Постижение военного искусства

Предрассудки и боевая действительность

"Свойства оружия определяют состав армий, выбор плана кампании, организацию маршей, расположение на позиции, на отдыхе и в боевом порядке, определяют план и профиль крепостей; все это производит все увеличивающуюся разницу между системой войны древних и современной". В этих словах Наполеон дал нам завет согласовать практику военного дела с постоянным усовершенствованием оружия. Суворов также относился очень чутко к усовершенствованию огнестрельного оружия. Когда в итальянском походе 1799 года ему пришлось столкнуться с французской артиллерией, стрелявшей картечью на двойную дистанцию вследствие принятия чугунных пуль, он немедленно изменил порядок наступления пехоты.

Великие полководцы, как и все удачные практики, были прежде всего сынами своего века. В эпоху Наполеона гибельно было подражать технике Фридриха Великого; и теперь приложение техники эпохи Наполеона приведет только к неудаче. Удачное действие прежде всего должно быть уместно и своевременно, а для этого оно должно быть согласовано с современной обстановкой.

В противоположность вечной неизменности основных принципов военного искусства техника его быстро изменяется, в зависимости от перемен в составе и численности армий и усовершенствования материальных средств поражения, передвижения и передачи сведений. Только зная технику современных тактических действий возможно на практике руководиться принципами военного искусства.

Чтобы воспользоваться уроками прошлых столетий, надо прежде всего владеть меркой современности. Законы, управляющие победой и поражением на войне, остались те же, что и 3000 лет тому назад; но это не дает никакого основания игнорировать опыт последних годов. И в каменный век жили по тем же физическим законам, что и теперь; однако, теперь работают радикально отличающимся методом.

Сущность явлений боя — побед и поражений — осталась прежняя, но содержание боя изменилось. Нельзя оставаться при старых шаблонах. Если наши понятия не будут изменяться соответственно прогрессу военного дела, если мы остановимся на точке замерзания, то, поклоняясь неизменным законам, мы постепенно упустим из вида всю сущность явлений. Глубокие идеи превратятся во вредные предрассудки; символы наши потеряют свое внутреннее содержание; останется внешняя пустая оболочка, безжизненный идол.

Великие практики всегда безжалостно уничтожали символы, потерявшие смысл, пережившие самих себя. Если нам путь к победе преграждают предрассудки и мы окажемся не в силах перешагнуть через них, то нас ждут одни неудачи и поражения.

Боевую работу — поражение противника — предоставляют случаю, этому “божеству глупцов” (Конт). Наступление терпит неудачу. Поражение приписывается или недостатку мужества, или случаю; весьма часто предполагают, что для того чтобы победить, надо выдумать какую-нибудь особую форму боевых строев.

Вместо того чтобы поражать врага, проделывают в обстреливаемой им зоне известные эволюции. Бой рассматривается, как одностороннее упражнение. Внешность, не принимающая в расчет противодействия врага, берет решительно верх. Обозначенная в мирное время флагами позиция противника заменяется в военное рубежом, посылающим пули и снаряды. Если охотники не в силах побороть противника соответственными обстановке действиями, раз последний обозначает огнем, что он будет оказывать упорное сопротивление, то решают проделать перед противником известную схему эволюций. Маневрируют по усвоенным в мирную практику шаблонам; расстреливание боевых патронов вместо холостых составляет ничтожную деталь. При исполнении номеров шаблона генералы и солдаты подвергаются риску и проявляют иногда большую степень мужества и самопожертвования.

Предполагается, что победа будет результатом совершаемых эволюций, что исполняемая боевая кадриль по внутренней сущности своей приведет к тому, что сопротивление противника падет. Атака получает мистический характер; здравые понятия о бое заменяются известным фетишизмом. Употребляется в сущности тот же метод боя, к какому успешно прибегли евреи под Иерихоном — богослужение, музыка, движение процессией — и стены пали.

“Как бы мы ни восхищались храбростью в том или другом ее проявлении, один вывод вполне ясен, что со времен Иерихонского сражения никакая сильная позиция, обороняемая хорошими войсками, не могла быть взята одними демонстрациями, как бы грозны они ни казались” (Гамильтон).

У пехотинца только одно средство поражать противника — надлежащее боевое употребление ружья. Движение пехотинца — не цель боевых действий, а только средство перейти в удобное для действия оружием место.

Было время, когда даже в артиллерии обращали более внимание на движение и эволюционирование, чем на стрельбу. Война ясно показала, что артиллеристы, которые умеют только скакать, для боя ничего не умеют. Вдумываясь в опыт войны, мы приходим к заключению, что и боевое значение движения пехоты несколько преувеличено. Боевую ценность имеет не само движение, а только положение, к которому оно нас приводит [...]

Надо остерегаться всех теорий, ставящих целью боя не нанесение противнику действительного поражения, а только устрашение его какими-либо приемами.

Военная наука установила требование вести наступление не по шаблону и схеме, а в зависимости от частных условий обстановки. “Не отвлеченно выведенные правила должны быть руководящей нитью для поведения наступающего, а всегда лишь сознание своих сил и степень неприятельского сопротивления. Правильная оценка первых и своевременное распознание второго создают тактическую соразмерность, поднимают дух руководства и сообщают всей тактической работе отпечаток обеспеченности и надежды на скорый конечный успех” (Густав Смекал) [...]

Ни один начальник в современном бою не может заявить категорически, что вся подготовительная работа исполнена на основании его распоряжений, что роль войск сводится только к движению напролом расположения противника. В серьезном бою действия войск сводятся далеко не к прямолинейному движению на приступ по точно указанной дороге. Работа войск в бою по внешности, правда, немногосложна, но простота действий вовсе не есть действие спроста (Колюбакин); вернее сказать, это противоположные методы.

Каждое значительное проявление нашей активной деятельности в бою составляет одновременно и часть конечного результата, часть решения, и подготовку к следующему удару. К победе ведет длинная лестница; подъем на каждую ступень составляет часть окончательного успеха и в то же время дает новое исходное положение для дальнейших усилий.

Войска в бою вступают в хаос неизвестности и случайностей, в район действия враждебной воли противника. В течение всего периода боя действующие оружием части должны внимательно изучать расположение противника, следить за ним; они должны иметь право и волю действовать сообразно обстановке, должны иметь средства изменить ее в свою пользу.

Нельзя делить боевую работу на сознательную подготовку и слепое исполнение. Любой мастер соизмеряет свои усилия с встречаемым при работе сопротивлением; он не может обойтись напряжением одного головного мозга; нужно, чтобы рука имела навык, чтобы рука выработала себе соответствующую восприимчивость, чувствительность; даже перчатки препятствуют тонкой работе. Обделывание неприятельского боевого порядка на поле сражения сложнее любого мастерства. Слепая работа ничего не стоит. Бессознательные исполнители в современном сражении — это глухие музыканты в оркестре.

Только тесная непрерывная связь между умственными и физическими усилиями делает плодотворной работу армии. Разделение боя на подготовку и решение (штурм) составляет отделение работы сознания от физических усилий, что лишает обоих всякой ценности и ведет к верной неудаче.

Каждый боец в течение всего периода боевых действий должен работать не очертя голову, а сознательно, все время имея перед собой цель стремлений и методически действуя в ее направлении. В его действиях подготовка и решение должны сливаться в одно общее усилие одержать победу.

В бою есть только один метод действий — поражение противника. Деление боевых действий в тактике на подготовку и решение не соответствует действительности, и потому является и произвольным, и опасным. Теория не вправе устанавливать категории решительных действий, так как действий нерешительных не должно быть. Бой с самого начала должен вестись насколько возможно решительно и до самого конца включать элементы подготовки. Решение боя уже заключается в его завязке, но даже во время преследования отступающего врага надо придавать большое значение подготовительным действиям.

Один из наиболее грубых предрассудков заключается в положении, что решительному образу действий отвечает только так называемая ударная тактика. Если в ружейном огне мы будем видеть исключительно подготовку наступления, бой естественно начнется с бомбардировки из ружей позиций противника, бомбардировки еще более бесплодной, чем артиллерийская. Это будет вялое, боязливое начало, так как действию оружием мы придаем второстепенное значение, а решение — штурмовой натиск — откладывается на конец. Ударная тактика дает обороне выигрыш времени, возможность исправить и усилить расположение, подготовиться к решительному приступу; искусство отдельного бойца, превосходство его в одиночной подготовке остается неиспользованным; первое место занимает стремление подавить противника численностью; этот способ действия указывает на отсутствие чувства превосходства над противником, на неуверенность, отсутствие истинного наступательного духа.

Для успеха решительного наступления необходим самый энергичный приступ к нему. Действия должны вестись с самого начала настолько решительно, насколько это достижимо в данных условиях при энергии и духе наступающего.

Крайнее напряжение сил атакующего сразу, энергичное начало стрелкового боя с самых решительных дистанций составляют характерное отличие огневой тактики. Только огневая тактика соответствует решительному активному развитию операций [...]

В бою войска руководятся теми боевыми идеалами, которые заложены в армии ее историей, мирным воспитанием и обучением. Уставы влияют на метод боя лишь посколько они соответствуют духу армии или повлияли на его преобразование. Несомненно, лучшая часть офицеров и солдат стремится в бою к наиболее почетным действиям как к идеалу [...]

Чтобы победить, надо поразить противника, надо превзойти его в искусстве действия оружием, надо добиться перевеса в огне над ним; перевес в огне случайно, сам по себе, не окажется на нашей стороне; чтоб его достичь, надо к нему стремиться. Пехота должна быть подготовлена к предстоящей ей в бою работе [...]

Раньше обороняющийся занимал позиции протяжением всего несколько сот шагов. Охватить или обойти ее, маневрируя на поле сражения, ничего не стоило. Обходу препятствовала только привычка действовать на больших дорогах — предрассудок, опасность которого испытали и мы в Маньчжурии.

В современном бою новые свойства огня требуют производства всех видов маневренной подготовки вне сферы поражения и, возможно, вне сферы поля сражения, т.е. вообще с более дальних расстояний (Колюбакин). Группировка сил на поле сражения является результатом тактики театра войны — стратегии, а не действий на самом поле сражения. Новое название — стратегический резерв — отвечает и новым условиям расположения и маневрирования резерва вне поля сражения.

Сравнительно с размерами поля сражения войска стали слишком тихоходами, чтоб маневрировать на них. Исправить первоначальную ошибку теперь, несмотря на длительность боев, труднее; это обстоятельство заставляет еще более ценить искусство высшего управления.

“При Наполеоне I глубокая тактика перестает маневрировать, возлагая это на стратегию, которая приводит войска на поле сражения уже надлежащим образом нацеленными; сложные и хитрые эволюции линейной тактики заменяются, благодаря прерывчатости боевого порядка, самыми простыми движениями... Это еще более применимо к современному положению дела” (Леер).

Надо считаться не только с изменением масштаба протяжений, но и с изменением масштаба времени.

Если в сражении принимают участие значительные силы и столкновение охватывает огромное пространство, то, при упорстве дерущихся, боевые действия продолжаются значительный промежуток времени. Для завязки, развития и развязки боя светлого времени суток недостаточно. Бой захватывает и ночное время [...]

Победа не является результатом короткого боевого эпизода, а суммой целого ряда успешных действий. Недостаточно добиться известного результата, надо и удержать его. Организация боевого порядка должна быть приспособлена к продолжительному боевому напряжению. Пехота должна твердо помнить о необходимости закреплять и отстаивать частные успехи.

Перед решительным сражением надо запастись физическими и моральными силами и расходовать их экономно, но без перерыва до окончательного достижения победы [...]

Если теория не желает оказаться вне времени и пространства, если теория развивается не для одного времяпрепровождения, то она должна беспрерывно следить за современной практикой; теория, уснувшая на непреложных принципах, остановившаяся, пришедшая в состояние покоя, самой себе подписала приговор. Теория или должна вырабатывать мерки для оценки современных явлений, или должна исчезнуть, удалиться в буддийские монастыри, в глушь Тибета.

Теории, не имеющие в виду практики, игнорирующие современную жизнь, вообще не имеют права на распространение; но особенно опасны они в военном деле, так как в боевой действительности теория и практика поневоле сплетаются. Особого внимания заслуживает тесное единение теории и практики в области военной географии и полководческой деятельности. В основных свойствах управления войсками на войне заключается стремление пользоваться большими (известными) дорогами. На войне войска группируются на пользующихся известностью направлениях, концентрируются к пунктам, чем-либо выделяющимся.

Известное давление на действия войск производит даже шрифт, которым набраны названия населенных пунктов на картах и планах; описание же театра действий в военной литературе имеет огромное, существенное влияние на руководство войсками. Мы нисколько не преувеличиваем значение заблаговременных данных о театре войны. Весьма часто около какого-нибудь пункта второстепенного стратегического значения в каждую кампанию происходили бои — это только следствие известности, приобретенной этими пунктами из-за первого сражения в военной литературе; таким образом, постепенно создавались предрассудки о классических позициях, и только гений первостепенных полководцев выбрасывал их из современной жизни в историю.

Военная история нам показывает наглядно значение данных военно-географического исследования. Поучительным образцом является франко-прусская война. Поля сражений под Саарбрюкеном, Вейсенбургом, Вертом, Шпихерном и много других были предуказаны в исследованиях театра действий за 2-3 года до кампании.

Современная война имеет характер учета действительного состояния вооруженных сил государства. В материальном отношении учитываются действительные материальные силы; вся только кажущаяся мощь безжалостно скидывается со счетов при первых же боевых столкновениях. В моральном же отношении учитывается идейное состояние — чувства и мысли вооруженных народов; нельзя строго критиковать полководца, не принимая в расчет идейной подготовки кампании в области стратегии; полководец только разумно ликвидирует богатства, накопленные предшествовавшей теоретической работой стратегической мысли. План кампании и представляет эту ликвидацию; его создают не отдельные лица, а целые поколения. Иногда этот план кампании обращается в план инженерной обороны государства, в целую программу поражений и капитуляций; полководец поневоле им связывается и на его долю выпадает печальная обязанность расписываться в ряде неудач...

В русско-японскую войну ясно выражено тяготение наше подражать китайцам, располагаться в местах, уже получивших известность в военной литературе, хотя бы и печальную. Военно-географическое описание театра войны безусловно давило наших начальников. Даже в такой малоизвестной в военном отношении стране, как Маньчжурия, не полководцы выдумали Тюренчен, Модулин, Ландясан, Айсандзянь, Хайчен, Дашичао, Инкоу, Ляоян и много других пунктов. Мы обороняли много позиций только потому, что они были известны в военной литературе, хотя бы и имели второстепенное тактическое и стратегическое значение; мы игнорировали много более важных пунктов, еще не заявивших себя в печати. Позиции в стратегии имеют также свое реноме, как и люди на разных поприщах практики: за бездарную, безголосую известность платят бешеные деньги, а талантливый дебютант иногда умирает с голоду; также на известных позициях, в весьма невыгодных условиях, войска теснятся в бой, а местность не зарекомендовавшую еще себя пролитием крови, но имеющую иногда огромное значение, оставляют без внимания.

Это рабство полководческой мысли в оковах теории и объясняет, как можно добиваться на театре войны и на поле сражения, в частности, внезапности, когда казалось удар противника можно было предусмотреть за 3-4 месяца, — например, появление Куроки у Янтайских копей.

Мы считаем твердо установленным тесную связь между теорией — военной географией — и практикой — стратегической деятельностью войск. Поэтому в военной географии метод исследования должен быть особенно осторожен; предрассудки в военной географии тем опаснее, что они переходят в действительность, коверкают ее: в мирное время десятки миллионов выбрасываются даром на подготовку театра войны, на изменение естественных его условий согласно искусственным теориям; в военное время в жертву ошибок военной географии приносятся целые армии [...]

Чем больше будет средств связи в самых передовых частях боевого порядка, тем легче будет разумно проявлять частную инициативу. Связь передовых частей между собой дает возможность взаимно ориентировать друг друга и производить дружные усилия, согласуя почин частных начальников. Серьезное значение имеет и связь в глубину. При энергии и самостоятельности частных начальников можно не бояться, что они окажутся слепыми исполнителями передаваемых с тыла приказаний.

При нормальных отношениях между начальниками разных степеней донесения, поступающие из передовых линий, должны оказывать заметно большее влияние на развитие боя, чем приказания, передаваемые с тыла. Сзади, пока бой продолжается, можно передать лишь несколько слов одобрения и сведения об изменении стратегической обстановки. Передаваемые же в тыл просьбы и мнения находящихся в передовой линии начальников — о направлении артиллерийского огня, о вызове в передовую линию пушек и пулеметов, о выгоднейшем направлении резервов непосредственно связываются с постановкой ближайших целей боя. Донесения из передовой линии ориентируют высших начальников и ложатся в основу отдаваемых распоряжений; эти донесения отражают в штабах пульс боя. По телефонным линиям в бою должны говорить преимущественно из боевых линий, а в штабах слушать.

При известной анемичности и вялости управления войсками происходит обратная работа. Подчиненные вместо того, чтобы оружием пролагать дорогу для распоряжений начальников, каждую минуту останавливаются над вопросом: что делать? От солдата до генерала все оборачиваются назад; вместо того чтоб сосредоточить все свое внимание на противника и, как хищники над добычей, только выжидать удобный момент для решительного броска вперед, все ожидают приказаний. Смутные донесения стекаются в штабы весьма обильно, но в них нет энергии действия; в них начальники из боевых линий не указывают, на что они решились, не излагают своих требований — язык их совершенно другой; боевая линия испрашивает по команде — что прикажете? — указывая в то же время на трудность или невозможность активных действий. Штабы должны распоряжаться; боевая часть исполняет только предписанное; все это не обещает ничего хорошего.

Вялость управления сказывается в самых низших инстанциях в виде общего незнакомства со своей задачей, потребности в руководстве, впечатлительности для всяких сторонних веяний. Младшие начальники не знают что делать, к чему стремиться. Нижние чины, не понимая избранного способа действий, не усваивают цели и смысла боя. В бою они теряют представление о своей задаче; в самые критические минуты, когда требуется самостоятельное и искусное действие оружием, бойцы испытывают потребность в руководстве и теснятся к сколько-нибудь уверенно действующему офицеру или солдату. Скучивание ведет к огромным излишним потерям и губит наступление. Потребность в руководстве — противоположность частной инициативе.

На войне особенно важна способность выбирать самостоятельную дорогу к общей цели. На поле сражения это качество драгоценно и для высших начальников, и для ротных командиров, и для солдат — каждый должен уметь протоптать новую тропку к победе. Солдат, могущий выбирать себе самостоятельно и выгодно путь к сближению с противником, стоит десяти других, способных только тесниться за вожаком. Торные дороги — удел посредственности — к победе не ведут.

Чтоб облегчить управление в бою, облегчить соединение усилий всех бойцов, без которого успех немыслим, надо, чтоб весь состав армии был подготовлен к исполнению боевой задачи. Офицеры и солдаты должны сознавать, что общая цель — поражение врага, что для достижения ее есть только одно средство — энергичное и искусное действие оружием. Надо в мирное время в армии воспитать людей, способных самостоятельным путем стремиться к общей цели.

Солдаты должны ясно сознавать свое назначение — убивать и ранить врага. Донесение о появлении противника не должно сопровождаться вопросом — что делать? — так как ответ может быть только один. Только плохие стрелки требуют разрешения свыше чтоб открыть огонь.

Важнейшая часть боевого порядка — это часть, непосредственно действующая оружием в наиболее решительных условиях, часть, наиболее выдавшаяся вперед. От успехов, одержанных ею, зависит результат боя. Другие части боевого порядка имеют служебный, вспомогательный характер. Назначение их — питать людьми и материальными средствами действующую оружием часть, прикрывать ее от враждебных усилий врага, развивать ее успех.

Лица, группирующиеся в важнейшую часть боевого порядка, и в командном, и в физическом отношении наиболее удалены от высшего управления армией. Между тем тесная связь между полководцем и бойцами необходима. Если не будет взаимного доверия, уважения и понимания, если не будет Суворовской близости — идейной и духовной связи между полководцем и бойцами, то ничто не заполнит пропасть, образуемую между ними разностью служебного положения: начальники окажутся сами по себе, солдаты то же; те и другие не удовлетворят условиям современного боя.

Начальник, распоряжаясь в своей области, не должен обнаруживать узко-эгоистическое понимание боя. Начальник не должен быть простым приходо-расходчиком вверенных ему сил, не должен быть ограниченным специалистом, механиком, наблюдающим за исправным ходом своего участка общей машины, — начальник должен все силы своего разумения направлять к уяснению вопроса — как помочь части пехоты, схватившейся насмерть с противником.

Стремления начальников всех степеней должны принадлежать неразрывно важнейшей части боевого порядка. В сознании всех родов войск, в сознании службы тыла должно лечь убеждение, что кучка пехотинцев, горсть смельчаков, продвигающаяся вперед — это сила и надежда отечества; обязанность всей армии, от главнокомандующего до последнего нестроевого — облегчить им задачу, содействовать им по мере сил и возможности.

Мысль не должна ничем разъединяться с делом; уяснив себе способ поразить врага или предохранить своих от потерь, каждый начальник должен немедленно приступить к энергичным действиям. От предприимчивости и инициативы частных начальников зависит выигрыш частных побед; от них же зависит и использование одержанных успехов, распространение их на соседние участки, на все поле сражения.

Если войска недостаточно подготовлены для выпадающей на них в военное время работы, то командному персоналу приходится продолжать свою заблаговременно незаконченную педагогическую деятельность; является надобность развивать и объяснять устно и в приказах не только нововведения, вызываемые особенностями обстановки, но и азы военного дела. Такова участь начальников в импровизированных войсках. Если дивизиями командуют губернаторы и адмиралы, а полками адвокаты и художники, то для каждой тактической операции им прежде всего надо условиться как действовать; вождь таких войск лишен возможности сосредоточить свое внимание на противнике: ему только впору усмотреть за своими войсками, которым надо ежеминутно поправлять ошибки и разъяснять каждый шаг.

Одна из главных выгод организации постоянных войск заключается в том, что предварительная педагогическая работа может быть исполнена заблаговременно, до начала войны; что с началом операций начальники всех степеней руководятся приблизительно одинаковыми понятиями о боевых действиях, говорят одним и тем же тактическим языком и сразу понимают друг друга. Начальники могут обратить все свое внимание на врага, на боевые действия; работа их будет заключаться не в исправлении ошибок подчиненных, а в правильной постановке задач для их действий. В постоянных войсках, не имеющих предрассудков, обученных, согласно требованиям боевой действительности, начальники могут не останавливаться на мелочах в районе расположения войск, а сосредотачивать свое внимание на существенном; это преимущество должно быть непременно использовано.

Сложность обстановки боевых операций ставит серьезные требования к начальнику; в силах каждого только совершить свою работу. Операции должны вестись методически, обдуманно, а это возможно лишь в том случае, если управление будет предусмотрительно, если каждый начальник не столько живет настоящим, как заботится о будущем. Дух начальника должен быть с войсками, но мысль его должна опережать их действия. Внимание начальника должно обращаться по преимуществу не на участки, уже занятые войсками, чтоб непосредственно руководить их деятельностью, а на участки, где войска еще не расположены, но которые могут стать местом тактических действий. Начальник должен не учить своих подчиненных — для этого редко хватит времени, а прежде всего должен подготовить себя самого к трудной задачи управления войсками в изобилующей случайностями боевой обстановке.

Значение личности в бою огромно; мы вовсе не хотим сказать, что начальник должен удаляться от войск, быть для них только подписью, именем, которое дает законную силу исходящим из его штаба бумагам. Каждый начальник должен быть прежде всего заметной, энергичной, самодеятельной личностью. Чтоб вызвать крайнее напряжение усилий войск, начальник должен прежде всего обладать волей, обладать стремлением к личному действию. Значение личности в бою таково, что даже и педагогия уместна, если она является результатом личного воздействия во время боя [...]

Основанием для отдачи распоряжений является ориентировка начальников. Чтоб руководить действиями войск, надо располагать сведениями о противнике и обстановке на театре военных действий. Авторитетное проявление воли начальником основывается на том, что ему лучше, чем его подчиненным, известна обстановка. Анализ боевых действий подтверждает, что знание есть действительная сила.

