Последний свидетель

ГЛАВА 8

В ста двадцати милях к востоку от Олд-Бейли мальчик, столь часто фигурирующий в речи Джона Спарлинга, стоял у окна, в спальне дома «Четырех ветров». Стоял и смотрел на широкую зеленую лужайку. День выдался прекрасный, теплый, настоящий летний день, лучи солнца просвечивали сквозь ветви вязов, создавая причудливую игру теней на только что подстриженном газоне.

Примерно в сотне ярдов от того места, где стоял Томас, находилась северная калитка, надежно закрытая и запертая. При одном взгляде на нее Томаса пробирал озноб, хотя в комнате было тепло, даже жарко. Последние несколько месяцев мальчик неустанно возвращался мыслями к тому, что произошло прошлым летом, той роковой ночью, когда была убита мама.

В воображении своем он видел, как мужчина со шрамом и его подельник крадутся по лужайке в темноте. Подельник наверняка водитель, а тот, другой, лишь отдавал ему приказания тихим, но жестким голосом. Вот они толкают калитку, ведь она не заперта, проходи, кто хочешь. И на секунду замирают, словно в нерешительности. Мужчина рассеянно проводит пальцем по длинному шраму и бегло осматривает при этом дом, он хорошо виден в бледном лунном свете. «В ту секунду, — подумал Томас, — мужчина напоминал кота, вмиг оценившего всю беззащитность своей жертвы. И еще он явно наслаждался чувством безнаказанности, когда шагал через лужайку с тяжелым металлическим предметом в кармане. Он знал, куда идет, и ничто не могло отвлечь его от цели».

И тут, как было, наверное, уже тысячу раз, Томас представил себе маму. Как она мирно спит в постели, и лунный свет просачивается через не задернутые до конца шторы. Спит она в той же комнате, что некогда служила спальней для ее родителей. Там, где умирал ее отец, не сводя глаз с портрета жены на стене. Там, где Томас и сам часто спал, под боком у мамы, чувствуя себя уютно и в безопасности, когда на побережье Суффолка разыгрывался очередной сильный шторм. Жизнь, любовь, смерть, через все это довелось пройти нескольким поколеньям Сэквиллей, пока в их доме не появилась Грета.

В ту комнату вряд ли кто заглядывал со дня смерти мамы. Сэр Питер не приезжал ни разу, разве что Джейн Мартин заходила раз в неделю смахнуть пыль, но надолго там не задерживалась. Она до сих пор никак не могла решиться заняться распределением гардероба леди Энн. Платья все еще висели в шкафах, как и до смерти их владелицы, точно ничего не случилось.

Томас тоже держал дистанцию. С самого начала он твердо вознамерился остаться жить в доме «Четырех ветров». Ведь он был маминым наследником. И уехать — означало бы предать. Он решил почтить память умершей, оставшись в этом доме, но досталось это решение немалой ценой. Все вокруг, куда бы он ни направился, напоминало о ней. Он старался избегать резной лестницы в холле, старался не заходить в мамину спальню, однако часто оказывался на пороге собственной спальни, где стоял и смотрел на закрытую дверь в коридоре и горестно вспоминал свой провал.

Он снова и снова вспоминал все детали. И постоянно корил себя за ту или иную промашку. Пришлось очень долго будить ее, трясти за плечо, а времени было в обрез. Он слышал, как ходят внизу мужчины. Если б он действовал быстрее и решительней, заставил бы ее идти впереди, тогда мама успела бы спрятаться в тайнике, и мужчина со шрамом ее бы никогда не заметил, никогда бы не выстрелил в нее, никогда бы не забрал у него маму. А вместо этого ее закопали в черную сырую яму в церковном дворе Флайта.

Внезапно Томаса затошнило. Ноги подогнулись в коленях, такую слабость он ощутил в этот миг. Едва хватило сил добраться до ванной. Там он упал на колени, и его начало выворачивать наизнанку, так он и стоял, обхватив руками холодный фаянсовый бачок. Рвало бесконечно, до тех пор, пока уже нечем было рвать.

