ПОСЛЕДНИЕ ХОЗЯЕВА КРЕМЛЯ

Внимательным взором Ефремов уловил, как что-то на мгновение изменилось в казалось бы бывшем до того бесстрастном выражении лица Кучера.

Не услышав возражений, Ефремов понял, что его молчаливо поощряют проявить настойчивость. Ему неизвестно, что и пьесе Шатрова отведена своя роль в другом, большом Кремлевском спектакле.

— Так когда разрешите, Константин Устинович? — спросил Ефремов.

— А что? Ведь и вправду надо посмотреть. А то вот решаем не глядя.. Не по-ленински это... Не по-ленински.

Вскоре Черненко появился в ложе МХАТа.

Спектакль он одобрил и разрешил выпустить.

— Из слов Ильича, — он подчеркнул имя вождя, но непонятно было о каком Ильиче идет речь, — из слов Ильича, — повторил он, — секрета делать нельзя.

Театр праздновал победу. Но на следующее утро раздался звонок.

— Нет, — сказал помощник Суслова, — Михаил Андреевич не разрешает показ пьесы Шатрова.*

’’Нет” Суслова касалось не столько пьесы, сколько тех выводов, к которым зритель мог придти после ее просмотра.

Уж очень несвоевременным считал кто-то в Москве появление такого спектакля, переносившего в двадцатые годы, когда больной Ленин раздумывал над своим политическим завещанием. Намек на современность был довольно прозрачным. Ильич диктовал свою волю. Сталин завещание скрыл. К чему это привело — известно, потому не следует повторять ошибок прошлого и надо выполнить политическое завещание Ильича II, прочащего себе в наследники Черненко. Намек на то, что новый Сталин грядет с Лубянки, тоже ни от кого не укрылся.

Ефремову стало ясно, что пьесу Шатрова со сцены его театра вытеснила политическая драма, главные действующие лица которой находятся в Кремле. Первый и второй акты этой драмы оставляли в неведении о том, какой будет развязка. Предстоял третий акт, перед которым возникает длительный антракт. И тут опять вспыхивает закулисная борьба. Кремлевские старцы, как старые актеры провинциальных театров, подсиживают друг друга, ревниво следя за тем, кто какую получит роль.

Роль, которая достается Черненко, многим кажется главной. Ведь уже с начала февраля по всем идеологическим вопросам дано указание обращаться к нему. Да и на официальных приемах Черненко занимает место Суслова — между Брежневым и Тихоновым. Из этого следует, что Черненко уже обеспечил себе второе место в партии, а с ним и престолонаследие.

* Ефремов вновь добивается приема у него.

— Я хотел бы узнать, Константин Устинович, — спросил Ефремов, — не изменили ли вы своего решения?

— Я своих решений не меняю, — коротко отвечает Черненко.

Для него это очередная возможность произвести выстрел по противнику в той дуэли, которая идет между ним и Андроповым.

Итак, 3 марта 1982 года на сцене МХАТа начался третий финальный акт политической драмы.

На сцене, где мечтала Нина Заречная, где грустил дядя Ваня, где видели ’’небо в алмазах” рвущиеся в Москву три сестры, где с последним стоном падал вишневый сад и где дно жизни обнажали герои Горького, разыгрывался спектакль, выходивший далеко за пределы театрального зала и вмещавший в себя совсем иные страсти, главная из которых — жажда власти. Ради нее с чисто старомосковской, а то и татарской жестокостью плетутся интриги, о которых зрители МХАТа могли бы получить отдаленное представление, просмотрев „Бориса Годунова” или „Царя Федора”.

Только что оправившегося от очередного удара генсека доставляют в театр.

Когда раздвинулся занавес со знаменитой ’’Чайкой” Брежнев поначалу не разобрал, что происходит.

В тишине громко прозвучал его вопрос:

— Кто это?.

Потом, обрадовавшись, как ребенок, он закричал:

— Узнал! Это Ленин, а это — Сталин.

Рассуждения Ленина, якобы обеспокоенного тем, что после него в стране возникнет не ’’настоящий” социализм, а казарменный — прошли мимо внимания генсека. Зато увидев больного Ленина, он вытащил платок, стал громко сморкаться и заплакал.

— Ильич плачет, — передавали за кулисами артисты.

— Какой?

— Тот, что в ложе.

В конце Брежнев и члены Политбюро, встав, аплодировали артистам. Яростно отбивал ладони Черненко. Улыбаясь, снисходительно хлопал

Андропов. Эти аплодисменты должны были, как подпись под завещанием одобрить волю генсека: ’’Вот так мы победим”, — отдавалось в мозгу Черненко.’Так — победим” — неплохое название, — думал Андропов. Черненко мог аплодировать сколько угодно, но он не замечал того, что видел шеф КГБ. *

Конечно, Андропов знал, что срочно .готовится к выходу последний том мемуаров Брежнева, которому его окружение отводило роль политического завещания. В нем он неплохо отзывался об Андропове, подчеркивая его ’’скромность”, человечность и выдающиеся способности руководителя. Однако самые теплые слова генсек, или те, кто писал за него, приберегли для Черненко. Его он характеризует как человека, способного убедить других и найти правильные организационные формы, непреклонного борца, прислушивающегося к мнению своих товарищей и безжалостного к себе. Брежнев забыл только добавить, как когда-то писал в своем завещании о Бухарине Ленин, что Черненко — любимец партии, но он не оставлял сомнений в том, что Черненко — его любимец, что он хотел бы видеть его своим наследником. Но по какой-то причине выход задерживается, а работавшие в типографии рассказывают, что указание задержать выпуск получено с Лубянки. Последний том мемуаров Брежнева увидит свет в январе будущего года, когда слова его уже мало кого буцут интересовать. А пока КГБ опять прибегает к своему проверенному оружию — дискредитации.

После посещения Брежневым театра в Москве почти никто не говорит о пьесе, зато без конца рассказывают, как вел себя на спектакле генсек.

Разве можно доверять мнению такого впавшего в старческий маразм человека? Разве можно принимать всерьез его выбор наследника? — Таков был подтекст всех разговоров.

И хотя спустя короткое время Горбачев назовет этот период застойным, когда все шло не так, как надо, он молчит вместе со всеми. Он еще не ’’гласный”. Он безмолствует.

О Черненко, которого уже считали без пяти минут ’’генсеком”, стали говорить меньше. Газеты меньше упоминают его имя, меньше внимания уделяют ему телекамеры. И опять, как это всегда бывает, когда неизвестно, что происходит ”на верхах”, информацию подменяют слухи. Доверительно сообщают тем, кому надо, что на ближайшем пленуме Брежнев подаст в отставку и что вместо него генсеком станет Андропов.

Шеф КГБ в эти решающие дни в курсе всех телефонных переговоров, которые ведут между собой члены Политбюро. Из Восьмого Главного Управления ГБ, в функции которого входит охрана и обслуживание правительственных коммуникаций, к нему регулярно поступают стенограммы разговоров членов Политбюро. Все это помогает ему изменить соотношение сил. Вскоре на его сторону переходят Романов, Грйшин. К ним присоединяется Щербицкий. Колеблются Громыко и Устинов. С одной стороны, они не хотят обидеть Брежнева, но, с другой стороны, они не верят в компетентность Черненко. В одном лагере с генсеком и Черненко остаются Пельше и Тихонов. Но за этой четверкой весь огромный партийный аппарат, который несмотря на разногласия по отдельным вопросам един в одном — сохранении привилегий, спокойствия и незыблемости своего положения, которое принесло ему правление Брежнева.

Уже одно то, что Андропов в борьбе за власть должен был опираться не на них, а на аппарат КГБ, делало его опасной фигурой в их глазах.

Весной 1982 года один за другим умирают секретари ЦК Таджикистана, Татарского и Якутского обкомов, председатель Совета Министров Грузии — все они сторонники Брежнева. Не исключено, что это стечение обстоятельств. Но в Советском Союзе не мало политических деятелей исчезает со сцены и тогда, когда это требуется обстоятельствами. Так вдруг умер ничем не болевший секретарь ЦК и член Политбюро Кулаков, которого считали вероятным наследником Брежнева. О том, что министр обороны маршал Гречко умер не своей смертью, во всеуслышание заявила его жена. Неожиданно погиб в загадочной автомобильной катастрофе быстро выдвинувшийся первый секретарь ЦК Белоруссии, кандидат в члены Политбюро Машеров.

Все эти кремлевские тайны раскрыть мог бы только один человек — Андропов. А он как раз и предпочитал много не говорить, а наносить удары молча. Его расчет на то, что ’’кремлевские хохлы” обессилят друг друга, полностью оправдался. Кириленко, пытавшийся остановить Черненко, терпит очередную неудачу. Его сторонника, председателя ВЦСПС Шибаева снимают. Чтобы окончательно привлечь Кириленко на свою сторону, Андропов прибегает к своему излюбленному оружию. Распространяется слух, что сын Кириленко попросил убежища за границей. Теперь Кириленко держится в Политбюро только благодаря милости Андропова и его группы. Но и им он нужен. И, наконец, окончательно разбитый, смертельно обиженный Брежневым и люто ненавидящий Черненко Кириленко решает перестать бороться за пост генсека и обещает свой голос Андропову.

Напряжение нарастает в преддверии майского пленума ЦК, на котором Черненко должны официально быть переданы полномочия Суслова.

У Андропова нет другого выхода, как дать открытый бой на заседании Политбюро накануне ленинских торжеств. В какой-то момент в ходе бурного заседания ему кажется, что все проиграно и ему не удастся не только перейти в секретариат ЦК, но его снимут и с его поста в КГБ.

Черненко ведет подсчет голосов. Явно не хватало так некстати заболевшего старика Пельше.

Пожалуй, никогда еще не ждали с таким нетерпением те пять тысяч партийных чиновников, которые заполнили Кремлевский Дворец Съездов начала торжественного заседания, посвященного 112-летию со дня рождения Ленина. Все знают, что доклад, который им предстоит выслушать, скучен и вряд ли будет многим отличаться от прошлогоднего. Главное, что их интересует, это то, в каком порядке будут заняты места в президиуме.

Стрелка приближается в пяти часам. Первым в дверях показывается председательствующий на такого рода торжествах Гришин. Зал замирает. За Гришиным появляется знакомая увешанная звездами Героя фигура генсека. В который раз слухи о его смерти оказались преждевременными. Рядом с Брежневым усаживается Черненко. Затем появляются Тихонов, Андропов и Устинов. Партаппаратчикам ясно, что председатель КГБ передвинулся на четвертое место. Теперь все ждут, кто же выступит с речью. В наступившей тишине Гришин объявляет:

— Слово предоставляется товарищу Андропову, — и по залу проносится удивленный гул. То, что доклад поручили делать Андропову означало, что теперь он официально претендент на пост генсека.

Что же произошло на предшествующем ленинским торжествам заседании Политбюро? В последнюю минуту, когда казалось, что голоса разделятся поровну, Черненко повернулся в сторону Громыко и выжидательно посмотрел на него. Загадочный, как сфинкс, министр иностранных дел, не моргнув, неожиданно для всех проголосовал за Андропова. Не зря шеф КГБ так часто наведывался в здание на Смоленской площади. Он знал, что Громыко приезд на Лубянку считает ниже своего достоинства. Для Андропова в политической игре такие мелочи, как достоинство, самолюбие — не существовали. Он мог бы не пойти, а ползти в Каноссу, если бы это нужно было для достижения его цели.

Информация, которую получал Громыко из уст председателя КГБ, представляла для него немалую ценность. В свою очередь Андропов, сидя, как прилежный ученик, в кабинете человека, уже при Сталине бывшего послом в США и Англии, тем самым показывал, что мнение этого человека является для него весьма важным. Их отношения стали напоминать дружбу, конечно, в кремлевском ее понимании. Голос Громыко оказался решающим.

Свой доклад Андропов начал так же, как и тот, что произнес 18 лет назад в этом зале по тому же самому поводу. Тогда его речь перемежалась ссылками на ’’нашего дорогого Никиту Сергеевича”. Теперь он пытается уверить слушателей в том, что ’’советский народ тесно сплочен вокруг своей родной партии, ее ЦК во главе с выдающимся ленинцем Леонидом Ильичом Брежневым и уверенно идет по пути коммунистического строительства”.

В книге речей Андропова, изданной в 1983 году, упоминаний имени Хрущева нет. Прошло бы еще немного времени, и исчезло бы с ее страниц и имя Брежнева. Великий приспособленец Андропов попросту забыл бы о ’’выдающемся ленинце”, чьи ’’самоотверженные усилия... снискали широкое признание и всенародную благодарность”...

Речь 1982 года была так же скучна, так же лишена блеска и оригинальности, как и речь 1964 года. Ни та, ни другая не отмечена печатью индивидуальности. Это образец серого, ’’бесполого” стиля советского руководителя брежневской школы. Если в тридцатые и даже сороковые годы речи членов Политбюро еще можно было отличить одну от другой, то теперь этого нет и в помине. Ни читать, ни слушать эти речи нельзя. Они не призваны информировать, а служат ритуальным целям. Главное в них — славословия в адрес очередного бога-вождя, сдобренные

набором годящихся на все случаи жизни ленинских цитат.

Лишь специалисты могли выудить из этого тоскливого набора слов то, на что следует обратить внимание. В речи Андропова, произнесенной

5 апреля 1982 года, обратили внимание, что он больше слов уделил взяточничеству, бюрократизму и неуважительному отношению к людям.

