Постижение военного искусства

Изучение военной истории

Чтобы разобраться в вопросах, что может дать военная история для практической подготовки Красной армии к войне и как надлежит подходить к изучению военной истории, нам необходимо, прежде всего, остановить наше внимание на тех нападках, которые вызывались положением исторической работы в течение последнего полустолетия, когда она получила огромное развитие и когда историческое понимание легло в основу нашего сознания.

Варварским было квалифицировано состояние исторической науки Чемберленом-отцом в его знаменитой книге о XIX столетии: “Я был во французском лицее, затем в английском колледже; дальше мое образование находилось в руках учителей частной швейцарской школы, и закончил я его под руководством ученого пруссака. Я свидетельствую, что в этих различных странах даже наилучше обоснованная история трех последних столетий (начиная с Реформации) излагается столь различно, что я без преувеличения могу утверждать, что систематическое искажение еще сегодня является повсюду в Европе принципом преподавания истории. Собственные достижения повсюду выдвигаются на первый план, а успешная работа других или замалчивается, или заглаживается; иные дела выставляются на яркий свет, а другие прячутся в густую тень; так создается картина, которая в некоторых частях только на особенно изощренный глаз представляет отличие от голой лжи. Совершенная незаинтересованность, любовь к справедливости, являющиеся основой всякой подлинной истины, отсутствуют почти повсюду. Из этого можно уяснить, что мы еще варвары”. Несомненно, элемент варварских противоречий, свойственный реляциям двух полков, сражавшихся рядом, написанным полковыми адъютантами, заинтересованными в том, чтобы выдвинуть подвиги своего полка и скрыть его упущения, свалив вину на соседа, свойственен и национальным историям. Ученые историки еще часто становятся на позицию национальных или кружковых адъютантов. Но в целом упрек Чемберлена несправедлив. История не может представлять план; история обязательно должна представлять перспективное изображение, отображающее единую точку зрения. Не только каждый класс, но и каждое поколение нуждается в новом историческом творчестве, которое бы стало на его точку зрения, отвечало бы на его запросы, освещало бы интересующие его темы. Планом, равно пригодным для всех, может быть только исторический материал. Топографический план нужен нам для того, чтобы ориентироваться в нашей точке нахождения и выяснить отношение различных местных предметов к нашему пути и нашим задачам; но эта ориентировка по топографическому плану — дело настолько простое и ясное, что может быть предоставлено на усмотрение широким массам, пользующимся планом; только в особенно трудных случаях топографический план требует дополнения, излагающего особенно важную точку зрения — перспективные кроки. Исторический же материал настолько разнообразен и бесконечен, и составление по нему определенного перспективного изображения представляет такие трудности, что пользование им, как планом, для широкого круга деятельности совершенно исключается. Требуется серьезная, углубленная работа специалиста, чтобы составить по нему кроки исторической перспективы, которыми только и могут пользоваться неспециалисты по данному историческому вопросу. Раз мы переходим от исторического материала к историческому труду, мы тем самым становимся на какой-то наблюдательный пункт. Жалобы Чемберлена, по существу, сводятся к тому, что с различных наблюдательных пунктов меняется открывающаяся панорама. Но было бы ошибочно думать, что если бы все историки стали бы на рельсы монизма, тем самым история была бы сведена к полному единообразию. Как для разрешения различных задач артиллерийской стрельбы необходимо пользоваться различными наблюдательными пунктами, так и историк для освещения различных проблем, сохраняя свой метод, должен каждый раз заботиться о занятии соответственной точки зрения: надо вовремя пользоваться и микроскопом, и подзорной трубой, приближаться и удаляться к предмету наблюдения, уходить в сторону, если забор преграждает нам поле зрения; иначе историк и сам не сумеет разобраться в своей задаче и, наверное, останется непонятным и неинтересным для своей аудитории.

Подвижность исторической науки, ее способность приспособиться к ответу на любые запросы составляет ее основное свойство, огромный плюс, и упреки в том, что она отличествует от точных наук, лишены содержания. Гораздо важнее соображения, выдвинутые двумя великими военными противниками истории — французом Левалем и немцем Шлихтингом. К концу XIX века наполеоновские традиции в стратегии и тактике перегораживали дорогу развитию военного искусства. Военная история являлась цитаделью наполеоновской догмы; приемы, которыми побеждал Наполеон в начале XIX века, были провозглашены вечной, непреложной истиной, панацеей на все времена. История являлась оплотом консерватизма в военном искусстве, ссылка на Наполеона являлась достаточной, чтобы одернуть каждого новатора; сам Мольтке-старший, поступая на практике вопреки Наполеону, наложил на себя обет теоретического безмолвия, не решаясь восстановить против себя всех многочисленных поклонников Наполеона, коими ему приходилось руководить. Наполеон — гений, учитель, наставник в военном искусстве начала XIX века, являлся бездушным идолом, когда в конце того же века телеграф, железные дороги, новое оружие, новая экономика и новые солдаты совершенно изменили условия, в которых приходилось осуществлять военное искусство. Техника второй половины XIX века фактически создала новое Ватерлоо для наполеоновской системы побеждать, но “старая гвардия” военной идеологии не сдавалась; как раз в эпоху, когда преклонение пред этой системой обращалось в чистейшее идолопоклонство, шла особенно напряженная работа по исследованиям походов Наполеона, на выводах из исторических трудов по Наполеону строилось изучение оперативного искусства и тактики; в философии исторической школы, провозглашавшей, что все — частный случай, и отрицавшей обобщения и противопоставление эпох, отвергавшей эволюцию, наполеоновская школа черпала доводы для борьбы с передовой военной мыслью. Наполеоновская система философски оправдывалась утверждением, что вообще всякая система — научное злоупотребление, а частные случаи все хороши, хотя бы и поросли мхом.

Леваль и в особенности Шлихтинг резко подчеркивали отсутствие в наше время тех предпосылок, на которые базировался Наполеон; но их внимание было направлено не столько на борьбу с ложным толкованием исторического опыта, сколько на борьбу с самой историей; ряды военных историков, обращенные против новаторов, представляли сплошной консервативный фронт. Отчаявшись его прорвать, новаторы стремились подорвать значение истории; самые злобные сарказмы обрушивались на историков; историческая работа и историческое знание дискредитировались всеми доступными способами; Шлихтинг добивался введения особой генеральской должности в большом генеральном штабе — нового обер-квартирмейстера, задачей которого было бы — наблюдать за уничтожением в военном преподавании каких-либо ссылок на Наполеона и его походы. Конечно, было бы разумнее вырвать оружие истории из рук консерваторов, чем дискредитировать его; вместо цензурного изгнания Наполеона из школы было бы разумнее осветить его в исторической перспективе как пройденную уже военным искусством ступень развития, понимание которой помогает нам разобраться в последующих, современных нам стадиях развития военного искусства; но консерватизм в истории пустил такие глубокие корни, военные историки были столь твердолобыми, так прочно окопались на своих застывших позициях, что эта задача казалась не по плечу ни Левалю, ни Шлихтингу. Они стали врагами военной истории потому, что в военной истории XIX века не явилось Маркса, который своим “Капиталом” мог бы дать бой на исторической почве и сумел бы провести грань между различными эпохами. Корень ошибок Леваля и Шлихтинга заключается в том, что нельзя отрицать направленное против нас оружие, а нужно им овладеть. Враждебное отношение к истории этих крупных военных мыслителей остановило их на полпути и помешало им раскрыть полностью характер современной войны. Но вина здесь не столько их, сколько твердокаменных представителей исторической школы. Военная история осталась скомпрометированной в глазах нашего поколения.

Негодование против военной истории поддерживается теперь не столько по мотивам Шлихтинга и Леваля, как вследствие новой позиции, занятой историками в результате мировой войны, безжалостно разбившей уцелевшие черепки наполеоновской идеологии. Современный военный историк вырождается в обывателя под зонтиком, он держит идеологический нейтралитет, он не вмешивается в оперативные, тактические, стратегические споры, он игнорирует материальные условия имевших место операций и не говорит ничего ни уму, ни сердцу своей аудитории. Из современных военных историков можно было бы создать общество ревнителей архивной работы, или общество любителей древностей; пусть эти древности — реликвии гражданской войны — не насчитывают еще и десятка лет своего бытия; современный военный историк и по отношению к гражданской войне берет на себя роль кладбищенского сторожа. Вместо того, чтобы являться ареной самой горячей борьбы за толкование путей, которыми мы должны следовать в военном искусстве, военная история становится местом упокоения. Тираж погашения, а не идейные вожди поколения командиров...

Каждый историк, чтобы разрешить падающие на него задачи, должен использовать два источника: первым из них является форум, идеологический базар; историк должен потолкаться в давке молодого поколения, подслушать его вопросы, подсмотреть его жизнь, остановить свое внимание на стоящих перед ним задачах, ознакомиться с его научным и литературным лепетом. Только на этом базаре научной суеты историк может составить себе представление, какие вопросы он должен себе поставить, какие стороны многогранного исторического прошлого он должен осветить, какова должна быть программа его труда, что важно и что не важно, какой материал в настоящую эпоху имеет историческое значение и какой материал в настоящее время представляет мертвый балласт, какие темы найдут широкий отклик и на какие темы современное мышление отказывается вибрировать. И только вторым источником являются письменные и материальные памятники старины. Понимание архивов, успешная раскопка их немыслимы без понимания аудитории, без понимания вопросов, около которых стратеги и тактики ломали свои копья. Задача историка — заставить памятники прошлого отвечать на вопросы современности. Это единственное средство сжать исторические фолианты, найти им читателей, сделать историческую работу рентабельной не только для издателей, но и для поколения, для государства в целом.

Сейчас военные историки (за малым исключением) не выходят на форум военной мысли, и их работа основана на началах благотворительности. Это — род убыточного, но обязательного ассортимента; а отсюда морщатся составители учебных планов, предоставляя учебные часы военным историкам, морщатся издатели, когда им навязывают военно-исторические труды, морщится редактор толстого журнала, морщится слушатель и читатель... Историческое производство на обязательности ассортимента далеко не уйдет.

Историк — вождь поколения — не может не жить с ним одной идейной жизнью. Между тем, надо констатировать, что многих на историческую работу толкает как раз полное отсутствие интереса к современности. История является подчас средством уйти целиком в прошлое. Это явление могло быть подчеркнуто нашей революцией, но оно вызвано не ею. Историк становится музейным деятелем, уходя весь в давно минувшую эпоху. Музейный деятель, архивный работник имеют право быть влюбленными в каждый завиток древности, исключать из своего поля зрения все то, что не касается эпохи, по которой они специализировались. Мы же от историка требуем смелую, свежую и непосредственно касающуюся нас мысль, даже если дело идет о древней Греции и Риме.

Типичную картину вырождения в музейного деятеля представлял, например, начальник штаба 2-й прусской армии в 1870 г. генерал Штилле. В ближайшие помощники командарма-2, принца Фридриха-Карла, Штилле попал вследствие имевшейся у него репутации образованнейшего человека в прусском генеральном штабе. Эта репутация основывалась на том, что Штилле был величайшим знатоком эпохи Фридриха Великого. Штилле объездил все фридриховские поля сражений и изучил их малейшие детали; он знал назубок все фридриховские уставы и инструкции и мог с успехом провести сложное учение с фридриховским батальоном. Он изучил весь строй мыслей Фридриха Великого и мог уверенно сказать, какое решение принял бы Фридрих Великий в том или другом случае. Он мог, на фридриховском ломаном немецком языке XVIII столетия высказать сентенцию в духе Фридриха Великого по поводу любого события. Чем не образованный военный?

Однако, историческая работа Штилле не только не помогла ему понять современность, но положительно повертывала его спиной к современной ему эпохе. Все, что было после Фридриха, презиралось и игнорировалось Штилле, как нечто не достойное внимания. В его мозгу, занятом эпохой Фридриха, не оставалось ни малейшего местечка для того, чтобы уделить внимание поучениям Мольтке; современные уставы, длина современных походных колонн, организация современного тыла являлись слишком прозаическими объектами для ученого исследователя Фридриха. Результаты его полководческой деятельности, конечно, были самые печальные. 14 августа 1870 г. французская армия Базена дралась на правом берегу р. Мозель, впереди крепости Мец. А 16 августа, по предложениям Штилле, отступление ее уже продвинулось на один переход от Меца назад. С такой быстротой промелькнуть через мосты на р. Мозель и через крепость могла бы маленькая армия Фридриха Великого; но двухсоттысячная армия эпохи 1870 г., с разросшимся тылом, представлявшая кишку, которая на одной дороге вытянулась бы на две сотни километров, конечно, с такой быстротой исчезнуть по одному шоссе на Верден не могла. В результате — ошибочный приказ для марша 2-й армии на 16 августа, едва не повлекший катастрофу для двух прусских корпусов под Марс-ла-Туром. Мольтке был вынужден оставить штаб 2-й армии руководить блокадой Меца, а для маневренных операций, которые привели к Седану, сформировал новое армейское управление — кронпринца Саксонского и позаботился о том, чтобы в нем отсутствовали ученые-специалисты по XVIII веку...

Образ Штилле в моих глазах не смешон, а ужасен. Для скольких русских генералов он является образцом! Дух его господствовал и в старых русских военно-исторических журналах, и в старых русских военно-исторических обществах и кружках. Старый русский генерал на склоне лет являлся брюзгой по отношению к реальной жизни, писал мемуары или углублялся в историю в духе Штилле. История может быть не только могучим орудием для пробуждения и углубления нашего сознания, но и опиумом, вызывающим преждевременную его дряхлость, рвущим нити с настоящим, переносящим нас из мира реальностей в мир теней и похороненных интересов и идей, вызывающим антикварное отвращение к непоросшим мхом вопросам.

И особенную опасность представляет это извращение истории, когда оно облекается в роскошные литературные формы. Тацит всегда являлся образцом красноречия. Горе, если уроки военной истории будут представлять только уроки красноречия!

Наличие этих уроков, ученых исследований и красноречия, не имеющих никакого отношения к современной действительности и не пытающихся внести что-либо новое в наше понимание военного искусства и предстоящих военных задач, эту позицию обывателя под зонтиком пытаются оправдать тем, что задача военного историка заключается в том, чтобы установить фактический ход событий и причинную между ними связь, а уже дело представителей других военных дисциплин использовать их труд по своему усмотрению и извлечь из него плоды. Почтенная спекуляция на урожай с бесплодной смоковницы! Область, в которой изолировалась ныне военно-историческая работа — объективное исследование причинной связи между военными событиями, производимое с военной точки зрения, — представляет ложное учение, отвергаемое ныне и марксистской, и буржуазной наукой. Если мы присоединяемся полностью к мнению Клаузевица, что война представляет продолжение политики, часть ее, то мы не можем настаивать на разумности проведения грани между политикой и военной историей. Как можно изучать военную историю особо, вне круга сложно переплетающихся политических интересов, политических сил и политических событий, если каждая военная операция, каждое боевое решение представляют реакцию на какое-то политическое воздействие? Какая цена “стратегическим” очеркам, игнорирующим сложный и глубокий ход политических событий войны? Что стоит надуманная военным историком причинная связь между военными событиями, если корни всех важнейших военных решений лежат вне досягаемости исследовательской деятельности военного историка, в той, частью глухой, а частью явной политической борьбе, которую представляет война в целом.

Военные историки нарушают основной завет Клаузевица и обращают свои труды в посмешище для каждого, углубившегося в политическую историю данной войны. Своими объяснениями, с “исключительно военной точки зрения”, они попадают пальцем в небо. Понятно скептическое отношение к военно-историческим трудам со стороны гражданских историков, высказывающих ныне сомнения в возможности и разумности существования такой научной дисциплины, как военная история.

Подготовка к войне — касается ли это боевой подготовки роты или подготовки всего государства, базируется на наших представлениях о минувших войнах; мы вкладываем известные поправки за эволюцию военного искусства в течение периода времени, отделяющего нас от минувшего исторического опыта, но в основном мы руководимся им. Природа всего военного знания — историческая.

Иногда нам кажется, что наши уставы, изучаемые нами методы оперативной и тактической работы представляют продукт самостоятельного рационального творчества. Эта иллюзия особенно усиливается, если последнее идет не самостоятельным путем, а складывается и компилируется из учения того, что делается в иностранных армиях. Чем менее основательна и авторитетна историческая работа, ведущаяся в рядах армии, тем более робко выступает оригинальная мысль и тем шире приходится становиться на путь подражаний и заимствований. Полный отказ от исторического мышления знаменовал бы, в наш век быстрой эволюции, необходимость “призыва варягов”, т.е. развитие переводной военной литературы. Игнорируя историческую работу и развитие оригинальных военно-исторических трудов, мы пошли бы в ученье “французику из Бордо”.

Последний, надсаживая грудь, будет давать толкование военного искусства, вытекающее из французских условий подготовки, и, главное, будет освещать нам путь необходимых преобразований в организации, оперативном искусстве и тактике с большим опозданием. Отказ от самостоятельного обсуждения исторического опыта непременно ведет к хвостизму — к повторению, с обязательным запозданием, того, что делают наши враги и соперники. Соревнование, основанное на методах хвостизма, ни в политике, ни в экономике, ни тем более в военном искусстве не может привести к успеху. Самостоятельный путь, хотя бы усеянный ошибками, предпочтительнее. Очень любопытен был бы очерк хвостизма в подготовке старой русской армии. Драгомирову удалось, на основании опыта турецкой войны, провести в восьмидесятых годах вопрос об организации тяжелой полевой артиллерии, в виде шестидюймовых полевых мортир. Но пока тяжелая полевая артиллерия оставалась продуктом русского исторического мышления, развитие ее подвигалось кустарными методами: вооружили немного батарей первым неудачным образцом и на том покончили. Дальнейших забот о качестве и количестве не прилагалось. Немцы взялись за тот же вопрос, на основании нашего плевненского опыта, значительно позднее; несмотря на то, что плевненский опыт отозвался на наших боках весьма чувствительно, немцы на него к началу ХХ века реагировали гораздо энергичнее. В 1905 году тяжелые орудия дебютировали в полевых сражениях. Казалось бы, нам, испытавшим на себе огонь тяжелых пушек и невозможность с нашими полевыми орудиями подготовить атаку японских укрепленных позиций, и книги были в руки, чтобы дать ответ на вопросы о значении тяжелой полевой артиллерии, о качествах, которым она должна удовлетворять, о размахе, которых надо дать формированиям тяжелой артиллерии. Что же мы видим? Мы не доверяли своей способности к суждению и выжидали реакции германской военной мысли на опыт Мукденского сражения. Только когда немцы объяснили, что японские тяжелые пушки, хотя огонь их не имел достаточных материальных результатов, все же произвели значительное моральное впечатление; что недостаточный материальный эффект огня японской тяжелой артиллерии объясняется устарелостью японских орудий и отсутствием организации их в хорошо сплоченные и обученные полевые части; что опыт Мукдена ни в какой степени не колеблет взятой в Германии линии на максимальное усиление полевой тяжелой артиллерии, — только заимствовав все эти опорные точки мышления, мы становимся на путь перехода от кустарничества к серьезной работе над тяжелой полевой артиллерией. Правда, мы не ошиблись в направлении наших мероприятий; но мы решительно ошиблись в сроках их осуществления. Избрав себе позицию в хвосте за Германией, мы не могли не запоздать.