В многочисленной иерархии военных начальников, воспитанной в духе самостоятельности и частного почина, реальное распоряжение войсками должно принадлежать наиболее осведомленной в данный момент инстанции [...]

Вообще же надо предоставлять исполнителям большую самостоятельность. Вмешательство допустимо лишь для общей регулировки отдельных боевых действий; трудность управления заключается в том, чтоб совместить в отдаваемых заочно распоряжениях решительность в постановке задачи и осторожность в указании метода исполнения.

В тактике идея гофкригсрата еще опаснее, чем в стратегии. Велико искушение заглазно руководить боевыми действиями на современных огромных полях сражений. Усовершенствование средств внешней связи и возросшая длительность развития сражения соблазняют частных начальников, не богатых инициативой, испрашивать у высшего начальника точных указаний. “Местный в его близости по обстоятельствам лучше судит” (Суворов). “Вдаваться в обсуждение доклада всегда опасно, а большей частью и бесполезно, ибо стоящий далеко едва ли может оценить обстановку правильнее, нежели сам исполнитель” (Смекал).

И во время Наполеона самое трудное было — решаться; теперь, когда каждый начальник по телефону может всегда поговорить даже с главнокомандующим, самостоятельно решиться еще тяжелее [...]

По совету Наполеона, надо не атаковать с фронта позиций, кои можно обойти; надо не делать то, что хочет противник; следовательно, надо избегать поля сражения, которое он рекогносцировал, изучил и в особенности укрепил. Надо обходить.

Большую или меньшую часть войск удастся направить в обход; затратив на движения большие усилия, эта часть должна будет вступить в бой с противником на важном пункте поля сражения. Должны ли остальные части оставаться пассивными зрителями решения операции?

Одно из важнейших преимуществ атаки над обороной состоит именно в возможности значительно увеличить количество действующих на поле сражения войск за счет войск только присутствующих. “Сила, которую прилагают на деле — очень небольшая доля существующей силы” (Дж. Ст. Милль). Недеятельная пассивная масса представляет круглый нуль, так как в бою учитываются только действительно произведенные усилия. Части, бездействующие в решительные минуты сражения, не влияют на его участь.

При попытках наших в прошлую войну захватить инициативу, мы били только в ту точку, которую считали важнейшей. Девять десятых нашей армии всегда бездействовали; это — печальное вырождение знаменитого косого боевого порядка; в современных условиях наступление не должно ограничить боевыми действиями той части армии, которую удалось искусным маневрированием нацелить на решительный пункт поля сражения.

Возможно ли в наступательном бою сближаться с противником для поражения его лишь в тех районах, где он не приготовился, не возвел окопов, где его положение неудовлетворительно в стратегическом и тактическом отношениях? Или же в бою всякая часть, несмотря иногда и на невыгодные условия борьбы с противником, должна вложить и свое усилие в общий порыв к победе?

Сражение — не мелочная торговля, а великое событие; без крайнего дружного напряжения усилий не добиться победы; если признавать активные действия возможными только в особо благоприятных условиях, то несомненно наступление будет ведено вяло, малыми частями; большая часть войск не найдет соответствующей обстановки для активных действий и пропадет для конечного подсчета усилий.

Войска, действующие против фронта позиции, не могут и не должны бездействовать или ограничиваться слабыми демонстрациями. “Нельзя установить разницы между демонстративным и решительным боем” (Фрейтаг фон-Лорингофен). Вся армия должна наступать насколько возможно решительно, иначе поражение обходящих частей неминуемо.

В армии, не усвоившей метода наступательного боя, почти с ужасом произносится выражение “лобовая атака”. Но без лобовой атаки не может быть фланговой. Фронт обороны очерчивается нашим наступлением; всякое наступление, как только оно обнаружено еще не разбитым врагом, заставляет его повернуться к нам лицом, и нам приходится атаковать его в лоб. Роты, если не ведут атаку впустую, то наступают на врага всегда в лоб.

Наши стремления обойти заставляют противника растягиваться. Есть предел, за которым прорыв укрепленной позиции выгоднее обхода.

Тщетная надежда победить противника одними маневрами не должна обманывать ни войска, ни полководца. Надо уметь маневрировать, но не для того, чтоб уклоняться от наступления на врага; надо быть готовым одолеть противника в тяжелых боевых испытаниях.

Исключительное развитие идеи обходов логически вызывает стремление решить операцию одним маневрированием. Это — теория стратегического наступления и тактической обороны; она безусловно искусственна и крайне не соответствует современной обстановке. Действия на поле сражения представляют естественное развитие маневрирования на театре войны. “Стратегия и тактика неразрывны, живут одними и теми же идеями, выражают свои решения в одинаковых формах”. (Михневич.) Деятельность в стратегии может принести плоды только в том случае, если она увенчается действиями в области тактики.

Идея стратегического наступления при тактической обороне сводится к храброму движению вдали от врага и к резкой остановке после установления соприкосновения с ним. Это теория кролика, на которого находит столбняк при встрече с удавом. В самую решительную минуту инициатива действий добровольно уступается противнику. Бездействие на поле сражения достойно только бездействующего на театре войны. Раз мы схватили противника за горло, надо его душить. Дорога к победе так крута, что остановиться на ней нельзя.

Весьма часто та же по существу категория предрассудков спутывает и понятие об активной обороне.

Принцип, ложащийся в основу ее, часто можно формулировать так: “завтра, завтра, не сегодня — так ленивцы говорят”. Не имея достаточно решимости наступать, действовать активно, захватить инициативу, обращаются к пассивным, выжидательным действиям, отлагая свою активность впрок.

Одной обороной нельзя добиться успеха. Оборона имеет смысл только как частность среди всех боевых усилий армии. Оборона может быть только временная и представляет разумное употребление сил войск лишь в том случае, если даваемым ею выигрышем времени мы намерены воспользоваться для наступления. Расчет достичь победы одними оборонительными действиями был бы в корне неправильным.

Было бы ошибочно обороняющемуся пассивно держаться в своих укрытиях, каждой части отсиживаться на своем месте, наблюдать поражение соседа и ждать своей очереди. Изображая обозначенного противника, не проявляя в бою ни воли, ни мысли, трудно ожидать успеха.

Активные действия при обороне нужны, но нельзя их сводить к коротким штыковым ударам. В дневном бою, находясь в расстоянии хорошего выстрела от противника, не добившись над ним огневого превосходства, ошибочно было бы прекращать огонь, покидать стрелковые позиции и бросаться для удара в штыки. Заблуждение, что активные действия — это только форменное наступление, имеющее в виду окончить бой штыковым ударом, пользуется значительным распространением. Это не активность, а только невыдержанность обороны, отсутствие уважения к огневому бою и неискусство в нем. Такой бросок в большинстве случаев будет отбит; потеряется и стрелковая позиция, служившая исходным положением для контратаки.

Ошибочно утверждать, что успешная оборона должна обязательно заканчиваться общим переходом в наступление. Частная задача обороны участка будет вполне выполнена во многих случаях, если только удастся сохранить свои позиции. Наступление должно быть ведено исключительно с твердым намерением одержать успех; для наступления нужно располагать достаточными средствами и силами. Наступление, раз начатое, должно быть ведено в виде планомерного продолжительного и упорного боя, а не короткого удара.

Оборона в общем имеет весьма отрицательные свойства; это надо решительно признать, не успокаивая себя надеждой внести к ним сильный корректив значительными активными действиями под конец боя. Единственное положительное свойство оборонительного образа действий — меньший расход войск на данном участке, экономия в живой силе, могущая быть использованной для наступательных целей на другом участке. Тот выигрыш времени, который дает оборона — несколько часов — должен быть употреблен полководцем для стратегически решительных действий, иначе поражение неминуемо. Перегружать войсками боевые линии при обороне, чтоб иметь возможность перейти всюду к активным действиям, было бы крупной ошибкой; мы отреклись бы от инициативы, обратились бы к пассивному образу действий в ожидании ошибок врага; мы подчинились бы его воле.

Обороняющему лишь в исключительных случаях своими активными действиями удастся захватить инициативу; вообще же на это рассчитывать нельзя. Но обороняющему нужно действовать настолько активно, чтоб не представлять противнику мертвой цели, на которую он мог бы правильно нацелить и рассчитать удар. Обороняющий должен иметь в виду создать изменение в обстановке, по возможности внезапное для противника, чтоб расстроить его планы и намерения. Активность обороняющегося выразится в скрытии намерений, в противодействии разведке врага и в занятии окончательного боевого расположения лишь в нужный момент.

Во время серьезного наступления противника весьма выгодно обороняющим неатакованные участки позиции выдвигаться вперед, чтоб взять во фланг наступающего. Этого способа действий держались японцы, когда им приходилось отбивать наши попытки перейти в наступление. Действие даже малых отрядов на фланги наступающего имеет большое значение.

Нам во многих случаях представлялась возможность взять во фланг наступающие части японцев. Вопрос об этом поднимался неоднократно и в Ляоянской, и в Шахейской, и в Мукденской операциях. К сожалению, из области разговоров к активным действиям мы не переходили.

Сражения, в которых участвуют значительные массы войск, растягиваются во времени и пространстве. Бой не кипит в течение всего времени на всем огромном протяжении поля сражения. В зависимости от преследуемой противником цели бой то разгорается в одном пункте, то потухает. Идеалом сражения, полной победы “с малой кровью”, является одновременное напряжение всех сил армии, но вследствие затруднительности передвижений под огнем, данных местности и фортификационного усилия ее, наконец, вследствие огромных расстояний, которые приходится преодолевать при маневрировании на поле сражения, идеал этот не является теперь достижимым. Образуются промежутки на поле сражения, где бой поддерживается обеими сторонами вяло; образуются промежутки во времени, в которые замирают боевые действия и на участках, где противники преследуют активные цели. Эти промежутки во времени и пространстве разрывают сражение на ряд более или менее отдельных боев, связанных между собою общей идеей.

Разделение общей операции на ряд частных весьма затрудняет общее управление; необходим особенно хороший подбор частных начальников, так как они являются в трудной роли самостоятельного полководца. Надо, чтоб вся армия, от главнокомандующего до рядового бойца, сумела бы мысленно возвыситься над перегородками, разгораживающими поле сражения и соединить в одно идейное целое отдельные боевые эпизоды. Иначе наступательный порыв армии будет распылен на ряд малых, нецелесообразных и не планомерно веденных столкновений.

К малым боям прибегают по необходимости дикие народы, не имеющие возможности дать генеральное сражение регулярным войскам. Но когда к малым боям, к своего рода партизанским действиям против фронта неприятельского расположения обращается регулярная армия, это составляет тревожный признак, указывающий, что командный персонал не находится на высоте требований, что в армии не существует достаточной внутренней связи для нанесения врагу удара большими силами.

Ценность армии в ее целом познается по силе наносимых ею ударов; малые бои — это разложение, это стремление сознающего свою немощь организма дать иллюзию деятельности.

Отношение между участвующими в решении сражения войсками и бездействующими служит показателем внутреннего состояния армии.

Пока в армии господствует бодрое настроение, на всякое усилие противника отвечают усилением сопротивления в атакуемом месте. Резервы своевременно сосредотачиваются к угрожаемым пунктам, частью усиливая их гарнизоны, частью занимая новые стрелковые позиции, с которых можно было бы обстреливать подступы к ним.

Наоборот, когда поражение уже близко, оборона стала вялой, пассивной, нравственные силы ее уже выдохлись, как только намечается пункт, который противник собирается атаковать, так сейчас на нем силы начинают таять: все исчезает, частью под благовидным предлогом, частью вследствие “недоразумения”.

Нагромождение бездействующих резервов представляет печальный синдром.

Иногда резерв назначается специально для того, чтоб лишнему при данной боевой группировке начальнику дать возможность проявить и свое участие в бою. Так, например, средний боевой участок Ландясаньской позиции (август 1904 г.) оборонялся 23-м Восточно-Сибирским стрелковым полком с двумя батареями. Естественно было подчинить участок командиру полка, так как огнем батарей руководил командовавший артиллерийской бригадой, а других войск не было. Но по диспозиции Восточному отряду начальником участка был назначен командир бригады, генерал-майор Кречинский. Чтоб не устранять боевого командира полка полковника Турова, командиру бригады пришлось подчинить ему всю боевую часть, а себе оставить резерв — одну роту. Игрушки для взрослых!

Иногда, увеличивая количество бездействующих войск, опираются на предрассудок об общем резерве. Общий резерв не может рассматриваться ни как последний резерв, ни как часть войск, действующая отличным от боевой части тактическим методом. Разница между общим резервом и другими частями боевого порядка исключительно стратегическая: в то время как другие части боевого порядка противодействуют воле противника, связывают его, парируют случайности, общий резерв служит полководцу средством подчинить события боя своей воле, захватить инициативу, диктовать противнику способ действия. С точки зрения тактики общий резерв такая же часть войск, как и другие, иногда вступающая в бой позже, иногда одновременно, иногда даже ранее других. Под Бауценом и Мукденом общий резерв выступает позднее боевой части; но Аустерлицкая и Ляоянская битвы начинаются именно с удара общим резервом. Значение общего резерва часть боевого порядка получает только от тех стратегических результатов, которые мы ждем от ее боевых действий.

Общий резерв — прежде всего стратегический резерв; это — проявление активной воли полководца, и если, вследствие ли его нерешительности или пассивности, или дурного состава армии, или недостаточного оборудования ее техническими средствами, полководец не способен воплотить в жизнь свое активное волевое усилие, то нет и общего резерва. Тщетно будет увеличение части бездействующих войск за счет действующих, нагромождение в тылу громадных резервов — общего резерва, как понятия исключительно стратегического, обусловливаемого соответствующей боевой ролью войск, не будет.

Когда общий резерв есть, таковым является всякая часть, охватившая или обошедшая противника, или опрокинувшая соответствовавшую ей часть боевого порядка противника; всякая часть, занесенная для нового удара противнику, составляет часть общего резерва (дивизия Дезе в сражении при Маренго).

Когда общего резерва нет, то нет и обошедших или охвативших, а есть только охваченные, обойденные и отрезанные (отряд Биргера в Мукденской битве); нет целей действий впереди — у противника нет чувствительных точек — стратегических ключей; только у нас всюду уязвимые места, нуждающиеся в специальном прикрытии.

“Резервы у русских только средство парирования случайностей, а не могущественное средство высшего управления для подчинения воли противника” (Лебель).

У нас были “общие” резервы в распоряжении главнокомандующего, командующих армиями, командиров корпусов и начальников дивизий, конечно, только на бумаге, так как армия, имеющая 20 общих резервов, в действительности не имеет ни одного [...]

Отношения не к своим войскам, а к соседям составляют лучшую характеристику генерала. Как приятно было иметь соседями генералов Мищенко, Самсонова, Данилова, и какое несчастье было действовать рядом с другими, все время остерегаясь подвоха. Сколько неприятностей вынесла одна 6-я Восточно-Сибирская стрелковая дивизия!

Порядочную компанию могут составить только порядочные люди. Все начальники должны быть прежде всего людьми с чистыми руками и добрым именем.

Существует уездный патриотизм. В глазах той или другой части населения местные интересы перевешивают интересы государства. То же бывает и в армии. Недостаточно развивается общая солидарность между всеми защитниками одного государства. Культивируются короткие, мелкие самолюбия — корпоративная честь специальных и привилегированных родов войск, корпоративные понятия малых отдельных частей. Наряду с интересами армии и даже выше их ставятся интересы такой-то части. На войне эгоизм отдельных частей приносит недобрые плоды [...]

Отсутствие связности в действиях наших войск отчасти объясняется постоянными отступлениями. Успех, наступление соединяют войска; неудача, отступление разлагают войсковые соединения.

Оборонительные действия пехоты заключаются в том, чтоб удержаться во что бы то ни стало, несмотря ни на какие действия врага; удерживаться, когда все колеблется, все кажется пропавшим (Бронзарь фон-Шеллендорф, майор).

Пехота, раз отступившая, уже испорчена: подорвана вера в свои силы и в талант начальников; наступление, захват пространства теряют смысл, когда отходят перед противником. Ужас отступления, беззащитность при отходе от наседающего с фланга врага вспомнятся и в бою, и будут подтачивать нравственные силы пехоты. Тактика ставит стратегии совершенно категорическое требование — вводить в бой пехоту лишь в таких условиях, чтоб она могла не уступить противнику ни пяди земли.

Главной причиной недостаточной связности действий наших войск в прошлую кампанию был характер, который получила война. Боевая обстановка в массе людей быстро вытряхивает охотничий инстинкт, жажду приключений, стремление получить отличие. Нравственная сила бойцов исчерпывается до дна; поддержать и соединить бойцов могут только основные идеи о родине, об отечестве.

Между этими понятиями заключается крупная разница. Родина — это знакомые пейзажи, домашняя обстановка, сны заброшенных на чужую сторону людей. Отечество — это жизненный уклад, законы и учреждения; это тот устав, с которым суются в чужие монастыри, та идея, которую люди готовы проповедовать словом, пером и мечом всему миру.

Родина — это мечты, отечество — долг; родину любят, отечеством гордятся. Родину защищают, за нее умирают; во имя отечества наступают и одерживают победы.

Нам не удалось сделать последнюю нашу войну отечественной; армия не имела поддержки в идее об отечестве, так как оно раздиралось внутренними смутами. Армия приносила за родину огромные жертвы, но победы не было [...]

В статуте ордена Св. Георгия заключается глубокая идея о действительно принесенной пользе, об осязательном результате, который только и подлежит награждению. Все великие практики прежде всего ценили трезвую действительность. Особенно строго относились к действительности римляне, великие по своему государственному строительству. Печально, если мы отречемся от этого принципа, если мы будем прекрасные намерения и цели ценить выше скромной действительности, если мы предпочтем “тьме низких истин нас возвышающий обман”.

Есть искусство для искусства, далекое от жизни; точно так же есть и геройство для геройства, от которого практика ничего не выигрывает. В “Войне и мире” Толстой описывает подвиг, совершенный в Аустерлицком сражении поручиком Бергом, передавшим шпагу из раненой правой руки в левую и полагавшим, что он сделал весьма важное для армии дело. Точно так же безрезультатным геройством были атаки владимирцев на Альме, турок на вершину св. Николая, 11-го Восточно-Сибирского стрелкового полка под Хамытаном (конец Тюренчена). С высоким подъемом духа люди расшибают себе лбы совершенно бесплодно и бестолково; антиутилитарность, игнорирование действительности являются основой такого геройства.

Весьма часто причиной проявления непригодного для жизни героизма является ошибочное представление о моральном элементе. Превосходство духа имеет решительное значение; но нельзя представлять себе моральный перевес в виде морального неистовства, той растрепанности чувств, в которой, судя по картинам для простого народа, залог победы. Прежде всего необходима серьезная работоспособность; юродивые, умалишенные и пьяные одерживают победы лишь там, где нет достойного противника. Бой — серьезное дело, и моральное превосходство в бою должно выражаться в настойчивой и упорной работе, в преданности общему делу, а не в стремлении показать фокус. Моральный элемент прежде всего высказывается в отношении к действительности; там, где о нем забывают, где все заняты только своим делом, где жизнь на первом плане — там все обстоит благополучно. Там же, где все время храбрятся, оценивают мужество и по картинности рассказов, и по проценту убывших из строя, где все время одни воодушевляют других, где громкие фразы сыпятся без счету — там наверно у семи нянек моральный элемент хромает. Наивно думать, что фраза даст победу, что громкие приказы заставят противника оробеть. Моральная солидарность вырабатывается другими приемами.

В боевой обстановке люди выходят из нормального состояния, до известной степени хмелеют. Это естественный результат того нравственного переутомления, которое является в бою; было бы ошибочно считать необходимым нарочно затуманивать себе глаза теми или другими средствами перед боем. “Верный взгляд военный” в бою не так-то легко сохранить; но надо стремиться трезво относиться к боевой действительности, так как только верная оценка положения может дать победу. Искусственное подвинчивание себя фразами — это прием морального алкоголя; он нужен только натурам измотанным и вообще негодным к практической деятельности.

В прошлую кампанию в нашей армии дурные замашки систематически поощрялись; последовательно растился культ добрых намерений, забвения действительности; впрочем, при неудаче люди всегда склонны фантазировать. Это один из важнейших минусов, которые мы нажили за эту кампанию. Фантазия, ложь в реляциях и донесениях, ложь в компановке и исполнении операций составляют наиболее тяжелую рану нашей армии, нанесенную ей прошлой войной.

Есть только одно средство для ее излечения — это правдивое и быстрое восстановление истины; история войны — не мертвое изложение подробностей известных фактов, а бич, карающий фальсификацию на поле сражения.

Все военное искусство заключается в соединении усилий для поражения врага; а могут ли лгуны и лицемеры произвести общее усилие? Могут ли они дружно вести общее дело?

Достоинство и сила военного заключается в оружии, которое он носит при себе, и в его правдивости. Безоружный боец — бесчестен; так же бесчестен и боец-лгун. Нужно ценить винтовку, беречь патроны и говорить правду — в этом сила армии, в этом залог победы.

Любовь и уважение — чувства, которые прекрасно подделываются на житейском рынке; внимательный анализ часто откроет под ними одно лицемерие. Высоких степеней виртуозности достигает как искусство отворачиваться от действительности, так и искусство превратного ее изображения. Ложь всегда остается ложью, и никогда лучшие намерения не могут ее оправдывать; но особенно обидно, когда ложь задевает такие предметы, которые дороги вашему сердцу; что может быть обиднее изображения действительности великого, когда оно разделано лубочным способом для темных неразвитых вкусов и понятий, подмазано, подкрашено в сусального херувимчика?

Если мы не будем отворачиваться от тех печальных условий, в которых пришлось действовать нашим войскам, то мы поразимся подвигами, действительно ими совершенными; мы преклонимся перед испытаниями, которые преодолел наш солдат. Лжи для этого не надо; надо только трезво смотреть на события во всей их полноте.

Наш солдат не несчастное создание; его следует изображать в неприкрашенном виде; он как герой, существующий в действительности, имеет и должен иметь свои теневые стороны. Надо не верить в наше будущее, надо быть трусом, надо бояться и презирать действительность, чтоб отворачиваться от теневых сторон, заявлять, что у нас нет недостатков.

Гибель народа начинается тогда, когда он теряет способность смотреть в лицо действительности; когда он факты действительной жизни начинает подменять фантазией; начинает мечтать и засыпать. Мне вспоминаются рассказы о том, что, когда турецкие армии и крепости склоняли перед нами свое оружие, в кофейнях Константинополя наемные рассказчики убаюкивали мусульман вестями о победах, одерживаемых турецкими армиями. Забвение действительности — сон нации — это смерть.

Предрассудки и боевая действительность. Александра Свечина, Генерального штаба капитана. Издал В.Березовский. СПб., 1907. С. 1-13, 20-22, 30-40, 44-46, 54-76, 81-82, 132-136.

Курс крепостного дела

Общий недостаток наших зимних занятий с офицерами — это беспочвенность их: занятия состоят почти исключительно в изучении одних и тех же шаблонов, одних и тех же схем боя. Чтобы правильно поставить тактическое обучение, прежде всего надо изгнать дух шаблона, надо связать учебную работу с действительной жизнью, с разрешением практических вопросов.

Вопрос о зимних тактических занятиях наиболее резко поставлен в частях наших крепостных войск. Особых крепостных училищ у нас не существует; крепостные пехотные и артиллерийские офицеры подготовляются в училищах, предназначенных, главным образом, для комплектования офицерами полевых войск.

Подготовка, получаемая молодыми офицерами в училище по крепостному делу, не представляет ничего серьезного, приложимого к делу. Крепость для молодого офицера, когда он является в нее на службу, не в достаточной степени знакома ему теоретически; к сожалению, она остается ему неведомой и тогда, когда он уже удаляется на покой, прослужив в крепости 20-30 лет.

