Последние распоряжения

Вик

Я люблю свою профессию. Ее суть не в том, чтобы дешево купить и дорого продать, и не в том, чтобы всучить первому встречному простофиле какое-нибудь ненужное ему барахло. Моего товара никто не хочет, но он всем нужен. Темные личности есть в любом деле, но хуже всего те, кто наживается на чужом несчастье. Я знаю таких, которые не постесняются ободрать как липку свежеиспеченную вдову — продадут ей капитальный дубовый гроб с шелковой обивкой и солидными латунными ручками, все зараз, когда вполне можно обойтись приличным камуфляжем. Я еще не слыхал, чтобы мертвец жаловался. Некоторые торгуют гробами, как Винси машинами. Но сама по себе профессия у меня хорошая, верная. Клиентов всегда хватает.

И потом, она дает тебе преимущество, помогает развиваться. Ты видишь людей в критические моменты, когда проявляются их самые сильные и самые слабые стороны. Когда с них слетает шелуха повседневных забот и им приходится воспринимать себя серьезно, в обстановке торжественности и ритуала. Однако человеку на моем месте не стоит перебарщивать с официозом. Поэтому и шутка бывает уместна. Вот почему я говорю: Вик Таккер, к вашим услугам.

Эту профессию выбирают немногие. К ней надо привыкать с младых ногтей, перенимать ее от отца. Она передается в семье, как сама смерть, от поколения к поколению, и в этом есть что-то успокаивающее. Мою работу не назовешь престижной. Но я ею доволен, я горжусь ею. Если в тебе нет этой гордости, ты не сможешь руководить похоронами. Когда ты выступаешь вперед и Медленно шагаешь перед катафалком, в пиджаке, шляпе и перчатках, тебе нельзя выглядеть так, точно ты извиняешься. Ты должен сделать то, чего хотят люди, потерявшие близкого и дорогого им человека. Ты должен сделать так, чтобы весь мир остановился и посмотрел вам вслед. Бывают случаи, когда владельцу похоронного бюро приходится давить на других почище полисмена. Но иначе похорон не организуешь. Когда люди не знают, как себя вести, им надо подсказать, а ведь большинство людей перед лицом смерти совершенно теряется, это факт. И когда хоронили Джека, было то же самое, что тысячу раз прежде. Опускаются занавеси, начинает играть музыка, и никто не знает, можно ли теперь повернуться и уйти. Некому сказать: финита ля комедия. Там сидел Рэйси, вместе с Эми, — в переднем ряду, около прохода, — и смотрел прямо перед собой, пока я не подошел туда, не тронул его за плечо и не прошептал ему в ухо, как шептал уж не знаю скольким другим: «Ты можешь идти, Рэйси. Все пойдут за тобой. Эми тоже». И в это мгновение Рэй Джонсон, известный друзьям под кличкой Счастливчик, был в моих руках точно воск, точно сонный ребенок, которого я отправляю в постель.

Я наблюдал за тем, как Джек убирает с подносов остатки мяса, складывает вместе веточки искусственной зелени, потом вытирает прилавок, размеренно, не останавливаясь, как будто он может делать все это с закрытыми глазами, — но в то же время действуя аккуратно, без суеты, тем более что и день был жаркий. И я подумал: сегодня он рано закругляется, да и вообще, давненько я не видел, чтобы он занимался этим сам, обычно все убирает тот парнишка, который, по словам Джека, не отличает лопатки от филея и не способен удержать в голове цены. Разве что Джек и его уже успел рассчитать. И этот красно-белый навес совсем обтрепался, пора менять: больше года он явно не протянет.

Мне нравится наблюдать, как в конце дня другие торговцы закрывают свои магазины. Всякий магазин сделан напоказ, не зря ведь его лицо — витрина. Ты можешь смотреть на товар и наблюдать за продавцом, как за рыбой в аквариуме, хотя к похоронному бюро это не относится. Туда, где продают гробы, никого не тянет заглядывать. Их и расставляют соответственно, чтобы в глаза не лезли. С занавесями, ширмами. Никто не хочет видеть нашего брата за работой.