В пику своему главному сопернику, недавно требовавшему, чтобы партия в первую очередь занималась руководством экономики, а затем уж образовательной и идеологической работой, он выдвигает на первое место идеологическую работу, тем самым подчеркивая, что экономикой должны заниматься специалисты. Но это могло быть и отражением как действительных взглядов Андропова, так и ходом в борьбе за власть, атакой против опорной базы Черненко — партаппарата.

Однако о том же за год до него говорил и его соперник Черненко. Он тоже требовал более широкого привлечения масс к участию в управлении и более человечного отношения к людям.

Поразительно, что оброненные по ходу речи слова Андропова кое-кого заставили забыть о том, что произносит их человек, вся деятельность которого является вопиющим свидетельством ’’неуважительного отношения к человеку”, тому самому человеку, которого по андроповскому приказу бросали в психиатрические больницы, подвергали государственному террору, разлучали с родными, травили, калечили, убивали. И вот этот палач, взойдя на трибуну и почувствовав запах рядом лежащей власти, решил сменить тон.

Андропов закончил свою речь. Как всегда, последовали обычные в таких случаях аплодисменты. Но то, что увидели присутствовавшие затем, было необычным. Все обратили внимание, как подчеркнуто поздравлял его маршал Устинов. Вывод напрашивался сам собой: на стороне шефа КГБ армия.

ЧТО ЖЕ ВЫ МОЛЧИТЕ?

Через месяц Юрий Андропов оставляет Лубянку и переезжает в секретариат ЦК.

Хотя и на сей раз не обошлось без острой борьбы, в которой на помощь шефу КГБ пришел Горбачев, вместе с секретарями ЦК Капитоновым, Пономаревым и Замятиным, настаивавшими на том, что идеологию должен возглавлять русский с по-русски звучащей фамилией.

Предсказывающие, что Андропов в мае станет генсеком, ’’знатоки” теперь свою ошибку объясняли тем, что дескать надо было сделать жест в сторону Запада. Необходим, дескать, переходный период между работой в КГБ и креслом генсека. Фактически же, мол, все решено и Андропов уже генсек.

В Москве поэт Евтушенко жалуется, что нельзя определить, кто командует парадом, к кому обращаться. Поговаривают о ’’смутном времени”.

В театре на Таганке Юрий Любимов пытается воссоздать другую эпоху, когда, говоря устами Пушкина, „добрый наш народ, бояре, казаки, монахи, буйные шиши” оказались ввергнутыми в Смутное время. Что же следовало им предпринять, чтобы покончить со смутными временами? На этот вопрос Пушкин ответа не дал. Он ждал, что его даст сам зритель, к которому обращен вопрос: „Что же вы молчите?”

Теперь актеры на Таганке намеревались вновь обратиться с этим вопросом к публике. А пока идут репетиции и в Москве вспоминают времена Гришки Отрепьева и Кузьмы Минина, Юрий Андропов исчезает. Поднявшись ночью с Московского аэродрома, его самолет берет курс на Берлин. Здесь он встречается с Хонекером. Затем он приземляется в Праге, где его ждет Густав Гусак, пришедший к власти с его помощью. Из Праги Андропов летит в Будапешт, к человеку, которого осенью 1956 года он заставил стать предателем, но выиграть власть — Я. Кадару. Цель этих ночных встреч одна — убедить союзников в том, что слухи о смутном времени в Москве ложны. Что он, Андропов, уже избран наследником Брежнева и что первоочередной задачей его как лидера будет восстановление экономики, находящейся, по его словам, в катастрофическом положении.

А ведь всего месяц с небольшим назад он уверял советских людей, что страна „уверенно идет по пути коммунистического строительства”. В отличие от времен Годунова, в конце двадцатого века на Российской земле не только безмолвствовал народ, но и безмолвствовали, как воды в рот набравши, скованные страхом его вожди. Никто из власть предержащих не взял на себя смелость и не заявил, как когда-то сделал в своем знаменитом письме аббат Рейналь. Обращаясь в сентябре 1792 года к Национальной ассамблее Франции, один из вдохновителей французской революции писал: „Я не могу не обратить внимание представителей народа на большие опасности, ждущие нас впереди. Я глубоко огорчен преступлениями, покрывающими позором нашу страну... Правительство стало прибежищем личностей, то диктующих законы, то нарушающих их... Я вижу порок, триумфально марширующий под фальшивым покровом свободы, и слышу, как возбуждающие голоса наполняют вас ложными страхами для того, чтобы отвратить ваше внимание от действительных опасностей”.

В разгар закулисной борьбы за власть в Москве 24 мая собирается пленум ЦК. В отличие от 26 съезда, где в своем шестичасовом докладе Брежнев уделил сельскому хозяйству всего пять минут, этот пленум должен был одобрить Продовольственную программу, в выработке которой активное участие принимал Горбачев.

Сколько бы мы ни изучали этот документ, мы не найдем никаких намеков на то, что к нему приложил руку будущий реформатор. В нем изложено все, что руководство хотело бы достичь, но в нем же и обнаруживалось, что оно не знает, как этого достичь. Опять много говорилось о выделении дополнительных средств, но организационные формы оставались старыми. Никакой свободы выбора колхозам и совхозам не предоставлялось. Все по-прежнему должно было выполняться по приказу сверху. О том, что 20 лет назад была принята подобная программа и тогда обещалось, что как раз к тому времени, когда собрался пленум, СССР по уровню потребления продовольственных продуктов догонит Америку, никто и не вспоминал. В новой программе о том, чтобы догнать Америку, не было ни слова.

Когда читаешь речи выступивших на пленуме, где решался вопрос о том, как накормить страну, то создается впечатление, что ни у кого из них не было ни малейшего желания обсуждать этот вопрос серьезно. Все выступавшие прекрасно знали, что их рапорты о „выполнении и перевыполнении” — фикция, и понимали, что ничего иного они придумать не смогут. Двоих — Рашидова и Кунаева — скоро обвинят в коррупции. Естественно, что все это делало их, в первую очередь, заинтересованными не в каких-то там программах, а в продлении правления Брежнева, спасавшего их от отчета о выполнении живущих только на бумаге и в фальшивых статистических справках программ.

В общем, все больше были заняты аплодисментами, то и дело прерывавшими речь Брежнева и становившимися особенно бурными, когда он говорил о том, что страна должна сама себя обеспечить, чтобы избавиться от зависимости от иностранных держав, использующих поставки зерна для оказания политического давления.

Это сейчас известно, что до конца брежневского правления остается пять месяцев. Тогда же Горбачев спокойно себя чувствовать не мог. Два плохих урожая в предшествующие годы ставили его в опасное положение. Еще одна неудача, и на Пленуме займутся, как говорится в такого рода случаях, вопросом „об укреплении руководства сельским хозяйством”, что означало снятие Горбачева и замену его кем-нибудь другим. Это было бы концом его карьеры.

В июне в журнале „Коммунист” опять появляется статья Горбачева, в которой он доказывает, что Продовольственная программа имеет под собой твердую научную основу и что на сей раз административный аппарат будет работать как часы. До признания о том, что часы в это время отсчитывали минуты приближения страны к катастрофе, остается еще три года.

Хотя Андропов держал посещение трех столиц в секрете от своих коллег, он постарался, чтобы сведения о его беседах там просочились на Запад, что способствовало создаваемому уже образу будущего руководителя Советского Союза, якобы склонного к реформам и миру.

В качестве доказательства того, что он не шутит, в июне в ’’Правде” появляется краткое сообщение о том, что Сергей Медунов ’’освобожден от занимаемого поста в связи с переходом на другую работу.”Андропов добился своего. На место Медунова назначается вызванный с Кубы Виталий Воротников. То, что Андропов сумел-таки снять Медунова и вернуть Воротникова, впавшего в немилость у генсека, красноречиво говорило о том, куда переместился баланс сил.

Для партократии, видящей в способности защитить своих высшее проявление власти, стало очевидным, что Брежнев эту способность теряет. Однако Черненко, потерпев поражение в мае, не сидит сложа руки. Он произносит одну речь за другой. Его видят на конференции армейских партийных секретарей и на праздновании 50-летия пограничных войск. Это должно продемонстрировать его тесную связь и с армией, и с органами. Вовремя вспоминают, что в юности он служил в пограничных частях. А то, что он достаточно компетентен в экономике,должно доказать только что вышедшее второе издание его ’’Вопросов работы партийного и государственного аппарата”. Тем временем срочно выписанной из Грузии знахарке Д. Давиташвили телепатическими сеансами удается вновь привести Брежнева в приличное состояние. Он начинает больше появляться на публике. В Баку готовятся к его приезду. Уже почти в открытую говорят, что Брежнев останется лишь председателем Президиума Верховного Совета, а полномочия генсека передаст Черненко.

24 сентября Брежнев прилетает в Баку и спустя два дня поднимается на трибуну, чтобы выступить перед прибывшими на торжества по случаю награждения Азербайджана орденом Ленина. Брежнев начинает речь и вдруг телекамера показывает одного из помощников генсека почти бегущего к трибуне. Он забирает у удивленного Брежнева лежащий перед ним текст речи и кладет другой. Все это происходит на глазах миллионов телезрителей, видящих также, как совещаются растерянные помощники генсека.

— Это не моя ошибка, товарищи, — говорит Брежнев. — Я начну сначала.

И он с достоинством, словно бросая вызов кому-то, собирает все силы и произносит 45-минутную речь.

Никто из помощников снят не был. С приходом к власти Андропова они все остались на своих местах.

Черненко наносит ответный удар. Союзник Андропова Кириленко в начале октября лишается мест в секретариате и в Политбюро. Об этом пока еще не сообщается, но уже дано указание не готовить его портреты к Октябрьской годовщине. Изгнание Кириленко дает возможность Кучеру вновь обойти Андропова и выйти на второе место в кремлевской иерархии.

Затем в Москве вдруг созывается совещание командиров и политработников Советской Армии и флота. Официально это объясняется, по словам Брежнева, ’’обострением международной обстановки, политическим и идеологическим наступлением США на социализм”. Но подлинная причина в другом. Брежневу и Черненко надо показать, кто у власти. И им надо, чтобы армия это поняла и поддержала их. Генсек вынужден обратиться к армии через голову министра обороны. Он не забыл, как выразительно поздравлял Андропова Устинов после того, как тот закончил свою ленинскую речь. Теперь он хочет напомнить, что командует парадом он, генсек и председатель Совета Обороны.

— Устинов, — говорит Брежнев, — постоянно докладывает мне о состоянии наших Вооруженных Сил. Я, по долгу своей работы, занимаюсь вопросами укрепления армии.

Столь любящий щеголять своими бесчисленными наградами и мундирами самозванный маршал на сей раз, видимо, чтобы не раздражать военную аудиторию, вышел на трибуну в штатском костюме. Выглядел он усталым, язык его не слушался, и говорить ему мешала одышка. Он верит в то, как он однажды сказал посетившему Москву французскому президенту Жискару д’Эстену, что „он — крепкий малый и вывернется из своих болезней”. Он все еще нужен тем, кто занимает места за столом президиума. По иронии судьбы Андропов и Черненко сидят рядом и иногда даже обмениваются репликами и улыбками. Тем же, кто знал, что происходит, наверное, казалось, что от них к трибуне тянутся невидимые нити, которыми они управляют превратившимся в марионетку генсеком.

Фотография показывает нам маршала Куликова, Андропова и Черненко. Затем пустое кресло стоящего на трибуне Брежнева, а далее сидят Устинов, Тихонов и Громыко.

Вот это пустое кресло стало на следующий день объектом очередной интриги. Как гоголевский нос, пустое кресло генсека вдруг обрело плоть и зажило самостоятельной жизнью.

Оно исчезает с фотографий, появившихся в ’’Правде” и ’’Известиях”, а на его месте возникает коренастая фигура Черненко. Его помещают между Андроповым и Устиновым, из чего читателям следовало заключить, что раз он занимает место кресла Брежнева, стало быть, он и наследует Брежневу. Однако „Красная Звезда” с этим не соглашается и вновь водворяет пустое кресло на свое место.

Борьба за кресло продолжается.

Черненко вылетает в Тбилиси и произносит речь, полную заверений в мире и готовности ’’смягчить напряженность” в советско-американских отношениях . В Вашингтоне, где уже давно пытаются отгадать, кто же заменит Брежнева, к этому заявлению относятся как к заявлению со стороны возможного нового руководства.

К несчастью для Горбачева погода никак не отреагировала на его оптимистические прогнозы. Сбор урожая в июле запаздывал. И хотя он был лучше, чем год назад, в целом это опять было бедствие. Несмотря на уверения Брежнева и „научные” выкладки Горбачева опять пришлось закупать за границей 32 миллиона тонн зерна. По Горбачеву явно начал звонить колокол. Особенно тревожным было то, что дела шли плохо и в его „опорном пункте” в Ставрополье, откуда еще не поступало рапорта о выполнении плана по государственным поставкам.

И еще тревожнее было известие из Азербайджана о том, что Брежнев остался весьма доволен оказанным ему там приемом и что он обещал Алиеву членство в Политбюро. А не предполагал ли он передать наведе-

ние порядка в сельском хозяйстве в руки жесткого кагебистского генерала?

Горбачев срочно вылетает в Ставрополь. Только что принято решение, хотя об этом еще не было объявлено, об удалении из Политбюро Кириленко. Позиция Андропова опять становится неустойчивой.