Служба в гарнизоне течет почти вне всякой зависимости от крепостных условий чисто военного времени; вне своей узкой специальности почти никто не изучает крепостного дела. Зимние занятия в крепостях не приходят на помощь молодому офицеру, не дают ему возможности уяснить сущность крепостного дела, не обращают его внимания на поучительные детали устройства крепости. Вместо того чтобы будить мысль, возбуждать интерес к крепостному делу, на тактических занятиях офицерам гарнизона предлагают избитые, опротивевшие задачи на атаку или оборону какого-нибудь воображаемого фольварка Ромбинен. И текут и занятия, и служба крепостного офицера явно нецелесообразно, явно игнорируя сущность крепостного дела. Маневры ведутся преимущественно так же, как и в полевых войсках; редкие крепостные упражнения почти никогда не ведутся с толком, быть может потому, что и руководителям крепостного дела негде себя подготовить к работе по своей специальности.

Гарнизон наших крепостей знаком с ними в недостаточной степени. Слишком далеко от боевых запросов течет мирная крепостная жизнь, слишком мало приходится думать о военном назначении всех сооружений мирного времени.

Общеизвестен факт, что постоянные обыватели города менее всего интересуются городскими достопримечательностями. Горожане шагают по своим делам ежедневно мимо какого-нибудь великолепного памятника зодчества, не обращая на него внимания; он не возбуждает ни мыслей, ни восторгов, он обратился в фон, на котором протекает городская жизнь. Наезжий турист по Бедекеру в 2-3 дня находит такие углы, куда коренные обыватели никогда в жизни и не заглядывали.

Так и в крепостях. Крепостные верки для обывателя крепости составляют ужасный по однообразию фон, на котором тягуче-медленно протекает небогатая содержанием крепостная жизнь. Для крепостника форты, батареи, погреба, убежища — не боевые постройки, коим суждено когда-нибудь сыграть крупную роль в обороне родины, а присутственное, пренеприятное место. С этим печальным явлением надо бороться всеми силами; при бездушном отношении к крепостному делу гарнизона не может явиться то понимание, та любовь к крепостным веркам, без коих крепость не будет твердым оплотом от вражеского нашествия.

А бороться возможно, и борьба приведет нас к победе; надо только, чтобы крепостные офицеры изучили, поняли крепость, усвоили себе ее развитие, ее устройство, поняли, какая служба от них требуется на крепостных верках во время осады, в каком направлении должна развиваться крепость. Только в таком случае можно сродниться с нею; если же к крепости интереса в гарнизоне не будет, — то она останется чуждой для гарнизона, дух и мысли защитников ее не будут к ней прикованы.

Необходимо подготовить в крепости из офицера без специальных знаний офицера, знающего и любящего крепостное дело, любящего крепость. Надо дать ему возможность в крепости пройти курс крепостного дела. Для этого под рукой и педагогический состав, и прекрасный музей — сама крепость.

В каждой крепости имеются офицеры генерального штаба, инженеры и артиллеристы, знающие более или менее специальности крепостного дела. Они могут выступить лекторами на проектируемом курсе; под рукой у них крепость, богатый материал для всякого рода справок и примеров. По возможности, программа должна быть составлена так, чтобы лекторы не повторяли шаблонов из учебников фортификации и осады крепостей. Вместо теоретической крепости лекторы должны иметь в виду именно ту крепость, в которой читается курс. На примере каждой крепости можно изучить в полном объеме долговременную фортификацию: по поучительности и наглядности ни один атлас чертежей не может сравниться с действительно существующими крепостным верками. Каждый военный инженер, заведующий в строительном отношении участком крепости, может детально изложить слушателям его устройство, его возникновение, его особенности, необходимые усовершенствования. Офицеры генерального штаба могут изложить очерк того театра, где находится крепость, главнейшие стратегические условия, которые определяют значение крепости, силы и средства грозящего нам врага. На примере данной крепости гораздо легче усвоить себе общие принципы крепостного дела, чем на теоретической крепости — никогда в действительности не существующей [...]

Против всего сказанного выше имеется одно существенное соображение, с которым приходится считаться. Дело в том, что курс на 3/4 оказывается состоящим из секретных данных. В нем по необходимости будут дебатироваться те же вопросы, которые заключаются и в плане обороны, и в плане мобилизации крепости. Возможно ли сделать их предметом обсуждения в среде крепостных офицеров?

Укажем, во-первых, что от личных взглядов начальника штаба будет зависеть вести изложение вопросов курса более или менее близко к предположениям плана обороны, обходя те в сущности весьма немногочисленные тайны, которые не могут быть доверены любому офицеру крепостного гарнизона. Затем, разбор многих вопросов мобилизации перед аудиторией офицеров окажет сильное давление на их разработку — мне кажется, что от этого мобилизационные планы крепостей выигрывают более, чем от любой постановки контроля, хотя бы в виде пробных мобилизаций.

Указываемые мною вопросы дебатируются в крепостях и теперь, но исключительно на бумаге, в тиши кабинетов; крепостная мысль глохнет от того, что не имеет аудитории. Всякое соображение, относящееся к крепости и отвечающее действительным местным нуждам, тотчас же по появлении на свет записывается, законвертовывается, запечатывается и запирается в секретный шкаф — кладбище крепостных мыслей — где все равно покоятся, и хорошие и дурные. Если мы, не доверяя никому, в целях тайны, похороним все крепостное дело, то, понятно, оно не будет возбуждаться; тайна будет схоронена, но создавшееся положение будет печально, мысль заглохнет. Крепостному обществу, крепостному делу нужно немного света, немного воздуха гласного обсуждения.

Техника боевой работы в крепостях за последнее время сильно осложнилась. Надо в мирное время ознакомлять и упражнять офицеров со способом извлечь пользу из новейших долговременных построек, из современного состояния артиллерийской техники; иначе крепость окажется в военное время на таком же положении, как эскадра, экипаж которой впервые видит боевые суда. Там, где нужно искусство, где нужна техника, нельзя далеко уйти на одной тайне. Расчет на то, что в крепости достаточно иметь двух—трех человек, ознакомленных со способами отпора врагу, в военное время окажется в корне ошибочным. Все крепостные работники должны понимать свой маневр — сущность, цель и технику своей работы; только тогда она будет плодотворна.

Во всяком случае нужно доверять собственным офицерам — иначе нельзя из них выработать убежденных защитников крепости, нельзя заставить их полюбить крепость, совместить интересы крепости с их собственными.

В настоящее время крепостное дело полно недоразумений по всем частям. Если бы существовало в общем составе офицеров гарнизона отчетливое представление об общем положении крепостного дела, то большая часть происходящих недоразумений устранилась бы сама собой. Работа крепостного офицера, прохождение им службы в крепости значительно бы осмыслились, и потому сделались бы приятнее и популярнее, что вызвало бы приток в крепости стремящейся работать молодежи.

Русский Инвалид. 1907. № 115. 25 мая.

Дух мертвый

Не вглядываться в прошлые события, не изучать причины наших поражений — значит не желать исцелить нашу армию от сковывающих ее недугов, не желать ей в будущем побед. Нам, русским, отвертываться от тяжелых кровавых страниц дальневосточной борьбы — прямо гадко.

Внимание армии должно быть обращено на последние боевые страницы ее истории. Тяжело становится, когда представить себе, что думы о Ляояне, Шахэ и Мукдене выпорхнут из центра нашего внимания, что мода на них пройдет, как проходит мода на дамские шляпки... А если офицерское общество утратит интерес к опыту прошлой войны, то что делать? Будут выходить двадцатитомные казенные издания о войне, будут мирно занимать места на полках архивов и будут покрываться толстым слоем пыли.

Не проявляя интереса к прошлой войне, мы похоронили бы память о наших товарищах, павших на Маньчжурской земле, как хоронили 3 года тому назад их тела. Мы совершили бы преступление как по отношению нашего будущего, так и прошлого.

Есть несколько причин, и есть несколько позиций, откуда равнодушием, скукой форменного образца и ледяным, мертвящим жизнь духом веет на исследование опыта русско-японской войны. Где они эти источники духа мертвого? Их, повторяю, несколько; боюсь сказать — много. У каждого из нас есть такой знакомый, который имеет скверную привычку повторять, что бы вы ему ни сообщили: “я так и знал; я ведь предупреждал; ведь я говорил; меня не слушали; ну и разбирайтесь теперь!” Эти господа — несносные создания.

Ничто для них не ново под луной, ничто их не интересует; не только уши, но, кажется, смоковница бы завяла в их присутствии. Они входят в гостиную, где кипит оживленный разговор, где резко играет солнечный луч, где лица интересны, так как одухотворены стремлением к чему то, что выше будничной повседневности. И вдруг — метаморфоза: все киснет, сворачивается, делается пасмурным; дамы сразу стареют на много лет, мужчины теряют нить разговора. Все это следствие появления доброго знакомого.

И у меня есть такая добрая знакомая, которая много умеет сделать в высшей степени противным своим “я так и знала”. На все у нее есть свои принципы — такие же широкие, всеобъемлющие и пустые, как ридикюль старой девы. И все, что ни случилось бы на свете, все она знает, все, точно по мерке, подходит к ее принципам.

Настала последняя война. События следовали одно за другим. Трудно было понять все это и объяснить себе. Было больно и страшно думать о многом. Временами получалось впечатление землетрясения. Все ходило перед глазами; колебались основы. Моя добрая знакомая временами заметно конфузилась. Но вот поставлена точка. Ход событий временно прерван. Моя добрая знакомая уже тут как тут: “ведь я говорила? Все это очень просто: есть 7 принципов. Меня не послушали — пеняйте на себя. Не в моей лавочке покупали”.

Эх, добрая знакомая! Не так-то просто то, что случилось на Дальнем Востоке; не мешайте нам своими собственными глазами изучить совершившиеся события; придержите пока ваши принципы в ридикюле. А что до вашей болтовни, то на простой вопрос — направо или налево — вы не отвечаете, а судите о корнях вещей и так, и этак, и как не случись, все выйдет по-вашему. Все сказать — ничего не сказать.

Боюсь, чтобы это поверхностное отношение — “я так и знал” — “ну, это понятно”, — “это очень просто” — не повредило бы делу изучения нашей прошлой войны. Раз все это так, как говорит моя добрая знакомая, то прежде всего это скучно, это не интересно, это форменного образца и не подлежит изучению мной в свободное от службы время.

Теперь нашей армии приходится переживать натиск педантизма.

Эти мысли были навеяны на меня разговором с товарищем, который уезжал преподавать юнкерам тактику и военную историю.

— Что же, будете обучать и воспитывать молодежь на примере сражений приснопамятного, полусказочного времени? — спросил я.

— На мой взгляд, совершенно безразлично, откуда мне черпать примеры для иллюстрирования принципов военной науки. Мне даже безразлично, верно или не верно будет излагаться фактическая сторона военных операций — лишь бы она ясно иллюстрировала положения военной науки. Безразлично, буду ли юнкерам приводить в доказательство эпизоды Ляоянского сражения, или выдуманную мной задачу на планах Скугаревского и Энгельгардта — лишь бы суть принципа ясно истекала из примера. Конечно, я постараюсь извлекать уроки тактического искусства из славного прошлого нашей армии — битвы на Куликовом поле, Полтавской, походов Суворова.

Искренность моего собеседника меня обрадовала.

— Так вы предпочтете, пожалуй, книгу Гоппенштедта — “бой в будущем” — действительно случившемуся Мукденскому сражению? — продолжал я допрос.

— Да, у Гоппенштедта все придумано просто, ясно, логично. По его воображаемому будущему сражению легко можно схватить типичные положения тактики, а в Маньчжурской битве много туманного, недоделанного, нелогичного, неправильного.

— Военное дело, — продолжал он, — это та же математика. Все поддается вычислению. Действуя по принципам, сообразуясь с техникой, мы будем следовать правильным путем и в результате победим.

— Но ведь вы истину, действительность сознательно приносите в жертву отвлеченным теориям и фантазиям?

— Ну и Бог с ней, с истиной! Голая истина только запутывает и смущает. Если познать истину, беспрерывно и остро ощущать ее, не только что воевать, но и жить — то, может быть, не захочется!

Это говорил молодой офицер, лично перенесший тяжесть нашей прошлой войны; в более смутной форме эти откровенно высказанные взгляды разделяются многими другими.

Как могли дойти они до жизни такой, хочется поставить им вопрос.

Как могут они отворачиваться от действительности, от событий колоссального значения, которые проходят перед ними; как могут они забывать свое участие в них, забывать, что белое, что черное, добровольно надевать на себя ярмо фальшивых теорий и рассказывать сказки о царе Горохе, когда теперь кажется, сама земля горит военно-историческими событиями огромного интереса?

Велика сила педантизма, сила мертвой буквы; и проявляется она с особой энергией иногда в совершенно неподходящей для нее на первый взгляд обстановке, когда события кипят ключом. Многие искренние люди обжигают в этом водовороте свои крылья, уходят в свою раковину и прячутся за броню педантизма. И на милых устах лектора, иллюстрирующего Полтавской битвой весь теоретический катехизис военного дела, быть может ложится горькая улыбка разочарования в жизни, в современной действительности, в современном искусстве воевать.

Только отчаяние может заставить его брать примеры на разведку из деятельности Дмитрия, великого князя Московского, на берегах тихого Дона 500 с лишком лет тому назад.

Отчаяние — плохой советчик. Нужно мужество, чтоб жить и работать. Нельзя прятаться от требований жизни за мертвую букву, как прячет под крыло страус свою голову.

Офицерская жизнь. 1907. № 93. С. 648.

По верхам

Дедовские замки, старинное оружие, освященные древностью приемы борьбы, — все это отошло уже в область преданий. В наследство теперь мы получаем лишь традиции. Материальная часть и техника наших отцов уже не годятся для нас. Человек теперь работает дольше, чем то вооружение, те инструменты, те приемы, которыми он пользуется. Все, что соприкасается с техникой, дряхлеет быстрее, чем люди. Офицер служит 25-35 лет; броненосец же выходит в отставку через 20 лет, крейсер уже через 15. Каждые 10 лет в армии появляется новое вооружение, вводится новая тактика.

Чтобы не одряхлеть наподобие крейсера, через 15 лет своей службы, чтобы держаться на уровне возникающих требований, офицеру необходимо напрягать значительные усилия. Глубоко поучительное явление представляет в этом отношении Мольтке: он окончил школу в двадцатых годах прошлого столетия, а спустя 60 лет, в глубокой старости, продолжал оставаться мастером своего дела. Он пережил огромную идейную эволюцию XIX века, пережил появление заряжающихся с казны ружей, нарезных пушек, железных дорог. Политическая карта Европы, стратегия, тактика, устройство армии и крепостей — все это переменилось при нем. И каждое нововведение он успевал подметить, оценить и использовать; каждый шаг техники не только не отбрасывал его в архив, но, наоборот, придавал ему новую силу, новую остроту его комбинациям. Эта необычайная свежесть и современность глубокого старика представляют явление еще более замечательное, чем его крупный полководческий гений. В этом отношении сравниться с Мольтке может только наш гениальный старик — Суворов.

Как умудрился сохраниться в умственном отношении до восьмидесятых годов прошлого столетия Мольтке; в чем заключается секрет этой умственной свежести, секрет молодости?

Ответ очень прост: он сохранился благодаря постоянной работе, благодаря серьезному умственному труду, вследствие привычки углубляться при рассмотрении каждого вопроса. Легкомысленное, поверхностное, блестящий энциклопедизм — все это было совершенно чуждо характеру Мольтке.

Поверхностный энциклопедизм теперь опаснее всего, так как, скользя по верхам, человек быстро стареет: арсенал приобретенных в молодости идей не обновляется, быстро дряхлеет и обращается в музей. В этом, несомненно, для нас заключается значительная опасность.

Поветрие энциклопедизма издавна занесено в славянские страны из далекой Франции. Легкомысленный француз-гувернер сыграл свою роль при наведении внешнего лоска не только в захолустных помещичьих усадьбах, но и в рассадниках нашего образования. Онегины в военном деле — далеко не единицы; они слышали обо всем и не умеют ничего...

***

Экзамены по военным наукам молодых офицеров и даже юнкеров производят на недостаточно поднаторевшего в этом деле зрителя странное впечатление. Бойкие ответы по весьма сложным вопросам, решение которых в вашем представлении еще не складывается, конфузят нас и заставляют искренне краснеть. Вы замечаете, что для экзаменующегося все чрезвычайно просто; в пределах его кругозора все решено, все чисто, ни сомнений, ни затруднений нет. Но что нас наиболее сильно поразит — это необычайная эрудиция отвечающих. По любому вопросу курса вы слышите ссылки на мысли великих русских и иностранных полководцев; в доказательство так и сыпят примеры из самых разнообразных войн. Безусая молодежь в области военной истории чувствует себя, как дома: с Лаонской позиции отвечающий перескакивает к какому-нибудь неизвестному вам делу на малоазиатском театре войны. Вы боитесь даже вставить замечание, так как сомневаетесь, в какую войну с турками происходил этот эпизод.

Вы начинаете проникаться уважением к знаниям экзаменующихся; примеры ползут, как из рога изобилия; они черпаются из полутора десятков кампаний — почти из всех войн XIX и XX веков; ваш же лично ученый багаж достигает только половины этого. Этож и Вошан, Краон, Бегли-Ахмет — все это ничего не говорит ни вашему уму, ни вашему сердцу.

Наконец, отвечающий с апломбом произносит: “подобный случай был под Гравелотом”. Эта тема вам хорошо знакома, что немедленно и отражается на вашем поведении: лицо ваше расплывается в улыбку и вы приглашаете экзаменующегося побеседовать с ним об

этом поподробнее. Экзаменующийся делает два, три тонких замечания о Гравелотском сражении и неприятно резко останавливается. Без всякого труда вы убеждаетесь, что о Гравелоте отвечающий не имеет никакого представления; выводы висят в воздухе и производят жалобное впечатление.

То же повторяется, когда экзаменующийся приводит пример из знакомой вам Плевненской операции: тонкое, критическое замечание, изложение деталей небольшого эпизода — и полное непонимание общего смысла положения, незнакомство с обстановкой в самых широких чертах. Весь запас своих знаний испытуемый выкладывает сразу. Больше по данному примеру у него в голове нет решительно ничего. Вы становитесь в тупик.

Вам уже казалось, что отвечают молодые суворовы и наполеоны, посвятившие свою юность на изучение бесчисленных походов более и менее великих полководцев, — и вдруг разочарование: одни верхи, одна блестящая внешность.

Можно было предполагать, что испытуемый проглотил целую историческую библиотеку; при ближайшем же рассмотрении единственным источником его эрудиции оказывается какой-нибудь тощий сборник военно-исторических примеров, уделяющий на очень сложные явления, как, например, война 1870-71 года, всего 1-2 страницы.

Как ценно действительное знакомство с военно-историческими событиями, хотя бы в самых скромных пределах, и как жалок этот явный суррогат знания.

Мне бросилось в глаза военно-историческое сдабривание ответов по различным наукам потому, что оно ярче всего, что здесь связь преподавания с энциклопедическим словарем заметнее всего, потому что в этой отрасли существует целая промышленность — ряд печатных сборников, специальная цель коих не развитие в учащемся понимания военного дела, а облегчение ему экзаменационной страды: это — как гигантская шпаргалка, которая позволяет принимать более начитанный, более ученый вид, чем он на самом деле есть. В один день постигается вековой опыт...

То же происходит и в других военных науках; идейная шпаргалистика пустила свои корни в виде различных более или менее явных “катехизисов”, сокращенных и повторительных курсов и т.д. Рынок отвечает спросу.

При известном школьном застое требования экзаменаторов как бы вырождаются, становятся все поверхностнее, шаблоннее и, пожалуй, снисходительнее. С другой стороны, со стороны экзаменующихся развивается целая техника преодоления барьера на жизненном пути, представляемого экзаменом. Каждому свойственно стремление показать товар лицом; экзамены развивают это свойство в высшей степени; появляется своеобразная смотровая техника. Перед каждым экзаменующимся встает задача — с наименьшей затратой усилий приобрести по данному предмету наиболее ученый вид.

Существует целый ряд и больших учреждений, и отдельных лиц, которые в короткое время “натаскивают“ к экзаменам. Это зло пустило порочные корни в различных технических специальностях, где приходится считаться с большим конкурсом. Оно значительно проникло и в военную школу.

Некий гениальный репетитор сумел в один вечер вдолбить ученику средних способностей, совершенно незнакомому с химией, столько необходимых на экзамене сведений, что на следующий день ученик с отличием отвечал по обширной программе курса перед довольно строгим экзаменатором.

Каков был удельный вес приобретенных знаний? Какова их пригодность для практики? Что получил ученик в отношении развития своих логических способностей, развития своего взгляда на окружающие явления? Конечно, ничего; в нем была подавлена частичка его индивидуальности, частичка его способности к самостоятельному мышлению; развилась способность приспособляться под любые требования. От таких знаний мозг человека не получает силы; он линяет, стареет; заметная личность перерождается в одного из многих, в единицу толпы.

Если так берутся барьеры в точных науках, как химия, то же возможно, и даже в большей степени, в военных науках, положения которых часто имеют менее определенную формулировку. Нужно, чтобы люди учились военному делу, а вместо этого приобретаются знания, годные только для экзаменов; в военном деле не совершенствуются, а сплошь и рядом совершенствуются лишь в технике экзаменационных ответов по тактике, стратегии, военной истории и т.д., что для армии, конечно, никакой ценности не имеет. Поэтому-то и связь этого поверхностного энциклопедизма с работой в поле имеет такой искусственный характер. Это своего рода искусство для искусства, тайный союз обучающих и обучаемых против разума.

Практика школьных испытаний часто разменивает военно-научное исследование на ряд ходячих истин, на ряд общих положений, на ряд экзаменационных вопросов и ответов. При поверхностном к ней отношении мысль удивительно мельчает и стареет: глубокие морщины разбивают ее на ряд положений, не возбуждающих возражений и споров, но и не обильных выводами.

“С одной стороны, нельзя не сознаться, но с другой, нельзя не признаться...” — вот обычная формула людей, скользящих по верхам военного дела. Поверхностное знание естественно обуславливает неуравновешенность поведения. Держаться одного берега, держаться одного решения становится невозможно... Широкий взгляд!

На самом деле поверхностный энциклопедизм совершенно не способен к широкому взгляду. Скользя по верхам, можно работать лишь применяя понаслышке готовые шаблоны, хватаясь за чужие, не переработанные идеи. “Легкомыслие — это настоящая цитадель шаблона, и чудится мне, в наш век великий Суворов боролся бы больше с легкомысленными “всезнайками“, чем с мрачными “немогузнайками”.

Русский Инвалид. 1908. № 174. 6 августа.

Из жизни иностранных армий

По определению Монтескье, история — это сборник небылиц, сочиненных по поводу действительных происшествий. В области военной мысли громадное влияние имели небылицы, относящиеся к великой французской революции: прекрасная легенда о толпах волонтеров, стекавшихся отовсюду под знамена, о неопытной и необученной милиции, разбивавшей и гнавшей лучшие солдатские армии. К чему, казалось, нужна была солдатская выучка, если опыт показывает, что при высоком патриотическом подъеме чувств можно побеждать ученых, оставаясь неучем? К чему знания, если все зависит от духа?

В вопросах французской революции никто, кроме самих французов, не мог ясно разобраться, а последние поддерживали и раздували великую легенду о победе Давида над Голиафом, невежественных революционеров — над закаленными полчищами старого порядка.

Теперь обстановка изменилась. Двухлетний срок службы в армии во Франции вводился против ее желания. Появились проекты дальнейшего сокращения службы; реформаторы говорили генералам: “позвольте, — да ведь все зависит от духа, от взрыва патриотизма. Если наши предки побеждали в 1793 году без всякой организации, если толпы волонтеров сразу превращались в превосходных солдат, к чему нам постоянная армия? Переходим смело к милиции”.

Легенда о милициях революции оказалась оружием, направленным против постоянной армии во Франции; армия должна была защищаться от этой легенды, разоблачить ее — и эту задачу принял на себя французский генеральный штаб. В целом ряде превосходных трудов о революционных войсках современные французские историки доказывают, как тяжело было воевать в эпоху революции. Идеи серьезных историков популяризируются в газетах и в журналах; почти каждый день во французской прессе встречаешь вылазки против великой легенды.