Вот я и стоял там, где частенько стою спокойными вечерами, — за тюлевой занавеской во всю ширину окна, у невысокой панельной перегородки. Этой привычке тоже учит моя профессия. Стоять тихо и видеть все так, чтобы тебя самого видно не было.

Трев отпросился на вторую половину дня, Дик уехал по делам в Мейдстон, и прочие тоже разошлись, оставив катафалки на заднем дворе, вымыв и натерев их воском перед завтрашней работой. Так что я был в конторе один. Если не считать мистера Коннолли, который ждал, пока жена придет его осмотреть.

Я наблюдал, как Джек выходит наружу, чтобы скатать навес — несколько поворотов рукоятки, — потом возвращается внутрь, потом снова выходит, запирает дверь и опускает решетки. Все это, наверно, тоже обошлось ему недешево, хотя сам-то я никогда не покупал ничего подобного, поскольку ни разу не слыхал, чтобы грабители вломились в похоронное бюро. Они нас тоже не любят. Хотя осмелюсь сказать, что у меня в сейфе лежит побольше наличности, чем у Джека.

Я подумал: сейчас он повернет направо, похлопает себя по карманам, глянет на часы, помашет рукой Десу из химчистки и направится в «Карету», где и я присоединюсь к нему через часок, если Вера Коннолли не опоздает. В такую погоду жажда томит. Но я увидел, как он подошел к краю тротуара и посмотрел в мою сторону, точно умудрился разглядеть меня сквозь тюлевую занавеску, точно я его поманил. Потом он обождал, пока не будет машин, и стал переходить мостовую, так что я быстро отступил назад. И вскоре услышал стук в дверь.

«Привет, Вик, — сказал он. — Идешь в „Карету“?» И это было странно, потому что либо он встретил бы меня в «Карете», либо нет, а дорогу туда я и сам могу найти. Он знал, что если я и появлюсь там, то позже: мне ведь редко удавалось закончить рабочий день как ему, ровно в пять тридцать.

«Собирался», — сказал я.

«Пить охота, — сказал он. — Денек-то какой нынче».

«Денек славный, — ответил я. — Ты мне об этом пришел сообщить?»

«Первое июня, Вик, — сказал он. — Знаешь, что это за день?»

Я посмотрел на него. Он оглянулся по сторонам. И говорит: «Ты один?»

Я кивнул и сказал: «Может, присядешь?»

Он глянул на меня этак с сомнением, хотя и дураку было ясно, что пришел он неспроста, но все-таки сел туда, куда обычно садятся мои клиенты — те, кто потерял близкого и пришел договариваться о похоронах. А потом сказал: «Все, Вик, пора. Первое июня. Я хочу продать магазин».

Это прозвучало так, словно он сознавался в преступлении. Словно пришел устраивать свои собственные похороны.

«Что ж, — говорю я. — Тогда я точно приду сегодня в „Карету“, раз есть что отметить. Поставишь?» А он глянул на меня и прищурился, как будто не ждал от меня шуточек на эту тему, как будто подумал: да ты, видно, мало чем отличаешься от остальных-прочих. Зубоскалы, что с вас взять. Потом сказал: «Я только тебе говорю, Вик. Больше никому. Покамест».

«Ценю, — отвечаю я. — Буду нем как рыба».

А сам думаю: нашел из чего тайну делать, чего стесняться! Уйти на покой в шестьдесят восемь лет — это по любым меркам вполне нормально. Пускай он говорил, что будет вкалывать, пока не свалится, и не сдержал слова — кому какая печаль? Зато он наконец собрался сделать то, что Винси советовал ему много лет назад: прикрыть свою убыточную торговлю, пока она его не разорила. Может, решил внять голосу разума. Да и Эми, между прочим, чуть от него не ушла. Хотя об этом-то он ни сном ни духом не ведал.

