Постижение военного искусства

Четырехлетняя война 1914-1918 гг. (Общий обзор сухопутных операций)

Мировая война являлась неизбежной. Боснийский кризис 1909 г., Мароккский кризис 1911 г., Балканский — 1912 г. являлись этапами приближения к мировой войне. Если с создавшимся в 1914 году кризисом европейской дипломатии справиться не удалось, то в значительной степени это объясняется тем, что после неудач России в войне с Японией в 1904-1905 гг. и последовавшего революционного движения политическая и военная сила России начала в Германии и особенно в Австро-Венгрии недооцениваться; уступки со стороны России Австрии в Боснийском вопросе давали основания австро-венгерским дипломатам, искавшим скорейшей развязки, рассчитывать, что и в 1914 году Россия в последнюю минуту отступит, принесет в жертву Сербию.

Такая низкая оценка боеспособности русской армии к моменту мировой войны была глубоко ошибочна. Благодаря обширным кредитам, полученным военным ведомством, не только были восстановлены все неприкосновенные запасы, израсходованные во время русско-японской войны, но нормы их были значительно расширены — в отношении снарядов в три раза. Выполнение спешных заказов по военному снабжению значительно развило русскую военную промышленность. В мобилизационном отношении были также сделаны большие успехи — кадры усилены, производство учебных и поверочных сборов позволило проконтролировать технику мобилизационного аппарата, железные дороги были вполне подготовлены к предстоявшей им ответственной задаче. Можно утверждать, что, благодаря всестороннему испытанию русской военной системы в русско-японскую войну, в отношении снабжения и организации русская армия к моменту мировой войны повысила свою боеспособность за последние десять лет, по крайней мере, на 300%. Не меньший прогресс надо отметить и в отношении тактической подготовки войск и в повышении квалификации среднего и низшего командного состава. Наша артиллерия сохранила неудовлетворительную организацию в восьми-орудийных батареях, тяжелая артиллерия находилась еще в процессе создания; однако, в техническом отношении наши батареи ушли далеко вперед от того жалкого уровня, на котором находились в русско-японскую войну, и смело могли выдержать состязание с лучшей в мире артиллерией.

Сознание наступающего кризиса вызвало общее стремление к усилению вооружений. Осенью 1912 г., по инициативе начальника оперативного отделения большого генерального штаба, полковника Людендорфа, был внесен законопроект об усилении германской армии. Однако, начальник генерального штаба, Мольтке, исключил из него требования сформирования заново трех новых армейских корпусов, и закон, принятый 2 июля 1913 г., увеличивал мирный состав армии лишь на 29 тыс. человек, создавая два новых армейских корпуса, преимущественно из излишествовавших против нормальной организации частей других корпусов. Центр тяжести этого “миллиардного закона” лежал в усилении мобилизационных запасов германской армии. Общее внимание привлекла форма покрытия этого чрезвычайного расхода — не посредством займа, а посредством единовременного поимущественного налога, распространявшегося исключительно на состоятельные классы и достигавшего половины годового дохода. На такие жертвы господствующие классы Германии могли идти только под непосредственной угрозой войны.

Ответом на германские вооружения явился французский закон 7 августа 1913 г., который вводил во Франции трехлетний срок действительной военной службы вместо двухлетнего. Переход был выполнен в форме призыва на военную службу осенью 1913 г. не одного контингента новобранцев, а двух — 21-летних и 20-летних сразу и, таким образом, был связан с понижением призывного возраста на один год. Вместо нормальных 250 тыс. новобранцев французская армия получила в 1913 году 450 тыс. новобранцев, и, таким образом, кадры к 1914 г. значительно увеличились. Несомненно, такое военное напряжение могло продолжаться во Франции самое короткое время, и принятие этого закона являлось предтечей грозных событий.

Русская армия сосредоточила в период, последовавший за русско-японской войной, все свое внимание на повышении качества, сохраняя прежнюю численность — около 1.225 тыс. человек. Но к осени 1913 года была разработана “большая” военная программа, призыв новобранцев был повышен на 30%. Впрочем, программа была рассчитана на несколько лет, в отличие от быстрых, краткосрочных мероприятий по усилению армии, вводившихся во Франции и Германии, и могла существенно сказаться на усилении русской армии лишь в 1916 г.[...]

Мобилизованные армии достигли в первые месяцы войны следующих размеров:

Германия 2.061.000.

Австро-Венгрия 1.250.000.

Турция 600.000.

Итого 3.911.000.

Россия 2.712.000.

Франция 1.856.000.

Сербия 350.000.

Англия 320.000.

Бельгия 151.000.

Итого: 5.389.000.

При оценке выставленных с обеих сторон масс надо иметь в виду, что русские азиатские корпуса могли собраться полностью только через два месяца войны; Германия в течение этого срока смогла сформировать заново 5 армейских корпусов и сплотить многочисленные ландверные части. Кроме того, в связи с особенностями русской жизни и менее экономным отношением к человеческому материалу, процент нестроевых в русской армии был значительно выше, и для сопоставления верных цифр бойцов численность русских войск подлежит сокращению, по крайней мере, на 30%. Надо также не терять из виду и превосходство германских войск как в отношении подготовки высшего командного состава и обучения войск, так и по силе артиллерии. Тогда как в России на 32 батальона, входивших в состав армейского корпуса, приходилось только 96 полевых пушек и 8 гаубиц, в Германии на 24 батальона имелось 108 полевых пушек, 36 легких и 16 тяжелых гаубиц; таким образом, русский батальон был обеспечен огнем 3 настильных и 0,25 навесного орудия, а германский — 4,5 настильных и 2,17 навесных орудий. Полуторное превосходство в настильном огне и почти девятикратное в навесном не только позволяло германской пехоте гораздо легче разрешать боевые, особенно наступательные задачи, но могущественно влияло на несравненно более экономное расходование кадров пехоты; русская пехота, оплачивая лишними жертвами боевую работу против превосходной артиллерии, должна была несравненно скорее раствориться в массе пополнений, приобрести милиционный характер, чем германская, и превосходство последней, заметное и в начале войны, должно было вскоре приобрести подчеркнутый характер.

Отношения русской пехоты к австрийской, вследствие значительного превосходства русской артиллерии, складывались в обратном отношении, и австрийская пехота, не уступавшая русской в первых боях, вскоре, вследствие громадных потерь австрийцев, значительно разложилась и потеряла боеспособность. Французы не уступали германцам в количестве легкой артиллерии, но имели в 5 раз слабейшую тяжелую артиллерию, и потому в начале войны могли успешно разрешать только оборонительные задачи.