Вернувшись в спальню, Томас старался думать о чем-нибудь хорошем. Но проблема заключалась в том, что прошлое, проведенное с мамой, и ее смерть разрушили все приятные воспоминания. Нет, это просто невыносимо. Он снова выглянул в окно и попытался вспомнить, чем занимался когда-то на этой лужайке.

Во время каникул почти каждое утро шел он по этой лужайке к северной калитке, и Бартон трусил рядом. Шел Томас босиком, и крупный Лабрадор нетерпеливо рвался вперед и прокладывал ему тропинку в сверкающей росистой траве. Затем они выходили на берег. Там Томас подбирал какой-нибудь выброшенный волной обломок дерева и швырял его как можно выше и дальше. И пес послушно мчался по песку, затем с всплеском врезался в воду и каким-то чудом, как казалось мальчику, вырывал палку из водоворота волн и приносил хозяину.

Вечерами тоже имелся свой ритуал. Слова «пора в постель», которые произносила нежнейшим своим голоском леди Энн, превращали добродушного Бартона в волка. Он принимался угрожающе рычать, и, подталкивая носом, подгонял Томаса по ступенькам, а потом — и по коридору, к спальне. Протестовать и сопротивляться было бессмысленно. От этого рычанье пса становилось лишь громче, он даже угрожающе щерил зубы и успокаивался, лишь когда Томас открывал дверь. Бартон первым бросался к постели, вскакивал на нее, сворачивался уютным клубком и моментально успокаивался.

Томас страшно любил Лабрадора, собака отвечала ему полной взаимностью. Они были практически неразлучны. Сочиняя истории о том, как судьба забросила его на необитаемый остров, Томас всегда «брал» туда с собой Бартона. Тот составлял ему компанию, защищал от диких животных, пытавшихся напасть на их лагерь после захода солнца. Когда Томас воображал себя рыцарем Круглого стола, надевал шлем и кирасу, подаренные ему Джейн Мартин на день рождения, Бартон превращался в его боевого коня и красовался в специальных доспехах, пошитых из красивейшей шали леди Энн.

Шло время, Бартон старел. Ему уже далеко не всегда удавалось поймать палку, брошенную Томасом в море. Собака стояла у кромки воды и растерянно смотрела, как ее потенциальную добычу уносит течением все дальше и дальше. А длинный черный хвост, которым он прежде так радостно вилял из стороны в сторону, теперь висел безжизненно и неподвижно. В такие минуты Томасу становилось страшно жалко Бартона. Он обнимал пса за шею, зарывался лицом в густую шерсть, а потом шел жаловаться маме.

Ветеринар из Флайта послушал Бартону сердце и слегка покачал головой.

— Есть шумы. Вот таблетки, давайте ему и не позволяйте перенапрягаться. Он у вас уже совсем старичок, Томас. По нашим меркам ему под девяносто.

Под девяносто?.. Но Бартону никак не могло быть девяносто. Он был на три года моложе Томаса.

— Собачий век короток, дорогой, — пояснила леди Энн в машине уже по дороге домой. — Пусть живет нам и себе на радость ровно столько, сколько ему отпущено.

Через два месяца Бартон уже не мог подняться по лестнице на второй этаж. Томас подхватывал собаку на руки и тащил к себе в спальню. Как-то раз Лабрадор мирно проспал с ним в постели всю ночь, а на рассвете вдруг начал жалобно поскуливать. Томас бросился за мамой.

Утром Бартону лучше не стало, и они вызвали ветеринара на дом.

— Знаешь, с нашей стороны просто нечестно позволять Бартону так мучиться дальше, — сказала леди Энн сыну. — Ты же сам видишь, как он страдает, Томас.

— Но я не хочу, чтоб он умирал! — воскликнул Томас и крепко обнял старого друга за шею.

Бартон взглянул на своего хозяина, попытался подняться на ноги, но сил не осталось, и он снова опустил голову на пол.

— Он нам доверяет. Верит, что мы поможем ему. Ты должен понять это, Том. — И Томас понял. Порой любовь бывает беспощадна.

Поцеловал пса и крепко держал его за лапу, пока ветеринар наполнял шприц. Собака умерла мгновенно. Этого Томас тоже никогда не забудет: насколько хрупка грань между жизнью и смертью.