Прибыв на место, Горбачев совещается с Мураховским. Урожай уже собран, но если остановиться на поставленных государству, как о том писали 16 августа местные газеты, 1,5 миллиона тонн зерна и не дать требуемых планом 1,9 миллиона тонн, тогда беда. Горбачев знает, что если ничего не предпринять, намеченный на ноябрь пленум ЦК поставит точку в его карьере, что ему наверняка припомнят не только провалы в сельском хозяйстве, но и то, что в мае, когда решался вопрос об идеологическом портфеле, он поддерживал Андропова.

Единственный выход — доложить о выполнении плана к Ноябрьским торжествам. Но где взять недостающие 400 тысяч тонн зерна? Мура-ховский с одобрения Горбачева решается на чрезвычайные меры. Конфискуется зерно, отложенное на семена и на корм скоту. И к положенной дате Мураховский рапортует о выполнении плана. Он спасает не только себя, но и своего друга.

На то, что подготовка к передаче власти уже происходит, намекает и присвоение председателю Совета Министров Тихонову без необходимого в таких случаях юбилея вторично звания Героя Социалистического Труда.

Вручая награду, Брежнев особо подчеркивает заслуги своего приятеля по Днепропетровску в развитии оборонной промышленности, тем самым давая понять, что именно Тихонову, а не министру обороны Устинову армия обязана тем, что имеет. В заключение Брежнев произносит то, что звучит как строчка из политического завещания и вызывает в памяти спектакль ’’Так — победим”.

— Я знаю его не один десяток лет, — заключает Брежнев, которому осталось жить восемь дней.

Его силы, и без того ослабленные болезнями после всех этих поездок, навязанных ему борьбой с Андроповым, на исходе. К тому же он теряет помощь Джуны Давиташивили, которую высылают из Москвы.

Говорят, что эта женщина из Тбилиси обладала такой же магической силой, какой некогда владел загадочный старец по имени Григорий Распутин, однажды предсказавший, что, если его убьют, монархия рухнет.

Удаление кавказской целительницы — тяжелый удар для Брежнева, но он уже ничего предпринять не может. Все указывает на то, что дни его у власти сочтены. ТАСС распространяет его фото в кругу семьи. В СССР, где семейная жизнь вождя является государственным секретом, эта фотографин должна подсказать, что и Брежнева скоро ожидает обычный удел пенсионера.

Больной, напичканный лекарствами, утром 7 ноября он поднимается на трибуну мавзолея.

Врачи возражали, но влиятельный секретарь по идеологии настаивал, утверждая, что отсутствие вождя вызовет нежелательные толки внутри страны и за границей. И на сей раз Андропов тоже добился своего. А может быть, он просто приказал? Ведь слухи... Опять слухи бежали по Москве о том, что произошло 10 сентября. В тот день в два часа дня вдруг была прервана телефонная связь Советского Союза со всем остальным миром. Никто не мог понять, что происходит. Рассказывали, что якобы слышали стрельбу у дома 26 по Кутузовскому проспекту. Будто бы Брежнев отдал приказ своему зятю генералу Чурбанову в интересах государственной безопасности арестовать Андропова. Якобы на квартиру его было послано подразделение войск МВД, но их встретили части КГБ, которых вызвал, узнавший о приказе Андропов. Одно то,что молва связывала имя Андропова с насильственным приходом к власти — знаменательно. Иного от бывшего шефа КГБ не ожидали.

Три часа стояния на морозе вскоре дали себя знать.

10 ноября утром во время завтрака Брежнев вышел из-за стола и направился в свой кабинет.

Андропов уже находился в Кремле. Черненко в то утро был в здании

ЦК.

В театре на Таганке начались репетиции. Должны были проходить финальную сцену ’’Бориса Годунова”.

Было 8.30 утра. Брежнев все не возвращался из своего кабинета. Его жена, оставшаяся в столовой, начала беспокоиться. Говорят, что она нашла его лежащим на полу. Несмотря на то, что врачи постоянно дежурили в соседней комнате, превращенной в станцию скорой помощи _ги оказались возле генсека в считанные минуты, помочь ему они не смогли. А может, они выполняли чей-то приказ и на сей раз не очень и старались.

Андропов и Черненко узнали о случившемся в одно и то же время.

В 12.30 врачи заявляют, что ничего сделать нельзя.

Как и предусмотрено в таких случаях, Кантемировская бронетанковая дивизия, расположенная под Москвой, приводится в боевую готовность.

А в театре на Таганке у актера, произносящего знаменитую фразу ’’Чего же вы молчите?”, она все не получается так, как того хочется режиссеру.

В музыкальную редакцию Радио на улице Качалова поступает срочное распоряжение: снять всю бравурную музыку и давать только траурные мелодии.

Их звучание по радио приносит в страну весть о происшедшем.

Еще не успели тело Брежнева перенести в Колонный зал, как собралось Политбюро.

Над Москвой спускалась ночь, а Политбюро все еще продолжало заседать.

Согласно дошедшей информации председательствовал на заседании Щербицкий и присутствовали не только члены, но и кандидаты в члены Политбюро, маршалы и влиятельные члены ЦК. Первый ход сделал Черненко, предложивший в генсеки Тихонова. Но это был, по всей вероятности, заранее отрепетированный ход. Тихонов, сославшийся на то, что ему уже 77 лет, отклонил предложение и выдвинул Черненко.

— Константин Устинович сформировался под впечатляющим воздействием Леонида Ильича, — давая характеристику своему кандидату, заявил Тихонов. — Предлагаю выдвинуть его.

Но события принимают неожиданный для обоих претендентов поворот. Черненко рассчитывал, что после того, как он в октябре официально стал вторым секретарем, большинство Политбюро согласится теперь признать его и первым. Со своей стороны Андропов, уверенно чувствующий себя после майского пленума, не сомневался, что все пройдет гладко и Политбюро просто примет ’’fait accompli” и передаст власть ему. Хотя выдвижение его кандидатуры Устиновым свидетельствовало о поддержке армии, большинства он сразу не получил. Пришлось провести несколько голосований, отражавших борьбу закрепившейся на своих позициях партократии с теми, кто угрожал ее спокойному, ненарушаемому никакими переменами благосостоянию. Это не была борьба за придание советскому социализму более человечных черт, как это пытались сделать чехи за 14 лет до того. Это была борьба тех, кто пришел к заключению, что если все оставить как прежде, режиму грозят большие опасности — с усидевшимися при Брежневе партократами. Они, считали андроповцы, на перемены не способны и их надо сменить. Вот поэтому сторонники Андропова наткнулись на яростное сопротивление.

Если когда-то советский режим напоминал стремительно несущийся, все сметающий на своем пути поток, воды которого окрасила кровь бесчисленных жертв, то 18 брежневских лет превратили его в серое болото.

Андропов грозил нарушить болотное спокойствие, нехотя оно отступило, грозя в любой момент поглотить его и сомкнуться над ним. Лишь незначительным большинством, то есть отнюдь не единогласно, как об этом вскоре объявят, было решено выдвинуть на пост генсека Андропова.

Вот только теперь, после того, как заседание Политбюро закончилось _;18 часов спустя после смерти Брежнева,об этом объявили народу.

В театре на Таганке в этот день собирались еще раз пройти ту сцену у Новодевичьего монастыря, когда народ, услышав об избрании Бориса царем, падает на колени, а из толпы несутся реплики:

— О чем тут плачут? — спрашивает один.

— А как нам знать? То ведают бояре, не нам чета? — отвечал другой.

Траурные мелодии прервали репетицию.

Черненко решил попытаться изменить положение на пленуме.

Центр Москвы 12 ноября напоминал военный лагерь. Усиленные наряды частей КГБ, милиции и армии перекрыли все подступы к Кремлю, где собрался пленум ЦК. Напуганная смещением Медунова брежневская клика пытается договориться и выступить единым фронтом. Но большинство членов ЦК прибыло в Москву накануне поздно вечером, а некоторые всего за несколько часов до начала пленума. Так что Андропов времени на переговоры им не оставил. А к тому же окружавшие Кремль войска КГБ наводили на определенные размышления. Не является ли пленум прикрытием уже свершившегося переворота? Может, как утверждают некоторые, и никакого заседания Политбюро не было, а Андропов просто взял власть в свои руки, с согласия армии и опираясь на свое бывшее ведомство, с которым не прерывал связей, и Политбюро, поставленному перед фактом, не оставалось ничего иного, как задним числом одобрить то, что уже свершилось?

На пленуме Андропов решил не рисковать.

В такие минуты он не думает ни о соблюдении правил, ни об уважении к традициям. Он сам открывает заседание. Его речь звучит как приказ:

— Прошу товарищей высказываться, — говорит он, объявив собравшимся , что им надлежит избрать генерального секретаря.

А собравшиеся не знают, о чем высказываться. Они привыкли высказываться лишь после того, как даны указания. Как и в спектакле на Таганке пленум безмолвствовал. Что творилось в душе Черненко, известно только ему, но связанный решением Политбюро он обязан выступить и выдвинуть на пост, который мечтал занять сам, своего врага. Он встает и произносит имя Андропова. Но все еще не теряет надежды, что вдруг совершится чудо и пленум не послушается. Он взывает к памяти Брежнева, напоминая, что это именно он, а не Андропов долгие годы был рядом с Брежневым. Следовательно, он перенял брежневские качества, его стиль, его уважение к кадрам и партии, потому им, аппаратчикам, нечего бояться. Он будет продолжать брежневский курс.

Все намеки, все усилия второго секретаря оказались напрасными. После того, как его кандидатура была выдвинута, Андропов сам поставил ее на голосование. Если бы было иначе, то об этом не преминули бы сообщить. Вся процедура выборов заняла около часа. Черненко ждало разочарование. И 12 ноября, опять, как и прежде, избрание на высший пост в стране свершилось при полном безмолвии народа.

Время Брежнева закончилось. Оно было длительным. Каким оно было — знали, к нему привыкли и приспособились. О том, каким будет время Андропова и что окажется оно кратким никто не знал. За каждый год его пребывания во главе КГБ судьба ему даст только месяц жизни в Кремле.

В Америке дебатировали — стоит ли президенту ехать в Москву на похороны. Решили, что поедет вице-президент Буш.

Установленные на Красной площади телекамеры показали двух людей^с напряжением опускавших гроб в могилу.

Он оказался очень тяжелым. Два дня назад, когда тело Брежнева взгромождали на помост в Колонном зале, произошло то, что навсегда останется символом брежневского времени. Сделанный, как и полагается, спустя рукава, гроб рассыпался. Пришлось срочно сбивать новый, который укрепили толстой металлической плитой.

Двум рабочим удержать его оказалось не под силу и траурную тишину вдруг разорвал удар с грохотом стукнувшегося о могильное дно гроба генсека.

На приеме в Кремле вице-президент США, пожимая руку одетому в темный костюм новому советскому диктатору,сказал:

— Мне кажется, что я в;ас знаю. Ведь мы занимали одно время одинаковые должности.

Андропов не отреагировал на шутку Буша, некогда бьюшего директором ЦРУ. Не произнес он и слова по-английски, а как и во время встречи с советским шпионом Хамбалтоном ждал, когда будет сделан перевод.

Возможно, что слушая Буша, Андропов внутренне усмехался. Если и знал о нем кое-что Буш, то это были всего лишь крупицы. Только теперь миру предстояло узнать его по-настоящему.

МЕТЛА АНДЮПОВА

Санд уновские бани на Неглинке давно стали уютным прибежищем для высокопоставленных чиновников и ’’денежных тузов”. Отдыхая после парной и массажей, они заказывали в отдельные номера выпивку. В запотелых от холода бутылках прибывали водочка, пиво. А с ними — икорка, балычок, вобла. Все это в других местах не достать. Но здесь именитые гости недостатка ни в чем не ощущали.

Время текло неторопливо, и в свои кабинеты начальство возвращалось только к концу дня. А то и вовсе на телефонные звонки услужливая секретарша отвечала: ”Он сегодня на совещании. Будет завтра”.

В конце 1982 года посетители Са:ндуновских бань были ошеломлены. Вдруг появилась милиция. Началась проверка документов и выяснение — почему в рабочее время находятся здесь. Такая же проверка шла в кинотеатрах, в парикмахерских. В Ленинграде людей останавливали на улице. Целыми автобусами забирали из очередей и отвозили в милицию. Тем, кто из голодных мест приехал в Москву за продуктами, пришлось особенно тяжело. Их не только держали в переполненных камерах по нескольку дней, но и сообщали об этом на работу, где их подвергали штрафу, вычитая деньги из заработной платы. Никто из них не знал, что все они попали в гигантскую сеть операции ’’Трал”.

Наконец-то власть проявила себя так, как ей давно этого хотелось. Прочь все сдерживающие законы. Полный контроль везде, в любой момент. В любое время дня и ночи. Андропов торопится. Он переносит Орвелловский 1984 год на конец 1982 года.

Главную причину бед страны бывший шеф КГБ видит в плохой дисциплине труда и пьянстве. За годы брежневского правления, которое официально называют периодом „развитого социализма” и который при Горбачеве объявят „годами застоя”, несоблюдение дисциплины стало всеобщим, а пьянство — повальным. Захвачены этими явлениями громад-

ные массы людей, и это заставляет искать причину их не только в людях, а, главным образом, в политической системе. Ведь подавляющее большинство советского населения родилось и выросло при советской власти, наложившей на них свой выразительный отпечаток. Для Андропова этот фактор значения не имеет. Для него люди — объект принуждения. Это лишь материал для осуществления его планов. Церемониться с ними нечего.

