объявил, что крупные танковые соединения дело далекого будущего и заниматься этим сейчас не следует”.

Спустя много лет мы шли по усыпанному опавшими листьями барвихинскому лесу с Алексеем Ивановичем Шахуриным. Незадолго до начала войны его назначили наркомом авиационной промышленности.

— Арестовали Туполева, — рассказывал он, — Королева, Поликарпова, увозили с испытательных полигонов как врагов народа летчиков... и в то же время чуть ли не каждый день звонит Сталин и требует, чтобы все было сделано в кратчайший срок...

Сделать удалось мало. За весь 40-й год выпустили всего 20 истребителей МИГ-3, 2 пикирующих бомбардировщика ПЕ-2, 64 истребителя ЯК-1, 115 танков новой конструкции Т-34 и 243 тяжелых танка КВ.

” ...Письма падали на пол. Ящик их уже не вмещал. Большим расползающимся пятном они белели на паркете. И каждый день сквозь щель в дверях просовывались новые и с глухим шелестом опускались на те, что пришли раньше. И этот шелест был единственным, что нарушало тишину.

Письма падали в тишину. Они лежали, нераспечатанные, в конвертах с марками, а потом в треугольниках без марок, со штемпелем полевой почты. И на всех один адрес: Москва, Всехсвятская улица, Смушкевичу Якову Владимировичу.

Но читать их было некому.

И если бы кто-нибудь распечатал их, то прочел бы написанный на разных листках, разными почерками один и тот же вопрос:

„Почему Вас нет с нами? Где Вы?”

Громадным безмолвным силуэтом высился дом на Берсеневской набережной. Он врезался в синеву ночи, которую то и дело рассекали лучи прожекторов. Они то разбегались в разные стороны, то, сходясь в одной какой-нибудь точке, громадными крестами ложились на небо. Кресты белели и на окнах. От этого дом становился похож на человека в карнавальной маске. Пройдет много лет, а следы крестов-масок нет-нет да проглянут на каком-нибудь выдержавшем испытание временем стекле.

А пока ни одна искорка не вспыхнет в окнах этого дома, как не вспыхивает она в окнах других московских домов. И где-то там, на четвертом этаже падают в тишине письма... ”

Так начиналась моя книга о дважды Герое Советского Союза гене-рал-полковнике Якове Смушкевиче, командовавшем советской авиацией. За две недели до начала войны он был арестован, и летчики долго не могли понять, куда исчез человек, готовивший их к боям. Потому и

шли к нему письма со всех фронтов, авиаучилищ и тыловых аэродромов свопросом: „Где Вы? Почему Вас нет с нами?”

В те самые грозные дни, когда немецкие войска были у порога Москвы, его расстреляли в подвале Лубянки.

В пору очередного оттаивания вечной мерзлоты, в 67-м году, моя книга увидела свет, но без начала и без объяснения, что же произошло со Смушкевичем. Цензура этого не пропустила. А через несколько лет она оказалась в опальном, подлежащем изъятию из библиотек списке изгнанных советским режимом писателей.

Накануне и даже после начала войны шло интенсивное наполнение лагерей. По некоторым данным, к 40-му году число заключенных достигло 6,5 миллиона. Это огромная армия рабов. Их труд делается основой всей хозяйственной жизни советского государства, которое обретает свою окончательную форму, став крупнейшим рабовладельческим государством современности. Окончательно складывается громадная империя ГУЛага, во главе которой со временем станет Андропов. Теперь режим уже не может существовать без ГУЛага, как не мог существовать без труда рабов Рим. Подобно гигантскому спруту охватывает всю страну сеть лагерей. Заключенные строят заводы, добывают уголь, валят лес, пробивают туннели, ведут исследования в лабораториях.

В те годы половина всего производимого в Карелии леса заготавливается руками заключенных. Это основная отрасль промышленности республики. От ее показателей зависело то, как будет оценена работа руководителей республики. Где-то на заснеженном лагпункте зэки могли замерзать в драных телогрейках, падать от усталости и голода и валить проклятые деревья. А для Андропова этот добытый ценою многих жизней лес являлся тем строительным материалом, из которого он возводил здание своей карьеры.

Он был лично заинтересован в выполнении плана по лесоповалу, каким бы непосильным он ни был. Если для этого надо было применить крутые меры, он поддерживал их. Если для этого надо было пригнать новых заключенных — он одобрял это.

НА ФЮНТЕ И В ТЫЛУ

2 октября финские войска заняли Петрозаводск. Продвинувшись на юг до реки Свирь, они остановились. На Карельском фронте наступило затишье. По сути дела четкой линии фронта здесь так и не образовалось. Она тянулась через топи, непроходимые леса и озера. Целые участки не охранялись никем. И будь у финнов желание двинуться дальше, остановить их было бы нечем.

Такая прерывистая линия фронта открывала широкие возможности для проникновения в тыл противника. Финны этим не воспользовались. Советское командование сразу же оценило выгоды создавшегося положения. План, которому оно предполагало следовать, выглядел так. С баз на советской территории в тыл врага будут отправляться отряды. Завершив задание, они возвратятся обратно. Этот план, разработанный НКВД, позволял осуществлять полный контроль над действиями отрядов, так как семьи посланных на выполнение задания оставались заложниками в руках органов.

По всей вероятности, формированием таких отрядов и ограничилась так называемая „боевая деятельность” будущего верховного главнокомандующего. Во всяком случае, он не снискал ни одной боевой награды в те годы.

Напротив Беломорска, при входе в Онежскую губу из Белого моря, находится Соловецкий остров. Некогда знаменитый своим древним монастырем, он в советское время стал известен первым концлагерем, созданным здесь большевиками и вошедшим в историю под именем Соловков. А с началом строительства Беломорканала вся эта территория превратилась в один гигантский лагерь. Столицей его стал Беломорск. И вот теперь в эту лагерную столицу с падением Петрозаводска бежало правительство республики. Кабинет Андропова располагался по соседству с бараками заключенных. Теперь уже он никак не мог бы сказать, что не знал о существовании лагерей уничтожения. Он жил практически на территории лагеря. Он слышал пересчет заключенных на предрассветной вахте, он видел угрюмые колонны измученных людей, гонимых на лесоповал в заснеженную тайгу, он видел и их не укрывающие от мороза лохмотья, которые рвал вьюжный ветер. Он знал, что гибнут они как мухи, и знал, сколько их гибнет.

В таких условиях заключенный мог проработать две недели.

По другую сторону фронта концерн Фарберн вел точный учет расходу рабочей силы, включая ту, что находилась в лагере смерти Бирке-нау. Там „в среднем теряют от шести до девяти фунтов веса в неделю... таким образом, попавший в лагерь нормально весящий заключенный может продержаться до трех месяцев”.

Андропов ни холода, ни голода не испытывал. Дрова и уголь аккуратно доставлялись, паек он получал из особого распределителя. О том, как снабжала партия своих руководителей, красноречиво говорит такой факт. В блокадном Ленинграде Жданов играл в теннис, чтобы сбросить лишний жирок.

