Последний свидетель

ГЛАВА 5

Щелканье фотоаппаратов, беспорядочные возгласы и вопросы репортеров — все смолкло, как только за сэром Питером и леди Гретой затворились двери суда Олд-Бейли. Охранники безразлично наблюдали за тем, как оба они выложили на стойку содержимое своих карманов и прошли через металлодетектор. Затем поднялись на два пролета по широкой лестнице и вошли в огромное помещение. На миг Грете показалось, что находятся они в главном вестибюле одного из итальянских вокзалов времен Муссолини.

«Мне предстоит путешествие поездом, — с горечью подумала она. — Именно мне, а не Питеру, и я никаким образом не смогу сойти с этого проклятого поезда. Идет он очень медленно, с остановками на каждой станции. Это по мере того, как свидетели будут давать показания, и все это время я не буду знать, чем закончится дело. Адвокаты, родственники, знакомые, репортеры, они будут входить и выходить, но в конце концов все сойдут с этого поезда. И я останусь в нем одна. Как было всегда. Одна. Совсем одна…»

— Как ты, дорогая? Что-то побледнела. Может, принести чего-нибудь?..

Она поймала на себе встревоженный взгляд Питера. И, словно очнувшись от сна, увидела, что стоит в центре огромного зала.

— Нет, ничего. Просто слабость. Вот и все. Находиться здесь — сущее испытание, верно?

— Да, унылое место. Все эти репортеры набрасываются на тебя, точно кровососы. Присядь на минутку. Скажи, когда соберешься с силами. Времени у нас еще предостаточно.

Они присели на одну из обитых кожей скамей, расставленных вдоль стен огромного помещения. На самих стенах — никаких украшений, не считая часов, которые остановились. Утренний свет просачивался в высокие окна сквозь пыльные сетчатые шторы.

Вокруг сновали люди. Судя по всему, барристеры. Длинные их мантии развевались на ветру, подошвы дорогих кожаных туфель постукивали по мраморному полу. Парики в стиле восемнадцатого века выглядели бы просто абсурдно, если б владельцы не носили их столь уверенно и привычно. Внезапно Грету охватило чувство полной беспомощности. Здесь она чужая. Как сможет она контролировать происходящее, если не знает правил? Она торопливо поднялась со скамьи. Если сидеть и ничего не делать, чувствуешь себя еще хуже.

— Пойдем. Надо еще найти комнату под номером девять. Ту, где нам назначил встречу Майлз.

Грета старалась подпустить в голос побольше уверенности, ощущения, которого ей так сейчас не хватало.

У лифтов собралась небольшая группа людей, Грета разглядела среди них квадратную фигуру сержанта Хернса, офицера, проводившего расследование. Тот тоже заметил ее и расплылся в улыбке, значение которой Грета так и не поняла. То ли он просто здоровался с ней, то ли выражал радость по поводу того, что видит наконец объект своего расследования в здании суда. Она не ответила, резко развернулась на каблуках и сказала мужу:

— Идем, Питер. Тут такая толчея. Давай поднимемся по лестнице.

Питер послушно последовал за женой. Он намеревался быть рядом с ней все время, хотя и знал: есть места, куда последовать за женой будет невозможно. Ведь на скамье подсудимых она будет одна. Одна будет давать показания, отвечать на вопросы. Одна, когда жюри присяжных объявит свой вердикт.

Он с напряженно-сосредоточенным видом потер морщинки на лбу, прикрыв лицо поднятой рукой.

В этот момент четырьмя этажами выше Майлз Ламберт, адвокат подсудимой, проходящей по делу «Ее величество королева против леди Греты Робинсон», покупал две чашки кофе в кафетерии, специально отведенном для барристеров. Одну чашку с молоком и двумя кусочками сахара для себя, вторую, чисто черного, без сахара, для своего оппонента. Джона Спарлинга, обвинителя.

Майлз Ламбер, шестидесяти шести лет от роду, был одинок. За сорок лет наряду с прочими успешными адвокатами он успел выпить море хорошего вина и съесть горы самой изысканной и вкусной еды, что отразилось на его внешности и комплекции. Лицо гладкое, цветущее, щеки розовые, круглое брюшко скрывает дорогой, пошитый на заказ костюм с жилетом и часами на золотой цепочке. Судебный этикет предписывал ему носить мантию-крылатку с туго накрахмаленным белым воротником в виде длинной ленты, но вне стен суда он был знаменит экстравагантными галстуками самых диких и разнообразных расцветок, а также платочками в тон, кокетливо торчащими из нагрудного кармана, ими он пользовался, чтоб вытирать пот со лба. И хотя в последние годы прозвище его поменялось с Грозного Ламберта на Грозного Старикана, в кругах, близких к юриспруденции, бытовало мнение, что, несмотря на свои шестьдесят шесть, Грозный Старикан находится в зените своей карьеры.