***

Австро-Венгрия и Германия, связанные тесным политическим союзом, не были связаны, однако, военной конвенцией. Прусский и австрийский генеральные штабы избегали связывать себя какими-либо военными обязательствами. Австрийцам германцы обещали, в неопределенных выражениях, помощь против русских: в случае вторжения австрийцев в русскую Польшу — переход в наступление из пределов Восточной Пруссии на р. Нарев; но германцы стремились сохранить свободу для направления подавляющей массы своих войск против Франции. Австро-Венгрия имела свои цели войны — прежде всего разгром Сербии — и стремилась не связывать себе руки военной конвенцией, чтобы иметь возможность с самого начала войны двинуть 40% своих войск против сербов, в расчете на медленность русской мобилизации и сосредоточения и на возможность в несколько дней нанести решительный удар Сербии и своевременно перебросить освободившиеся части в Галицию. Кроме того, австро-венгерское командование очень ревниво относилось к охранению своей полной самостоятельности, а чем теснее было бы военное соглашение с Германией, тем более оно являлось бы подчинением австро-венгерского верховного командования германскому. Таким образом, до осени 1916 года, когда австро-венгерская армия почти совершенно утратила боеспособность, перед Согласием не было объединенного противника, а были отдельные вооруженные силы Германии и Австро-Венгрии, не объединенные командованием, преследующие каждая свои цели, иногда согласующие свои операции друг с другом, а иногда и преподносящие их союзнику как сюрприз (весна 1916 г. — атака Вердена германцами и наступление австрийцев из Тироля).

Франция и Россия, разделенные пространством, до войны совершенно не испытывали той угрозы, которую могло бы вызвать для самостоятельности командования более тесное военное соглашение, установленное между этими странами. Военная конвенция имела тем большее значение, что она была установлена за 7 лет до установления формального франко-русского союза. Военная конвенция представляла для России то значение, что она открывала широкую возможность размещения на французском рынке русских государственных займов для обеспечения планомерной подготовки к войне, главным образом для усиления русской железнодорожной сети с целью ускорения русского развертывания на германской границе. Франция же видела в военной конвенции обеспечение перехода русскими войсками германской границы до момента решительного кризиса на французском фронте. Франция была обязана выставить против Германии от 1.200.000 до 1.300.000 человек в течение 14 дней (в 1913 г. количество французских войск было обещано довести до 1.500.000). Россия брала на себя обязательства выставить против Германии от 700 до 800 тыс. человек в течение 28 дней. Французы были заинтересованы не в дальнейшем увеличении русского контингента, а в ускорении перехода русских в наступление. В соответствии с ожидаемым началом генерального сражения на французской границе к 14-ому дню мобилизации и с наступлением решительного момента не позже 18-ого дня мобилизации, французы были чрезвычайно заинтересованы в том, чтобы наступление русских в пределы Восточной Пруссии началось не позже 15-ого дня мобилизации. Россия в 1911 г. взяла на себя обязательство перейти границу не позже 20-ого дня мобилизации, а в 1913 году — закончить сосредоточение, в существенных чертах, на 15-й день мобилизации и на 16-й день перейти в наступление. Принимая, однако, во внимание, что фронт развертывания русских армий отстоял от германской границы в 3-4 переходах, действительного выигрыша здесь не было, дело ограничивалось скорее игрой слов. В конце 1914 г., с введением в действие нового мобилизационного расписания, мы получили бы действительный выигрыш в сосредоточении в два дня. В общем, надо признать, что Франция достигла цели, которую она ставила, заключая военную конвенцию и открывая России кредиты: 1 августа было первым днем германской мобилизации, а 17 августа армия Ренненкампфа перешла с боем у Сталюпенена границу, 19-20 августа выступила в большое сражение у Гумбинена; в этот момент и армия Самсонова уже вторглась с юга в Восточную Пруссию. Таким образом, русское наступление последовало до начала большого пограничного сражения на западном фронте (20-27 августа) и вызвало переброску двух корпусов и 1 кав. дивизии на усиление германской армии на русском фронте, присутствие которых безусловно бы позволило немцам преодолеть кризис в сражении на Марне (5-9 сентября).

Но нельзя не отметить, что русское верховное командование, пропитанное духом военной конвенции, во всех случаях выдвигало на первый план интересы коалиции, а не интересы России и русской армии. Этим оно позволило, в окончательном счете, англо-французам разгромить Германию, но вызвало крушение русской армии, что вызвало кризис, угрожавший катастрофой и для Франции. С переносом главных усилий германцев на русский фронт (1915 г.) русское верховное командование постепенно утрачивает свою самостоятельность, и русская армия постепенно оказывается в подчиненном положении по отношению к западным союзникам [...]

***

Инициатива находилась в руках Германии, которая занимала центральное положение и имела возможность сосредоточить центр тяжести своих усилий или на французском, или русском фронте, в зависимости от чего находились действия французов и русских.

Старый Мольтке не считал возможным покончить коротким ударом, по-наполеоновски, ни с Францией, ни с Россией и, в общем, комбинировал войну в том же стиле, как Фридрих Великий — Семилетнюю: наступление германцев должно было преследовать не решительные, а ограниченные цели. Если перед гигантскими трудностями задачи решительного вторжения в Россию, с целью захвата ее жизненных центров, после катастрофы, постигшей французов в 1812 году, отступала полководческая мысль в течение всего XIX и XX века, то задача нанести серьезный удар, отрезать “Царство Польское” с находившимися в нем крепостями и войсками до окончания русского сосредоточения, представлялась чрезвычайно благодарной и легко осуществимой при совместном наступлении германцев из Восточной Пруссии и австрийцев — из Галиции. На достижении этого серьезного и верного, хотя и ограниченного, успеха и базировался план Мольтке в промежуток между Берлинским конгрессом и заключением военной конвенции между Францией и Россией (1879—1893 гг.).

Только половина германских сил должна была оставаться против Франции и, опираясь на сильную фортификационную подготовку в Лотарингии (Мец), Эльзасе (Страсбург) и на Рейне, задерживать французов.

Начальник прусского генерального штаба, граф Шлиффен (1891—1905 гг.), через три года после своего вступления в должность в корне изменил план войны Германии. Он боялся затяжной войны и видел главный шанс победы Германии в том случае, если ей удастся сразу достигнуть решительного результата, по крайней мере на одном из своих фронтов. Главным противником Германии Шлиффену рисовалась не Россия, а Франция, с ее неутомимой жаждой реванша и лихорадочной погоней за усилением армии. Развитие промышленности Германии (Рурский и Саарский бассейны) также заставляло уделять западному фронту Германии доминирующее значение. Граф Шлиффен пришел к решению — собрать возможно большие силы в начале войны против Франции, нанести ей решительный удар, а против России ограничиться выделением ничтожного заслона, который после демонстративных действий должен отойти за Вислу. Восточную Пруссию граф Шлиффен приносил в жертву русскому вторжению даже в эпоху русско-японской войны и русской революции, когда силы русской армии были настолько ослаблены, что задачи обороны Восточной Пруссии были легко разрешимы весьма скромными силами.