Наивный читатель может быть подумает, что я уклонился от темы, что я привел пример, относящийся к области тактики или организации, но не к области военной истории! Действительно, прямо поразительно, как всякий живой, важный вопрос выскакивает у нас сейчас же из рамок военной истории и свивает свое гнездышко под крылышком какой-либо другой дисциплины или даже делопроизводства. В высшей степени ошибочно думать, что историческая работа сосредоточивается только в кафедре военной истории; если бы это было так, мы бы и в зрелом возрасте оставались слепыми щенками. Тактик, артиллерист, организатор — все они по-своему ведут историческую работу, припоминают и восстанавливают факты прошлого и дают им оценку. Всякое тактическое указание имеет глубокие исторические корни, и хорош был бы тактик, который бы стал ждать, чтобы наша военная история разжевала и поднесла ему опыт минувшего. Каждый в армии, продумывающий вопросы подготовки к войне, ведет известную историческую работу, примеривает свои мысли к опыту прошлого, переваривает подчас крупный исторический материал; от “присяжного” историка работа его иногда отличается только тем, что он, в виде штата или инструкции, преподносит нам только вывод, оставляя историческое изложение про себя как подготовительную стадию работы. И если эта историческая работа не всегда проделывается, если подчас выводы прыгают с потолка, то тем хуже для них...

Обидно, что нет связи между работой “присяжных” военных историков и этими историческими выводами, составляющими будни подготовки к войне. Почему наши военно-исторические труды не лежат, как справочные книги, на столе каждого начальника отдела штаба РККА? Почему эти работники совершенно не заинтересованы в нашем военно-историческом творчестве? Почему, если поставить любую оперативную тему — хотя бы о размахе современной операции, — оперативный работник не найдет в наших военно-исторических трудах никаких ответов на интересующие его вопросы и окажется вынужденным производить самостоятельные исследования, чтобы установить статистику размера переходов, статистику отрыва от головных станций железных дорог, чтобы установить условия материального обеспечения операции? В этом отсутствии в наших военно-исторических трудах необходимого нам содержания, в необходимости самостоятельных поисков в архивах не-присяжных историков заключается самая сокрушительная критика работы “исторических спецов”.[54]

Что такое устав? Это военная история и построенное на ней рассуждение; только все изложение фактов и критики их опущено, и в уставе дается, в императивной форме, лишь вывод из них. Что представляет хорошо написанный устав? Это такой устав, при чтении каждого параграфа которого рождается в мозгу представление об известных военно-исторических событиях, вдохновивших этот параграф. Параграфы устава, не поддающиеся военно-историческому толкованию, могут быть только надуманы, представлять плод фантазии и, конечно, без них устав, в большинстве случаев, ничего не потерял бы.

Наше замечание сохранит полную силу, если мы припомним, что военная история охватывает не только период самых военных действий, но период подготовки к ним, распространяющийся и на весь период мира. И военная история следит не только за эволюцией военного искусства и техники в периоды войн, но и в периоды мира. Может быть, не менее интересной, чем военная история 1918-1920 гг., явилась бы военная история Красной армии в 1921-1927 гг.: ведь часы военной истории не остановились в момент изгнания Врангеля из Крыма; мы слишком легко упускаем это из виду.

В чем, после первого ознакомления с боевым уставом, должна заключаться наша работа по усвоению и углублению его понимания? Конечно, она не может состоять в том, чтобы зазубривать его наизусть или дополнять, или детализировать указания устава. Последнее следовало бы строжайше воспретить. Сейчас эта работа идет по преимуществу в русле натаскивания на практическое применение указаний устава: занятие, несомненно, полезное, в особенности, если характер будущей войны окажется близким к тому, который имелся в виду творцами уставов. Но другой путь овладения уставом заключается в расшифровке той военно-исторической действительности, которую имеет в виду каждый параграф устава, в раскрытии того конкретного материала, который привел к заключающемуся в уставе выводу. В бою, под неприятельской шрапнелью и пулеметами, сохраняют силу только те уставные положения, которые восприняты не только по форме, а по духу. Устав становится моим, когда его требования делаются прозрачно ясными мне.

Отсюда понятна необходимость двух линий военно-исторической работы: первая — творческая, исследовательская работа, зашифровывающая свои выводы в виде параграфов уставов, декретов, инструкций, штатов; другая линия военно-исторической работы — толкующая, объясняющая, расшифровывающая, конкретизирующая на военно-историческом материале эти требования. Военно-историческая работа нужна и строителям, и наставникам Красной армии, чтобы создать разумные основания подготовки ее к войне, и нужна молодым командирам, чтобы понять своих наставников, понять предъявляемые им требования. У нас, к сожалению, отсутствует вовсе тип военно-исторических трудов, раньше широко распространявшихся в Германии, — военно-исторических толковников к уставу, своего рода военно-исторических объяснительных к ним записок. Не оригинальный и не вытекавший непосредственно из обсуждения военно-исторического опыта характер русских уставов, впрочем, представлял для последних работ существенное препятствие.

Обе линии военно-исторической работы, как ни различны они по своему характеру, должны связываться в одно целое ярким практическим устремлением. Создать разумную практику или популяризировать эти практические требования — великая цель, которую должна ставить себе военно-историческая работа. Наши труды по военной истории всегда витали в облаках; патентованная наука смотрела не без презрения на узкий практицизм уставов. Наука для мудрецов, уставы — для простецов. От этого разрыва военно-исторические труды может быть страдали еще больше, чем уставы. Они не давали практического резюме, вывода, они оставались бесплодными для практики, и потому лишними и ненужными.

Мне представляется, что возможно написать такую историю военного искусства новейших войн, из каждой главы которой, само собой, как вывод, выливались бы один или несколько параграфов оперативного устава; и возможно написать такой оперативный устав, каждый параграф которого представлял бы вывод из не приведенной в уставе главы, посвященной одной из последних войн. И я ясно ощущаю исполнимость такого желания.

Оперативный устав без соответственной военно-исторической работы представляет нежизнеспособное, лишенное корней растение; он был бы обречен на провал в своем зародыше. Казалось бы, что наша военная история, игнорирующая тактику, будто бы по недостатку материалов, и сосредоточивающая все свое внимание на оперативном руководстве военными действиями, должна давать все готовые выводы, из которых просто можно было бы сложить оперативное учение. Попробуйте заняться этой работой, и вы увидите, что самые объемистые военно-исторические труды не делают ни шагу на пути к построению оперативного учения. В практической части своей они представляют пустое место. Какое-то судебное разбирательство над прошлым, восхваления одних, обвинения других; и это разбирательство не дает вам никакого ключа к пониманию оперативного кодекса, который, казалось бы, должен был бы иметься для собственного руководства у автора-прокурора, адвоката и судьи и преимущественно протоколиста в одном лице.

В настоящий момент все внимание устремлено на тактику. Быть может, нам следовало бы вовсе отказаться от военной истории, культивирующей по преимуществу оперативное искусство? Это представляло бы жестокую ошибку. После русско-японской войны у нас сложилась и широко распространилась такая оценка русского командного состава: офицеры хороши до командиров полков включительно; а генералы никуда не годятся, причем командиры корпусов слабее начальников дивизий, а командармы и главкомы представляют чисто отрицательное явление. Тот же вывод отчасти нашел себе подтверждение и в опыте мировой войны... Какой смысл в этих оценках, если мы выбросим из них нелепый личный момент: очевидно, если подбор на высшие посты бывает неудачным и не захватывает наиболее выдающихся командиров, то все же трудно предположить, что на высшие должности специально подбирался самый неспособный и негодный элемент. Приведенная оценка может быть истолкована только таким образом, что наши неудачи в японскую и мировую войны имеют преимущественно оперативные корни; тогда как решение тактических задач являлось более или менее по плечу командирской массе, мы оказывались несостоятельными перед выдвинутыми войной оперативными проблемами. Если роты действуют хорошо, а корпуса и армии — неудовлетворительно, то центр тяжести проблемы поднятия боеспособности лежит в сфере оперативного искусства, а не тактики. Этим выводам, в отношении русской действительности, не противоречит и опыт гражданской войны, хотя, конечно, он затемнен многочисленными исключениями, и сильная, непреклонная воля к победе позволяла в гражданской войне добиваться более успешного хода операций.

Военная история может весьма способствовать выработке оперативного глазомера; без нее чрезвычайно трудно сообразить оперативные цели в соответствии с имеющимися силами и средствами, не оторваться в оперативных планах от почвы реальности, дисциплинировать свою фантазию, трезво оценивать оперативную обстановку. Военная история является прекрасным средством для того, чтобы каждый оперативный работник осмысливал бы свою работу с точки зрения интересов всей операции в целом и не слишком бы увязал в интересах своей колокольни. Поэтому надлежаще поставленная военная история должна занимать первенствующее место в образовательной подготовке лиц, готовящихся к деятельности “службы генерального штаба”. Военная история должна быть и основным каналом, по которому диалектика вторгается в военное мышление.

Военная история должна углубить и наше понимание оперативной техники. Оперативное искусство еще не выражается в таблицах снабжения и подвоза, в расчетах восстановления телеграфных линий и железных дорог, в средних арифметических данных размаха операций и быстроты оперативного наступления, средних или рекордных данных техники. Надо изучить все колесики оперативной техники в сборе, в работе, надо познакомиться с их прошлым, с затруднениями, являвшимися при развитии операций, с методами их преодоления, надо удостовериться в огромной растяжимости и гибкости всех данных оперативной техники на примерах прошлого, чтобы вполне овладеть ими в настоящем.

По отношению к тактике позиция военной истории будет несколько иной. В тактике условия борьбы изменяются столь быстро, что военная история едва ли может взять на себя задачу выработать тактический глазомер. В тактике особенно опасно “силы новые врага успехом старым мерить”. В течение мировой войны тактические примеры одного года войны уже не годились для обучения войск в последующем году. Однако, каждая школа тактической мысли имеет какие-то основные боевые эпизоды, толкнувшие ее на развитие в определенном направлении. Последнюю четверть XIX века тактическая мысль, в области наступательного боя, жила преимущественно анализом атаки прусской гвардии на селение С. Прива и атаки Скобелева на два плевненских люнета. Все параграфы наступательного боя, в уставах всех армий, представляли то или иное толкование этих боев. Военная история в борьбе за углубление тактической мысли, конечно, не должна обходить таких примеров.

Но теперь мы слышим единогласную жалобу всех историков — нет материалов, по которым они могли бы дать что-либо тактически полезное, из опыта мировой и гражданской войн. Тактические действия ныне, впрочем, как и всегда, находят крайне недостаточное отражение в архивном материале. Современный бой недостаточно бюрократизирован, многие важные донесения и приказы передаются устно по телефону и не оставляют письменных следов. Если и остаются кой-какие документы, то нелегко их разыскать, и еще труднее в них разобраться. Остается, следовательно, только подождать 10-20 лет; по истечении этого времени уцелевшие участники боев издадут любопытные мемуары, которые дадут ключ к пониманию части отрывочного тактически-мертвого материала архивов...

Если бы дело обстояло так безнадежно, как рисуют нам военные историки, войны 1914-1920 гг. не должны были вызвать никакого тактического перелома. Их опыт следовало бы признать пока не поддающимся истолкованию, как надписи на неизвестных языках, находимые в пустынях Азии. Все армии должны были бы оставаться приблизительно на старых точках зрения, и уставы 1927 г., а также современная организация, должны были бы отличаться от эпохи 1914 г. только небольшими наращениями, представляющими учет новейших усовершенствований техники. Однако, мы видим в уставах всех армий за последние 13 лет крупные переломы, представляющие какое-то понимание опыта мировой войны; самое широкое вторжение новой техники в организацию и тактику армий мы должны приписать не столько изобретательской работе человеческого мозга, как новому пониманию требований боя, зародившемуся на фронтах мировой войны. Мы, несомненно, присутствуем при широком толковании тактического опыта последних войн; ведется очень энергичная тактико-историческая работа, при абсолютном неучастии в ней “присяжных историков”, что придает ей даже несколько кустарный характер.

Можем ли мы в настоящее время сравнить наши уставы и нашу организацию с нормами 1913 г., с довоенным состоянием “тактической промышленности”, отметить имеющиеся различия и постараться понять их происхождение, отыскать их корни в свете событий мировой и гражданской войн? Достаточна ли эта почтенная задача для военного историка? Может ли последний ограничиваться установлением, кто, куда и почему пошел, или должен использовать и подвергнуть анализу весь огромный материал тактических наставлений, инструкций, даже уставов, выпущенных в течение войны, установить, какие события заставляли отказываться от существовавших перед войной точек зрения, как новые методы боя зарекомендовали себя в реальной обстановке фронтов и какую оценку они себе нашли? Мне кажется, можно и должно. Работа эта трудная, но вполне осуществимая. Препятствие одно: военный историк не хочет считать ее своей; он принципиально враждебен всякой эволюции и желает, вопреки природе, рассматривать войну в статическом состоянии. Для военного историка война еще представляет точку эволюции военного искусства, не имеющую никаких измерений. Всякий вопрос эволюции он принципиально считает не затрагивающим его дисциплины, и охотно передает его на рассмотрение истории военного искусства. Последняя же, ведя свою работу последовательно, только начинает подтягиваться к ХХ веку и не располагает ни временем, ни силами, ни средствами, уделяемыми военной истории.

Вывод мне представляется довольно ясным: мировая война представляет сама целую эпоху развития военного искусства; подход к ней со старой, статистической меркой военной истории недопустим; деление на военную историю и историю военного искусства ныне утратило свой смысл; их необходимо слить; широкие точки зрения и эволюционный подход истории военного искусства должны быть полностью усвоены военной историей; лишенная их, оскопленная военная история права на существование не имеет.

Слитие истории военного искусства и военной истории представляется нам тем более необходимым, что в современном толковании обыкновенно относят к области истории военного искусства войны более давнего времени, а современные войны, в особенности мировую и гражданскую войны, относят к области военной истории. Делается это так, вероятно, потому, что под военной историей полагают более подробное и систематическое изучение военных событий, а под историей военного искусства — более сжатое и отрывочное. Что же получается? Научные работники ставятся на систематическую работу как раз там, где систематическое, последовательное изложение событий пока невозможно, и от последовательного анализа мы отказываемся там, где его уже возможно поставить на твердую научную почву. Как можно создать военную историю гражданской войны 1918-1920 гг., когда еще нет политической истории русской революции и гражданской войны, когда многие политические решения, определявшие судьбы Красной армии и стратегические решения, еще остаются не исследованными и не опубликованными? Не являются ли покушением на доктрины Клаузевица и Карла Маркса, притом покушением с негодными средствами, попытки дать стратегический очерк не уточненной в политическом отношении войны? Не обязаны ли мы, в силу этого, ограничиваться отрывочным изучением гражданской войны, изучая отдельные ее стороны, отдельные выдвинутые ею организационные, стратегические, тактические вопросы, отдельные операции, поскольку уже можно улавливать политические их предпосылки? И разумно ли отказываться от последовательного изучения хотя бы одной войны прошлого, уже надежно обследованной в политическом отношении, чтобы получить ясное представление о тесной зависимости всех военных решений от политического и экономического фундамента войны? И если оказывается, что разумнее методы истории военного искусства пересадить на исследование последних войн, а военную историю отодвинуть вдаль, то не проще ли слить эти дисциплины воедино?

Мы вполне понимаем отзвуки недовольства современным состоянием военной истории, которые слышатся с разных сторон. Мы отнюдь не можем, однако, согласиться с мнением некоторых уважаемых гражданских историков, которые, находясь на какой-то ступени отчаяния, вовсе отрицают право военной истории на существование. Большая советская энциклопедия, повторяя ошибку Шлихтинга и Леваля, почти вовсе не отводит места военной истории. К чему, действительно, для исследования архивов войны иметь военных историков во френчах, когда та же работа, и несравненно менее наивным образом, может быть выполнена гражданским историком, более искушенным в приемах исторической критики и базирующимся на более широкое политическое и экономическое знакомство с эпохой? Да потому, что военная история нам нужна в деловом отношении; потому что гражданский историк, конечно, может прекрасно справиться с историей войн, как подсобной областью истории культуры, но гражданский историк не может прочитать в архивах ответ на интересующие Красную армию практические вопросы стратегии, тактики и военной организации. А если бы мог, мы облачили бы его в военную форму, причислили к высшему командному составу и признали бы его военным историком, то есть лицом, являющимся вождем не только политического, но и военного мышления поколения наших командиров.

Но это почти невозможно. Гражданский историк может развернуть талантливо очерченную картину прошлого, как француз Тьер сделал по отношению к наполеоновскому эпосу, или как маленький Тьер — англичанин Кинглек — сделал по отношению к лорду Раглану и англичанам, сражавшимся в Крыму в 1854-55 гг. Но необходимого нам делового подхода, указующего нам дальнейшие пути военного искусства, гражданский историк дать не может. Для этого надо вариться в котле постоянных запросов военной жизни.