Сотни свидетельств позволяют утверждать, говорит “Journal des sciences militaires”, “что никогда комплектование армии не было так трудно, как в эпоху революции; никогда в войсках не было такого количества дезертиров, симулянтов, мародеров, трусов, негодяев. Это несомненно”.

Волонтеры — прежде всего, их почти не было. Только в Париже удавалось увлечь несколько волонтеров в армию, пользуясь шумихой манифестаций и опьянением митингов. В провинции же “волонтера” брали по жребию — по наряду стольких-то волонтеров от общины. Эти волонтеры, будто бы никогда ни при каких обстоятельствах не дезертировавшие, сотнями тысяч разбегались из своих частей. В 1795 году французская армия насчитывала 1.169.000 человек, а через 15 месяцев — только 400.000 человек; из нехвативших 769 тысяч, конечно, гораздо большая часть дезертировала, чем погибла от голода и лишений.

Единогласно утверждают свидетели той эпохи, что старые королевские полки были лучше новых волонтерских батальонов. Волонтеры не выдерживали более 10% потерь. В конце концов правительство решило перемешать между собой части постоянные и волонтерные, чтобы избежать недоразумений с последними [...]

Что касается до новой тактики — глубокого боевого порядка, искусного пользования опорными пунктами, — будто бы созданной революционными армиями впервые, то я беру смелость утверждать, что эта тактика, получившая во Франции широкое применение, заимствована у нас, у нашего родного гения — Великого Петра.

Близость воззрений французских современных писателей, близость доктрины, проповедуемой ими так настойчиво, к тем взглядам, которые почти безусловно господствовали у нас перед последней войной, обратили на себя внимание многих. Но ошибочно было бы думать, что франко-русский союз в области тактики создан был усилиями одного генерала Драгомирова, учение которого так популярно во Франции. Сближение идей началось почти два столетия тому назад. Корни французской доктрины протягиваются на поле Полтавской битвы, юбилей которой мы только что торжественно отпраздновали.

Полтавская победа — это подарок Петра России. Битва была выиграна скорее искусством великого человека, чем усилиями войск. Боевая задача была облегчена войскам до крайности. Противник был процежен Петром Великим через ряд редутов, размягчен огнем с укреплений и подан нашим молодым полкам во вполне готовом для поражения виде. Опыт Нарвы не пропал даром: Петр поставил себе задачу, как с молодыми, недостаточно сплоченными, недостаточно обученными, неуверенно маневрировавшими войсками победить своего первоклассного противника, и эта задача нашим полководцем была разрешена идеальным образом. По обстоятельствам, с армией учеников против армии учителей нельзя было ничего придумать лучшего. Эта тактика была создана страстным желанием гения победить теми средствами, которые находились под рукой. Если бы армия Петра Великого по подготовке к маневрированию и закалу не уступала бы шведской, наш полководец, конечно, победил бы более обычными приемами линейной тактики.

Идею Петра Великого схватил маршал Саксонский, которого судьба носила всюду и которому в первой четверти XVIII века приходилось служить в Польше и России. Он перенес ее во Францию, обработал и взлелеял в своих сочинениях. Вот прямое указание маршала Саксонского на происхождение его идей о ведении боя из глубины и о пользовании опорными пунктами: “Если такая тактика (в подлиннике — диспозиция) дала Полтавскую победу московитянам, недостаточно закаленным для боя и уступавшим своему противнику, какой успех может ждать от нее храбрый, пылкий народ, с такой склонностью к атаке”!

Для того чтобы идеи маршала Саксонского перелились из области теории в практику, нужно было французской армии пережить свою Нарву — Россбах. Полтавской идеей Петра великого руководился в своих операциях и сам маршал Саксонский, и в особенно широком масштабе — маршал Броглио, известный французский полководец эпохи Семилетней войны; революционные генералы — Лафайет, Дюмурье, Келлерман, Журдан — это ученики, друзья и последователи Броглио.

Многим, может быть, покажется странной и натянутой эта генеалогия французской доктрины. Тем не менее нет ничего особенно удивительного в том, что молодая русская армия и дряхлевшая французская армия XVIII века сошлись на одной тактике, что идея Петра Великого так легко укоренилась во Франции. Французы сами, естественно, должны были прийти к полтавской тактике, так как французам, как и нам под Полтавой, приходилось сражаться против превосходного по обучению и сплоченности противника. Одни и те же причины должны были привести к одинаковым последствиям.

Французской армии приходилось сражаться с пруссаками, строго державшимися, как известно, линейной тактики и доведшими ее до высшей степени совершенства. Тактику пруссаков во все времена можно охарактеризовать как тактику прилежных людей. Прусская доктрина заключается в том, что на войне одерживает победу тот, кто лучше выучен в мирное время. Принц Фридрих Карл в своей прекрасной инструкции 1860 года “Искусство сражаться с французской армией”[24] указывает, что французы увлекаются формулой Наполеона о преимущественном значении морального элемента над материальным, что эта идея всосалась там в плоть и кровь; на этой формуле поставлено все воспитание французского солдата; в результате его не подготовляют материально к бою, пренебрегают маневрами и т.д. Пруссаки всегда видели залог победы в этой материальной подготовке войск, зубрили, зубрили и зубрили, так как видели в учениях мирного времени, часто презиравшихся и во Франции, и в России, науку побеждать. По прусскому уставу XVIII столетия новобранца должны были непрерывно учить заряжанию и прикидке до тех пор, пока он не будет свободно давать 4 выстрела в минуту. При тогдашних ружьях на меткость одиночного выстрела не рассчитывали. Но зато и пуля не могла улететь далеко; как пушечная картечь, залп батальона засевал пулями все пространство перед ним. Пруссаки наступали сплошной стеной и, давая до 5 залпов (3 шеренги) в минуту, с 50-70 шагов поражали противника; батальон, имея по фронту 170 шагов, выпускал на близкую дистанцию свыше 3 тысяч увесистых пуль в минуту. Ни одна другая армия не могла приблизиться к этому идеалу.

Справедливо говорили французские генералы, что недисциплинированной французской армии нечего и думать состязаться с прилежной прусской армией в усвоенной последней огневой тактике: француз будет стрелять и хуже, и вдвое тише, и скорее расстроит порядок сплошной стены. “Пруссаки над нами в огне имеют неоспоримое преимущество, — говорили французы, — мы не можем следовать их тактике; для этого пришлось бы подражать им во всем, усвоить их дисциплину; это подражание для нас может оказаться роковым, так как у нас нет тех свойств, которые бы дали нам победу на этом пути”.

Не помогли против огня прусской линии и штыки: под Россбахом штыковой удар (без выстрела) громадной колонны в несколько десятков тысяч человек легко отбивается с 50 шагов огнем 5 прусских батальонов. Ряд поражений заставил французов изобрести тактику передовых отрядов и позиций, использовать местность, прибегнуть к укреплению на поле сражений и перейти к ведению боя из глубины — к развитию тактики Полтавы. Неумение в полной мере использовать свой огонь, сознание огневого превосходства противника заставило французских генералов провозгласить принцип о недействительности вообще огня в бою: о том, что не огонь решает сражение, а удар в штыки. Огонь был для французов зеленым виноградом, которым, согласно басне, можно оскомину набить. Французы отрицали значение огня даже тогда, когда всецело были обязаны ему победой.

Во второй половине XVIII столетия тактическое единение между французской и русской армией расстраивается. Мы получили “прилежного” полководца-гения Суворова. Он прошел хорошую школу Семилетней войны. Суворова эта школа выгодно отделяет от других наших позднейших начальников, воспитанных на опыте борьбы с турками и азиатами. Суворов из борьбы с пруссаками выработал свою доктрину: “за одного ученого трех неученых дают; давай нам больше”, выработал свою подготовку мирного времени, свою “науку побеждать”. Он тесно соприкасался с прусской школой, но не уклонялся от состязания с ней. С турками — каре, азиатская тактика, с цивилизованным противником — линейный порядок, вот его мысль. Он был “прилежный” и не боялся работы по подготовке мирного времени. Он вводил в нее разум и не застывал на определенных понятиях, как то делали пруссаки до Иены. Он не учил бы войска, как делал пруссак Молендорф, целить не в неприятеля, а в землю в 8 шагах перед строем, на том сомнительном основании, что в бою невольно подкидывают ружье, и целясь в землю, будто бы как раз попадешь во врага.

Во второй половине XIX века единение наше с французами много яснее. Под Горным Дубняком, окружив редут, мы стреляли в него много часов с различных сторон. Когда редут был взят, в нем оказался лишь незначительный процент турок, раненых ружейным огнем. Из того факта, что, несмотря на прекрасные условия для подготовки атаки, ружейный огонь нанес мало потерь, мы сделали вывод о бессилии его по окопавшемуся противнику и бросились навстречу французской ударной тактике. А прилежные люди, пруссаки, и в особенности сомневавшиеся австрийцы, сделали из того же события вывод о необходимости серьезно учиться стрелять, чтобы не бить попусту. Два различных вывода из одного и того же опыта войны...

В настоящее время мы как будто бы вернулись к эпохе Семилетней войны. Наполеоновские идеи не отошли на второй план, нет, но пруссаки толкуют их в стиле Фридриха I, а французы — маршала Броглио. От нашей уверенности в себе и нашего прилежания будет зависеть путь, который мы изберем.

Русский Инвалид. 1909. № 165. 30 июля.

Необходимая диктатура

Артиллеристы на броненосцах в море оказались счастливее своих товарищей на сухопутных укреплениях. Современные дредноуты — это воплощение идеи плавающей однотипной батареи крупного калибра — представляют торжество артиллерийской идеи. Морские инженеры всегда стояли за обращение судна в плавающий музей орудий всевозможных калибров. При незнакомстве с техникой стрельбы, разнообразие вооружения приятно веселило глаз. Скромные морские артиллеристы не оказывали на судостроение никакого влияния. Они были почти парии флота. Явилась новая скорострельная материальная часть, создались новые условия артиллерийского боя — но морская тактика не считалась с ними. На море господствовала старая инженерная рутина, и для того, чтобы отказаться от нее, потребовался разгром русских сил на море. Чтобы похоронить старые идеи и создать дредноут — потребовалась Цусима.

В чем заключается сущность перемены на море? Раньше пушка на военном корабле признавалась, правда, необходимой, но имела характер добавки, аксессуара. Оставалось на судне свободное место — корабельный инженер примерял к нему несколько пушек (которые имелись в большом выборе) и устанавливал наиболее подходившую к месту. Он уснащал корабль пушками со всех сторон, он подбирал к кораблю соответствующий артиллерийский букет. Теперь обстановка изменилась. Не пушка дополняет корабль, а корабль представляет только пушечную платформу; какие удобства представляет корабль для своей артиллерии, насколько надежен и устойчив он как платформа, насколько способен он к маневрированию, чтобы занимать выгодные артиллерийские позиции, — вот современная точка зрения на линейное судно.

Это артиллеристы на море перестроили наново флоты; это артиллеристы на море предъявляли новые требования к своим установкам. Не пора ли выступить и на сухопутье?

По правде сказать, с пушками на сухопутьи обращаются совершенно так же, как в былое время на море: заполняют пушками свободные места, отделывают ими форты, как в кондитерской отделывают цукатами пирог... Не каземат для пушки, а пушка для каземата. Со скорострельностью не считаются.

Дредноут строился под давлением артиллеристов. Наши форты, наши еще только проектируемые форты, эмбрионы наших фортов, еще даже не вылившиеся на бумаге, — совсем не дредноуты. Артиллерист не мог бы составить проект форта с 27 орудиями; артиллерист никогда не зарыл бы в землю 17 из них, чтобы стрелять назад, в бок, в рвы.

Как это ни странно, но артиллерию для фортов проектируют не артиллеристы, а инженеры. Следствием этого являются многие недоразумения. Пушка для артиллериста есть оружие, он сам — солдат, который должен направлять свое лучшее оружие на неприятеля; всеми силами своими артиллерист должен встречать, лицом к лицу, противника. Артиллерист-солдат — товарищ пехотинца и должен помогать ему остановить в поле, перед фронтом, натиск врага. Инженер старой школы смотрит на пушку иначе: пушка есть предмет известной стоимости: пушка — товарищ каменной стены: зарыв пушку в землю для обстреливания каменной стены, он увеличит представляемое стеной препятствие: артиллеристы — прислуга пушек — это люди, содержание которых тоже стоит денег, но соответствующие ассигнования идут по другой смете. Пехота — пусть разделывается, как она может; когда ее сломит противник, тогда-то пригодятся и наши каменные стены, и фланкирующие ее пушки, и промежуточные канониры... Когда дело будет проиграно, на сцену выступит инженерное искусство.

В общем, наши форты имеют вдвое больше пушек, чем бы следовало; для обстреливания рвов мы устраиваем целые батареи в три новых пушки, тогда как на лучших иностранных фортах для фланкирования рвов обходятся одной старенькой пушкой: все равно никто в ров не пойдет, пока все люди не будут выкурены из фланкирующих построек.[25] Мы поневоле назначаем на форты в два или три раза больше артиллеристов, чем это делают наши приятели и неприятели. Сверх того, мы должны назначать и очень сильный пехотный гарнизон, так как не имеем обеспеченного огня в поле.

На фортах артиллерией распоряжаются не артиллеристы, и распоряжаются чрезвычайно неэкономно. Вместо того, чтобы устроиться так, чтобы одна пушка выполняла как можно больше задач, строители стремятся отвести на форту для каждой задачи местечко и в это местечко назначить особую пушку. Пушка-специалист — вот основная идея русских бриальмонов. Таковые бриальмоны не стремятся виртуозничать на одной струне; они стремятся создать инструмент со многими клавишами; что за беда, что клавише-специалисту может быть не придется и действовать; что за беда, что из нескольких сот погребенных в земле орудий придется действовать какому-нибудь десятку, и то лишь несколько секунд; что за беда, что тысячи артиллеристов около таких специалистов-орудий будут ничего не делать в те долгие месяцы, когда будут надрываться силы смотрящего в поле гарнизона.

Если будет поставлен вопрос: как противник с 200 орудий может успешно атаковать крепость, имеющую полторы тысячи орудий, то ответ надо искать не только в несовершенстве материальной части крепостной артиллерии, но и в страшном раздроблении орудий по специальности. Против соединенных сил врага будет действовать только одна клавиша крепостного механизма, одна специальность пушек. Другие пушки для вступления в бой будут ждать поражения уже вступивших. Такой инструмент способен разыгрывать лишь печальные арии.

С каждым днем пушка совершенствуется, становится более пригодной для выполнения различных задач; поле действий, вместе с ее дальнобойностью, растет. Цена пушек растет тоже с такой быстротой, что государство, которое пожелает иметь качество, должно отказаться от количества, от крепостных артиллерий, число пушек в коих исчисляется тысячами. Дорожает и крепостной артиллерист, так как с каждым новым годом являются новые отрасли крепостной артиллерийской службы, а нельзя же всю армию обратить в крепостную артиллерию; и то у нас крепостных артиллеристов в мирное время содержится раз в 5 более на крепость, чем в Западной Европе. Ход развития ясно показывает, что мы не имеем права выделывать новых дорогих пушек-специалисток.[26] Для решения специальных задач надолго останутся пригодными тысячи имеющихся уже пушек.

Что же такое представляет пушка-неспециалист, установленная в форту? Какова должна быть пушка, которая бы встречала шрапнелью атаку открытой силой, била бы в поле и на промежуток, могла бы работать еще задолго до штурма, задержать выдержанным огнем голову неприятельской сапы, при случае жестоко наказать обнаружившуюся неприятельскую батарею, затруднить смену рабочих, снять почти всю боевую работу со своей пехоты в первую половину осады?

Это — пушка в такой установке, которая давно признана во всем свете, которая в числе четырех тысяч стоит на фортах к западу от нашей границы; это такая пушка, которую просят крепости и которую ненавидят лица, боровшиеся с ней всю жизнь. Это 3-х-дюймовая скорострельная пушка под броневым куполом; это — единственное решение вопроса о помощи пехоте артиллерией в ближнем бою.

Я не буду утруждать внимание повторением рассуждений о преимуществах брони. Я не буду рисовать картин, как изменились бы действия под Артуром, если бы на плечевых углах фортов имелись броневые купола, если бы мы не были слепы и могли спокойно наблюдать из броневых наблюдательных пунктов действия врага. Я не буду обольщать свое воображение мечтой, как выросла бы сила наших крепостей, если бы мы, установив образец, выбрав между идеями Грюзона, Скода, Шамон, Крезо и т.д. наиболее подходящее для нас, быстро ввели у нас выделку, в общем, не так сложную, таких куполов, и установили на наших фортах сотни две их с запасными стволами, с 3000 снарядов на каждый купол... Лучше посмотреть, каков ближайший путь к этим перспективам.

Введение броневых куполов задевает интересы и тактики, и артиллерии, и фортификации.

Тактика, в лице всех своих представителей, решительно и бесповоротно высказалась за броневые купола для артиллерии фортов как за единственное средство, могущее остановить и рост обвода крепостей, и рост гарнизонов, и обеспечивающее оборону крепости даже в том случае, если гарнизон ее не будет состоять из таких блестящих частей, как артурский, а будет включать много новых, еще не сложившихся формирований.

Фортификация... не отрицает пользу броневых куполов. Год со времени прошлых статей о броне не прошел в этом отношении даром. Теперь главная позиция уже взята, но завязалась утомительная борьба на измор. Признана уже необходимость для Российской империи четырех броневых куполов; мы получим их, если дело пойдет нормальным ходом, через пять лет, после чего можно будет поставить вопрос: не следует ли ввести некоторые изменения? Что делать с четырьмя куполами на обширной равнине от Варшавы до Владивостока, от Свеаборга до Карса? Как бы не заказать слишком много куполов, так как это будет похоже на увлечение броневой фортификацией, которое под стать Бельгии или Румынии и уничтожительно для нашей армии? Придется, вероятно, потратить еще год, прежде чем будет выяснено, что броневые купола одно, а броневая фортификация, крайние увлечения ею — совсем другое, что Германия, Франция и Австрия не очень малые государства, достигают сравнительно приличных размеров, и все же считают броневые купола совершенно необходимыми для крепостей.

А затем вопросы о лафете, об укороченном орудии; кто их решит? Недавно указывалось, как во Франции задерживалась постановка громоотводов, так как в работе должны принять участие и артиллерийские, и инженерные ведомства. Мы имеем также свой небольшой опыт, как задерживается кладка оснований для пушек, производимая инженерным ведомством, вследствие того, что нужно своевременно замуровать в бетон некоторые установочные части артиллерийского ведомства. Такие трения всегда происходят даже при установке в капонирах крошки-штыря 57-миллиметровой пушки.

Надо согласовать много трений, которые возникнут при разработке куполов для скорострельных орудий между артиллерийским и инженерным ведомствами. Согласительные комиссии? Их работа вполне ответит нашим пожеланиям, если мы будем стремиться обзавестись башнями ко времени третьей ... (???) войны.

Попытка разорвать башню, дать артиллеристам работу по орудию, инженерам — по куполу и лафету, привела бы к печальным результатам.[27] На практике пушку, купол и лафет будет выполнять один завод; один выполнитель — неужели два заказчика?

Нужна диктатура. Нужна диктатура возможно компетентного и авторитетного лица, которое было бы снабжено всеми полномочиями, которое взяло бы на себя полную ответственность по этому вопросу; нужен диктатор, который просто, без рассуждений, опрокинул бы всякое сопротивление и в 2-3-4 года решил бы нам этот наболевший вопрос.

Дело заключается в том, чтобы вырвать крепостную артиллерию из векового рабства каменных стен, чтобы артиллериста-прислугу раскрепостить в артиллериста-солдата, чтобы тот процесс тактического торжества артиллерии, который мы наблюдаем теперь на море, перевести на сушу, в наши крепости. Вопрос о диктатуре для проведения вопроса о башнях — в то же время и вопрос о будущности крепостной артиллерии.

Слишком важна наша работа, чтобы мы могли себе позволить какую-либо неискренность. Можно нарочно взять на себя какое-нибудь дело, чтобы затормозить его. Хорошо ли?

Кто искренно заботится о крепостях, кто хочет иметь в них броневые купола, тот будет просить о диктатуре для проведения в жизнь этого дела. Тот же, кто за прошлую войну ничего не забыл и ничему не научился, тот усмотрит в сторонниках настоящего предложения изменников... ведомства.

Мы — головастики; нам нужна сила решать. Во многих вопросах наше спасение в Петровском способе действий — в диктатуре.

Русский Инвалид. 1909. № 242. 7 ноября.

Фундамент доктрины

Среди объявлений, затерявшихся на четвертой странице “Русского инвалида” (№ 251), находится нижеследующее:

Издания Императорской Николаевской военной академии.

......................

“Указания по некоторым вопросам тактики”, ц. 20 к.

Я уже ранее был знаком с этой брошюрой, как приложением к академическому приказу, перепечатанному как статья в №7 “Сборника Главного управления Генерального штаба”. Выпуск в продажу этой брошюры надо приветствовать с особым почтением, так как под заголовком значится нижеследующее:

“Настоящие указания приводятся с целью достижения однообразия при решении задач и в требованиях руководителей”.

Это — первое очертание нашей доктрины, притом отданное на гласный суд. Под скромным заглавием, за скромной скрепой коллежского асессора Мартынова, издана в сущности отмена полевого устава — пока только в стенах академии; несомненно, скоро проложит она себе широкую дорогу и в армию.

Конечно, было бы желательно, чтобы наша доктрина не проникала в армию контрабандным путем, с заднего крыльца, а водворялась авторитетом полевого устава. Но раз для коренной переделки полевого устава встречаются труднопреодолимые затруднения, надо радоваться и частной инициативе нашей высшей военной школы.

***

Эти “указания” вызвали весьма оживленные толки в прикосновенных кругах. Я положительно уклонился бы от истины, если бы попытался утверждать, что слышал более положительных отзывов, нежели отрицательных. Мы хвалим менее охотно, чем ругаем; наше сочувствие высказывается, по преимуществу, платонически, кусаемся же мы пребольно. Если какое-либо нововведение признается неразумным всего 10% военного общества, и разумным — огромным большинством, то оно, наверное, встретит очень сильное противодействие и слабую поддержку.

Мы, вообще говоря, недовольны. В мою бытность кадетом существовал даже особый метод ношения фуражки недовольных начальством. Недовольство, конечно, имеет свое законное, историческое право на существование. Недовольство настоящим равносильно стремлению к лучшему будущему; недовольство не дает спать, отгоняет пошлость, недовольство является важнейшим побуждением к прогрессу.

Но та формула недовольства, которая господствует у нас — пассивность довольных и активность недовольных — отнюдь не прогрессивна. Мы ругаем существующее, но еще энергичнее ругаем всякую попытку изменить его — безразлично в какую сторону. Это наиболее скверная форма консерватизма. Беспринципное будирование ведет не к развитию, а к застою. Пустая реформа, решение вполне второстепенного вопроса вызывают бурное проявление несогласия.

Мне приходилось беседовать с лицом, которое было весьма причастно к реформам.

— “Отчего мы не отречемся от старой тактики? отчего бы нам вполне не признать решительное значение огня? отчего не отомкнуть штыки от ружей и не носить их на боку? Отчего авторитетом устава нам не подчеркнуть резким образом новую точку зрения на бой?” — поставил я вопрос.

— “Я лично — убежденный сторонник высказываемого вами. Но разве можем мы рискнуть на такую ломку? Куда там. Это легко в теории. В жизни нам надо идти гораздо более осторожными шагами”.

Лицо делало осторожные шаги, лицо советовалось со всеми; каждая деталь обсуждалась сонмом строевых начальников. Ломки произведено не было; и все же дело сорвалось, сорвалось на таком вопросе, о котором завтра, с первым пушечным выстрелом, никто не вспомнил бы.

Не верим мы в этот пушечный выстрел; боевое “завтра” представляется чем-то отдаленным и сомнительным.