На французском фронте мысль Шлиффена сосредоточилась на обходе через Бельгию линии французских крепостей, возведенных на Эльзас-Лотарингской границе. Примерно до 1901 года граф Шлиффен ограничивал обходное движение через Бельгию районом Бельгийского Люксембурга; правый фланг немецкой армии должен был проследовать только через небольшой выступ бельгийской территории между Люксембургом и Францией в общем направлении на Седан. Этот план был хорошо известен Бельгии и Франции, и в соответствии с ним было соображено стратегическое развертывание их армий. Между тем, граф Шлиффен, углубляя свою мысль, пришел к сознанию, что такой обход будет недостаточно глубок и связан с опасностью, что неприятель с фронта Мобеж—Шарлеруа—Номюр—Льеж ударит во фланг и тыл обходящих немецких армий. Поэтому уже свыше чем за 10 лет до начала мировой войны германский генеральный штаб принял твердое решение — расширить район своего обходного движения на 175 километров к западу, направляя правый фланг уже не на Седан, а на Лиль. Почти все германские силы должны были двинуться в Бельгию. Мец являлся почти левым флангом германского развертывания. Против французской границы должна была оставаться только одна слабая армия. Этот окончательный план Шлиффена, включавший в район германского обхода Брюссель и почти всю территорию Бельгии, уже, разумеется, существенно задевал интересы Бельгии, но, при известных меркантильных склонностях бельгийского короля Леопольда II, граф Шлиффен не терял надежды путем угроз, с одной стороны, и щедрых подачек, с другой — добиться того, что Бельгия ограничится платоническим протестом против нарушения ее нейтралитета и не окажет вооруженного сопротивления германским войскам.

План, который престарелый племянник великого Мольтке, Мольтке-младший, проводил в жизнь в 1914 году, и к которому приложил свою руку Людендорф, отличался от плана графа Шлиффена своей половинчатостью. Шлиффен, становясь на точку зрения наполеоновской стратегии, все приносил в жертву для того, чтобы сосредоточить на обходящем правом фланге германцев решительный перевес сил. Чтобы сокрушить Францию одним ударом, в район обходящего движения германцев должен был попасть и Париж. Чтобы добиться этой грандиозной цели, нужно было отказаться от всех других задач. Уголь Саарского бассейна, богатые области Эльзаса и Лотарингии, территория Восточной Пруссии, имеющая столь важное значение для прокормления Германии во время войны, — все это было чрезвычайно важно с точки зрения стратегии измора, борьбы за выдержку, и все это было ничтожно, если бы удалось в 40 дней раздавить Францию и принудить ее к миру. Шлиффен отказывался от защиты этих интересов, а Мольтке-младший и Людендорф стремились и осуществить план Шлиффена, и уберечь каждую пядь германской земли от неприятельского вторжения. Они являлись в одно и то же время представителями идеи стратегии сокрушения и стратегии измора, несовместимых по самой природе своей; чтобы обеспечить Лотарингию от французского вторжения, в ней пришлось оставить три лишних корпуса и два корпуса пришлось перебросить в Восточную Пруссию из числа вступивших уже в Бельгию войск. Правое крыло немцев, от силы которого зависел весь успех наступления, было ослаблено на 5 корпусов. Наличность их, без сомнения, изменила бы ход мировой истории — есть основания предполагать, что мир мог быть заключен французами уже в сентябре 1914 года.

Французы сгруппировали почти все свои силы на тесном пространстве (145 километров) между Бельгийской границей и Вогезами. Из 5 армий — 4 находились в первой линии, а одна — в резерве за центром, между реками Маасом и Марной. Для действий в Эльзасе было предназначено правое крыло 1-ой армии, в составе 9 дивизий, которые, однако, вскоре растаяли, когда наступил кризис на бельгийском и лотарингском участках фронта. Развертывание французских армий с трудом может выдержать даже снисходительную критику. Фронт был очень тесен, особенно принимая во внимание нагромождение на нем с обеих сторон долговременных укреплений; резерв был расположен не за угрожаемым крылом, а в районе, откуда переброска его по различным направлениям представляла большие трудности. Очевидно, французы находились под влиянием представлений о протяжении фронта в бою и длительности боевых столкновений, отвечавших масштабу 1870 года, но решительно устаревших в XX веке, и имели в виду переход в наступление половиной своих сил на 80-километровом фронте между крепостью Мец и Вогезами. Последний маневр не обещал никакого успеха; оба фланга французского наступления подставлялись под удары немцев, и чем далее углублялась эта часть французских армий в Лотарингию, тем сомнительнее становилось их положение и тем труднее было бы за их счет выделить поддержку на север против обходного движения немцев через Бельгию. Стратегическая мысль, легшая в основу французского развертывания, отстала от требований времени по крайней мере на полстолетия. Борьба с германским обходным движением через Бельгию началась посредством прорыва французского левого крыла в Люксембург, что грозило перерезать сообщения обходящих армий с Германией. Основная задача, рисовавшаяся французскому командованию, заключалась в том, чтобы выдержать первый натиск главной массы германских войск, имея в виду, что в течение ближайших же недель должен был сказаться натиск русских войск на восточный фронт Германии, в связи с которым Германия должна была ослабить свои силы на французском театре переброской их на восток.

Перед Россией стратегическая обстановка ставила трудную проблему. Главную массу живой силы неприятеля на русском фронте образовали австрийцы, и русский удар, чтобы не быть направленным впустую, должен был нацеливаться преимущественно на австрийский фронт. Но так как Германия, конечно, являлась менее восприимчивой к тяжелому положению армий своего союзника, чем к вторжению русских войск непосредственно в ее пределы, то для разгрузки французского фронта русские, согласно военной конвенции, обязаны были, одновременно с наступлением против Австрии, наступать и на германском фронте. В связи с возможностью направления главного удара Германии не на французский фронт, а на русский, план войны русского генерального штаба предусматривал два варианта: Г, в случае обнаружения сосредоточения крупных сил германцев в Восточной Пруссии, и А, когда главным врагом являлась Австрия. По плану Г против Германии направлялось 672 батальона, а против Австрии — 552 батальона; по плану А — против Германии — 480 батальонов, против Австрии — 744 батальона. Принят был к выполнению план А, так как нарушение нейтралитета Бельгии ясно обнаружило направление главных сил Германии на французский фронт [...]

