Постижение военного искусства

Судьбы военного искусства в России

Древняя русская государственность не сумела оказать серьезного сопротивления нашествию монголо-татар. Дикие кочевники, с которыми сталкивались раньше русские князья, были бессильны против городских стен. Теперь же азиатский враг оказался располагающим гораздо более высокой военной техникой, чем русские, и легко брал русские города; в поле же нельзя было ему противостоять, так как организованность татар была несравненно выше; впечатление бесчисленного множества оставляли азиатские армии — ополчение всего народа — при столкновении с русскими ополчениями одних городов.

Азиатский натиск на равнины Восточной Европы начался в начале XIII века, в результате чрезвычайного подъема военно-политического искусства, связанного с Чингиз-ханом. Однако, экономика кочевого быта стояла на очень низком уровне. Завоеватели всюду беспощадно расправлялись с городами, в особенности с русскими, являвшимися сосредоточением военной мощи и единственными возможными очагами сопротивления. Несмотря на стремление их спасти ремесленную часть населения и использовать их в других центрах, завоевания азиатских полководцев связывались с катастрофическим понижением уровня экономической жизни и поэтому были обречены на скорое распадение. Господство Золотой Орды было обречено на уничтожение. Удар Тамерлана по Золотой Орде в 1391 г. ускорил этот процесс, обеспечив на много столетий безопасность восточной границы России. Натиск Азии продолжался лишь на более южном направлении, в пределах Малой Азии, где недобитые Тамерланом турки сумели утвердиться на Балканском полуострове.

Если Валленштейн явился учителем прусских королей, то русские князья научились у татарского сборщика податей правильной эксплуатации сельского населения посредством учета и обложения его. Татарский нажим весьма содействовал усилению центральной власти; Москва многому научилась в области политики у монголо-татар. И очень многим обязано татарам русское военное искусство. Вспомогательные русские отряды входили в состав татарских армий. Историк отмечает их присутствие у берегов Аральского моря при начале столкновения Тохтамыша с Тамерланом. Мы усвоили у Востока глубокое уважение к метательному бою, ведение боя из глубины, расчленение армий на большой полк, полк правой и левой руки, авангард и резерв (передовой и засадный полки), организацию легкой конницы, дравшейся как в конном, так и в пешем строю — своего рода иррегулярных драгун, большое внимание к разведывательной и сторожевой службе, своеобразную восточную дисциплину и методы управления, далеко превосходившие феодальный масштаб средневековья. Оперативное искусство и тактика Димитрия Донского во время похода, приведшего к сражению на Куликовом поле, могут служить иллюстрацией военных достижений монгольской школы. Первые казаки — черкасы — очень может быть, являлись русскими вспомогательными отрядами, отделившимися от Орды и ушедшими на Днепр.

Однако, широкий размах монгольского военного искусства, использовавшего все неизжитые варварские инстинкты кочевых племен, должен был быстро переродиться и измельчать на почве экономики земледельческого народа, хозяйство которого оставалось еще преимущественно натуральным. Татарское нашествие достаточно убедительно показало бессилие вооруженной силы одних городов, лишенных какой-либо смычки с деревней. Необходимость толкала на использование для строительства армии экономических ресурсов деревни, а в обстановке натурального хозяйства для этого имелся только путь ленной системы — отвода воину населенного крестьянами участка земли, с которого ленник мог бы кормиться и покрывать издержки по сбору в поход.

Русские феодалы-бояре жили в центральных городах; связи их с их земельными владениями были не слишком сильны; они являлись почти беззащитными перед лицом великокняжеской и царской власти. Города были значительны; имелись грамотные дьяки, что позволяло учесть в приказах всю землю и все население для разложения на них тягот по содержанию вооруженной силы. Вследствие этого, в русской действительности,[13] организующим ленников элементом выступили не бояре, а эту задачу смогло взять на себя само государство. Русская история в этом отношении не пошла по примеру франков и германцев; русский дьяк выступил в той же роли, как и английский шериф, как чиновники Византии и Турции. Уже при Иване Грозном русское боярство оказалось столь слабым по сравнению с царской властью, что удалось провести “черный передел” боярских, а также казенных земель для широкого распространения поместной системы.

Пригодный к военной службе — “боярский сын”, казак, выходец из Литвы или татарин “новокрещен” — испомещался в населенном крестьянами поместье, размером в 200-400 десятин; доходы с этого имения обеспечивали содержание его семьи; по распоряжению московского приказа он должен был выезжать на сборный пункт “люден, конен и оружен” — т.е. верхом, с наступательным и предохранительным вооружением, с 2-3 вооруженными слугами и запасом продовольствия на вьюках или телеге.

Особенно много мелких поместий было нарезано вдоль Оки, так как с юга беспрерывно грозили нападения крымских татар, и все летнее время, пока имелся в полях подножный корм, от Троицы до Покрова дня, приходилось содержать стражу — сначала на берегах Оки, а впоследствии далее к югу, на засечных укрепленных линиях, выносившихся вперед с каждым успехом колонизации.

С этими задачами, в непосредственной близости от своих поместий, наша дворянская милиция справлялась весьма сносно; но для дальних походов организация являлась мало удовлетворительной. Личные заботы о снабжении оказывались несостоятельными. Несмотря на помощь государства, поместное ополчение начинало голодать. Заботы о покинутом хозяйстве отягчали сознание призванного, число “нетчиков” — не являвшихся на призыв — было велико; в случае войны на западной и северо-западной границах угроза татарского набега заставляла ополчение бросать “полки” и спешить на защиту своих усадеб. Военное искусство стеснялось заботами каждого дворянина о своем личном тыле — имуществе, которое возили вооруженные слуги. При установлении соприкосновения с неприятелем первой заботой являлось сооружение безопасного убежища для тыла — острожка, укрепленного лагеря. Идеи чехов — Яна Жижки — о бое за повозками, используемыми как остов боевого порядка, нашли у нас широкое применение. Древнее русское слово “стан” заменяется типично чешским “табором”. Идея боевых возов развивается русской техникой в виде “гуляй-города”, образуемого сцеплением больших деревянных щитов на колесах; конечно, для больших походов такая подвижная деревянная крепость не годилась, но “гуляй-город” использовался, по-видимому, как подвижное позиционное имущество для обороны от татар ближайших окрестностей Москвы.

Наша поместная конница представляла “нестройное” войско, которое могло успешно разрешать свои задачи лишь при столкновении с такими же нестройными неприятельскими ополчениями.

Москва XV века превосходила своими размерами современный ей Лондон. Вследствие значительности внутренних рынков, денежное обращение у нас никогда не падало так низко, как на Западе. Денежные ресурсы московских царей не были так значительны, чтобы содержать на них сотню тысяч бойцов, необходимых для охраны границ; однако, ресурсы городов, являвшихся представителями денежного капитала, можно было использовать, чтобы поддерживать жалованием испомещенных воинов.

Татарское нашествие, с одной стороны, захват крестоносцами Константинополя, с другой, и последовавший расцвет венецианской торговли заставили в XIII—XV веках запустеть торговый путь “из варяг в греки”. После захвата Константинополя турками, вследствие длительных враждебных отношений, установившихся между католическим и мусульманским миром, для русских людей вновь улыбнулась возможность взять на себя часть выгодного посредничества в торговле между Западом и Востоком. Захват Московским государством всего течения Волги давал материальный базис для развития обмена с Азией; но Астрахань требовала себе естественного дополнения в виде гавани на берегу Балтийского моря. Русская экономика XVI века требовала наступательной политики.

Однако, если Московское государство, уделяя максимальное внимание развитию своих вооруженных сил, могло смело помериться с любой западной средневековой армией, то оно должно было оказаться несостоятельным при столкновении с профессиональными армиями, знавшими уже сомкнутый строй возродившейся пехоты, которые в том же XVI веке повсюду распространялись на Западе.

Уже во второй половине этого века, в Ливонской войне Ивана Грозного, нам пришлось иметь дело с польской армией Стефана Батория, включавшей не только феодальные элементы, но и организованные части пехоты и кавалерии. Московские люди оказывались против них совершенно бессильными. Польша и Швеция уже успели подняться на уровень искусства ландскнехтов и рейтар, а мы оставались еще в русле средневековых традиций. Эпоха Смутного времени являлась периодом наибольшего кризиса. Даже не регулярная армия польского государства, а польские жолнеры, навербованные частными предпринимателями, Лисовским и Рожинским, спокойно устраивались в нескольких километрах от Москвы — в с. Тушино, и эта горсть представителей нового военного искусства чувствовала себя совершенно неуязвимой на огромной территории, организованной, однако, почти исключительно под углом военных требований.

Двести лет развития военного искусства в России, начиная с Ивана Грозного и до Елизаветы Петровны включительно, надо рассматривать под углом борьбы с нашей отсталостью; азиатская армия отчетливо уяснила свою слабость и стремилась стать европейской. “Народ российский паче о бранях, нежели о книгах, паче об обучении воинском, неже об обучении школьном, тщание имеяше”. Вначале, однако, для этого не хватало экономических предпосылок и в стихии натурального хозяйства тонули все реформаторские попытки. Стрельцы — упорядоченная пехота Ивана Грозного — получали вознаграждение не столько жалованием, как торговыми привилегиями и быстро сложились в особую вооруженную часть мелкой буржуазии, весьма мало способную усвоить новое военное искусство. Русские стрельцы до такой степени были мало способны к сомкнутому удару, что в Смутное время, когда мы нашли себе союзника в лице Делагарди, “стравились со шведами”, нас поражало, как шведы “пешие пойдоша наперед, отыкався копиями, а конныя сташа позади них”. “Ересь военная”, естественно, первая открыла себе путь в Московское государство, которое еще стремилось замкнутостью сохранить свою самобытность. Тогда как общая тенденция политики заключалась еще и в том, “чтобы торговые и иные никакие люди в Киеве и иных порубежных городах никаких книг литовския печати не покупали”, мы к концу Смутного времени составляем “Устав ратных, пушечных и других дел... выбран из иностранных военных книг Онисимом Михайловым”, а в половине XVII века издаем перевод труда Вальдгаузена под заглавием “Хитрости ратного строения пеших людей”, получающий уже характер официального устава.

Иностранцы вызывались уже в начале XV века; но они становятся лишь при Борисе Годунове заметными в нашей военной организации. Естественно, что Россия, получившая в начале XVII века такие тяжелые удары от Польши, наученной иноземцами, захотела при первой возможности отквитаться, опираясь на тех же иноземцев. Густав-Адольф начал накупать в России значительное количество хлеба. На вырученные деньги мы захотели нанять до 5 тысяч иностранцев, при помощи которых рассчитывали отбить у поляков Смоленск — угрожающую по отношению к Москве позицию, захваченную поляками в Смутное время.[14]“Немецкие” полковники — Александр Лесли и Пецнер — приступили к набору наемников за границей. Перед московским правительством открылась “пропасть, всегда зиявшая своей ужасной пастью” — расходов на наемников. Последние, в момент 30-летней войны, были в цене, особенно в отъезд в Московию. Месячные оклады иностранных офицеров колебались в кавалерии от 420 рублей (прапорщик) до 5.600 рублей (полковник), в пехоте от 245 рублей до 3.500 рублей (в довоенной ценности рублей). Московская казна смогла, с крайним напряжением, выделить до 2 миллионов довоенных рублей, но этого было далеко не достаточно. “Кто гроши дает, тому служит” наемник. Недаром Мориц Оранский ставил в центр тяжести своей реформы аккуратную выплату жалованья. Последнее было непосильно для Москвы XVII века. Начались побеги и развал дисциплины в иноземных полках; боевая ценность последних быстро понизилась. “Выезжий немчин”, англичанин Ричард Стивенс, несколько раз менял службу — 2 раза служил Швеции, 3 раза России. Попавшиеся в плен полякам иноземцы спокойно писались к ним на службу. После неудачного Смоленского похода иноземцев пришлось поспешно рассчитать, часть уехала домой, а часть осела в России и была поверстана местным окладом. Но иноземный офицер, ставший русским помещиком, конечно, терял много драгоценных европейских черт; это хорошо понимало русское правительство, отказавшееся в дальнейшем платить иноземцам старых выездов полный иноземческий оклад жалованья; “ибо иные яко фозалы (вассалы — А. С.) Царского Величества суть”.[15] Они также бегали от службы, бывали в нетчиках, приговаривались за то к наказанию кнутом, сажались в тюрьму, “чтобы впредь иным неповадно было”.

