Последняя схватка

XVI ИСПАНСКИЕ МИЛЛИОНЫ

Незнакомец хотел было побежать за Вальвером, но вдруг, как безумный, ударил себя кулаком по лбу и сломя голову понесся прямо на живую изгородь. Не жалея роскошного костюма, раздирая в кровь руки и лицо, юноша прорубал себе дорогу кинжалом.

— Какого черта ему понадобилось туда лезть? — вслух удивился Пардальян.

Гренгай пояснил:

— Сударь, я видел там лошадь.

— Тогда понятно: он хочет нагнать Вальвера и задержать его… своим кинжальчиком… Ну, храбрец!.. — покачал головой шевалье.

А про себя добавил:

«Или у него там припрятаны пистолеты… Ну, у Вальвера с Ландри оружие тоже имеется… Право, если Одэ потеряет терпение и проткнет этого сумасшедшего шпагой или всадит в него пулю, я пойму графа! Нельзя же быть таким настырным!»

И Пардальян отвернулся, потеряв интерес к происходящему. Но внезапно он тоже хватил себя кулаком по лбу и мысленно выругался:

«Какой же я болван! А вдруг он поскачет не за Вальвером, а к кораблю? Если там узнают, что случилось, то весь наш план провалится!.. Тысяча чертей! Терпение мое лопнуло! С ним надо кончать… Сам виноват».

Пардальян мгновенно принял решение. Кони подручных д'Альбарана все еще стояли у живой изгороди, ощипывая с нее листья.

Выбрав одну из лошадей, шевалье вскочил в седло с легкостью, которой могли бы позавидовать многие юноши. Отъехав от изгороди, насколько позволяла узкая дорожка, Пардальян пришпорил коня, одним махом перелетел через колючие кусты и оказался возле незнакомца, когда тот вставлял ногу в стремя. Пардальян прыгнул на молодого человека, схватил его сзади и, как перышко, поднял в воздух.

Задыхаясь в железных тисках, юноша не потерял головы. Он не кричал и не вырывался. Вдруг молнией блеснул кинжал.

Но Пардальян был начеку. Продолжая сжимать противника одной рукой, другой он мгновенно перехватил руку, державшую кинжал. Шевалье окончательно вышел из себя:

— Да сколь же можно, черт возьми! Бросьте эту игрушку!

Он опустил юношу на землю, изо всей силы сжав его запястье. Молодой человек извивался, как уж, пытаясь кусаться и царапаться. И все это молча. Ему было очень больно, но Пардальян не услышал ни вздохов, ни стонов. Юноша побледнел, с него градом катил пот, глаза вылезли из орбит, но он не проронил ни звука, до крови закусив губу. Превозмогая нестерпимую боль, незнакомец не выпускал из руки кинжала: это была его единственная надежда на спасение.

Гордый дух молодого безумца не был сломлен, но раздавленные пальцы в конце концов разжались сами собой. Наступив на упавший кинжал, Пардальян оставил юношу в покое. А тот в отчаянии прохрипел:

— Трус! Жалкий трус!

Это действительно было похоже на рычание разъяренного тигра. Услышав столь незаслуженное оскорбление, Пардальян резко вскинул голову и сказал ледяным тоном:

— Молодой человек, за это слово вы мне…

Но вдруг шевалье замолчал и мгновенно успокоился. В глазах у него заплясали смешинки, и он иронически протянул:

— Нет, ты только погляди!

Что же он такого увидел? А вот что.

Мы уже говорили, что лицо юноши украшали черные тонкие усики и остроконечная, тоже черная, как смоль, бородка. Теперь она держалась всего на нескольких волосках.

Накладная, стало быть, бородка. Тут Пардальяна и осенило. Он снял шляпу, раскланялся со свойственным лишь ему одному грубоватым изяществом и воскликнул насмешливым голосом:

— Так это были вы, герцогиня! Разрази меня гром! Как же это я не признал мадам Фаусту в элегантном костюме юного наездника?!!

Фауста — а это действительно была она — одарила шевалье выразительным взглядом, который не поддавался описанию. Сняв перчатки, она заткнула их за пояс, рванула бородку и, отшвырнув ее в сторону, стала мягко потирать распухшее запястье. Пардальян расценил это как немой укор и немедленно извинился:

— Пожалуй, я вел себя грубо. Но кто бы, черт возьми, узнал вас в мужском костюме, с усиками и бородкой? Вы можете возразить, что уж я-то должен был понять, кто передо мной. И что раньше я бы непременно догадался… Да, верно. Но что вы хотите, это было так давно. Не гневайтесь на старика, герцогиня, известно ли вам, что мне уже шестьдесят пять? Нелегкая это штука — годы… Как говорится, старость — не радость. Посудите сами: зрение никудышное, слух ослаб, ноги ватные, руки дрожат, спина не гнется, волосы редкие, седые… В общем, развалина, а не человек. А вот вам повезло, вы — из тех редких людей, над которыми время не властно. Ведь вы совершенно не меняетесь! Право, вы все такая же, какой были в двадцать лет, когда хотели прикончить меня, потому что, по вашим словам, очень меня любили. Странная это все-таки была любовь…

Пардальян словно хотел заговорить женщине зубы или стремился скрасить ей горечь поражения, давая время прийти в себя. И Фауста, действительно взбодрилась и отчасти обрела свое знаменитое хладнокровие, которое потеряла сегодня, похоже, первый раз в жизни.