Труднейшее дело в военной истории — это постановка вопросов, подлежащих ее освещению. Удивительно, с какой быстротой Мольтке-старший в течение одного года создал классический труд — историю кампании 1859 г. Архивы обеих воюющих сторон были для него недоступны; он располагал только отрывочными данными и донесениями нескольких военных агентов. Наш военный историк повернулся бы спиной к такому недостаточному, случайному материалу. Но Мольтке знал потребность армии освежить свой оперативный и тактический кругозор. В его руках, по должности начальника прусского генерального штаба, находился список наболевших оперативных, тактических, мобилизационных и организационных вопросов, на который армия ждала ответа. Можно было бы, конечно, попытаться набросать ряд руководящих статей и поместить их в официозных изданиях. Мольтке поступает иначе: располагая только общими контурами военных событий, он изучает, какой ответ они дают на запросы военного искусства. Война разгорается необычайно быстро, но насколько успешно смогли мобилизоваться французы и австрийцы? Австрийцы производят усиленную рекогносцировку и терпят неудачу у Монтебелло, — какого надо быть мнения об усиленных рекогносцировках? Под Сольферино большие кручи штурмуются много успешнее, чем удается продвижение под огнем через совершенно ровный лагерный плац, — не характерно ли это для современного огневого боя? Организация тылов обеих сторон, использование железных дорог, деление австрийских сил на две частные армии, руководство во встречных сражениях — все это дает пищу для чрезвычайно поучительных и в высшей степени деловых рассуждений Мольтке. Кто рискнет назвать этот классический военно-исторический труд Мольтке, переведенный на все языки, ненаучным? Последнее его издание, в полном собрании сочинений Мольтке, снабжено примечаниями военно-исторического отделения прусского генерального штаба; все архивы, вся литература за 40 лет использованы для того, чтобы внести поправки в цифры и фактическую сторону изложения Мольтке. Поразительно, насколько ошибки Мольтке в военных вопросах имели частный характер, почти не затрагивающий его выводов.[55] Правда, война эта была много проще и короче мировой войны, но возможность научно-делового изучения войны быстрым темпом едва ли может оспариваться.

Примерами быстрой разработки военного опыта являются также военно-исторические монографии прусского генерального штаба, посвященные англо-бурской и русско-японской войне, дававшие научное освещение, с ценными для подготовки армии деловыми выводами, спустя 2-4 года после того, как военные действия имели место. Весь секрет заключается в том, что авторы были в курсе современных оперативных и тактических вопросов; кто же попытается в архивах искать программы вопросов, по которым он в своем военно-историческом исследовании будет поучать современников, едва ли поспеет со своим трудом и для их внуков.

Насколько мы должны углубляться при изучении военной истории в глубь веков? Нельзя ли ограничиться историческими исследованиями мировой и гражданской войн? Совершенно нельзя; как бы мы полно ни овладели архивным материалом по последней войне, наши выводы будут шатки, мы будем страдать близорукостью по отношению к настоящему и будущему, если у нас не будет опоры в понимании эволюции военного искусства за длительный период. Мы не поймем современных требований к встречному бою, если не проследим всю историю его, начиная со сражения при Мадженте в 1859 г., когда он выдвинулся на первый план тактического искусства. Мы не поймем и тех изменений в постановке вопроса о нем, который вызван опытом 1914 г. Было бы вообще ошибочным ставить какие-либо хронологические рамки для изучения военной истории; могут существовать и существуют совершенно устарелые уже труды по гражданской войне 1918-1920 гг., и история гражданской войны между Юлием Цезарем и Помпеем и сейчас может дать и даст некоторые любопытные ответы на вопрос о стратегическом руководстве гражданской войной. Русские всегда болели склонностью к “полкохождению”, к массивным построениям, к ударной тактике, и военная история будет оставаться на деловой почве, подчеркивая недостатки флангообразных построений, хотя бы она восходила до сражения при Каннах включительно.

Но, разумеется, мы должны иначе расценивать изучение военной истории в период, предшествовавший введению нарезного оружия, и в новейшее время, начиная с Восточной войны 1853-55 гг. Раньше нас интересуют только крупные сдвиги в военном искусстве, являвшиеся следствием капитальных изменений социального строя и экономики, только ход эволюции и отдельные, поучительные для нашего поколения эпизоды. Эпизодом прошлого, пройденной ступенью является и наполеоновское военное искусство. С момента же введения нарезного оружия, с эпохой Мольтке нас связывают многие нити — и прежде всего борьба с пережитками наполеоновского военного искусства, незаконченная, пожалуй, и по сегодняшний день. На войнах последних 75 лет мы можем и проследить, как складывалась вся система наших современных военных знаний. И, конечно, особое ударение должно быть сделано на войнах ХХ века, позволяющих уже противополагать наши современные взгляды эпохе Мольтке, также начинающей уже отходить в прошлое. Ударение, которое, однако, не следовало бы понимать в виде отказа от методов истории военного искусства и предъявления невыполнимых требований последовательности и систематичности.

Военная история предстанет перед нами неисчерпаемой сокровищницей интереснейших и поучительнейших мыслей и фактов, если мы не будем зарываться в нее, укрываясь от настоящего, от практической работы; страницы прошлого должны представлять для нас не могильные памятники, а оружие для борьбы в настоящем, ключ к его пониманию. Каждое поколение должно само выковывать новое историческое оружие, сколько бы труда это ему ни стоило, и овладевать им, чтобы иметь возможность свободно ступать своей дорогой и не тащиться в хвосте за другими.

Война и революция. 1927. № 4. С. 49-66.

Ценность военно-исторической подготовки командира

— Мы готовимся к будущей войне, а не к мировой войне 1914 года.

Спорить против правильности такого утверждения не приходится. В нашу эпоху колоссальных социальных и технических сдвигов конкретные условия, в которых приходится вести войну и сражаться, изменяются весьма энергичным темпом. В наше время было бы гибельным полагать, что можно одерживать успехи одними и теми же приемами тактического и оперативного искусства не только в двух последовательных, отдельных войнах, но и в двух кампаниях, отделенных друг от друга только несколькими месяцами времени.

Этот быстрый ход эволюции военного искусства, непосредственно ощущаемый всеми командирами, не может не вызвать кое у кого сомнений в полезности затрачивать значительное время на изучение военно-исторического прошлого. Теперь ведь все так быстро стареет, становится непригодным в совершенно новых условиях войны. Теперь больше чем когда бы то ни было командир обязан устремлять свой взор к будущему, пытаться учесть условия, в которых ему придется вести в бой красноармейцев в будущей войне. Современная техника представляет необъятное поле для изучения. Разумно ли поэтому отрывать часы и дни от исследования современных проблем моторизации армии, чтобы познакомиться с фактами, ушедшими в прошлое, имевшими место при господстве уже отживших предпосылок?

Как ни загружен командир, как ни дорого его время, но военная история не может теперь уступить ни пяди из принадлежащего ей места в подготовке командира к любой ответственной тактической или оперативной роли. Ощущаемая нами быстрота эволюции военного искусства только подчеркивает, насколько диалектика пронизывает всю область военного дела и составляет его существо, насколько бессильны средства формальной логики при обсуждении вопросов военного искусства и на какой опасный путь эта формальная логика может нас ежеминутно толкнуть. С точки зрения последней, основные вопросы военного дела — например, наступление пехоты и борьба за превосходство в огне — представляются областью иррациональною, неразрешимыми загадками. Буржуазное мышление справляется с запросами военного дела, лишь сводя оперативную и тактическую теорию к минимуму, близкому к нулю, каким являются “вечные принципы”, и перенося центр тяжести военного образования на военную историю, на анализ конкретных фактов военного прошлого.

Военное мышление насквозь исторично. Если бы внезапно ход истории остановился и новые факторы перестали бы врываться и революционизировать военное дело, то, пожалуй, военную историю можно было бы отбросить на второй план и сосредоточить все свои усилия на разучивании испытанных методов ведения боя и операций. Но значение военной истории колоссально возрастает, когда каждый месяц приходится давать оценку новых фактов, изменяющих самые основы ведения боя, — будь то танк или революционное движение, самоходное орудие сопровождения пехоты или переход от индивидуального крестьянского хозяйства к коллективному. Без солидной военно-исторической подготовки мы не можем уловить значение каждого нового фактора и бессильны представить себе те изменения, которые повлечет за собой его проявление в достаточно удаленных уголках военного дела. Только военная история дает нам представление о военном искусстве в целом, о тесной зависимости всех его частей друг от друга; только военная история знакомит нас с картиной глубоких изменений в военном искусстве, которое вызывали в прошлом социальные и технические сдвиги, и только военная история может нам помочь разобраться в самых острых и злободневных вопросах. Несомненно, история является единственной базой, на которой может расти творческая мысль в области теории военного искусства. Вопрос заключается только в том, что можно черпать либо непосредственно из истории, либо проводить заимствования у зарубежных теоретиков, что означает использование той же истории, но из вторых рук.

Огромное значение в подготовке командиров Красной армии получает военная игра. Военная история и военная игра должны являться двумя равноценными сторонами подготовки командира; они прекрасно дополняют друг друга. С одной стороны, подготовка представляет величайшие опасности. Военная игра в кругу лиц, вовсе не осведомленных в военной истории, обрисовывается мрачными чертами; она отрывается от действительности, становится схоластичной, приводит к шаблонному повторению требований устава, находящемуся вне всякой связи с обстановкой данного конкретного случая, и блещет только своей поверхностностью и бедностью внутреннего содержания. Военной игре в случае разрыва с военной историей всегда угрожает вырождение в своеобразное “пеше по-конному”, в упражнение в разговоре командным языком и технике штабной службы, лишенное всякого внутреннего содержания. Только наличие военно-исторической подготовки позволяет успешно бороться с этими отрицательными уклонами военной игры, насытить ее тактическими и оперативными идеями и поднимает военную игру от простой гимнастики на уставную тему в разряд особенно ценных и поучительных упражнений.

Изучать военное искусство, не изучая военной истории, это равносильно тому, что прочитывать в книге только предисловие и заключение. Так поступают иногда очень занятые люди, но очень вероятно, что они на этом деле зря теряют свои немногие свободные минуты.

И слушатели Военной академии, и широкие круги командиров Красной армии проявляют к военной истории значительный интерес. За последнее время у нас появился ряд стоящих трудов и по гражданской, и по мировой войне. Однако резко ощущается разрыв между значением военно-исторической подготовки и вниманием, уделяемым обеспечению этой подготовки первоклассными историческими трудами. Требования к последним повысились в колоссальной степени. Нужны громадные усилия, чтобы военная история действительно могла стать наставницей в военном искусстве, а не предлагать лишь более или менее сырой материал на уразумение читателям, только по совместительству, только кустарным образом — в свободное от других занятий время. А за границей мы видим могучие военно-исторические институты в виде военно-исторических отделений генеральных штабов или секции рейхсархива; на военную историю тратятся ежегодно сотни тысяч. И это, пожалуй, очень производительно израсходованные на оборону средства, так как они позволяют военному мышлению стать на собственные ноги. Если в отношении военной техники нужно добиваться полной независимости от иностранного импорта, то, пожалуй, в такой же степени ценной является независимость от импорта и военного мышления армии.

С каждым годом наши средства преподавания военной истории обогащаются новыми трудами. Слушатели, окончившие в 1930 г. Военную академию, уносят с собой некоторый военно-исторический багаж. Что в этом багаже наиболее ценного? Интерес и любовь к военной истории, навыки подходить с исторической перспективой к изучению любого вопроса, понимание основного значения военной истории в той дальнейшей самостоятельной работе, которая должна будет вестись каждым за стенами Военной академии, потребность быть в курсе новых военно-исторических исследований. Работа над военной историей никогда и никем не может оказаться исчерпанной. Новая фаланга командиров, выпускаемая академией в армию, будет продолжать работать над своей военно-исторической подготовкой, являясь ценным звеном в общем повышении интереса и требований красных командиров к военной истории.

Красная звезда. 1930. №100. 1 мая.

Судьбы военной мысли

Перед мировой войной во всех странах Европы протягивалась какая-то великая стена, разделявшая военное мышление от гражданского. Еще к началу XIX века относится замечание, что военные чинят свои перья шпагами. Нарождение в течение века военных академий отнюдь не способствовало сближению военной и гражданской мысли. Во всех академиях учили прежде всего мыслить по-военному — нарождалась логика в мундире. Если штатскому человеку простительно пребывать в нерешительности, колебаться, взвешивать соображения за и против, требовать освещения вопроса и с другой стороны, то военный, прежде всего, должен был держаться возможно дальше от всякой диалектики. Сила постоянных армий заключается в том, что она не взвешивает своих симпатий и не меняет точек зрения; дисциплина сомкнутого строя стремилась охватить и военно-научную область. Односторонность взглядов являлась как бы основной добродетелью военного мышления. Критик не легко чувствовал себя в военных вопросах, так как нельзя критиковать заповедей, выгравированных на скрижалях завета; а военное мышление обзавелось целым ликом святых, непогрешимость авторитета коих оспаривать было нельзя; слова Фридриха, Суворова, Наполеона являлись заповедями, хранившимися в каждом лагере.

Гражданская мысль являлась врагом внутренним. Первые и самые горячие строки, которые написал Мольтке, возвратясь в 1871 г. с войны с Францией, были посвящены этому внутреннему фронту и направлены против претензий Бисмарка на право участия в руководстве войной. Презрительная кличка “бирстратегов”, философов войны из пивной, должна была показать гражданским ученым на всю недопустимость подхода к исследованию военных вопросов. Ни один социал-демократический депутат, критиковавший в рейхстаге прусский милитаризм, не испортил большому прусскому генеральному штабу столько крови, как член правой в палате господ, наследник Трейтчке по редакции самого консервативного прусского журнала, профессор Берлинского университета Дельбрюк, начавший читать своим студентам курс истории военного искусства и вступивший в полемику по военно-историческим вопросам с генеральным штабом. Это был настоящий внутренний враг, против которого было пущено в ход оружие бойкота и клеветы. И каждый успех гражданского ученого в военных вопросах рассматривали как поражение своих. Мы уже не говорим об отношении к Францу Хенигу: этому талантливому историку приходилось защищать свое право на военно-историческую критику с оружием в руке.

Вождь французской военной мысли, генерал Леваль, отличавшийся особенно трезвым, позитивным умом, и сам необыкновенно образованный человек, приходил в неистовое состояние, когда встречал статью гражданского автора по военным вопросам. Ненависть против Гамбетты и его штаба — Фрейсинэ, Сери-де-Ривьера, — обида за генерала Орель-де-Паладина, неповинно пострадавшего при натиске политических деятелей во вторую половину войны 1870 года, отравили все мышление Леваля. Он упорно трудился, чтобы возвести стенку, которая должна отгораживать компетенцию военных от господ, не носящих военного мундира. Он одел стратегию в шоры, добровольно пошел на страшное, роковое сужение ее поля зрения, чтобы порвать связь между гражданской и военной мыслью.

На фронтоне парижской, высшей, военной школы красовались слова: “мушкетеры и бенедиктинцы“. Мушкетеры — это такие солдаты, тело, мозг и сердце коих переродилось так, что на все реагирует по-военному; это воплощение солдатской точки зрения. Ученость в девизе французской военной академии представлена бенедиктинцами, почтенным монашеским орденом, насчитывающим втрое более ученых и писателей, чем людей строгой жизни. Это очень почтенная ученость, сохранившая нам в течение средних веков дошедшие до нас обломки античной мысли, ученость с большой эрудицией, но, прежде всего, ученость не от мира сего, ученость за монастырской стеной, так враждебной вообще гражданской мысли.

Если военная мысль стремилась укрыться за монастырской стеной, то гражданская мысль, с своей стороны, приветствовала это отчуждение. Придавать в истории какое-либо значение военным вопросам долгое время было признаком скверного научного тона. Наука облеклась в лицемерную демократическо-пацифистскую тогу. Удивительное зрелище представлял муж науки, работавший десятилетиями над какой-нибудь тридцатилетней войной, сличавший тысячи рукописей и никогда не открывавший ни одного военного учебника, и судивший об исторических делах и военных деятелях исключительно с филологической точки зрения. Русские университеты, конечно, являлись архиштатскими учреждениями. Гражданские профессора одели также шоры своего гражданского образца. Можно только отметить в Германии прорыв школы Дельбрюка, да несколько военных кафедр в швейцарских университетах, объясняемых милиционной системой швейцарской армии.

Каковы же явились результаты такого разобщения? Мировая война отчетливо подвела итоги. Только односторонность направления военной мысли, только добровольно одетые всеми генеральными штабами шоры объясняют полную неожиданность тех сюрпризов, которые поднесла мировая война. Война затянулась на такой срок, который не допускался ни одним военным писателем; борьба сложилась не на сокрушение, а на измор, тем методом, который был сдан в архив военными вместе с XVIII веком и о котором перед войной любил распространяться только гражданский ученый Дельбрюк. Особое значение в мировую войну получил экономический фронт — и все государства оказались к борьбе на этом фронте неподготовленными. Выяснилась тесная связь политики и стратегии; все, что можно было сделать перед войной, чтобы затруднить установление таковой, было сделано. Пришлось мобилизовать для работы на войну все умственные и промышленные средства стран, и конечно, эта задача не облегчалась наличием монастырской стены, за которой укрывались бенедиктинцы.

Не одна Россия, но и все воевавшие государства оставались в течение войны без снарядов, далеко не рационально использовали имевшиеся промышленные ресурсы, резали по живому мясу экономический организм страны, предпринимали заведомо безнадежные операции, с большим опозданием приспособлялись к новым техническим средствам, бесполезно расходовали сотни тысяч человеческих жизней. Уроки последней войны обошлись так дорого, как никогда, и, естественно, родилось стремление разобраться в них и в будущем не повторять прежних ошибок.

Во всем мире военная мысль работает другим темпом. В военном лексиконе повсюду появились новые слова. Уже за два года до основания Красной армии Людендорф пришел к необходимости организовать в армии постоянную политическо-просветительную работу. Отчужденность военной мысли от гражданской начала рисоваться самим военным руководителям, как кошмар. Замещающий начальника прусского большого генерального штаба, генерал Фрейтаг-Лорингофен, выступил уже в 1917 году с проектом — образовать после войны в университетских городах девятимесячные курсы для поручиков; лекции гражданского профессора оказались необходимыми молодому офицеру, чтобы справляться со своей работой в части, а ведь недавно еще это был враг внутренний. Повсюду народились учреждения, которыми военный аппарат стремится связаться с промышленной организацией государства. Генеральный штаб отбывает стаж во Франции не только в различных родах оружия, но и в промышленности. Установить контакт совершенно необходимо. Кафедры — и не только военно-исторические, но и по военному вопросу — открываются в свободных высших школах, даже если страна еще сохраняет постоянную армию.