Чтобы увеличить заготовки леса, Андропов устраивает подлинную облаву на женщин. Их отрывают от маленьких детей, не разрешают даже вернуться домой за теплыми вещами и гонят в тайгу, где они сами должны себе вырыть землянки в твердой, как гранит, земле. Он заверяет их, что они пробудут в лесу только три с половиной месяца. Он призывает их перевыполнить и без того непосильную норму. В лесу они пробыли шесть месяцев. Сколько женщин так и не вернулось с андроповского лесоповала — вряд ли когда-нибудь станет известно.

А что же поделывает в эти годы другой будущий герой? К началу войны Черненко исполнилось тридцать лет. Миллионы его сверстников оказались на фронте. Черненко остается в тылу и на фронт, видимо, не рвется. Будь иначе, он со своей настойчивостью этого бы добился. В то же время сказать, что его держали в тылу, поскольку он был незаменим, нельзя. Ничем выдающимся он себя не проявил и славы не стяжал. Пребывает он пока еще в полной безвестности, перебирает бумаги и произносит своим тусклым голосом речи, разъезжая по далекому от ужасов войны Красноярскому краю.

25 июля 1942 года немецкие войска, уже больше года воевавшие на территории Советского Союза, начали от берегов Дона наступление, на пути которого лежало село Привольное.

Очевидцы вспоминают об особенно нестерпимой жаре, стоявшей в те дни. В раскаленном воздухе висели клубы пыли, сдернутой со степных дорог тысячами людей, табунами скота, телегами и машинами, стремящимися в своем громадном большинстве на юг. Двигались к горам Кавказа немецкие войска группы армий „А”, начавшие операцию „Эдельвейс”, отступала на юг Красная Армия, которой командовал хваленый сталинский маршал Буденный. Что же мог противопоставить конник Буденный войскам генерал-фельдмаршала В. Листа после многих лет индустриализации, о которой трубили на весь свет и ради которой в Советском Союзе было принесено столько жертв?

Пройдут десятилетия, и советские люди узнают, что из пяти миллионов солдат Красной Армии три миллиона в самом начале войны оказались в плену. Практически все сколько-нибудь подготовленные кадры выбыли из строя.

В распоряжении Буденного было 2160 орудий и минометов. У немцев — 4540,

Советская авиация на этом участке фронта имела всего 121 самолет.

Господство немцев в воздухе обеспечивала 1000 боевых машин.

На 112 советских танков двигалось 1130 танков врага.

За всей этой массой техники на Северный Кавказ, засучив рукава, прицепив к поясам невыносимые при такой жаре стальные шлемы, с автоматами на груди двигалась пехота. В пропотевших гимнастерках, в сбившихся на бок пилотках, в обмотках, которые приходилось то и дело подправлять, с устаревшими винтовками Мосина образца 1891 года откатывались перед ними красноармейцы. Те самые, о которых еще совсем недавно пионер Миша Горбачев пел песни, прославлявшие их силу и непобедимость.

Мы не знаем, видел ли их, отступавших через Привольное, одиннадцатилетний Горбачев, видел ли он входивших в его родное село победоносных немцев. Но если видел, это должно было запасть ему в память как один из наиболее наглядных примеров сталинской лжи.

Такое не забывается. Та война была настолько огромным событием, что даже те, кого коснулась она в раннем детстве, запомнили ее навсегда.

Через две недели после начала наступления немецкая армия заняла Ставрополь, оставив в тылу Привольное, серьезных боев возле которого не происходило.

Село это, возникшее, по всей вероятности, в конце XVIII века, расположено на сухих плодородных землях в степях между Доном и Волгой. Захват его немцами знаменовал потерю большой территории, издавна бывшей житницей страны. Как и в других деревнях, и здесь все мужчины призывного возраста были забраны в армию, среди них и отец будущего правителя, работавший до войны на местной МТС.

В эти годы рядом с будущим генсеком действуют два человека, с которыми сведет его судьба. Где-то под Новороссийском находился начальник политотдела 18 армии полковник Л. Брежнев, а в тыл вместе с отступающими войсками отошел занимавший с 1939 года пост первого секретаря Ставропольского крайкома М. Суслов.

Колхозов оккупационные власти не распустили. И колхозники, раньше работавшие на Сталина, теперь работали на Гитлера. Естественно, что и мальчишка одиннадцати-двенадцати лет без дела сидеть не мог.

Немцы были выбиты из этих мест в январе 1943 г. Никаких геройских дел будущий вождь не совершил, хотя среди его сверстников были и партизанские связные и разведчики. Миша Горбачев этим не отличился.

В первые дни войны, когда Сталин заперся на своей даче в Кунцеве и, охваченный страхом, отказывался что-либо предпринять, власть перешла к Маленкову, сумевшему значительно улучшить свои позиции в сравнении со ждановскими.

...После смотра войскам на заснеженной Красной площади, к микрофону на трибуне мавзолея подошел Сталин. То, что он сказал, прозвучало полной неожиданностью. Призывая к защите родной земли, он вдруг вспомнил имена Суворова, Александра Невского, Дмитрия Донского, Кутузова. Позднее в разговоре с посланцем президента Рузвельта Гарри Гопкинсом диктатор признает, что боевой дух русского солдата возбудить советским патриотизмом нельзя. Надо было апеллировать к каким-то иным чувствам. Таким чувством избирается любовь к родной земле. Отныне это становится основной темой советской пропаганды, призывающей забыть обо всем: о миллионах замученных до войны, о поруганных и разрушенных церквях, о растоптанной национальной чести ради того, что сейчас превыше всего, — защиты родной земли.

Годами советских людей стремились убедить в том, что свою родину им следует любить и защищать прежде всего потому, что это советская земля, страна победившего социализма, диктатуры пролетариата, коммунистической партии, которая „ум, честь и совесть нашей эпохи”.

Хоть и далеко находится от центра Андропов, но он тут же улавливает новое направление. 13 июня 1943 года в „Комсомольской правде” можно было прочитать статью мало кому известного секретаря комсомола Карелии, озаглавленную — ,Любовь к родному краю”.

В ней Андропов подвергает критике тех, кто в предвоенные годы отвечал за идеологическую работу. Каждому, кто читает строки о том, что следовало больше уделять внимания воспитанию любви к родному городу, краю, селу, — понятно: бросает камни карельский комсомольский вожак в огород Жданова.

Пройдет сорок лет, и о том же напомнит молодая поэтесса Ирина Ратушинская. „Что мне считать родиной? — спросит она. — Мы — поколение, родившееся в разгар советской власти и отданное на воспитание специалистам, уже советской властью дрессированными, должны были

зазубрить одно: Родина (с большой буквы) — это весь Советский Союз... Если оттяпаем еще кусочек от той же Финляндии, или Польши, или Японии — то и это будет наша Родина, та самая, которую надо любить до слез и жизнь отдать за которую. Ни у одного нормального человека такого ощущения родины быть, конечно, не может”.