Вспоминая это боевое “завтра”, я совершенно не могу разделить упреков в отступлении от полевого устава, в вольнодумстве, которые раздаются по адресу составителей этих указаний. При том разномыслии, которое господствует у нас, тот, кто берется за тактическую работу, имеет перед собой приятную перспективу: пойдешь направо — коня потеряешь, пойдешь налево — голову отрубят. Реформаторы предпочитают обыкновенно оставлять полевой устав в покое: хорошо, что армия уже научилась исполнять его; благо, что его положения уже обветшали — из них найдены лазейки; если устав не приносит пользы, то и стесняет уже мало: он разношен.

Жить пустотой нельзя; что-нибудь делать — далеко не самое лучшее — все-таки лучше, чем сидеть у разбитого корыта. Именно за ломку, именно за отступление от полевого устава, именно за стремление установить новые точки зрения “указаниями” и следует радоваться их появлению. Прежде всего, по важности затрагиваемых вопросов, “указания” имеют право на внимание критики, и во вторых — потому, что приходится выбирать между ними и разбитым в маньчжурском походе корытом, — имеют право на снисходительное к ним отношение.

Я считал необходимым мотивировать исходную точку зрения, дабы избежать упреков; с одной стороны — в руготне, в преследовании личных счетов, с другой стороны — в лицемерии и лицеприятии. Положение между двумя жерновами требует многочисленных отговорок.

***

По внутренней сути, которая проглядывает из различных изгибов мысли, “указания” представляют огромный скачок в сторону линейной тактики. Язык составителей еще не дерзает называть вещи своими именами. Брошюра еще не перебродила. В ней много борьбы, много противоречий. Из различных предложений выглядывают различные авторы, выглядывают кусочки французских и немецких доктрин. Иные из авторов, вероятно, признают мое соображение об измене перпендикулярной тактики неверным.

А что иное, как не переход к идеям немецкой линейной тактики, представляет вызывающее так много протестов разделение прежнего общего резерва на маневренный и резерв старшего начальника? Идея выжидания резерва, бездействия его во время боя на фронте отбрасывается. Маневренный резерв — это по существу, та часть боевой линии, перед которой не оказалось непосредственного врага и которая поэтому маневрирует для удара на фланг врага, пока другие дерутся. Маневренный резерв — это прежде всего уступ, это — растягивание линии, это — нанесение главного удара не из глубины боевого порядка, а на новом боевом участке. Если под словом резерв подразумевать прежде всего не нацеленную часть, часть еще свободную от определенной задачи, то маневренный резерв — не резерв; это — ударное маневрирующее крыло, это — накопленные за ним уступы, которые издалека, еще до начала боя, нацелены и получили вполне определенную задачу. Французская доктрина, стоящая на страже перпендикулярной тактики, никогда не допустила бы такой ереси, как маневренный резерв.

Много раз приходилось мне высказываться в пользу линейной тактики: хотелось бы договориться искренно и здесь, и вместо противоестественной связи старого учения об общем резерве с новыми, не вполне наметившимися линейными стремлениями, выражающейся в неудачном “маневренном” резерве, желательно было бы сказать просто: значение общего резерва уменьшилось и свелось к небольшой части для страховки против недоразумений; главный же удар намечается задолго до вступления в бой, и соответственным образом, углублением в этом направлении боевого порядка, постановкой уступов (позади, на линии фронта, впереди ее) организуется ударное крыло. Если часть войск на ударном крыле и будет непосредственно подчинена старшему начальнику, все же, по существу, она не будет представлять общий резерв.

То, что составители не пришли к единодушному решению, усматривается хотя бы из заглавия: “Бой фронта (Период подготовки атаки)”. Два заглавия — две по существу различных идеи. Первое заглавие отвечает развиваемому далее вполне верному понятию, что этот период в каждом боевом участке должен начинаться сразу с максимумом напряжения. Ведь, в сущности, когда “маневренный” резерв развернется, т.е. когда он вступит в соприкосновение с огнем противника, он тотчас же обращается в обыкновенный боевой участок и ведет у себя “бой на фронте” таким же методом, каким дерутся другие войска. Второе заглавие — период подготовки атаки — подразумевает еще какой-то период решения, какое-то производство решительной атаки особыми приемами. Тщетно читатель будет перелистывать брошюру — он не найдет в ней главы о решительной атаке. Мысль второго заглавия — гильотинирована.

Этот вопрос представляет большую важность: как известно, немцы не признают особых “решительных атак”, как, в сущности, не признают общего резерва. Французы, строя весь успех боя на ведении его из глубины, на энергичном выпаде общего резерва, в основу боя кладут понятие о решительной атаке. Мы, с нашим маневренным резервом, который не представляет ни резерв, ни линию, просто пропускаем существо — вторую, решительную половину боя и пишем главу только о первой. Доктрина далеко еще не подошла к сколько-нибудь законченному виду [...]

Что неприятно режет глаз — это попадающееся чуть не на каждой странице слово “отряд”. “Отряд”, “деташемент”, “отрядить”, “деташировать” — это наиболее неприятные выражения. Самый существенный вывод из опыта прошлой войны — это лишение каждого начальника права устраивать отряды; будущий полевой устав следовало бы начать приблизительно так: главнокомандующий все может, но не может разрушать утвержденной Верховным Вождем войск организации. Всем организовывать особые отряды воспрещается.

Это замечание не есть придирка к словам. Увлечение отрядами, тактика отрядов — это не тактика большой войны. Мы нуждаемся в радикальном лечении от этой тактики отрядов — нашей запущенной болезни. Нам нужно выбить особое центробежное понятие о задачах отряда — нужно привить сознание, что каждый батальон, эскадрон, батарея — это только частица всех вооруженных сил, и только с точки зрения всей армии она может смотреть на свою работу. Гранитную массу, а не кучу песку должна готовить тактика из отдельных войсковых частей. Всегда и всюду тактика должна подчеркивать общее дело, общие задачи, а “указания” все время твердят о тактике отряда, о частной — не армейской задаче. Некоторые понятия, истекающие из отрядной тактики — например, обязанности начальника артиллерии отряда, — очень смутны. Что это начальник артиллерии отряда: начальник артиллерии корпуса, дивизии, армии или тот поручик, 4 орудия которого во время экспедиции 1900 года были разделены повзводно между Сахалином и Николаевском и который объявил себя начальником артиллерии материковой и Сахалина? Начальник артиллерии неопределенного отряда — это неизвестная, мифическая личность, это вредный шаблон [...]

***

“Указания” написаны недостаточно широкими мазками. Встречается много второстепенных, чисто технических вопросов — мелкая ситуация, и нет резкого принципиального освещения многих основных вопросов о бое. Так люди, часто не добиваясь единомыслия в важном, отбрасывают его и стараются придти к соглашению хоть на каких-нибудь пустяках.

Заслуга издания этих “указаний” заключается хотя бы в том, что они дают материал для критики, которая, в свою очередь, послужит фундаментом для будущего полевого устава. Но, право, было бы прямо преступно застыть на этих указаниях и не идти дальше.

“Указания” — далеко не доктрина, но, в благоприятных условиях, они могли бы стать наковальней, на которой можно выковать доктрину. Надо обеспечить эти указания, надо сказать всю мысль без утайки, без умолчания о сомнительных, но потому-то и важных вопросах, надо отбросить все мелочи и дойти до сути.

Как это сделать? Я вижу путь: диспут. Многие бы в нем охотно приняли участие. Вспомните, какие турниры разыгрывались при генерале Драгомирове в академии. Теперь поставлены вопросы поважнее. Полемика не выяснит их. Не пора ли колыхнуть тактическое болото?

Авторитет “кафедры”, несмотря на свой переводный характер, слишком слаб. “Сегодня ты, а завтра я”. Пока что “указания” не объединяют, а разъединяют взгляды, представляя новую точку зрения. Пока — это не символ веры, это — раскол.

Составители сделали большое дело, передав свои “указания” из ряда домашних вопросов, не подлежащих критике, в печать, в общее достояние армии. Но вклад их будет дорог только в том случае, если они не будут уклоняться от публичной защиты этих указаний. То, что уцелеет от этих указаний после хорошего столкновения, то, что прирастет к ним, — то будет действительно важная для армии истина. Ничье достоинство не пострадает, даже если половину указаний придется отправить за борт. Все мы люди, и всякий шаг наш несовершенен. Вы ошибались — значит вы хоть что-нибудь работали; вы уклонились с верного пути — значит вы не стояли на месте. Идет?

Русский Инвалид. 1909. № 257. 28 ноября.

Задача генерального штаба

Недавно в Одессе отпечатан труд г. Калнина: “Генеральный штаб и его специальность”. Этот труд является развитием весьма интересных статей, печатавшихся два года тому назад в “Военном сборнике”.

Как мы читали недавно, в Австрии один из первых учеников в корпусе окончил академию одним из первых за флагом и пошел на преступление, чтобы открыть себе дорогу в генеральный штаб. Другой его товарищ предпочел пустить себе пулю в лоб, чем возвращаться в строй. Австрийская печать ставит много вопросительных знаков, и совершенно основательно, по поводу организации генерального штаба.

Во Франции генеральный штаб потонул в повседневной переписке; создался тип полустроевых, полуштабных офицеров, далеко не удовлетворяющих требованиям, предъявляемым к генеральному штабу. Растет необходимость в настоящем генеральном штабе, и таковой, первого разбора, по-видимому, и будет создан в виде группы офицеров, предназначенных в штабы армий, которые специально изучают вопросы вождения миллионного войска. Может быть, для них будет создана и особая академия под видом третьего курса существующей высшей военной школы.

Все армии встречают трудности в организации генерального штаба; происхождение этих практических затруднений объясняется тем, что принципиальная сторона совершенно не выяснена. Г. Калнин взялся основательно за эту принципиальную сторону, и все мы обязаны ему за его труд.

Работа г. Калнина написана серьезно, и офицеры, не останавливающиеся перед серьезным чтением, ознакомятся с ней с удовольствием. Не часто встречаются серьезные, дельные мысли, и я после первых же статей г. Калнина о генеральном штабе почувствовал глубокую признательность к почтенному автору. Однако, далеко не во всем можно с ним согласиться. Г.Калнин видит специальность генерального штаба в изучении противника; он сам считает свое определение несколько узким и приходит ему на помощь, включая в “противника” и местность, и погоду, и тому подобные понятия, которые в равной мере могут явиться и союзниками.

Корень ошибки — стремление обосновать генеральный штаб на изучении тех метафизических элементов: противника, оружия, местности и т.д., которые еще никого до добра не доводили и которые, к сожалению, удержались почти в одной нашей военной литературе.

Задача генерального штаба — изучать развитие военного дела и соответствующим образом влиять на собственную армию — делом, словом, помышлением.

Военное дело изменялось ранее чрезвычайно медленно. Новые методы ведения войны вырабатывались столетиями. В генеральном штабе надобности не было. За свою обширную практику каждый военачальник успевал вовремя присмотреться к медленно и постепенно прояснявшимся новостям. Об отсутствии генерального штаба можно было пожалеть только в тех случаях, когда у противника появлялся первоклассный полководец, который перестраивал в несколько лет армию на новых началах; или когда приходилось столкнуться с новым противником, высадившимся на берега, или налетевшим из степей; или когда крестовый поход заводил в совершенно новую обстановку; или когда приходилось столкнуться с вооруженной народной массой, взбаламученной религиозным или социальным движением. Генеральный штаб пригодился бы всегда, когда нужно было оглядеться, когда нужно было избрать новые методы действий, так как старые шаблоны отказывались служить. На ровном же плацу, при плац-парадной тактике, при мастерах учебного шага и ружейных приемов, стоявших во главе армий, генерального штаба не было и быть не могло; попытка создать его родила бы только сословие привилегированных писарей, которые бы затирались блестящей толпой адъютантов и писали “пухлым штилем” реляции; это были бы третьяковские военной науки. Они боялись бы затрагивать основные вопросы военного дела, решение которых было бы уделом более знатных лиц более строевого облика: жалкие, они бы спорили о словах и элементах; изгнанные с поля житейской, реальной работы, они бы парили в метафизических высотах... И такова будет всегда тяжелая доля генерального штаба в минуты реакции и застоя. Рожденный быть колонновожатым на пути развития и реформ вооруженных сил, генеральный штаб при остановке теряет всякий смысл и содержание.

Теперь стоять нельзя. Нельзя оставаться при старых методах борьбы. “Силы новые врага” нельзя “успехом старым мерить”. Внутри и вне государства складывается новая обстановка. Изменяется строй государств; открываются новые театры борьбы, является новый противник. Пролагаются новые пути сообщений, войска получают новое оружие, обоз, телефоны, дирижабли. Старые шаблоны бессильны; надо изучать весь мир — и противников, и союзников, и нейтральных; надо познать и самого себя — свою материальную, моральную и финансовую силу. Всюду нужен трезвый взгляд, нужна палка капельмейстера; нужно грозить налево технике и переучивать направо войска.

И что же? Все разве идет таким скорым темпом, как то требуется? Нужны уже тормоза? Так уничтожьте идею генерального штаба — большого, властного, руководящего.

К счастью, на силу идей, увлекающую государства в бешеную скачку, жалоб не слышно. Наоборот, ход развития слишком медлен, в особенности в армиях крупных государств, которым приходится считаться с огромной инерцией существующего. Нужны истинные богатыри духа, чтобы дать толчок такой большой организации, какою является великодержавная армия. Грозным напоминанием всем нам являются слова Гамильтона, что армия, по мере своего роста и увеличения гордости, становится все неподвижнее в своем консерватизме и все менее делается восприимчивой к чужому опыту.

Большому кораблю — большое и плавание. В жизни человеческих обществ и учреждений это надо понимать так: большое дело нуждается и в большой основной идее. Такие идеи родятся в минуту кризиса, при чрезвычайном напряжении духовных сил; те же малые идеи, которые господствуют в эпоху духовного мира, почти недостаточны для развития больших социальных организмов. Большая лошадь всегда имеет сонный вид. Величественно-спокойный котенок и резвый слон — существа противоестественные. Те запасы любознательности, стремления использовать чужой опыт, желания скорей сделать шаг вперед, которые заставляют худых людей, голодное общество проявлять чудеса энергии и подвижности, оказываются недостаточными для сытых людей, большой и сложной организации.

Несмотря на то, что армии больших государств втягивают в себя больших людей, как Мольтке, даже из-за границы, и на то, что те же большие люди бегут из малых армий, имеющих узкие оперативные перспективы, скромные оборонительные задачи, — несмотря на все это, малые армии в общем лучше вооружены, снаряжены, держатся более новых тактических взглядов, чем армии больших государств.

Вспомним, как быстро и круто переменила свои тактические взгляды английская армия после трансваальской войны, с какой силой увлеклась она новыми, во многом ошибочными, методами боя, как в 2-3 месяца успела вновь переиначить свое обучение по опыту русско-японской войны, как теперь она опять изменяет свой полевой устав на основании более вдумчивого толкования того же опыта. Такую быструю восприимчивость мы объясним только малыми размерами английской армии: вся-то она могла бы войти в один из наших военных округов. Пожаловали бы сэры Никольсон и Гамильтон к нам! В Румынии, Швейцарии, Аргентине реформаторская деятельность еще легче.

***

В большой армии надо смело, широкими петровскими ударами рубить новизну. Она большая — ей нужно давать и большие толчки вперед. По силе своих толчков все гениальные полководцы были в военном деле революционерами. Такие толчки теперь надо давать беспрерывно.

Новые запросы ко всем областям военного дела появляются чуть ли не ежедневно; ход развития у соседей принимает темп кинематографа; новые же идеи в армии встречают глухое сопротивление. Задача генерального штаба ясна. Генеральный штаб должен представлять гвардию зарождающихся идей; он должен схватывать, лелеять и проповедовать их. Сомкнутым, дружным строем должен идти он навстречу новому времени. Только по ошибке портного в нем могут оказаться принципиальные защитники старины. Генеральный штаб должен изучать все новое, что может отразиться на ведении войны, должен подтачивать все шаблоны и безжалостно уничтожать все пережитки, исключать из современного обихода всю рухлядь военного дела, доставшуюся нам в наследство.

Понятие “специальность” с большим трудом прилагается по отношению к генеральному штабу. Представим себе фабрику часов, где все специалисты, вырезывающие отдельные колесики и никогда не видавшие часов в целом. Первоклассный мастер, который собирает эти колесики, который ощущает всякое несовершенство их выделки, — это войсковой штаб. Большой же генеральный штаб — это лицо, следящее за требованиями рынка и ломающее установленное в Женеве производство часов в соответствии со вкусами персидского покупателя.

Силу генерального штаба составляет широкий, не специальный взгляд. Он считается не с одним родом оружия; он знает все русские уставы, знаком с иностранными, понимает, чем обуславливается то или другое отличие. В рамках такого энциклопедического знания внешние формы теряют свою обязательность; является возможным критически отнестись к существующим требованиям тактики, к принятому техникой направлению.

Ведь существующие шаблоны придется во многом с первым же боевым выстрелом совершенно перевернуть. Нельзя смотреть на них только снизу; взгляд сверху, взгляд энциклопедиста решительно необходим. Энциклопедизм, правда, всегда приведет к стремлению к новшествам, к перевороту в чем-нибудь. Вы боитесь изменений — бойтесь смотреть и в целом. Организуйте хорошее местничество в идейном отношении, разбейте военное дело по ячейкам специалистов — и ложитесь спокойно отдыхать: идеи замрут в летаргическом сне.

Мы уже испытали такую летаргию. Не ясный сказочный принц разбудил нас, а суровая маньчжурская действительность. Задача генерального штаба — не давать дробить идеи, не давать засыпать; генеральный штаб — это будильная машина.

“Специальность” генерального штаба — это революция в военном деле! Это непрерываемая проповедь новых взглядов, новых понятий; это борьба с “гасильниками” во всех их проявлениях.

Русский Инвалид. 1909. № 268. 11 декабря.

Балканская война и резервные войска

Обозревателю крайне трудно подводить итоги в момент, когда события развертываются с большой быстротой. Нельзя перебивать точкой далеко еще не законченную фразу чрезвычайных вооружений Европы. Необходимо, однако, отметить существенное для интересов государственной обороны обстоятельство, выдвинутое на очередь событиями на Балканском полуострове.

Современные армии можно сравнить со школой, имеющей гораздо больше учеников, чем могут вместить ее стены. При школе имеется пансионат — это постоянные кадры, содержимые в мирное время; многочисленные экстерны — запасные, разбросаны по всей стране и призываются лишь на учебные сборы. Соответственно с этим действительным характером организации вооруженных сил, на войне мы встречаем два типа войск: перволинейные — это интерны, части, имевшие сильные кадры, которые и сохранили перевес над влитыми в них при мобилизации запасными, представляющими только дополнение до штатов военного времени; и второочередные, основа коих образуется “приходящими” в армию на войну элементами.

На Балканском полуострове мы были свидетелями дебюта, в неслыханном до того масштабе, войск резервного, второочередного характера. Только отчасти перволинейный характер имели лучшие болгарские полки. Действительно, вся болгарская пехота из двухбатальонных полков мирного времени развернулась при мобилизации в четырехбатальонные. Из одной роты, содержимой в мирное время в половинном масштабе, в военное время развернулись 2 роты, т.е. численность этих полков раздулась вчетверо. Сверх того, при помощи ничтожных кадров — десятка человек на полк — были образованы еще резервные полки, которые сразу же приняли энергичное участие в действиях против Адрианополя. В Сербии постоянные кадры были еще слабее. Дивизии первого призыва на 5/6 состояли из запасных, и сверх того, к операциям в поле были притянуты и дивизии второго и третьего призыва. И мы читали о подвигах этих дивизий второго призыва в сражении у Прилипа и других, где на их долю выпали весьма существенные боевые задачи. Греческие и черногорские войска имеют столь же ясно выраженный характер резервных формирований. У турок, наряду с дивизиями низама — перволинейными, мы встречаем огромную массу — две трети всей армии — дивизий редифа, целиком образуемую приходящими элементами армии — запасными.

Та или иная оценка дебюта войск резервного характера на Балканском полуострове далеко не безразлична для относительной расценки сил противоположных группировок европейских держав. Чем меньше значения на войне получают войска “приходящие”, тем выгоднее складывается обстановка для тройственного союза. В Германии военное дело, более чем во всякой другой стране, является уделом профессии; вся подготовка войск, носящая ясно выраженный характер муштровки, имеет в виду воспитание надлежащих навыков, ломку человека в настоящего специалиста. Как бы мы ни говорили о том, что германские победы подготовлены школьным учителем, но безусловно достоверно, что все успехи Пруссии были куплены усилиями перволинейных войск. Войска импровизированные и народные ополчения играли существенную роль в “освободительной” войне 1813 года — но и это участие германского народа в войне, согласно трудам германских военных историков, представляется нам теперь в весьма узких рамках. Представление о войне, как о борьбе, локализованной между специалистами — “копейными бойцами” и “мастерами меча”, как называли их на заре новой истории, весьма характерно для германского миросозерцания, слагавшегося под влиянием вечной борьбы германских князей между собой. Но, помимо исторического тяготения Германии к вымуштрованным солдатам-интернам, существуют весьма веские стратегические соображения, которые отодвигают на второй план значение германских резервных, ландверных и ландштурменных формирований. Главный козырь Германии — это расположение среди ее возможных противников и большая готовность, выражающаяся в подготовке к нанесению соседям энергичных ударов с молниеносной быстротой. Сила Германии находит свое полное воплощение в том миллионе прекрасно обученных и снабженных солдат, который может, по произволу, в 10 дней быть собран на любой границе и быстрым вторжением предупредить подготовку врагов к отпору. Второй и третий миллионы германских солдат, при достаточном племенном единстве, отсутствии хулиганства в немецком характере и разумной организации, представляют также серьезный боевой элемент, но эти миллионы не так страшны, как первый миллион, в который будут вложены все надежды Германии: эти последующие миллионы не могут успеть принять участие в том решительном начале войны, которое составляет выигрышную карту тройственного союза. Германия не может ждать тех двух лишних недель, которые бы потребовались для того, чтобы сплотить и сосредоточить второочередные формирования на театре военных действий. Запоздалое наступление и упование на численность трехмиллионного войска, представляющего почти непреодолимые технические затруднения для быстрого развития активных операций, в корне противоречат всей германской военной доктрине [...]

Еще большее значение имеют второочередные части для России. Прежде всего, наша гигантская территория обеспечивает нам больше, чем всякому другому государству, времени, для того чтобы ополчить родную землю миллионами штыков. В отечественную войну дивизия новобранцев Неверовского, подкрепления Милорадовича усилили нашу армию только к смоленскому периоду операций. Государство меньших размеров за это время было бы уже завоевано. Никогда, ни в одну прошлую, ни в одну будущую войну, необъятная Россия не окажется в силах сосредоточить подавляющую часть своей постоянной армии на театр войны. Если будущее не повторит нам картину восточной войны, когда 10% наших сил дрались у Севастополя, а 90% образовывали ряд заслонов и сторожили второстепенные театры, то Кавказ, Туркестан, Сибирь, Петербург с побережьем Финляндского залива несомненно образуют как бы колоссальный резерв знакомых с военным делом лиц и военных средств. Россию не может постигнуть такая катастрофа, которая постигла Францию в первый месяц войны 1870 года, когда она лишилась всей постоянной армии под Мецом и Седаном и должна была импровизировать свою дальнейшую оборону на моряках, пожарных, гарибальдийцах, отставных и не державших никогда ружья новобранцев. Если сосредоточение сил на любой театр войны дается нам очень трудно, то мы имеем и большой плюс — русская почва всегда будет очень урожайна в отношении новых формирований. Вместо двух миллионов штыков эпохи обороны Севастополя мы могли бы теперь, при желании, поставить под ружье в случае затяжной войны десяток миллионов. Русский солдат удивительно неприхотлив в смысле командования. В курсе профессора французской военной академии Модюи содержится любопытное указание, что если мы оценим в 10 баллов среднего французского и русского солдата, а дадим им начальников, оцениваемых в 5 баллов, то цена французскому солдату будет нуль, а за русского еще 8 очков можно будет смело дать. Эта неприхотливость на командный состав, которым так трудно обеспечить второочередные части, представляет наш безусловный плюс. Тогда как капризные французы требуют талантливых вождей, от главнокомандующего до взводного командира включительно, и требуют могучего воздействия выдерживающей острую критику личности на свой непостоянный, увлекающийся характер, русские солдаты легче пойдут за идеей, прощая жрецам ее все их человеческие слабости.