Очевидно, вооруженную силу следовало строить не на иноземцах, а на обучении русских людей иноземному строю. Уже в 1630 г. для пополнения 1 рейтарского и 6 пехотных иноземных полков, принимавших участие в Смоленском походе, призывались и русские люди, которые должны были служить под командой иноземцев и учиться у них. Однако, в русском населении крайне трудно было найти элементы, социально близкие к тем, которые на Западе шли в наемники. Как на Западе формирование рейтарских полков являлось возможным только путем набора слоев населения, стоявших не слишком высоко на феодальной лестнице, так как усвоение новой дисциплины являлось безнадежным для рыцарей-баронов, у каждого из которых была своя фантазия, так и у нас пришлось обратиться к использованию наименее обеспеченного слоя “беспоместных детей боярских” с обещанием им “дать по 5 рублей для бедности” (75 довоенных рублей) и с предоставлением права возвратиться на службу на старых основаниях. В дальнейшем русские полки иноземного строя размножились. К концу XVII столетия у нас насчитывалось уже 48 солдатских и 26 копейных и рейтарских полков.

Это были своеобразные территориальные части; разбросанные по деревням, они получали небольшое жалованье и жили в несколько худших условиях, чем поместное ополчение;[16] осенью, на 1 месяц в году, они собирались для обучения. Полки делились на роты; по западному образцу командный состав представлял определенную лестницу военной иерархии — прапорщик, поручик, капитан, майор, подполковник, полковник.

Однако, господствовавшее в государстве начало местничества не позволяло организовать надлежащий подбор командного состава. В феодальном ополчении командный авторитет опирался на имущественный ценз начальника, на его положение в рядах господствующего класса, а не на знание ратного дела и мудрость. Московское государство знало лишь придворную иерархию — боярин, окольничий, стольник, стряпчий, жилец; эти придворные чины представляли конкретную действительность и связывались с определенным социальным положением. В военном деле московские люди знали только должности; назначение сотником, головой или полковником — это было возложение на мобилизованного помещика временных обязанностей, связанных с большими хлопотами и ответственностью — лишняя, но неизбежная тягота. Бытность сотником или даже головой — командование полком — не включалось в записи Разряда и ничего не меняло в положении демобилизованного помещика. Точно так же, как крестьяне иногда смотрели на назначение старостой как на отбытие неприятной повинности, так и помещики отбывали повинность на различных военных должностях. Награда, в виде повышения в должности за отличие на войне, естественно, отсутствовала. Награда могла быть дана лишь в виде демобилизации, отпуска на льготу: действительно, если поместные люди получали лишь 1/5 часть своего содержания денежным жалованьем, а остальное — землей, то логично было требовать смены, если пребывание с мобилизованным полком затягивалось на целые годы, как это было в Азовском гарнизоне. Но воеводы, возглавлявшие армии, вообще были бессильны выдать какую-либо награду: никакое повышение расходов из государственного бюджета нельзя было производить без разрешения московских дьяков; перевести служилого человека на высший оклад воевода был бессилен. Понятно, что московская армия не отличалась ни служебным рвением, ни честолюбием, ни интересом к военному делу.

Эта психология, возникшая из натурального хозяйства и рассматривавшая военные чины почти как недоразумение, распространялась и на иноземные полки. Русская действительность реформировала на свой лад понятие о чинах, возникшее на Западе всего лишь при Морице Оранском, на пороге XVII века. Мы встречаем такие назначения (докладные разрядные выписки), как производство в 1677 г. в прапорщики “вора” Андрея Калугина за взятый им язык (пленного). Хотя “вор” на жаргоне московских приказов часто означал понятие революционера, бунтовщика, все же редакция наводит на размышление об уважении, связанном с званием командира. Никаких знаний или подготовки к офицерскому званию не требовалось: оно передавалось по наследству даже в первые годы царствования Петра Великого. В 1696 году, например, новокрещену Никите Гадомскому велено быть в прапорщиках “за смерть отца его Якова”, а иноземному сыну Ульяму Шульцу только “для того, что брат его родной служил в начальных людях иноземцах и в Азове умер”.

При таких обстоятельствах русские полки иноземного строя значительно уступали в боеспособности западноевропейским. Жестокая участь выпала в 1660 г. на долю армии Шереметева, выдвинувшегося из Киева к Любару, столкнувшегося с поляками, поддержанными крымскими татарами, к которым перешли во время войны и казаки Юрия Хмельницкого. От Любара через Чуднов армия пробивалась назад к Кодне, где погибла полностью.[17] Основной причиной неудачи являлось наличие у поляков 7000 дисциплинированной пехоты генерал-майора Вольфа. Наши войска легко справлялись с казаками, с татарами, с польским ополчением, но регулярная пехота представляла для нас неодолимое сопротивление. Дальнейшие неудачи в борьбе с турками выдвинули необходимость в коренной военной реформе. В 1681 году было собрано особое совещание служилых людей, задача которого была поставлена так: “в мимошедших воинских бранях, будучи на боях с государевыми ратными людьми, его государевы неприятели показали новые в ратных делах вымыслы, — для тех новомышленных неприятельских хитростей учинити в государских ратях рассмотрение и лучшее устроение, чтобы тем в воинские времена имети противу неприятелей пристойную осторожность и охранение и чтобы прежде бывшее воинское устроение, которое показалось на боях не прибыльно, переменить на лучшее”.

Совещание выдвинуло необходимость уничтожения местничества (отставка отеческих случаев) и распространения европейских чинов на все виды русских вооруженных сил. Одновременно началось сокращение стрельцов и поместных войск в пользу войск иноземного строя. Совещание 1681 г. справедливо поставило в основу военной реформы решительную борьбу с главным пережитком феодализма. Председатель совещания, князь Вас. Васил. Голицин, как нам кажется, находился под сильным воздействием тех реформ, которые в это время уже проводил во Франции Лувуа.[18] Петр Великий постарался перенести их почти буквально на русскую почву.

Мы не должны обманываться, что переименование головы в полковника, а сотника в ротмистра представляет пустую игру слов. Старые слова являлись и символами старого феодального быта, который считал иноземный чин, не связанный с земельными отношениями, себе и своему роду в бесчестие. Центральная власть это понимала и грозила раздавить всякую оппозицию — “и впредь прежними чинами не именовать; а которые упрямством своим в том чине быть не похотят и станут себе ставить то в бесчестие, и тем людям от Великого Государя за то быть в наказании и разорении без всякой пощады”. С опаской входили служилые люди в новую колею: в 1683 г. полковники Стремянного полка (гвардия) Никита Данилов, сын Глебов, и Акинфий Иванов, сын Данилов, бьют челом в Разряд: взяты они в полковники по неволе и потому просят, чтобы “нынешняя

полковничья служба им и детям их, и сродникам была не в упрек, и не в укоризну, а с ровной братью не в случай”. И Разряд внял этой просьбе и успокаивал: “того чину, в который взят, впредь никому в упрек и в укоризну ставить и тем никому никогда бесчестят не велят”. Т.е. главный штаб Московии воспретил употребление понятия полковник как бранного слова.

Эпоха наемных армий связана с рядом тяжелых поражений русского оружия, так как социальные и экономические условия на Руси гнали на окраины и в казаки все те социальные элементы, из коих можно было бы вербовать наемную армию. Зато век постоянных армий — XVIII столетие — связан с быстрым расцветом военного дела на Руси. Русские условия жизни оказались прекрасно приспособленными к созданию постоянной армии.

На Западе задача устройства постоянной армии заключалась в том, чтобы огосударствить военный аппарат и содержать его не только временно, в течение войны, но и в мирное время. В России армия и до Петра Великого содержалась уже в мирное время и являлась государственной. Задача заключалась только в том, чтобы милиционные полки, собиравшиеся на один месяц в году, сохранять под знаменами круглый год. Великая Северная война, растянувшаяся на 20 лет, позволила этой реформе совершиться незаметно, без какого-либо правительственного акта.

Далекие походы Петра Великого требовали значительное количество людского материала, требовали профессиональных солдат, которые разорвали бы хозяйственные связи со своими домами, со своими обычными способами труда и добывания средств к жизни. Очевидно, прежний помещик, хотя бы и худопоместный, не мог образовать солдатское ядро новой армии.

Первоначально Петр Великий стремился устроить комплектование русской армии по западноевропейскому образцу — вербовкой преимущественно безработного, экономически бесполезного элемента, слонявшегося “симо и офамо”.

Взбунтовавшаяся во время Нарвского сражения против своих иноземных офицеров и наголову разбитая Карлом XII русская армия и представляла преимущественно переодетый в солдатское платье люмпен-пролетариат. После этого неудачного опыта Петр Великий отказался от пути подражания и вместо вербовки обратился к воинской повинности, установление которой было подготовлено предшествовавшим ходом русской истории. Эта воинская повинность распространялась почти исключительно на крестьянство; до Петра Великого в армию входили даточные люди, крестьяне, поставляемые поместьем за малолетством или болезнью помещика и с монастырских имений. Теперь этот дополнительный элемент стал основным. Вплоть до Французской революции русская армия владела монополией на прекрасный элемент комплектования — крестьянство.[19]

Большинство военных законов, изданных Петром Великим, почти с фотографической точностью отражают современное ему законодательство Запада. Мы иллюстрировали быт наемных армий на Западе выдержками из нашего переводного устава о хитростях ратного строения пеших людей и мы могли бы точно так же иллюстрировать творчество Лувуа регламентами Петра Великого. Всеми ясно понимается, что в уставе эпохи Алексея Михайловича отражается не русская, а иностранная действительность. Такой же характер имеет законодательство Петра Великого. Мы знаем, например, что развитие торгового капитализма на Западе позволило Лувуа ввести в феодальную армию буржуазный контроль в лице интендантов. В “регуламентах Кригс-Комиссариату”, данных Петром (1711 г.), мы читаем:

Ст. 1. “Над определенными полками, которые будут у обер-кригс-комиссара, надлежит иметь осмотрение такое, чтоб командиры подавали ведомости к даче жалованья истинныя и умерших, беглых и отлучных в наличное число не писали. И по тем ведомостям полки должно осмотреть в парате, и по осмотру дать указ комиссару, присланному из губернии, дабы на положенные ему полки давали заплаты”.