В андроповской империи такие слова не приветствовались. Их автор был брошен в тюрьму.

Отсылая свою статью в „Комсомольскую правду”, Андропов не подозревает, какое она окажет влияние на его карьеру.

Жданов, почти всю войну проведший в Ленинграде, в середине 1944 года появился в Москве. Постепенно он начинает восстанавливать утраченные позиции.

Он обвиняет Маленкова в том, что тот, руководя партией, пренебрег идеологической работой. Это ему приносит успех у Сталина, которому как раз и нужно было найти какое-либо подходящее марксистское обоснование русскому патриотизму, сослужившему ему хорошую службу в годы войны. Жданов создает все объясняющую, но малоубедительную концепцию советского патриотизма, состоящего из двух взаимоисключающих частей: русского патриотизма и пролетарского интернационализма.

Статья Андропова вызвала гнев „теоретика”. Она шла вразрез с проповедуемой им новой теорией. Андропову припоминают и то, что он пренебрегал первым секретарем обкома Куприяновым, ставлен:-ником Жданова. Его снимают. Казалось, с мечтами о карьере надо расстаться навсегда.

Но откуда-то, и весьма своевременно, опять приходит помощь. Его назначают вторым секретарем петрозаводского горкома. Это не Бог весть что, но лучше, чем ничего.

К окончанию войны Мише Горбачеву уже шел четырнадцатый год. Он продолжает учиться в школе и работает на комбайне, который был настолько примитивен, что не имел даже кабины, и во время работ поздней осенью Горбачеву для тепла приходилось кутаться в солому. На полях тогда, в основном, работали такие же юнцы, как и он, и женщины, так как мужчин не хватало. Потери в войне были огромны. По стране опять пополз голод. А в это время в газетах публикуются сообщения о фантастических успехах тружеников колхозных полей и печатаются фотографии передовых хлеборобов, доярок, пастухов. А хлеба не достать, молока нет, мясо исчезло. В Москве и других больших городах это не чувствуется. В 47-м году Сталин приказал отменить карточки, и многие горожане верят, что все обстоит так, как пишут газеты.

Пройдет меньше десятилетия, и на XX съезде Хрущев расскажет, как было на самом деле.

₎₉... Началось людоедство. Мне доложили, что нашли голову и ступни человеческих ног под мостиком у Василькова, это городок под Киевом -Васильков. Труп пошел в пищу, значит. Много таких случаев. Кириченко - он был тогда секретарем Одесского обкома — приехал в какой-то колхоз. Ему сказали, чтобы он зашел там к какой-то колхознице. Потом он мне рассказывал это, говорит, ужасную картину я застал. Я видел, как, говорит, эта женщина, колхозница, на столе разрезала труп своего ребенка - не то мальчика, не то девочку, и она приговаривала — вот, говорит, Манечку, мы уже съели, а теперь Ванечку, говорит, вот, засолим, и это нам на какое-то время. Одним словом, эта женщина была помешана, она уже была ненормальная, она тронулась умом, и она, вот, зарежала своих детей, значит, и вот, как она говорит, что один труп они уже съели, а вот второй труп она готовит к засолке. Ужасная картина была”.

Горбачев был потрясен тем, что увидел через пять лет после войны. Осенью пятидесятого года его путь лежал в Москву. Из окна вагона ему открылась лежащая в руинах страна. Позднее он скажет, что не мог представить масштабы разрушений. В этом ему поверить можно.

Но в том же выступлении он обвинил Запад за то, что тот не пришел на помощь своему недавнему союзнику. И тут мы ему не поверим. Он не мог не знать того, что действительно произошло. Как рассказывал на американо-советской встрече в Юрмале под Ригой в сентябре 1986 года советник президента Рейгана Джон Матлок, помощь Советскому Союзу предлагалась дважды, и дважды Сталин отверг ее.

ОЧЕРЕДНАЯ ИНТРИГА

Если первые годы войны способствовали возвышению Маленкова, то в конце ее постоянно растет влияние Жданова. Он настраивает Сталина против своего соперника. В ход пускаются все средства: намеки, умолчания, искусно соединяется ложь с правдой. Тому, кто знакомится с тем, что происходит тогда в Кремле, кажется, что он перенесен на несколько столетий назад, ко дворцу венецианского дожа, где разыгрываются запутанные интриги с подложными письмами, ядом, высыпанным из перстня, отравленными платками, неожиданными убийствами.

В результате очередной из ждановских интриг Маленков, незадолго до того введенный в Политбюро, ссылается в Казахстан. Страна, жившая надеждой, что жертвы войны не напрасны, что наконец-то наступят перемены, погружается в мрачный период, получивший название „жда-новщины”. Никто не знает, какой бы была „маленковщина”, но то, что предстало под именем „ждановщины”, означало явный „возврат к довоенному сталинизму и во внутренней, и во внешней политике”, — пишет известный историк А. Авторханов.

Началась она с приглашения в Москву ряда ленинградских писателей. О том, что затевается нечто серьезное, они поняли, только когда по приезде в столицу от них потребовали никуда не отлучаться из гостиницы и не вступать ни в какие контакты со своими московскими знакомыми. Еще более насторожило, когда в зале ЦК за столом президиума вместе со Ждановым появился и Сталин.

Жданов начал с того, что обрушился на писателя Михаила Зощенко, поэтессу Анну Ахматову и напечатавшие их произведения ленинградские журналы „Звезда” и ,Ленинград”.

— Группа писателей попала под влияние мелкобуржуазной идеологии, враждебной нам литературы, а редакторы утеряли бдительность, — зачитывал обвинение Жданов.

— Кто не хочет перестраиваться, например, Зощенко, пускай убирается ко всем чертям, — кинул реплику Сталин. — Разве Ахматова может воспитывать? Разве этот дурак, балаганный рассказчик, писака Зощенко может воспитывать?

Присутствующим стало ясно, что назревает что-то значительное, выходящее за рамки того, чему они были свидетелями. Хотя это казалось неожиданным, но если бы кто-нибудь удосужился проглядеть старые номера журнала „Большевик”, то во втором номере его за 1944 год он обнаружил бы разгромную статью о Зощенко. Она, как отдаленный гул приближающихся бомбардировщиков, оповещала о том, что грядет.

Пока шла война, все ограничилось одной статьей, появившейся в то время, когда в Ленинграде хозяйничал Жданов. Но едва война закончилась, удар был нанесен.

Внешне по литературе, а на самом деле по всему тому, что она олицетворяет для советского человека. Это был удар по думам и чаяниям народа, по его мечтам о правде, о справедливости, по его надеждам, что иной после тяжелой войны станет его жизнь.

Тут на кремлевской политической арене появляется дотоле мало кому знакомая фигура высокого, слегка сутулящегося человека с простонародным чубом, спадающим на лоб, и ничего не выражающим серым лицом. Да и весь он какой-то серый, безликий. Потом его и назовут „серым кардиналом”, но это прозвище он получит по другой причине. Тогда же Михаилу Суслову отводилась иная роль.