Блекло-голубые глаза Ламберта взирали на мир из-за полукружья очков в тонкой золотой оправе, и те, кто хорошо знал этого человека, говорили, что именно эти глаза — ключ к пониманию характера Майлза. Маленькие, но так и пронизывают насквозь, и, если внимательно присмотреться, можно заметить, что чем спокойней и задумчивей становятся эти глаза, тем веселей становится сам Майлз. Словно они, эти глаза, не имели никакого отношения к громкому неудержимому смеху и экстравагантным его жестам. Они смотрели отстраненно и внимательно, точно выискивали какую-то слабость, ждали удобного момента, чтоб воспользоваться ею.

Джон Спарлинг отличался от Майлза Ламберта кардинально и почти во всем, и это при том, что оба они были весьма успешными юристами, примерно одного и того же возраста да и одеты были почти одинаково. Спарлинг был высокого роста, в сравнении с ним Майлза можно было бы назвать просто коротышкой, он был тощ, а Ламберт толст. Очков он не носил, и большие серые его глаза холодно взирали на мир поверх длинного, с орлиной горбинкой носа. А вот рот, напротив, был маленький, с тонкими ровными губами, и говорил он медленно, тщательно обдумывая каждую фразу и вопрос. И еще всегда выдерживал паузу после того, как свидетель отвечал на этот самый вопрос, словно для того, чтоб дать жюри присяжных понять, какого мнения он об ответе. Ему явно нравилось напоминать жюри присяжных о том, что им следует забыть о жалости и сострадании и целиком сосредоточиться на поисках истины. Враги Спарлинга неустанно твердили, что самому ему не было в том необходимости, он еще в юном возрасте распрощался с такими чувствами, как жалость и сострадание.

Джон Спарлинг никогда никого не защищал, а Майлз Ламберт — не обвинял. Эти двое были полярной противоположностью буквально во всем, что, сколь ни покажется странным, ничуть не мешало им симпатизировать друг другу. Их даже можно было назвать почти друзьями, хотя вне здания суда они никогда не встречались. А в суде проводили долгие дни в отчаянных схватках, от исхода которых зависела человеческая жизнь и судьба.

Если бы Спарлинга можно было заставить дать себе оценку, он бы назвался инструментом правосудия. Им двигала самая искренняя вера в справедливость своих оценок и суждений, а также в то, что ни один человек на свете не сможет и не должен избежать последствий своих поступков. И менее всего — жена члена кабинета министров. Спарлинг с нетерпением ожидал этих слушаний на протяжении нескольких недель, но и его оппонент — тоже. Ибо для Майлза криминальное законодательство было не столько полем правосудия, сколько пространством борьбы. Все же имелось у этих двоих мужчин нечто общее. Оба они терпеть не могли проигрывать.

— Итак, Майлз, — начал Спарлинг, — вы заполучили Грэнджера. Должно быть, леди очень довольна этим обстоятельством. — И нижняя его губа слегка приподнялась, что, по всей видимости, означало улыбку.

— Я с ней пока что этого не обсуждал, — ответил Майлз Ламберт, энергично размешивая сахар в кофе. — Однако, правда, предпочитаю старину Грэнджера паре судей, что сидят на первом этаже и с легкостью выносят смертные приговоры. Тут защите хоть немного повезло. — Он с радостью добавил бы в кофе еще ложки четыре сахара, но доктора выставили ему строгие ограничения по части употребления и кофе, и сахара — два года тому назад Майлз перенес сердечный приступ. И еще они рекомендовали ему избегать стрессов, брать меньше дел, но последний совет был все равно что мертвому припарки.

— Полагаю, ваша клиентка ему понравится, — заметил Спарлинг. — Старина Грэнджер всегда был неравнодушен к дамам, верно?

Его честь Грэнджер имел репутацию судьи справедливого, но склонного симпатизировать стороне защиты. И Майлз втайне радовался, что именно он будет вести заседание, и старался не показывать своего злорадства.

