Последняя схватка

XXIII ХОД ЛЕОНОРЫ

Когда Ла Горель покинула кабинет маршала, Флоранс на цыпочках вернулась в свою комнату. Девушке повезло: ее никто не заметил.

Если бы она хоть немного сомневалась в словах Леоноры относительно страшной опасности, нависшей над ее, Флоранс, матерью, то подслушанный разговор на многое раскрыл бы девушке глаза — и она сразу поняла бы, что именно угрожает королеве. Но у юной красавицы и раньше не было никаких сомнений. Теперь же она окончательно убедилась, что обожаемая мать, которой не было до дочери никакого дела, безвозвратно погибнет, если откроется тайна рождения Флоранс.

Таким образом, из этой беседы девушка узнала только две важные для себя вещи: во-первых, услышала имя заклятого врага своей матери и, во-вторых, удостоверилась, что королева в любой момент может попасть в большую беду.

Вернувшись к себе, Флоранс стала думать, как бы навсегда избавить мать от угрозы публичного позора, который был страшнее смерти.

Переживая за королеву, девушка пришла к ужасному решению, которое казалось ей вполне логичным: только уход незаконнорожденной дочери из жизни мог навсегда обезопасить мать от чудовищного скандала.

Заметим мимоходом, что Флоранс ошибалась: средство это никуда не годилось.

Самое страшное заключалось в том, что ошибка эта могла иметь роковые последствия.

…В комнату вошла Леонора. Девушка всегда была с ней сдержанна, и по спокойному лицу красавицы Леонора не поняла, что явилась весьма кстати. Маркиза д'Анкр все еще ни на что не решилась…

Девушка заметила, что Леонора чем-то озабочена. Это обеспокоило Флоранс, и она стала приглядываться к маркизе с удвоенным вниманием.

— Дитя мое, у меня для вас плохая новость, — со вздохом изрекла Галигаи. — Вашей матери снова грозит опасность… Беда может разразиться в любую минуту… и тогда ей уже не спастись.

Леонора говорила с мрачным спокойствием, но медлила и колебалась, словно прощупывая почву. И делала это Галигаи не по расчету, а просто потому, что сама еще не знала, что сказать.

Эти невольные колебания привели девушку в трепет. Она смертельно побледнела и, не в силах произнести ни слова, подняла на Леонору прекрасные глаза. В них была бесконечная тревога, в них стоял немой вопрос.

— Да, — снова заговорила Леонора, — боюсь, что на сей раз вашей бедной матушке не спастись.

Хладнокровно нанеся девушке этот жестокий удар, Галигаи тут же смягчила его:

— Впрочем, есть одно средство… Только одно… и совершенно безотказное… да-да, именно безотказное. Но все зависит от вас… Не знаю, хватит ли у вас мужества… Это большая жертва… огромная… для вас.

Девушка решила, что Леонора пришла к тому же выводу, что и она сама. Ей показалось, что от нее захотят, чтобы она добровольно свела счеты с жизнью. Флоранс снова стало страшно, голова у нее закружилась… Умереть в семнадцать лет… Чудовищно! Лицо исказилось от боли. Губы побелели. Взгляд потух. А в воспаленном мозгу шла ужасная борьба.

Но мысль о самопожертвовании уже прочно засела у девушки в голове. И вскоре Флоранс с отчаянной решимостью сказала:

— Пусть я пострадаю, лишь бы спаслась моя мать! Говорите же, мадам, что я должна сделать, говорите смело!

И в ожидании страшных слов девушка напряженно сжалась, инстинктивно съежившись и вытянув шею… как осужденный на смерть под секирой палача.

Даже не подозревая, что творится в душе у бедняжки, Леонора невольно залюбовалась ею. И ответила прямо, так как решение было уже принято:

— Угроза для вашей матери в том, что у вас нет официальных родителей. Появись они, и все уладится само собой. Как это сделать? Достаточно, чтобы какая-нибудь женщина согласилась сказать, что вы ее дочь… и чтобы вы тоже признали эту особу своей матерью. Вот и все.