***

Мировая война изучена пока лишь по внешности. Нам известна лишь хронологическая последовательность, геометрическая проекция наступлений и отходов на географическую карту, отчасти — мотивы, которыми руководились ответственные начальники и, очень неполно, статистические данные. Мы наблюдаем резкое изменение стратегических и тактических форм боевых действий в течение войны, но делаем еще только первые шаги, чтобы осмыслить гигантские уроки войны. Мы должны подчеркнуть, что в основе планов почти всех полководцев мировой войны лежала наполеоновская идеология — сокрушить врага с помощью одного решительного толчка, в который вкладываются все усилия — и нигде эта стратегия не имела успеха. Не удивительно ли, что даже Сербия, стертая с карты Европы к началу зимы 1915 года, продолжала оставаться опасным врагом Австро-Венгрии, комплектуя остатки своей армии за счет австрийских пленных, и в сентябре 1918 года, прорывом болгарского фронта сербскими дивизиями, открыла решительную брешь в расположении центральных держав?

Мировая война являлась, прежде всего, испытанием государственной прочности — ни германская, ни австро-венгерская, ни турецкая, ни болгарская армии не получили смертельного удара в лицо, а закончили свое существование разложением, пришедшим с тыла. Это была первая большая упорная война, в которой у всех противников армии комплектовались по общей воинской повинности. (В Англии — с 17 апреля 1916 года, в Соединенных Штатах — с 29 апреля 1917 года.). Воинская повинность позволяла быстро пополнять немыслимые раньше потери в боях, но установила самую тесную зависимость боеспособности войск от настроения тыла. Отсюда, значение тыла во время войны возросло в сильнейшей степени. Потребленное армиями во время войны снабжение приблизилось к половине общей ценности всего национального капитала; разумеется, эти огромные запасы снабжения не могли быть заготовлены в мирное время — оружие для войны ныне преимущественно изготовляется во время самой войны. Тылом армии становится все государство, средствами ведения войны становится все национальное богатство, заключающееся в материальных ценностях, в крови мужчин, в рабочей силе женщин, подростков, стариков.

Отсюда, неприятелем во время мировой войны являются не только комбатанты, которых выставляет враждебное государство, как это утверждал три века назад Гуго Гроций, а весь враждебный народ в целом. Голодная блокада Германии, которую установила Англия, — оружие, направленное против женщин и детей, — явилось существенным методом борьбы. Захват нефтяных и угольных бассейнов, промышленных районов, хлебородных провинций, подрывающий экономические возможности неприятеля, выдвигается как одна из важнейших целей войны.

Борьба шла на срок — кто дольше выдержит. Жоффр отчасти разгадал этот секрет, дав Франции после Марны почти двухлетний отдых. Китченер еще яснее и раньше усмотрел характер затяжной войны. Но Жоффр поостерегся поделиться с нами своим секретом. События на французском фронте освещались обманчивым светом. О схватках за лачугу паромщика (maison du passeur) французские официальные сообщения разглагольствовали, как о больших сражениях. Только русское правительство, только русское командование не вело борьбы на выдержку, а в угоду представителям Антанты выжимало последние силы из русской армии.

Важнейшая задача руководящего политика и полководца в начале войны — разгадать характер будущей войны и соответственно сообразовать программу внешней и внутренней политики и стратегии. Лозунги “в Берлин” или “в Вену”, относительно которых спорили русские генералы, оба шли в разрез с реальными условиями мировой войны. Оккупация Восточной Пруссии и Галиции — методы пограничной войны XVIII века — были бы много уместнее.

Сосредоточение вначале главных сил Германии на французском фронте возложило на Россию задачу наступления в Германию. Трудности этой задачи ускользают от поверхностного историка войны. Успешное стратегическое наступление является результатом лишь здоровой наступательной политики, предпосылкой же здоровья последней является общее историческое наступление — нации, капитала, класса, революции. Россия уже свыше столетия перешла к исторической обороне на своей западной границе. Относительно мы являлись политически подготовленными к наступлению против умиравшей Австро-Венгрии. Но ни идейно, ни материально мы не были подготовлены к нанесению решительного удара Германии. Наша дорожная сеть, наша дислокация, наша артиллерия, не приспособленная к атаке крепостей, наша инженерная подготовка — все было основано на идее обороны, и все это дало себя решительно знать в катастрофе, постигшей армию Самсонова.

Исторически к наступлению на Германию была подготовлена лишь Англия: она и создала враждебную для Германии группировку держав, а в 1914 году смогла организовать и переход от политического к военному наступлению.

Германия поставила себе задачу сокрушения одним ударом Франции, но не сумела ни сформировать достаточной для этого вооруженной силы, ни осуществить с наполеоновской энергией план Шлиффена. В течение войны она не сумела вернуться к нему до 1918 года. Фалькенгайн переходил к стратегии измора, Людендорф еще в 1918 году носился с идеей сокрушения не стоявшей ему на пути России.

Змеиная мудрость французской стратегии и Англии, “мыслящей материками”, при русской доверчивости, позволяли Франции и Англии выйти победителями. Но Версальский мир — только момент длительного исторического процесса [...]

Энциклопедический словарь русского библиографического института Гранат. Седьмое издание. Первый и второй выпуски 46-го тома. Четырехлетняя война 1914-1918 гг. А. Свечин. Общий обзор сухопутных операций. С. 3-15; 136-139.

Мировая война

12 лет прошло с начала мировой войны, и нет еще полных 8 лет с момента ее прекращения. Историческая перспектива еще недостаточна, чтобы правильно разобраться в ее сложных явлениях и дать им верную расценку; между тем, наше внимание к ней значительно ослабело; мы удовлетворяемся первоначальными набросками, мемуарной литературой, мы не извлекаем для подготовки Красной армии всех тех драгоценных данных, которые заключаются в опыте этой отошедшей в прошлое войны.

Петровская регулярная армия сложилась в Великой Северной войне и, после двухсотлетнего существования, скончалась в мировой войне. Какая огромная разница между этими двумя эпохами. При Петре Великом Европа раздиралась одновременно между двумя огромными войнами: центр и запад Европы полтора десятка лет сражался за “испанское наследство”; Англия, Голландия, Австрия, Пруссия стремились уничтожить могущество Франции — Людовика XIV; восток Европы — Россия, Польша, Дания — два десятка лет сражался против Швеции — Карла XII и отчасти против Турции. Французские армии достигали Баварии, а шведская — Саксонии; театры военных действий на востоке и западе Европы почти соприкасались — и все же это были две отдельные европейские войны. Мыслимо ли это в XX веке, когда империалистическая политика так тесно спутала в один клубок интересы всех государств земного шара? Конечно же, нет: мировая война должна была быть единой и втягивать в свой водоворот все большее количество государств.