Ст. 3. “Господин обер-кригс-комиссар должен прежде заплаты” поверить снаряжение, и если окажется, что одна из частей против других “во всех тех вещах худое состояние имеет, а в услугах и в фатигах были в равенстве, и о том должно разыскать и жалованье у несохраняющих офицеров удержать по валеру учиненного убытка”.

Ст. 24. “Обер-кригс-комиссары и протчие им подчиненные ни у кого должны быть под командою, кто б какой высокой шаржи не был, кроме Его Сиятельства Генерала Пленипотенциара — Кригс-Комиссара князя Долгорукого и генерал-майора и Обер-Штер-Кригс-Комиссара Чирикова, и имеют такой авторитет, что всех генералов, штаб и обер, и ундер-офицеров, и рядовых могут в казне Царского Величества или на квартирах в порционах и рационах, кто за кого зайдет, считать и начтенныя в жалованье зачитать”...

В “Уставе прежних лет” (1702—1711 гг.) в воинских статьях мы находим:

Глава 87. “Никоторый полковник от полку, тако же и иные начальные люди от батальонов и рот да не дерзают противитись себе и людям своим смотр учинить и оные досмотрети позволят в кое время и час с ведома вышшаго командора в поле, в становищах и осадах, как то от воинского комиссара нас ради прошено и желанно будет, под извержением чина их”.

Глава 89. “Никто на смотре ложным именем записыватись да не дерзает или с нанятой лошадью и оружием на том явитися, или оное иным в заем на смотр давать, под отнятием в заем данной сбруи и под телесным и чести наказанием по судному приговору”.[20]

Такими цитатами можно было бы заполнить целую книгу. Из них можно заключить лишь о приемах, которыми насаждал Лувуа во Франции комиссаров. Петр Великий принадлежал к следующему за Лувуа поколению, списывал его инструкции, но, конечно, Долгорукий не был Лувуа, русское купечество не было французской буржуазией; если Преображенские унтер-офицеры имели право заковывать губернаторов в цепи, если Меншиков отказывался даже сенату представить какой-либо отчет в произведенных по военному ведомству расходах, то занятен был бы комиссар, устроивший действительно петровским полкам придирчивый смотр и обложивший начальство начетами. Дьяки московских приказов, вероятно, были много авторитетнее петровских комиссаров и лучше защищали интересы государственного фиска...

Доверчивое отношение к оставленным Петром Великим законодательным памятникам приводит иногда русских историков к оценке его царствования как эпохи господства на Руси торгового капитализма, которое рождается и умирает вместе с Петром Великим. Эти заключения отчасти справедливы лишь по отношению к оригиналу нашего законодательства — Западу во второй половине XVII века.

Гораздо важнее петровских законов мы считаем петровскую реформу быта; если до Петра немецкая слобода тонула в русской жизни, если в XVII веке инерция нашего быта переделывала на свой лад все навыки и обычаи, приносимые с Запада, то, начиная с Петра, мы становимся гораздо восприимчивее к урокам, получаемым с Запада, так как противодействующие силы были разгромлены.

Начало Северной войны (Нарва) ясно подчеркнуло тактическое превосходство шведов. Но уже на следующий год Шереметев с нашей поместной конницей одержал целый ряд успехов в небольших операциях, разоряя занятые шведами области и уничтожая небольшие их отряды. Обширность наших пространств открывала широкий простор для действий подвижных отрядов на неприятельских сообщениях, а также на его границах. От монголов мы заимствовали стратегическую конницу, способную сражаться в конном и спешенном строю. Такие конные отряды, в ту эпоху, когда еще не было железных дорог, могли легко перебрасываться с одной окраины русской империи на другую, угрожаемую. Петр Великий постарался распространить начало регулярной армии на нашу стратегическую конницу и создал драгун. Он придавал огромное значение действиям на сообщениях неприятеля, для чего формировал “корволант”, т.е. летучий отряд, в состав которого вводил, кроме конницы, несколько отборных пехотных полков.

Еще до Нарвы Карл XII успел в течение нескольких месяцев покончить с Данией. После поражения русских при Нарве в 1700 г. Карл XII обратился против союзной России Польши, а русские получили возможность завоевать Ингерманландию и утвердиться на Неве. В 1705 г., чтобы подать помощь Польше, Петр выдвинул русскую армию к Гродне. В начале 1706 г. русская армия была обложена Карлом XII, который, однако, не решился штурмовать сильные укрепления города; отойдя к востоку, на сообщения русских, шведы наблюдали, чтобы броситься на русскую армию, когда голод заставит ее выйти из Гродны. Однако, русская армия, воспользовавшись ледоходом на Немане, который снес временный мост Карла XII, форсированным маршем, в распутицу, на Брест-Литовск и далее на Ковель—Киев, ускользнула от шведов. В 1706 г. Карлу XII движением к Дрездену, в наследственные владения (курфюршество Саксонское) польского короля Августа, удалось принудить его отказаться от польской короны и заключить мир.

К 1708 году Карл XII изготовился к нанесению удара против единственного противника, оставшегося из образованной против Швеции коалиции — России. С тридцатитысячной армией двинулся Карл XII из Гродны на Сморгонь, Минск, Могилев. Действия русских руководились мыслью Петра: искание генерального боя суть опасно, — в единый час все ниспровержено; того для лучше здоровое отступление, нежели безмерный газард”. Мы стремились уклоняться от боя и опустошать местность по пути движения шведов, задерживая их на крепких рубежах. А Карл XII, получив известие о бунте Булавина на Дону, волнениях среди башкир и договорившись с Мазепой об отложении Украины от России,[21] считал возможным продолжить и против России применение той же стратегии сокрушения, которая удалась ему уже по отношению к Дании и Польше.

Июль 1708 года Карл XII простоял в Могилеве, ожидая подхода из Риги генерала Левенгаупта с 15 тыс. войск и транспортом снаряжения. Русская стратегическая конница нарушила всякую связь с Левенгауптом. Так как на помощь Польши в 1708 г. для похода на Москву еще нельзя было рассчитывать, то Карл XII, для действий против Петра, решил опереться на Мазепу и колеблющуюся Украину. После диверсии в направлении к Смоленску, в тщетной надежде дождаться Левенгаупта или принудить русскую армию к бою, Карл XII 14 сентября повернул на юг и двинулся на Украину. Еще две недели, и он дождался бы Левенгаупта...

В этот момент Левенгаупт двигался уже через Черею на Шклов, к Днепру. Петр Великий двинул главные силы русских — свыше 40 тыс. — параллельно шведам на юг, а с 12 тыс. лучших войск (7 тыс. конницы, 5 тыс. пехоты, в том числе Преображенский и Семеновский полки, посаженные на лошадей) решил броситься на Левенгаупта. “Корволант” Петра Великого вышел на дорогу Шклов— Пропойск уже после прохода Левенгаупта. Из авангарда главной армии 2 драгунских полка были брошены к Пропойску, чтобы занять переправы на пути следования шведов, а 8 драгунских полков Боура были двинуты на присоединение к “корволанту”.

В бою 28 сентября (ст. стиль) у д. Лесной Левенгаупт был потеснен, вынужден бросить артиллерию и обоз; с трудом одна треть сил Левенгаупта кружными дорогами пробилась к Карлу XII. Уничтожен Левенгаупт был всего в 100 километрах от с. Костеничи, где находилась армия Карла XII. Но связи между ними не было — на всех дорогах господствовала русская конница. Стратегическому успеху Петра во многом помогла неудачная организация Карлом XII своих сообщений: подкрепления и запасы для шведской армии, направлявшейся в Украину, должны были бы следовать не кратчайшим путем из Риги, на многие сотни верст вдоль русской границы, а через Варшаву—Львов—Киев.

Русская армия тем временем успела восточными путями обогнать шведов; Батурин, столица Мазепы, вышедшего на встречу Карлу XII, был взят и сожжен Меншиковым перед самым подходом шведов. Стратегическая конница окружала шведскую армию.

Зиму 1708-09 гг. шведская армия провела на зимних квартирах, сдвинув их во второй половине зимы к Ворскле. В ожидании присоединения к войне с Россией турок и поляков и для производства политического воздействия на украинское население, весной 1709 г. Карл XII обложил Полтаву. Осада подвигалась туго, так как у шведов почти не было артиллерии и пороху.

Численность шведской армии упала до 17 тыс. Численность русских превосходила ее втрое (50 тыс.). Кроме того на сообщениях Карла XII работали казаки Скоропадского и калмыки. Для спасения города Полтавы, обороноспособность коего в июне начала падать, Петр Великий решил вступить в бой с Карлом XII. Противников разделяла река Ворскла. У с. Петровки, в 11 километрах выше Полтавы, русские заблаговременно устроили мост и прикрыли его предмостным укреплением. 20 июня русская армия переправилась здесь через Ворсклу и, продвинувшись еще на 3 километра дальше к шведам, к д. Семеновке, окопалась. 4 суток русская армия усиливала здесь свой укрепленный лагерь, но Карл XII, находившийся в 8 километрах, спокойно продолжал осаду. Тогда Петр Великий решил приблизиться еще на 3 километра. 25 июня русская армия стала укрепляться у сел. Яковцы. Так как шведы продолжали игнорировать русскую армию, несмотря на ее 5 километров удаление, а Петр Великий, по-видимому, твердо решил дать оборонительное сражение, то он начал подготовлять перенос укрепленного лагеря на следующие 2 километра ближе к шведам. На поляне между лесами начали возводить пересекавшую ее линию из 6 редутов, удаленных на ружейный выстрел друг от друга, и еще 4 редута спереди.

Шведская армия, после неудачного штурма Полтавы 22 июня, 27 июня утром изготовилась для атаки русских. Против 72 русских пушек шведы имели 4. Только бесконечная уверенность в тактическом превосходстве шведов могла толкнуть Карла XII на атаку тройных сил на укрепленной позиции.

Шведы в 5 час. утра начали кавалерийский бой на линии редутов. Наша конница задержала шведскую до подхода шведской пехоты, после чего отошла. Прорвавшись между редутами, шведская армия попала правым крылом под сильный картечный огонь из нашего укрепленного лагеря. Она отхлынула влево, где приведение ее в порядок и построение фронтом на восток, почти под прямым углом к первоначальному, задержало шведов; правофланговая шведская колонна вовсе не прошла через редуты и была одновременно атакована Меншиковым с фронта и гарнизоном Полтавы (до 6 тыс.) с тыла.

Благоприятное течение сражения позволило Петру рискнуть выйти из укреплений и на фронте главных сил шведов. Русская армия построилась в две линии, имея драгун на флангах. Шведы могли противопоставить всего 1 линию, притом уже выдохшуюся, предводимую раненым королем в коляске. Успех русской конницы на обоих флангах решил бой.

Карл XII, с остатками армии, бежал к Переволочне. Драгуны и гвардейская пехота, посаженная на коней, были двинуты для преследования только вечером в день боя. 12 дорогих часов были потеряны. В ночь на 30 июня Карл XII, с 2 тысячами шведов и казаков, успел переправиться через Днепр. Остатки его армии 30 июня сдались нашей коннице.