Я думаю: странная вещь гордость. Маленький человек от нее раздувается, но гораздо хуже то, что большой боится показаться маленьким.

«Что такое мясная лавка, в конце концов?» — говорит он.

А я думаю: да брось ты, Джек, ведь у тебя на лице написано, что она для тебя все, и тебе больно сейчас лгать. Ты небось и не догадывался, как тяжело будет расставаться с привычной лямкой. Я думаю: выше голову, Джек. Мясники — они ведь сплошь веселые ребята, здоровенные парни с большими ручищами и широкими ухмылками, каким и ты был когда-то. А грустить — это по моей части. Ты не сдаешься, ты просто уходишь на покой. И хотя я, твой ровесник, еще торчу у себя в конторе, вместо того чтобы передать дело сыновьям, это всего лишь специфика профессии. Потому что именно в нашем возрасте многие приходят в похоронное бюро, в нашем возрасте становятся вдовами, и я знаю, что миссис Коннолли приятней говорить со мной, чем с моими детьми.

«Жизнь — она не на одной говядине держится, верно? — говорит он так, точно сам в этом не уверен. — И Эми будет рада».

«Ты сказал ей?» — говорю я.

Он смотрит в потолок, точно я застал его врасплох. И говорит: «Притормози, Вик. Я сам только пять минут назад решил, когда вытирал подносы».

Я подумал: это уже больше похоже на того Джека Доддса, к которому я привык. Выходит, сам того не зная, я наблюдал, как принимается Великое Решение. Видно, не зря человек выбирает, куда и когда смотреть.

«Вот я и подумал: дай скажу кому-нибудь поскорей, например Вику, — говорит он, — а то передумаю, и Эми не узнает».

Да, на прежнего Джека это больше похоже.

«А как мне быть прикажешь? — говорю я. — Если Эми не узнает?»

«Узнает», — говорит он с негодованием, но лицо его опять делается унылым, словно он еще не решил, как ему взять эту преграду, словно на свете нет ничего труднее, чем сообщать хорошие новости.

В моей конторе есть старые часы, которые всегда ровно тикают. Это приятно слышать.

«А как твои ребята, Вик?» — спрашивает он.

Ничего себе ребята, думаю я: обоим уже за сорок. Но я и сам зову их так — моими ребятами.

«Они у меня без дела не сидят», — говорю я.

Он оглядывает пустую контору, потом глядит на меня, точно хочет сказать: это ты у них без дела не сидишь, Вик. Но мне ясно, что означает этот блеск у него в глазах, я видел его и раньше. Он означает: тебе-то легко уйти на покой, Вик, плюнуть на все. У тебя есть Дик с Тревом. Твой бизнес не развалится. И у меня могло бы быть так же.

Я вижу, что он думает о Винсе.

Что ж, тут ты сам все загубил, Джек. Теперь уж никто не поможет.

«Так ты знаешь, что нынче за день? — спрашивает он. — Первое июня?»

Я качаю головой.

«В этот день родилась Джун, — говорит он. — Пятьдесят лет назад. Первого июня тридцать девятого года. Знаешь, где сейчас Эми?»

«У нее», — говорю я.

Он кивает, потом смотрит на свои руки.

«Она ничего не сказала, но я знаю, что она подумала. Что я мог бы сделать исключение. Пятьдесят лет не шутка. У меня была возможность сделать то, чего я никогда раньше не делал. Она сказала: „Я еду к Джун. Как обычно, но сегодня ведь случай особый, правда?“ Сказала: „Я купила ей подарок, браслет“. Ей и не надо было больше ничего говорить, я по глазам все видел. Она не сдается. И я сказал: „Ладно, поглядим“. Мне и это с трудом далось, поверь, Вик».

Чудной ты малый, думаю я.