Между колоссальной Россией и маленькими государствами в военном отношении есть много общего. Всем им приходится думать об обороне в первый период операций: армиям малых государств — до вмешательства более крупных величин в военном и политическом отношении, России — до сосредоточения сил с огромной площади на угрожаемую границу. Второочередные формирования имеют в обоих случаях большое значение; тот выигрыш времени, который получается в России пространством, получается и в Швейцарии, Сербии, Болгарии — микроскопическими размерами страны, ясностью опасности, угрожающей на этой же неделе всем ее гражданам, возможностью в течение нескольких часов поставить на ноги всех ее защитников; наконец, в поголовном ополчении всех граждан малого государства заключается единственная надежда его на сохранение национальной независимости во вспыхнувшей борьбе.

Эта аналогия между очень большим и очень малым объяснит нам, почему единственная великая держава, имевшая в мирное время войска резервного характера, типа болгарских двухбатальонных полков, развертывающихся в четыре батальона, — Россия. Это не просто следствие нашего влияния в деле организации болгарской армии. Части резервного характера — резервные и крепостные полки и батальоны, артиллерийские бригады — до последней реформы составляли типичную особенность русской военной организации. В период управления военным министерством генералом Ванновским главное внимание обращалось исключительно на то, чтобы создать урожайные условия для формирования новых батальонов при мобилизации, даже в ущерб качеству — подготовке и снабжению — перволинейных войск.

Опыт русско-японской войны дал резкие указания относительно ничтожной боевой ценности резервных формирований. Крушение бригады ген.-м. Орлова памятно всем. Пятый и шестой сибирские корпуса, образованные исключительно из резервных полков, приобрели действительную боевую ценность только по прошествии нескольких недель, если не месяцев, по прибытии на театр военных действий. Особенно сильное впечатление оставило то обстоятельство, что не только русские резервные полки, но и японские оказались не на уровне крайне строгих требований современной войны. Феерический успех наших стрелков на Путиловской сопке объясняется тем, что ее защищал японский резервный полк, который бежал, бросив свою артиллерию; рядом, на Новгородской сопке, которую оборонял перволинейный японский полк, мы встретили упорное сопротивление, потребовавшее для своего преодоления громадных жертв. При штурме Порт-Артура 11 августа 1904 года японский резервный полк не мог преодолеть чувства самосохранения и оказался не в силах броситься на указанный ему участок Китайской стенки; фланг перволинейных войск, прорвавших обход крепости, оказался обнаженным, и большая часть их погибла.

Все эти факты, в период после русско-японской войны, были истолкованы в смысле признания за резервными войсками ничтожной боевой годности, по крайней мере в первый, важнейший период войны. Признание этого положения сразу сбрасывало со счетов франко-русского союза те десятки резервных дивизий, мобилизация коих была вполне подготовлена в России, и создало тот безусловный перевес на стороне тройственного союза, который определял направление европейской политики в период 1906—1912 годов. Между тем вывод о ничтожной боевой годности резервных формирований русского, сравнительно сильного типа был сделан, может быть, решительнее, чем то обуславливало вполне хладнокровное размышление над событиями маньчжурского похода. Четвертый сибирский корпус, тоже образованный резервными полками, но мобилизованный первым, в весьма выгодных условиях, получивший кадры и прибывший на театр войны до тех пор, когда сложилась крайне неблагоприятная обстановка от понесенных уже нами неудач, действовал от начала до конца войны прекрасно. Пятый и шестой сибирские корпуса, располагавшие неудовлетворительными кадрами, плохо обученными, как и все войска московского и казанского военных округов той эпохи, мобилизованные в период смуты нашего отечества, втянувшие в свои ряды с толпами запасных — прапорщиков и солдат — все то недоумение, которое овладело русским обществом по поводу разыгравшегося на Дальнем Востоке акта великой исторической драмы, имевшие во главе неудачный подбор высших начальников, очевидно не могли сразу же удовлетворить трудным условиям войны. Безусловно чувствовалось отсутствие той идеи, которая так важна для русского солдата в обстановке резервной части и которая должна возместить ему все прорехи твердой организации и командования, обратив кампанию в крестовый поход, заинтересовав его настолько в исходе войны и боя, чтобы он мог чистосердечно решиться, надевая чистую рубаху перед боем, на победу и смерть. Остается только удивляться, как к началу 1905 года наши резервные полки успели настолько окрепнуть и обстреляться, что перестали уступать старым полевым полкам [...]

Хотя мы и имели полное основание полагать, что резервные войска будут несравненно лучше драться, имея за собой московский кремль, чем лупанарии Харбина, что переход к более краткому сроку службы, омолодивший состав “приходящих” запасных, выгодно отразится на резервных частях, однако при предпринятой капитальной реформе 1909 года мы пожертвовали заблаговременно имевшейся организацией резервных частей в пользу создания более сильной и лучше подготовленной перволинейной армии. Это не значит однако, что мы можем теперь противопоставить противнику лишь тот миллион штыков, который образуется тремя десятками корпусов. Позади них как во Франции, как в Германии, так и у нас носятся призраки новых миллионов бойцов — резервистов, ландверистов, территориальной армии — не в названии дело, боевой коэффициент которых, поколебленный русско-японской войной, представлял до последнего времени весьма загадочный вопросительный знак. Россия и Франция непобедимы, если коэффициент боевого достоинства второочередных формирований значителен, если тот океан штыков, который представляет русская земля, действительно колется, а не представляет лишь обманчивую декорацию. Если же судьбы народов решаются только усилиями перволинейных войск, то весьма вероятные первоначальные успехи тройственного союза должны оцениваться — на весах политики и стратегии — более высоко.

За интернов отвечает организация армии, за приходящих — та энергия, которую народ может вложить в свою защиту от боевой невзгоды. Успехи славянских, резервных по существу, войск на Балканском полуострове дают чрезвычайно ободряющий нас ответ — и не только с точки зрения всеславянской идеи, но и в техническом отношении. С точки зрения германской военной доктрины, исповедуемой и у нас широкими кругами “штундистов” в области военной мысли, болгарские и сербские войска, как принадлежащие к резервному типу, должны были потребовать много времени, чтобы сплотиться перед началом боевых действий, годились только для обороны и не способны были к решительным приемам в стратегии и тактике. Мы же видели на самом деле быструю изготовку, наступательный образ действий повсюду — и на театре войны, и на полях сражений и, наконец, применение самых решительных методов действий — Куманово, Киркилисэ, Люлэ-Бургас, Чаталджа.

Нужно обратить внимание, что на развитие несколько пренебрежительного отношения к второочередным войскам имела существенное влияние полемика, начало коей исходит из стен законодательных учреждений. Крайние левые партии всюду вписали в свои платформы переход от постоянных армий к милициям, т.е. к отклонению в сторону “приходящих” — второочередного типа. Особенно горячая полемика велась во французском парламенте шесть-семь лет тому назад при обсуждении перехода от трехлетнего срока службы к двухлетнему. Естественно, военные круги добивались сохранения долгого срока службы, а левые стремились перейти если не к типу швейцарской милиции, то к одногодичному сроку службы. Доказательствами служили ссылки на историю, и прежде всего на великую революцию, во время которой республиканские милиции с успехом сражались с солдатскими армиями старого порядка. Эти частые ссылки заставили французский генеральный штаб перейти в наступление, выполнить ряд капитальных исторических работ, вытащить на свет Божий все скандалы и недоразумения, которыми омрачились походы “волонтеров”, чтобы установить, что волонтерам потребовался закал двухлетних походов, чтобы стать настоящими солдатами, годными к наступательному бою. Та же полемика, в более или менее скрытой форме, ведется во всех странах, и военная история до сих пор являлась доброй союзницей на стороне сомневающихся в успехе боевой работы “вооруженного народа” — как окрестил фон дер Гольц современные миллионные армии — и на стороне готовых обосновать всю защиту государства на сравнительно небольшой горсти постоянных войск.

Истина заключается где-то между этими пределами — и для каждого народа, для каждой эпохи, для каждой идеи, положенной в основание войны, это истинное, верное решение будет различно. Мы видели, что обстановка толкает державы тройственного союза на предпочтение меньших, крепче сплоченных, легче и быстрее маневрирующих армий, образованных в решительные минуты лишь перволинейными войсками. Обстановка потребовала от Сербии и Болгарии буквального обращения армии в вооруженный народ. У нас, в России, постоянная армия окажется численно далеко не на высоте всех многочисленных и разнообразных задач по обеспечению наших пределов, и широкое обращение к второочередным войскам — несколько шагов в сторону вооруженного народа — окажется в случае серьезной войны безусловно необходимым. Текущая война подтвердила, что войска резервного типа могут оказать неисчислимые услуги, и более тщательное ее изучение даст много ценных технических указаний по обработке страны, необходимой для получения столь пышного урожая бойцов. Прежде же всего война подтвердила, что для успеха действий войск резервного типа нужен крестовый характер похода, нужна идея, которая бы разбудила и координировала народную энергию, нужна ясность в постановке цели. Бойцам на поле сражения должны предшествовать идейные бойцы, которые должны еще до объявления войны покончить с разногласиями и недоумениями. И нужно помнить, что во время войны можно отлить пушки, сформировать новые корпуса, выпустить из мастерских новые стаи аэропланов, но нельзя импровизировать идею войны. Идея войны должна ранее получить свое развитие — мы видели, какую жалкую роль играли толпы турецких редифонов, не имевших такой идеи, и как, несмотря на угрозу самому существованию Турции и на долю фанатизма, свойственную всякому мусульманскому солдату, “идею” не удалось туркам создать и во время самой войны.

Над подготовкой второочередных войск нужна тяжелая и самоотверженная работа — и в армии, воспитывающей их вождей и хранящей их средства, и в народе — в той семье, которая покоит “приходящих”. За бумажную отписку, за сонное отношение к подготовке вооруженного народа можно получить сюрприз в виде людской пыли, в виде толпы пьяной и вооруженной, а потому и опасной, черни, в виде бегущих с поля сражения редифов, ставящих в безысходное положение еще сражающиеся перволинейные войска. Но ведь спать нельзя при организации армии и по постоянному типу — пансионеры требуют не менее тщательного наблюдения.

Русская мысль. 1913. Кн. II (февраль). С. 39-46.

Большая военная программа

Когда весной текущего года на столбцах заграничной печати появился слух о предполагаемом формировании трех новых русских корпусов, в противовес намеченному усилению германской армии, то известие это было принято во Франции без всякого энтузиазма. Скептическое отношение французской критики к росту союзной армии может показаться удивительным только поверхностному наблюдателю жизни европейских армий. Между русской и французской точкой зрения на нашу армию легко провести отчетливый рубеж. Наши союзники готовятся к чрезвычайно короткой и решительной кампании. Покойный генерал Ланглуа, считавший безнравственным стратегическое учение, утверждавшее, что с проигрышем решительной битвы на границе и первым разгромом миллионной армии война будет окончена очень скоро, в какие-нибудь 3 недели, все же не полагал возможным допускать, что борьба Франции с Германией затянется свыше 2 месяцев. При таком темпе ожидаемого развития военных действий французов, очевидно, интересует не абсолютная сила русской армии, а сила той ее части, которая успеет вступить в бой за этот короткий срок. Условия стратегического развертывания русских армий привлекают особое внимание наших союзников; мы слышали во французском парламенте даже запрос о степени подготовки русской железнодорожной сети к военным перевозкам. Ясно, что те же французские писатели, которые бьют тревогу при малейшем усилении германской армии, относятся с полным равнодушием к созданию в России новых армейских корпусов, в особенности во внутренних наших областях, что может скорее замедлить, чем ускорить нашу мобилизацию и сосредоточение; совершенно естественны, в этом случае, дружеские предупреждения о безумной погоне за числом. Наоборот, всякий успех наш в увеличении подвижного состава, проложении железнодорожных путей, усилении мирной численности войск и, в особенности, в развитии в нашей подготовке активного духа глубоко радует французов.

Положение может быть резюмировано так: во Франции ожидают чрезвычайно спешного появления за Рейном всей германской армии, которая оставит в заслон против России всего 2 или 3 корпуса. Важнейшим, первостепенным театром в глазах француза является Лотарингия; русский фронт является второстепенным театром борьбы, и французов интересует не столько наша окончательная победа на нем, как количество германских войск, которое нам удастся оттянуть на себя в первые же недели войны.

***

Стратегия учит нас приносить в жертву все интересы на второстепенном фронте в пользу успеха на важнейшем театре операций. Если признать правильность французской точки зрения на Лотарингию как на главный фронт борьбы с Германией, то, действительно, серьезная неудача русских войск, оттянувших на себя десять немецких корпусов, с точки зрения союза представляется более ценной, чем успех русских против 2-3 корпусов. И, наоборот, если признать, что важнейшим противником тройственного союза является Россия и центр тяжести борьбы будет лежать в Польше, а не в Лотарингии, то действия русской и французской армий придется рассматривать под совершенно новым углом.

Вся подготовка России и Франции к войне должна будет пересоздаться на иных основаниях.

Существует две стратегии — больших и малых армий. Бельгийская, голландская, датская армии не могут рассчитывать нанести серьезное поражение в открытом поле первоклассной армии, и потому вся организация обороны такого малого государства рассчитывается на выигрыш времени — спасение должно прийти со стороны. Наоборот, когда победу может дать лишь собственная армия, приходится внимательно взвешивать каждое мероприятие, ослабляющее активную силу армии, но дающее возможность выиграть время. Все должно быть поставлено на карту, чтобы выиграть решительное сражение. Если судьба Франции должна решиться на полях Лотарингии, то было бы преступлением отвлекать солдат, пушки, деньги и заботы на укрепление Парижа.

Если мы с этой точки зрения посмотрим на организацию военной мощи нашей союзницы, то мы должны будем констатировать, что Франция совершенно игнорировала вопрос о стойкости государственной обороны.

Мы готовы преклониться перед отвагой французов, решивших умерить кредиты на чисто оборонительные мероприятия в таком размере, чтобы, обеспечив оборону крепостей лишь на немногие недели, сосредоточить все заботы на полевых операциях, но тот сильный закал, который получает государственная оборона нашей союзницы и который дает ей твердость, но и хрупкость хрусталя, не может нас не беспокоить. Если, по исчислениям германской и французской военной литературы, мы можем лишь на тридцатый день вторгнуться значительными силами в Восточную Пруссию и только на сороковой день — в Познанскую провинцию, а французы к этому времени предлагают уже закончить военные действия, то это не может нас не интересовать. Французская гордость не позволяет положить в основу плана войны, что борьба с Германией будет решена в бассейне Одера и Вислы, и как бы толкает французов на несвоевременную авантюру где-то в районе Вердюна-Нанси [...]

***

Многие крупные изъяны германской организации мне прекрасно знакомы; так же точно мне известно, что французская армия, наравне со своими характерными недостатками, имеет и существенные, недостижимые в других армиях плюсы. Но все это не может поколебать нашего заключения, что в боевом отношении силу Франции надо приравнять 50% силы Германии и что попытка решить участь будущей европейской войны на полях Лотарингии в условиях 1 против 2 или даже 2 против 3 была бы непростительной стратегической ошибкой тройственного согласия, одной из тех ошибок, которых история побежденных приводит бесчисленные примеры [...]

***

Колоссальны успехи, сделанные нашей армией после русско-японской войны. В тактической подготовке войск, в стрельбе, в обучении и группировке запасных, в мобилизации, в накоплении огромных материальных средств мы сделали огромные шаги вперед. Офицеры, оторванные от строя в течение нескольких лет и снова познакомившиеся с ним, поражаются той напряженной работой, которая ведется в войсках. Мы можем с гордостью оглянуться на успехи нашей государственной обороны за последние годы. Требования поднялись настолько, что сравнение постановки любого вопроса ныне с тем, что делалось в недавно минувшее время, почти невыполнимо. Ленивые вспоминают о прошлом, как о золотом веке бездумья. Наши успехи в деле боевой подготовки ни для кого не тайна; оптимизм растет; действительно, на любое опасение, выраженное вами, готов ответ: “Успокойтесь, сравните настоящее с нашей беспомощностью в этом отношении в прошлом, убедитесь, как мы шагнули вперед”. И подобный ответ, базирующийся на эволюции нашей армии, нельзя не признать заслуживающим уважения.

Если, с одной стороны, мы и раньше представляли настолько грозную силу, что наш сосед, внимательно нас изучающий, не считал выгодным для себя нападение на нас, и если за последние годы мы значительно усилились — в два, три или четыре раза — цифра в нашем рассуждении не играет роли, — то в чем же заключается причина дальнейшего беспокойства за судьбу сухопутной войны, в чем лежит основание для требования дальнейшего роста нашей армии, для тревожного заглавия настоящей статьи о большой военной программе?

Ответ очень простой: второстепенный русский фронт стал для Германии важнейшим театром операций; а первостепенный театр операций предъявляет к русской подготовке к войне требования по совершенно отличному масштабу.

***

Нет никакого сомнения, что в России все, включая и моряков, убеждены, что успехи на суше для нас в бесконечное число раз важнее успеха на море. На суше будет брошен жребий Великой России. Суша — главный театр операций, море — второстепенный, и успехи флота интересны нам именно постольку, поскольку облегчают положение на суше. Совершенно ясно, что если бы на суше мы имели дело с коалицией, располагающей крупным перевесом сил, например, если бы к тройственному союзу примкнула и Франция, то нам пришлось бы забросить идею подготовки к господству на морях и все силы народа напрячь для обороны на суше подступов к внутренним областям государства. Так и Германия: ослабление французской армии двухлетним сроком службы и России — войной 1904—05 гг. позволили германским правящим кругам начертать программу подготовки государства к борьбе с Англией за господство на морях. И наоборот, усиление военной мощи России и призрак — увы! — Балканского союза, готового примкнуть к тройственному согласию, заставили адмирала Тирпица отречься от морского соперничества, являвшегося роскошью, и напрячь все силы государства и израсходовать очередной миллиард на доведение армии до 860 тысяч солдат.

Бюджет морского министерства у нас скоро достигнет 75% бюджета военного министерства. Если мы можем почти половину средств расходовать на второстепенный театр, то, несомненно, мы с большим оптимизмом рассматриваем условия борьбы на главном. Вполне возможна и такая комбинация, что все растущие цены кораблестроения и стремление располагать действительно операционноспособной морской силой приведут к тому, что бюджет морского ведомства перерастет бюджет военный. И это явление может быть вполне законным, но лишь при условии, что занятие Берлина и Вены через два месяца после объявления войны является обеспеченным, что настолько велик перевес наших сухопутных сил [...]

***

Каковы же признаки переноса Германией своего внимания на восточный фронт? Отметим прежде всего официальную мотивировку чрезвычайных вооружений 1913 года, имеющую в виду, с одной стороны, усиление России, а с другой — нарождение Балканского союза. Кстати, германская военная программа официально считается с появлением у России союзной славянской армии в 600 тысяч человек на южной границе Австрии; ныне, когда от балканского союза остались одни черепки, положение России явно остается неуравновешенным и требует военного усиления, взамен уже учтенного противником славянского союза.

Вслед за словом отметим дела. Из только что отпущенных рейхстагом чрезвычайных средств 200 миллионов марок обращаются на спешное усиление крепостей на русском фронте. В дополнение к готовому Торну переустраиваются Кенигсберг, Грауденц и Познань. Участок Вислы в германских пределах обращается в прочную перегородку, основываясь на которой сравнительно слабая германская армия может долго задерживать русское вторжение, переходя целиком в наступление то по правому, то по левому берегу Вислы, направляя свои удары на разрозненные армии русских, вися над правым флангом русских, если бы последние двинулись по опаснейшему направлению Варшава—Калиш—Берлин, и заманивая русских в Померанию, где русские не могут нанести немцам чувствительного удара. Такова идея оборонительного плана войны с Россией, развитая еще Мольтке в записке “о фланговом расположении армии у Торна” — и все мероприятия немцев доказывают, что они свято чтят его традиции. На случай же, если Россия, быстрым ударом разгромивши австрийцев, двинется по южному направлению, через Ченстохов—Бреславль—Берлин, вне досягаемости с фланговой позиции у Торна, Германия, по совету любимейшего генерала императора Бернгарда, приступила к постройке “антиславянской” крепости Бреславль, которая непосредственно преграждает южные пути и которой суждено сыграть особенно большую роль в случае распадения Австрии и принятия европейской войной характера германо-славянской борьбы.

Слова, сказанные в рейхстаге, имеют одну цену, а та лихорадочная работа, которая идет теперь вдоль нашей границы, от Кенигсберга до Бреславля, — несравненно большую. Так 18 лет тому назад немцы сосредоточивали все свое внимание на Лотарингии.

Удивительное, наконец, зрелище представляет германская военная литература. Еще три-четыре года тому назад статьи о России представляли редкое исключение. Казалось, что в мире существуют только французская и немецкая армия — так деятельно сосредоточивала все свои усилия немецкая военная литература на подготовку к войне с Францией. Шел ли вопрос о сравнении действия артиллерии, об охранении, о методах боя пехоты — всегда германский писатель имел в виду только французский фронт. Теперь же германские военные журналы на три четверти заполнены статьями о русской армии, о русских уставах, о русских приемах боя, о будущей борьбе на германо-русской границе. Мы еще не знаем, на какой фронт будет направлена правая и куда левая рука вооруженной Германии, но что Германия повернулась к нам — это безусловный факт.

Стратегический центр тяжести Европы с каждым годом передвигается на восток. Россия, остававшаяся раньше лицом к лицу лишь с лоскутной армией Австро-Венгрии, теперь должна считаться с тем, что славянский театр войны стал и для Германии важнее гальского. По мере того, как наши, а не французские армии, ставятся главной опасностью для тройственного союза, мы должны изготовиться выдержать и град главнейших ударов. Экспедиция во Францию приобретает второстепенный характер, и ученики Мольтке предпримут ее лишь постольку, поскольку оборона Франции будет допускать сведение с ней счетов в несколько недель.

***

Германское сосредоточение на два фронта, из которых на одном будет 3-5 корпусов, а на другом 20-22, представляет, как видно, очень опасную игрушку. Это — колотушка, находящаяся в неустойчивом равновесии, которая больно ударит того, кто крепче ее потянет. Русско-французская стратегия стоит перед очень трудной задачей. Действия коалиции бывают часто неудачными именно по отсутствию искренности. Близорукий эгоизм может толкать на очевидно гибельный образ действий. Ведь если бы после маньчжурских неудач мы не взялись серьезно за усовершенствование наших вооруженных сил, Польша и по сие время оставалась бы для Германии второстепенным театром и нам по-прежнему приходилось бы учитывать каких-нибудь 2-3 немецких корпуса. Впрочем, такая идиллия, наверно, уже привела бы к войне, к разгрому Франции и к установлению германской гегемонии. Как в тройственном союзе первая боевая роль принадлежит Германии, вторая — Австрии и очень скромная третья — Италии, так и в двойственном союзе имеется известная градация. Семь лет тому назад первая роль безусловно принадлежала Франции, теперь она безусловно отошла к России. Почет первой роли связан и с тяжелыми обязанностями, из которых первая состоит в том, чтобы сразиться с важнейшей ратью противника. Нашей большой военной программе надо считаться не с одним довольно значительным усилением соседних армий за последние 3 года (германская армия — на 157 тысяч человек), а с тем, что вместо двух германских корпусов придется драться с 15 или 20.

В стратегическом отношении Россия и Франция представляют коня и трепетную лань, запряженных в одну и ту же колесницу. Подготовка к войне должна допустить дружное напряжение их усилий, без которого нет победы. С этой точки зрения нельзя согласиться с теми эгоистическими мнениями, которые так часто разделяются во французской печати относительно дальнейшей эволюции наших сухопутных сил. Стремление подравнять русское участие в европейской войне по скоротечной операции французской армии, вступающей в решительную битву в Лотарингии, вполне объяснимое желанием ослабить удар по Франции направлением более тяжелой части колотушки на русский фронт, не отвечает интересам союза. Равняться надо по важнейшему театру.