В этой операции нас поражает, с одной стороны, дерзость Карла XII, переходящая почти в неразумие, ослепление своим тактическим превосходством, приводящее к преследованию сокрушительной стратегии при совершенно неотвечающей обстановке, а с другой стороны — стратегическая умелость русских. Русское командование видит всю карту театра военных действий в целом, выдержанно преследует свой план измора шведов, режет их сообщения и образует вокруг шведов кольцо из конных частей. Но параллельно с этими блестящими стратегическими достижениями русская армия и ее вожди, напуганные победами шведов, помнящие Нарву, действуют тактически крайне неуверенно, несмотря на свое тройное превосходство. Укрепления — наша важнейшая надежда. Наступление русского укрепленного лагеря вниз по Ворскле напоминает еще маневрирование Шереметевского вагенбурга в 1660 году или московский гуляй-город. Если бы превосходство в легкой коннице имелось не на нашей стороне, а у шведов, русская армия, конечно, была бы блокирована и обречена на уничтожение, несмотря на большое фортификационное искусство. Блестящая победа увенчала действия русских под Полтавой, но, этой победе мы обязаны стратегии больше, чем тактике. Тактически Петровская армия под Полтавой еще не научилась маневрировать в поле; вагенбург поместного московского ополчения еще выглядывает на этом поле сражения сквозь оболочку нового линейного боевого порядка. С тем же отсутствием способности к тактическому маневру мы встретимся и позднее, на полях Семилетней войны, под Цорндорфом и Кунерсдорфом. Русская армия стоит на месте и только поворачивается, чтобы встретить лицом кружащуюся около нее армию Фридриха Великого. Но параллельно с этим, ко времени Семилетней войны, стойкость и надежность русской пехоты становятся уже первоклассными, а наша конница сохраняет свое старое умение работать в стратегическом масштабе.

Вся тяжесть солдатской службы была перенесена Петром Великим на крестьян. Дворянство было обязано государственной службой — на командных постах, в военном или гражданских ведомствах. Такая же принудительная подготовка дворянских недорослей была установлена и в Пруссии. Петр Великий провел резкую черту между солдатом и офицером, которой не знала допетровская армия. Это было подлинное заимствование с Запада.

Как и на Западе, военную подготовку дворянские недоросли получали прямо на практике, на военной службе. Главная масса будущих офицеров воспитывалась в рядах гвардейских полков. Это были настоящие дворянские школы. Вот цифры, относящиеся к 1795 году и типичные для всего XVIII столетия: в Преображенском полку 3308 рядовых и 6317 унтер-офицеров; в Семеновском полку — 2305 рядовых и 1551 унтер-офицеров; в Измайловском — 2111 рядовых, 2162 унтер-офицеров; в лейб-гвардии Конном — 757 рядовых, 2527 унтер-офицеров. Итого, в четырех перечисленных полках было 8481 рядовых и 12557 унтер-офицеров. По штату же последних — должно было быть в 40 раз меньше (320). Если мы будем иметь в виду, что в унтер-офицеры гвардии производились только дворяне и часть дворян, только начинавшая службу, числилась и рядовыми, то мы будем иметь в гвардии отношение 2 дворян к 1 рядовому-крестьянину. Правда, около половины всех дворян, служивших в гвардии, были еще несовершеннолетними, а частью и малолетними: однако, это не колеблет общей картины гвардии как гигантской дворянско-юнкерской школы, опираясь на которую дворянство диктовало монархам свою волю. Так развились потешные — первая опора Петра Великого.

Такая подготовка дворянства могла давать хороших офицеров только при той предпосылке, что некоторое образование и воспитание кандидат в офицеры получал уже в своей семье. Запад мог довольствоваться полковой подготовкой офицеров, но бедная культурой Россия — нет. Сознание необходимости побороть свою культурную отсталость пробудилось еще до Петра. “Язык наш есть пребеден и ко всему ниспособен; историй и всяких давнин мы есьмо не сведомы; никаких политических похвальных разговоров чинить не можем; для ради тех причин народы нас в безцению держат”.

Таковы были предпосылки того явления, что в России были сделаны первые крупные шаги в создании военной школы. В насаждении военного образования мы пошли впереди Запада. Тогда как на Западе кадетские части являлись почти простым строевым соединением, где дворянская молодежь получала только строевую подготовку, в России в 1766 г. Шляхетский корпус (впоследствии 1-й кадетский), основанный еще в 1732 г., был переделан как широкое общеобразовательное учреждение. Кадетский корпус должен был выпускать “не только исправных офицеров, но и знатных граждан”, чтобы его воспитанники “отечеству сугубую бы пользу приносили”. По идеям реформатора И.И. Бецкого корпус должен был конкурировать с Московским университетом: тогда как последний предназначался выпускать только учителей, кадетский корпус должен был подготавливать для жизни практических деятелей “каким образом теми науками пользоваться”. В корпусе изучались “необходимые к познанию прочих наук” — логика, начальные основания математики, красноречие, физика, история священная и светская, языки, и механика, и науки “для военных полезные” — генеральная и экспериментальная физика, астрономия, география, навтика (сведения о мореплавании), военное искусство, фортификация, артиллерия, химия, а также и “художества” — рисование, гравирование, ваяние, танцы, фехтование, верховая езда. Обращает на себя внимание в программе Бецкого скромное место, отведенное военным наукам, и стремление создать широкий фундамент общего образования. Бецкий мотивировал это решение так: “преславные полководцы неустрашимое свое мужество украшали такими науками, какие нужны и законодателю, и победителю... Александр Великий, Цезарь и множество других в наши дни видимых примеров свидетельствуют, что к произведению войны со славой надлежит быть весьма искусным и в прочих знаниях... Римляне, хотя не имели ни школ, ни университетов для военного искусства, превосходили, однако, прочие народы в сем важном знании. Частое обхождение наполняет сей недостаток”. Практика позволит овладеть деталями службы, и нечего тратить на них дорогое время в школе. Параллельно с развитием общей подготовки командного состава, граф П. Шувалов уже в 1753 году предлагал основать военную академию для развития военных наук — у нас очень мало лиц, которые бы трактовали военную науку, — а последняя нужна русской армии “как разумная душа телу”. “Нам недостает теории... Вместо профессоров искусных и довольно знающих важное дело, военнослужащих определить, которым лекции давать, диссертации делать, экзаменировать и пр.” Военная академия не осуществилась, но мысли Шувалова легли в основание устройства Артиллерийского и Инженерного шляхетского корпуса (впоследствии 2-го кадетского), основанного в 1762—1763 гг. Уклон общеобразовательный Бецкого и уклон технический Шувалова, представленные программами 1-го и 2-го кадетских корпусов, и посейчас еще защищают свои позиции в программах наших военно-учебных заведений.

В общем, к концу XVIII века офицеры представляли наиболее образованную часть дворянского класса; значительная часть нашего командного состава по своей общей подготовке серьезно превосходила малограмотную массу не только прусских, но и других западноевропейских офицеров.

В XVIII веке русская армия продолжала пользоваться услугами иноземных офицеров; но от приглашения в наши ряды массы иноземцев мы постепенно перешли к приглашению отдельных лиц, известных своими талантами и высокой квалификацией (Баур, Ллойд, Готце и другие). В основной же своей массе наш офицерский корпус получил ярко выраженный национальный характер.

Князь Потемкин-Таврический (1739—1791 гг.), воспитанник смоленской семинарии и московского университета, фаворит Екатерины II, руководил с 1774 г. военной коллегией. Возглавление Потемкиным военного ведомства совпало с концом Пугачевского восстания. В борьбе с крестьянским революционным движением русская армия и царствовавшая в ней немецкая палочная дисциплина далеко не всегда оказывались на высоте, офицеры оказывались слишком оторванными от солдатской массы. Потемкин решил учесть уроки Пугачевского восстания, бросить образцы Запада и использовать полностью то преимущество, которое давало русской армии ее национальное крестьянское укомплектование. Разгар крепостного права в России толкал на установление разумной дисциплины в армии. Центр тяжести дисциплины, с муштры и палок, Потемкин перенес на воспитание солдата. От стойки солдата в строю Потемкин требовал простоты и свободы, а “не окостеневши, как прежде было в моде”; вместо муштровки в ружейных приемах Потемкин указывал обучать “скорому заряду и верному прикладу” и “вихрем” ходить в атаку; побои и жестокие наказания преследовались, офицеры должны были выступать как защитники и друзья солдат, следить за удовлетворением всех их материальных потребностей в пище, одежде и помещении, развивать их моральные силы, сближаться с ними во всем жизненном обиходе, воспитывать в части определенные традиции. Военный бюджет был относительно упорядочен. Общая демократическая линия реформы была внешне подчеркнута изменением формы одежды: букли и парики были уничтожены, вооружение и снаряжение облегчено, покрой мундиров рационализирован. “Я употребил всю свою возможность к избежанию излишества, облегча человека, дал, однако же, все, что может служить к сохранению здоровья и к защите от непогоды... солдат будет здоровее и, лишась щегольских оков, поворотливее и храбрее... Туалет солдата должен быть таков, что встал, то и готов”.[23]

Потемкин ввел двухшереножный строй, увеличил в огромной степени количество егерской пехоты, приспособленной к действиям в рассыпном строю и к работе не только на поле сражения, но и на театре войны, и стремился приблизить всю массу линейной пехоты к идеалу легкой пехоты. Наша маневренная способность в течение XVIII века неуклонно росла в связи с повышением моральных достоинств пехоты. При столкновении с сильным сомкнутостью европейским противником как Петр Великий под Полтавой, так и русская армия под Цорндорфом и Кунерсдорфом, еще жмутся в один укрепленный лагерь, напоминающий старый русский вагенбург. Но при столкновении с турками, слабыми строевой выучкой, уже Миних в 1739 г. под Ставучанами раздробил общее каре (квадрат) русской армии на 3 отдельных каре; пехота имела дополнительное вооружение в виде рогаток, которые быстро составлялись и образовывали вокруг каждого каре сплошное искусственное препятствие, из-за которого наша пехота отбивала стремительный натиск турецкой конницы; в кампании 1770 г. Румянцев уже строит каре по дивизиям, от 3 до 11 тысяч пехотинцев, и эти небольшие каре под Ларгой и Кагулом в достаточной степени засвидетельствовали свою стойкость; Потемкин сделал следующий шаг — совершенно изгнал рогатку из вооружения пехоты; возросшие моральные силы русского пехотинца позволили уже отбивать атаку конницы без опоры из искусственных сооружений; правильность линии, взятой Потемкиным, демонстрировал Суворов, перешедший к маленьким, подвижным батальонным каре, поддерживающим друг друга огнем и весьма пригодным для стремительного наступления.

Особое внимание Потемкин уделял вопросу развития легкой конницы, приспособленной к стратегической работе на огромных наших пространствах. До Потемкина усилия наших копировщиков Запада были направлены на то, чтобы возможно большую часть кавалерии взгромоздить на тяжелых и дорогих немецких лошадей, более способных “для держания строя, алинированья и вообще делаемых эволюций”. Русские — украинские, донские, низовые — лошади, на которых все же фактически сидела большая часть наших кирасир, имели “всю способность” к этого рода службе “весьма умеренную”, но зато были как нельзя более пригодны “для принужденных (т.е. форсированных — А. С.) маршей, погони и шармицелев” (т.е. схваток — А. С.). Потемкин отменил кирасы, облегчил снаряжение кавалериста вдвое (вес седла — с 65 фунт. до 35, палаша — с 9,5 ф. до 4,5, шляпы — с 3,75 ф. до 0,75 ф., карабина — с 8,75 до 6,75 ф., лядунки — с 3,5 ф. до 2,5), удешевив его на 13 рублей. Конница наша осталась лишь на одну четверть линейной (и то без кирас), а на одну вторую становится легкоконной и драгунской; последнюю четверть представляли казаки.