Но он не был бы Андроповым, если бы не окутывал свои действия в одежды лицемерия. Этот привыкший к красивой, чистой жизни, холеный советский барин, отправляется на московский завод, где его встречает затрапезная толпа, от которой исходит острый запах немытых тел и столовских щей. За теми вопросами, с которыми он обращается к рабочим, сквозит едва скрываемое равнодушие. Они стандартны:

— Сколько надо времени, чтобы освоить автомобильную линию? — спрашивает он рабочего Б, Шунина.

— Все время приходится осваивать новое, — отвечает рабочий.

— Трудно это? — спрашивает глава государства, претендующего на ведущую роль в мировой технике.

— Трудно, но надо осваивать.

— По секрету один вопрос: сколько вы получаете?

— Достаточно.

Такой ответ Андропова вполне удовлетворяет. Что скрывается за словом ’’достаточно”, почему достаточно? — его не интересует. Ему нужно соблюсти видимость, чтобы можно было в газетах написать о его встрече с рабочим классом.

Он выслушивает, что говорит начальница отделочного цеха Комарова, жалующаяся на то, что мужчины в цех не идут, так как производство считается вредным. И что же генсек партии, провозгласивший своей целью заботу о благе трудящихся? Приказал он тут же запретить ставить на вредное производство женщин? Весь его разговор с рабочими пуст, лишен ка-кой-либо оригинальности, какой-либо свежей мысли. Он просто отнял время, беречь которое призывает. Андропов хочет создать впечатление движения, пытается расшевелить брежневское застоявшееся болото; но на советское общество, ждущее радикальных премен, это оказывает такое же воздействие, как на смертельно больного стимулирующие уколы.

Одновременно наносится удар по оставшимся еще на свободе участникам диссидентского движения. Еще более тяжелым становится положение сосланного в Горький Сахарова. Строптивый академик давно был бельмом на глазу Андропова. Он помнит, как в разгар чехословацких событий ему доставили распространявшиеся в Самиздате сахаровские ’’Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе”, содержавшие такие требования: ’’Должен быть разработан проект закона о печати... безответственная и бессмысленная цензура уничтожена, — писал академик Сахаров, — дискуссия в обществе и поиск правды должны поощряться,.. Политические заключенные должны быть осво-бождены... Разоблачения Сталина должны быть доведены до конца... влияние неосталинистов должно быть строго ограничено...”.

Кроме Сахарова, преследованиям подвергаются религиозные активисты, неофициальное движение сторонников мира.

Тех, кто в правлении Андропова хотел видеть период этакого ’’просвещенного кагебизма” ждало разочарование. Это скорее напоминало реставрацию — возврат к сталинским временам. То, что молодому Андропову не удалось осуществить под руководством Сталина, он осуществлял ныне, сам став руководством. Он знает, на чем играть. Глубоко укоренившаяся в народе неприязнь ко всему иностранному, необычному служит для него питательной почвой для взбивания антиамериканской истерии. И в этом он тоже точно следует сталинским рецептам. Если раскрыть газеты конца сороковых — начала пятидесятых годов, то в них можно найти те же выражения об угрозе со стороны американских империалистов, что и спустя три десятилетия. Режим вернулся к наиболее привычному своему состоянию — активной конфронтации с Западом.

Собственно говоря, советский режим никогда не придерживался так называемого мирного сосуществования. СССР понимал, под мирным сосуществованием захват одной страны за другой руками наемников и подрыв демократических государств изнутри. Именно так все и происходило во времена пресловутой брежневской политики разрядки напряженности. Другой известный Советскому Союзу вариант поведения на международной арене — это сталинская холодная война. Шагнув назад, через время Брежнева и Хрущева, Андропов попытался связать современность со сталинизмом. Он явно тяготел к открытому агрессивному сталинизму.

В канун 1983 года те, кто в Советском Союзе еще не потерял смелости и кто еще доверял своему собеседнику, поздравляли друг друга так: „С Новым тридцать седьмым годом!” То, как круто забирал новый генсек, явно напоминало атмосферу 30-х годов. Следуя гитлеровско-геббель-совскому приему, он находит народу очередного внутреннего врага, на которого можно направить его гнев, как когда-то на вредителей, потом на космополитов. Теперь Андропов выбирает мишенью тех, против кого народ уже давно затаил гнев: против беззастенчиво грабящего его слоя советского общества, которому Джилас дал имя „новый класс”. Этот класс состоит не только из высокопоставленных партократов, но и из известных ученых, и артистов, и писателей, и генералитета, и спортсменов, и многих других, кого государство сочло важным отметить специальными привилегиями. Пробиться в состав „нового класса” — цель жизни советского человека. Он знает, что, только заняв место в ряду избранных, он сумеет жить по-человечески. Это открывает ему доступ в специальные магазины, больницы, санатории. Это даст возможность обладать дачей, автомобилем, ездить за границу, привозя оттуда все — от телефонных аппаратов до унитазов. Эта элита знает, что собой представляет советская действительность, и не хочет иметь ничего общего с ней! При каждом удачном случае она стремится заполучить командировку на „разлагающийся Запад”, да и в Советском Союзе создает для себя западные ’’оазисы” со всеми атрибутами западного образа жизни: ”кол-герлс”, виски, новейшими проигрывателями и порнофильмами, которые через некоторое время в большом количестве изымут при обыске у кандидата в члены бюро и заведующего международным отделом ЦК ВЛКСМ Игоря Щелокова, сына бывшего министра внутренних дел.

Еще при Сталине партократы, начиная с секретарей обкома, стали получать так называемые ’’конверты”, в которых похрустывали денежные знаки. Возможно, Сталин, установив эту взятку, рассчитывал, что она предотвратит взымания ими взяток с других. Не предотвратила. И при Сталине за прописку в Москве брали деньги. Хрущев ’’конверты” в 1956 году ликвидировал, но открыл для элиты специальные магазины, где можно было все получить по очень низкой цене или бесплатно. Взятка, которую кремлевские боссы платят своим подчиненным, продолжала жить, приняв иную форму.

„Новый класс” — пишет Джилас, — берет себе львиную долю хозяйственных и всех вообще достижений, которыми он обязан труду и самопожертвованию народных масс”. Сколько же их, тех, кто принадлежит к „новому классу”? Называют цифру в один миллион. Это те, кто пользуется привилегиями постоянно. Но ведь советский режим разработал сложную систему поощрения меньшинства за счет ограбления большинства, приобщая к „барскому столу” то одних, то других. Так что размер элиты непостоянен.

Такая система и позволяет стоящим у власти эту власть в руках удерживать.

Лживость и лицемерие Андропова проявлялись в том, что, обрушившись на взяточничество, он не посмел коснуться взяток, даваемых советским режимом своей элите. Он сам не отказался ни от своей подмосковной дачи, ни от дачи в Кисловодске, ни от специального обслуживания, ни от специального снабжения.

Советский человек видит, что происходит. Он знает, что дети элиты рождаются в специальных роддомах, обучаются в закрытых школах, хоронят представителей „нового класса” на специальных кладбищах.

Хочет ли он уничтожения этой системы?

... Дверь в камеру Бутырской тюрьмы внезапно распахнулась и внутрь ступил человек с приземистым лбом, цепким взглядом и оттопыренными ушами. По-хозяйски осмотревшись, он объявил нам, что он известный вор. Потом, когда он начал рассказывать о себе, выяснилось, что отец у него прокурор. В этом не было ничего необычного. Уголовники всегда придумывают себе биографии и всегда отцы у них или генералы, или судьи, или прокуроры. Бутырский вор шел дальше. Он рассказывал о судьях, начальниках лагерей, с которыми ему приходилось иметь дело, так что несмотря на ненависть, с которой он говорил о них, чувствовалось, что он перед ними преклоняется. А как же иначе? В их руках были и власть, и сила. И он, так же, как и они, презирал тех, у кого этой власти и силы не было. Он был одним из них. Но без чинов. Он мечтал получить чин. Он хотел бы разделить с ними силу и власть, чтобы помыкать теми, с кем обстоятельства вынуждали его разговаривать как с равными.

Вот почему среди чекистов мы встречаем так часто бывших уголовников. Вот почему бывший атаман разбойничьей банды, орудовавшей в Белоруссии, Колька Еж так отлично вписался в кресло главаря банды энкаведешной под благопристойным именем Николая Ежова.

Не изменить, а приобщиться к системе привилегий — вот о чем мечтало большинство советских людей. Режим создал такую ситуацию, при которой не красть, не мошенничать, не обманывать нельзя. Во многих случаях без этого невозможно выжить, удержаться на своем посту, продвинуться вперед. Строители начисляют несуществующие кубометры, директора заводов — несуществующую продукцию, учителя завышают оценки, врачи занижают смертность, рабочие выносят детали, крестьяне — зерно. Поняв, что система не способна обеспечить его, человек борется за самого себя. Он волк другому, а иной раз и хуже волка. Так как того, за что он борется, не хватает на всех. Единственно, когда он чувствует себя братом другому, это когда распивает ”на троих” бутылку водки. Ему все тогда трын-трава. Им овладевает это не переводимое ни на какой другой язык состояние, ”когда будь, что будет”, ’’провались оно все пропадом. А пока гуляй!”

Приобщение к барскому столу элиты, участие в коллективном ограблении страны, начавшееся в октябре 1917 года и достигшее своего апогея в брежневские годы, не только связывает всех круговой порукой, заставляет всех чувствовать себя в чем-то виноватыми, гуляющими на свободе лишь милостью режима, но и создает и особый моральный климат, в котором особенно ярко проявляется то желание сбросить путы цивилизации, о котором пишет Струве. Это желание вытворять, что хочу, жить, не связывая себя никакими законами, никакими правилами. Привыкли к тому, что так себя ведут верхи. И так же пытаются вести себя внизу, когда им это удается. Брежневская мафия поощряла это, видя в этом еще один клапан, через который можно выпустить пар народного недовольства. И когда Андропов заставил проводить собрания и каяться в пьянстве и нарушении дисциплины, каялись, сами своим словам не веря, хотя пьянство давно стало народным бедствием. Но кампанию против наиболее зарвавшихся представителей „нового класса” народ встретил не безмолвием, а одобрением, хотя мало кто понял, что и это — очередной клапан для выпуска пара.

В этом народу виделась строгая рука наводящего порядок хозяина, по которому он соскучился, появления которого ждал, тоску по которому выражал фотографиями Сталина, вывешиваемыми не только в Грузии, но и в кабинах московских такси. Большего реванша кровавый диктатор, сваленный в землю, залитый бетоном, не мог и ожидать. Андропов взломал бетон. Дух Сталина опять вырвался наружу.

Громкое дело с икрой, которую продавали за границу в баночках с этикетками ’’сельдь атлантическая” завершилось расстрелом заместителя министра рыбной промышленности и увольнением, казалось бы, непотопляемого министра Ишкова. Затем последовало вынесение смертного приговора директору знаменитого московского гастронома, который все еще продолжают называть по имени его дореволюционного владельца Елисеевским. Вместо того, чтобы выставить дефицитные продукты на прилавок и пустить в продажу, он их припрятывал и продавал „элите ” и тем, у кого были деньги, по установленным им ценам или в обмен на услуги. Арестовывают и приговаривают к расстрелу директора секции ГУМа, обслуживающей партийную элиту.

Выходящий в Москве подпольный бюллетень СМОТ публикует подробности об аресте директора Госцирка, бывшего директора Театра Ленинского комсомола и Малого театра А. Колеватова.

”...При обыске у него обнаружено ценностей на 1,5 млн. рублей, 280 тысяч долларов в валюте, 15 стереоустановок, 18 шуб и так далее... Источник всех его богатств — дань, которую он собирал с цирковых групп, допускаемых к зарубежным гастролям — 30% их заработка за границей!”

Далее Бюллетень пишет о Галине Брежневой и ее последнем любовнике Борисе Буряце „...которого она сделала солистом Большого театра. Буряце моложе своей подруги на 20 лет. Его отец был „цыганским бароном” — собирал дань со всех цыган СССР и получил 25 лет в хрущевские времена.

Дуэт сына „барона” и маршальской дочки получился удачным. Она покупала ценности по сниженным ценам в спецмагазинах, а он продавал их по спекулятивным. Деньги делили и жили красиво. Борис прекрасно смотрелся в норковом жакете, когда с подругой выпивали тет-а-тет в ресторане ВТО, закрытом на „спецобслуживание”. Правда, тет-а-тет был неполным — за соседним столиком сидели четыре молодых человека, похожих, как близнецы, пили минеральную и смотрели на парочку злыми глазами”.

Отметив, что Галина „выступала иногда и соло — могла устроить, например, московскую прописку всего за десять тысяч”, редакция Бюллетеня добавляет:

”Плохо ведут себя дочки вовдей! Вот и в Болгарии, после смерти дочери Т. Живкова Людмилы, которая занимала пост министра культуры, обнаружили крупные пробелы в болгарских коллекциях фракийских ценностей, которые она лично демонстрировала за рубежом. А потом выяснились и просто тривиальные спекуляции Людмилы и ее мужа Ивана Славкова, например, турецкими дубленками в СССР...”