Если французы очень беспокоятся, не запоздаем ли мы своим участием в войне, то мы вправе потребовать от наших союзников такого переустройства их обороны, чтобы ни при каких условиях через 4-5 недель после начала войны не могла бы начаться перевозка немецких войск с долин Мозеля и Мааса к Одеру. Мы не можем допустить, чтобы французы проиграли бы новое Кир-Килиссе. Французские Адрианополи — Туль, Вердюн, Эпиналь — должны находиться в состоянии, приличествующем нации, рискующей не только тридцатимиллиардной контрибуцией, но и своей самостоятельностью. Соответственно с изменением ролей, подготовка Франции должна стать более оборонительной; французы должны в стратегии дать то, что Петр Великий дал в тактике, процедив шведскую армию под Полтавой сквозь линию редутов. Это решение — далеко не блестящее; оно вызовет, конечно, возражение со стороны выдающихся офицеров французской армии, умы которой ориентированы в сторону наступления во что бы то ни стало, защиты каждого вершка французской территории от неприятельского посягательства, упования почти исключительно на свои собственные силы. Но такое решение координирует действия французов и русских; французская армия перестанет быть хрупким бьющимся объектом — и это вернее всего гарантирует Францию от германского вторжения. Переход французов к такой скромной оборонительной подготовке к войне заставит уже нас подумать о том, чтобы французы не отставали от нас и предприняли бы крайне энергичное наступление, как только выяснится, что перед ними оставлен лишь слабый германский заслон.

***

В корню придется запрячься русской армии. Армия, занимающая в союзе первое место, обязана ныне по обучению, снабжению, численности и железнодорожной сети быть подготовленной к захвату в два месяца неприятельской столицы. Чтобы попасть в цель, надо брать еще выше.

Те скромные оборонительные идеи, которые мы только что рекомендовали нашим союзникам, имеющим перед собой вдвое сильнейшего врага, совершенно не отвечают требованиям, предъявляемым к нам первой ролью. Нам нужна огромная наступательная мощь, мы не нуждаемся в особых оборонительных мероприятиях; в случае неуспеха оборона наша зиждется не на крепостях, которые всегда гибнут при отсутствии выручки, — а выручки России ждать приходится не извне, — а на огромных расстояниях, которые дадут время истощить неприятельские армии и организовать новое сопротивление. Наши крепости должны служить наступательным целям. На постройку Бреславльской антиславянской крепости следовало бы ответить Владизападом — большой крепостью где-нибудь у Калиша, наличность которой значительно бы ускорила наступательный маневр. Нам нужны новые корпуса, нужно увеличение мирного состава существующих частей, нужны большие маневры, с пополнением частей довоенного состава призванными запасными, нужна постоянная тренировка солдата и начальствующих лиц, нужны новые железнодорожные линии, новые тысячи паровозов и вагонов, нужно обильное снабжение кавалерии мостовыми средствами вместо пироксилина, так как в задачу ей вместо разрушения придется поставить захват; нужна подготовка тяжелой артиллерии — те тяжелые мортиры, которые в несколько часов могут истолочь преграду из неприятельских фортов. Нужны войска сообщений, нужны летчики, а главное, нужны новые десятки тысяч молодых пехотных офицеров и надежных подпрапорщиков, которые бы увлекали своим примером наши пехотные взводы в цепи вперед и своей кровью освящали путь к победе.

Нужна большая работа во всех закоулках нашей армии, добавление пехоты и всего нехватающего, настройка гигантского органа на ярко наступательный мотив, по новому камертону; таким камертоном должна явиться военная большая программа, которая должна задаться целью подготовки наступательной операции против главных сил германской и австрийской армий на важнейшем европейском театре действий — в бассейне Вислы. Нужно, чтобы вместо пяти германских корпусов мы были бы всегда готовы разбить двадцать, плюс австрийская армия. И, разумеется, раз мы будем грозить Берлину, о всяких петербургских страхах, отнимающих соки нашей обороны, можно будет забыть.

Мне кажется, что если такая программа будет поставлена, вопроса о недостатке средств не явится. Отдыхать можно будет после ее завершения, как отдыхала Германия с 1887 г. по 1911г.

***

Когда разрешался вопрос о малой судостроительной программе, слышалось много суждений о том, насколько может существовать уверенность в том, что морское министерство окажется в силах осуществить эту программу. Теперь, когда международная конкуренция, так обострившаяся в деле постройки дредноутов, перебросилась с моря на сушу, естественно возникает вопрос: насколько можно быть уверенным в осуществимости большой сухопутной программы, которая поставила бы наши вооруженные силы на требуемую высоту?

Вся история нашей армии за последние пятьдесят лет дает основание для удовлетворительного ответа на этот вопрос. Кривая русской армии бодро поднимается кверху. Об успехах наших в последние годы, которые могут навлечь на нас такую же грозу, с переменой фронта Германии, как успехи болгар против турок, — уже говорилось. Мы уже опасны, но у нас нет еще гарантии непобедимости. Но надо признать, что и война в Маньчжурии, нанесшая столько тяжелых ран русскому сердцу, не знаменовала какого-либо периода падения уровня военного искусства в России. На противопоставление неудачников Ляояна и Мукдена героям Шипки и Плевны надо смотреть, как на льстивое щекотание за ухом народных страстей. Наша армия 1904 г. стояла во всех отношениях не ниже, а выше армии 1877 года; это признавалось даже столь мало наклонным увлекаться новаторскими течениями, как генерал Гершельман. Как ни крупны ошибки Куропаткина, как ни противоестественно расчленилось управление между Наместником и командующим армией, между Стесселем и Смирновым, все же это веточки по сравнению с плевненскими ягодами. После неудач под Ляояном, Шахэ и Мукденом наши полки проявили большую моральную упругость, чем после второй Плевны. Как ни прискорбны эпизоды атаки Сандепу, мы не обнаружили здесь больше тактического недоумения, чем под Горным Дубняком, когда корпус отборных войск окружил несколько дружин турецкого ополчения, жаждавших сдаться, и оказался беспомощным со всей своей артиллерией против земляного вала, за которым прятались турки. Если Горный Дубняк был все же взят, а от Сандепу пришлось уйти, то плюс и минус надо отнести на счет неприятеля, а не ухудшения своих войск. Героизм защитников Шипки не превосходил беззаветного самоотвержения истребленных до последнего в борьбе против десятерных сил безвестных защитников селения Суману — 15 января 1905 года, не нашедших еще в нашей армии себе биографа. Вечные отступления не смогли создать блестящего облика белого генерала, но Порт-Артур оставил нам светлую память Кондратенка. Руководители войск и штабов в 1904 году, несмотря на всю непопулярность их имен, должны быть признаны головой выше Зотова, Непокойчицкого, Левицкого, барона Криднера, князя Имеретинского и т.д. Вооружение, тыл, интенданты в войны 1877 и 1904 годов не могут и сравниваться. Если в Маньчжурии кое за что переплатили, кое-кто нажился, то интересы солдат не приносили в жертву, как в Болгарии. Запомним: армия может сделать большой шаг вперед и, несмотря на это, потерпеть неудачу.

Преступно окрашивать розовым цветом более дальнее прошлое и этой ложью наталкивать на вывод, что наша эволюция идет не по восходящей, а по нисходящей линии. Наши главные ошибки в Маньчжурии заключались в повторении таких же ошибок в турецкую войну, оставленных неисправленными и затушеванных псевдоисторической критикой. Как в Германии наступило теперь время, когда герои 1870 года сошли со сцены и об их ошибках заговорили беспристрастно даже в официальных изданиях, так и нам пора отнестись справедливо к отцам и детям. Мы шли недостаточно скоро, но все же вперед; перед русско-японской войной мы не хотели посмотреть на себя в зеркало турецкой войны; та искренность, удивившая весь мир, с которой мы критикуем наши действия в Маньчжурии, является порукой, что эта капитальная ошибка не будет повторена.

Нам нужно усилить нашу сухопутную мощь, у нас есть необходимые средства и имеется уверенность, что эти средства будут толково использованы. Но время не ждет.

Русская мысль. 1913. Кн. VIII (август). С. 19-29.

Национальные черты (идеи) в военном искусстве

Год тому назад, в докладе, сделанном в обществе ревнителей военных знаний, я осторожно подходил к этой теме, говоря о призвании варягов в русскую армию, о стратегической и тактической штунде, смущающей попытки русской военной мысли занять самостоятельную точку зрения при разрешении возникающих вопросов. Если я решаюсь высказаться ныне по тому же вопросу с большей определенностью, с той точностью, которую требует письменный способ изложения мыслей, то к этому меня привели два обстоятельства: во-первых, мне придают смелости успехи славянского оружия на Балканах, которые позволяют видеть свет не в одном лишь окошке, из которого наши переводчики черпают всю свою премудрость, и, во-вторых, те нападки, которые приходится слышать по поводу устно доложенных мною в обширной аудитории соображений. Устный способ обмена мнений, предоставляя докладчику значительную свободу, имеет и свои невыгоды: очень обидно слышать из третьих рук свои тезисы, как призыв назад, как отказ от тяжелой заботы в области тактики и стратегии, как посул на разрешение импровизацией, исключающей всякую преждевременную подготовку, тех трудностей, с которыми придется столкнуться на войне. То, что слывет у нас под именем “русского военного искусства”, пользуется столь мрачной репутацией, что достаточно заговорить о том, что кое-что, родственное нам, русским, оказалось на Балканах весьма на месте, чтобы быть заподозренным в любви к лености, в проповеди безделья. Если русская армия имеет и так самодовлеющие плюсы, если переводчики накладывают на нашу армию тот немецкий грим, который принес нам уже вред в эпоху царствования императора Павла I, то — делают заключения — не проще ли вовсе сложить руки в мирное время и ждать на войне чудес от одного того, что мы русские? С такой посылкой согласиться отнюдь нельзя: именно в подражании и переводах отражается леность и скованность военной мысли; протест против идейного рабства, призыв к самостоятельному, оригинальному развитию не может не быть в то же время обращением ко всем интеллигентным силам армии.

Но, может быть, влияние на развитие военного искусства в России — и в любой другой стране — основных течений национального характера является чисто призрачным? Предостерегая от зарубежных идейных инструкторов, от наводнения переводами, не тормозим ли мы тактическую эволюцию нашей армии; не останавливаемся ли мы перед миражем? Истина и в военном деле едина и, как утверждал еще Вобан, истина имеет всегда будущность; что же нам мешает экспроприировать у наших соседей эту голую истину? Электричество ведь также едино, и безумец будет тот, кто в России потребует отказа от пользования заморским изобретением, с тем чтобы электричество второй раз, но самостоятельно было бы изобретено в России. Чем родное электричество будет различествовать от бельгийского? Не предостерегает ли нас пример Китая, великая стена которого представляла надежную ограду от штунды всякого рода, но и привела это великое государство на край гибели, от малейших попыток окрасить военное искусство в родные цвета?

Я убежден, что эта интернациональная точка зрения не нашла бы себе защитников в глубине веков; да и ныне, обсуждая события давно минувших дней, мы находим, что парфяне и скифы были совершенно правы, не подражая римской тактике; римский легион и его метод боя — это идеальное, художественно-законченное явление военного искусства, но для своего успеха он требовал прежде всего римлян, римского духа и вооружения. Все условия жизни у скифов настолько различествовали от условий римской жизни, что вполне естественным и законным являлось проявление военного искусства у скифов в оригинальной форме. Скифская тактика и методы боя уступали римским, но, по-своему, могли выражаться в очень совершенном виде, и, во всяком случае, настоящий скиф, дерущийся по-скифскому, был много опаснее театрального, переводного римлянина.

Утверждать существование тесной связи между формами военного искусства и всем строем народной жизни — значило бы ломиться в открытую дверь; история военного искусства это доказывает нам вполне научно. Эпоха рыцарей, возрождение пехоты, фридриховская армия старого порядка, новые методы боя, принесенные великой революцией, — все это имело глубокие основания в условиях жизни европейских народов. Интернациональная точка зрения на военное искусство опирается на современные условия жизни народов: все уже отказались от национальной одежды и носят платье немецкого покроя, все пользуются примерно одинаковым вооружением, телефонами, аэропланами, железными дорогами и т.д.; за утренним кофе и немец, и русский пробегают телеграммы, а вечером восторгаются тем же Вагнером. Отрицать полирующий под один общий тон ход истории нельзя, и, разумеется, наша армия по сравнению с германской не может представлять тех резких различий, которые заметны, например, между французским рыцарским ополчением и благоустроенной уже английской армией эпохи столетней войны, или бурами, оторвавшимися от цивилизации в дебрях Южной Африки, и англичанами.

Много неудачных замечаний приходилось слышать в свое время по поводу англо-бурской войны; однако, не приходилось слышать, чтобы буров ругали за то, что они буры и что они держатся бурской тактики, а не руководятся переводами немецких уставов, хотя бы в национальных переплетах. Некоторые близорукие критики упрекали буров за их склонность придавать огню решающее значение и недостаточный порыв к рукопашной схватке, но как-то само собой понималось, что из этих схваток совершенно не подготовленных к ним буров, не имевших соответствующего вооружения, воспитания и традиций, привыкшим к бою в редких цепях, с вербованной, сбитой только для действий в сомкнутом строю, английской пехотой ничего бы не вышло. Этот упрек представлял лишь попытку с негодными средствами вовлечения буров в невыгодную сделку, попытку подвести их под общий шаблон военной теории.

Но если бурам, вместо военной организации имевшим лишь навыки по борьбе с кафрами и охоте на хищных зверей, дозволительно было проявить полную самостоятельность в борьбе с английской армией, чувствовавшей себя дико в непривычном южноафриканском ландшафте, и если мы их снисходительно извиняем, что они поступали по-своему, а не подражали растерявшимся регулярным войскам, то терпимо ли, чтобы в Европе две регулярные армии, одинаково вооруженные и организованные, действовали различно? Ведь полтораста лет тому назад, когда мы посылали наши полки в Берлин, мы снабжали их париками с косичками и на биваках окружали их цепью парных часовых, совсем как Фридрих, стороживший своих грозивших разбежаться солдат, хотя наши полки в Германии и вовсе не знали, что такое дезертирство! Какие громадные жертвы были перенесены и переносятся теперь нами, чтобы подойти к какому-то всемирному солдатскому идеалу, и неужели же все усилия наши напрасны?

***

Пример резкого отражения национального характера в военном искусстве европейских армий? Изберем наиболее ясно подчеркивающий нашу мысль. Остановим наше внимание на столкновение армий старого и нового порядка; пусть действуют на одной стороне застарелые консерваторы — австрийцы начала XIX века, упорно боровшиеся с французской революцией во всех видах, настойчиво хранившие боевые традиции “времен Очакова и покорения Крыма”, на другой — армия Наполеона воспользовавшаяся тем переворотом, который внесла революция в военное искусство. Возьмем эпоху, когда австрийцы были уже изрядно избиты и начали с уважением относиться к тем новшествам в тактике и стратегии, которые характеризовали французов. Эрцгерцог Карл, австрийский генералиссимус и полновластный вершитель судеб ее с 1806 года, был пламенным поклонником французской армии и Наполеона, и все свои силы направил на то, чтобы переделать австрийскую армию на французский лад. Вместо прежних линейных строев он настойчиво вводит маневрирование на широком фронте, требует боя на пересеченной местности, подчеркивает значение самостоятельности частных начальников; явное предпочтение оказывается расчлененным построениям, бою в стрелковых цепях, где отдельному бойцу предоставляется широкое поле для проявления своей личной активности. Эрцгерцог Карл заявил себя крайним проповедником революционной штунды и, в идейном отношении, звал варягов из Франции установить порядки в австрийской армии. Каков же был результат трудов горячо обожаемого армией вождя, с талантом, авторитетом, широтой взгляда и боевой опытностью которого современные переводчики, конечно, спорить не могут?

Результат: начало кампании 1809 года — Регенсбургская операция — пять дней — пять капитальных поражений. Австрийская армия была отброшена на левый берег Дуная, а по правому берегу Наполеон бросился к Вене.

Если бы эрцгерцог Карл обратился в эту минуту к своим войскам с речью: “австрийцы — вы были недостаточно французами; вы недостаточно точно и искусно подражали французам. Вы недостаточно проявляли частный почин, недостаточно по-революционному вели бой в стрелковой цепи. Старайтесь в следующих боях тверже помнить преподанные вам мной и ныне подтвержденные Наполеоном образцы”. Если бы эрцгерцог Карл произнес такую речь, он оказался бы на высоте усердия и слепоты современных апостолов Шлихтинга, но никто и никогда не считал бы его — не гениальной, но крупной личностью. Ярлык посредственности был бы наложен на него дальнейшим упорством в подражании Наполеону. Но эрцгерцог Карл поступил не так.

Тех, кто гонится за дословной точностью в описании последующей метаморфозы, я отсылаю к кропотливому архивному исследованию подполковника Кристе, к трудам Войновича и других. Но сущность происшедших событий я берусь очертить исторически верно. Эрцгерцог Карл обратился к своим ближайшим сотрудникам со следующими словами: “господа, мы стремились разыграть — вы французскую армию, я — Наполеона — со всем доступным нам умением. Эта комедия привела нашу империю на край гибели. Какой я Наполеон? Какие вы маршалы? Как можно предоставлять вам самостоятельность на поле сражения, если вы обращаетесь в пассивных истуканов, как только скроетесь с моих глаз? Вы честные и храбрые люди, но всей предшествовавшей деятельностью вы не подготовлены к французской стратегии и тактике. Наши солдаты сильны, выносливы, лучше обучены и дисциплинированы, чем у неприятеля; война получает оттенок Отечественной борьбы, и наши батальоны мужественно кидаются врукопашную; но наши солдаты старого порядка, и им крайне трудно дается бой в рассыпном строю. По-французски мы никогда не будем так хорошо сражаться, как французы; копия всегда будет бледнее оригинала. И хотя французский метод боя и является ныне, по-видимому, самым совершенным, но я вам предлагаю забыть о нем. Забудьте все тактические новшества, которым вы обучали войска последние три года; предлагаю вам обратиться к старому уставу, к тому линейному порядку, в котором вы воспитались, который освящен победами над турками, в котором вы под командой Суворова и моей не раз били лучшие французские армии. Этот линейный порядок как бы нарочно создан по вашим способностям, господа генералы, и для ваших солдат. Заморская форма была красивее, но вы производили в ней впечатление жалкой карикатуры; своя же родная, быть может и хуже, зато сидит на нас, как вылитая”.

И в армии эрцгерцога Карла, только что пять раз в пять дней разбитой, началось ликование: по-своему, говорили, будем теперь биться с французами. Каждый день армия к ночлегу подравнивалась, устраивалась заря с церемонией, полки печатали с носка в общей колонне, генералы, не способные к проявлению инициативы, перестали и баловаться мечтой о ней. Через три недели пред Наполеоном оказалась совершенно перерожденная на старый лад армия. Эрцгерцог Карл оказался настолько сообразительным, что выбрал поле сражения в открытой долине Дуная, где линейному порядку было где развернуться, и широко использовал свою артиллерию; его ликующей армии улыбнулось счастье — и он разбил Наполеона под Асперн-Эслингеном. Победили австрийцы, а не жалкие ломаки. И если потом гению Наполеону и удалось сорвать Ваграмскую победу, то лишь с огромными жертвами и с трудом, в чрезвычайно почетной для эрцгерцога Карла и австрийской армии борьбе.

1809 год ознаменовался буйным ростом национального раздражения во многих углах Европы против гегемонии Франции, и эрцгерцог Карл, уловивший это движение и в последнюю минуту сознательно отказавшийся от лучшей по тому времени тактики, которая была не по плечу его армии, решившийся в здравом уме и полной памяти на худшую тактику, но вполне отвечавшую характерным чертам австрийской армии, — эрцгерцог Карл заслужил право на добрую память в военной истории.

Шаг к победе — всегда шаг вперед; я не могу признать эрцгерцога Карла, перестроившего свою армию на возмутительный с точки зрения последнего слова моды, но верный лад, сделавшим шаг назад. Запомним и упрямство, с которым Веллингтон и англичане в течение всей борьбы с Наполеоном держались старой тактики и отказывались перенимать у французов их методы боя. Настоящий шаг назад, движение вспять начинается, когда забывают, что повелевает обстановка, что обстановка для каждого народа складывается чрезвычайно характерно, и когда начинают подражать без разбора тому, кто кажется всех умнее, всех сильнее.

***

Истекшим летом журнал “Швейцарское знамя” устроил между своими читателями анкету: французской службы, а родом швейцарец, генерал-майор Жомини почувствовал себя в 1813 г. оскорбленным: его, как казалось, обошли производством в генерал-лейтенанты, и он получил замечание за упущение в штабной службе; знамена, под которыми он служил, находились в тяжелом положении; прав ли он был, дезертировав в такую минуту из французской в русскую армию?

Большинство — пятнадцать против двух — ответов анкеты сложилось в пользу Жомини: швейцарские читатели стремились выгородить своего соотечественника и получили резкую отповедь со стороны не ожидавшего такого легкомыслия жюри. Интернациональные взгляды оказались господствующими в Швейцарии.

Жомини был не только дезертиром, но, к сожалению, и очень умным человеком, и ему принадлежит закладка начал военной науки на русской территории. Разумеется, нельзя было бы требовать от сего урожденного швейцарского писателя изложения точек зрения, характерных для русской армии; Жомини по всему складу своего ума был космополит; он мог трактовать только об единой, вселенской военной теории, и его труды, в интересующем нас отношении, являлись вполне бесплотными. Жомини установил у нас традицию космополитизма, которую колебал только тот генерал, которого современные авгуры военной науки снисходительно именуют “Конотопским философом”. Жомини писал на родном ему французском языке; его чисто русские наследники стараются думать на плохо им знакомом немецком языке — вот вся разница.

Интернациональный флаг в руках возражающих мне является плодом тяжелого недоразумения. Мне не трудно будет доказать, что лица, не признающие никаких особенностей тактики или стратегии на русской почве, охотно мирятся с существованием соответствующей французской и немецкой тактики. Все они являются ведь горячими сторонниками единства военной доктрины. Есть много слов, в которых плохо разбираются. Если на меня обрушилась целая фаланга за один намек на приспособление тактики к русской обстановке, то она же отдала бы мне почтительно честь, если бы я выразился, в сущности, решительнее: о русской военной доктрине. И сам патриарх единства военной доктрины у нас прежде всего возражает против отмежевания нашей доктрины от соседей. Бедная логика!

Что такое доктрина — доктрина единая для армии? Я пробегал столбцы, которыми пестрели эти страницы год тому назад, во время завязавшейся полемики, выяснившей трудность столкновения, когда люди говорят на разных языках, как во время вавилонского столпотворения. В чем разница между наукой и доктриной, если не в том, что единая доктрина — это та же наука, но утратившая свой бестелесный лик и воплощенная в национальном образе. Единая военная доктрина — это военная наука, переработанная исключительно с точки зрения условной борьбы данного государства. При этом часть важнейших принципов тактики и стратегии отступает на второй, даже на третий план; те же начала военного искусства, которые сами по себе имеют, может быть, второстепенное значение, но роль коих в данных условиях особенно обостряется — выдвигаются вперед. Совершенно естественно, что немецкая доктрина рассматривает явление войны под углом зрения наступления превосходных сил на широком фронте, на еще не изготовившегося и не собравшегося противника, фланги коего надо немедленно охватить и смять. Совершенно естественно, что французская военная доктрина рассматривала до последнего времени все явления войны с точки зрения прикрытия операции — авангардом, сторожевым охранением, так как обстановка на лотарингской границе складывалась против налета французов, и за выжидание ими подхода второочередных частей и перехода русской армии в наступление. Кто еще сомневается в том, что особенности обстановки дают яркую окраску стратегии и тактике, пусть попробует примерить французскую доктрину к германской армии и наоборот. Впрочем, французские штундисты охотно последнее и выполняют, подражая примеру их русских коллег.