Пардальян болтал без умолку, ни на миг не спуская с Фаусты глаз. Будь перед ним вооруженный отряд, шевалье был бы не менее собран. Красавица обратила внимание, что Пардальян сознательно встал так, чтобы отрезать ей путь к лошади. Но женщина и не собиралась предпринимать эту последнюю попытку к бегству. Зачем? Она была пленницей Пардальяна. И отлично знала, что он отпустит ее только тогда, когда сам сочтет нужным… если вообще отпустит.

Фауста сохраняла внешнее спокойствие. Но в душе ее вновь поднялась волна отчаяния. Потеря миллионов была для герцогини страшным ударом. Но это было дело поправимое. Деньги она могла взять и из собственного состояния. Правда, на это потребуется время. Конечно, не лучший выход из положения, но все-таки…

А вот потеря свободы означала для Фаусты крушение всех планов, это был бы полный конец. Этот удар был в тысячу раз страшнее, и она разразилась ужасными проклятьями. Пардальян удивился, а она гневно закричала:

— Почему же, почему вы не убили меня?!

— На этот вопрос я вам уже ответил… — пожал плечами шевалье. — Да что мы все стоим, давайте отсюда уйдем, согласны?

Пардальян взял лошадей под уздцы и подхватил Фаусту под ручку. Она не сопротивлялась, понимая, что он сейчас — хозяин положения.

Но Фауста вовсе не собиралась отказываться от борьбы. Ни в коем случае! Женщина просто проявила гибкость, нисколько не сомневаясь, что не все еще потеряно. В голове у герцогини уже роилось множество планов. Она выглядела вялой и безразличной, а сама только и ждала, когда ей улыбнется удача.

— Куда это вы меня ведете? — спросила красавица.

— Вон там — тропинка, — объяснил Пардальян. — Мы вернемся на поле брани и займемся вашими бедолагами, а то они лежат посреди дороги, и никто о них не позаботится.

Фауста кивнула головой, выражая то ли согласие, то ли благодарность. Сделав несколько шагов, женщина серьезно сказала:

— Я должна извиниться перед вами, шевалье.

— Передо мной? — изумился Пардальян. — Да за что? Бог с вами.

— За оскорбительное слово, которое вырвалось у меня в минуту боли и отчаяния, — вздохнула герцогиня. — Вы знаете, что на самом деле я так не думаю. Вам известно, Пардальян, что я никогда не сомневалась в вашей исключительной отваге. Для всех, кто знаком с вами, вы — живое воплощение мужества.

— Прошу вас, мадам, пощадите мою скромность, — потупился шевалье.

А Фауста все так же серьезно продолжала:

— Я о вас такого мнения, что этого не передашь словами!

— Вот черт! Если вы не остановитесь, я просто лопну от гордости, — насмешливо воскликнул Пардальян. И с самым любезным видом добавил: — К счастью, мы оба относимся к людям, которые могут смело говорить друг другу то, что думают, будь то хвала или хула.

Они вернулись на «поле брани». Лошадей Пардальян оставил у живой изгороди, но Фаусту все еще держал под руку.

Эскаргас и Гренгай уже перевязывали д'Альбарана со сноровкой, показывавшей на их богатейший опыт и знания в этой области. У них было с собой все необходимое: бинты, корпия и мази. И река в двух шагах. В то время не предпринимали вылазок, не запасшись маленькой аптечкой. Все, что было нужно, Эскаргас и Гренгай извлекли из кожаной сумки, привязанной к луке седла одной из убитых лошадей.

— Ну что? — поинтересовался Пардальян. Он видел, что Фауста очень волнуется за своего д'Альбарана.

— Ничего страшного, господин шевалье, — успокоил Пардальяна Эскаргас. — Господин де Вальвер может гордиться столь точным ударом, что…

— Через пару недель он будет на ногах. И пусть себе снова кидается на клинки, если ему это нравится, — добавил Гренгай.

— Они знают, что говорят, — объяснил Фаусте Пардальян. — Оба столько раз латали собственные шкуры, что разбираются в этом, как лучшие лекари.

Фауста поблагодарила шевалье кивком головы. И они повернулись к другим раненым. Те были только оглушены — и уже пришли в себя. Гиганты обеспокоенно таращили глаза, узнав свою госпожу в мужском обличье: впрочем, они не слишком удивились, поскольку часто видели Фаусту в костюме наездника.

— Будьте благоразумны, и вас никто больше не тронет, — мягко сказал им Пардальян. — Только от веревок вы освободитесь не скоро… Так надо.

Оба громилы промолчали: они ждали распоряжений от своей госпожи.

— Мы должны сдаться на милость победителя, — мрачно проговорила Фауста.

Перевязанный д'Альбаран очнулся. Он сразу увидел Фаусту и попытался приподняться, но глухо застонал и смиренно извинился:

— Я сделал, что мог, мадам… Но потерпел… поражение.

— Я тоже, — горько усмехнулась красавица. — Я тоже проиграла. Ты ранен, а я в плену… Но мы оба живы, а это главное.

— Сударь, — вмешался Пардальян, — вы удержитесь в седле до Сен-Дени? Это не так уж далеко.

— Думаю, да… — пробормотал великан.

— Тогда действуйте — и вперед, — скомандовал шевалье.

Этот приказ был адресован Эскаргасу и Гренгаю. Те хорошо знали, что делать. Осторожно подхватив раненого, они посадили его на скакуна Фаусты. Не развязывая двух подручных испанца, Гренгай и Эскаргас подтащили их к другим коням и положили поперек седел, крепко прикрутив веревками. Затем, взяв лошадей под уздцы, верные слуги застыли на месте, давая понять, что готовы тронуться в путь.

— Ну, поехали! — распорядился Пардальян.