Петровская армия сложилась в великой Северной войне; Нарвский разгром, спешное бегство из-под Гродно являлись только этапами роста ее мощи. И та же армия развалилась в мировой войне. Как не вовремя говорили плац-парадные строевики XVIII столетия о том, что война портит войска, подрывая в них уважение к мелким требованиям порядка и строя. Насколько справедливее было бы повторить это замечание в нашу эпоху, когда потери, наносимые усовершенствованными средствами истребления, настолько повысились, что хорошо подготовленные кадры мирного времени быстро тают и замещаются наскоро подготовленным вооруженным народом.

Тактика в период мировой войны эволюционировала чрезвычайно быстро. Мне, однако, представляется, что было бы большой ошибкой смотреть на линию ее развития как на одно непрерывное движение к совершенству. Войска, разумеется, приспособлялись к новому оружию — к массовому автоматическому огню пулеметов, к возросшему до миллионов количеству артиллерийских снарядов, к газам, к танкам, к позиционным методам борьбы.

Но они одновременно приспособились и к более слабому обучению и, в особенности, более слабому военному воспитанию вновь призванных масс, вливавшихся во все армии; войска приспособились к оперативному равновесию, водворившемуся на главных фронтах, к возможности одержать только скромные, ограниченные успехи, к неизбежности топтания на одном месте. Тактика приспособилась к гибели миллионов отважных, дисциплинированных бойцов; раны на телах других представителей поколения мировой войны напоминали об осторожности; сорокалетние вновь призванные бойцы, порой тщедушные, корявые, одержимые многими болезнями, которых нормальные приемочные комиссии по воинской повинности забраковали бы без разговоров, — требовали от тактики конца мировой войны, чтобы она учла оставленные ими на родине семьи, учла бы их физическую слабость, отсутствие задора, их большую склонность выполнять очень сложные подготовительные работы и их таланты — срывать только вполне спелые плоды.

Уставы и организация всех современных европейских армий представляют вариации к тактике конца мировой войны. Таким образом, вопрос о том, хороши или плохи были организация и тактика армий конца мировой войны, имеет далеко не только академический интерес.

Одна ли только русская армия была близка к развалу в конце мировой войны? Конечно, нет: германская армия, после колоссальных усилий, также закончила свое существование катастрофой; французская армия держалась почти чудом и развивала лишь все более слабеющий натиск; английская армия с конца 1917 г. также шла уже под уклон. Решение мировой войне дала американская армия. Важнейшее значение имел не миллион новых бойцов, а их свежесть; американские дивизии, спешно вступившие в бой, не успели, к счастью Антанты, изучить все хитрости французской тактики. Американцы в 1918 году во многих отношениях дрались так, как другие дрались в первый год мировой войны. Людендорф относился с пренебрежением к отсталым методам американской тактики, к их слишком густому наступлению, к отсутствию у них четырехлетнего боевого стажа; однако осенью 1918 года успехи американцев были существеннее, чем успехи многоопытных французов.

А попытки интервенции армий Антанты в 1918 и 1919 годах, закончившиеся тем, что Красная армия использовала для себя их богатые склады обмундирования, вооружения и прочего, не говорят ли они о том же — что современная четырехлетняя война является такой школой, которая не столько развивает, как обескровливает ученика.

Экономический развал, оскудение у победителя — Франции — очевидны для всех. Но в военном отношении Франция для очень многих еще представляется идеальным образцом. Военные авторитеты, после капитуляции Германии, переместились на жительство по ту сторону Рейна. Польша, Чехо-Словакия, Юго-Славия непосредственно вскармливаются французской военной мыслью; уставы десятков других государств щедро делают у нее заимствования. Парижские моды расширили свое содержание, и французский военный журнал стал модным военным журналом.

Легок путь подражания, но часто он приводит к крупным разочарованиям. Будущая война не явится продолжением мировой войны. Она будет иметь свое начало, она будет вестись другим поколением, за другие лозунги, во имя интересов, отличных от того национального шовинизма, который с такой яркостью запечатлелся в мировой войне. Между тем, многие армии готовятся так, как будто будущая война начинается с конца — мобилизованной в тылу промышленностью, с вялыми массами на фронте, с богатейшим транспортом в тылу застывшего неподвижного фронта.

Для Советского Союза путь подражания неприемлем. Наши условия слишком своеобразны. Что для буржуазного государства здорово, то может принести смерть пролетарскому, и наоборот. Мы располагаем совершенно другими массами и совершенно отличной техникой. Совершенно ясно, что мы нуждаемся в оригинальном, творческом строительстве. Мы вышли уже из тех пеленок, когда можно было рассуждать о том, что можно нанять опытного специалиста, который покажет верный путь. Извозчики имеются, но географию все же самим учить надо.

Чтобы идти оригинальным путем, чтобы перестать подражать соседям, недостаточно одного доброго желания; надо уметь смотреть на действительность не через чужие очки; надо базировать свою военную мысль непосредственно на историческую действительность, а не на преломление этой действительности во взглядах чуждой армии. Изучение мировой войны представляется нам особенно важным для Красной армии, так как только оно может явиться предпосылкой для самостоятельного творчества в военном искусстве. Работа над гражданской войной не может возместить пробелов в изучении мировой войны; да, по правде сказать, Красная армия в гражданской войне работала много лучше, чем ее историки справляются со своей задачей. Нужны огромная подготовка и глубокие знания в истории и военном искусстве, чтобы стать хотя бы сносным историком гражданской войны, возвыситься от компиляции архивных материалов до научной оценки ее сложных явлений. Ведь даже гражданская война в Соединенных Штатах, имевшая место свыше 60 лет тому назад, породившая огромную литературу, не имеет до сих пор сносной истории ...

Любое направление в военном искусстве, которое изберет Красная армия, явится тем или иным толкованием опыта мировой войны.

Мировая война дает основную массу того конкретного материала, которым еще долгое время преимущественно будет питаться военная мысль.

Различные периоды мировой войны имеют свои характерные оттенки. Энергичное маневрирование, полевые бои, связанные с огромными потерями, знаменуют первые ее месяцы. Большое совершенство в позиционных работах, бесконечно разросшаяся артиллерия типичны для ее конца. Германия капитулировала в тот момент, когда у нее почти не стало пригодных пехотных бойцов и когда ее склады оказались загруженными десятками тысяч новых пушек и гаубиц, а производство снарядов выросло до такой степени, что вагонами со снарядами можно было перегородить Европу вдоль и поперек... Сейчас на западе, пожалуй, можно найти армии, как раз подготовленные для конца войны. Но в какой степени их надлежит бояться?

Основная линия эволюции мировой войны — от маневренности к позиционности, от ставки на живую силу к ставке на технику — представляет только повторение эволюции, имевшей место и ранее в длительных войнах, когда силы сторон уравновешивались. И Семилетняя война была начата в поле с 1-2 пушками на 1000 штыков, а закончилась в укрепленных лагерях с артиллерией, выросшей до 7 пушек на 1000 штыков. Велик, разумеется, принцип маскировки, но такое военно-учебное заведение, как высшая школа маскировки, должно было возникнуть не перед, а после большой войны.