Потемкин является настоящим творцом русской казачьей конницы: до Потемкина русская поселенная конница — гусары — формировалась по австрийскому образцу и в значительном числе даже непосредственно австрийскими славянами с австрийско-турецкой границы — “сербами”. Потемкин обратил на наши казачьи области самое существенное внимание и повысил вдвое как добротность, так и количество выставляемых ими формирований. Современники, привыкшие к подражанию другим европейским армиям, находили эту страсть Потемкина к развитию казачества “странной”, какой-то необъяснимой прихотью. Но эта страсть вполне укладывалась в гармонизацию Потемкиным подготовки русского государства к войне. В своем плане войны с Пруссией 1785 г., чрезвычайно близком к стратегическим идеям Ллойда, Потемкин требовал от главнокомандования особой предусмотрительности, “убегая, как можно, давать баталию, ибо с ним (Фридрихом Великим — А. С.) они весьма кровопролитны”, и умения пользоваться легкой конницей, — “паче же употребляя казаков, которыми, изноровя время, срывать конвой, а паче, если удастся отрезать пекарей хлебных, то сим новым ударом в один день армию разрушить можно”. “Главное, уметь пользоваться легкой конницей... такие можно делать извороты, что транспорты его будут безнадежны, или принудят его прикрывать их большими силами, а через то отнимется скорость его движения, что прежде всего было его силой”. Это уже не подражание магазинной системе Фридриха Великого, а глубокое понимание ее слабостей и подготовка русской армии к широкой деятельности на театре войны для использования слабой стороны противника.

Благодаря урокам, извлеченным Потемкиным из Пугачевского крестьянского восстания, русская армия к концу XVIII века являлась первой в Европе; несмотря на всю ту порчу, которую в нее внесли Павел I и впоследствии Аракчеевщина, русская армия, благодаря полученной прививке, явилась единственной, располагавшей моральной силой и способной дать какой-нибудь отпор сокрушительному натиску армий, вышедших из французской революции. Успехи наших казаков и действия на сообщениях Наполеона в 1812 году были планомерно подготовлены Потемкиным. Школа демократического воспитания армии, намеченная гениальным организатором Потемкиным, получила реальное осуществление и твердый облик в руках великого тактика, Суворова, каждым своим жестом стремившегося подчеркнуть демократическую линию и полное родство полководца со своими чудо-богатырями [...]

По истории военного искусства России характер капитальной научной работы имеют труды Д.Ф. Масловского, крупного военного ученого: Записки по истории военного искусства в России. 3 тома. 1891— 1894 гг., а также его исследования: Строевая и полевая служба русских войск императора Петра Великого и императрицы Елизаветы (1883 г.); Русская армия в Семилетнюю войну (1886 г.). Материалы к истории военного искусства в России, выпуски 1-й, 2-й, 3-й (1888-1890 гг.); Русско-Австрийский союз 1759 года (1887 г.); Реляция генерал-поручика Фролова-Багреева 1759 г. (1888 г.). Масловский опирался исключительно на личные исследования архивов; наша история обязана ему многими открытиями. В то же время необходимо иметь в виду, что острие мысли Д.Ф. Масловского всегда было направлено против немцев и основная германофобская тенденция пронизывает его работу. Масловскому принадлежит также много ценных статей в “Энциклопедии” Леера.

Серьезный источник для изучения военного искусства в России представляют “Сборники военно-исторических материалов”. (Изд. Уч. Ком. Гл. Штаба); начало издания было положено в 1892 г. Масловским; со смертью Масловского (1894 г.) над изданием продолжал работать А.З. Мышлаевский; оно включает много данных по Северной войне, а также по Суворовским операциям. А.З. Мышлаевский, преемник Масловского по кафедре, дал: “Война в Финляндии 1712—14 гг.” (1896 г.) и “Северная война 1708 г.” (1901 г.), а также несколько небольших, но очень интересных работ, например: “Офицерский вопрос в России в XVII веке”.

Труды сороковых годов Беляева “о русском войске”, “о сторожевой, станичной и полевой службе“ представляют и теперь еще крупный интерес. Работы Михайловского-Данилевского, Богдановича и Дубровина решительно устарели, но содержат много ценных данных. Интересен труд Брикса. Geschichte der alten Russischen Heereseinrichtungen von den fruhesten Zeiten bis den vom Peter dem Grossen gemachten Veranderungen. 1867 года. Брикнер. Потемкин. 1891 г.

Отметим еще: Столетие военного министерства. IV. Главный Штаб, ч. 1, кн. 1-я, отд. 1. А.К. Ильенко. Комплектование вооруженных сил в России до 1802 года (1902 г.). Военно-статистическое обозрение России. Изд. военного министерства. 1871 г. (4 тома), где содержатся интересные историко-статистические данные; П.О. Бобровский. Военное право в России при Петре Великом. Коллективный труд, под редакцией Н.А. Петрова. Русская вооруженная сила (1 изд. 1891 г., II изд. 1897 г.) имеет характер спешной и случайной компиляции. Не лучше “История армии и флота” в 1910—1912 гг., под редакцией А.С. Гришинского, в которой участвовал и автор этих строк. Н.П. Михневич также написал в 1898 г. “Основы русского военного искусства”. Весьма добросовестный, но сырой характер имеют исследования А. Байова, относящиеся к эпохе Миниха. Мы не касаемся здесь отдельных монографий (например, Петрушевский. Генералиссимус князь Суворов) и истории войн, начиная с классического, хотя и несколько устаревшего сочинения: Милютин. История войны России с Францией в царствование императора Павла I в 1799 г. (1852-53 гг.).

Составление перечня даже более видных военно-исторических трудов далеко бы вышло за пределы наших указателей литературы. Много труда, и большей частью не производительно, было истрачено на полковые истории. В трудах гражданских русских историков — Соловьева, Ключевского, Милюкова, Покровского — особенно много ценных данных для историка русского военного искусства. Отметим первую работу Н. Павлова-Сильванского: Государевы служилые люди. Петербург, 1898 г., впрочем довольно бледную, а также работы Сторожева.

Свечин А. Эволюция военного искусства с древнейших времен до наших дней. T. I. М.-Л.: Госиздат, отдел военной литературы, 1927. С. 270-299.

Военное искусство

Теория военного искусства, т.е. искусства организации вооруженных сил, подготовки войны и ведения военных действий, охватывается группой соответствующих военных наук (стратегия, оперативное искусство, тактика). История военного искусства изучает эволюцию военного дела, динамику перехода от одной формы вооруженной силы, от одного метода ведения военных действий к другим; в то же время, военная история изучает войну в ее конкретных проявлениях минувших кампаний и операций.

История военного искусства как научная дисциплина зародилась на грани XVIII и XIX вв. “История военного искусства” Гойера, изданная в 1797-1800 гг., была трудом по истории военного дела в узком смысле. Дальнейшим развитием в середине XIX века она обязана революционеру, прусскому эмигранту Рюстову. Фридрих Энгельс в “Анти-Дюринге” (1878) и в других трудах применил к изучению военного искусства марксистский метод, исходя из положения, что не “свободное творчество разума” гениальных полководцев революционизирует вооружение, состав, организацию, тактику и стратегию армии и флота, а изобретение лучшего оружия и изменение живого человеческого материала, в зависимости от экономических условий. Германский ученый Макс Йенс, по поручению Баварской академии наук, привел в систему огромную массу справочных данных (главный труд 1889-91). С 1900 г. германский историк Ганс Дельбрюк, рассматривая труд Йенса как основной по истории техники военного дела, в своем капитальном труде изучает эволюцию военного искусства под углом “взаимодействия между тактикой, стратегией, государственным устройством и политикой”. В рецензии на труд Дельбрюка, появившейся в 1908 г., Франц Меринг, сам в своих работах по военно-историческим вопросам применявший марксистский метод, наряду с недостатками труда, отмечает, что серьезность критического анализа фактов всегда приводит Дельбрюка “к экономической подоплеке явлений, вследствие чего он гораздо ближе подходит к материалистическому методу изучения истории, чем это можно было бы заключить по его устрашающим проклятиям против этого метода”. В числе русских историков военного искусства следует отметить Д.Ф. Масловского, Г.А. Леера, Е.И. Мартынова, А. Зайончковского и В. Новицкого.

Эволюция войны и военного искусства находится в тесной зависимости от экономических, социальных и политических условий эпохи, а также от достигнутого ею культурного и технического уровня. Эти условия и достижения в каждую эпоху неодинаковы в различных государствах, почему совершенно законным является своеобразие военного искусства у различных народов. Однако, если мы ограничим наше поле наблюдения важнейшими в отношении военного искусства народами, воспринявшими европейскую цивилизацию, то мы усмотрим для каждой эпохи общие характерные черты, которые особенно рельефно обрисовываются при изучении военного искусства армии одного какого-нибудь государства, находящегося в особенно типичных для данной эпохи условиях. Сравнивая отдельные эпохи, мы можем проследить эволюцию военного искусства как в европейском масштабе, так и в масштабе отдельных государств; в последнем случае верная оценка будет дана только в том случае, если исследователь национальной истории военного искусства не будет упускать из вида общую эволюцию общества, с которой она тесно связана.

Пока родовой быт еще не разложен экономическим развитием, мы встречаем общественную воинскую повинность в форме ополчения племени или добровольчество; дисциплина покоится на патриархальных основах, военачальники (командный состав) избираются, тактика характеризуется индивидуальным боем и ударом сомкнутых толп. Когда политическая власть находится в руках землевладельцев-феодалов, при господстве натурального хозяйства, мы встречаем типичные формы феодального военного искусства: воинская повинность утрачивает свою всеобщность и суживается до ополчения вассалов, почти исключительно владельцев ленов; понятие дисциплины сохраняется только в отношениях между господином и слугой; командный состав получает возможность опираться только на свой политический авторитет, почему иерархия его в точности должна отвечать иерархии земельной собственности; командиров, в сущности, нет, имеются только первые между равными, в управлении царит в большей или меньшей степени анархия; высокая индивидуальная подготовка отдельных воинов (в Западной Европе — рыцарей) совпадает с полным отсутствием коллективного обучения. В зависимости от распространения денежного обращения, наличия городов, распространения грамотности среди агентов государственной власти (шериф, дьяк), большей или меньшей связанности феодалов с определенными территориальными группами населения, мы наблюдаем известные отклонения от этой феодальной системы — в Англии, Византии, Турции, Московском государстве. Несмотря на то, что при феодализме военные интересы имеют громадное значение, феодальные армии сравнительно немногочисленны и не способны развить значительное усилие. Феодальные страны с трудом отражают натиск прогрессивного буржуазного государства и даже народов, стоящих на более низкой ступени экономического развития, но стремящихся к переселению и сохранивших еще общинную воинскую повинность — варваров, не вышедших еще из родового быта, или кочевников. При известных условиях кочевые народы в прошлом создавали крупную завоевательную силу — например арабы, объединенные исламом, усилившим государство огромным религиозным авторитетом, или монголы, объединенные крупными самодержцами — Чингис-ханом и Тимуром.