Как его боссу Сталину, Андропову не чуждо было „сладкое чувство мести”. Он мстит Щелокову за то, что министр внутренних дел был закадычным другом Брежнева и потому позволял себе становиться на его, Андропова, пути. Он не мог простить Щелокову, что Брежнев как бы уравнял их, присвоив им в один день звание генерала армии. Его досье, на котором стояло имя ”Н. Щелоков” пухло со дня на день. В нем было записано, что перед повышением цен на золото, серебро, драгоценные камни, икру и меха в 1970 и 1982 годах жена Щелокова заранее оповещала

об этом своих друзей и те скупали (в большом количестве) ценные вещи. Имелись в деле и сведения о продаже”налево”закупленных в ФРГ для использования милицией „мерседесов”, и о взятках за прописку в Москве. Хранил Андропов и материалы об ОВИРе, где за определенную сумму могли выдать ”визу” на выезд из Советского Союза. Ждала своего часа информация о деятельности ОБХСС, известного тем, что сотрудники этого, призванного бороться с хищениями управления, облагали своих поднадзорных торгашей определенной данью, которую те исправно вносили. Подчинялось это управление непосредственно первому заместителю министера внутренних дел генерал-лейтенанту Юрию Чурбанову, мужу Галины Брежневой.

В декабре Андропов наносит удар. Щелокова увольняют. Некогда всесильного министра тут же попросили освободить квартиру, которую он занимал в одном доме с Брежневым и Андроповым. Жена Щелокова не перенесла этого и застрелилась. Через два года покончит жизнь самоубийством исключенный из ЦК, лишенный звания генерала армии и бывший министр.

Министром внутренних дел становится Виталий Федорчук. Это он, человек с негнущейся бычьей шеей, возглавлявший украинский КГБ, устроил кровавую охоту за диссидентами. Именно его Андропов выбирает себе в преемники, когда покидает КГБ, тем самым как бы благословляя его к распространению украинских методов на всю страну.

Став генсеком, Андропов перебрасывает Федорчука в МВД и тем самым устанавливает контроль над располагающим собственной армией министерством. „Правда” печатает заверение нового министра в том, что его министерство ’’очищается” от идеологически и морально ’’незре-лых работников”. Высылается в Мурманск, где ему доверяют лишь пост начальника городской милиции,генерал Чурбанов. В милиции вводят политические отделы.

Арестовывают так долго ускользавшего от Андропова Медунова. Изгоняют министра путей сообщений И. Павловского, министра сельского хозяйства страны Хитрова. Лишают поста заместителя министра внешней торговли сына Брежнева.

Опубликованное 11 декабря сообщение о заседании Политбюро обращает внимание Прокуратуры и МВД на необходимость принятия мер по укреплению (в какой раз!) социалистической законности.

Напомним, что всего пять лет назад Андропов уверял страну в том, что ’’воры, взяточники, спекулянты и другие уголовные преступники”, если и есть, то в ’’ничтожном количестве”. Теперь, оказывается, для борьбы с ними необходимо вести борьбу всеми силами. За четыреста лет до этого Макиавелли писал о современной ему Италии: ’’Страна являла собой пример тягчайших преступлений... Все это было результатом порочности правителей, а не испорченности народа, как утверждали правители. Эти правители, желающие жить в роскоши, грабят народ, как хотят”.

В Италии средневековье давно прошло. Но в том, что называется Советским Союзом, оно еще далеко не окончено. То, о чем писал Макиавелли, можно отнести к Советскому Союзу тех дней , с одной поправкой. Годы советского режима не прошли бесследно и для советских людей. Они нанесли глубокие раны их морали, их характеру.

Как управлять толпой, Андропов знает. Он знает, что никто не станет вспоминать, что он когда-то там говорил-

„Основные черты психики масс (утверждал Ортега-и-Гассет) — это инертность, замкнутость в себе и упрямая неподатливость; массы от природы лишены способности постигать то, что находится вне их узкого круга, — как людей, так и события”.

Он знает, что толпу надо ошеломить сегодня. Ей нужны жертвы. И он бросает их ей, подобно тому, как когда-то это делали на аренах древнеримских цирков. Роль жертвы на сей раз отведена тем, кто, строя

свою карьеру, не оглядывался и не считался ни с какими жертвами.

Кажется, что борьба с коррупцией действительно идет полным ходом. Смещается почти одна пятая руководящих партийных работников. Заклинаниям Черненко о ’’бережном отношении к кадрам”, произнесенным им при избрании нового генсека, Андропов не придает никакого значения. Для него важно закрепить свое положение. Он знает, что собой представляет партийная элита. Борьбу с коррупцией он использует для освобождения мест для своих сторонников.

В конце года Андропов впервые предстает перед страной с тех пор, как стал генсеком. На экранах своих телевизоров потрясенные советские граждане увидели нетвердо спускающегося по ступенькам дряхлого старца, который, усевшись за стол, с трудом сумел дрожащими руками надеть очки. Власть оказалась в дряхлеющих руках. Ясно было — такой долго править не сможет.

А Кучер внимательно следит за тем, что происходит с генсеком. Он ждет, что предпримет Андропов. Но тут его самого поражает острый приступ эмфиземы легких и его кладут в Кремлевку.

Узнав об этом, Андропов тут же принимает рекомендации врачей. Происходит это в феврале. Но станет известно намного позже. А пока это первое исчезновение Андропова остается почти незамеченным.

Когда в 1977 году на Политбюро обсуждали новую конституцию, то Брежнев предложил Николаю Подгорному стать первым заместителем председателя Президиума Верховного Совета. Подгорный, бывший председателем, принять понижение отказался и лишился места в Политбюро.

Пост председателя Президиума Верховного Совета занял сам Брежнев. Этот чисто церемониальный пост наполнился реальным содержанием именно потому, что перешел к генсеку.

Теперь Андропову в доказательство того, что он обладает такой же полнотой власти, как и его предшественник, надо было заполучить титул председателя Президиума Верховного Совета. Все ожидали, что это произойдет на декабрьской сессии Верховного Совета. Когда же Гришин предложил избрать Андропова всего лишь членом Президиума, это подтвердило слухи, что противники Андропова в Политбюро отнюдь не сложили оружия.

Минул месяц, и на пленуме ЦК новый генсек обрисовал положение дел в стране так: „В народном хозяйстве много нерешенных задач”. Потребуется еще три года, пока Горбачев назовет это одним словом —развал.

Но еще более обескураживающим, чем туманные слова Андропова, прозвучало его признание: ”У меня, разумеется, нет готовых рецептов их решения”. Человек, столь долго стремившийся к верховной власти, оказалось, не имел никакой заранее продуманной программы действий.

Программы у него не было, но у него была плетка, и к ней он намерен был прибегнуть для выправления дел и в экономике. В этом он следовал заветам того, кто был убит агентами его бывшего ведомства. Троцкий тоже видел причину в расхлябанности. Он тоже считал, что все можно поправить полицейскими методами. Приказав убить Троцкого, Сталин воспользовался его рекомендациями. От него они по наследству перешли к Андропову.

Историк итальянского Возрождения пишет: ’’Итальянские деспоты, большие и маленькие, не имели иной цели, как только удержаться у власти, и никакие средства не казались жестокими против тех, кто угрожал им”.

Признание Андропова свидетельствует о том, что и у него не было иной цели, как только овладеть и удержать власть. Для этого он готов был ни перед чем не останавливаться. Через семь месяцев ему наконец-то удается целиком овладеть наследством Брежнева. 16 июня его все-таки избрали председателем Президиума Верховного Совета СССР. Теперь он обладал всеми титулами, которые носил Брежнев: генсек, пред-

седатель Совета Обороны, председатель Президиума Верховного Совета. Хотя сосредоточить власть в своих руках Андропов сумел все же быстрее, чем Хрущев и Брежнев, столь очевидных изменений в политике, какие предприняли его предшественники в первый год своего пребывания во главе партии, Андропов произвести не сумеет.

Но он полностью отбрасывает какие-либо разговоры о коллективном руководстве, что было основной темой Хрущева и Брежнева сразу по приходе к власти. Он дает понять, что полагаться следует только на него, что все решения будут исходить от него. Он хочет, чтобы народ верил, что власть, хоть и в дрожащих, но в одних — его руках.

Черненко, который, как предполагали, займет председательское место, явно был отодвинут на задний план. Но он не даром всю жизнь просидел в партийном аппарате. Ему не надо объяснять, какое значение имеет вездесущий идеологический механизм, оказавшийся под его контролем. Но в этот момент публикуется постановление ЦК о неудовлетворительной постановке пропагандистской работы в Молдавии.

Почему вдруг ЦК партии из всех республик обратил внимание на крохотную, не имеющую важного промышленного и сельскохозяйственного значения южную республику? Ответ становится ясным, если вспомнить, что в 1948 году Черненко работал в ЦК партии Молдавии и что республиканскую парторганизацию возглавлял Брежнев.

Нормально мыслящий человек задается вопросом: какое может иметь значение для партийного руководителя решение о деятельности парторганизации, которую он покинул более четверти века назад?

Но партийная логика законам нормальной логики не следует. Все знают, что поднявшись’на верх’’ партруководитель так или иначе остается связан со своими прежними сослуживцами. Это его опора. Только на тех, кто своей карьерой обязан ему, и чья карьера зависит от его успехов и неуспехов, он и может полагаться. Так образовалась днепропетровско-молдавская мафия Брежнева. Так и сам Черненко оказался ”на верху”.

Поэтому удар по связанной с именем нынешнего секретаря по идеологии партийной организации был ударом _г прежде всего нацеленным в него.

Да и сам генсек всячески подчеркивает, что не собирается считать идеологию суверенной территорией Черненко. Он выступает на пленуме по идеологии,и в словах его сквозит едва прикрытое пренебрежение.

А Черненко, несмотря на громкие фразы о необходимости более широкого привлечения масс к управлению, не может предложить ничего нового в пропаганде. Так же, как и Андропов, он держится за то, что знает лучше всего. Для Андропова это плетка. Для Черненко — лозунги. Плеткой и лозунгами управляли во времена Сталина. Так намерен был управ-пять и Андропов. Но его не устраивало, что оружие лозунгов находится в руках соперника. И вот в своей первой же речи он объявляет: ’’Одними лозунгами дела с места не сдвинешь”.

А что советская пропаганда могла предложить, кроме лозунгов? Опять куда-то зовущих, но никуда не приводящих. Советская пропаганда внутри страны вообще бы мало в чем преуспела, не будь ее помощником аппарат насилия. Ведь критерий проверки теории практикой, который является основным положением марксизма, в Советском Союзе терпит полный провал. Проверяемая советской практикой марксистская теория распадается, как карточный домик. Но пропаганду можно строить и на лжи,и тогда происходит то, о чем говорил Геббельс: ’’Чем больше ложь, тем скорее ей поверят”. Строить пропаганду на правде труднее. Верят ей иногда меньше, чем лжи.

На том заводе, где Андропов побывал в январе, его директор начал свою речь так: ’’После ноябрьского пленума ЦК...”.

Для директора, прошедшего партийную школу, было вполне обычным сослаться на решения последнего пленума. Он знал, что только так следует поступать. Новый пленум ,или последний съезд, или очередное постановление как бы открывали новую эру. Следовало если не совсем забыть, то, по крайней мере, не очень помнить о том, что было раньше. Можно было не только попасть впросак, но и нажить неприятности, если вспомнить о том партийном съезде или постановлении, о котором вспоминать не следовало. Теперь полагалось начинать летоисчисление с ноябрьского пленума 1982 года. О бывшей до него брежневской эре пока еще забыть не советовали, но весь предыдущий советский опыт убеждал, что ждать придется этого недолго. На чем же ином, как на лжи могла строиться советская пропаганда, если приходилось отрицать сегодня то, что было написано в советских газетах вчера?Что, кроме лжи,могла она использовать, если надо было оплевьюать сегодня тех, кого превозносили вчера?

В театре на Таганке Ю. Любимов наконец-то нашел то, что так долго ускользало. Теперь финальная сцена Бориса Годунова должна была звучать так: актер выходил к публике и обращался к ней с вопросом ’’Чего же вы молчите?” Но услышать московской публике этого вопроса через 370 лет после того первого Смутного времени — не пришлось. Спектакль запретили. Говорят, что по личному приказу генсека, узнавшего о финале пьесы из рассказа мужа своей дочери Ирины, актера театра А. Филиппова. Никакие уговоры не помогли. Андропов остался непреклонен. Никаких вопросов к народу. Даже со сцены. И никаких ответов. Даже в театре. Народу во времена Андропова положено безмолвствовать.

Взгляды Черненко в этом не расходились с Андроповым. Его выступление на идеологическом пленуме подтверждало это. Он торопится уверить, что согласен со всем, что сказал генсек. А ведь совсем недавно он даже решился вступить в спор с теми, кто требовал больше дисциплины. В журнале ’’Коммунист” он выступил со статьей, доказывая, что акцент на дисциплину приведет к уменьшению демократии.

Не проходит еще и года с начала андроповского правления, а Черненко уверяет, что выступления генсека — высшее „достижение марксистско-ленинской мысли последнего времени”.

Он явно запаздывает. Создание нового культа уже идет полным ходом. Щербицкий опередил его. В речи на пленуме ЦК Украины он упомянул Андропова десять раз, а Брежнева — только один раз.