Они с мамой похоронили Бартона в саду, под старым вязом у северной калитки, так чтоб Томас мог видеть из окна спальни его могилу. Потом они еще долго стояли рядом, взявшись за руки, и молились. Благодарили бога за то, что он подарил им радость общения с Бартоном. А на следующий день Томас соорудил деревянный крест, вырезал на нем имя собаки и даты и глубоко воткнул в землю под вязом.

Леди Энн подумывала купить щенка еще до того, как умер Бартон, чтоб у Томаса уже была другая собака, когда Бартона не станет. Но почему-то не сделала этого. Возможно, ей казалось просто нечестным, если рядом со старым, теряющим силы псом будет бегать веселый шаловливый щенок и все внимание Томаса будет принадлежать ему.

Леди Энн позаботилась о том, чтоб Томас мог должным образом оплакать умершего друга. Они с Томасом ходили к болоту, собирали у его края дикие цветы и украшали ими могилу собаки, но вскоре леди Энн поняла, что от таких прогулок становится только хуже. Томас должен забыть случившееся, и чем скорее, тем лучше. Незачем ему часами просиживать на берегу и ждать, что, прыгая через дюны, к нему примчится старый добрый друг Бартон. Он должен наконец понять, что собака ушла навсегда и ничто ее уже не вернет.

Недели через две леди Энн решила, что настало время действовать. После завтрака Томас сидел на ступеньках у входа и смотрел, как утреннее солнце, просвечивающее сквозь тисовые деревья, рисует узоры на ковре в холле. Рядом с ним лежала книга в бумажной обложке, «Робинзон Крузо», но со дня смерти Бартона он не прочитал в ней ни строчки. Море сегодня было на удивление спокойным, и Томас глядел на лужайку у изгороди, на соседские дома по ту сторону дороги и чувствовал себя страшно одиноким. Ему некуда было идти и нечего делать.

Из этого сонного состояния вывел голос матери. Она окликала его с лестницы.

— Иди сюда, Том, пора паковать вещи.

— Паковать вещи? Зачем?

— Мы уезжаем в Лондон. Сегодня же. Я обо всем договорилась.

— Лондон… Но зачем нам в Лондон?

— Мы едем на каникулы, Том. Смена обстановки. Чтоб щечки твои хоть немного порозовели, чтоб ты перестал бродить как потерянный, похожий на кармутское привидение.

— Да ничего я не похож на кармутское привидение! Ведь всем известно, это была женщина, убившая мужа ножом для резки мяса, и я не…

— Ты четырнадцатилетний мальчик, у которого начались трудные времена, и ты не знаешь, чем себя занять.

— Но, мама, ты ведь ненавидишь этот Лондон, я знаю! Тебе там никогда не нравилось. Ты сама говорила так всегда папе, когда он приглашал тебя на очередное политическое мероприятие.

— Я же не на мероприятие собираюсь, дорогой. Просто еду в Лондон приятно провести там время с тобой.

— И с папой?

— Да, конечно. Он обещал выкроить время и побыть с нами. Он знает, как тебе сейчас трудно. Поэтому и написал тебе письмо.

— Тоже мне письмо! Всего пять строчек. «Сожалею, что это случилось с Бартоном. Прилагаю десять фунтов. Сходи в магазин и купи себе там, что хочешь».

— Он очень занятой человек, милый. И хочет тебе только добра.

— Да ничего подобного! Если б он действительно заботился обо мне, то приехал бы на последний уикэнд.

— Он просто не мог. Должен был присутствовать на конференции. И ты это прекрасно знаешь.

— Знаю одно: ему на меня плевать! И на тебя — тоже. Вот что я знаю.

— Это не так, Томас. Это неправда.

— Нет, правда. Все свое время проводит с этой своей Гретой. Зеленоглазой Гретой.

— Она его личный секретарь, Том. К тому же и зеленые глаза тут совершенно ни при чем. Она прекрасно справляется с работой, и мы должны хотя бы попробовать… полюбить ее ради папиного блага.