Для нас, переходящих на территориальную организацию армии, сдвиг в области мышления и, в частности, высшего образования представляется, может быть, еще более необходимым. У нас нет более стены, которая бы разделяла гражданское и военной мышление, и нет более сепаратизма ни там, ни здесь. Однако, мы еще не имеем территориальных университетов, которые бы готовили не просто образованных людей, а людей образованных и подготовленных не механически отнестись к прохождению службы в территориальных частях. Наша общая пресса касается только парадной, внешней стороны Красной армии и еще не уяснила своей задачи как печати, обслуживающей вооруженный народ. Мы еще откупаемся выделением средств на особое военное издательство и остаемся при глубоко чуждом военным запросам Госиздате.

В Московском университете историческим факультетом был избран лектор читать курс истории военного искусства, но таковой курс был найден излишним пацифистским представителем государственной власти. Военно-историческая комиссия начала работу по истории участия России в мировой экономической войне, работу очень важную для постановки мышления на новые рельсы, но мы не видим, чтобы эта работа теперь шла и привлекала чье-нибудь внимание. Мы совершенно не осведомлены, чтобы молодежь, окончившая Военную Академию, хотя бы частью командировалась для отбытия промышленного стажа; мы уже отчетливо сознаем решительное значение экономического фронта для нашей боеспособности, но перспективы работы трестов в условиях войны остаются туманными. Мы имеем уже экономический генеральный штаб, но это, может быть, самые штатские и далекие от военного дела люди в государстве — армия еще не ощущает контакта с ним.

Теоретически у нас красные инженеры, организующие в мирное время народный труд, должны в момент войны явиться и военными вождями трудящихся... Это — огромная программа, это — десятки лет упорной работы, это — огромные вековые предрассудки массы, которые предстоит преодолеть. Мы еще только взялись за территориальные формирования и, может быть, не вполне еще усваиваем тот огромный фронт сближения кадров армии с кадром, на котором предстоит повести работу, чтобы влить действительную силу в организацию вооруженного народа...

Стоит ли военное мышление, представленное в Военной Академии, на этом новом пути, или здесь старая стена, в которой только цикл политико-социальных наук образует брешь?

Хотя мы все чинили раньше наши перья шпагами, однако, и в старой России не наблюдалось такой чистоты юнкерского военного мышления, как на западе. Новую академию отнюдь не давит бремя традиций, заповедей, священных “табу“, недоступных для критики. Гражданская мысль вводится у нас даже, может быть, слишком обильными, с педагогической точки зрения, дозами. Все преподавание истории военного искусства строится на идее эволюции, которую до мировой войны обычно считали столь противной требованиям военного мышления, что не остановились перед уничтожением преподавания самой дисциплины истории военного искусства в Парижской и Берлинской военных академиях.

Наш академический курс порвал линию преемственности со старой академией и имеет свои корни в работах семинария Дельбрюка при Берлинском университете. В стратегии мы являемся счастливыми обладателями широкой, к сожалению, еще не заполненной программы. В военной администрации у нас, несомненно, больше файолизма, чем в любом нашем промышленном предприятии. Нельзя шире идти навстречу новым идеям, чем идет наша тактика. По временам наши часы даже уходят вперед, в сравнении с реальными условиями нашей техники. Военная география явилась на смену военной статистики; это что-нибудь да значит. Технике мы уделяем столько внимания, что наши курсы получают даже интерес справочных изданий. Классические формы сохранило только преподавание военной истории, содержание которой зато почти целиком заполняют мировая и гражданская войны...

Разумеется, и в преподавании, и в усвоении военных наук за первые пять лет существования Красной Военной Академии можно было бы отметить значительное число пробелов, объясняемых и пестротой научной подготовки слушателей, и предоставляемым Академии минимумом научного комфорта, и развлечением сил и внимания то событиями на фронтах, то различными ударными вопросами, наконец, неустановившимся, кипучим, переходным характером всей академической жизни.

Однако, есть и огромные плюсы при построении нового военно-идеологического фронта.

Налицо безусловный научный энтузиазм. Есть порыв в этом штурме научных высот. Если порой не хватает глубины и основательности, то есть широта подхода, которая убережет нас от односторонности.

В старой академии, когда мы еще сидели на школьной скамье, нам постоянно твердили, что, когда мы кончим академию и выйдем за ее стены, мы будем свободны критиковать и лекции преподавателей, и находить ошибки у самого Наполеона. Пока же мы учимся в ней, мы должны добросовестно усваивать подносимый материал. Академия стремилась быть храмом науки, и такие же храмы военной науки, с еще более строгим культом, представляли военные академии запада.

С точки зрения храма науки, позиция Академии на новом пути представляет значительную особенность. Вспоминаются первые годы лекций: аудитория прямо шипит при тех или иных выпадах профессора. Слушатели, только что прибывшие с фронта, брались за учение с явной целью вычитать из учебника не то, что было в нем написано; на каждом лице можно было прочесть святотатственную для храма науки мысль — внести что-либо свое, толкнуть вперед, перестроить всю военную науку на новый лад, раскритиковать в пух и прах подносимые рассуждения. Энтузиазм сливался с глубоким непочтением к старым формам военной науки...

Крайности изжиты и перемололись. Однако, не считается непочтительным, чтобы каждый красноармеец думал, что он носит в своем ранце будущий маршальский жезл; наоборот, такая надежда создает силу армии. Почему же, отправляясь в поход на идеологический фронт, не чувствовать себя будущим маршалом науки, не ощущать в себе профессора военного искусства, который приведет в соответствие с ушедшей вперед жизнью одряхлевшие военные теории? Не минус, а плюс, если на зачете хорошо сдается учебник, на который слушатель смотрит сверху вниз; не минус, а плюс, если по энциклопедическому словарю проверяются утверждения, раздававшиеся с кафедры.

Самостоятельная работа слушателя начинается с первым его критическим сомнением. Лабораторный метод, который вводится в Академии через пять лет ее существования, представляет только педагогический канал, открывающий упорядоченный выход; а своя лаборатория работала в мозгу слушателей с основания Академии.

Отсутствие какого-либо сепаратизма военной мысли у преподавателей и критическая, не проникнутая никаким пиететом позиция слушателей по отношению к военной науке, исходящая из сознания необходимости движения вперед, представляются нам сильнейшими сторонами Академии на новых путях.

Военная академия за пять лет. Сборник под ред. М.Л. Белоцкого, И.Г. Клочко, Е.А. Шиловского. М., 1923. С. 162-168.

Стержни военного искусства

Изучение военного искусства, в академическом масштабе, дробится на огромное число отдельных дисциплин. Многопредметность, представляя вообще огромное зло, особенно опасна в военном искусстве, так как второстепенные предметы, иногда почти справочного характера, при дроблении преподавания могут занять далеко не соответственное место и затереть главные; утрачивается общая перспектива на военное искусство, в котором требуется прежде всего гармония; колесики отдельных предметов перестают сцепляться с колесиками других, и получаемые знания теряют свою действенность, обращаются в мертвый материал.

Мне представляется, что разумная постановка обучения военному искусству не должна преследовать цели — нагромоздить массу материала в головах слушателей, материала, который удастся оживить и собрать потом в одно целое только немногим выдающимся мозговым аппаратам. Надо, чтобы механизм мышления мог работать все время, чтобы в самом процессе обучения предметы складывались в определенные этажи.

Таких этажей в военном искусстве мы видим три: бой, операция, война. Уже в эпоху Наполеона наметилось, что сражение состоит из отдельных боев и что искусство ведения боев и искусство группировки тактических действий для достижения цели сражения — понятия различные. Русская военная мысль уделяла этому различию весьма недостаточное внимание, несмотря на то, что эволюция военного искусства, раздвигая рамки сражения во времени и пространстве, все более увеличивала трещину между отдельными боями; самостоятельность последних росла, и сражение, наконец, полностью развилось в операцию. В настоящее время нельзя игнорировать деление, указанное еще Жомини, на малую и большую тактику. Последняя в современных условиях обратилась в оперативное искусство. Бой выливается из движения по одной дороге; эта единственная дорога и очерчивает пределы тактики; там, где несколько походных колонн, там развивается уже несколько боев, которые надо комбинировать, — там уже сфера оперативного искусства. Грубейшей ошибкой, конечно, было бы смешивать предлагаемое деление с расчленением тактики на элементарную и прикладную.

Эти этажи военного мышления надо изучать последовательно. Отсюда, конечно, вовсе не следует, что академическое преподавание должно быть сведено к трем основным предметам: тактике, оперативному искусству, стратегии. Но оно должно быть приноровлено к ним. Исторические, технические, организационные и географические тенденции, представленные в настоящее время отдельными циклами и кафедрами, не должны отнюдь выпасть из учебного плана, но должны приспособиться к делению его на три этажа. В каждом этаже им должно быть отведено соответственное помещение.

Историческая тенденция должна являться основным устоем академического преподавания. На младшем курсе, разумеется, историческое изучение отдельных боев, до дивизии включительно, не может быть предметом особой кафедры, а должно тесно сливаться с изучением тактики.[56] Но зато на младшем курсе, посвященном, главным образом, изучению технических деталей, должна найти свое место история военного искусства, представляющая общее введение к академическому курсу, образующая ту рамку, в которую будут последовательно набираться отдельные предметы изучения.

На старшем курсе историческая тенденция могла бы найти свое выражение в изучении отдельных операций и в разработке слушателями военно-исторической темы, охватывающей участие корпуса или армии в одной из операций мировой или гражданской войн.

Выше оперативного этажа сейчас историческая тенденция в академическом преподавании вообще не поднимается; мы имеем не историю войн, а историю операций. Эта оперативная история должна основательно устроиться на старшем курсе. Очень бы хотелось иметь на дополнительном курсе действительно военную историю — стратегический разбор двух последних войн, останавливающийся исключительно на стратегических, а не на оперативных вопросах.

Техника должна разбиться между младшим и старшим курсами на боевую и оперативную. Умение в области военной техники могут дать лишь особые прикладные школы (Артиллерийская,

Выстрел и т.д.); в стенах академии, при помощи подсекций ВНО и военных кабинетов, можно предоставить желающим углубиться в любую отрасль военной техники; было бы даже полезно обязать каждого слушателя стать специалистом в какой-нибудь, очень ограниченной, отрасли техники и отвести для этого соответственное время; но попытка приобрести умение во всех отраслях военной техники может повести лишь к верхоглядству. Академическая задача должна сводиться к тому, чтобы ориентировать слушателя в технических вопросах; уяснить связь их между собою и основные тенденции их развития; указать, в чем они обусловливают современный бой, операции и войну; как военные действия видоизменяются при отпадении какой-нибудь технической предпосылки; что можно требовать от техники и как ее экономичнее использовать. Все академическое изучение должно преследовать цель — выйти из рабства у технических шаблонов, перестать быть зрителем, пассажиром, обывателем в военной технике и научить сознательно пользоваться техническими процессами, критиковать их, ставить технические задания. Академические курсы отнюдь не должны представить сокращенные технические учебники, а должны ярко становиться на точку зрения боя или операции при разборе тех или иных технических вопросов. Должны ли технику преподавать техники? Сомнительно.[57]

Организационные тенденции на младшем курсе должны быть очень близки к курсу тактики. Впрочем, такие вопросы, как устройство войсковых частей, их подготовка и воспитание, организация войсковых обозов в пределах дивизии — не должны утонуть в тактике. Стержень боя не значит еще, что тактика должна включить в свои пределы и фабрикацию пулеметов. Около тактики должно устроиться и преподавание техники оружия, и преподавание административных начал устройства и подготовки войсковых частей.

Операция с ее обширным тылом (корпус и армия) и сложным управлением предоставит уже организационной тенденции более широкий размах на старшем курсе. На дополнительном курсе организационная тенденция должна получить полное развитие, в виде учения о комплектовании, мобилизации — военной и промышленной, сравнения наших организационных форм с существующими в иностранных армиях и т.д.

Географическая тенденция на младшем курсе логически выражается лишь в топографии, если только последняя не будет вовсе вынесена из академического преподавания на вступительные экзамены. Впрочем, военная география — предмет наиболее самобытный, и потому преподавание его может быть несколько перетасовано, в зависимости от наличия свободного времени.

На старшем курсе география изучала бы важнейшие театры и давала бы метод военно-географического исследования района операций. На дополнительном курсе она выражалась бы в работе над целыми государствами — СССР и некоторыми другими, подходя к исследованию их с точки зрения целого, ведущего войну, с уделением достаточного внимания экономическим вопросам.

Цикл социально-политических наук не может быть тесно увязан с предлагаемыми тремя этажами изучения военных наук. Однако, экономический материализм должен взять на себя задачу введения; изучение его должно сосредоточиться на младшем курсе, параллельно с историей военного искусства. Изучение определенных областей политической работы должно быть связано с боем и операцией. Политика империализма, дающая марксистский подход к учению о войне, тесно связывается с основной работой дополнительного курса.

В общем, на младшем курсе, около боя, все предметы будут несколько крепче увязаны, чем на дополнительном; пункт отдельных научных тенденций будет расходиться несколько веером к дополнительному курсу. Тем не менее, историческая, техническая, организационная и географическая тенденции, а также политико-экономическая должны прорезать все этажи академического преподавания и в течение всех трех лет его подготовки должны иметь особого попечителя, в виде руководителя соответственного цикла. Такое вертикальное руководство обеспечит преемственность работы и предохранит мышление слушателей от слишком резких толчков при переходе из класса боя в классы операции и войны.

Последний класс является обязательным. Изучение войны — не туманная философия, которой можно было бы избежать, а работа над весьма конкретными, уже ныне существующими дисциплинами, которым и теперь уделяется время. Вся работа по подготовке к войне останется непонятной, если не будут уяснены требования войны в целом; изучение операции будет представляться незаконченным и висящим в воздухе, если не будут уяснены требования, выдвигаемые ведением войны к операции.

В настоящее время, при отсутствии на каждом курсе определенного стержня, мы наблюдаем стремление указанных нами основных предметов (тактики, оперативного искусства, стратегии) к набуханию, к включению в свой объем весьма разнородных предметов, находящихся в известных отношениях к соответственному стержню.

Получаются мозаичные мастодонты, пестрые наборы дисциплин, весьма разнящихся по своим методам. Преподавание в условиях такой мозаики мельчает, изучение целых дисциплин заменяется натаскиванием по немногим вопросам, метод мышления отходит на второй план, справочные данные торжествуют. Если мы будем иметь тактический класс с известным контролем тактического руководства над всей программой класса, то это облегчит тактике войти в свои берега и углубить свои собственные вопросы. То же можно сказать и о разливе оперативного искусства, столь обширном, что само изучение операции почти равно нулю. Только контроль над историческим, географическим, организационным, техническим изучением операции на всем курсе и углубление в свое собственное дело.

Итак, три этажа преподавания — бой, операция, война, прорезываемые четырьмя циклами военных дисциплин; в виде такого наброска нам рисуется наивыгоднейшая организация учебной структуры академического преподавания.

Военная академия Р.К.К.А. Сборник 1-й. О комплексном преподавании. М.: Издание Учебного Отдела, 1925. С. 16-21.

История военного искусства и стратегия и лабораторный план

Конечно, лабораторный план не есть лабораторный метод.

Но раз он стремится к постановке учебной работы в лабораторные условия, то я позволю себе сначала остановиться на последних в приложении к интересующим нас дисциплинам.

Лаборатория — это средство не ознакомиться с внешним характером явления, а проникнуть в его существо. Работа в лаборатории приглашает судить не по обманчивой внешности, а обращается к рассудку. Выставочные приемы ознакомления представляют такую же противоположность лабораторным методам, как театральная декорация и мишура противоположны той жизни, которую они берутся отражать на подмостках.

В основе работы в лаборатории лежит картезианская требовательность: “чтобы достигнуть истины”, писал Декарт, “нужно однажды в жизни отречься от всех унаследованных взглядов и восстановить заново, с самого фундамента, всю систему наших знаний”. Это картезианское сомнение и движет лабораторным методом, который требует обращения к первоисточнику и собственноручного манипулирования обучающегося с научным сырьем для получения научного вывода. Лаборатория является не средством изучения теории, а средством ее проверки, средством самому, в короткое время, проделать часть того логического пути, который выполнила наука в течение столетий своего существования.

В военном искусстве лабораторный метод представляет чрезвычайные выгоды: ввиду спорности многих военных вопросов изучение логики данной военной дисциплины имеет и в практическом отношении не меньшее значение, чем ознакомление с выводами теории, которые завтра могут измениться; с другой стороны, быстрая эволюция военного искусства безжалостно лишает наследства ученых, занимающих военные кафедры. Точки зрения предшественников оказываются неприемлемыми для наследников. Военная теория каждое десятилетие перестраивается с самого фундамента. Методы постройки теории, требующие для успеха больших знаний и таланта, в то же время очень несложны и кратки. Вывод теории отделяется от бытия не слишком длинной логической цепью. Несомненно, высшее военное образование должно преследовать цель научить разбираться в жизни и делать соответствующие выводы. Практика генштабиста требует повторения лабораторной работы военного ученого. Поэтому, в изучении военного искусства центр тяжести должен быть перенесен на лабораторный метод.

Задачи лабораторного изучения в истории военного искусства, с известным трудом и затратами, могут быть достигнуты. Общая перспектива эволюции военного искусства может быть усвоена слушателями лишь при сохранении изучения курса, который может быть несколько сокращен, но обязательно продолжен на последние 50 лет, отсутствие очерка которых представляет в нем ныне зияющий пробел. Но помимо этого, слушателю важно дать лабораторную практику: 1) в критике источников, дабы уяснить всю пропасть, отделяющую истину от заинтересованных описаний событий, и воспитать логическую требовательность при установлении фактической стороны; 2) необходимо дать практику в установлении связи между новым явлением в военном искусстве и изменением социальных и экономических условий жизни государства; 3) наконец, необходимо дать практику в оценке эволюции, которую военное искусство переживает на наших глазах. Мне рисуется, что можно было бы составить книгу, подобную труду “Стратегия в трудах военных классиков”, которая заключала бы в себе ряд отрывков для таких упражнений, так как иначе, при разброске материала, часто имеющегося лишь на иностранных языках, систематических занятий поставить нельзя.