...Спектакль шел к концу. Из-за кулис вышел человек в рабочей куртке. Скинул куртку, взял стул и уселся посередине. Но этого ему показалось мало. Ему недоставало комфорта. И, не обращая внимания на то, что тем, кто был рядом места могло не хватить, человек в рабочей куртке взгромоздил свои ноги на стул и зажмурился в довольной улыбке.

Таков был финал показанных в Москве в начале 70-х годов горьковских ’’Мещан” в постановке Е Товстоногова.

Те самые провозвестники будущего, которых Горький видел в людях в рабочих куртках, оказались обычными мещанами, дорвавшимися до власти, давшей им возможность класть свои ноги куда угодно.

Андропов на место брежневских людей ”в сапогах” ставит своих. Но им так же далеки интересы страны, как и тем, кого они сменяют. Им главное — поудобнее усесться в кресло, зацепиться за него, и уже совсем хорошо, если есть куда положить ноги. Теперь, правда, в основном, в импортных штиблетах.

Уволив нескольких министров, Андропов дает понять, что предстоят перемещения во всей служебной пирамиде. Ведь советская система — это отнюдь не только диктатура одного диктатора. Это диктатура со многими диктаторами на разных ступеньках иерархической лестницы, копирующих вышестоящего, ему послушных, от него зависящих. Падение одного вызывает и падение тех, кто связан с ним.

Помощник Кириленко, бывший его заместитель в бюро ЦК по РСФСР — Егор Лигачев, становится секретарем ЦК и главой организационного отдела, который еще недавно возглавлял Черненко. Он не только принадлежит к кругу Кириленко, а значит, противников Черненко, но его взгляды совпадают с андроповскими. В Томске, где он работал до своего возвращения в Москву, он был известен старательным насаждением дисциплины.

Секретарем ЦК становится Рыжков, до того бывший заместителем председателя Госплана. Повышение Рыжкова, прежде работавшего в Свердловске и пользовавшегося покровительством Кириленко, свидетельствует о расширении Андроповым лагеря своих сторонников, в который приходят раньше поддерживавшие неудавшегося ’’кронпринца”. Это важно запомнить, так как эти связи унаследует Горбачев, и они обеспечат ему пост генсека.

Пожалуй, самым важным назначением, которое удалось осуществить Андропову, это выдвижение в начале 1983 года в председатели КГБ Виктора Чебрикова, карьере которого, казалось, должен был прийти конец, поскольку он до КГБ был вторым секретарем Днепропетровского обкома и, по всем данным, должен был принадлежать к брежневской мафии, поддерживавшей Черненко. Но, по-видимому, Чебриков вовремя понял, что следует сменить лошадей, и генсек был уверен, что теперь может полностью на него положиться.

Однако пока Андропов воевал с Черненко, из-за кремлевских кулис на авансцену вышли новые фигуры. Одна из них — низкорослая, с короткими ручками, выдвинулась в сторону Москвы с берегов Невы. По иронии судьбы, фамилия этого человека была той же, что в течение трехсот лет носили правители России, — Романов. Воевавший на фронте, окончивший судостроительный институт после войны, он стал секретарем ленинградского обкома, затем — членом Политбюро, а недавно — секретарем ЦК. Андропов мало знал этого человека, о котором говорили, что у него не только царская фамилия, но и царские замашки. „Самозванец”, — мог бы сказать о нем Андропов, если бы вспомнил, что метивший в цари герой пьесы Пушкина, как и ленинградский партийный „босс”, носил имя Гришка.

С вытеснением Черненко в секретари по пропаганде Михаил Горбачев становится официально третьим по значению секретарем ЦК. В его руках оказываются ключи от партийной машины. Несмотря на свою, по партийным стандартам, молодость, он уже опытный аппаратчик, и, получив ключи, тут же начинает создавать сеть своих сторонников. В Краснодаре первым секретарем обкома становится тесно связанный с ним по совместной работе Георгий Разумовский. В Ленинграде ему удается вопреки желанию Романова выдвинуть в первые секретари обкома Льва Зайкова.

Чистка всегда была излюбленным оружием в руках генсека. Только так он мог управлять партийным аппаратом, все время держа его в страхе, только так он мог создавать впечатление того, что трудности — результат не провалов режима, а нерадения и неспособности исполнителей. Взяв У Троцкого тезис о перманентной революции, Сталин трансформировал его в принцип перманентной чистки, как справедливо назвал это состояние 3. Бжезинский. Целью ее была не только бесконечная замена работников

различных партийных и государственных учреждений, но и запугивание их, заключение в тюрьму и уничтожение неугодных. Использовал чистку как средство консолидации власти и Хрущев с 1956 по 1961 годы, заменивший две трети членов Президиума ЦК, Совета Министров и руководящих органов республик, а также половину членов ЦК.

Брежнев решил от этого отказаться, и в действительности его политика бережного отношения к кадрам представляла не что иное, как своего рода социальный контракт, сходный с тем, который в феодальные времена заключался между сюзереном и вассалами, которым он за верную службу обязывался обеспечить свое покровительство. Андропова, стремившегося к укреплению своей власти, продолжение такого контракта с брежневскими вассалами устроить не могло. Ему нужен был новый контракт со своими вассалами. И потому призрак чистки вновь забродил по Советскому Союзу. Она приобрела масштаб невиданный за предшествующие 20 лет. С руководящих постов было снято столько же партийных чиновников, сколько за пять последних брежневских лет. Проживи Андропов дольше, он бы изгнал стольких же, сколько и Хрущев, может, и больше. То, что было проделано им за 15 месяцев, приводит к выводу, что он имел в виду иную форму социального контракта, ограничив его лишь верхушкой политического руководства, целиком обязанной генсеку. Все же, кто стоял ниже Политбюро, лишались какой-либо уверенности в незыблемости своего положения. Такой контракт ломал всю сложившуюся годами структуру и, естественно, его введение встретило сопротивление, которое дало себя знать и на верхах власти. Недовольные начали группироваться вокруг Черненко, неоднократно подтверждавшего свою приверженность брежневскому принципу отношения к кадрам.

Но у Черненко уже есть противник, который серьезно готовится к предстоящему бою. Когда Горбачев был в Ставрополе, то, отправляясь по утрам в крайком партии, он от дома шел пешком по улице Дзержинского. Он и теперь продолжал идти к власти по той же улице, обеспечивая себе поддержку чекистского аппарата Андропова, пользуясь услугами бывших сторонников Кириленко и опираясь на тех, кого успел расставить сам. В его кабинете в ЦК и на даче под Москвой по-прежнему происходят встречи с учеными и различными специалистами, начатые им еще в ту пору, когда он занимался сельским хозяйством. Здесь обсуждается широкий круг проблем, и у участников этих горбачевских семинаров создается впечатление, что хозяин полон решимости взять бразды правления в свои руки.

— Он — сгусток энергии, — рассказывает, вернувшись в Новосибирск, академик Татьяна Заславская. — Это резкий контраст с тем, что мы

привыкли видеть в Кремле за последние годы. И хотя он нетерпелив,он умеет слушать и ждет, пока вы не закончите.

Слухи, распространяемые участниками семинаров, не могут не беспокоить брежневцев. Все их надежды теперь связаны с тем, чья болезнь даст знать о себе раньше. Насколько затянется умирание Андропова, дотянет ли до его конца Черненко и сколько он сумеет просидеть в кресле генсека. Просидит с десяток лет, хорошо, а там хоть потоп. Главное, чтоб на наш век хватило.

Здесь, по-моему, уместно вспомнить, что писал по другому поводу Б. Рассел. Размышляя о причинах падения Римской империи, британский философ пришел к заключению, что одной из них было то, что армия избирала в императоры своих ’’преуспевающих полководцев, но армия, даже ее высшие чины, уже состояла не из образованных римлян, а из полу-варваров с границ империи”. Это замечание наводит на размышления и заставляет задуматься над современностью. А не привело ли систематическое вырубание наиболее инициативных, наиболее талантливых к тому, что и партия, весьма напоминающая в этом отношении римскую армию, выбирает своих вождей не среди наиболее способных, а среди наиболее обыденных, привычных, мало чем выделяющихся из остальной, в общем-то, серой массы? Окажись они, эти вожди, во главе какой-нибудь маленькой страны, и никто бы их всерьез не принял. Посмеялись бы над их отсталостью, над их упрямым желанием протащить в двадцать первый век средневековую систему, которую они постоянно стремятся то починить, то подправить и тем самым спасти . Только эта система, исключающая возможность открытого соревнования с ними, вызова их интеллектуальным способностям, позволяет таким посредственностям придти к власти и удерживать ее. Но отсталость, подкрепленная, как костылями, ядерны-ми ракетами, заставляла принимать их и разговаривать с ними. Это не делает чести нашему веку, но такова реальность.

В составе Политбюро не было ни одной яркой личности. Они все на одно лицо — все серые посредственности. То, что Андропов выделялся, свидетельствовало не столько о его яркости, сколько о тусклости его окружавших. Возникает вопрос, как же посредственности могли так долго управлять такой огромной страной? А не означает ли это, что для управления советской системой иные личности и не нужны? Ведь она постоянно переламывает, подгоняет под свой стандарт все, что не укладывается в созданные ею рамки. Тот уровень, который был достигнут системой, вкатившейся в брежневский развитой социализм, не требовал иного руководства. Ничем, кроме разворовывания страны, истощения ее ресурсов в бессмысленной гонке вооружений, а иными словами -современной игрой в солдатики, не занимавшегося, если это можно назвать руководством.

Транссибирский экспресс несся мимо вековых лесов, подступавших вплотную к окнам. Но в вагоне-ресторане никто не обращал внимания на красоты природы. Здесь, кроме иностранцев, было два сибирских шофера и парень из Молдавии. Хорошо уплатив директору, они прошли в специальный вагон-ресторан для иностранных туристов. Уставив стол бутылками и опорожняя одну за другой, уверенные, что никто их не выдаст, они рассказывали о приносящей им огромные деньги контрабанде на китайской границе.

— А пограничники? — спросил кто-то.

— Что они нам? Они свое получают, — хлопнув пачкой десяток, заявил шофер.

Затем, выхватив спичку, начал поджигать розовые бумажки, кидая их по вагону и наслаждаясь видом ловящих их официантов.

Один из наблюдавших эту сцену заметил, что в советских условиях могут процветать только два класса — партийная элита и короли уголовного мира, поскольку лишь они имеют доступ к тем вещам, которые остальным недоступны.

„Общество проделало бесславный путь от „великого” до больного. И никакая фразеология, никакие широковещательные программы не скроют язв социальных болезней, которыми это общество заражено”. Прочитав эти слова после разоблачительных статей в советской печати, после громких процессов над взяточниками, советский человек подумает, что это и есть правдивая характеристика советского общества.

Но, оказывается, к советскому обществу это не относится, а речь идет об Америке. В вышедшей под редакцией советника Андропова

А. Яковлева книге ”От великого к больному” делается вывод, что обнаруженная авторами в американском обществе коррупция служит признаком того, что оно перестало быть великим. Читателя пытаются убедить, что на советское общество, коррупция в котором достигла таких размеров, что стала главным направлением деятельности генсека, этот вывод не распространяется.

Укрепляя свою власть, Андропов все время помнит об Америке. Его кампания по укреплению экономики — это тоже часть его внешней политики. Он стремится привести в порядок тыл. Это ему не удается. Все перестановки к улучшению экономического положения в стране не приводят.

Урожай в 1983 году хотя и был больше, чем в предыдущем году — 190 миллионов тонн, все равно оказался намного ниже намеченных планом 238 миллионов тонн. А на съезде профсоюзов очередной выступающий сказал: „Мне, конечно, написали тут речь, но я ее читать не буду, а лучше скажу, что сам думаю. Есть в стране нечего, экономика развал ива-ется на глазах, а мы ведем дурацкую войну в Афганистане. Не пора ли с ней покончить?..”

В сентябре „Правда” публикует найденную записку Ленина председателю Моссовета Каменеву. В ней разгневанный вождь пишет: „Нужно отдать под суд виновного. Приказали Вы, да или нет? Кому? За неисполнение Вашего приказа кого посадить? Ленин”.

Эта находка очень кстати. Ведь вот как суров был Ильич. И завещал быть суровыми. Так, следуя ленинским заветам, и поступает Андропов.

В это время он получает письмо от академика П. Капицы, в котором лауреат Нобелевской премии по физике 1978 года писал: „Диалектика развития человеческой культуры лежит в тисках противоречия между консерватизмом и инакомыслием, и это происходит во все времена и во всех областях человеческой культуры”. Но диктаторы не считаются с законами общественного развития, они стремятся подчинить их себе, им кажется, что у них для этого достаточно сил, даже если у них дрожат руки. В тисках андроповской диктатуры продолжала метаться приближающаяся к катастрофе страна.