Использование в виде вооруженной силы, по договору, варварских и переселяющихся народов мы наблюдаем в период разложения древнего мира в Европе, вместе с исчезновением денег и возвращением к натуральному хозяйству. По мере развития денежного обращения, а также связанной с ним политической централизации, при перевесе, получаемом промышленно-культурным городом над рыцарским замком, создаются предпосылки новой эпохи. Мещанские элементы, совершенно оттертые в период феодализма от военного дела, с успехом берут оружие в свои руки и решают судьбы полей сражения. В противовес конному характеру феодальных армий мы наблюдаем, с началом централизации государственной власти и укрепления монархии, нарождение пехоты, превратившейся в основу вооруженной силы, ведущей бой первоначально холодным оружием, в густых сомкнутых массах. “Введение огнестрельного оружия повлияло преобразующе не только на самое ведение войны, но и на политические отношения господствовавших и угнетенных классов. Чтобы добыть огнестрельное оружие, нужны были промышленность и деньги, а тем и другим владели горожане. Огнестрельное оружие было, поэтому, с самого начала оружием городов и монархии, опиравшейся на города в своей борьбе против феодального дворянства. Недоступные доселе каменные стены рыцарских замков не устояли перед пушками горожан; пули бюргерских ружей пробивали рыцарские панцыри. Вместе с закованной в броню дворянской кавалерией рухнуло и господство дворянства, и с развитием буржуазии пехота и артиллерия все более и более становились главными факторами военных успехов; под давлением потребностей артиллерии военное ремесло вынуждено присоединить к себе новую чисто промышленную отрасль — инженерное дело. Усовершенствование огнестрельного оружия шло очень медленно. Пушки долгое время были неповоротливы, а ружья, несмотря на многие частичные изобретения, — грубыми. Прошло более 300 лет пока явилось ружье, годное для вооружения всей пехоты. Только в начале XVIII века кремневое ружье окончательно вытеснило пику из вооружения пехоты” (Энгельс).

Социальная природа этих пехотных масс может быть весьма различной. В новой истории Западной Европы, в эпоху нарождения капитализма, первыми представителями военного искусства являются кондотьеры, т. е. частные антрепренеры, вожди банд профессиональных воинов, которые вели войну с подряда. Кондотьеров интересовала сама война, которая позволяла им кормиться, а потому они старались ее по возможности затягивать, избегая решительных боевых столкновений. Особенно типичными наемниками XVI века являлись немецкие ландскнехты. Тактическая сплоченность, при отсутствии какого-либо коллективного обучения, могла достигаться только подбором подходящих людей, деклассированных, не имеющих никаких национальных, социальных или религиозных интересов, готовых найти свою семью и родину в любой банде собравшихся на добычу молодцов. Ландскнехты могли образовывать только немногочисленные армии, дорого стоившие нанимавшему их государю и еще дороже обходившиеся населению театра военных действий. Полная оторванность от целей, из-за которых ведется война, грубость, жестокость, распущенность и жадность, недисциплинированность, сильный корпоративный дух, частые бунты характерны для ландскнехтов. Авторитетом среди ландскнехтов могли пользоваться только исключительные люди, вышедшие по преимуществу из их же среды и являвшиеся в то же время антрепренерами-организаторами данной части. В тактике военное искусство ландскнехтов характеризуется решительными атаками в густых колоннах; в стратегии — невозможностью достигать с этими малыми и самовольными армиями крупных целей. Ландскнехты вербовались только на время войны; существование их представляло серьезную социальную опасность, особенно в случае демобилизации или отсутствия в государственной казне денег для уплаты им жалованья. Такая вооруженная сила далеко не отвечала потребностям складывавшегося в XVII веке абсолютизма. Экономическая сила государства значительно выросла. Государственные налоги — впервые установленные во Франции в XV веке для содержания т.н. “ордонансовых рот” (постоянных частей конницы, которые должны были ликвидировать бушевавшие банды наемников, демобилизованных после Столетней войны с Англией) — в XVII веке поступали уже правильно и охватывали значительную часть народного дохода (кроме привилегированных сословий); это позволило перейти к системе постоянных армий. В 1668 г., заключив Ахенский мир, Франция не распустила собранную на войну армию, а сохранила ее почти в полном составе; это знаменует последний этап перехода к постоянным армиям, который тянулся в течение целого столетия.

Постоянные армии XVIII века получили резко отличный от наемных XVI века характер; они пополнялись в Западной Европе вербовкой, зачастую насильственной, как собственных подданных, так и иностранцев, а в России — рекрутскими наборами, преимущественно крестьян, что давало русской армии огромное превосходство над западноевропейскими. Установление рекрутских наборов в Западной Европе могло иметь место только частично вследствие сопротивления помещиков, которые теряли рабочие руки вследствие угрозы эмиграции населения, особенно опасной для изрезанных границами мелких немецких государств и редко населенной Пруссии. В России рекрутские наборы были установлены Петром I после того, как навербованная им армия разбежалась под Нарвой в 1700 г. В эпоху постоянных армий командный состав является представителем господствующего дворянского класса; палочная дисциплина и муштровка на утомительных строевых учениях связаны с презрением к моральным качествам призываемых; солдаты, вместо самоснабжения, получают все довольствие от государства; вводится форменная одежда за счет казны; строятся казармы; отпускается паек; оружие заготовляется государством; во всем устанавливается погоня за однообразием. Солдат стал совершенно бесправным, армия получила чисто правительственный характер. В тактическом искусстве господствовал тонкий линейный боевой порядок; бой велся частым ружейным огнем, с удаления в 100-200 шагов от противника; все боевые движения бездушные армии XVIII века выполняли механически. Боевой порядок пехоты отличался большой хрупкостью; вербованные солдаты дрались из-под палки и представляли силу только до того момента, пока порядок не был нарушен. Отсюда складывались чрезвычайно выгодные условия для конницы, строившейся на флангах армии и выжидавшей для атаки момента, когда механика пехотных построений придет в беспорядок; если к этому моменту удавалось отогнать неприятельскую кавалерию, то можно было беспрепятственно атаковать с фланга и рубить беззащитные линии пехотинцев; этот период упадка моральных достоинств пехоты, как и всегда в истории, являлся золотым веком конницы. Русская пехота была однородна в национальном отношении, обладала спайкой, свойственной условиям жизни и труда русского крепостного крестьянства того времени, и в руках заботившихся о ней вождей, как Суворов, оказывалась несравненно более стойкой, чем прусская, составленная на две трети из иностранцев-дезертиров. Армии XVIII века, небольшие по размерам, хрупкие, склонные к массовому дезертирству, были не способны преследовать крупные цели войны; в целях борьбы с дезертирством приходилось располагать войска только биваком в поле и довольствовать исключительно подвозом с тыла; зимние кампании были почти исключены; колесный обоз позволял правильно снабжать армии лишь при условии, что они не удалятся далее 5 переходов от довольствующего их магазина в пограничной крепости. Отсюда возникла так называемая пятипереходная система; военные действия преимущественно сводились к борьбе за пограничные провинции. Войны XVIII века, малого размаха, получили название “кабинетных”, подчеркивающее отчуждение широких народных масс от участия в войне и от ее целей. Это был период, когда капиталистический способ производства, нуждаясь в расширении, создавал новейший абсолютизм; кабинеты осуществляли расширительные стремления капитала (Фр. Меринг).

Новейшая история военного искусства, связанная с развитием капитализма, может быть разделена на три периода: Великая Французская революция и Наполеон; Мольтке; период империализма. Первые два периода (1789—1871) охватывают эпоху национальных войн в Европе освободительного и прогрессивного характера. Завоевание буржуазией государственной власти и устранение ряда феодальных пережитков позволили революционной Франции выявить невиданную в новой истории государственную мощь. Буржуазное государство сделало огромный скачок вперед в деле использования крестьянства для военных нужд и оказалось в силах распоряжаться всеми живыми силами и всеми материальными средствами, находившимися на его территории. “Новая военная тактика — необходимый продукт Французской революции. Ее предпосылка — социальная и политическая эмансипация буржуазии и мелкого крестьянства. Буржуазия дает деньги, мелкое крестьянство поставляет солдат” (Энгельс). Создалась предпосылка для общей воинской повинности; впрочем, буржуазия вскоре ограничила ее правом заместительства — богатые могли откупаться, выставляя за себя бедных. Но человеческий элемент, комплектовавший революционные армии, охваченные буржуазно-революционным патриотизмом, все же несравненно превосходил и по качеству и по количеству человеческий элемент, из которого вербовались армии старого порядка. Народные массы внесли во французскую армию господствовавшее в стране настроение, армия перестала быть оторванной от народа, создалось представление об отечестве, значительная часть призванных сознательно относилась к своему долгу. Командный состав получил всесословный характер и в значительной степени пополнялся отличившимися солдатами. На место механического характера исполнения приказов в армиях XVIII века открылся простор инициативе частных начальников и солдат. Эта инициатива нашла свое выражение в отказе от общего, механически связанного построения армии, от общей координации всех движений по указанию старшего начальника и в образовании боевых участков, что связало в тактическом отношении руки частным начальникам; создалось деление армии на дивизии и корпуса, пользующиеся известной самостоятельностью не только в бою, но и на походе, в течение которого они часто следовали самостоятельными дорогами, чтобы иметь возможность шире использовать местные средства и получить ночлег под крышей. Новое сознание солдатской массы, связанное с политическим освобождением буржуазии, сказалось в широко развившемся бое в рассыпном строю, в котором стрелки могли применяться к местности, нести меньшие потери и лучше использовать свои ружья. В то время как армии старого порядка искали для боя преимущественно чистое поле, так как легко приходили в беспорядок на закрытых участках, где солдат ускользал от наблюдения офицера, — революционные войска стали охотно занимать для боя селения и рощи; только сознательные, одушевленные солдаты могут использовать предоставляемые местными предметами укрытия и в то же время оставаться в распоряжении начальников для дальнейшего боя. Другим необходимым условием изменения тактики в эту эпоху явилось усовершенствование военной техники — ружья и артиллерии (легкие лафеты Грибоваля).

Громадный качественный и количественный перевес армий, созданных Французской революцией, был гениально использован военным искусством Наполеона; гений последнего заключался лишь в том, что он легко отказался от всех пережитков и традиций устаревшего военного искусства XVIII века и построил свою тактику и стратегию на самом широком использовании новых, созданных революцией, ценностей в виде нового человеческого материала и техники. Благодаря этим условиям, Наполеон мог отказаться от медлительной, истощающей обе стороны, стратегии измора XVIII века и пришел к стратегии сокрушения. Свои силы, собранные по возможности кучно, Наполеон направлял по одной из важнейших дорог к столице неприятеля; при этом он был уверен, что встретит живую силу неприятеля, на уничтожение которой он и метил прежде всего. Все чисто географические интересы уступали место в его внимании вопросу сосредоточения подавляющих сил для предстоявшего столкновения. Он стремился поставить его в возможно решающие условия, так как был уверен в безусловном перевесе своих войск, и с этой целью охотно стремился к обходу неприятеля, выходу на его сообщения и сражению перевернутым фронтом, в котором для разбитой стороны нет отступления. Уничтожив армию неприятеля, Наполеон становился сразу хозяином страны противника и мог предписывать мир на любых условиях поставленному на колени противнику. Такая система ведения войны стала возможной только благодаря обильному и надежному человеческому материалу, которым располагал Наполеон. Широкое использование местных средств позволяло Наполеону в течение одной кампании проходить на многие сотни километров вперед, с берегов Рейна к Висле или к пределам Венгрии. Убыль в боях и на походе и необходимость обеспечивать свои фланги и тыл сокращали при этом полевую армию Наполеона в 3-4 раза; если он, начав кампанию 1805 г. с 250 тысячами, имел против Александра I под Аустерлицем только 70 тысяч, то ясно, что для его предшественников в XVIII веке такая стратегия являлась бы немыслимой; действительно Фридрих II Прусский при одном вторжении из Силезии в Богемию терял уже до 30% одними дезертирами. В тактическом отношении военное искусство Наполеона характеризуется сочетанием огня из рассыпного строя с ударом пехотных колонн; по мере ухудшения человеческого материала, который Наполеон расточал, центр тяжести боя все более переносился на атаку колонн, густота которых постепенно нарастала; атака колонн на решительном пункте подготовлялась огнем массированной артиллерии; главные массы кавалерии тщательно сберегались в резерве, и ими наносился решающий удар в последний момент сражения. Электрического телеграфа в эпоху Наполеона не существовало; за исключением Даву, его маршалы, прекрасные тактики, самостоятельно плохо разбирались в обстановке на театре войны; генерального штаба, выходящего за пределы адъютантской и ординарческой службы, у Наполеона не было. Отсюда — стремление централизовать все оперативное управление в своих руках и стремление его не отпускать свои корпуса от себя на удаление, большее 2-3 часового пробега конного ординарца. Распоряжения Наполеона выливались в форму точных приказов.