Такой сборник мне рисуется в следующем виде: описание социальной революции в Египте, Месопотамии более чем за две тысячи лет до нашей эры. Папирус описывает разорение богатых в Египте как гибель культуры и цивилизации; кирпичики с клинообразными письменами повествуют о ней, как о начале райской жизни: нет больше взяточников, нет угнетенных.

Слушатель должен придти к убеждению, что эти социальные революции, описываемые столь противоположно, по существу являлись одинаковыми, но в одном случае мы имеем идеализацию контрреволюционера, а в другом — революционера. Я бы поместил из Фукидида историю убийства спартанского царя Павзания, известного своей победой над персами, очень популярного, особенно в низших классах, среди крепостных, которых он хотел освободить, чтобы опереться на них; неожиданно он оказывается изменником, подкупленным персами, и убивается эфорами-комиссарами спартанской аристократии. Слушатель должен открыть и доказать, что измены никакой не было, и она выдумана аристократией, чтобы устранить опасного вождя готового ежеминутно вспыхнуть восстания илотов.[58] Я привел бы средневековые хроники о завоевании норманнами Англии и битве при Танненберге, цель которых — заставить слушателя логически доказать, что составитель хроники, говоря о миллионах участников, соврал не в десять, не в сто раз, а в тысячу раз; что в этих операциях феодального периода могли принимать участие только немногие тысячи бойцов. Я привел бы несколько современных реляций, в которых, правда, трех нулей не приписывается, но где текст все же полон логических противоречий. Слушатель должен был бы указать их и установить, какую позицию занимал автор реляции по отношению к фактам и что толкнуло его на извращение. Я привел бы несколько великолепных описаний сражений, которые дал Трейчке, и заставил бы слушателей открыть ряд неточностей и сгущений красок, допущенных этим писателем для красного словца. Вместо холодных замечаний о приемах установления реальных фактов, слушателю было бы предложено с самого начала поплавать в море лжи и попробовать свои силы в раскрытии ее.

Такие упражнения мне представляются чрезвычайно плодотворными, так как они тренируют силу самостоятельного суждения слушателя. Они же непосредственно ведут нас к пониманию той логики фактов или, как говорили раньше, причинной связи между военными событиями, которая составляет существо военно-исторического метода. Военная история, при лабораторном методе, теряет свое самостоятельное существование и обращается в гигантскую лабораторию для всего военного искусства в целом.

Связь между эволюцией социально-экономических условий и военного искусства могла бы изучаться путем сопоставлений отрывков исторических трудов, преимущественно имеющих в виду русскую действительность, трактующих мирную эволюцию и военные явления, независимо друг от друга, и путем предложения слушателю задачи — установить в данном именно случае зависимость изменений в военной надстройке от изменений в экономическом фундаменте. Последняя задача — оценка различных изменений, переживаемых современным военным искусством, вышла бы уже из пределов рекомендуемого к составлению пособия и явилась бы задачей темы на дополнительном курсе. Слушатель приступал бы к ней уже хорошо подготовленный.

В стратегии и оперативном искусстве также, конечно, нужны краткие курсы, дающие общую перспективу и связь между различными положениями теории искусства. Толщина учебников по стратегии зависит, главным образом, от подробного развития многочисленных примеров военной истории, подтверждающих положения теории. Лабораторное изучение стратегии заключалось бы в том, что группа слушателей коллективно брала бы на себя проверить все важнейшие выводы курса, распределив между собою подробный анализ событий военной истории, на которые они базируются.

Для более глубокого усвоения курсов семинарские занятия по истории военного искусства и стратегии необходимо сохранить. Занятия по стратегии должны сохранить и цель — обострить стратегическое мышление слушателей на критике классических трудов по стратегии; последние упражнения также относятся к лабораторному методу, поскольку на слушателя выпадет каждый раз задача — подчеркнуть, в каких отношениях современная эволюция военного искусства заставляет признать данный классический труд не вполне отвечающим требованиям сегодняшнего дня.

Чем больше мы будем развивать лабораторный метод, тем больше все преподавание будет становиться на военно-историческую основу, проникаться жизнью, бытием. Но в то же время военная история, как самостоятельный цикл, будет сжиматься и худеть. Общие рамки мировой и гражданской войн, да образцовый в методологическом отношении разбор какой-нибудь одной операции составит[59] все содержание ее курсов. Все остальное должно раствориться в лабораторном методе. В военно-историческом бытии слушатель должен видеть не какую-либо самостоятельную категорию, а общую основу всего военного искусства, к которой его сознание обращается повседневно, для суждения по любому военному вопросу. Все военные дисциплины являются лишь выводами из военной истории,[60] и лабораторный метод должен заставить слушателей проделать хотя бы часть логического пути от военно-исторических фактов к научному их обобщению.

Военная академия, путем упорных усилий учебного персонала и слушателей в течение последних лет, настойчиво проводит линию лабораторного метода, и нельзя оспаривать крупных достигнутых успехов в преподавании. Но на этом пути лабораторного метода все же большая его часть остается впереди. Резкий поворот здесь невозможен, так как необходимо одновременно переконструировать весь учебный материал. Попытка форсировать введение лабораторного метода, при отсутствии лабораторных пособий, явилась бы, на наш взгляд, неоправдываемым шарлатанством. Но все средства, которыми академия располагает, должны быть уделены на него.

Лабораторный план — очень эффектный прием, который может быть введен моментально — по декрету; чудесной стороной его является нетребовательность: те же преподаватели, те же слушатели пересаживаются, перераспределяются те же учебные пособия, которые имеются под рукой, внутренней ломки каждой дисциплины не требуется. Лабораторный план, по духу, — не научный, а административный план. В научном отношении он представляет такое же чудо, какого ожидали многие после октября 1917 года: сразу же не будет взяток, все станут грамотными, а экономическая производительность будет поднята соответственным декретом. Мышление Ленина чрезвычайно сомневалось в чудесных свойствах декрета, и вся его энергия вкладывалась в толкование необходимости огромной внутренней работы, чтобы заполнить рамки советской государственности соответственным материалом, который еще нужно создать и воспитать.

Мы целиком стоим на точке зрения скептицизма по отношению к чудесным свойствам пересаживания и перераспределения времени на базе того же материального содержания преподавания.

Лабораторный план может иметь успех лишь в высших учебных заведениях, преследующих изучение социально-политических наук, так как государственные и партийные издательства напечатали достаточное количество трудов, позволяющих в преподавании их перейти к лабораторному методу. В технических же высших заведениях и в академии лабораторный план означал бы принесение в жертву интересов дела показной стороне. “Показ”, при лабораторном плане, с самого начала, оказался не только обращенным к ученикам, но получил и крикливый, рекламный характер парадирования новых методов обучения. Вторжение парада в науку едва ли обеспечит открытие новых горизонтов. Лабораторный план несимпатичен нам и по кажущемуся предоставлению свободы обучающемуся, с установлением за ним сугубого надзора. Построение его было разработано для школы, очень бедной количеством преподавателей — один на семьдесят учеников, а не один на семь, как обеспечена академия; поэтому он обусловливает весьма нежелательную метаморфозу наставника в контролера, вредную и ничем не вызываемую в наших условиях.

Обращу внимание еще на одну сторону: лабораторный план вырос из детского сада; при этом, в особенности на американской почве, обращалось особое внимание на индивидуальное развитие, на то, чтобы обучающиеся дети шли в своем развитии каждый своей дорогой, а не как стадо. Это, действительно, крайне ценно в начальной стадии образования. В высшей стадии образования такая подчеркнутая индивидуальность обучения едва ли является плюсом. Военная академия подготовляет весьма ответственных работников; она обязана воспитать из них не анархистов в области военного мышления, а людей, близких по взглядам на военное искусство, говорящих одним и тем же военным языком. Эти цели требуют коллективизации обучения, устройства искусственных кружков (групп); умышленно до сих пор мы, вопреки главному преимуществу лабораторного плана, не выделяли сильных и слабых групп по военным предметам; мы гнались не за вскармливанием отдельных гениев, которые всегда сумеют сами проложить себе дорогу, а за повышением среднего уровня. Военная академия должна подготовить людей для коллективной работы; весь смысл генерального штаба заключается в коллективизации усилий, в сложении работы, без чего немыслима ее организация.

Лабораторный план нам представляется идущим совершенно вразрез с этими требованиями. Мы не видим в нем никаких преимуществ и усматриваем большие убытки и много декорации — настоящую “потемкинскую деревню”, оживлявшую пейзаж Новороссии при путешествии Екатерины II.

В то же время мы являемся убежденными сторонниками лабораторного метода, с которым, к нашему сожалению, лабораторный план имеет так мало общего.

Военная академия Р.К.К.А. Сборник 2-ой. О лабораторном плане. М.: Издание Учебного Отдела, 1925. С. 60-67.

Теория и прикладной метод в изучении стратегии

Слушатели, заканчивающие теперь свое академическое образование, приступили к изучению стратегии и оперативного искусства еще в бытность их на втором курсе; нами была сделана попытка, наравне с теоретическим курсом по стратегии и оперативному искусству, поставить занятия прикладным методом, которые охватили бы не только вопросы подготовки и руководства операцией, но и подошли бы к работам по подготовке оперативного развертывания на случай большой войны. Весной 1924 года они довольно успешно поработали над подготовкой развертывания одной армии, получавшей весьма сложную задачу. Занятия имели характер отчетной работы, исполняемой округом. Помимо знакомства с целым рядом практических приемов при подходе к такой работе, эти занятия имели целью и осветить некоторые важнейшие положения военного искусства в обстановке частного случая.

Таким образом, мы отнюдь не являемся противниками применения прикладного метода не только при изучении собственно оперативного искусства, но и в более широкой сфере изучения подготовки к войне, однако, несомненно, должны быть известные ограничения в применении прикладного метода.

Прикладной метод невольно переносит центр тяжести на технику исполнения. Выгоды его особенно бесспорны в тех случаях, когда в принципиальных вопросах установлена достаточная ясность и сговоренность, когда от знания остается сделать последний шаг к умению. В таком ли положении находимся мы теперь? Возможно ли утверждать, что основные положения военного искусства, получившие такую встряску в мировую и гражданскую войны, достаточно продискуссированы и улеглись в нашем сознании?

Если мы сравним бесконечную вереницу трудов по тактике с двумя-тремя книжками, посвященными стратегии и оперативному искусству, вышедшими после 1920 года, то мы должны сказать, что в мировом масштабе тактическая мысль проделала несравненно большую работу, чем стратегическая и оперативная. И все же многие основные вопросы тактики, начиная со встречного боя, висят еще на воздухе, и даже тактика ощущает крупные неудобства от исключительного увлечения прикладным методом и стремится организовать семинарии по теории.

В 1924-25 учебном году цикл стратегии резко разделился на две части: учение о войне и оперативное искусство. Мы убеждены в правильности этого деления и полагаем, что в будущем из этих двух частей создадутся циклы столь же самостоятельные, как тактика. Работа по оперативному искусству ориентировалась полностью на прикладной метод; работа же по учению о войне велась в семинариях, на которых слушатели изучали преимущественно теоретические вопросы: они знакомились с положениями стратегии, созданными по опыту войн Наполеона и Мольтке, и вводили в них поправки в соответствии с новыми явлениями мировой и гражданской войн. Прикладные занятия по подготовке государства к войне не велись вовсе. В этом отношении курс учения о войне резко отличался от прочих отделов академического образования, имея в виду, что Военная Академия не может ставить себе целью подготавливать готовых главнокомандующих или народных комиссаров по военным делам, а равно не может попытаться охватить всю деятельность большого генерального штаба. Академия не только лишена возможности дублировать работу частей штаба РККА, ведающих подготовкой к войне, но должна смотреть на себя лишь как на подготовительный класс к такой работе. Оперативное искусство и тактика отрывают у слушателей такое количество времени, требуют стольких усилий от них, что на кафедру учения о войне остаются сравнительно крохи, и здесь едва ли основательно выходить за пределы общей постановки вопросов и добиваться действительного умения, сноровки составления планов войны. И прежде всего, еще Клаузевиц предупреждал относительно искусников, умеющих печь планы, как блины.

Затем — учение о войне является совершенно новой дисциплиной, развившейся из коротких введений, предшествовавших прежним курсам стратегии, в действительности более отвечавшим своим подзаголовкам — тактика театра войны. Язык, термины, основные линии этой дисциплины только конструируются. Важнейшие вехи преподавания еще только расставляются. В этих условиях понятно временное воздержание от приемов, имеющих что-либо общее с натаскиванием. В учении о войне принципиальные вопросы, по сравнению со штабной техникой, играют несравненно более крупную роль, чем в оперативном искусстве или в тактике. Оттеснять эти принципиальные вопросы на второй план в настоящую минуту представляется вовсе нежелательным.

Однако, несомненно, если явится возможность расширить время, уделяемое курсу учения о войне, возможно будет ввести ряд прикладных работ, которые сблизят кафедру с действительной работой, которая ведется по подготовке государства к войне. Главный выигрыш в такой постановке занятий мы видим не только для слушателей, но и для профессии.

Но равновесие теории и прикладных работ надо будет обеспечивать и в будущем. Необходимость такого равновесия мы видим из опыта преподавания в текущем году оперативного искусства, имевшего ультраприкладной характер. Надо признать заслуги крупного шага вперед, который академия сделала в текущем году в постановке прикладного изучения оперативного искусства. Однако, теория несколько отстала от практики, и сейчас же оперативному искусству начало грозить вырождение в технику штабной службы, и сама постановка задач начала вызывать известную неудовлетворенность.

Прикладной метод может дать прекрасные ростки лишь на почве, в достаточной степени обогащенной теорией.

Только в этом случае возможно критическое отношение слушателя к задаче; при отсутствии же критики, когда дело ограничивается лишь оперативными прописями, работа грозит вовсе утратить академический характер и перестает развивать мышление слушателей. И если критика нужна тактике и оперативному искусству, то она еще в большей степени требуется при работе над стратегией.

В текущем году у нас было слишком исключительное господство теории в учении о войне и слишком безраздельное господство практики в оперативном искусстве. Можно пожелать в будущем году немного прикладного метода учения о войне и прибавок теории — оперативному искусству.

Под знаменем Ильича. 1925. № 7. С. 39-41.

Военная игра

В Красной армии военная игра, как метод тактической и оперативной подготовки командного состава, находит, по-видимому, значительно более широкое распространение, чем в дореволюционной русской армии. Мне, однако, представляется, что в нашем сознании нет еще полной ясности о достоинствах и недостатках этого метода и имеются большие противоречия в самом его понимании.

К военной игре может быть два подхода: объективный и тенденциозный. Объективный заключается в том, что две стороны ставятся друг против друга, в равных силах, и выдумывается обстановка, по возможности, в равной степени благоприятствующая обеим сторонам. Центр тяжести падает на играющих: это — коллективная дуэль, в которой обе стороны должны иметь равные шансы; на дуэли дерутся шпагами равной длины. На руководство выпадает скромная, второстепенная роль секундантов. Руководство наблюдает, чтобы играющие, по возможности, не удалялись от обычных шаблонов тактических решений; руководители подмечают мелкие технические промахи, затем на разборе следует анализ принятых решений, и как следствие — призрак выводов.

Разумеется, можно только рекомендовать спокойное, объективное отношение при изучении действительной жизни, при исследовании фактической стороны действительно имевших место военных действий. Но какую оценку можно дать такой объективности при изучении бумажного хлама — ряда записок, донесений, приказов, являющихся единственным плодом бумажной войны на военной игре.

Пассивная роль руководителя, объективного и в задании, и в ведении игры, и на разборе, очень подходила к большинству представителей старого командного состава, и этот метод военной игры имел в русской армии преимущественное распространение. Несомненно, он обладал достоинством, которое следует основательно расценить: безвредностью. Военная игра в русской армии абсолютно невиновна в распространении каких-либо ложных стратегических или тактических идей. Но это потому, что это невинное занятие вообще не сеяло никаких идей. Идейное “ничего” в задании и в отношении руководителя к военной игре, конечно, могло вырастить также только “ничего”. Существовала робкая надежда, что из столкновения мнений родится сама собой какая-либо тактическая истина. Но на каком уродливом фронте произойдет это столкновение мнений и вообще произойдет ли оно — все представлялось случаю.

Нормальное течение военной игры было таково: две стороны, поставленные фронтально друг против друга, сходились; так как это движение само по себе представляло минимум интереса, то все внимание руководства сосредотачивалось на действиях мелких кавалерийских частей, разведывавших перед фронтом; убеленные сединами мужи детально исследовали вопрос, что будет делать начальник разъезда, имеющий 5 коней, за которым гонятся 15 неприятельских всадников. На этом, обыкновенно, пыл участников военной игры остывал, она начинала утомлять играющих, и когда, при начале развертывания, руководитель заявлял, что сам бой, конечно, разыграть нельзя, военную игру надо прекратить и перейти к разбору, то все соглашались, что исследование предстоящего параллельного столкновения на бумаге равных сил не дает ничего поучительного, и игра, к общему удовольствию, заканчивалась.

Убитое время, потерянные усилия. Совершенно понятно отвращение, сложившееся у многих по отношению к военной игре; совершенно понятно, что командующий Киевским военным округом генерал Иванов заподозрил военного министра Сухомлинова в том, что он хочет начать сводить свои личные счеты с командующими войсками, когда Сухомлинов предложил в 1912 году устроить в Зимнем Дворце военную игру, с участием в ней командующих войсками.

Чтобы не потратить даром сил, не убивать напрасно времени, военную игру надо или не устраивать вовсе, или вести по противоположному принципу. Военная игра должна каждый раз преследовать задачу — вбивать в сознание командиров какую-либо заслуживающую этого оперативную или тактическую мысль, выводя ее на широкую дискуссию, материализуя ее в четкой обстановке конкретного случая. Военная игра — прежде всего проповедь какой-то определенной идеи, агитация в ее пользу. Руководитель военной игры — не бесстрастный наблюдатель, а горячий проповедник, он должен так подтасовать задание, так подтасовать получаемые сторонами данные разведки, так подтасовать результат отдельных боев, чтобы дать всем участникам игры возможность, с тех отдельных точек зрения, которые они представляют, оценить это оперативное положение в возможно широком его развитии. Разумеется, эта подтасовка должна быть возможно жизненнее, чтобы конкретный случай бумажного сражения сохранил бы известную убедительность.