— Дело не в судье, — дипломатично заметил он. — Все решает жюри присяжных.

— Небось и на нескольких сочувствующих дамочек из состава жюри тоже надеетесь.

Майлз ответил широкой улыбкой. Однако в глубине души был несколько удивлен этим последним высказыванием. Как-то непохоже это было на Джона Спарлинга — столь цинично высказываться о судебном процессе. Должно быть, что-то его всерьез беспокоит. Не мешало бы выяснить, что именно.

— Вы проявляете какой-то нездоровый интерес к вопросам пола, Джон, — шутливым тоном произнес Майлз. — Выглядит несколько странно, особенно если учесть, что сейчас утро и четверг.

— Не смешите меня, Майлз. Лучше скажите, вы получили дополнительные показания?

Улыбка Майлза превратилась в ухмылку. Возвращение убийц на место преступления — вот что сейчас больше всего тревожило его оппонента. Что ж, ему это только на руку.

— Да. Получил их в пятницу вечером по факсу. Подписаны полицейским, ведущим расследование, вездесущим сержантом Хернсом. Ну и самим мальчиком, разумеется. Вашим главным свидетелем.

— Да. Он мой главный свидетель.

— Только свидетельства его ничем не подтверждены.

— Да будет вам, Майлз. Пускай у жюри сформируется свое мнение на этот счет.

— Да, конечно. Одна надежда на присяжных.

Спарлинг вновь изобразил некое подобие улыбки. Вообще сегодня он старался выказывать максимальную толерантность.

— Да, именно, — кивнул он. — Но я спрашивал вас вовсе не о присяжных.

— Нет, — согласился с ним Майлз. — Вы хотели поговорить об этих показаниях, не так ли? Хотя, убей бог, не пойму, зачем это вам. Я их получил. Вы — тоже. Вы сами вызвали этих свидетелей. Так что тут еще обсуждать?

— Последнее, чего мне хочется, так это вызывать мальчика. Хернс говорил, ему нужно время отойти от того, что произошло в среду.

— Если вообще произошло.

— Ладно, Майлз. Вы же понимаете, я тоже прочитал полицейский отчет.

— И никаких следов вторжения. Никто не видел, как к дому подъезжала машина. Никто не видел, как эта самая машина отъезжала.

— Но ведь произошло все вечером. Место там пустынное.

Голос Спарлинга звучал равнодушно, но это лишь раззадорило Майлза.

— Для суда у вас нет никаких доказательств. Признайте это, Джон.

— Признаю. Но сторона обвинения будет настаивать на том, что показания Томаса Робинсона правдивы, и оснований думать иначе просто нет.

— Может, и нет. Но готов побиться об заклад, вы могли бы обойтись и без этих последних его откровений. Лонни и Роузи. Интересно, с чего это вдруг он их выдумал. Должно быть, насмотрелся телевизора.

— Ничего он не выдумывал. Они действительно приезжали.

— Как же, как же. Очень убедительно.

Майлз допил кофе и нацепил на голову парик. На этот раз он получил от досудебной пикировки с Джоном Спарлингом еще больше удовольствия, чем обычно. Этот упрямый старый козел, обвинитель, скорее умрет, чем признается, что не слишком доволен делом, а он, Майлз, был готов побиться об заклад нешуточной суммой, что эти новые показания, поступившие в самом конце прошлой недели, изрядно подпортили настроение Спарлингу. Вообще исход всего дела и без того уже очень сильно зависел от не подтвержденных никакими доказательствами утверждений молодого Томаса. И последние события еще больше усложняли дело, а потому Майлз довольно похлопывал себя по животу.

Нет, разумеется, сторона обвинения скорее выигрывала от этих новых показаний. В субботу утром он виделся с леди Гретой и получил от нее уверения, что она не знает никого по имени Лонни или Роузи. И что ни единой душе на свете не рассказывала о существовании в доме «Четырех ветров» тайника.

— Пойду поищу свою клиентку, — сказал Майлз и поднялся. — Буду действовать в соответствии с ее указаниями, однако не думаю, что мы с ней будем возражать, если вы вызовете мальчика последним. Вообще-то не мешало бы убедиться, что он явится в суд. Одно дело давать показания полиции, и совсем другое — свидетельствовать перед жюри присяжных.

И не успел Джон Спарлинг придумать подходящий ответ, как Майлз, резко развернувшись и обдав его легким ветерком от взвихрившихся мантии и парика, вышел из комнаты.