Мольтке, точно так же, как и Наполеон, располагал огромным перевесом хорошо обученной и организованной армии Пруссии над ее противниками Данией, Австрией, Францией. Последняя являлась наиболее серьезным противником немцев, но и тут с самого начала войны 1870 г. Мольтке умел создать двойной численный перевес над слабым и неорганизованным противником. Этот перевес объясняется тем, что реакция, установившаяся в Европе после Венского конгресса, повсюду, за исключением Пруссии, уничтожила всеобщую воинскую повинность; революционные вспышки беспокойного французского пролетариата заставили в особенности Францию сузить ее и перейти к длинным срокам действительной службы, что уменьшило число обученных солдат. В эпоху Мольтке в рядах прусского комсостава находились не только помещики, но и буржуазия и интеллигенция, что имело огромное значение в войнах, преследовавших буржуазный идеал объединения Германии; во Франции и в других армиях они откупались от военной службы или же были вовсе освобождены от призыва. Громадное превосходство сил, которыми располагал Мольтке, позволяло ему следовать наполеоновской стратегии сокрушения; тем не менее, военное искусство Мольтке получило отличный от наполеоновского характер, так как оно опиралось уже на новую технику — паровые железные дороги и электрический телеграф. Железные дороги в эпоху Мольтке имели серьезное значение только в начальный период войны, в период развертывания, когда они допускали возможность в течение 2-3 недель перебросить на угрожаемую границу все вооруженные силы государства. Эта быстрота, с которой разгоралась война, выдвинула на первый план почти не существовавшую до того отрасль подготовки к войне — мобилизацию; в мирное время заблаговременно приходилось обдумывать все детали снабжения войсковых частей, формирования штабов и тыловых учреждений, чтобы на 6-й день после объявления войны можно было бы начать отправлять поезда по максимальному графику всех ведущих к угрожаемой границе линий. Первоначальное оперативное развертывание базировалось уже исключительно на железных дорогах. Благодаря электрическому телеграфу, Мольтке мог передавать свои распоряжения на сотни километров и в меньшее время, чем требовалось ординарцу Наполеона, чтобы проскакать 20 километров. Кроме того, Наполеон в своем величии был одинок, а Мольтке являлся главой школы и располагал в офицерах генерального штаба многими учениками, которые могли заглазно дать верное истолкование его распоряжениям. Отсюда у Мольтке не могло быть наполеоновских стимулов к сосредоточению войск в виде одной массы, он мог оперировать на одном театре военных действий несколькими частными армиями, наступающими по различным направлениям, что наилучшим образом подготовляло охват и окружение на поле сражения его противников, действовавших еще вкупе по-наполеоновски. Для искусства Мольтке требование — “врозь идти, вместе драться” — столь же характерно, как его выражение “гнусная крайность сосредоточения”. Сильно возросшая глубина походных колонн делала во второй половине XIX века бессильными армии, наступавшие на узком фронте; возросла сильно артиллерия, прибавился санитарный обоз, возросли и прочие обозы вследствие заботы о больших удобствах войск. Движение небольших относительно колонн по отдельной дороге сделалось более безопасным, чем в эпоху Наполеона, не только потому, что, пользуясь телеграфом, старший начальник всегда мог изменить их направление в соответствии с изменившейся обстановкой, но и вследствие возросшей дальнобойности оружия, что вызывало потерю времени на развертывание и наступление и обусловило большую длительность боевых столкновений.

Тактическое искусство эпохи Мольтке характеризуется огневой тактикой пехоты. Тогда как армии, составленные из менее сознательных и индивидуально подготовленных бойцов, по-прежнему видели главное назначение пехоты в производстве массовых штыковых ударов, прусская пехота, благодаря своему более грамотному составу, могла первая получить на вооружение заряжаемое с казны ружье, требовавшее более умелого обращения. Наличность этого “игольчатого” ружья дала пруссакам в 1866 г. решительное превосходство над австрийцами; желание использовать превосходство своего ружья заставило пруссаков тщательно обучать свою пехоту стрельбе, давать ей в бою время получить огневой перевес над противником и бросать ее в атаку только после тщательной подготовки ее успеха. Последнее являлось тем более необходимым, что в рядах прусской пехоты находились и сыновья господствующих классов, и всякая лишняя жертва вызвала бы острую критику командования. Прусская конница при Мольтке перестает играть роль резервной кавалерии; тактическая ее роль начинает решительно суживаться; она начинает работать самостоятельно, отрываясь от пехоты вперед; кавалерийские дивизии, выброшенные на 2-3 перехода перед фронтом, обращаются в основной орган разведки и представляют как бы замену тех армейских авангардов, которые предшествовали наполеоновским массам. Прусская артиллерия, благодаря тем успехам, которые в 60-х годах сделал Крупп в отливке стальных орудий, имела решительный качественный перевес и, быстро сосредоточиваясь в стопушечные массы, существенно поддерживала своим огнем борьбу пехоты за огневой перевес.

Для эпохи Мольтке характерной является встречная форма боя. Мольтке, имея в руководящих штабах верных истолкователей своих намерений и имея решительный перевес в силах над противником, мог отказаться от приказного управления и ограничиваться директивами, ставившими подчиненным относительно более крупные, отдаленные цели, предоставляя им выбор средств исполнения. Сближение с неприятелем происходило на широких фронтах, и Мольтке отказался от централизации управления самим сражением. Основная мысль его видна была уже из самой формы подхода к сражению, в которой заключалась идея охвата или окружения. Как только одна из колонн натыкалась на неприятеля и раздавались первые пушечные выстрелы, инициатива вырывалась частными начальниками. Мольтке отказался от того, чтобы, по образцу Наполеона, предварительно вступления в бой, собирать все войска из походных колонн в общий резервный порядок армии, что представляло бы, при возросших массах, крупные затруднения. Все корпуса спешили, заслышав пушечный гром, на свой лад помочь вступившим в бой товарищам: колонны сворачивали с назначенных им маршрутов, спешили развернуться, батареи, обгоняя пехоту, рысью стремились на позиции, мгновенно вырастали стопушечные массы. Теория встречного боя была создана лишь впоследствии — Шлихтингом: в эпоху Мольтке мы встречаем встречный бой еще в “диком”, неосознанном состоянии. Методы встречного боя обеспечивают захват инициативы, но сражение теряет всякую планомерность; при надежном составе армии, превосходстве в технике и в подготовке старших начальников методы встречного боя обеспечивают значительные преимущества, но им свойственны и большие опасности: неожиданное движение атакующего с похода на укрепленную позицию, подчас хаотическое развертывание в косом положении к противнику, форсирование фронтальной атаки, не выжидающей результатов действий обходных колонн, сворачиванье назначенных для охвата сил на фронт неприятеля. Все эти крупные ошибки имели место и в сражениях, руководимых Мольтке; последний, однако, предпочитал выгоды, даваемые бурным проявлением частной инициативы и выигрышем времени, возможности избежать отдельной неувязки посредством централизации управления. Последняя сохранилась, по прусским уставам конца XIX века, только для атаки укрепленных позиций, в которых противник заблаговременно засел, где торопливость явно была не у места.

Военное искусство империализма, с его крайним обострением противоречий между империалистическими государствами, заставляющим их идти на все жертвы и на крупный политический риск внутри страны, чтобы сохранить или завоевать “свое место под солнцем” — характеризуется использованием для ведения военных действий гигантски возросших производственных сил и масс населения. Воинская повинность в Германии в 1888 г. была раздвинута с 12 на 29 возрастов; в то же время количество ежегодно призываемых было увеличено в 1,5 раза вследствие перехода от трех- к двухлетней службе. Политическая подготовка населения, производимая раньше лишь в школах, значительно расширилась. В период подготовки к войне 1914 г., связанный с именами Шлиффена, Жофра и др., преобладали вопросы оперативные, вопросы стратегического развертывания, управления громадными армиями, созданными империалистическими государствами, без учета вероятности длительной войны и необходимости экономической к ней подготовки. Только сама война показала, что мобилизация перестала быть, как в эпоху Мольтке, единовременным актом создания действующей армии, а приняла повторяющийся характер и распространилась на всю промышленность и всю экономику государства. В течение войны государство формирует новые войсковые части в неслыханном прежде объеме и производит то вооружение, боевые припасы, технику, одежду, на готовые запасы коих война велась раньше. В первые 30 дней военных действий империалистической войны крупные армии понесли потери, значительно превосходящие полмиллиона людей, и израсходовали все свои снаряды, но благодаря небывалой деятельности тыла эти потери были быстро восполнены. Вследствие повсеместного распространения всеобщей воинской повинности, вследствие полного напряжения всех экономических сил наций путем раскола и одурачивания масс и установления режима осадного положения, при игре союзов и нарастании коалиций ни одна из сторон долго не могла получить того количественного и качественного перевеса сил, которыми располагали Наполеон и Мольтке, и поэтому империалистическая война совершенно не знала ошеломляющих успехов наполеоновской стратегии.

В оперативном отношении военное искусство 1914—1918 гг. характеризуется длительными операциями на позиционном фронте, который растянулся в пространстве на многие сотни километров; железные дороги принимают участие не только в первоначальном развертывании, но и обслуживают самые операции; железнодорожный маневр, орудие мощных наступлений, в то же время представлял могучее средство в руках обороны. Электрический телеграф дополнился радиосвязью; техническая связь в 1870 г. имелась только со штабами армий, теперь телефон достигает взводов и даже отделений. Благодаря введению автоматического оружия и развитию окопов и оборонительных сооружений, пехота растянулась на широкие фронты; чувство локтя между частями боевого порядка утратилось и заменено телефонной связью. Глубокие изменения в тактическое и оперативное искусство эпохи империализма вносят авиация, химия и применение двигателей внутреннего сгорания для маневра (автомобили) и для боевых целей (танки).