Мировая война имела свой восход, расцвет и закат. Изучать ее опыт — вовсе не значит проникнуться ее последними, закатными тенденциями, духовно поседеть, пронизать военное искусство погребальными мотивами. А последние слышатся во многих современных работах, и даже автор этих строк получил (заслуженный или нет) упрек в них за его “Стратегию”.

Изучить опыт мировой войны — это значит представить себе различные решения всех вопросов военного искусства в различные моменты мировой войны, при различных отношениях между массой и техникой. Правильное решение в одном случае — являлось гибельным в другом. Одна из крупнейших ошибок Людендорфа заключалась в том, что он попытался конец мировой войны сделать похожим на начало; массы, воспитанные уже в позиционной войне, для нее организованные и для нее же снабженные, он пожелал бросить в маневренные операции. Его дивизии имели слишком мало бойцов с ружьем в руках, его артиллерия нуждалась в узкоколейках для подвоза снарядов, его армии требовали соприкосновения плечом к плечу, окопы и проволока на фронте вырастали сами собой, а полководческая мысль стремилась к свободным маневренным комбинациям. Германские армии Людендорфа могли бить англичан и французов весной 1918 года, но были бессильны покончить с позиционным фронтом, так как он сидел в них самих.

Мы должны пользоваться юбилейными днями мировой войны, чтобы привлекать внимание Красной армии к необходимости изучать ее опыт. А самостоятельное изучение последнего нам необходимо, чтобы из чужих рук не проникнуться тенденциями ее последних минут, чтобы, готовясь к маневренной борьбе, не завалить себя слишком грузным позиционным балластом, чтобы принять такую организацию, которая позволит шагать необходимым оперативным шагом, а не ползти по какому-то количеству метров в день.

Красная звезда. 1926. №173. 30 июля.

Вторая часть мировой войны

“Драма, исполненная ужаса и страстей” — так определял Жомини войну. Как же слагается композиция этой драмы?

В давние времена история, как драматург войны, придерживалась классического представления об единстве времени, места и действия. Противнику посылался вызов: маркграф Альбрехт Ахилл в 1450 г. писал городу Нюрнбергу, что 11 марта он явится ловить рыбу в Пиленрейтские садки и с насмешкой просил горожан придти помочь ему. Горожане, в составе 500 конных и 4000 пеших, были в назначенный час у рандеву в Пиленрейте, и в полчаса все было покончено.

Затем дело осложнилось. Единство действий, объединенных одной идеей места и времени, можно наблюдать теперь только в отдельных сценах, которые на подмостках театра зовутся явлением, а на арене войны — операцией. Несколько операций, объединенных временем и местом, образуют кампанию. Совокупность кампаний в течение четырех времен года называется походом. Поход — это действие, акт.

Было бы ошибочно думать, что из одного, двух или нескольких походов и слагается целое — драма войны. Из одного или нескольких походов создается только одна из частей этой драмы.

Война состоит из пролога и двух частей. В прологе — в течение подготовки, пушки молчат, но стучат машины, выделывающие снаряжение; дипломатия с особой тщательностью подготавливает группировку действующих лиц к началу действия; происходит репетиция в виде маневров, военных игр, полевых поездок и пр., а мобилизационная работа неустанно минирует все основы государства, его хозяйство, его транспорт, его рабочую силу и финансовую организацию.

Взрыв минированного мобилизацией общества знаменует поднятие занавеса, начало первой части войны. Перед лицом каждой стороны оказывается противник, в виде враждебного правительства и враждебной военной организации, приготовленной им.

Текут операции, слагаются кампании, нарастают походы — и все в такой пропорции, которая наконец оказывается достаточной, чтобы низвергнуть враждебное правительство и уничтожить или рассеять вооруженную силу, на которую оно опиралось.

Где же остается материал для продолжения войны? Из чего может сложиться целая новая часть? — спросит читатель.

Но ведь на арене остается победитель с длинным счетом за военные издержки, за пролитую кровь, с прибавкой процентов за риск и успех всего предприятия. Те, с которыми была начата война, являются политическими покойниками. Нечего и думать, что с Вильгельма II, пишущего в голландской вилле мемуары, можно было бы взыскать репарации. Счет предъявляется по месту жительства, всему населению, рабочим и крестьянам побежденного в первой части войны государства.

Только сила оружия заставляет оплачивать политические счета. Победивши монархов и министров, нужно победить затем весь народ, покорить своей воле, наложить на него цепи, обратить в илотов. Это дает весьма обильное содержание второй части войны. Первая должна уничтожить военную силу врага, вторая превратить его в данника. Только умеренность победителя могла бы сделать вторую часть войны излишней.

Но он не может быть умерен: “как может быть умеренным государство, которое, затрачивая огромные средства, преследует огромные цели, каждое дыхание которого есть насилие; быть умеренным для него так же неразумно, как проспать момент” (Клаузевиц).

***

Принципиальное деление войны на две части, конечно, нельзя отрицать, опираясь на то, что не всегда война проходит все ступени. Если только второстепенные интересы вдохновляют актеров на арене, то наступает общая усталость, и занавес мира набрасывает покров на борьбу, продолжающуюся вестись, но временно другими средствами. Авантюра, как мексиканская экспедиция Наполеона III, или проба сил, как австро-прусская война 1866 г., являются только отрывочными эпизодами, а не цельной драмой войны. Такими же “куцыми” были кабинетные войны XVII и XVIII столетий, а также новейшие войны, оканчивающиеся без сокрушения одной из сторон (русско-японская).

Для второй части войны характерно резкое различие в моральной позиции сторон: с одной стороны — идея покорения, завоевания, стремление сделать выгодную аферу, в лучшем случае — миссия пристава, явившегося получить по долгу, с другой стороны — энтузиазм отчаяния, решимость умереть или жить “свободным”. Здесь стороны находятся далеко не в таком морально уравновешенном состоянии, как в первой части войны.

Есть войны, которые начинаются прямо со второй части, с покорения. Правительства нет или оно ничтожно, и организованная военная сила немногого стоит; в бесхозяйную страну является завоеватель, рассчитывающий на легкую добычу, и неожиданно оказывается лицом к лицу с народной войной, требующей огромных усилий и жертв. Двадцать пять лет сопротивлялся Алжир богатой и организованной Франции, пятьдесят лет императорская Россия, в апогее своего могущества, вынуждена была затратить, чтобы овладеть, хотя бы условно, жалкими саклями аулов Кавказа. Полиция и дипломатия Наполеона смогли устранить печальный образ испанского короля и без боя удалить его армию, но все могущество Наполеона оказалось бессильным покорить испанский народ.