— Все кругом только ради его блага, — проворчал Томас. — И ничего для нашего. — Он так и вспыхнул от гнева, сердито пнул книжку ногой. А потом застыл на верхней ступеньке крыльца.

За спиной послышались шаги мамы, но Томас даже не обернулся. Она подошла и встала рядом с ним. Он пытался побороть выступившие на глазах слезы, крепко сжал руки в кулаки.

Леди Энн очень тревожилась за сына. Такой несгибаемый, упрямый мальчик, всегда пытается подавить эмоции, не дает гневу и горю захлестнуть себя окончательно. Почему-то вспоминалась старая береза, что росла у южной калитки, ее сломал тот страшный шторм, разразившийся в январе, когда в бухте утонул рыбак. Слишком уж она была несгибаема, эта береза, вот и не выдержала. Совсем не то что тисы, легко гнущиеся под ветром.

Питер был в доме той ночью. С Гретой. Вместе с ней поехал отвезти Грейс Марш в гавань. Грета не нравилась леди Энн. Она утвердилась в своем мнении об этой женщине задолго до того, как Томас застиг ее за примеркой маминых платьев. Она замечала, как внимательно наблюдает Грета за каждым из домашних, как старается втереться в доверие. Но Энн это мало беспокоило, ведь пока что Грета не сделала ничего плохого, к тому же помощник она для Питера просто незаменимый.

От внимания Энн не укрылся также и тот факт, что девушка изменила акцент. Мало того, она украдкой следила за хозяйкой дома, старалась подражать ее манерам. Просто из кожи лезла вон, чтоб стать «ею».

— Она не одна из нас, — как-то опрометчиво заметила Леди Энн мужу. И тут же спохватилась, сочтя эту фразу проявлением снобизма. Умение прощать было частью нравственного кодекса, которого старалась придерживаться леди Энн всю свою жизнь. А потому она заставила себя принять объяснения Питера на тему того, зачем это Грете понадобилось примерять ее платья. У нее были деньги, у Греты — нет, и, если б она вела себя с ней достаточно приветливо, Грета наверняка бы попросила разрешения поносить какое-то из ее платьев.

Томас, разумеется, смотрел на ситуацию совсем иначе. Его просто смешили все эти ухищрения Греты, старающейся сблизиться с ним. Все эти книжки, которые она прочитала о Суффолке. Леди Энн удивлялась: как только она находит время еще и на это. И еще ей казалось, что в спальне происходила не только примерка платьев, но расспрашивать сына о подробностях она не решалась. Он и без того изрядно намучился, прежде чем решился рассказать о платьях.

— Давай не будем говорить ни о Грете, ни о твоем отце, Том. Я знаю, тебе нелегко, особенно после того, что произошло с Бартоном, но не стоит усугублять ситуацию. Ты не единственный, кто горюет о Бартоне. Джейн очень его любила, и я тоже. Нам обоим нужно сменить обстановку. Лондон — самое подходящее для этого место.

В голосе матери звучала почти мольба, и Томас просто не мог противиться дольше. Он любил свою мамочку и не выносил, когда она тревожилась или огорчалась. Стоит ей разволноваться, как начнется чудовищный приступ мигрени. Она так страдала от этих приступов. Мама могла пролежать в постели весь день напролет, прикрыв лицо кусочком фланели и тихонько постанывая от боли. То было самым мрачным воспоминанием из детства Томаса. После приступа ее мучила страшная слабость, она сидела в качалке у двери в кухню и пила мятный чай, который заваривала ей в отдельном чайнике тетя Джейн.

— Да, мамочка. Я вел себя просто глупо. Я очень хочу поехать с тобой. Иду собирать вещи.

— Джейн перестирала все твои рубашки. Они в прачечной. И еще не мешало бы захватить блейзер для театра.

— Так мы пойдем в театр? На какую пьесу?

— «Макбет». В театре «Глобус». Я заказала билеты на четверг. Мы идем вдвоем.

— «Макбет»! Ах, мамочка, вот это здорово! Я люблю тебя! Мне просто ужас до чего хотелось посмотреть этот спектакль. — И Томас, перепрыгивая через две ступеньки, помчался наверх собирать вещи.