Карьеру этого человека по советским стандартам можно назвать весьма успешной. Он умер сам и его похоронили с почестями у кремлевской стены. И даже после смерти не сразу подвергали критике. В течение 35 лет он оставался секретарем ЦК. На первые роли он так и не вышел, но, пребывая на вторых, держал в своих руках судьбы тех, кто был первым. Как и для многих его сверстников, именно развязанный Сталиным террор явился для него, бывшего крестьянского парня, тем ключом, который открыл ему двери партийной карьеры. Так бы и прозябал в неизвестности ничем не примечательный выпускник московского Института народного хозяйства, потом окончивший Институт красной профессуры и ставший ординарным преподавателем, если бы партия не отыскала в нем другой талант. Будущий теоретик становится безотказным исполнителем всех партийных решений. Он великолепно улавливает дух времени. Ему ясно, что кафедра не то место, где делают карьеру. Отсюда скорее можно угодить туда, где с мечтами о карьере расстаются навсегда. Он понимает, что вопросы теории марксизма-ленинизма мало кого интересуют, когда идет борьба за власть, в которой побеждает тот, кто овладеет единственно правильной и непогрешимой наукой — сталинизмом.

Он торопится, он боится опоздать к столу победителей. Вначале ему приходится довольствоваться скромной должностью инструктора Комитета партийного контроля, хотя с его образованием он мог бы рассчитывать и на большее. Ведь он один из немногих партийных чиновников, могущих похвастать институтским дипломом. Скромная должность его не обескураживает. Он терпелив и работоспособен. Ко времени „великого террора” он уже заместитель председателя КПК. А кто председатель? Николай Ежов, тот самый, которому предстоит взять страну в „ежовые рукавицы”. Вместе с ним Суслов готовит списки подлежащих уничтожению. На XX съезде Хрущев скажет, что всего таких списков было приготовлено 38. В каждом — тысячи имен. Судимые в Нюрнберге ссылались на то, что они сами в уничтожении участия не принимали, а всего лишь подписывали бумаги. Тем не менее, от виселицы их это не спасло.

Падение Ежова и приход в НКВД Берии на положении Суслова не отражается. Он уже тогда обнаруживает недюжинный талант приспособления, умение угождать всякому начальству и в то же время сохранять, так, на всякий случай, дистанцию, чтобы падение этого начальства не увлекло за собой и его. Как чеховский Беликов, на которого он внешне похож, он постоянно напоминает себе, что надо быть настороже, „а то как бы чего не вышло”. Потом, когда он уже наденет мантию „серого кардинала”, этот беликовский принцип станет для него главным и в руководстве государственными делами.

Все это не остается незамеченным, и тридцатипятилетний Суслов в роковой для многих тридцать седьмой год становится секретарем Ростовского обкома партии. Так он появляется в тех краях, где родился Андропов. Ходят слухи, что они — родственники.

Проходит всего два года, и Суслов делается полновластным владыкой всего Ставропольского края. Здесь его застает война и здесь он вновь встречается с Берией. Оба были в то время членами военных советов фронтов. Деятельность Суслова, как и деятельность его будущего протеже Андропова, в военный период не отмечена боевыми заслугами. Оба на фронте не воевали, а воюют в тылу с теми, кого режим считает своими противниками. Будущий „теоретик” занимается применением сталинизма на практике — руководит выселением чеченцев, ингушей, карачаевцев. Целые народы, включая женщин и детей, обвиненные Сталиным в сотрудничестве с Гитлером, загоняются, как скот, в товарные вагоны и вывозятся с Кавказа. То, что обернулось страданиями и смертью для многих, для Суслова лишь очередная ступенька в карьере.

Его влиятельные друзья — Берия и Маленков — рекомендуют именно ему поручить проведение советизации Прибалтики. Депортировав примерно четвертую часть населения... в Сибирь, Суслов доказал, что ему можно доверить любой пост.

Суслова делают секретарем ЦК, и для того чтобы уравновесить влияние Жданова, ему поручают агитационно-пропагандистскую работу.

Первым его выходом на международную арену был его доклад на заседании Коминформа в июне 1948 года с осуждением югославской компартии. Вынесение спора на всеобщее обозрение означало, что все попытки Сталина справиться с вдруг проявившим самостоятельность югославским диктатором потерпели провал. Решение сместить Тито

Сталинпринимает в 1947 году. Именно тогда, когда стало известно о плане Маршалла, направленном на восстановление Европы, Сталину при ходитмысль оградить свою империю от Европы, которая, как он угады вает,с американской помощью станет притягательным магнитом для егонедавних восточноевропейских приобретений. Для этого ему необхо димопосадить там таких правителей, которые своей властью обязаны былибы не своим личным заслугам, а только ему. Тито он не может простить полученную им во время войны телеграмму, в которой новоиспеченный маршал довольно грубо писал: „Если вы не можете нам по мочь,то хоть не мешайте своими бесполезными советами”.

Такое „кремлевский горец” (как однажды назвал Сталина Мандельштам) никогда не забывал.

В Москву приглашаются Джилас и Кардель. Один из них должен заменить Тито. Но прошедшего сталинскую школу Тито Сталину провести не удается. Когда к лету 1948 года стало очевидным, что сталинская политика потерпела провал, оставалось только ждать, как это отразится на тех, кому было поручено ее осуществление. Вопрос заключался лишь в том — кто и когда?

Ответ на заставил себя долго ждать. 31 августа в газетах публикуется некролог Жданова. Официально причиной внезапной смерти была объявлена болезнь сердца.

А Москва полна слухами о том, что его застрелили во время охоты, куда он отправился с другими вождями. Может, пятидесятидвухлетнего Жданова приняли за дичь какой-то неведомой породы, вдруг попавшей на мушку? Интересно, кто же был охотником, спустившим курок?

О том, что эти слухи не лишены были оснований, показали вскоре последовавшие удары по ненавидимому Сталиным бывшему Петрограду. Он, видимо, никак не мог простить этому городу, что тот помнил его ничтожным, неотесанным, и то чувство, которое возникло у него, некогда впервые увидевшего блестящую имперскую столицу. Он мстил Питеру, ворвавшись в него на следующий день после им же организованного убийства Кирова. Он мстил ему и сейчас. Убивая, он в то же время выстреливал и по тем, кого его пули уже настигнуть не могли. Ведь, расстреливая в 34-м, он стрелял и по Кирову. Расстреливая участников сфабрикованного по его приказу ленинградского дела, он стрелял и по Жданову. На сей раз только в Питере было уничтожено свыше тысячи человек. Главным образом, это выдвиженцы и сторонники Жданова.

Для находящегося в ссылке Маленкова весть о смерти соперника прозвучала как бравурный марш. Вскоре он опять оказывается в Москве. Ему кажется, что теперь у него соперников нет. Он еще не знает, что в лабиринтах Кремля зреет уже другая интрига.