Участники игры требуют себе и равных сил, и равного благоприятствования и просят даже решать по жребию столкновения равных сил, так как у них, нашими объективными военными играми, воспиталось убеждение, что на разборе игры они являются подсудимыми, они являются ответственными за выигранные на карте победы или за бумажные поражения.

Но, если и к лаврам, заработанным на действительном поле сражения, подчас приходится подходить с осторожностью, и еще осторожнее приходится подходить к потерпевшим действительное поражение начальникам, — так как очень часто основная причина успехов одних и неудач других заключается не в ответственном начальнике, а в независящих от них обстоятельствах, то что мы можем сказать о победителях и побежденных на военной игре?

Таковых вообще не должно существовать. На разборе военной игры на скамье подсудимых должны находиться не участники игры, а определенные тактические и оперативные идеи. Военная игра должна быть не единоборством двух сторон, а единоборством двух организационных, тактических или стратегических идей. Не руководитель должен играть пассивную роль на игре, а непосредственные участники игры; они подают только свою коллективную реплику на вопрос, заключающийся в той новой обстановке, которую дает каждый новый ход руководителя. На военной игре должны играть не игроки, а надо играть игроками; и только на разборе игры каждый участник получает полную свободу для того, чтобы критиковать те выводы, которые напрашиваются из игры, чтобы критиковать самую игру, заложенную в ней на этот раз тенденцию, ее внутренний смысл.

Такой разбор будет гораздо поучительнее наших обычных разборов, где каждый участник прежде всего стремится оправдать свои действия. Мне уже приходилось писать о нежелательности ставить оправдание своего решения в центр тактического обучения. Горе той армии, в которой начальники и сотрудники генерального штаба ценятся по искусству отписываться, по тонкости оправдания ими любого действия. Такие “правозаступники” на командных постах представляют фигуры, обращенные лицом не к неприятелю и не стремящиеся прозреть будущее; их усилия всегда направлены не на достижение максимального полезного усилия, а на то, чтобы выгородить себя, чтобы свалить ответственность на соседа, чтобы обелить свое прошлое. Их приемы грозны только для своих, а бессильны против врага.

Те или иные ошибки технического характера, сделанные участником игры, и возникшие из-за них в коллективной работе трения, поскольку они указаны каждому участнику игры, должны быть просто приняты к сведению. Все внимание должно быть перенесено на те тезисы, которые должен выставить руководитель на разборе военной игры, и подготовку к дискуссии, в которых и заключается вся военная игра.

Конечно, при такой постановке военная игра может привести не только к положительным, но и к отрицательным результатам. Ложные выводы делаются и не только из столкновений на карте, но и из настоящих сражений и войн. История военного искусства знает множество таких заблуждений и последовавших горьких разочарований. Но из того, что можно ошибиться, изучая военную историю, не следует, что от изучения ее следует вовсе отказаться. Животные, не знающие членораздельной речи, несомненно, не говорят столько глупостей, какие произносятся на весьма изощренных языках, равно как и безграмотные люди застрахованы от того, чтобы быть авторами того вздора, который так часто терпеливо выносит печатный станок. Всякий действительный метод может служить орудием добра и зла; мне представляется, что все безвредное, невинное вообще должно быть отброшено, так как оно представляет покушение на что-то с типично выгодными средствами.

Нужно иметь очень жалкое представление об интересе к военному искусству, который питают участники игры, чтобы полагать, что при защищаемом мной методе игры, где на первый план выдвигаются определенные тактические положения, а личности и самолюбие игроков отходят на задний план, что при этом методе понизится интерес к игре. Наоборот, здесь открывается самый широкий простор для столкновения мнений, для страстного обсуждения создающихся положений и оценки их, только это столкновение будет иметь место не случайно, а на том фронте, на тех тезисах, которые явно или скрытно были заложены и в задании, и в ведении игры, и для иллюстрации коих подобран всем ходом игры материал.

И напрасно думать, что такую военную игру можно вести только с военными специалистами высшей квалификации. Работа с последними, несомненно, имеет большое значение для проверки ответственных решений на государственной обороне, для углубления понимания оперативных приемов, требуемых новой организацией и новой техникой армии. Но такая военная игра вполне возможна и в широком кругу командного состава, для освещения важнейших положений тактики, которые недостаточно заучить, а надо глубоко продумать на отдельном конкретном эпизоде.

И вместо нелепых фронтальных движений равных сил и мало осмысленной гоньбы кавалерийских разъездов какие широкие возможности открываются для военной игры с отказом от равенства сил и положения! Развитие прорыва, окружение и выход из окружения, преследование и выход из боя, атака неприятеля на фланговом марше, нападение на противника, находящегося еще только в периоде сосредоточения, изучение действий на важных рубежах в пограничной полосе и т.д. Мы вообще изучаем слишком ограниченное число типичных форм тактических действий, и введение большого разнообразия в сферу тактического исследования, практику в творческой работе в обостренной до крайности обстановке, в принятии решения в момент, когда у малодушных уже опускаются руки, надо добиться всеми доступными способами.

Итак, резюмируем: военная игра должна являться оперативной или тактической проповедью. Для проповеди нужны проповедники; у нас стремились раньше вести военную игру так, чтобы это не было связано с идейным беспокойством для руководителя — и получалось безвредное занятие в раскладывании тактических кубиков или флажков. Не имея подходящего руководителя, лучше военной игрой вовсе не заниматься; чтобы найти подходящего руководителя, нужно отбросить всякое местничество, всякое представление о служебном стаже и при выборе руководителя забыть обо всем, кроме способности данного лица провести интересно и поучительно это занятие. И вместо состязания определенных личностей надо в военной игре усмотреть борьбу определенных идей. От обывательщины вверх к государственности! И не будем бояться резких, определенных точек зрения, обуславливающих тенденциозность. Человек без тенденции, как и человек без своей точки зрения, творить не может; или тенденция, или безыдейность и подражание какому-то шаблону, следование по чьим-то следам... Другого выбора нет.

Военная мысль и революция. 1923 г. Кн. III (июль). С. 76-80.

Между конем и трактором

Темп развития военного искусства в настоящее время настолько быстр, что Военная академия лишена возможности проводить обучение слушателей в течение трех лет с одной точки зрения. Академия движется вместе с Красной армией, и некоторые вопросы слушатель в течение своего обучения вынужден переучивать наново. Решающими для выпускаемого командира являются последние месяцы его пребывания в академии. Каждый из девяти выпусков академии носит свой отпечаток не только по своему составу, но и по тем острым вопросам, которые жизнь ставит на очередь в момент его расставания с академией и под знаком которых складывается его мышление при приступе к практической работе. Мы видим выпуски — партизанские, территориальные, сокрушительные, экономиков войны, выпуски штабные и административные...

Выпуск 1929 г. — это выпуск пятилетки, выпуск первого ее года, когда она оживленно обсуждалась на всех съездах и в печати, выпуск того момента, когда проходит первое подытоживание влияния, которое должен оказать на военное искусство Красной армии сдвиг в ее материальном базисе, как результат начавшейся индустриализации страны. Внимание к вопросам будущей войны резко обострилось. Эта важнейшая проблема военного искусства являлась до сего времени достоянием преимущественно дилетантов и фантазеров, а ныне начались попытки научно, с детальными расчетами, подойти к ее разрешению и ввести пятилетку в нашу оперативную и тактическую подготовку.

С конца мировой войны, между вырождающейся лошадью и нарождающимся трактором, военное искусство во всех странах чувствовало себя между двух стульев и вступило в острый переходный период: старые методы оказались поставленными под сомнение, а новые еще не вышли из стадии проектов и фантазии. Этот кризис острее всего ощущается оперативным искусством Красной армии в 1929 году.

Старая Россия являлась отсталой, но не дикой, а полупромышленной страной, находившейся на невысоком уровне культуры. Последняя была распределена далеко не равномерно, но, во-первых, очаги ее на карте были не слишком ярки и, во-вторых, имели свою давность, контуры их успели расплыться.

Не то с пятилеткой. Наша страна испещрится мощными оазисами высокой техники, рационализированного, культурного труда. Но будут созданы только рычаги, будет подведена только энергетическая, топливная, металлургическая, транспортная база для будущего культурного роста. А у жены университетского курьера, быть может, в это время еще не будет сокрушена вера в трех китов, на которых покоится земля; в глухой деревне крестьянки зимой, быть может, будут сидеть за тем же ткацким станком, целиком из дерева, без одного гвоздя, представляющим точную копию образца, за которым работали египтянки при фараонах средних династий.

Мы живем в век плановости; плановость, это — прыжок, минующий целые этапы развития, это — сосредоточение усилий на узких местах, это — захват командующих высот, это — отдельные пятна крупных достижений на карте нашего Союза. С постройкой Волховстроя и других пущенных в работу гигантов мы уже стали пятнистыми. Наряду с успехами, оставляющими порой позади английскую промышленность, мы сохранили еще много углов чисто азиатского типа. На заре, возвращаясь в автомобиле с демонстрации последних достижений техники, я встретил у самой Москвы мужичка, выезжавшего в поле с сохой. Кизяк еще долго будет фигурировать в нашем топливном балансе и не скоро еще удастся одолеть музейные экспонаты, имеющие применение как орудие труда...

Мы молодеем. Молодость, это — резкие контуры, это — контраст старого и нового. Молодая культура, на языке европейской буржуазии — колониальный ландшафт, характеризуется сочетанием новой техники и девственной почвы; молодая культура, это — стадо диких слонов, опрокидывающих телеграфные столбы, это — капитальный железнодорожный виадук в стране, не имеющей вовсе колесных дорог.

Разработка оперативных и тактических методов, основная установка Красной армии, находится в тесной связи с проблемой этой пятнистости, этой новой молодости нашей культуры. Выбор правильной линии их решения представляет огромные трудности; никогда не встречалось столько диаметрально противоположных мнений по военным вопросам, как сейчас. Красная армия уже начинает ощущать за своей спиной новый складывающийся материальный базис. Каждая революционная армия чрезвычайно восприимчива к достижениям техники, и обычно, даже в условиях технической бедности, легче и удачнее умеет использовать новинку. Армиям с традициями, выросшими на почве вековой истории, применение новой техники дается труднее. Нет сомнения, что пятна индустриализации, намечаемые пятилеткой, в первую очередь отразятся на возможностях боевого снабжения Красной армии, определяющих ее оперативные и тактические методы.

Было бы, однако, грубой ошибкой, жестоким отрывом от реальности забыть о тех огромных девственных пространствах, на которых Днепрострой и будущий Нижегородский автомобильный завод являются только крапинками. Если искусство руководства нашей экономикой заключается в сочетании последних шагов человеческой мысли с нашими общими условиями, если мы, сосредотачивая внимание на командующих вершинах, ни на одно мгновение не можем выпускать из виду того, что происходит у середняка, то тем более это относится к чисто военной области.

Армия не только получает свое боевое снабжение с тыла, но и применяется в совершенно конкретной обстановке, например, при наличии одного сквозного проселка на каждые 6 км фронта, при определенной грамотности, техническом и культурном уровне своих пополнений, при определенной высоте подготовки своего командного состава, известных навыках, умении и традициях.

Наиболее рьяные из нас, одушевленные техническим ростом, готовы броситься по стопам Фуллера, стать на крайнюю точку зрения механизированной войны, идейно далеко обогнать даже армии тех государств, которые уже в настоящее время реально располагают в своей стране весьма развитой промышленностью и дорожной сетью. Эти буржуазные армии помнят, что свои походы за барышами им, может быть, придется вести и в других краях, где имеются пункты, удаленные от железных дорог не на 20, а на 200 км., где будет меньше оперативных удобств, и не расстаются еще со старым, не считают еще коня в военном обиходе предрассудком. Уделяя большое внимание авиации, танкам и прочим эмблемам ХХ века, готовя миллионы снарядов, они еще держат в большом почете старушку пехоту. Современная война имеет двойственный лик, затрудняющий решение всех вопросов: с одной стороны, нужна консультация астрономов для вычисления поправок на кривизну земной поверхности и на вращение земли при сверхдальней стрельбе, а с другой стороны — решает дело уменье смело разглядеть белки глаз противника в ближнем бою...

Традиционная полевая поездка выпускников в текущем году, к сожалению, происходила в окрестностях Москвы; к сожалению — так как было бы особенно ценно перенести заключительное обсуждение оперативных и тактических вопросов, венчающих академическую подготовку, в реальную обстановку нашей пограничной полосы, в которой не так часто встречаются подобные Москве культурные центры и не так много таких опытных шоссе, по которым можно шутя, на полугрузовике, покрывать 60 км в час.

С одной стороны, утесы механизации и индустриализации, с другой — массы, крестьянские будни. Это не Сцилла и Харибда, между которыми надо искусно проскочить, это основные опоры, которые, в существенном, линия эволюции нашего военного искусства должна включать в себя, сочетать, не отрываясь ни от одной из них. Обеспечить плавный переход с коня на трактор, использовать наши новые индустриальные возможности, но не строить при этом воздушных замков, не вырывать корней из действительности, не забывать о нашем среднем ландшафте, трезво подойти к подготовке будущей войны — это задача целого поколения. Около нее должна концентрироваться вся мысль отпускников. На разрешение этой проблемы будет направлена вся их жизнь, весь труд.

Пусть не жалеют они своих усилий, пусть не отступят они ни перед какими жертвами, изыскивая и отстаивая верный путь. И пусть успех увенчает их труд. Успех разрешения такой проблемы на военном языке именуется победой...

Красная звезда. 1929. № 135. 15 июня.

Кончено ли учение?

С детскими годами у меня связано острое впечатление. В отцовском кабинете, в углу, на особой полочке, хранились академические учебники. Они являлись воспоминанием о все удалявшемся академическом береге, с которого было начато жизненное плавание. В шестидесятых годах учебники были не тоньше, чем в настоящее время. Мне особенно памятно, как я, восьмилетним мальчиком, перелистывал артиллерийский трактат, книжку небольшого формата, но толщиной страниц 800, в которой, с первых же страниц, излагалось мудрейшее достижение артиллерийской мысли середины прошлого столетия — теория рикошетного выстрела. Чугунное ядро делало по поверхности земли отлогие прыжки. Хитрые расчеты показывали сумму поражаемых пространств в различных случаях. Что-то весело-насмешливое слышалось мне, когда я просил объяснить чертеж.

Предшествовавшее мне поколение покинуло академические стены еще в период господства теорий, относившихся к гладкостенной артиллерии, а работать ему пришлось в эпоху исключительно нарезных орудий. Может ли похвастаться большей удачей мое поколение?

Я окончил академию в 1903 году, когда уже был разработан для русской армии образец современного скорострельного орудия. Но отношение тех курсов по военному искусству, которые я слушал, к этому скорострельному орудию было таково же, как отношение теоретических курсов шестидесятых годов к нарезному орудию образца 1864 года: старые птички пели старые песни. В академии пришлось решать много тактических задач — и на каждой схеме оборонительного расположения мы старательно оставляли перед артиллерийскими позициями пустое место, а пехоту группировали уступами вперед, по обоим флангам расположения батарей. Стрельба через голову являлась легкомыслием, допустимым как редкое исключение. Через 10 месяцев после того, как я покинул академическую скамейку, и за три дня до Тюренчена, мой разъезд, при отступлении, был спасен от японской роты батареей, открывшей огонь через мою голову; мои тактические взгляды в Маньчжурии быстро получили отклонение от тех положений, которые приходилось мне выкладывать на экзаменах.

Сейчас мы переживаем еще более стремительный процесс эволюции военного искусства, чем 60 и 20 лет тому назад, и нет сомнения, что покидающему сейчас академические стены выпуску предстоят еще большие разочарования в знаниях, в твердых формулах курса, чем это выпало на долю предшествовавших поколений.

Имею ли я право печаловаться на своих наставников; будут ли иметь право слагать на нас вину за свою неопытность, за свои ошибки те выпускаемые теперь слушатели, которые не сумеют держать ответа на том великом экзамене, который представляет жизнь?

Такие жалобы имели бы под собой почву, если смотреть на Академию как на своего рода идеологическую верфь; три года в этой Академии над поступившими слушателями стучат тактические, административные, военно-исторические, стратегические и прочие молоточки, три года идет работа над сооружением того идейного корабля, которым является выпуск. Затем наступает праздничный день — выпуск слушателей из Академии: подрублены последние крепы, и новый корабль, вооруженный по последнему слову и оснащенный всем необходимым для плавания и боя в открытом море, тихо скользит в житейский океан. И при каждой аварии экипаж корабля сможет поминать своих судостроителей за устарелые чертежи, за недоделки, за недоброкачественный материал...

Но такое сравнение в корне неверно, к нашему общему счастью. В то время, когда мой выпуск покидал стены академии, русский флот обогащался шестью броненосцами типа “Цесаревич”. Три из них потонули в Цусиме; по существу, уже через год после постройки они являлись устаревшими, а через два года, когда в 1905 году появился первый дредноут, их всех следовало сдать в тираж погашения; их оставили в рядах флота почти из благотворительности; через одиннадцать лет, во время мировой войны, им предоставлялась работа только на задворках морских театров операций, и последний из них с честью, но бесполезно пошел ко дну в Рижском заливе в 1917 году. За 14, истекших со времени спуска на воду, лет броненосец стал уже не бойцом, а одряхлевшей посудиной. Мой же выпуск, за тот же срок, далеко не был сдан в богадельню: миллионные чудеса техники своего времени пришли в упадок, а мое поколение — их ровесники по академической скамейке — занимало ответственные посты в генеральном штабе и находилось в первом ряду бойцов в мировой войне.

Перед слушателями, покидающими теперь Академию, открываются два пути: один из них — удовлетворяться тем идейным багажом, тем тактическим и стратегическим вооружением, которое они ныне выносят со школьной скамейки; они с чувством известного удовлетворения будут вспоминать, что последний экзамен остался позади; они будут стремиться почить на благоприобретенных лаврах; в лучшем случае жизнь их уберет в ближайшие годы в тираж погашения, в худшем — они окажутся в критический момент на ответственном посту, и несомненно провалят, не могут не провалить дело, которому себя посвятили; и в эти горькие минуты на головы нас, их наставников, будут сыпаться тяжелые упреки и проклятия.