Флоранс выдохнула с радостным облегчением; такой восторг испытывает осужденный на смерть, когда в последний миг ему объявляют о помиловании. Вскочив на ноги, девушка взволнованно спросила:

— И это все?

— Это немало, — изрекла Леонора с намеренной неспешностью. — Так вы потеряете всякую надежду на то, что ваша настоящая мать когда-нибудь вас признает.

— Об этом я и не мечтала! — вскричала Флоранс.

— Вы будете полностью зависеть от ваших приемных родителей, — продолжала Галигаи. — Вам придется уважать их как родного отца и родную мать.

— Я буду почитать их, буду слушаться, — пылко заверила девушка. — Разве вы можете в этом сомневаться, мадам? Не бойтесь за меня, прошу вас. Лучше скажите, кто согласен назвать меня своей дочерью.

— Я, — ответила Леонора с царственной простотой.

— Вы, мадам?!! — остолбенела Флоранс.

— Да, я!.. — кивнула маркиза д'Анкр. — И солгу при этом лишь наполовину, поскольку вы дочь Кончино, а он мой супруг.

За несколько минут все было улажено к полному удовольствию Леоноры. Флоранс согласилась на все ее условия. А Галигаи знала, что слову девушки можно верить.

Они обо всем договорились — но Леонора оставалась холодной, явно не собираясь изливать на новообретенную дочь материнских чувств. Флоранс поняла, что любви от маркизы не дождется, да и сама не испытывала к Леоноре особой симпатии. А еще девушка осознала, что маркиза д'Анкр будет играть роль матери лишь на людях, на самом же деле Леонора и Флоранс останутся чужими друг другу.

Все это было девушке совершенно ясно.

Не сообразила она лишь одного — того, что ее связали по рукам и ногам.

Радуясь покорности Флоранс, Леонора ушла. Но собой она была недовольна. Возвращаясь в кабинет, маркиза д'Анкр думала;

«Конечно, мне нужно было обнять ее, поцеловать и нежно шепнуть: „Это я, твоя матушка!“ И произнести это надо было от души, чтобы она сердцем почувствовала… Вот что следовало сделать… я так и хотела… Только ничего у меня не вышло… Нет, не получилось… Никогда не смогу я приголубить дочь моего Кончино!.. Пусть скажет спасибо, что я до сих пор не задушила ее собственными руками!.. К тому же, я все больше убеждаюсь, что она точно знает, кто ее мать… Она бы только сделала вид, что поверила мне… И это было бы невыносимо для нас обеих… Как бы там ни было, а все уладилось. Я просто уверена, что эта малышка никогда не пойдет против Марии. А это самое главное».

Успокоившись на этот счет, Леонора вернулась в кабинет и, удобно устроившись в кресле, продолжала думать о Флоранс. На губах у маркизы играла зловещая улыбка. Галигаи прикидывала:

«Что касается свадьбы с Роспиньяком… когда все будет должным образом улажено, когда Флоранс будет признана законной дочерью Кончино Кончини, маркиза д'Анкра, и его супруги Леоноры Дори; когда крошка официально станет Флоранс Кончини, графиней де Лезиньи… то есть через несколько дней… мы объявим ей отцовскую волю… Если заупрямится… а я думаю, что так оно и будет… мы заточим ее в монастырь… как в склеп… будет знать, как бунтовать против святой отцовской воли… И не надо будет прибегать к крайним средствам… ее смерть могла бы вызвать подозрения, а так все будет тихо, пристойно… Конечно, Роспиньяк останется недоволен, но что я могу поделать, он ей не по душе… А если она согласится — в чем я сильно сомневаюсь, но кто ее знает, надо все предусмотреть — если согласится, это будет досадно, но она окажется во власти барона… И он будет счастлив… А Роспиньяк у меня в руках. Так или иначе, все окончательно улажено. И нечего больше голову ломать».