«Я сказал, что, может, закрою магазин пораньше и приеду к ней туда. Она сказала: „Ты уверен, что найдешь место?“ Я ничего определенного не сказал, хотя получилось вроде обещания. Но когда подошло время — полчаса назад, — я понял, что не могу этого сделать, не могу себя переломить, в этом смысле по крайней мере. Пятьдесят лет. Джун и не знает, сколько ей, верно? Не знает, зачем нужны браслеты. А потом я подумал: но я могу измениться в другом. Она не увидит меня в больнице с Джун, зато я ей кое-что скажу после. Скомпенсирую».

Я думаю: ты мог бы сделать и то и другое.

«Эми у меня кремень», — говорит он.

Ага, думаю я.

«Джун-то ведь никогда не изменится, верно? — говорит он. — Она все еще ребенок, хоть ей и пятьдесят. Зато я, может быть, изменюсь».

На этот счет я не думаю ничего.

Он смотрит на меня и видит, что я ничего не думаю. Снова оглядывает контору, этак с опаской, точно позабыл, где он, и только теперь вспомнил, что я не приходской священник, а Вик Таккер, похоронных дел мастер.

Он бросает взгляд на дверь в конце помещения. И говорит: «Есть постояльцы?»

Обычный вопрос.

«Один-единственный», — говорю я.

И сразу вижу, как он вспоминает тот день, когда не он прибежал ко мне через дорогу, а я к нему. Тогда я тоже был без помощников, рук не хватало — и конечно же, как назло, мне достались двое, причем одним надо было срочно заняться. Мне нужен был кто-нибудь. Тогда тоже стояла жара. И я подумал о Джеке. Подумал, может, мясник подойдет. Я сказал ему: «Джек, ты не сделаешь мне одолжение?» Чтобы все объяснить, пришлось отвести его в конец магазина, а то покупатели могли услышать. Он поглядел на меня, потом сказал: «Конечно, Вик», как будто я попросил его перетащить со мной какую-нибудь мебель. Он сказал: «Это мне не понадобится?» — и вытер руки о фартук. Мы отправились ко мне, но прежде чем войти, я спросил: «Ты уверен, Джек?», и он ответил, сердито поглядев на меня: «Мне трупы не в новинку». Я подумал: мне тоже, не ты один был на войне. Головы, ныряющие в нефти. И сказал: «Да, но это женщина». А он и глазом не моргнул, и ухом не повел, точно семидесятичетырехлетняя старуха, которая померла, переходя улицу, ничем не отличается от говяжьей туши. И я сказал: «Спасибо, Джек. Не всякого о таком попросишь». А он ответил: «О чем разговор, Вик. Я и есть не всякий». И когда появился ее старший сын, я подумал: ты никогда не узнаешь, что твою мамочку обряжал мясник из лавки напротив.

Наверное, мясникам и не положено быть брезгливыми, да и не из того он теста, наш Джек Доддс, чтобы испугаться. На всем белом свете его отпугивала только родная дочь. Его собственная плоть и кровь.

«Один-единственный, — говорю я. — Я как раз жду клиентку».

«Тогда я, пожалуй, двину, — говорит он. Но не трогается с места. — По-моему, человек и в последнюю минуту может измениться».

Он глядит на меня, а я на него, словно пытаюсь понять, на что он способен. Я думаю об Эми, которая поехала к Джун. Как миссис Коннолли.

«Ты уверен, что скажешь Эми? — говорю я. — Я ведь теперь свидетель, Джек».

А сам думаю: оно и правда, что свидетель. Может, рассказать ему?

«Я скажу ей, — говорит он с таким видом, точно придумал еще одну хитрость. — А если нет, оставишь это себе. — Он лезет в карман и выуживает оттуда горсть мятых бумажек. Здесь, наверно, и пятидесяти фунтов не наберется. — Дневная выручка, — говорит он. — Двойной залог. Мое слово и мои деньги. Теперь ты видишь: я просто не могу себе позволить торговать дальше».

Он протягивает мне свои банкноты. Я не отказываюсь.

Потом он говорит: «А ты знаешь, Вик, кем я когда-то хотел стать?»

Я гляжу на него.

«Доктором».

Я люблю свою профессию.