Мы имеем, однако, основание рассчитывать, что таковых будет меньшинство. Перед другими — каждый новый этап их военной службы будет рисоваться как новый, тяжелый и ответственный экзамен, требующий не упускать ни одного дня, ни одной минуты для подготовки к нему; они будут понимать, что даже наилучшие развитые и омеблированные знаниями головы, удалившиеся на два-три года от работы по военному искусству, от труда по осознанию того влияния, которое оказывает эволюция на стратегию и тактику, что и эти головы теряют половину своей цены. В знаниях, вынесенных с академических скамей, они не будут видеть панацеи, которая позволит им так же легко разрешать выдвигаемые жизнью проблемы, как пекут блины; для них академическая подготовка является только приготовительной школой к жизни, посвященной самостоятельной работе над военным искусством, к долгим десятилетиям упорного труда по самообразованию; академическая подготовка явится для них рычагом, который поможет им подняться над морем шаблонов, традиций и обычаев, сознательно и вдумчиво наблюдать явления военной жизни, делать выводы и делать шаги вперед.

Положительно было бы чудовищно требовать от Академии в 1923 году, чтобы она оснастила бы теперь выпуск теми тактическими, техническими и стратегическими знаниями, которые потребуются от него в тридцатых и сороковых годах XX века на будущих полях сражений. Задачи Академии — только распахать почву, создать необходимые предпосылки для самостоятельного последующего развития. В момент выпуска оканчивающий Академию должен сказать: теперь я сумею найти и выкроить свободные вечера, чтобы приступить к серьезным занятиям.

Указывая на необходимость приступить к серьезным занятиям за порогом Академии, я нисколько не стремлюсь разгрузить ответственность последней. Она велика, с моей точки зрения: Академия не должна была загрузить своих слушателей мертвыми формулами, не должна была засыпать их, как из рога изобилия, справочными данными. Академия — не идеологическая верфь, и не товарная станция, делающая обороты научными грузами. Ее задача много труднее и сложнее: она должна дать ростки, способные к дальнейшему росту и развитию; она должна представлять теплицу, где прорастают новые идеи, атмосфера которой насыщена военно-научной работой. Только в момент своего рождения мысль имеет особое притягивающее влияние, только непогасшие вулканы идут в счет, только соприкосновение с живой, развивающейся научной мыслью может вдохновить на долгие годы самостоятельного, часто одинокого, научного труженика. Сколько было сделано и будет еще делаться бедным академиками упреков в теоретичности, в оторванности от жизни их логических построений! Как горько выслушивать эти упреки тем академикам, которым задача их рисуется не в подготовке книжников, а в создании живых людей, с открытыми на действительность глазами, с умением разбираться в предъявляемых жизнью требованиях, со способностью постоянно расти, развиваться до исполинской высоты, требуемой моментом.

Горе академиям, выпускающим законченных деятелей! Но если слушатели настоящего выпуска до гробовой доски будут чувствовать себя учениками, если академические годы не погасили, а развили у них любопытство и любознательность, если у них выработалась та мерка, та личная их точка зрения, которая позволит им воспринимать явления действительности не с чужих слов, а по непосредственному наблюдению, то Академия может считать себя выполнившей свой долг.

Красные зори. 1923. № 7-8 (июль-август). С. 20-23.

Путь молодого академика

За 5 лет перед мировой войной возникло предложение пригласить в Россию для обмена мнений по вопросам крепостного строительства известного французского специалиста, полковника Мондезира, читавшего лекции по долговременной фортификации во французской академии и охотно соглашавшегося поделиться с нами своими знаниями и опытом строительства крепостей во Франции.

Это предположение возникло в среде генерального штаба и все же не могло быть осуществлено, так как наши инженерные авторитеты восприняли этот проект как тягчайшее оскорбление по своему адресу. “У нас самих европейские имена, а вы нам наставников будете выписывать, — на такую оплеуху мы пойти не можем”. При известных дипломах, опыте и заслугах, наращение теоретического и опытного багажа, имевшее самое отдаленное сходство с ученической скамьей, рисовалось как отвратительное унижение. Это — одна из дорог, по которым старая Россия скользила в пропасть поражений мировой войны [...]

Работники, окончившие академию генерального штаба лет за 15-20 до мировой войны, представляли своего рода ландвер военного искусства, в худшем смысле этого слова; они, за редкими исключениями, были чужды оперативным и тактическим вопросам, располагали только канцелярским опытом, молчали, “воздерживались”, когда речь заходила о чисто военных вопросах.

Несомненно, это явление отчасти объясняется значительным улучшением постановки военной академической подготовки в России после ухода генерала Леера и особенно после русско-японской войны. Но только отчасти. В основном беда заключалась в том, что академики застывали на той ступени эволюции военного искусства, которой достигала академическая учеба в год их выпуска. На полевой поездке 1912 года седобородые старшие начальники еще толковали о стопушечных батареях, т.е. находились на уровне тактического опыта войны 1870 г., который им и был, по-видимому, прекрасно вдолблен, когда они юношами учились в академии. Перевооружение армий, новые уставы, опыт новейших войн, энергичные дискуссии в печати — все это скользнуло поверх их сознания, почти не затронув его. Рядовой батальонный командир в тактике стоял выше матерых академиков.

Военное искусство, в своем непрерывном движении вперед, стремится отбросить в прошлое каждую достигнутую ступень овладения им. Каждый из нас, остановившийся в своей работе над военным делом, подвергается грозной опасности — обратиться в привидение, сбежавшее со страниц истории военного искусства. Сколько таких привидений разгуливало в штабах, руководивших боями; сколько таких привидений появляется даже в военной литературе. Эти привидения тем опаснее, что они переодеваются в формы по последнему декрету, употребляют новые, модные словечки и часто ссылаются на химию и авиацию; эти ссылки молодят...

Образованный военный специалист представляет огромную ценность. Но в два-три года отрыва от работы над военным делом, от работы над самим собой, он обращается из образованного военного в полуобразованного, порастает мхом. Какова же цена такому полуобразованному работнику, тянущему за собой груз устарелых теорий, отмененных норм, непригодных навыков, рассматривающего и оценивающего действительность сквозь очки прошлого?

В гражданской войне очень существенную работу вынесли на своих плечах люди, не обремененные никаким военно-теоретическим багажом. Они не были подготовлены к тому, чтобы быстро разбираться в новых условиях борьбы, должны были затрачивать громадные усилия для того, чтобы во время самой борьбы ознакамливаться с самыми азбучными начатками военного искусства, с трудом отдавали себе отчет в положении в целом и в перспективах операции, спотыкались и брели на ощупь, как ночью, там, где можно было уверенно идти к цели. Трудности работы были велики.

Но у этих неподготовленных работников был огромный выигрыш перед отсталыми, полуобразованными военными: они смотрели на жизнь прямо, а не в кривое зеркало плохо усвоенных, полузабытых, устарелых теорий и догм; решение у них не осложнялось балластом музейных методов и данных; к требованиям боя и операции они подходили честно, как ученики, стремящиеся всюду и при всех обстоятельствах расширить свои знания, а не как академики в кавычках, ничтожные познания коих являются препятствием к тому, чтобы учиться, усваивать новое, понимать действительность.

Как часто чистый лист бумаги является более ценным, чем исписанный! Многие решения гражданской войны представляют особый интерес именно потому, что являются непосредственной реакцией на жизнь, на требования обстановки, что на них не давила тяжесть вековых предрассудков военной профессии; в гражданской войне отсутствовал колоссальный балласт, который обречены таскать за собой все армии в пожилом возрасте.

Современные учебные планы еще в меньшей степени гарантируют длительную ценность приобретенных военных знаний, чем программы XIX века. В современной академической подготовке преобладает стремление дать ряд утилитарных навыков, снабдить слушателей огромным ворохом непосредственно нужных для практической работы справок, выдвинуть на первый план технику сегодняшнего дня. Добрую половину академической подготовки занимает тактика, а в самой тактике — детализация, сноровки, нормы, своеобразное урочное положение; теоретические и исторические вопросы ютятся на задворках учебных планов и программы. А ничто не дряхлеет так быстро, не обращается неумолимым временем в бесполезный хлам так скоро, как прейскуранты, справки, рекорды, моды, штаты, детали. Какова участь учебников тактики, изданных пять лет тому назад в десятках тысяч экземпляров? Прочитанные книги, миновавшая любовь! Где сумасшедшие, которые стали бы их теперь вновь перелистывать? Прошлое, на которое оглянется только историк военного искусства! Что стоят работники, овладевшие этими, и только этими, отставными учебниками? Жалкие пассажиры, не успевшие вскочить в поезд и застрявшие на глухой, затерявшейся станции...

На тот поезд, который уносится паровозом эволюции вперед, нет продажи плацкарт, гарантирующих спокойное и удобное путешествие; никакая академия не может снабдить ими свои выпуски. Чтобы поспевать за жизнью, нужна напряженная работа, нужна непрерывная учеба. Академия полностью выполнила бы свою задачу, если бы зарядила своих слушателей способностью учиться до семидесятилетнего возраста. Учиться у жизни, учиться у фактов, учиться по книгам — ведь это и есть научно-исследовательская работа! Что такое научная книга, как не плод искания и учения его автора?

На войне придется держать экзамен, но не по тем академическим учебникам, которые изучались за 5 лет до войны, а по тем, которые будут составлены через 5 лет после войны. Не легка подготовка к такому экзамену. Нужно научиться работать над натурой, наблюдать реальную действительность и разбираться в фактах. Работа над книгой важна, но недостаточна, так как грозит удержать нас на ступени копировальщика, а нужно идти дальше.

Будем сожалеть наших товарищей-скороспелок, на плечи которых сейчас же после выпуска свалится огромная, трудная и ответственная работа, и будем довольны, если на нашу долю не выпадет сразу решение мировых вопросов. И в сфере ограниченной служебной деятельности перед нами открывается широкое поле для практической проверки усвоенных в академии идей, для отточки наших способностей. И не будем слишком спешить с изданием наших первых, еще не углубленных, не продуманных до конца трудов; лучше на некоторое время зарыться, как червь, чтобы потом взлететь во всем блеске орла... Но работу будем вести немедленно, стремясь связать академическую подготовку с жизнью, со служебной работой, с препровождением нашего досуга.

В жизни приходится делать выбор между различными должностями. К каким условиям работы следует стремиться — к более спокойным, более культурным, или лучше оплачиваемым? В конечном результате, никто не пожалеет, если будет руководиться в своем выборе такими должностями, которые позволят ему уйти вперед, повысить свою квалификацию, овладеть новыми областями военного дела. Бойтесь лишь стоянки на мертвом якоре в тихой пристани...

Научное мещанство, удовлетворенность достигнутым уровнем, сознание своей непогрешимости — опасности, которых надо избегать. Академик — конченный человек, если утратил возможность быть школьником, стыдится спрашивать, способен только вещать. Больше острой жажды знаний, критического отношения к зазубренным учебникам, сомнений в догмах — вот мои пожелания выпуску. Стены академии должны быть покинуты лишь для того, чтобы продолжать академическую работу в широких рамках Красной армии.

Красная звезда. 1927. № 147. 2 июля.

Почему мы не успеваем в тактике?

Нельзя не преклониться перед тем энергичным порывом, перед той настойчивой устремленностью, перед теми колоссальными усилиями, которые затрачиваются комсоставом Красной армии на изучение тактики. Не только тактическая литература, но и тактическая макулатура расходятся в десятках тысяч экземпляров и находят внимательных читателей. Издательства относятся весьма подозрительно к изданию любого военно-научного труда, не имеющего отношения к тактике, и с распростертыми объятиями встречают автора, принесшего самую жалкую тактическую рукопись, так как тираж и сбыт тактических трудов, безотносительно к их качеству, является обеспеченным, — настолько велика у нас тактическая любознательность. Военно-научные кружки отдают свою энергию преимущественно тактике, если судить по количеству участников различных секций и по количеству выдвинутых докладов. В учебных планах наших нормальных и высших военных школ и академий тактика на первом месте; ей уделяется около двух третей всего учебного времени; все остальные дисциплины получают, сравнительно с тактикой, какие-то крохи. Само преподавание тактики обставляется у нас с неслыханной роскошью, — с привлечением к решению тактических задач целого сонма специалистов-техников.

Казалось бы, все обстоит благополучно. Благополучие это, однако, исчерпывается широким финансированием тактики, ростом расходной части на тактику — увеличением затраты усилий, времени и средств на тактику; и эти затраты на тактику находятся в очень слабом соответствии с достигаемыми результатами — на нашей тактической ниве работают тракторы, а из полосы тактического неурожая мы не выходим. Как важнейшее тактическое достижение прошлого года надо отметить наше прозрение неудовлетворительности наших тактических достижений и критику наших методов тактической подготовки. Эта критика даже не встречает отпора; тактические руководители, работавшие в одном направлении, послушно меняют курс на другое направление при первых замечаниях со стороны, как будто они до сих пор не проводили какую-либо линию, не руководствовались каким-либо убеждением, а просто отбывали номер, заполняли ту пустоту, которой, будто бы, не терпит природа. В нашем руководстве тактикой нет ни твердости, ни убеждений; отдельные положения тактики не гармонизованы, не отражают какого-либо мировоззрения, и потому, конечно, не авторитеты, находятся в постоянно колеблющихся положениях. Меня нисколько не пугала бы наличность в известных тактических вопросах двух противоположных взглядов, каждый из которых имел бы свои корни в различном понимании переживаемой эволюции военного искусства. Но я содрогаюсь, когда встречаю наличность у двух тактиков пяти противоположных мнений. Современный тактик отступил за последнюю баррикаду — методику. Он настолько не принципиален, настолько чувствует свою беспомощность отстаивать любую тактическую позицию, что согласен изменить свое решение как угодно, и видит свою задачу лишь в том, чтобы упорядочить и дисциплинировать тактическое мышление.

Но какая методика науки может игнорировать ее принципиальную часть? Как можно дисциплинировать мышление там, где основы мышления остаются непроработанными? У нас неоднократно отмечалось, что принятие тактического решения и облечение его в форму приказа требуют на маневренной практике до семи часов времени, а между тем эта работа должна и может быть выполнена в 30 минут. Отчего происходит эта задержка? От того, что в момент исполнения происходит тактическая дискуссия, от того, что имея неприятеля на носу, приходится восстанавливать весь ход теоретической мысли с самого начала. Тактику приходится, в своей сфере, исчислять площадь треугольника, но он не пользуется никакими формулами, а начинает восстанавливать весь ход геометрического доказательства, начиная с первых аксиом; и не всем же быть Эвклидами: нагромождая ошибку на ошибку, он часто приходит на практике к неверным формулировкам.

Колоссальные усилия, которые мы тратим на изучение техники тактического решения, в частности, техники штабной службы, остаются малоуспешными, так как сущность тактики представляет у нас часто круглый нуль. Когда существо какого-либо дела нам вполне ясно и мы совершенно сознательно принимаем определенное решение и охватываем его со всех сторон, техника осуществления его, отдача всех необходимых распоряжений упрощается до крайней степени. Если же само дело представляется для нас китайской грамотой, если вместо ясного сознания в нашем распоряжении только пустая анфилада каких-то терминов и понятий, представляющих еще подлежащие расшифровке иероглифы, то, конечно, не остается ничего другого, как выдумывать новую дисциплину, вроде штабной службы, которую можно формулировать как искусство без понятия манипулировать с непонятным. Это нелегкая задача, и трудности ее растут безмерно, когда мы отказываемся от того, чтобы овладеть вполне оперативным и тактическим искусством, и приходим к ним только с их внешней стороны.

***

Тысячи часов мы отводим на занятия по тактике, но львиную долю их фактически тактике не уделяем. Я видел тактические задачи, в которых одно задание занимало не два и не три десятка страниц, а больше. Я видел тактическую задачу на действия корпуса, удаленного на 60 верст от головной железнодорожной станции; задача требовала разрешения ряда оперативных проблем и организацию всей сложной работы корпусного тыла на протяжении трех переходов. Точно такая "тактическая" задача раньше называлась стратегической темой и являлась дипломной работой в старой Академии; на нее отводилось 3-4 месяца работы слушателя, освобожденного от всех других занятий.

Мы не грамотны в тактическом отношении прежде всего потому, что не справились с определением тактики, и вместо тактики и под тактическим углом зрения изучаем, в сущности, оперативное искусство. Задача тактики может заключаться только в изучении современного боя, в приспособлении к его требованиям всей современной техники и устройства войск и в соответственной организации как самих боевых действий, так и разведки, охранения, движения и отдыха войск. Вопросы о том, куда и зачем идти, надо ли вести бой и когда его прервать, какие задачи выдвинуть для боя — к тактике не относятся, под тактическим углом зрения могут быть освещены лишь односторонне и искаженно; это вопросы оперативного искусства; бой является только слагаемым операции, и судить о его целях — задача не тактики, а оперативного искусства.

Тактика не может выбирать полосы наступления; она лишь организует наступление в определенной ей оперативным искусством полосе. Какие-либо вензеля чужды тактике; последняя имеет дело лишь с достижением твердо указанной ей цели, в твердо очерченных рамках. Конечно, оперативные решения приходится принимать не только командующим армиями, но подчас и командирам полков; но отсюда только следует, что оперативное искусство, хотя бы в его зачатках, нужно изучать даже в наших нормальных военных школах. Отнюдь нельзя допускать, чтобы тактика представляла собой всю энциклопедию военного искусства в пределах деятельности комсостава до командира корпуса включительно, как это имеет место в настоящее время; это для тактики равносильно самоубийству; это злейшее бюрократическое извращение идей стержневого метода: стержнями военного искусства избираются не бой, операция и война, а различные чины и должности.

Наши тактики очень неохотно работают над нормальной тактической проблемой, заключающейся в бое с совершенно определенной целью какого-либо соединения, обрамленного соседями слева или справа; они усложняют до крайности свои задачи, требуют выкручивания оперативных узоров; пафос руководителей, внимание и время слушателей отвлекаются от тактической прозы к оперативной поэзии. Страдает оперативное искусство, которое является вовсе не поэзией, если покинуть тактическую точку зрения, и вторжение тактиков вносит в него невыносимый элемент анархии: чтобы тактическая задача сохраняла свой романтический облик, приказ старшего начальника в задании умышленно получает неясный, неопределенный характер, допускающий кривотолки, и центр тяжести тактической задачи, под видом ее уяснения, переносится на самую жестокую картинку оперативной мысли старшего начальника, на проявление оперативной инициативы, не считающейся с тем материальным базисом, который определяет общее руководство операцией. И в равной мере страдает сама тактика: это дезертирство заданий и руководства в область оперативных проблем, представляющее совершенно обычное явление, не означает ли прежде всего нелюбовь тактика к тактике, которую он находит слишком скучной, слишком тесной в своих пределах, чтобы привлечь и заинтересовать внимание слушателей; для тактика вопросы собственно тактики кажутся слишком мелкими, слишком серыми, слишком ремесленными, слишком будничными... Чем же иначе мы можем объяснить, что при недостатке времени, при явно неудовлетворительных достижениях, тактики явно выходят из своего русла и затопляют оперативные нивы?