НОВЫЕ ЛЮДИ

Обед в Георгиевском зале в честь парада Победы подходил к концу. Славословиям Сталина, казалось, не будет конца. Его уже предложили наградить вторым орденом Победы, присвоить звание Героя Советского Союза и, наконец, возвести в ранг генералиссимуса. Вдруг Сталин, всегда любивший поиграть в скоромность, встал и сказал:

— Мне идет уже шестьдесят седьмой год. Ну сколько я еще смогу поработать... Года два-три. Потом должен буду уйти.

Были ли эти слова искренни или, как полагает рассказавший об этом эпизоде адмирал Кузнецов, ему „просто хотелось посмотреть, какой эффект на окружающих произведет столь необычное заявление”?

Кому из сидевших в сверкавшем праздничном зале Кремля могло прийти в голову, что присутствуют они при завязке очередной сталинской интриш, развязка которой наступит через несколько лет?

После того как исчез Жданов, оставались другие, кто слова Сталина о скорой отставке мог принять всерьез. Теперь подошла их очередь. Диктатор решил избавиться от своих многолетних соратников. Следуя испытанному плану, он, как и перед началом террора тридцатых годов, начинает выдвигать на ключевые позиции новых, „своих” людей. В их числе — Патоличев, ставший в 1946 году на короткий срок секретарем ЦК. Однако на его протеже Андропова это не влияет. Он по-прежнему остается в Петрозаводске. Положение другого будущего генсека выглядит еще более безнадежным. Он в еще более захолустном углу — в Пензенском обкоме, секретарем которого он стал после окончания партийной школы в Москве.

Правда, Патоличев не забывает об Андропове, и в 1947 году тот делает небольшой шаг вперед, став вторым секретарем карельского ЦК партии. И опять затишье.

А Черненко пока влиятельных покровителей не нашел. Он настолько бесцветен, что никого не интересует. Никто из власть предержащих пока ещене видит в нем для себя никакой пользы. Его таланты терпеливого канцеляриста-столоначальника в то время еще высоко не оценивались. Они найдут свое применение в иную эпоху, когда, устоявшись, власть захочет покоя, при котором единственным разрешаемым шумом будет шелест перекладываемых со стола на стол бумаг, когда деятельность будет подменяться ее видимостью — движением входящих и исходящих. Тогда станет главным талант столоначальника, не правящего, а создающего видимость правления. А пока единственно чего сумел добиться Устиныч, так это перебраться в солнечную винную Молдавию. Это даже нельзя было считать повышением. Должность заведующего агитпропом республиканского ЦК вряд ли можно было рассматривать как продвижение после того, как он уже занимал посты секретаря крайкома и обкома. Видимо, ни учеба, ни связи, установленные в Москве, не помогли. Говорят, что пил он в эти годы изрядно, благо и вина, и водки было достаточно. По всей вероятности, был уверен в том, что карьера его зашла в тупик. Не думал и не гадал, что, не окажись он в Кишиневе — так и кануть бы ему в неизвестность.

Андропову в Петрозаводске тоже кажется, что забыт он, что если и будут какие-либо изменения в его карьере, то ждать их следует не скоро.

Но в это время на одном из своих ночных застолий Сталин принимает решение создать в ЦК специальный отдел по контролю над партийными организациями, который наделяется почти неограниченными полномочиями.

Так появляется в партии группа инспекторов, которые хотя и обязаны своими полномочиями ЦК, ему неподотчетны. Это особая сталинская гвардия, действующая только по его указанию. Они, как опричники Ивана Грозного, выезжают на места, где чинят суд и расправу. Они могут сместить, за исключением членов Политбюро, партийного работника любого масштаба. Во главе этого отряда партийных опричников диктатор ставит Патоличева. Через посредство Патоличева он устанавливает связь с тем, кого называют „братством”.

Не надо думать, что принадлежавших к нему, подобно членам средневекового ордена, связывала взаимная клятва, какие-то особые ритуалы и секретные знаки. Их связывало то, что в советских условиях намного важнее любой клятвы, — стремление совместными усилиями выжить и обеспечить себе руководящее положение в партии. Они не верят ни в какие клятвы, так как хорошо знают друг друга и понимают, что предательство — в крови каждого из них. В то же время они приходят к заключению, что если взаимное предательство будет продолжаться, то они все погибнут в очередной волне террора, и потому, для того чтобы выжить, надо объединиться. Если Джилас советскую партийную бюрократию называет „новым классом”, то „братство” — это элита этого нового класса. Главное для нее — удержать за собой командные позиции. Это не старые большевики, порой сохраняющие еще некоторую воспитанную годами дореволюционной жизни сентиментальность и чей дореволюционный партийный стаж выделяет и отделяет их от остальных, вызывая зависть. Это не участники гражданской войны, чьи боевые ордена и шрамы ставили их в особое положение. И старые большевики, и участники гражданской войны в то время уже были меньшинством в партии, в основном состоящей из хлынувших в нее крепких хитрых крестьянских мужичков, мало что знающих, но зато умеющих, не думая, выполнять любые приказы пролетариев. „Братство” — плоть от плоти именно этой части партии и потому оно было неистребимо. Мог обновляться его состав, но само оно продолжало свой путь к власти. Это был путь к власти новых сил, вызванных к жизни самим ходом истории. Им плевать было на революционные заслуги и шрамы гражданской войны. Для них это было прошлое. Они олицетворяли собой настоящее. Они делали все возможное, чтобы стать и будущим.

Они захватывают одну за другой руководящие должности в центральном партийном аппарате. Их сила теперь такова, что когда их переводят из Москвы, они в состоянии передать оставляемые ими посты своим ставленникам.

Но на Черненко это все никак не отражается. Он мог бы до конца своих дней продолжать пить молдавское вино и в перерыве между перелистыванием старых газет и новых циркуляров наигрывать на своей любимой балалайке, если бы не занесла партийная судьба в пыльный Кишинев любителя поиграть на гармонии, хорошо выпить и погулять, бывшего политотдельца с густыми черными бровями. Эта встреча „гармонии” и „балалайки” определила все. Два ничем не примечательных партаппаратчика поняли, что необходимы друг другу. Внешне тусклый Черненко обладал недюжинными лакейскими способностями. Он умел на лету схватывать желание хозяина. Более того, он умел его предугадывать.

Пока это, в основном, заключалось в том, чтобы угадать, какую очередную девицу отправить в спальню хозяина.

Так он становится поверенным Брежнева и посредником, через которого тот осуществляет более серьезные дела. Любящему хорошо и широко пожить первому секретарю молдавского ЦК требовались дополнительные средства. В Кишиневе уже известно, что он не исключение из общего правила и что,как почти все остальные молдавские руководители любого ранга,взятками не брезгует и берет как натуральным про дуктом,так и деньгами. Но существуют определенные правила дачи взятки,своеобразный этикет. Так, занимающему высокий пост начальст вувпрямую из рук в руки дают редко, только особо доверенные. В остальных случаях для дачи взятки необходим посредник. Иногда цепь посредников. В этой ведущей в кабинет первого секретаря ЦК партии Молдавии цепи важное место отводится Черненко. Брежнев всецело доверяет ему и в этом.