Вот какой чудовищный план измыслила коварная Леонора Галигаи. Как мы видим, женитьба Роспиньяка, о которой она столько хлопотала, была лишь розыгрышем. У маркизы д'Анкр были совсем другие цели.

Ей нужен был лишь благовидный предлог, чтобы «навсегда» избавиться от дочери Марии Медичи, заключив ее в монастырь, «как в склеп».

А бедная Флоранс в это время стояла на коленях, молитвенно сложив руки, и горячо благодарила Бога и Деву Марию «за дарованную ей милость спасти мать и самой остаться в живых»; если бы девушка знала, что ее ждет медленное угасание в мрачном монастыре, она предпочла бы получить удар кинжалом в сердце.

А неугомонная Леонора думала уже о другом. Однако новые мысли снова вернули ее к судьбе девушки. Основательно поломав голову, Галигаи сказала себе:

«Да, Ла Горель — это хорошо!.. А Ла Горель и Ландри Кокнар — еще лучше!»

Леонора еще немного поразмыслила и, решившись, позвонила в колокольчик. Прибежавшему слуге она велела разыскать Стокко. В особняке того не было. Галигаи знала, что этот головорез следит за Ла Горель, Леоноре оставалось лишь терпеливо ждать. Наконец Стокко появился, склонившись перед хозяйкой с преувеличенным почтением, а она выпалила без всяких предисловий:

— Стокко! Даю тебе четыре, от силы пять дней! Найди Ландри Кокнара, бывшего камердинера монсеньора, и приведи его ко мне.

— Disgrazia[6], — дернулся бандит, вращая глазами. — Да как же это можно — за пять-то дней?..

— Так надо!.. — резко оборвала его Леонора. И мягко добавила: — Вот мешочек на столе, видишь?..

— Вижу, синьора, — отозвался Стокко, улыбаясь во весь рот и едва не облизываясь.

— Он набит золотом… — продолжала Леонора. — Сколько там, по-твоему?

Наметанным глазом Стокко присмотрелся к драгоценному мешочку и уверенно ответил с той же широкой улыбкой:

— От десяти до двенадцати тысяч ливров!

— Двенадцать тысяч, — уточнила Леонора, — я только что пересчитала… Мешочек и его содержимое станут твоими в ту минуту, когда ты явишься сюда вместе с Ландри… Разумеется, при условии, что поиски займут у тебя не больше пяти дней.

— Бедный я, бедный, — застонал Стокко, — слишком мало времени, синьора!..

Леонора улыбнулась, да так зловеще, что с лица Стокко мгновенно пропала вечная ухмылка.

— А рядом с мешочком — веревка, видишь? — спросила Галигаи.

Стокко снова посмотрел на стол. Перед этим все внимание бандита было поглощено туго набитым мешочком; теперь же головорез углядел и новенькую веревку. Крепкая эта веревка была аккуратно свернута, а на ее конце, который свешивался со стола и чуть покачивался, виднелся мастерски завязанный скользящий узел, словно игриво кивавший Стокко.

Негодяй слегка побледнел и поспешно отвел глаза в сторону.

— Видишь?.. Отвечай, per la Madonna![7] — повысила голос Леонора.

— Вижу, синьора, — сдавленным голосом проговорил Стокко.

— Так вот. Через пять дней ты получишь деньги или будешь болтаться на этой веревке, — заявила Галигаи. — Теперь ступай. Времени у тебя в обрез.

В голосе женщины звучала такая угроза, что Стокко содрогнулся от ужаса. Съежившись, бандит молча поклонился и выскочил из комнаты. На ходу он машинально ощупывал крючковатыми пальцами свою тощую шею, — словно уже чувствовал, как на ней затягивается роковая петля.