Нужно очень неглубоко смотреть на военное дело, чтобы весь вопрос о военном искусстве в России — о нашей доктрине — сводить к давно затасканному уже противоположению штыка и пули. Кто не хочет идти в немецкую школу, тот враг разумного пользования огнестрельным оружием, гласят штундисты. Кто за огонь, тот с нами, к Шлихтингу! Какое легкомыслие! Как будто на пространствах нашей огромной Империи, ее важнейших, типичных театров борьбы, в организации и комплектовании наших армий нет никаких особенностей, кроме старой традиции, выработанной вековой борьбой с турками — о предпочтительности разметывать их плохо спаянные и подверженные панике орды быстрым натиском перед вступлением с ними в длительную борьбу за перевес в огне; а в последней борьбе турки могли выказывать все сильные стороны своего солдата и укрыть свою неспособность быстро парировать неблагоприятное изменение в обстановке.

Не приглашая вовсе следовать за теми, кто перескакивает от древней русской старины к современной неметчине и доказывает, что Суворов, вопреки поговорке “пуля — дура, штык — молодец” является глашатаем самой современной тактики ружейного огня, или за теми, кто стремится доказать, что наша армия в XVIII веке предупредила французскую революцию в ведении боя в рассыпном строю и в установлении идеи общего резерва, позволительно все же поставить вопрос: неужели наша военная история и наши современные условия борьбы с важнейшим противником представляют пустыню Сахару, которая не дает никаких элементов для создания русской военной доктрины, оставляя жевать только вопрос о пуле и штыке? Неужели на карте к востоку от Немана и Вислы тянется совершенно белое пространство, на котором ничего нельзя прочесть? И, значит, правы те, кто русскую единую военную доктрину, т.е. русскую страницу стратегии и тактики, списывают с Шлихтинга?

***

Особенно много нареканий мне пришлось выслушать за то, что я усмотрел какой-то русский стиль в болгарских победах. А между тем, что может быть естественнее применения болгарами хорошо знакомого им, родственного стиля, который был выкован русской армией в борьбе с теми же турками. Как в эпоху гладких ружей, так и в эпоху магазинок арабы в Алжире, Марокко и Триполи прекрасно выдержали огневой бой с европейцами, но сейчас же сдавали при энергичной атаке. Странно ли, что и турецкую армию, больную теми же пороками, в продолжение 150 лет можно было бить теми же средствами? Вопрос заключается не в штыковых ударах, а в стремительности стратегического наступления, в отсутствии маниловщины на поле сражения, в щедрой оплате кровью первых успехов, памятуя, что развитие их неминуемо поведет к панике у турок. И если бы вместо энергичного образа действий болгары окунулись бы в позиционную стратегию, если бы в бою они начали применять жидкие, бурские приемы боя — они несомненно пошли бы на неудачу. И, когда захлебываясь в болгарской крови, оппоненты указывают, что там-то и там-то болгарский наскок не имел успеха, сорвался, я останавливаюсь в недоумении: ведь это возражение не только против Суворова и конотопского философа, это выпад и против Мольтке, выпад против применения энергии на поле сражения — та самая маневренная опасность, которая казалась грозной Клаузевицу и которая заставляла его проповедовать стратегию прямого удара: какая фальшивая мечта — осилить противника маневренным контрадансом! Турки стреляют не картонными пулями, у болгар уязвимые тела, огненный поток не раз останавливал их наступление, потери доходили до 50% — в этом и заключается война. Неужели же то русское в военной доктрине, которое авгуры таят даже до отрицания, окажется в результате теорией, как мямлить в решительные минуты? Мы, к сожалению, слишком хорошо знаем, в какой тупик ведет эта теория.

Национальный мотив в стратегии звучит еще громче, чем в тактике. Перед нашими соперниками, австрийцами, мы имеем несомненное преимущество: австрийцы не располагают тем барьером против наводнения германских идей, который мы имеем в русском языке. Германская военная литература, а с ней и германская доктрина прочно завоевали Австро-Венгрию. Однако, нельзя не подметить разницы в организации и условиях боевого применения германской и австрийской армий. Очевидно, германская доктрина далеко не могла удовлетворять австрийцев, и действительно, несмотря на тиски немецкого языка, при начальнике генерального штаба Конраде фон Гетцендорфе австрийцы принялись энергично освобождаться от германского ига и работать над созданием своей, более умеренной австрийской доктрины. Внимательные наблюдатели эволюции военной мысли в Австрии подтвердят это непризнающим необходимости учитывать в военном искусстве национальный характер и особенности обстановки.

Какая мертвая тоска зубрить чужой букварь, насаждать чужие шаблоны, подобострастно ссылаться на чужие авторитеты, признавать гегемонию противника! Кто признал необходимость иметь свою доктрину, тот уже схизматик, тот тем самым уже отказался от единых вселенских шаблонов, от единой — бездушной и бесплодной — военной науки, тот высказался за живое, разнообразное, в каждой стране, в каждую эпоху проявляющееся в различных формах военное искусство. Будем помнить, что мы станем непобедимы, когда найдем свою верную форму и выльем ее в единую русскую доктрину, но для этого обратимся к зрячим вождям. А какой простор для работы!

***

[...] Сторонники единой военной науки, вероятно, не поймут безусловной необходимости раздробить в солдатском понимании военное искусство на пехотную, артиллерийскую, кавалерийскую доктрину, быть может, даже частью противоречащих друг другу. Но я убежден, что найду сторонников, утверждая, что привитая многим из нас (и мне, как бывшему артиллеристу, в том числе) в мирное время мысль о всемогуществе шрапнельного огня являлась в бою тяжелым грузом. Если теперь связь пехоты с артиллерией найдет в нашей армии выражение в том, что пехота будет заражена артиллерийским убеждением, что шрапнель может скосить в несколько минут пехотную часть на лугу так же регулярно, как коса косит спелую траву; если мы позволяем себе на артиллерийских полигонах показывать пехотным офицерам шрапнельные фокусы, неосуществимые в боевой обстановке, но воспоминание о коих заставит пехотинцев тесно жаться в бою на дно окопов, то такую связь родов войск, такое единство доктрин не следует ли признать наибольшим злом? Холера и чума не так опасны для армии, как потеря солдатом той точки зрения, которая составляет его идейную силу. Тот же вопрос об едином или национальном военном искусстве в миниатюре — бесконечная вариация темы о том, что русскому полезно и представляет немцу смерть, переложенная уже, вместо разных государств, на голоса разных родов войск... И вся Австро-Венгрия со своей слабой числом артиллерией, старыми гаубицами, бронзовыми, быстро изнашиваемыми пушками, — не имеет ли она армию резко пехотной окраски, и не прав ли был Конрад фон Гетцендорф, давший единой австрийской доктрине тот же резкий пехотный оттенок, с которым говорит своему взводу о действительности артиллерийского огня пехотный поручик?

Идеи не всемогущи; идеями нельзя компенсировать отсутствие артиллерийских снарядов; но армия вправе требовать, чтобы идеи не подрубали тот сук, на котором зиждется ее могущество; она вправе требовать такой доктрины, в которой занималась бы точка зрения, на которую можно опереться в бою. К чему единая военная наука, если она может висеть только камнем на шее в нашем тяжелом плавании, как висела в Австрии до 1903 года включительно? [...]

***

Людям искренним, и тем горше — пишущим, так достается за то, что у них сорвется с пера или языка, — так часто приходится слышать, что “язык мой — враг мой”, что “слово — серебро, а молчание — золото”, что им может быть позволено опереться на противоположную точку зрения. Нас обязывает не только смело вырвавшееся у нас слово, но и простая пауза. В молчании заключается такая же тяжелая ответственность, как и в нашей деятельности — с кафедры ли, или в литературе.

Это вступление мне потребовалось для извинения перед читателями за почти трехнедельный перерыв в моих очерках, посвященных той же теме. Знак молчания — знак согласия. Возражение не последовало — я продолжаю и прошу внимания теперь не к столь высокому деятелю, как Конрад, и вовсе не злободневному, но представляющему одну из наиболее крупных фигур в рядах миссионеров, работавших против немецкой штунды.

Я должен сделать оговорку: быть может, противники немецкой штунды попадают несравненно точнее в такт сущности немецкой военной мысли, чем в те легионы, которые обнаруживают более самоотверженности, чем наблюдательности в рабской ее копировке. Правда, про известного “Находского льва” — генерала Штейнмеца — говорили, что он не может себе представить бога побед иначе, как в прусском генеральском мундире. И я даже знаю авторитетных писателей по сю сторону границы, которые также держатся этого забавного суеверия. Но сердцевина немецкой мысли по этому вопросу выражена фон дер Гольцем совершенно определенно: “Тот, кто пишет по стратегии и тактике, должен был бы обязать себя преподавать только национальные стратегию и тактику, которые одни только могут быть с пользой восприняты народом, для которого он пишет”. О, поклонники Шлихтинга! Если бы вы следовали германскому учению по духу, а не по букве, вы бы вырвали из ваших трудов все переводное, все антирусское, — даже если от них угрожали остаться одни пустые обложки. Вы — за немцами, но немцы — против вас.

Хотя некоторые ученые труды наши представляют любопытный агломерат глав “с французского” и “с немецкого”, все же можно считать установленным, что наиболее распространенная в соответствии с требованиями защиты родной земли — это доктрина французская. Я не задаюсь теперь целью обрисовать ее в общем достаточно известные контуры, а хочу вернуться к героическому периоду ее зарождения, который нас в настоящую минуту наиболее интересует [...]

Удивительно: сколько в германской военной доктрине заключается задорно-наступательного, и все-таки наваждение этой доктрины во Франции рассеялось как раз в тот период, когда по рядам французской армии и по всему народу пронеслось подлинное, не заимствованное и не переведенное дуновение эпохи буланжизма. В нем было много отрицательных черт, оно отзывалось демагогией дурного тона; в политическом отношении его постигла неудача, оно осмеяно и предано поруганию всей той пишущей черни, почтенная задача коей заключается в добивании павших. Но это движение имело корни во французской почве и потому явилось для французской армии во многом живительным. Быстрое введение магазинного ружья, дерзания в области артиллерии, вместо рабского подражания пушечному немецкому королю — Круппу, постановка задания, приведшая позднее к созданию скорострельной пушки, не превзойденной другими странами через 15 лет, наконец, подлинная перестройка практической подготовки к войне с оборонительного на активный лад — все это подлинные заслуги буланжизма. Не будем ограничивать буланжизм исключительно авантюрой ее шефа. Историческая задача буланжизма была несравненно шире: в стане побежденной французской армии наступила пора зажечь аустерлицкие огни, по выражению известного французского ритора. И злейшие враги буланжизма — социалисты — признают, что буланжизм не был представлен одними бесплодными фанфарами грубого шовинизма: это была целая система, имевшая богатую идейную основу, это был потрясающий зов, но обращенный к рассудку, это был идейный сигнал, очаровавший офицерскую молодежь, искавшую мотивов, чтобы верить, нуждавшуюся в поклонении собственному знамени. В интересующем нас отношении буланжизм дал Франции единую военную, и притом французскую, доктрину.

Наш юбилейный год миновал, но работа по сбору материалов для того, чтобы разжечь в нашем лагере бородинские огни, только начинается, и только эти огни осветят нашу военную доктрину.

Нужен строгий разбор, так как нестерпимый, дух воротящий чад поднимает одна щепотка неблагородного, маргаринового материала. Чем объяснить успех штунды, как не негодованием на легенды о военных в рясах, на лубок на обложке и бессовестную неправду в тексте, на то шулерство мысли, которое творило свой шабаш около великих священных боевых заветов нашего прошлого.

Быть может в наших задачах нам поможет разобраться пример одного из возжигателей аустерлицких огней эпохи буланжизма — великого духом инвалида телом — скромного родоначальника французской доктрины.

Я еще раз должен извиниться за скромное положение героя моего очерка. Это уже не блестящий начальник генерального штаба великой, хотя и пестрой военной державы, а журналист, скрывавшийся под инициалами G.G. — Жорж Жильбер. Впрочем, все мы, работающие на военно-литературной ниве, можем гордиться коллегой Жильбером. В посвящении к одному из сборников его статей содержится заявление автора о той иллюзии — возможности быть полезным родине, которую он сохранял во время своей журнальной работы... Когда теперь пересматриваешь пожелтевшие страницы изданий девяностых годов и когда всматриваешься в пройденный за последнюю четверть века французской армией идейный путь, то рождается полная возможность ответить на сомнения умершего еще в 1901 году военного критика: да, он принес своей родине огромную пользу, и Жильбер, как родоначальник доктрины, заслуживает, быть может, постановки на один уровень с Конрадом фон Гетцендорфом. В нашей газетной полемике мы перестаем уважать огонь человеческой мысли, мы забываем, что и Москва сгорела от трехкопеечной свечи. Бережнее, господа, ко всему, что светит не отраженным светом!

Мой герой — капитан в отставке — чрезвычайно интересен сам по себе. Он окончил курс высшей военной школы в период неоспоримого господства в ней пруссомании, но не окунулся в то море житейской суеты, которое образует прохождение службы каждого офицера генерального штаба. Еще почти на школьной скамейке его разбил паралич и уложил навеки в постель. У Жильбера крылья были действительно подрезаны, физически он был оторван от армии, но тем свободнее он мог предаваться размышлению над убожеством национальной мысли, которое выражалось в рабском послушании немцам его профессоров. Мысль Жильбера не была подавлена болезнью и не поддалась горькому отчаянию. Именно он, бессильный, безногий офицер, мог до глубины прочувствовать, какую цену имеет идейная подготовка к войне. И Жильбер твердил всей Франции, что спасение заключается не в том, чтобы копировать наследственного врага, а в самостоятельной работе, в вере в национальный гений Франции, в необходимости воздвигнуть французское учение о войне из подлинных французских материалов, а не из нелепого восхищения победителем — Мольтке. Жильбер требовал для Франции идейного реванша у немцев прежде, чем можно будет воплотить в жизнь мечту об общем реванше. Вслед за Виктором Гюго он повторял, что полезно думать о том, что раньше победа улыбалась и нам [...]

Как Драгомиров почувствовал острую необходимость опереться на Суворовскую науку побеждать, так и Жильбер пришел к необходимости ответить на прекрасные исторические труды прусского генерального штаба, посвященные прусским победам, историческими трудами еще большей научной стоимости, посвященными периоду наибольшего боевого расцвета Франции — Наполеоновской эпохе. Учившиеся в нашей академии на рубеже XIX и XX столетий переживали отраженный удар проповеди Жильбера в виде наводнения курса наполеоновскими походами — и притом по преимуществу теми, к которым мы не имели никакого касательства. Тогда пруссомании еще не было, и мы делали “то же”, что и французы.

Принц Гогенлоэ, в своих стратегических письмах, утверждал, что самые юные ученики и преемники Наполеона — это прусские генералы, только что победившие в 1870 году; они превзошли своего наставника, так как их стратегия более обдуманна и более решительна, чем наполеоновский метод.

Эта мысль нашла широкое распространение в Германии и в штундистских кругах. Основной пункт французской доктрины — это полемика, возражение против этого прусского натиска на самые дорогие французам боевые заветы. Читатель усматривает, какая пропасть между доктриной и наукой: последняя в голову своего учения, конечно, не может ставить полемику, тогда как доктрина, защищающая уже в мирное время, в области идей, национальную независимость, не только может, но и должна ориентироваться по полемике против главного врага.

Сам Жильбер выступил с превосходной параллелью между Йенской операцией Наполеона и начальной операцией 1870 года, руководимой Мольтке, где ясно оттенил превосходство Наполеона над прусскими генералами. Но главной его заслугой было создание во Франции, по его программе, военно-исторического отделения. У нас, после неудачного опыта с комиссией по описанию русско-турецкой войны, существует серьезная и обоснованная оппозиция против всяких “штатных” военных историков. Действительно, военное ведомство, кующее оружие на врага, только тогда окажется вправе содержать военно-историческое отделение генерального штаба, если оно будет чувствовать потребность в идейном оружии для защиты своей доктрины от посягательств соседей. Между Францией и Германией идейная борьба оказалась, с успехом проповеди Жильбера, столь напряженной, что против регулярных сил прусского военно-исторического определения, в котором работали лучшие офицеры генерального штаба под непосредственным руководством Мольтке и его преемников, нельзя было возлагать надежды на одну частную инициативу и потребовалось дать регулярный отпор в виде французского же военно-исторического отделения, блестящий состав которого дал ряд высокоценных капитальных трудов; это была тяжелая артиллерия, поддержавшая начатую буланжистским журналистом контратаку и до сих пор хранящая память своего передового бойца. Когда читаешь критику австрийской печати наших действий в войны 1877 и 1904 года, и в то же время слышишь гимн похвал австрийскому оружию за подавление восстания в Боснии в 1878 году нескольких тысяч турецких запасных, потребовавшего мобилизации 200 000 армии, то начинаешь думать, что и у нас нашелся бы круг деятельности боевому военно-историческому отделению. Пока же, в идейном отношении, все наши надежды на партизан...

Мой очерк о национально-идейном движении, связанном с журнальной работой отставного инвалида, несколько затянулся, и я окончу его указанием на важнейшую критическую работу Жильбера. Он дал разбор учения Клаузевица, выяснил те нити, которые через его труды связывают современную германскую доктрину с полководческим гением Наполеона, и затем, разобрав “элементы войны” — академический курс полковника Мальяра, поставил его на одну высоту с Клаузевицем; Мальяр, французский ученик Клаузевица, впитавший и переработавший те элементы его, которые отвечали французским условиям борьбы, написал прекрасный курс, но евангелием французской доктрины сделала его критика Жильбера. Каждое учение нуждается в апостолах, в бойцах за него охраняющих его единство и широко несущих проповедь. Как бы была счастлива русская критика, если бы ей, вместо борьбы со штундой, вместо бесплодного отрицания Драгомирова, пришлось встретить, согреть и вырастить труд русского Мальяра! Такому труду литературную форму может придать один человек, но он может быть рожден только сотрудничеством энергичного, авторитетного кружка, которому дует попутный ветер. В военном пробуждении нашего общества — всей России — мы видим тот попутный ветер, который с успехом может исполнить роль буланжизма во Франции, дать толчок и сплотить в одном порыве за русской доктриной нашу армию.

Много есть горючего для бородинских костров...

Где тот Прометей, который добудет нам огонь?

Русский Инвалид. 1912. №№ 261, 262, 263, 264, 273; 1913. № 3, 4.

“Credo” модерниста

В области мысли существует своя музыка прошлого; мы знаем увядшие мотивы, которым не суждено более царить над массой. К таким увядшим мотивам многие охотно относят значение национальных черт в военном искусстве. Попытка воскресить отживший мотив обречена на неудачу, так как в ней всегда будет звучать фальшивая нота. Теперь раздаются сетования на присутствие этой фальшивой ноты в моих статьях. Во избежание недоразумений необходимо установить, чем различается моя точка зрения от старого, заигранного мотива русского военного искусства.

За исключением, отчасти, Драгомирова представители “русского военного искусства” игнорировали ту обстановку, в которой теперь приходится устраивать и вести в бой нашу армию. Изучение многих националистических попыток производит очень тяжелое впечатление. Мы как бы пробовали декорировать в русские цвета плагиат — французские и немецкие идеи. Мы нахлобучивали Вобану скуфью. Русский элемент в “русском военном искусстве” напоминал ту постановку чеховского “Вишневого сада” в Англии, о которой недавно сообщала З. Гиппиус. Горничная порывалась одеть живописный русский костюм, актеры, несмотря на то, что действие происходит летом, вынесли на сцену все свои меха, а Пищик появился в облачении дьяка боярской Руси — в отороченном мехом кафтане. Петербуржцы на сцене Кривого Зеркала видели пародию на такие заграничные представления из русской жизни. Такая же фальшь заключалась и в русском военном искусстве, заимствовавшем свой орнамент из домостроя и артиллерийского музея.

Если это “русское военное искусство” совершенно невыносимо теперь для наших понятий, то надо все же отметить период нашего развития, когда оно, до известной степени, являлось законным. То был, по определению Ключевского, век затмения вселенской идеи. Когда-то обстоятельства на Руси сложились так, что русский народ в своем сознании выделил себя из вселенской семьи на особое, избранное служение. Русские, думалось, созданы из особого теста: им одним даны ключи жизни и нового слова; наш народ православный — превыше всех сынов земли. Москва должна явиться средоточием вселенной, третьим Римом. Русский народ отмечен особой культурной миссией и призван создать цивилизацию “Востокозапада”. Русский избранный народ, как некогда еврейский, все должен был иметь свое — и военное искусство не могло быть трефным, заимствованным у запада. Надо было в эту эпоху придумать русское военное “искусство”.

Это резкое, ветхозаветное противоположение русского военного искусства всему западному, его архаический национальный убор не казались шутовскими до тех пор, пока звучала бесконечно талантливая проповедь Достоевского, пока держалась вера, что — мы новый народ Мессия. Но уже на закате прошлого века сам В. Соловьев, работавший над этой русской национальной идеей, пророчил ей горькую участь:

От идеи Тютчева, Данилевского, Достоевского теперь ничего не осталось. Реакция ударилась в другую крайность. После “русского военного искусства” мы не хотим слышать и о том скромном сообразовании подготовки к войне с нашими национальными чертами и особенностями предстоящих нам боевых задач, которое составляет базис всей мирной работы в иностранных армиях. Нас, говорит князь Евгений Трубецкой, слишком долго держали в сознании, что русский человек — “всечеловек”, а не просто человек с определенными конкретными чертами расы и народности; это неизбежно повело к утрате сознания собственной национальной физиономии. Мы привыкли видеть в России целый мир и потому утверждаем, что в ней нет ничего местного. Вселенское и истинно русское — одно и то же. От дерзновенной мечты о русском народе как преемнике римлян на всемирной арене мы бросаемся в другую крайность и утверждаем, что русские — даже не народ, а какой-то бессмысленный механический конгломерат. Отсюда, из этого чрезмерного разочарования исходит протест против нашего права — и обязанности — иметь такое же “военное искусство в России”, как немцы имеют “военное искусство” в Германии и французы — “во Франции”.

Мы загипнотизированы успехами внешней культуры и придаем им чрезмерное нивелирующее значение. Основываясь на том, что в Петербурге пользуются такими же трамваями и телефонами, как и в Берлине, мы делаем ошибочную посылку, что в XX веке русские стали более похожими на немцев и французов, чем в XVIII. Пять лет тому назад я подробно останавливался на этих же страницах на том, что как раз в тот век, когда все народы переодевались в общий костюм, они заговорили каждый своим языком. В Европе произошел процесс проявления колоссальной этнографической пластинки. Националисты создались успехами начального обучения. Австрия на нашей памяти стала славянской, нашелся неизвестный до того народ — болгары.

Из маленького Парижа наша северная Пальмира обратилась в русскую, на три четверти, столицу. Только гениальность Суворова дала ему силу не обратиться в XVIII веке в космополита — в наше же демократическое время на национальную точку зрения стали все крупные и масса посредственных военных писателей запада.

Я первый бы обвинил себя в фальши, если бы в моих статьях заключалась попытка задрапироваться в пышный боярский костюм, если бы я допустил хотя бы одну ссылку на ”гнилой запад” славянофилов. Наоборот, я стремился возможно деликатно подчеркнуть, как успешно западные армии стремятся использовать свои национальные черты, как далеки они от того, чтобы базировать интерес государственной обороны на существующем только в теории “всечеловеке”, да “нормальных” условиях войны. Читатель признает отсутствие грубых зоологических черт в моем понимании “военного искусства в России”. Это очень умеренная позиция. С этой точки зрения русский элемент в доктрину должен быть внесен не декорациями старины и не одними только типичными особенностями русской расы, представляющей столь пестрое сочетание огромных плюсов и минусов; решающее значение имеют также и стратегические, тактические, технические, организационные условия, в которых нам придется действовать. С изменением их должна непрерывно эволюционировать и наша доктрина.

Этот путь к победе нам преграждают не имеющиеся всюду и всегда скептики, а наша расовая обломовщина, привычка жить на всем готовом в материальном и в умственном отношениях. Соблазнительное обыкновение покупать духовный хлеб в немецкой булочной расслабляет нас, как употребление морфия. Побеждать с репетитором нельзя.

Русский инвалид. 1913. № 25.