К тому же Устиныч обладает еще одним незаменимым для Брежнева качеством. Он работоспособен. Брежневу, стремящемуся работать как можноменьше и при этом сохранять видимость активности, это как раз то,что нужно. Сидя в захолустье и строя планы, которые им тогда казались неосуществимыми, о том, как перебраться в Москву, они не знали, что наступает такое время, когда сама их серость и безликость становятся залогом их успеха, что закрепившей свою власть партии больше не нужны будут яркие личности. Она как огня боится их. Они причиняют беспокойство, а ей нужны спокойствие и обеспечивающая его посредственность.

А для этого надо провести очередное выпалывание всех, кто выделяется из общей массы. Ведь к этому времени уже подросло новое поколение, которое может начать претендовать на участие в управлении страной. Среди него, хотя оно и выросло при советской власти, могут оказаться и самостоятельно мыслящие люди, чье мышление не укладывается в предписываемые партией стандарты. Это неразрешимое противоречие, из которого партии не выпрыгнуть. С одной стороны, для дальнейшего развития ей нужны самостоятельные и инициативные люди, с другой стороны, она боится их, так как от них исходит главная угроза власти. В конце концов власть решает не рисковать. И в ничего еще не подозревающей стране готовится новая кровавая баня. Сталин собирает кадры, которые повторят тридцать седьмой год. В корпус этих сталинских исполнителей нового террора в начале пятидесятых годов входит и Андропов. Покровительство высокопоставленных друзей наконец-то помогает ему перебраться в Москву и стать одним из инспекторов ЦК. Ему 36 лет. Так и не ставший „первым”, он теперь получает в свои руки власть, перед которой власть „первого” — ничто.

Перед ним впервые открывается жизнь огромного города, отличающаяся от жизни всех остальных городов страны. В это время здесь возводятся высотные здания на Смоленской площади, у Красных Ворот, на Котельнической набережной, неподалеку от Киевского вокзала и новое здание Московского университета.

Но большинство факультетов по-прежнему находилось в старом, построенном Д. Жилярди после пожара 1812 года здании на Моховой, напротив Кремля.

В те дни у его входа появился крестьянский парень в кубанке и, по всей вероятности, с деревянным, а в лучшем случае дерматиновым чемоданом. Столице такого рода парни были не в диковинку. Их много хлынуло в первые послевоенные годы на учебу в московские вузы по разным льготным путевкам — как демобилизованные фронтовики, дети погибших, передовики труда. Пришедший в Московский университет осенью 1950 года девятнадцатилетний парень обладал несколькими льготами, намного облегчавшими ему поступление в университет. Он был сыном фронтовика, его отец и дед были коммунистами, сам он отличился, работая комбайнером, за что в 18 лет был удостоен ордена Трудового Красного Знамени, а кроме того, он еще окончил школу с серебряной медалью. Хотя это последнее обстоятельство не обязательно свидетельствует о выдающихся достижениях. В школах заранее намечали, кого, как говорило начальство, надо „тянуть на медаль”. Иными словами, кому надо было ставить повышенные оценки. А такими обычно были дети заслуженных родителей, передовики труда и активные комсомольцы. В общем, кому не только знания, но и биография дают право на медаль, а с ней и на преимущественное поступление в высшие учебные заведения. У Горбачева как раз и была такая идеальная по советским стандартам биография. Позднее в интервью с итальянскими журналистами он будет вспоминать, что стоял перед университетом, не зная, какой факультет выбрать.

— Я хотел поступить на физико-математический. Мне очень нравилась математика. Но меня также привлекали история и литература, — рассказывал Горбачев.

В конечном счете он остановил свой выбор на юридическом факультете.

ВСТРЕЧА С ЮРИСПРУДЕНЦИЕЙ

На тех самых полях, на Воробьевых горах, куда мы мальчишками приезжали подбирать оставшуюся на полях картошку, в 1949 году начали возводить помпезные башни новых корпусов Московского университета. Юридический факультет же еще оставался на прежнем месте, на Моховой. В то время, когда сюда прибыл колхозник из Ставрополья Горбачев, число поступающих в университет намного превышало количество тех, кого примут. Иногда на одно место было по одиннадцать-двенадцать претендентов. Но надо было не только выдержать экзамены. Пожалуй, даже их результат не являлся решающим. Автор, закончивший этот университет в шестидесятые годы, знает немало случаев, когда тех, кого было приказано принять, переэкзаменовывали еще раз, помогали получить нужную оценку. Кроме детей высокопоставленных родителей, такое внимание проявлялось к тем, кто был оснащен соответствующими рекомендациями местных и партийных организаций. У Горбачева они были, и его приняли на юридический факультет Московского Государственного университета имени Ломоносова, несмотря на то, что при заполнении необходимой анкеты он на важный вопрос, „находились ли вы или ваши родные на оккупированной территории?”, ответил „да”.

Основанный по замыслу Ломоносова и по высочайшему повелению императрицы Елизаветы Петровны 12 января 1755 года, Московский университет, ректором которого был ученый-химик А. Несмеянов, в 1950 году стал крупнейшим учебным заведением Советского Союза, в котором наряду с факультетами точных наук было и несколько гуманитарных: исторический, философский, филологический и юридический. Почему же Горбачев выбрал юридический? Судя по тому, что он ни одного дня в юридической области не проработал, юриспруденция как наука его, видимо, мало интересовала. Но юридический, в отличие от других гуманитарных факультетов, предоставлял возможности для работы в прокуратуре, в суде, в милиции и, уже если повезет, то и в КГБ. Горбачеву, к тому времени уже наверняка помогавшему милиции у себя дома, что было его комсомольской обязанностью, юридическое образование открывало путь еще к одной карьере.

... Сентябрь пятидесятого. В газетах все еще печатается поток приветствий по случаю семидесятилетия Сталина. Без упоминания его имени, без цитаты из его речи, без ссылки на его „гениальные” труды не обходится ни одно выступление. Без этого карьеру не сделаешь. Особенно, если знаешь, что в науке соревнования не выдержишь, что знаний не хватает, что можешь провалиться на зачетах. В таком случае выход один — прорывайся в комсомольские чины. Крестьянская смекалка не подвела Горбачева, а подсказала ему единственно верный путь наверх. Он, как говорится, с порога ринулся в борьбу за должность. Маленькую, всего лишь первое звено в длинной цепи, но если за него ухватиться, то, следуя сталинскому правилу, можно вытянуть и всю цепь. Таких комсомольских должностей было несколько. Можно было стать комсоргом группы, членом курсового бюро или его секретарем, членом бюро факультета и, при удаче, то и его секретарем. Выше этого был комитет комсомола МГУ, райком, горком, обком, ЦК ВЛКСМ. Конечно, не только один Горбачев стремился заполучить для себя место под комсомольским солнцем. У него были соперники из вчерашних фронтовиков, гремевших орденами и медалями на своих кителях со следами споротых совсем недавно погон. Были и другие, такие же, как он, выдвиженцы, прибывшие по заводским и колхозным разнарядкам. То, что юный ставрополец сумел обойти их всех и зацепиться за первую ступеньку, ведущей наверх лестницы, свидетельствует не только о его умении пробиться, но и о его умении правильно выступить. Потому что как еще могли судить о новичке? Ведь сделать-то он ничего еще не успел, учебный год только начался. А комсомольские руководители должны быть на своих местах. Для этого вначале в группах, а затем на курсе и факультете проводят комсомольские собрания. Вот тут-то и есть возможность себя показать тем, кто рвется в руководители. Учившиеся с Горбачевым вспоминают о его любви к речам. Спустя много лет эту его особенность отметят и иностранные журналисты, после его речи во Владивостоке писавшие, что говорит он, упиваясь звуком собственного голоса. Но до владивостокской речи еще далеко, а пока Миша Горбачев выступает в местном масштабе, обильно цитируя Сталина, призывая студентов следовать сталинскому примеру в выполнении своего долга перед партией и страной...