В конце 82-го года советские люди узнают о том, что замок, которым заперта советская граница, оказывается недостаточно надежен. Необходимо навесить дополнительный замок. Сообщает об этом не кто иной, как председатель КГБ В. Федорчук. Послушать председателя КГБ, то делается это потому, что „классовый противник активнее и массированнее, чем когда-либо прежде, ведет против нашей страны тотальный шпионаж”. Это звучит как будто Федорчук составил себе представление о современном шпионаже, начитавшись книг советских авторов, где неизменно присутствует крадущийся через границу шпион. Он делает вид, что не существует спутников, снимающих все, вплоть до номеров автомобилей, электроники, способной услышать разговор на расстоянии тысяч километров. Все это нужно Андропову, с одобрения которого говорит шеф КГБ, чтобы создать в стране атмосферу шпиономании, чтобы подрывной деятельности иностранных разведок приписать развал экономики. Совсем как во времена Ежова и Сталина, когда провалы объяснялись вредительством, Андропов копирует своего учителя. Советским людям вновь напоминают о том, что любая критика режима может быть приравнена к предательству, что если надо будет, то ленинско-сталинская машина террора вновь будет приведена в действие. Причем вполне законно основываясь на принятой 7 октября 1977 года брежневской конституции. Статья 6-я ее закрепляет полную политическую монополию власти за компартией, а статья 62 требует от граждан охранять интересы советского государства, увеличивать его мощь и престиж.

Авторов конституции отнюдь не смутило, что статья 6-я противоречит статье 2, провозглашающей, что власть принадлежит народу, а статья 62-я отвергает статью 49-ю, предоставляющую гражданам право выступать с критикой власти.

Таким образом, в так называемое „застойное время” Брежнева произошло официальное закрепление тоталитаризма. Парадокс заключается в том, что тогда, когда происходил развал экономики, режим предпринимал все усилия к цементированию своего фасада и каркаса.

Правящий класс партократов через 60 лет после Октябрьского переворота официально провозгласил свое право на подавление внутренней оппозиции любыми террористическими методами. В этом явно чувствовалась рука мастера терроризма, ставшего во главе страны.

Однако все это не может остановить роста внутренней оппозиции. С 1977 по 1980 гг. в СССР по неполным данным выходило 25 самиздатс-ких публикаций. Только в 1980 г. по полученным из Советского Союза сведениям самиздатом было распространено свыше 100 тысяч различных материалов. Но в то же время организованную оппозиционную деятельность вести становится еще труднее.

Находившийся в октябре 1917 г. в Петрограде корреспондент „Юма-ните” Б. Кричевский писал в своих недавно найденных репортажах: „Петроград, И ноября. (От нашего специального корреспондента.) Вот уже пять дней, как столица Революции, обещавшей стать светлой, заря которой была прекрасной, находится под сапогом смелых конспираторов”.

Большевистский телеграф, конечно, сообщил миру то, что петроградские диктаторы беспрестанно трубят в своих прокламациях и ’’декретах”: ’’третья революция”, ’’славная рабоче-крестьянская революция” только что восторжествовала, торжествует, восторжествовала полностью, окончательно и бесповоротно...

Сколько слов, столько лжи.

Не рабочее восстание привело Ленина и Троцкого к недолговечной власти. Это вообще не было восстанием. В ночь с 6 на 7 ноября, принесшую власть этой банде, рабочий народ Петрограда, как и все остальное население, крепко спал. Всегда циничный Троцкий сам этим хвастался на следующий день на Съезде советов: ’’Обыватели, — говорил он, — спокойно спали и даже не знали, что в это время одна власть сменяет другую...” (’’Известия”, номер от 26/8 ноября).

Большевистский лозунг ”Не трогайте Петроградский революционный гарнизон!” объединил вокруг заговорщиков откормленных и отоспавшихся обитателей казармы, которые уже месяцами не занимаются даже строевой подготовкой, а убивают время, слоняясь по улицам, пешком и на трамваях, всегда набитых теснее, чем парижское метро, или стоя в очередях перед продовольственными магазинами и особенно складами денатурата, или играя в карты, или бегая за девочками.

Чтобы придать своей авантюре пролетарскую окраску, Ленин и Троцкий могут оправдываться только участием ’’красной гвардии”, набранной среди рабочей молодежи, которая отчасти действительно была введена в заблуждение большевистскими заявлениями, а отчасти это просто хулиганье с примесью черносотенных элементов, давно уже пытающихся ловить рыбку в мутной воде большевистской демагогии.

Нет, рабочие Петрограда, несмотря ни на что, не заслужили позорного обвинения в том, что они участвовали в перевороте ’’Бонапартов от большевиков” — это определение было брошено в лицо Ленину и Троцкому ’’Рабочей газетой”, органом Центрального комитета социал-демокра-тической (объединенной) партии меньшевиков.

Вот что пишет ’’Рабочая газета” (27 октября — 9 ноября) в своей передовице, названной ’’Власть Бонапартов”:

’’Поруганная и запятнанная русская Революция валяется в грязи и крови... И это называется ’’правительством Советов”? Какая чудовищная клевета!

...Никого не обманет фальшивый флаг Советов, которым они хотят прикрыть свои преступления...

Это называется ’’правительством Советов”?

Так где же миллионы рабочих, крестьян и солдат, которые крепкой стеной стояли вокруг Советов в дни их славы и величия? ”

Народ не поддержал путча большевиков и тогда в октябре 1917 года, безмолвствовал, но подо льдом тоталитаризма вел упорную борьбу с ним.

Подпольная экономика — это борьба.

Нежелание работать — это борьба.

Алкоголизм — это тоже, пусть в искаженной форме, но протест против безысходности советской.

И падение рождаемости — это протест против нищенских условий.

Все это вместе и было причиной того, что именно в 70-е годы советское государство предприняло массированную атаку на остатки прав граждан, усилив еще больше свою тоталитарную власть.

В это же десятилетие неуклонно происходило сокращение власти американской администрации. Естественно, что это превращало тоталитарную диктатуру, и без того лучше приспособленную к войне, чем демократия, в еще более опасного врага.

Процесс тоталитаризации советского режима, важнейшим оружием которого явилось КГБ, нашел свое логическое завершение в том, что этот режим и возглавил Андропов.

В начале 80-х годов органы КГБ — боевые отряды партии — занимают в советской системе такое же место, какое в 30-е годы занимали в Германии ,,гитлеровские штурмовые отряды”.

Перед штурмовыми отрядами партии Андропов ставит задачу подавить малейшее проявление недовольства в стране, закрыть все щели в железном занавесе.

* В душе Черненко, когда он слушал речь Федорчука, невозмутимо крутя попавшийся под руки карандаш, боролись противоречивые чувства. Он ничего не имел против штурмовых отрядов. В памяти его возникали фотографии из старых газет. Рослые, бравые парни с повязками на рукавах, сметающие все на своем пути. Поначалу партийный пропагандист Черненко, разъезжая по Сибири, разъяснял (как учил товарищ Сталин), что национал-социалисты — злейшие враги рабочего класса. Указания от вождя избавляли от необходимости думать. Главное было — запомнить цитаты и знать последние указания. Всегда последние. Потому что то, что годилось вчера, могло оказаться вредным сегодня. Он тут же уловил, куда дует ветер, когда в речи Молотова наткнулся на такие слова: „Надо признать, что в нашей стране были некоторые близорукие люди, которые, увлекшись упрощенной антифашистской оппозицией, забывали о провокаторской работе наших врагов...”

Как бы еще не обвинили теперь в том, что он слишком увлекся антифашистской оппозицией? „Ведь сегодня обстановка изменилась, — поучал Молотов, — мы перестали быть врагами”. Затем стало известно о тосте Сталина за здоровье фюрера германской нации. И Черненко в далекой сибирской глубинке принялся также горячо оправдывать сегодня то, что ругал вчера. Он оправдывал штурмовые отряды. Они хорошо помогали нацистской партии.

Опасность в том, продолжал размышлять Черненко, что тот, у кого они в руках, может их направить и на собственную партию. Вот это Черненко не устраивало. Пока не устраивало. Ведь они были не в его руках... А сами по себе „боевые отряды партии” — это неплохо. Это надо использовать для пропаганды... И надо вырвать их из рук Андропова. Черненко бросил быстро взгляд налево, туда, где на некогда сталинском месте восседал Андропов, борясь с дрожанием пальцев, с трудом переворачивавший страницы. *

Закон об охране государственных границ, зачитанный Федорчуком, лишь начало. Андропов закрывает границу и изнутри. Почти полностью прекращается еврейская эмиграция. За границей распространяют слухи, что все, кто хотел, уже уехали. Что теперь на повестке дня вопрос о приеме обратно тех, кто жалеет о том, что уехал. Услужливые языки начинают усиленно сообщать об этом эмигрантам в Израиле и Америке.

Между тем в Москве объявляют о введении кодекса жителей коммунистических городов. Но объявляют войну не тунеядству и стяжательству. Это абстракция. Андропов объявляет войну людям, тем, кого он обвиняет в стяжательстве и тунеядстве. Рабочих он связывает круговой порукой, введя закон о трудовых бригадах. Отныне рабочим предлагается самим расправляться с теми, кого они сочтут ответственным за низкий заработок бригады. Смысл затеянного прост. Виновато не государство, не режим, а сами. Труд заключенных, приступающих к работе по команде. По этому образцу Андропов, если бы смог, построил бы работу на всех предприятиях. Хотя на спектакле во МХАТе он вместе со всеми аплодировал словам о недопустимости „казарменного социализма”,, именно такой социализм он имеет в виду. Другого он не признает. Его фантазия дальше подстегивания плеткой не идет. Он за плеточный социализм. Это его идеал. Это и идеал тех, кто его поддерживает. В народ они не верят. Он для них ничто. Они его презирают, ненавидят, боятся. Они верят, что он понимает одно — нагайку. Все это наводит на мысль, что андро-повское руководство придерживалось взглядов, выраженных в 1821 году Жозефом де Местром в его знаменитых,,Санкт-Петербургских вечерах”, где он писал, что „человек слишком слаб, чтобы быть свободным”, и потому ему нельзя доверять. Несмотря на все разговоры о прогрессе и о создании нового человека, для советских правителей человек по-прежнему остался таким же, каким его видел в начале прошлого века французский граф, проведший пятнадцать лет в русской столице. И доверять ему у них не было никаких намерений.

Все это происходит в обстановке нагнетаемой истерии поиска виноватых.

Свирепствуют „комсомольские патрули”, снимающие с приходящих поездов тех, кто едет в ближайший город за продуктами.

Опять созываются массовые митинги, на которых бичуются разного рода нарушители. Опять трудящиеся сами требуют принять против самих себя суровые меры. Белорусский рабочий, чье имя „Правда” зашифровала буквой „К”, заявляет: „Конец у пьяницы один — уволили меня. Считаю, еще долго со мной нянчились!” Милостивое государство идет навстречу и снисходительно принимает суровые меры „по просьбе трудя-щихся”.

Это по их „просьбе” вначале в Краснодаре, а затем и в других городах появляются ящики, специально предназначенные для анонимных доносов. Они были распространены во времена Сталина. Но еще никогда советский режим открыто не признавался в том, что „анонимки” являются для него официальным документом.

Андропову этого мало. Произволу он пытается придать законный характер. В лагерях начальство приобретает такую власть над заключенными, какой не имело и в сталинские времена. Оно вправе дать заключенному дополнительный срок практически за все, что ему не понравится. В одном лагере дали дополнительный срок за оторванную пуговицу, а в другом — за антисоветскую улыбку...

И, наконец, как свое политическое завещание Андропов оставляет закон о’’передаче служебной информации иностранным организациям. Ничего из того, что происходит в стране, не может быть сообщено, если только не прошло через официальные каналы. К служебной информации можно приравнять все. Все, о чем говорят советские люди, является частью чьей-либо служебной информации. Каленой печатью молчания приказывает Андропов запечатать уста страны. Народ должен безмолвствовать.

... „Она с мигалкой идет. С мигалкой... Курс 280... Баки сбросил... Наблюдаю в захвате цель... Курс цели 240... Повторите азимут... Мои действия?.. Цель уменьшает скорость... Я обхожу... Ну, надо было раньше... Куда теперь догонять?.. Я уже отстаю... Сейчас я ракету попробую... Пуск произвел... Цель уничтожил... Цель уничтожена. Выхожу из атаки”, — слова падали в тишину зала Совета Безопасности. Стараясь оставаться невозмутимым, избегая смотреть на экран телевизора, сидел советский делегат Олег Трояновский, пытаясь не слышать несущихся с пленки слов, эхом доносивших, что произошло в небе над Сахалином, когда советский истребитель расстрелял безоружный пассажирский самолет корейской авиакомпании, следовавший по маршруту Нью-Йорк — Сеул. 269 человек нашли свою смерть под советскими пулями в сентябре 1983 года, когда мир по всем данным вроде бы не находился в состоянии войны.

По разным странам проходили демонстрации тех, кто стремился предотвратить наступающую третью мировую войну. А она шла, не обращая внимания на демонстрации и протесты. Шла давно... То затихая, то вспыхивая новь... Ее жертвами были люди во Вьетнаме, Камбодже, Сальвадоре, Анголе, Никарагуа, Афганистане. Ее жертвами стали и пассажиры „Боинга-707”.

Для Андропова, столько лет активно участвовавшего в руководстве подрывными действиями в тылу западных стран, операциями террористов, т. е. необъявленной третьей мировой войной,уничтожение корейского самолета было всего лишь эпизодом ее. И не очень значительным. Пожалуй, его искренне удивило, почему вдруг мир, столько лет спокойно принимавший убийства коммунистами людей в разных странах, вдруг возмутился. Это оказалось неожиданным, и андроповский режим прибегает к своему испытанному средству — ко лжи, которую, по замечанию известного французского философа Р. Арона, применяет давно и систематически.

На Пушкинской площади, где у редакции „Известий” всегда вывешивают свежие газеты, озадаченные читатели каждый день встречались с новой версией событий. Вначале было полное отрицание. Затем, когда отрицать стало больше невозможно, признались, что сбили самолет, но тут же объявили его шпионским.