Чрезвычайно тесно связываются ныне действия фронта с деятельностью тыла. В 1870 г. вторгнувшиеся во Францию 700 тысяч пруссаков нуждались только в трех поездах снабжения ежедневно; в январе 1916 г. Германия должна была высылать на Западный фронт 170 поездов со снабжением в сутки. Военное искусство империализма широчайшим образом использует достижения столь могущественной в наши дни техники.

Из изложенного ясно, что военное искусство периода первой мировой империалистической войны, пожалуй, не менее отличается от эпохи Мольтке, чем военное искусство последней от наполеоновского. Теория военного искусства эпохи империализма, однако, еще не оформлена, отдельные ее проблемы, поставленные войной 1914—1918 гг., во всем мире решаются еще наощупь; так как не ясен еще вполне характер будущих войн, преподавание военного искусства во всех странах представляет первичную систематизацию опыта последней войны, своеобразное сочетание устаревшей теории с омоложением ее путем изучения отдельных конкретных вопросов военного искусства.

Национально-революционные войны в странах Востока и в колониях, гражданская война 1918—1921 гг. изучены все еще недостаточно, точно так же, как и вопросы о характере предстоящих нам войн.

Большая советская энциклопедия. Т. 12. М., 1928. С. 218-229.

Военное искусство в эпоху империализма

Когда мое поколение, в самом начале ХХ века, еще сидело на академической скамейке, авторитет наполеоновского военного искусства являлся у нас еще незыблемым во всех областях; наполеоновская догма, облеченная в форму вечных принципов, преподносилась нам со всех кафедр. Полное изменение всех материальных факторов войны — проведение железных дорог и телеграфа, новое вооружение, новые экономические силы и новые социальные отношения, установление общей воинской повинности — нисколько не смущали наших профессоров. Наша военная теория отставала на столетия от жизни.

Потребовались тяжелые удары русско-японской войны и первой революции, чтобы сдвинуть нас с этой мертвой точки. Мы прыгнули на 50 лет вперед и воскресили военную мудрость эпохи национальных войск середины XIX века, эпохи Мольтке, модным стал у нас немец Шлихтинг, великий ум, отметивший в военном искусстве эволюцию, которая отделяет Мольтке от Наполеона, и создавший теорию военного искусства Мольтке. На этой грани, грани франко-прусской войны, грани 1870 года, грани зарождения эпохи империализма, наше военное мышление оставалось до мировой войны и Октябрьской революции включительно. Теоретически мы ориентировали усилия русских армий в течение мировой войны так, как будто эпоха империализма еще не наступила [...]

Нет, вопреки Шлихтингу, эра развития новых материальных предпосылок к 1870 году осталась не только не законченной, но двинулась вперед за последние 60 лет колоссальными шагами. Мы продолжаем жить, как и Мольтке, в век пара и электричества, но объем их применения совершенно изменился и количество перешло в качество. Железнодорожная сеть Европы в 1927 году открывает совершенно другие возможности, по сравнению с 1870 г.: тогда войска пользовались железной дорогой только для отправления на войну, вылезали из вагонов и грузились в них вновь только при демобилизации; а теперь войска уже маневрируют по железной дороге; железные дороги являются не только фактором первоначального оперативного развертывания, но и глубоко вторгаются в каждую операцию. Вместо трех поездов в сутки со снабжением, которые железные дороги подавали немцам в 1870 году, они подавали в 1918 г. до 300-400 и больше поездов в сутки, что совершенно изменило характер ведения военных действий. Железнодорожный проселок вырос за 60 лет в железнодорожную магистраль, — разница примерно такая же, какая существует между глухой деревней и большим городом. Техническая связь в эпоху Мольтке доходила, и то только в позиционное затишье, до штабов армии. А теперь командир полка обладает более широким аппаратом связи, чем тот, которым в эпоху Мольтке обладал командующий армией. Пехота не стала стрелять дальше, но автоматическое оружие и прежде всего пулеметы позволили растянуть фронты от моря и до моря, что совершенно изменило характер операций. Батальон, одевшийся в защитный цвет, начавшийся применяться к местности и избирать соответствующие строи, не стал виден глазу артиллерийского наводчика на большую дистанцию, чем то было в 1870 году, но непосредственная наводка в цель вообще ушла в прошлое, и артиллерия обратилась в такую фабрику дальнего огня, которая была совершенно немыслима в эпоху Мольтке [...]

Эпоха империализма радикально изменила все предпосылки ведения войны. Противоречия между отдельными государствами возросли до такой степени, что каждое из них должно было напрягать все свои материальные возможности, чтобы отстоять в ожесточенной конкуренции свое место под солнцем. В середине XIX века при строительстве армии еще перевешивали соображения внутреннего порядка. Вильгельм I помнил неприятные минуты 1848 г., когда ему пришлось, переодевшись в платье камер-лакея, бежать из берлинского дворца. Поэтому, во время войны 1870 г., Вильгельм I решительно высказался против новых призывов, новой мобилизации, разжижения ландвером армии, как того требовал Мольтке, которому приходилось иметь дело с новым миллионом вооруженных французов, выставленных Гамбеттой. На пополнение потерь было выслано только 120 тыс. человек, и то с половинным числом офицеров и унтер-офицеров. Поставить ведение войны в более широкие рамки можно было только ценой отказа от юнкерского характера прусской армии. А для Вильгельма I представлялось лучшим не допобедить французов, чем рисковать обращением войск в менее послушное орудие.

В эпоху империализма быть побежденным значит быть съеденным противником. В эпоху империализма приходится идти на величайший риск, вооружая народные массы. Кажущаяся стабилизация капитализма, уход в прошлое великих народных движений конца XVIII и середины XIX столетия, возросшее могущество государственной власти облегчали господствующим классам принятие этого столь рискованного решения. Начавшийся сговор между Россией и Францией поставил перед Германией в очень конкретной форме этот вопрос империалистической политики. В 1888 году Германия двинулась по новому пути, расширив объем воинской повинности с 12 до 29 возрастов призыва и фактически уменьшив продолжительность военной службы с 3 лет на 2 года.

В мировой войне уже намечалось участие не только 20-летних, но всего мужского населения, до 49-летних включительно. Школа перестала быть органом, исчерпывающим всю подготовку к войне в политическом отношении. Если при военном законе 1860 года мужественный отказ Бебеля и Либкнехта вотировать в 1870 г. кредиты на войну не имел никакого непосредственного практического значения, то в 1914 г. нужно было подготовить во что бы то ни стало 4 августа — голосование социал-демократической фракцией кредитов на войну, измену ее заветам Карла Маркса. И мы видим быструю отмену после военной реформы 1888 г. исключительных законов против социалистов, попытки социального законодательства со стороны государства, систематическое ухаживание прусского министерства внутренних дел, особенно при Клементе Дельбрюке, за социал-демократическими лидерами, долженствовавшее втянуть последних на путь реформизма; даже прусский генеральный штаб прикладывает руку к этим ухаживаниям, составляющим одну из существеннейших основ плана Шлиффена — выставления против Франции таких масс, которые позволили бы протянуть правый, охватывающий фланг до Атлантического океана.

Конкуренция эпохи империализма тиранически диктовала свои условия всем государствам. Даже царская Россия, несмотря на свою внутреннюю слабость, должна была обосновать свое ведение мировой войны на призыве десятка миллионов крестьян и рабочих и производстве сотен тысяч прапорщиков, далеко не воплощавших интересы господствующих классов. Царскую Россию постигла катастрофа; но тирания империализма такова, что, несмотря на шатание капитализма в мировом масштабе, буржуазные государства и в будущем окажутся вынуждены мобилизовать все силы страны и выставлять наибольшие армии, которые только могут быть вооружены и снаряжены. Мечта о горсточке солдат с могучей техникой, завоевывающей весь мир, в нашу эпоху остается несбыточной фантазией.

Настоящие строки набросаны только для того, чтобы показать, что в военном отношении эпоха империализма столь же резко отделяется от предшествующего времени, как и в отношениях экономических и политических. Изучение истории военного искусства в новейшее время указывает нам, что военное искусство в ХХ веке становится на совершенно отличные от XIX века основания. Как в области практической политики ХХ век выдвинул задачи, на которых еще не приходилось сосредоточиваться Карлу Марксу и Ленину пришлось проделать существенную творческую работу, применяя марксизм к эпохе империализма, точно так же во всех областях военного дела мы рискуем зайти в тупик, если сохраним строй военного мышления, созданный эпохой Мольтке.

Чистым кустарничеством было бы, если бы мы попытались разрешить теоретические задачи, лежащие на современном поколении военных работников, самым тщательным и внимательным анализом гражданской войны. Гражданская война в такой же мере неполно характеризует переживаемую нами эпоху в военном отношении, как, положим, самый широкий локаут, самая грандиозная стачка характеризуют ее в экономическом отношении. Гражданская война охватывает только часть подлежащих нашему исследованию явлений. И точно так же мы едва ли уйдем сколько-нибудь далеко, противопоставляя тезе — мировой войне, антитезу — войну гражданскую. Надо возвыситься до синтеза, который мы найдем только в военном искусстве эпохи империализма.

Наша военная теория черепашьими шагами подвигается вперед, удерживая колоссальный балласт из ушедших уже в прошлое норм, правил, приемов. А обстановка, казалось бы, выдвигает необходимость ревизии военного искусства в полном объеме. Наша соответственная попытка в области стратегии еще не оправдана переходом в наступление на всем фронте военной теории.

Старые песни, отжившие слова, правда, слышатся реже, но в значительной мере потому, что в теории мы вообще молчим. Никогда прикладной метод преподавания военных дисциплин не пользовался таким распространением, как в наше время. Мировая война произвела такое опустошение во всех теоретических конструкциях, что они оказываются почти непригодными даже для школьного употребления. После войны 1866 г. Верди-дю-Вернуа также оказался перед разбитым корытом наполеоновской теории; он не находил в себе мужества атаковать тысячи освященных временем и авторитетом величайшего полководца предрассудков и попросту уклонился от теории, перейдя к обсуждению конкретных положений и к поиску конкретных решений. Прикладной метод имеет и крупные достоинства, но в основном он представляет бегство с поля сражения, уклонение от решения принципиальных вопросов, отказ от систематизации своих воззрений, известное недоговаривание, недостаток гражданского мужества.

У самого Мольтке не хватало гражданского мужества теоретически противопоставить свои воззрения на военное дело признанной, укоренившейся, казалось, священной и вечной наполеоновской догме. И Мольтке укрылся за ироническое определение — “стратегия — это система подпорок”. Стратегия, видите ли, оказывается такой постройкой, как леса около воздвигаемого дома, леса, совершенно безличные, не имеющие никакого теоретического фасада — одни подпорки! Это определение великолепно координируется с прикладным методом — все концы уходят в воду, и никакой принципиальной дискуссии никто развести не сможет. Комар носу не подточит. Одни частности, меняющиеся в каждом данном конкретном случае! Своего рода “историческая школа” в стратегии и тактике — эти “методики”, сыплющиеся теперь, как из рога изобилия, и позволяющие удивительным образом авторам скрывать свои мнения по затрагиваемым вопросам...

Но мы знаем, что это неверно: фасад имеется в любой постройке, и все существующее имеет свое теоретическое лицо. Это доказал Шлихтинг, сорвавший маску прикладного метода с учения Мольтке и доказавший, что оно представляет, прежде всего, отрицание наполеоновской догмы и противопоставление ей новых начал, разумно отвечающих новой материальной базе военного искусства [...]

Красная звезда. 1928. №1. 1 января.