Что его выступления не остались незамеченными и не неотмеченными, свидетельствует то, что через некоторое время он стал секретарем факультетского бюро, а значит, и членом комитета комсомола МГУ. Это уже весьма значительный скачок. Следует учесть и то, что спустя всего лишь год после поступления в университет Горбачев становится кандидатом, еще через год, в пятьдесят втором году, и членом партии. Однако как бы ни было важно занимаемое им положение, а посещать занятия он был все ж таки обязан. Что же представляла собой юридическая наука в то время, когда гранит ее грыз Горбачев?

Она еще не дошла до того, чтобы полностью игнорировать такое понятие, как закон, заменив его планом, как в тридцатые годы предлагал советский юрист Евгений Пашуканис, испытавший на себе действие сталинского плана и сгинувший в лагерях. Но хотя формально закон отменен не был, руководствоваться советская юриспруденция должна была не им, а революционным правосознанием. В уголовном праве краеугольным камнем было сформулированное еще Лениным положение о том, что главным при определении вины является не содеянное, а политическая целесообразность. Иными словами, не преступление было важно, ато, кто его совершил.

Если политические цели, политическая обстановка требовали, то суду можно было предать и не за преступление, а за возможность его совершения лицом, которое по своему происхождению или своим взглядам могло принадлежать к тем, кто такого рода преступления совершает. Изучая право, я понял (и ужаснулся), что арестовать в Советском Союзе можно было практически за все. Человек живет с сознанием этого. Он доволен уже тем, что не арестован, что он еще на свободе. Но власти этого мало. Она хочет, чтобы он за это испытывал к ней еще и благодарность.

Партия могла объявить преступником любого. И суду предавать его было не обязательно, можно было и держать в заключении и расстрелять без соблюдения судебных формальностей. И представление доказательств было необязательным. Вышинский, чьи взгляды тогда главенствовали, утверждал, что достаточно признания обвиняемого. А раз так, то получение признания и составляет главную задачу следствия. То, что Горбачев это усвоил, покажет его поведение во время дела американского журналиста Николаса Данилоффа. Тогда, не дожидаясь окончания следствия, он объявит его шпионом, а советская пресса задолго до суда признает его виновным.

Но мы забегаем вперед.

Вскоре Горбачев станет свидетелем первой попытки реформировать советское общество „сверху”. Когда 25 декабря 1958 года было опубликовано новое законодательство по уголовному праву, в стране развернулась первая за все годы советской власти дискуссия по юридическим вопросам. Выпускник юридического факультета Горбачев мог убедиться в бесполезности ее, поскольку практически мало что могло быть осуществлено в стране, где режим не мог существовать, опираясь на закон. Новое законодательство так и осталось на бумаге. Применение его означало бы первый шаг к независимому суду. И при Хрущеве не было ни единого случая, чтобы суд вынес оправдательный приговор по политическому делу, тем самым продолжая служить не праву, а партии.

Столица жила своей особой жизнью. Несмотря на грандиозные сталинские стройки, возводимые трудом заключенных и немецких военнопленных и требовавшие огромных сумм, она все еще оставалась городом скученных коммунальных квартир и готовых рухнуть каждую минуту деревянных домов. Но сверкали витрины на главных улицах, полны продуктов магазины, будто нет в стране нехватки, и тому, кто не знает, как живет остальная страна, кажется, что так повсюду, что все живут, как москвичи.

Чтобы убедить всех, как хорошо и богато живется колхозникам, на экраны выпускается пырьевский фильм „Кубанские казаки”. Его герои-станичники, а значит те, чью жизнь хорошо знает Горбачев. Как вспоминает учившийся с ним на одном курсе Зденек Млынарж, он смотрел этот фильм вместе с Горбачевым, которого не могли обмануть раскрашенные, как лубочные картинки, кадры с напоминавшими голливудских звезд доярками, скакавшими на откормленных рысаках по напоминавшим американские фермы станицам под аккомпанемент романса о цветущей у ручья калине. Он знал, как обстоят дела в его родных местах. А ведь их война по-настоящему не затронула, и то ему приходилось, работая, укрываться от холода соломенной накидкой. Он, как о том пишет в своей книге Млынарж, мог видеть людей и через пять лет после войны донашивавших свою старую военную форму, поскольку другой одежды было не достать. Он видел ютящихся в одной комнате несколько семей, валявшихся на улицах пьяных, через которых равнодушно перешагивали прохожие. Молодого чешского коммуниста все это потрясло. Потом в своей книге „Холодом веет от Кремля” он напишет, что приехал в Москву, чтобы увидеть будущее. В отличие от американского журналиста-некоммуниста Стеффенса, побывавшего в Советской России через два года после захвата власти большевиками, коммунист Млынарж увидел, что оно, это будущее, не работает и почти через три десятилетия после октября 1917-го. Позднее это приведет его в ряды активных участников Пражской весны.

Но тогда, в начале пятидесятых годов, он такой же сталинист, как и все, с кем он встречается. Их идеологией был марксизм, и вся его мудрость заключалась в „Вопросах ленинизма” Сталина , его статье „О диалектическом и историческом материализме”, входившей в „Краткий курс истории ВКП/б/”, ’’Коммунистическом манифесте”, ’’Анти-Дюринге” Энгельса, ’’Государстве и революции” Ленина. Конечно, на факультете, где в то время преподавали такие ученые, как Трайнин и Строгович, немало внимания уделялось изучению и других дисциплин. Но марксизм-ленинизм определял все. То, как студент преуспевал по этому курсу, во многом решало и остальное. Кроме того, изучение этой псевдонауки создавало ложное чувство овладения всей суммой человеческих знаний, спрессованных в несколько брошюрок. Достаточно, дескать, выучить только то, что содержится в них, и все познано, все закономерности мира, его движение, развитие, история становятся простыми и ясными. Отпадают всякие сомнения. Даже если не все понятно в брошюрках, и они часто противоречат друг другу и никак все вместе не согласуются с тем, что видишь в жизни, задумываться не следует. Главное — зазубрить цитаты классиков марксизма и без запинки выложить их на экзамене.