Леди Энн улыбнулась. Все же странный у нее мальчик. Впервые за две недели она услышала в его голосе радостные нотки. И чем же была вызвана такая бурная радость? Да тем, что он увидит сказку о духах, кровавом убийстве, предательстве и измене.

Ехали они в «Астон Мартине» с поднятым верхом. Очень красивый автомобиль, родители подарили его леди Энн на восемнадцатилетие. Во Флайте у них был свой гараж, специально нанятый механик присматривал там за «Роллс-Ройсом» отца леди Энн, а также ярко-красной спортивной машиной, которую отец подарил Энн в двадцать один год. Вождение вновь заставило ее почувствовать себя молодой. Мир пролетал мимо, бесконечные поля со стогами, в запахе самого воздуха, казалось, было разлито ожидание радости и перемен. «Какая же я дура, — подумала леди Энн, — что на протяжении столь долгого времени просидела, замкнувшись в четырех стенах вместе с Томасом».

Томас тоже воспрял духом. Ему нравилось смотреть, как мама ведет машину. Изящные руки лежат на руле, маленьком, словно у гоночного автомобиля, сама сидит, слегка откинувшись на светло-коричневое кожаное сиденье, ветер играет каштановыми прядями. На леди Энн было белое летнее платье с низким вырезом, и Томас видел, как сверкает на солнце ее любимый золотой медальон в форме сердечка. Отец подарил ей этот медальон на свадьбу, внутри находился маленький снимок, где они были вдвоем.

На пальце леди Энн носила кольцо с сапфиром, квадратным темно-синим камнем. Этот камень привез из Индии прадед Томаса, как раз перед Первой мировой войной. В семье из поколения в поколение передавались слухи, что старый сэр Стивен Сэквилль украл сапфир у истинного его владельца и будто бы за это тот проклял его и все его потомство. Впрочем, никто, похоже, не верил в эту легенду. Камень необыкновенной чистоты обладал поистине волшебным, притягательным блеском. А сам сэр Стивен на портрете, висящем в гостиной дома «Четырех ветров», выглядел эдаким славным добродушным старичком, и еще лицо его было отмечено печалью по поводу ранней кончины дочери, матери леди Энн. Бедняжка погибла, катаясь на лошади. Ей было сорок, когда она умерла, ровно столько же, сколько теперь было маме Томаса. Заходя в спальню леди Энн, Томас часто видел ее сидящей за туалетным столиком и грустно взирающей на портрет матери над камином.

— Надела это кольцо специально для тебя, — сказала леди Энн, заметив, что сын не сводит глаз с сапфира. — Знаю, это твое любимое.

— А на портрете бабушка тоже с ним? — спросил Томас, обожавший разные семейные истории. — Только вчера смотрел.

— Да, она носила его не снимая. Отец подарил, когда ей исполнился двадцать один год. Ну а историю происхождения камня я тебе рассказывала. О том, что дед привез его из Индии. Кстати, есть и письмо, где он пишет о нем. Надо будет найти. Сапфир просто изумительной красоты. И, надевая это кольцо, я чувствую себя ближе к ней. Глупо, я знаю.

— Ничего не глупо!

— Ты прав. Нет, конечно. — И леди Энн улыбнулась сыну. — Знаешь, я часто думаю, какой она была, Том, — продолжила после паузы леди Энн. — Отец часто называл ее чертом в юбке. Вечно попадала в разные истории, влезала в громадные долги, а расплачиваться приходилось старому сэру Стивену. Но все прощали ее за то, что она была такой красивой и жизнерадостной. А потом вдруг как гром среди ясного неба. Лошадь сбросила ее, и она умерла.

— А сколько тебе тогда было, мама?

— Когда это случилось? Пять. Только что исполнилось пять.

— Это ужасно, просто ужасно… — пробормотал Томас. И пожалел, что затронул эту тему, заговорил о бабушке.

— Честно сказать, не знаю, — заметила леди Энн. — Нет, конечно, для меня это было серьезнейшей травмой. Именно поэтому, наверное, я почти ничего не помню. За исключением одного. Это видение просто преследует меня, хоть и не имеет, казалось бы, прямого отношения к ее гибели. Хотя порой мне кажется, все-таки имеет. Я видела, как отец сидит на ступеньках перед домом. Не знаю, плакал он тогда или нет. Зато точно знаю одно: прежде он всегда сидел только на стульях и креслах, а вот теперь на ступеньках.