Питер и Грета ждали в коридоре у двери в зал под номером 9. Рядом с ними томился адвокат Питера Патрик Салливан, красивый ирландец, немного похожий на актера Лайама Нисона. Патрик и Питер заканчивали один и тот же университет, и вполне естественно, что первый стал адвокатом второго, как только возникла в том нужда. Работы у Патрика становилось все больше по мере продвижения Питера по службе, и вот теперь дело Греты требовало от него полной отдачи.

Патрик не был адвокатом по уголовным делам, тем не менее он оказал Питеру и Грете огромную поддержку сразу же после того, как Грету подвергли первому аресту. При этом он производил впечатление человека, который целиком и полностью на их стороне и верит им безоговорочно, а именно в этом Питер отчаянно нуждался в те, самые трудные дни.

Грета, что само по себе нисколько не удивительно, целиком и полностью замкнулась в себе, когда полиция начала расследовать обвинения, выдвинутые против нее Томасом, и Патрику удалось вернуть ей хотя бы частично самообладание и уверенность. Позже, когда Грету отпустили под залог, Питер попросил Патрика найти самого лучшего барристера по уголовным делам. Старый друг преуспел и в этом, супруги остались чрезвычайно довольны его выбором. Все, с кем только ни говорил Питер, сходились во мнении, что равных Майлзу Ламберту в этом деле просто нет.

— Я напомнил Питеру, что он не может присутствовать на слушаниях, — сказал Патрик.

— Все правильно, — кивнул Майлз. — До тех пор, пока сам не выступит со свидетельскими показаниями. Но Патрик сказал, что он все время будет там, так что Грета в одиночестве не останется. Беспокоиться не о чем.

И он ободряюще улыбнулся. Они уже несколько раз проходили эту процедуру, но Майлз считал, что подобные напоминания лишними никогда не бывают. Прежде ему доводилось работать со свидетелями, которым запрещали давать показания на основании того, что они во время слушаний находились в зале суда.

— Как самочувствие, Грета? — заботливо осведомился он. Подвергнуться суду по обвинению в убийстве — нешуточное испытание для любого человека, и Майлз по опыту знал, что самое томительное и ужасное здесь — это ожидание.

— Да ничего, в целом неплохо, — ответила она. — Хотя, конечно, нелегко… Как только вышли из машины, почувствовала себя зверушкой в зоопарке. — Тут голос Греты слегка дрогнул, и Питер сжал ее руку в своей. Ему запрещено находиться рядом с женой во время заседания, сама мысль об этом казалась невыносимой.

— Понимаю, — протянул Майлз. — И сочувствую. Но постарайтесь теперь запомнить самое главное. Вам вовсе не обязательно говорить что-либо во время процесса, можете спокойно отмалчиваться хоть до середины следующей недели. Это самое раннее. А вероятней всего — до конца следующей недели. Сторона обвинения должна рассмотреть и выслушать много свидетельств, последним они вызывают Томаса. Мотивируют тем, что ему нужно время, чтобы прийти в себя после случившегося в среду.

— Да ничего там не случилось, — вмешался Питер. — Все те же его выдумки, как и прежде. Просто не может остановиться. Поставил себе целью разрушить наши жизни. А заодно — и свою.

— Ладно, Питер, не сейчас, — устало отмахнулась Грета. Тот факт, что Питер так разгневан на сына, служил ей некоторым утешением, но не хотелось, чтоб муж терял контроль над собой в столь ответственный момент.

— А это что, проблема? — спросила она Майлза. — Ну, что Томас выступает последним?

— Да нет, не думаю, — ответил тот. — Даже скорее напротив. Жюри присяжных убедится, как мало стоят все обвинения без этого последнего свидетеля.

— Да, да, понимаю.

Грета улыбнулась, но улыбка лишь подчеркивала напряженное выражение лица. «Выглядит она просто великолепно, — подумал Майлз. — И наверняка растрогает присяжных, пусть даже заранее настроенных против нее, когда поднесет маленький кружевной платочек, что наверняка хранится в сумочке, к глазам».

— Выходил пристав, — заметил Патрик, приблизившись к ним. — Нас приглашают в зал.

— Встретимся за ленчем, Грета, — сказал Питер, — я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю, — ответила Грета и направилась следом за адвокатами к распахнутым в зал дверям.

— Все будет в порядке, — добавил он. — Вот увидишь.

Но жена не ответила. Двери за ней затворились, он остался один.