***

Единственное смягчающее вину тактиков обстоятельство заключается в том, что оперативная нива орошается чрезвычайно недостаточно и сама напрашивается на затопление. Оперативное искусство не давало до сих пор сносного теоретического анализа операции и сосредотачивало свое внимание на работе различных служб тыла армии. Оно не только не борется с тактикой за проведение верной границы, но провоцирует тактические захваты, сосредотачивая свое внимание на немногих отдельных вопросах своей плохо исследованной области.

Чтобы научиться тактике, прежде всего надо заниматься тактикой, а не дилетантством в посторонних тактике областях. С легким сердцем наш тактик включает в свой цикл такие чуждые ему вопросы, как, например, устройство крепостей или тактику политработы. В последнем случае родство с тактикой имеет, очевидно, чисто филологический характер. Политическая работа в войсках, очевидно, по своему размаху ни в коем случае на войне не может идти в такт с разрешением на войне отдельных тактических задач; нет никакого сомнения, что политработа — моральное снабжение войск, как и материальное снабжение, как вопросы комплектования, — должна изучаться не в пределах чрезвычайно ограниченного во времени тактического эпизода, а в пределах операции и должна относиться целиком к оперативному искусству.

Необходимо покончить с конгломератом стратегического, оперативного и технического дилетантизма, чтобы найти пути к тактической грамотности. Три четверти времени, отводимого на тактику, тратятся на посторонние тактике вопросы. В широких посторонних проблемах тонут и растворяются крупицы тактической мысли. Ни стратегов, ни операторов, ни техников тактика создать не может; усилия, затрачиваемые на это тактикой, не только пропадают зря, но идут во вред.

В своем труде по стратегии я выдвинул определения оперативного искусства и тактики. Мы должны проникнуться мыслью, что то или другое определение оперативного искусства и тактики представляет не отвлеченное схоластическое упражнение для нашего мышления, а имеет самое жгучее значение для всей учебной работы в Красной армии. Надо прекратить блуждание между тремя соснами. Надо установить, что такое тактика и что такое не тактика, чтобы начать успешную работу в этой столь важной области.

Военный вестник. 1926. № 4. С. 4-6.

Немного откровенности

Вообще следует чистить сапоги и в эту работу вносить не только механическое начало: нужно художественное отношение к деталям, нужно, чтобы блеск сапог выявлял внимание и заботу, умелость и уверенность руки, работающей сапожной щеткой, стремление к совершенству. Будем не только ценить чистильщиков сапог, но и каждый в своей сфере добиваться глянца.

Армия особенно нуждается в художественной чистке сапог. Что может быть более враждебно существу армейских требований, чем маниловщина, не замечающая находящихся у нее под носом деталей, игнорирующая действительность, изолирующая от нее свое мышление, со всей ее практической беспомощностью? Все в бойце должно быть законченно, совершенно. Ни один ремешок не может болтаться, ни один крючок не может быть расстегнут у настоящего бойца. Стройность, отчетливость, завершенная цельность, отсутствие малейшего намека на вопросительный знак характерны для звуков команды, поданной специалистом своего дела. Таков же должен быть и боевой приказ: еще фон дер Гольц требовал, чтобы письменные распоряжения для боя по прозрачной чистоте мысли, стройности внешней конструкции, ясности изложения, отчетливости почерка и репродукции равнялись художественной законченности греческого храма.

Мы, военные, должны любить подробности, должны понимать и ценить их, должны уметь гордиться нашими достижениями в области деталей, когда они приближаются к совершенству. Физическое и умственное воспитание в армии должно стремиться к созданию законченных скульптурных форм из аморфного телесно и духовно материала, который представляют прибывающие в армию новобранцы. Чтобы создать из них надежных бойцов, нужны кропотливая работа, надо их обломать, обтесать во всех отношениях.

Глянец требуется не только в воспитании, но и в обучении. Маниловская широта должна повсюду уступить место учетливости и законченности; умение — умение вникнуть быстро, грациозно, с затратой возможно меньших усилий, приемами, рекомендуемыми НОТ’ом, ничего не упустив, но и не обременив своего труда ничем лишним, — должно быть в программах поставлено выше знания. Военная школа должна подготовлять рабочих на различные посты; нехорошо, если штаб дивизии потеет семь часов над приказом, когда он должен обдумать и принять решение, написать и распространить приказ в двадцать минут; это является следствием неуважения к глянцу, к полировке, к отчетливости, которое сопровождало этих работников на всем протяжении их учебы и службы. Они сумели избежать в школе экзамена (какая рутина) и предпочитают проваливаться в жизни...

Однако, я ставлю здесь точку, так как, продолжая этот гимн вычищенному сапогу дальше, я должен был бы затуманить его стройность, вспомнив, как двадцать лет тому назад мой окружной генерал-квартирмейстер сам выбирал и заказывал переплеты для отчетных работ округа, вовсе не вникая в суть оперативного их содержания. Передо мной витает призрак чудных атласов оперативного развертывания, в которых по дням — и как красиво — рисовалась картина постепенного накопления тылов; на почве деталей в моих глазах начинают постепенно сливаться искусства оперативное, чертежное и переплетное.

Не должно ли увлечение деталями остановиться за порогом учебных программ и рабочих служебных часов? Должны ли мы фиксировать все наше внимание на частности и судить о целом с точки зрения сияющего сапога и в наши свободные часы? Можем ли мы строить нашу военную общественность, наш интерес к обороне государства, нашу попытку захвата широких масс, которым когда-то придется стать вооруженным народом, на этом культе подробностей? Какие цели мы должны поставить перед нашим военно-научным движением и социальным оформлением его в виде военно-научного общества? В дальнейшем — попытка мотивировать два противоположных ответа.

Красная армия уже пять лет ведет успешную борьбу с расхлябанностью на фронте воспитания и обучения. Тяжесть этой борьбы ложится преимущественно на плечи младшего комсостава. Наша общественность должна придти ему на помощь. Военно-научное общество должно являться подсобной формой, содействующей изучению и внедрению в сознание армии всех тех подробностей устава, всех тех деталей винтовки и пулемета, которые оказались не охваченными официальной учебой. ВНО должно дополнять и комментировать нашу будничную тяжелую и серую работу. Нас не удовлетворяют несколько строк, которые уделяет устав службе заставы, — и мы напишем диссертацию о службе заставы. И мы посвятим массовые диссертации способам продвижения под неприятельским огнем отделения современной пехоты. Мы внесем в эту работу весь тот энтузиазм, на который способны наша молодость и наше самопожертвование; мы исследуем, сравним и запомним все то, что говорят об этом чилийские, бразильские, итальянские и греческие уставы; мы определим транспортиром угол растворения солдатских носков! В ограничителях рассеяния пулеметного огня в горизонтальной площади мы будем искать тайну победы.

Мы разделимся на секции и подсекции и обсосем вопросы до конца, мы проглотим все встретившиеся детали; мы испишем целые тома, где раньше ограничивались двумя-тремя страницами. Мы найдем в своих инспекциях настоящих жрецов культа, настоящих знатоков всех частностей. Мы нарядим экспедиции за границу и соберем в каждой стране изрядный их букет. Мы будем переводить! Мы разложим всё на приемы.

И мы будем бороться с анархией военной мысли, с ее бесплановостью. К стыду нашему ведь существуют теперь эскадроны, в которых дежурный не умеет как следует рапортовать, а научный кружок коих ставит доклады на тему “Кромвель и созданная им конница в истории английской революции”. Что может быть более дерзко-нелепого?

Каленым утюгом надо выжечь Александра Македонского из сознания среднего и низшего комсостава. Нужна иерархия знаний! Надо протягивать по одежке ножки! Круг интересов, умственный кругозор каждого пусть диктуется приказами и назначением! Мы охватываем все внеслужебное время, и мы распишем, кому чем надлежит интересоваться. Мы предоставим маленьким гарнизонам темы о снаряжении отдельного стрелка и о портянках, мы сосредоточим внимание центров губернского масштаба на вопросе и роли станковых пулеметов во взводе и потребуем от округов подробного исследования обоза и снаряжения саперной роты в ряде второстепенных государств, забытых нашими, хотя и столь распухшими учебниками. Мы работаем над четырьмя типами мозговых колодок, открывающих каждая свой горизонт мышления, и добьемся единства.

Мы протянем руку всему тому, что в обществе есть здорового и крепкого, и широкие массы пойдут с нами в ногу. На каждой фабрике, в каждой волости будет работать кружок наших единомышленников. Для работников станка и сохи мы издадим сборник: изложенные в нем основания сторожевки и пешей разведки не могут не приковать к себе внимания самых широких кругов населения и вызвать взрывы энтузиазма. Отпечатаем его 50.000 экземпляров, — нет, мало, полмиллиона экземпляров! Удешевим сборник за казенный счет и распространим его.

Судя по тому, что во всех военных библиотеках читатели требуют прежде всего “Тарзана”, плановое начало в общественно-научной жизни армии уже сделало известные успехи. Разве серый налет будней и скуки не покрывает страницы нашей военной печати, столь близкой к массам? Разве тоска и малолюдность не характеризуют заседаний наших военно-научных кружков? Тяжелая лямка: докладчик, говорящий о том, что его не интересует, и аудитория, встречающая в своем кружке те же темы и вопросы, над которыми пришлось до устали работать с утра.

Читатель, позвольте пожать вам руку, если вы целый день работали у пулемета, а вечером на докладе о стрельбе из пулемета в интервалы с самых глубин вашего существа к горлу начнут подступать тошнота и мрачное отвращение. Позволим себе однажды быть откровенными... Надо быть кретином, чтобы, проработав длинный рабочий день над деталями, не стремиться в свободный час перенестись от частного к общему. Умственная гигиена требует смены впечатлений и вопросов, как легкие требуют чистого воздуха. Борух Спиноза шлифовал стекла, что совершенно не мешало ему бесконечно углублять отвлеченную мысль. Тема о пулеметном огне будет поэтому всегда иметь успех на докладе в высоком оперативном управлении.

Я не занимался агитацией за Александра Македонского в ротных и эскадронных кружках, но я приветствую отделенных командиров, которых заинтересовали его походы. Один из наиболее серьезных трудов по истории военного искусства, имеющихся в русском переводе это — книга Макса Йенса “Война и народная жизнь”. Любопытно происхождение этой книги, так прельщающей нас широкой точкой зрения и солидной аргументацией одного из глубоких и серьезнейших ученых Германии. Это — сборник фельетонов немецкой унтер-офицерской газеты. Газета нуждалась в таком военном материале, который приковал бы внимание прусского унтер-офицера после каторжного дня работы. Редакция понимала, что маленькому работнику, скромному винтику огромного аппарата, естественно, хотелось в свободный час поставить свое мышление на рельсы больших философских вопросов. Ведь общеизвестно, что портянка всегда представляет предмет любопытства лишь для генералов.

Поучитесь у этой редакции унтер-офицерской газеты вы, наши военные критики и ценители; вы издаете библиографические сборники, в которых раскладываете военную литературу по ступеням иерархии — что для высшего, что для старшего, что для среднего и что для низшего комсостава. Выверните вашу шкалу наизнанку, и вы будете более правы. Поверьте моему опыту, — мои доклады по истории военного искусства встречали наибольший интерес в рядовой аудитории. Ведь масса проглотила труды Ленина, а вы были бы способны признать их написанными только для партийных верхов.

Бонапарт в молодости неплохо разрешал выпадавшие на него артиллерийские задачи. Но он ужаснул бы наших руководителей военно-научного движения широтой интересовавших его вопросов. В военно-исторических трудах он пропускал все описания и сосредотачивал свое внимание на широких общих итогах и подсчетах, на политической подкладке событий. Следы его карандаша на прочитанных в бытность поручиком книгах не оставляют в этом сомнений. На острове св. Елены Наполеон, может быть, прочел бы и наши труды по гражданской войне, но в молодости оставил бы их, наверное, неразрезанными. Секретарь ВНО артиллерийской части не заполучил бы поручика Бонапарта на свое заседание. Пришлось бы аттестовать его, как тупицу, не имеющего никакого интереса к военному делу и засыпающего на подробнейшем докладе о смешанных артиллерийских дивизионах.

Мы не будем останавливаться на том, как нарушаются интересы военной науки засорением и распуханием ее от постановки ряда вопросов, нужных только для того, чтобы вызвать дискуссию в рядах меньшей братии. Кости, которые бросают, чтобы их глодали!

Но мы подчеркнем нарушение революционной традиции. Мы констатируем покушение на изъятие и утайку в такой-то ареопаг маршальского жезла, который должен чувствовать за своей спиной каждый хороший солдат. Этот маршальский жезл — принадлежность тех молодых командиров, которые обнаруживают повышенный интерес к военным вопросам, далеко выходящим за пределы непосредственной деятельности, за пределы своей роты, за пределы своего рода оружия, за пределы узких, подлежащих разработке в служебном порядке тактических вопросов. Этот интерес к коллективу, к широким вопросам, к задачам армии, в которой молодой командир начальствует только взводом, обеспечивают самую лучшую спайку и такую связь в войсках, которую никакие министры связи создать не могут. Эти призраки маршальских жезлов на самых скромных ступенях командования — сильнейшая черта революционных армий; понимание того, что требуется маршалу, позволяет молодому командиру так верно и нешаблонно подходить к скромной полученной им задаче и достигать с малыми средствами больших результатов.

Можно ли рассматривать этот интерес к целому как растрату дорогого времени, с которой призваны бороться авгуры военно-научного движения? Не высказываются ли требования, чтобы сама постановка тем в военно-научных кружках являлась определенным предложением молодежи — отказаться от маршальских призраков и вопросов и заняться будничной прозой?

Алжирские войны разучили французскую армию мыслить в современном крупном масштабе; тот же результат в старой царской армии дала мелкая война на Кавказе. Не могут ли обусловить те же следствия дробление и мелочность тем? Сама деталь окажется вовсе неусвоенной, хотя бы о ней были написаны десятки толстых книг, хотя бы с ней пришлось иметь дело на боевой практике в течение десятков лет, если место этой детали по отношению к целому остается темным, если все вопросы военного искусства мы рассматриваем лишь порознь. Пусть взводные командиры учатся быть маршалами, но не будем снижать военное искусство на надуманную унтер-офицерскую точку зрения.

Последнее тем более нетерпимо, что на очереди дня стоит проблема военизации государства; последняя не допускает бюрократического решения и требует дружных усилий всех граждан, — каждому на своем месте, — сделать все возможное для обращения всех сил государства на войну. Симфония современной войны требует для своего исполнения всего оркестра. Каждый гражданин должен осознать в нем свою роль и партитуру. Вся рабочая сила, все запасы, вся промышленность, наука, искусство, право оказываются втянутыми в проблему военизации. Отсюда, конечно, военное искусство должно быть обращено к широким массам со стороны своих обобщений, а не деталей.

Если машина занимает меня в связи с моей работой, я обязан изучить ее в малейших деталях. Но не будем толковать об устройстве подшипников там, где к машине, печатающей газету, пашущей землю, летающей по воздуху, нас влечет общественный интерес. В последнем случае нам надо обрисовать ее главные черты, что она может дать, какова ее общественная роль, в чем она может повлиять на интересы моего коллектива.

Если вы хотите разбудить в обществе интерес к военному делу, не выпускайте ваших сборников с беседами о сторожевке и прочем... Не забудьте всю пропасть, которая лежит между понятиями “будить” и “гасить”... Не вызывайте тошноты! 30 лет тому назад фон дер Гольц предвосхитил вашу идею и успешно осуществил ее в виде выдержавшей десятки изданий книги “Вооруженный народ”. Как далек от этого образца ваш подход! Лучший немецкий писатель охватил весь военный аппарат, его подготовку и функционирование и изложил эту огромную программу в отчеканенных мыслях, отточенным стилем. Труд фон дер Гольца нашел не лицемерных, не притянутых за волосы читателей на всем земном шаре; книга повсюду издавалась и расходилась в толщу масс без всяких субсидий. И образцовая по военной пропаганде книга являлась в то же время серьезнейшим трудом по военному искусству. И это понятно, так как массы отвергают ту поддельную, эрзац-научную литературу, те сотни брошюр, на которых стремятся поправить свои дела прогоревшие издательства и не поднимающиеся над ремеслом авторы.

Стратегия есть обозрение подготовки и функционирования военного аппарата в целом. Гражданское общество будет интересоваться любым военным вопросом, если он будет поставлен в его отношениях к общему или стратегическая его подкладка будет ясно обрисована. Но если стратегический подход необходим, чтобы открыть нам доступ к мышлению рабочего, — как можно отказать хотя бы младшему комсоставу в праве интересоваться в свободное от службы время стратегическими вопросами и пытаться разобраться в них в своих кружках? Может быть, для этого необходимо предварительно перевестись в крупный гарнизон или поступить столоначальником в высший штаб?

***

Читатель сам сумеет сделать выбор между двумя предложенными ответами и, конечно, догадается, что автор этих строк является решительным сторонником установления резкой грани между обязательными занятиями командного состава и добровольной военно-научной работой; на его взгляд, смешение этих областей наносит одновременно сильнейший удар и военной науке, и той общественности, на которую надо ставить ставку при военизации страны.

А если военно-научные кружки вырвутся и вместо своей мелкой тактической программы начнут работать над геометрией, географией, немецким языком, будут подготовляться к академическим испытаниям или начнут в батальоне, — о ужас! — заниматься историей военного искусства или даже стратегией? Какие страхи: кто двадцати лет не читал Карла Маркса, понимая его только наполовину; и кто в этом спустя четверть века будет раскаиваться? Требует ли наш ритуал седых волос, чтобы приступать к серьезным вопросам? Можно ли на мелочах военного искусства, на крохоборчестве собрать капитал внимания к нему?

Военный вестник. 1925. № 40. С. 26-30.