— На крыльце?

— Да. А потом на протяжении долгих лет я о маме вообще ничего не помнила. Разглядывала фото в старых альбомах, но они ровным счетом ничего мне не говорили. А вот портрет, который тебе так нравится, — другое дело. Сколь ни покажется странным, но он всегда помогал мне понять, почувствовать ее. Прежде он висел в холле, и я разглядывала его часами, а потом вдруг память вернулась ко мне.

Я была в парке, на качелях. Должно быть, то была детская площадка. До сих пор не могу сообразить, где она находилась, помню только, что там поблизости росли высокие зеленые ели. Кто-то раскачивал меня, и я взлетала все выше и выше, так высоко, что видела в воздухе над головой свои черные кожаные туфельки.

— Но при чем тут твоя мама? — спросил Томас.

— Это она раскачивала качели. Я ее не видела, но точно знаю, это была она. И именно потому, что мама рядом, я была так счастлива. Взлетала высоко-высоко, но ни капельки не боялась, потому что она была рядом. Вот мои воспоминания о ней.

Леди Энн умолкла и вытерла слезы. В отличие от многих мальчиков того же возраста, Томас не стеснялся проявлять свои чувства, к тому же был наделен даром сострадания. Он перегнулся через боковину сиденья и поцеловал мать в мокрую щеку.

— Спасибо, Том. Ты у меня очень славный мальчик.

А вот тут Томас расстроился. Он считал себя уже достаточно взрослым и не любил, когда его называли мальчиком. Заерзал на сиденье, но леди Энн, похоже, не замечала этого. Она все еще думала о матери.

— Когда папа умер и мы с Питером переселились в большую спальню, я взяла портрет из холла и перевесила его. Поместила над камином.

— А сейф уже был там? — спросил Томас.

— Нет. То была идея Питера. Он хотел, чтоб я поместили все свои фамильные драгоценности в банковский сейф. Твердил, что такие ценные вещи просто нельзя держать дома, чтоб они валялись где попало. Ты же знаешь, какой он у нас. Очень практичный человек в отличие от меня.

— Да. — В этом Томас был полностью согласен с матерью. Практичность и трезвость ума всегда были главными качествами Питера, и тот сожалел, что сын не унаследовал их.

— Но я не могла пойти на такое. Что толку иметь красивые вещи, если они лежат где-то за семью замками и никто не может их видеть? Ну и мы пришли к компромиссу. Отец установил в стене этот огромный уродливый сейф, я прикрыла его сверху бабушкиным портретом.

— Чтоб сама присматривала за своими драгоценностями, — усмехнулся Томас.

— Да, в каком-то смысле это так. Но для меня было гораздо важнее повесить этот портрет там, где я могла бы видеть его, просыпаясь по утрам. Стоит взглянуть на него, и ощущаешь близость мамы.

— Знаешь, там она какая-то… смешная, — Томас с трудом подобрал последнее слово. — Ну, не в том смысле, что над ней хочется хохотать. Смотрит так, словно ей наплевать на все на свете. Но при этом видно, что она любит людей.

Но вот «Астон Мартин» подкатил к особняку в Челси, и леди Энн заметила, что сын озабоченно нахмурился.

— Прости, Томас. Сама не понимаю, что это на меня нашло. Специально привезла тебя в Лондон, чтоб хоть немного развеселить, и всю дорогу говорила о своей покойной маме. Как-то не слишком красиво с моей стороны.

— Да нет, ничего страшного. Просто я… ненавижу, когда люди умирают молодыми. Вот и все.

— Обо мне можешь не беспокоиться. Я у тебя в добром здравии.

Леди Энн весело улыбнулась сыну и нашарила в сумочке ключ. И тут из-за высокого здания выглянуло солнце, и сапфир на ее пальце заиграл холодновато-синими мрачными отсветами. День был теплый, но Томаса внезапно пробрал озноб.