К крестьянке являются французские мародеры и требуют есть. Так как для французов испанцы не скупятся на мышьяк, то солдаты предупреждают, что вместе с ними будут есть ее дети. Через час мать с чувством исполненного долга смотрит, как в смертельных судорогах на полу корчатся чужеземцы и ее детишки. Таков был дух борьбы в Испании в 1808-12 гг. Надо признаться, что у французов особый талант вызывать самые огромные народные движения в оккупированных ими странах.

Войны французской революции имеют также совершенно особый характер: они вывернуты наизнанку и начинаются сразу со второй части; французский король хочет брать под опеку врагов Франции, французская армия в полном развале, большая часть офицеров дезертировала к врагам. Перед немецким главнокомандующим — только народ, почти безоружный, который надо покорить и образумить, народ, к тому же раздираемый жестокой внутренней борьбой; война рисуется, как увеселительная прогулка в Париж и неожиданно получает совершенно другие очертания: народные массы ощетинились, выгнали завоевателей, и сами бурным потоком разлились по Европе; первая часть последовала после второй.

В 1812 г., находясь в Москве, Наполеон ясно почувствовал, как сменились исторические декорации и началась вторая часть войны. В Москве Наполеон не нашел, кому он, как победитель, может предъявить свой счет. Правда, русское правительство не было низвергнуто, но оно находилось в стороне, в Петербурге; в сторонку отошла пополняться и русская армия. А кругом зашипело осиное гнездо, создалась новая моральная атмосфера, выступили новые люди.

Березина, — эти повозки с награбленным серебром и мехами, около которых голодные, обезумевшие от ужаса люди поедают дохнущих лошадей; трупы замерзших, заносимых снегом; зовущий к вечному покою зимний ландшафт, и агония охваченной паникой армии ветеранов, — это, несомненно, сильная иллюстрация ко второй части войны.

1870 год дает довольно цельное представление о войне. Мец и Седан покончили с империей Наполеона III и не оставили наследовавшей ей республике никаких кадров для организации армии. Все, кто в мирное время готовился к войне, попали в плен к немцам. Но война не кончилась, так как новому французскому правительству был предъявлен счет, содержавший требование Эльзаса, Лотарингии и очень крупной денежной контрибуции. Чтобы взыскать с французов по этому счету, пришлось вести новую войну, уже против народа. Если полмиллиона немцев справились в течение одного месяца, и очень легко, с императорской армией, — то победа над народной армией, и то не полная, потребовала пятимесячных усилий целого миллиона немецких солдат.

***

История бесспорно свидетельствует, что если перед нами не мумия — не труп, сохраняющийся от разложения посредством хитрой политической аптеки, — а жизнеспособная нация, то действительное покорение ее представляет почти невыполнимую задачу, трудность которой несравнима с борьбой с регулярными армиями. Бисмарк очень хорошо знал, что такое вторая мировая война, борьба с народом, каковы трудности реализации политических векселей — отсюда сравнительная умеренность его политической программы войны сравнительно с требованиями военного командования и решительное расхождение с ним в оценке обстановки во вторую половину войны. До известной степени с трудностями оккупации и непосредственного выкачивания из населения “репараций” познакомились и немцы на Украине осенью 1918 г. Но это были только первые искры пожара.

Крупнейшим авторитетом в этом вопросе является Клаузевиц, годы активной деятельности которого протекали в обстановке оккупации французами Германии. Если мы попробуем сравнить соотношение сил Пруссии, побежденной Наполеоном, и современной Германии, побежденной Фошем, то должны будем безусловно согласиться, что Клаузевицу приходилось действовать и мыслить в более трудных для сопротивления условиях, чем его правнукам. Идея германского единства тогда гнездилась только в головах буржуазии, и то далеко не во всех; Наполеон мог еще наложить цензурный запрет на самое слово “Германия”, поставленное на обложке труда г-жи Сталь. Для Фоша борьба с этим понятием уже невозможна — истекшее столетие значительно углубило его в ущерб центробежным представлениям — Южной Германии, Баварии, Рейнского союза.

Фош не может опираться на ту огромную центробежную силу, которую в руках Наполеона представляли германские государи и государики с их эгоистическими противоречивыми интересами. Если отношение численности французов и немцев за истекшее столетие изменилось больше чем в два раза в пользу Германии, то выигрыш немцев при сопоставлении завоеваний в отношении политической сознательности, культуры, развития путей сообщения, земледелия, промышленности, наук — еще больший. В эпоху Клаузевица состоятельные классы немцев нередко думали и писали по-французски. Французский язык претендовал на наследие латыни — всемирную гегемонию. Франция располагала не только гениальным полководцем, не только могущественной военной организацией, но и являлась самой передовой страной. Ее стремление к господству в Европе опиралось на завоевания и авторитет революции, на отмену крепостного права, на гражданский кодекс Наполеона, на сеть шоссейных дорог и длинную эпопею блестящих побед ее знамен. Правда, теперь у Франции имеются в Европе вассалы; но они были и у Наполеона, и последний держал их в несравненно более строгой дисциплине и зависимости; и у Наполеона Великое Герцогство варшавское являлось рынком, поставлявшим для его целей пушечное мясо...

Отчаивался ли в этих условиях Клаузевиц в возможности вступить в борьбу с французами? Наоборот, он весь был проникнут мыслью, что стоит захотеть, стоит ничего не пожалеть для достижения намеченного результата, — и цепи будут сброшены, так как великий народ не может быть покорен. Клаузевиц тщательно обрабатывал проекты подпольной организации ландштурма. Ему приходилось обдумывать план войны в труднейших условиях, так как Наполеон оккупировал значительно большую часть территории Германии, чем Франция в 1923 г.

Но, может быть, объективная, философская мысль Клаузевица была ослеплена его горячим патриотизмом и он строил воздушные замки о возможности народной войны в Германии? Посмотрим, что говорит он относительно чужого, враждебного государства. Мы имеем в виду его критический разбор вторжения союзников во Францию в 1814 г. “Стратегическое наступление не могло ставить себе целью завоевание Франции, так как государство таких размеров, имеющее такое многочисленное население, с таким воинственным духом, вообще не может быть завоевано”. Впрочем “для такого завоевания и физические, и моральные силы союзной армии были безусловно недостаточны”. “Вообще, можно получить господство над большим государством только посредством политического расслоения. Этот принцип вполне мог быть применен к Франции. Столица большого государства является всегда очагом политических расслоений, а Париж больше, чем всякая другая столица”... “Нужно было разбить точки опоры политического бытия Наполеона, и затем уже можно было рассчитывать на внутреннее разложение, которое открывало пропасть, долженствовавшую поглотить могущество Наполеона”.