Генштаб даже решился организовать грандиозный спектакль, на котором, вооружившись указкой, маршал Огарков показывал, как двигались самолеты. Одно осталось без ответа. Если советские истребители в течение двух с лишним часов следили за самолетом, как они умудрились не установить, что это самолет пассажирский? Как не сумела в течение двух с лишним часов советская разведка установить, что самолет с такими номерными знаками является пассажирским? Почему, наконец, не смогли хваленые советские перехватчики посадить невооруженный гражданский самолет? Ведь какая была бы пропагандистская победа — захват шпионского самолета!

Почти месяц Андропов молчал. Когда же появилось его заявление, то все надежды на просвещенный кагебизм оказались окончательно похороненными. Генсек полностью оправдывал действия своей армии. Он не извинялся. Он не выражал желания возместить убытки. Он давал понять, что так будут поступать и впредь.

А шофер на московской улице с недоумением вопрошал: „Почему все так нас ненавидят?”. Этот вопрос ему следовало адресовать человеку в Кремле.

Если с приходом Андропова к власти строились предположения, какой будет его внешняя политика, то расстрел пассажирского корейского самолета показал, что вся его внешняя политика — это интенсификация необъявленной войны Западу. Как и раньше, продолжалась война в Афганистане. По-прежнему были нацелены на Запад, советские ракеты. Их стало больше. Когда же Америка ответила на расположенные в Европе советские ракеты установкой своих — Андропов попросту прервал переговоры. Он, как когда-то Гитлер, собирался уйти из мира, хлопнув дверью. Какой силы получился бы этот хлопок — неизвестно, в ход событий вмешалась болезнь генсека.

Последний раз его видели в сентябре. С тех пор он исчез.

Летом на улицах Парижа появились плакаты с фотографией Андропова, под которой стояла подпись: „Разыскивается по обвинению”, и далее следовал список его преступлений. Плакат указывал и последний известный адрес разыскиваемого: Кремль. Но в Кремле Андропова в это время не было.

Еще в июле, когда канцлер ФРГ Гельмут Коль прибыл в Москву, его встречу с генсеком пришлось откладывать дважды. Лишь на третий раз появился Андропов. „Я был болен”, — коротко сказал он. И как ни в чем ни бывало перешел к делу.

Не глядя на лежащие перед ним записи и тем самым демонстрируя, что несмотря на болезнь он знаком со всеми деталями, генсек вел переговоры. На немцев это произвело впечатление. Хотя они также обратили внимание на его нетвердую, шаркающую походку и сильно дрожащие руки. Скрывать это теперь было невозможно. К тому же за границей уже появились его фотографии, напоминающие последние брежневские. Новый советский вождь шел поддерживаемый под руки, как и старый. Почему вдруг появилась эта фотография в июле 1983 года? Пытался ли уже тогда кто-то проделать с ним то же, что он проделал с Брежневым, приказывая показывать его немощным и больным по телевидению?

В Вашингтоне группа врачей собралась перед экраном телевизора, рассматривая присланную из Москвы видеозапись. Отбросив ряд предположений, врачи пришли к заключению, что о серьезном почечном заболевании говорить не приходится.

А в Москве уже вовсю рассказывали новейший анекдот: „Какая разница между Брежневым и Андроповым? Первый работал на батареях, а второго к сети подключать надо”.

В действительности Андропов работал на батареях тоже. При встрече с ним кто-то из иностранных гостей упомянул Миннеаполис.

— Я знаю о Миннеаполисе, — шутливо заметил генсек и указал себе на грудь, где работал стимулятор, произведенный в этом городе.

Стимулятор работал уже несколько лет. Теперь наступило обострение в почках.

Его палата становится кабинетом, который чаще других посещает

молодой ставропольский протеже. Уже тогда начинают поговаривать о М. Горбачеве как о втором генеральном секретаре.

На все вопросы о болезни Андропова следует ответ: „Ничего серьезного”. Черненко, для которого, казалось, все потеряно, начинает пробовать почву. „Старики”, не поддержавшие его в прошлый раз, пока своей позиции не меняют. „Молодым” он просто не нужен. Для них он символизирует возврат в „брежневское болото”. Еще при жизни Брежнева близкие к Горбачеву авторы Р. Алексеев и академик В. Можин выступают с критикой сельскохозяйственной политики. Их статьи публикуются и в 13 номере „Коммуниста” за 1981 г. и во 2 номере за 1982-й. Это редчайший случай проявления оппозиции официальному курсу партии. Теперь, когда с приходом Андропова у Горбачева появилась надежда создать себе необходимые условия для завоевания в будущем титула генсека, он совсем не склонен протягивать руку Черненко.

Но Кучер был человеком терпеливым. Терпение — главное качество бюрократа. „Железобетонным задом” прозвали столпа советской бюрократии Молотова, способного пересидеть кого угодно. Черненко ему мало уступал в этом. После 7 ноября он становится более уверенным. В его голосе, как прежде, появляются знакомые диктаторские нотки. Обрывая, он недослушивает, что ему говорят. Он еле сдерживает себя. Его нетерпение, нетерпение несостоявшегося диктатора, рвется наружу. Седьмое ноября проходит без Андропова. За всю советскую историю это первый случай, когда генсека в этот день не было на трибуне мавзолея. Даже напичканный лекарствами, дышащий на ладан Брежнев счел невозможным отсутствовать. И выстоял положенные часы за три дня до смерти.

В палате, где находится Андропов, ему стараются об этом не напо минать. Он стремится создать впечатление, что это не так уж и важно. Контроль еще в его руках. Со стороны кажется, что так оно и есть. На пленуме ЦК ему удается продвинуть своих сторонников. Проделав космический взлет, всего полгода пробыв в кандидатах, становится членом Политбюро В. Воротников. Наконец-то получает желанное место в Политбюро М. Соломенцев, которого Брежнев держал в кандидатах с 1971 г. Секретарем ЦК становится Е. Лигачев, а кандидатом в члены Политбюро — В. Чебриков. Появление вновь на политическом небосклоне председателя КГБ позволяет сделать определенные выводы о структуре власти советского режима. На исходе седьмого десятилетия своего существования он решает, что в правящем ареопаге должны быть обязательно представлены: армия, аппарат внешней политики и тайная полиция. Режим больше не скрывает, что без тайной полиции никакие важные решения приняты быть не могут. Пробыв столько лет шефом тайной полиции, Андропов считает, что стесняться нечего. Тут один из редких случаев, когда он отбрасывает лицемерие и обнажает сущность установленного им режима, который следует называть чекистским социализмом.

Суть его — в возрождении сталинских методов принуждения, используемых для сохранения существующей системы и для подстегивания экономики. Таким образом Андропов пытается найти резервы. Вот почему он так много говорит о совершенствовании. „Совершенствовать хозяйственное планирование”, „совершенствование хозяйственного механизма”. Он отказывается признать, что дело не в совершенствовании, а в том, как действует советский хозяйственный организм. Ему кажется, что если он расставит всюду своих людей, он сумеет добиться невозможного и заставит одряхлевшую государственную машину работать.

Он знает, что без партийного аппарата, проникающего во все поры советского государства, управлять он не сможет. Но старым партаппаратчикам он не верит. Единственно кому он доверяет, — это тем, кто служит в его бывшем ведомстве. По его указанию снимается более двадцати процентов всех партийных секретарей. На их место приходят новые люди, среди которых немало бывших кагебистов. Андропов не скрывает, что намерен управлять страной, опираясь на тайную полицию и используя ее методы.

Год его власти был на исходе. В страну опять пришла голодная зима, опять стояли часами в очередях, пытаясь раздобыть что-нибудь к Новому году, и рассказывали анекдот о летящей куда-то важной птице — Андропове, которую встречает воробей.

— Куда летишь? — спрашивает воробей.

— А черт его знает!

Его политика вела в никуда. Это было топтанием на месте. В жизнь людей она не внесла никаких облегчений.

Те, кто мог, как всегда, прибегали к испытанному средству — взятке.

И в том, к чему, казалось, Андропова подготовил его полицейский опыт, борьбе с коррупцией, он потерпел поражение. О том, во что это вылилось, свидетельствовало письмо из Союза — „укрепления дисциплины вначале боялись, но потом увидели, что все это лажа. У нас на заводе получился даже обратный эффект: укрепилась круговая порука. Ее клеймят, а поделать ничего не могут. По указанию самой администрации прогулы скрываются., и прогульщикам начисляется зарплата, иначе рабочие будут переходить на другие предприятия. Чтобы не потерять премию коллективу, начальство идет на фальсификацию документов — бухгалтерия это знает, от нее и многие рабочие знают и поддерживают начальство”.

Да иная судьба постигнуть андроповскую кампанию по борьбе с коррупцией и не могла. Ведь ею пронизан весь режим на всех уровнях. Борьба с ней — это борьба с режимом, С коррупцией Андропов боролся постольку, поскольку ему это было необходимо для того, чтобы избавиться от неугодных, от тех, кто мешал укреплению его власти. Эта борьба могла быть успешной до определенного предела — пока бюрократия видела в нем сильного руководителя. Исчезнувший из виду генсек впечатление сильного руководителя не производил, и бюрократия всколыхнулась. В ее волнах утонула андроповская кампания, и партократия вернулась (на первых порах) к привычному состоянию выжидания. А, выждав немного и убедившись, что вождь не состоялся, — она переходит в наступление.

Вдруг доктор философии Черненко почувствовала, что сотрудники института Марксизма-ленинизма, где она работала, стали особенно предупредительны. А затем позвонили также из „Правды” и заказали ей статью.

Ирина Андропова, пожалуй, ни в чем не могла бы упрекнуть своих сослуживцев по редакции. Подчиненные по-прежнему заискивали. Вот разве что начальство стало как-то меньше советоваться. Но это мало кому заметно. Внешне пока все без изменений.

Стремясь убедить всех, что так оно и есть, „Правда” публикует ответы отсутствующего генсека на вопросы газеты. Конечно, он и не думает уведомлять граждан о том, что с ним происходит. Он не ставит их в известность о том, что установленные Советским Союзом дополнительные ракеты, нацеленные на европейские города, привели к появлению на континенте новейших американских ракет. Он обвиняет во всем США, „которые, — заявляет он, — вынудили нас принять ответные меры”.

Это заявление появилось в газете 25 января, а спустя три дня публикуется сообщение о заседании Политбюро, в котором подчеркивается уже имя Черненко. Начинают читателей приучать к тому, что именно на это имя им теперь следует обращать внимание.

Теперь понятнее становится, почему в течение семи месяцев пустовало кресло председателя Президиума Верховного Совета СССР. По всей вероятности, Андропов пытался вытеснить туда своего соперника, который при этом должен был бы расстаться с местом в секретариате. Это сделало бы Черненко совершенно безопасным. Это не удалось. Черненко не только сохранил свое место, но и сохранил свои кадры партаппаратчиков. Опираясь на них, он начинает маневрировать.

В это время на Западе много пишут об увеличении влияния военных. Указывают на то, что на Политбюро председательствовал маршал Устинов, забывая, что „рыжий”, как называл Устинова Сталин, никакой не военный, а все тот же партаппаратчик в военном мундире.

Вскоре события покажут, что советологи заблуждались в этом, также как и тогда, когда объявляли Андропова ,,скрытым либералом” и предсказывали, что его правление будет, как писал английский журнал „Экономист”, „просвещенным консерватизмом”.

На Западе могли подсчитывать, сколько раз упомянуто имя Устинова, а скрытные кроты партаппарата продолжали свою работу. Отголоски того, что происходит, доходят в различной форме. Некая певица Людмила Сенчина перестает скрывать, что она любовница Григория Романова и по секрету говорит, что Политбюро дало ему разрешение на развод и они скоро поженятся.

Кроме того, она рассказывает, что ее будущий муж ведет все дела Андропова и вот-вот займет его место.

Небольшого роста Романов вроде и в самом деле может рассчитывать на это. Способный инженер, он неплохо себя показал в Ленинграде, хотя знания его о внешнем мире оставляли желать много лучшего. Американский дипломат, встретивший его на приеме осенью 1982 года вскоре после выборов в Конгресс, был озадачен, когда Романов, протянув ему руку, поздравил его с переизбранием президента Рейгана.

— Пугает, что мало знают в мире о тех, кто сидит в Кремле, — заметил дипломат. — Но еще больше пугает, как мало они знают об окружающем мире.

Официально Горбачев — второй секретарь, но он понимает, что человека его возраста на место генсека не допустят. Единственно что он может сделать сейчас, это помочь наиболее вероятному победителю и тем самым сохранить свое положение, подготовив все к следующей борьбе за наследство. Ему яснее, чем кому бы то ни было, что любой советский руководитель захочет избавиться прежде всего от него. Ведь это он, Горбачев, все последние годы руководил сельским хозяйством, не добившись никаких успехов. И потому тот, кто захочет найти козла отпущения, найдет его в нем. Его постигнет та же судьба, что и его предшественника Полянского. Как и Андропов, один из немногих шефов советской тайной полиции, избежавший расстрела, Горбачев — редкое исключение среди тех, кто был поставлен во главе советского сельского хозяйства и чья карьера от этого не пострадала. Причина этого, конечно, в том, что он пользовался поддержкой Андропова, но теперь, когда дни его шефа сочтены, он не хочет рассчитывать на случайности.