А лучше всего любой зачет, экзамен или курсовую работу начинать с фразы: „Как говорил (или писал) товарищ Сталин или Ленин...” и т.д. Собственного мнения никто не высказывал, но зато все, как пишет Млы-нарж, умели с уверенностью рассуждать о том, о чем не имели ни малейшего представления. Вот так формировался мир студентов. Это был узкий, ограниченный мир. Без знания того, что происходит за его пределами. Многие искренне верили, что они живут лучше, чем трудящиеся под пятой капитала. Лишь только по какому-то недоразумению не брошенные Сталиным за решетку, побывавшие за рубежом фронтовики знали, что это не так. Но и они молчали, и только водка развязывала им язык.

Млынарж рассказывает, как однажды ночью его разбудили спорщики. Один из них, бывший солдат, доказывал, что в Чехословакии дома у крестьян каменные с черепичными крышами. Студент-колхозник этому не верил. Он не мог понять, как у крестьян могут быть такие дома, а не мазанки, крытые соломой, или, на худой конец, деревянные избы. Имени неверившего Млынарж не называет. А мы задаемся вопросом, не был ли это Горбачев? Ведь и он тоже ничего, кроме мазанок и деревянных изб, вдеревнях не видел.

Главное, надо было верить в то, что заучиваешь. И чем малограмотнее был студент, тем скорее он верил в это, потому что вера подменяла необходимость работать над приобретением знаний.

Относился ли комсорг Горбачев к числу именно таких студентов, 3. Млынарж не пишет. Он замечает, что его приятель отличался неплохими способностями, и несмотря на то, что он впервые в своей жизни встретился с иностранцем, в нем не чувствовалось обычной для советских ^людей скованности в общении с ним. В то же время он считает, что Горбачеву никогда бы не разрешили жить с ним в одной комнате, если бы он не пользовался доверием органов. Он обязан был следить за ним и докладывать в деканат и о поведении, и о речах „демократов”, как называли между собой студентов из союзных стран их советские коллеги. Другие учившиеся с Горбачевым вспоминают звучавший в его речах металл, когда он требовал исключения из комсомола за малейшее нарушение. В том, что разные люди вспоминают о различных чертах студента Горбачева, нет ничего удивительного. Любой советский партийный и комсомольский деятель любого масштаба имеет запас масок, которые он надевает в зависимости от обстановки. С иностранцем надо было вести себя иначе, чем со своими.

Млынарж не оставляет сомнений в том, какой была атмосфера в эти последние сталинские годы на юридическом факультете. Он вспоминает о том, с каким рвением принялись писать друг на друга доносы чешские студенты, когда в Праге начался процесс Сланского.

Неизвестно, продолжал ли Горбачев поддерживать с ним отношения после того, как в ответ на очередной донос Млынаржа сняли с парторгов. Общаться с опальными в советском обществе не принято. Но почему-то бывшего парторга из университета не отозвали, и он продолжал учиться и жить в студенческом общежитии на Стромынке.

Это было огромное здание, при Петре Первом служившее казармой Преображенского полка. При советской власти надстроили два этажа, и здание стало вмещать около 10 тысяч студентов. В комнатах жило по 7 -15 человек. На каждом этаже, где размещалось несколько сот студентов, был один общий туалет с умывальниками и кухня. Во дворе -большая баня. Вот в таком общежитии, которое отнюдь было не из худших, и поселился Горбачев.

Общежитие еще было известно и тем, что здесь обитали весьма сговорчивые студентки, к которым можно было завалиться в любое время, если только иметь неизменную бутылку водки. Вино они называли водицей и, отпив его, спрашивали: „А другой воды у тебя не найдется?” Вряд ли было иначе в те времена, которые описывает Млынарж. Он рассказывает, что выпивки в общежитии были делом обычным. Тон задавали вчерашние фронтовики. Начинали с двухсотграммового стакана, который выпивали залпом. Это, как артподготовка, служило сигналом к началу настоящего застолья. Пили по разным поводам и без повода.

Например, пили по случаю приобретения- веника, а другой раз, когда кто-то купил спортивные тапочки. Водка нужна была,как штопор, которым можно было выдернуть из души пробку и дать возможность вылиться наружу тому, что невозможно было высказать в трезвом

виде. Тогда, как вспоминает Млынарж, только и начиналось нормальное человеческое общение.

Обычным развлечением были танцы, которые устраивались или под патефон,где проигрывались популярные цфасмановское „Интермеццо” или „Карусель” Тихонова. Большим праздником было, когда удавалось заполучить аккордеониста с трофейным немецким инструментом. Танцевали, в основном, танго, вальсы, фокстроты, иногда румбу. Здесь и встретил Горбачев свою будущую жену — студентку философского факультета из Рубцовска — Раису Титоренко. На этот факультет присылались, в основном, комсомольские работники с мест. А среди комсомолок, даже если им и приходило в голову изучать марксизм и философию, синие чулки встречались редко. Скорее, наоборот. Они как бы компенсировали сухость и скуку предмета легким отношением к жизни.

Каждый учившийся на юридическом факультете обязан был пройти и производственную практику. Млынарж проходил ее в качестве стажера прокуратуры в Лефортовской тюрьме. Горбачев тоже должен был посе -тить тюрьму. Среди представших перед ним были только уголовники. Арестованных за политические преступления не показывали. Да по советскому праву таких преступлений и не было, поскольку в СССР, как учил вождь, для политических преступлений не было соответствующей социальной и политической базы. Следовательно, все, кто совершал политические преступления, рассматривались советской властью как уголовные преступники. Понял ли Горбачев, что видит всего лишь верхушку айсберга, или поверил в сталинское утверждение о том, что с преступностью как социальным явлением в Советском Союзе покончено и политических заключенных в советских тюрьмах нет? Знал ли он уже тогда о таком учреждении, как ГУЛаг? Или это только нам, у которых отобрали родителей, положено было уже детьми выучить этот адрес, куда мы отправляли свои первые в жизни письма. В ГУЛаг — маме, в ГУЛаг - папе.

Что думал будущий генсек, оказавшись один на один с теми, кому было суждено уйти на долгие годы на острова архипелага ГУЛага или исчезнуть в нем? Или он по-прежнему слепо верил в то, что осуществляется справедливое правосудие победившего класса, и он должен быть горд тем, что ему выпало быть его проводником?

Юридический факультет не был предназначен для того, чтобы научить студентов мыслить в категориях права. Им надлежало запомнить и уметь применять на практике то, что требует власть. Они должны были выучить, не как применять закон, а как его не применять! Они должны были руководствоваться не правом, а партийными решениями. Млынарж все это видел собственными глазами на практике в прокуратуре, где почти все приходившие к прокурору жалобщики уходили ни с чем. Он вспоминает, как однажды пришли крестьяне, у которых отключили электричество.