Итак, Клаузевиц считал трудности второй части войны непреоборимыми. Он считал возможным организовать народную войну в Германии против всемогущего Наполеона и полагал, что и истощенная Франция 1814 г. не может быть покорена всей ополчившейся против нее Европой. И есть только одно средство добиться мира — это внутреннее разложение враждебного государства.

В этом англичане отдавали себе такой же ясный отчет, как и Клаузевиц; поэтому, воюя с Наполеоном, они возили в своем обозе Бурбонов.

***

Мы наблюдали явления народной войны преимущественно в обстановке диких ландшафтов — лесов Вандеи, гор Тироля и Кавказа, степей Алжира, трущоб Испании. Даже Париж баррикадировался преимущественно в то время, когда представлял скопление узких, кривых переулков, и значительно утихомирился после того, как Наполеон III проложил в нем ряд широких просек — бульваров. Фабричные трубы, так часто мелькающие в окнах вагона при проезде через Германию, ее роскошные железные дороги, шоссе, школы, заливающий вечером улицы городов электрический свет, — не является ли все это препятствием для народной войны, не облегчает ли это доступ вторжению?

В двух-трех переходах от занятого французами Рура лежит Тевтобургский лес. Так называется местность, через которую когда-то пролегал путь римских легионов Вара и которую придется проходить французской армии в случае вторжения в Германию.

Тевтобургский лес изменил свой аспект до неузнаваемости. Только по характеру почвы можно догадаться, где здесь в отдаленную эпоху должна была находиться непроходимая чаща первобытного леса. Что же культура, обратившая суровый ландшафт Тевтобургского леса в уютную, мирную картину успешного приложения человеческого труда, — сделала ли она из него политико-стратегический Лустгартен — парк с кабачками для прохожих? Может ли кладбище латинского империализма после электрификации продолжать выполнять свою роль?

Конечно, для современной народной войны отнюдь не требуется декораций первобытной культуры, если не мыслить последнюю в масштабе подвигов петлюровских банд на Украине или исторического дон-кихотства. Вторая часть войны может обосновывать свой расчет на успех не на партизанстве, а на широком порыве организованных масс. Все, что увеличивает организованность народа — школа, газета, телеграф, одновременно является и существенной слагаемой его сопротивляемости. Если бы удалая шайка Ермака Тимофеевича нашла в Сибири людей, не стоявших на первой ступени культуры, то едва ли бы ей удалось так быстро завоевать бесконечные пространства.

Мольтке безусловно не видел в телеграфе и дорогах, окутывавших Францию в 1870 г., обстоятельств, облегчающих ему задачу борьбы с импровизированной народной обороной. Он видел козыри противной стороны — Гамбетты — в развитии французской промышленности, в культурных навыках и богатстве населения и требовал от военного министра Пруссии Роона, в нарушение прусских законов, призыва под знамена даже не обязанных воинской повинностью возрастов немцев.

Чтобы вторая часть войны логически вытекала из первой, и являлась вообще возможной, необходимо, чтобы первая часть не поглотила все ее содержание, не являлась народной в полном смысле этого слова. Но если народ действительно исчерпает в первой части войны все свои силы и возможности, то он или перестает существовать, или вторую часть войны ему приходится вести лишь в качестве завоевателя.

Обратимся к мировой войне: действительно ли она являлась для Германии народной войной, действительно ли до конца все силы и средства всех классов немецкого народа напряглись на войну, и действительно ли Фош сломил всю силу немецкого сопротивления? Длительность первой части мировой войны и проявленное Германией упорство заставляет внимательнее остановиться на этом вопросе.

Гамбетте и его друзьям, вдохновлявшим сопротивление французского народа в 1870 г., правые вменяли в вину пораженческие тенденции в эпоху второй империи. Прежде, чем стать вождем народной войны, Гамбетта создал себе политическое имя борьбой в парламенте с отпуском средств на подготовку войны с Пруссией и сопротивлением росту императорской армии. Именно поверхностность воинственного одушевления французов в императорский период войны обусловила готовность к жертвам во второй. Именно слабость испанского правительства, которое сверг Наполеон I, обусловило силу сопротивления испанских крестьян. Такова диалектика истории: нужны пораженцы, чтобы было возможно сопротивление в новой фазе войны. Не были ли лучшими батальонами парижской коммуны те, которые доставляли всего больше хлопот Трошю при осаде Парижа немцами? Не развивалась ли в России гражданская война за счет сил и средств, сэкономленных в 1917 г. на июльском наступлении Керенского?

Мировая война поглотила много сил и средств германского народа. Можно утверждать, что если бы до конца за Людендорфом стояли бы все классы населения, если бы в Германии не существовало пораженческих течений, если бы наша февральская революция не отвлекла внимание немцев от боевого фронта и не заставила рейхстаг принять мирную резолюцию, если бы Октябрьская революция и пламенное ее выражение — речи Троцкого в Бресте не раздули искры бунта против старого государства, ведшего войну, то материала для второй части войны осталось бы немного.

Свидетельства и документы, исходящие как из революционного лагеря, так и от Людендорфа и его сподвижников дают на поставленные вопросы вполне согласованный ответ. Начиная с 1916 г., мировая война постепенно перестает быть делом германского народа в целом. В дальнейшем мы видим еще "кантовское" понимание долга на фронте, но народные массы все дальше и дальше уходят от войны: фронт Людендорфа, его мысли и заботы, его энергичная воля обращены не столько против Франции, сколько против отлива, который чувствовался в тылу. Тыл становился все враждебнее к фронту. Самые различные воздействия вели к тому, чтобы лишить войну народного характера и экономить силы для второй части: провокация 14 пунктов Вильсона, вакханалия спекуляции, голодная блокада Англии, веселье кронпринца на фронте, русская революция, пораженческая позиция независимых социал-демократов, брест-литовские переговоры. К осени 1918 г. улицы германских городов были полны мужчинами, фронт перестал получать подкрепления.

Также согласованно отвечают документы германской и французской стороны на вопрос о квалификации успехов Фоша в конце войны. Тогда как во Франции сопротивление во вторую половину 1870 г. приходилось организовывать исключительно из элементов, находившихся в оппозиции к первой, не участвовавшей в ней, новая Германия осталась наследницей кадров оттесненной, но не побежденной армии. Англичане, следуя в Бельгии за германскими войсками, удивлялись порядку отступления, организованности отпора арьергардов и целесообразной, систематизированной работе немцев по эвакуации и разрушению. Последнее большое сражение на французском фронте произошло 26 сентября — 5 октября. Вот в каком выговоре Петэну оценил Фош 4 октября французскую победу: “После 8 дней непрерывных боев, 4-я армия, конечно, достигла значительных результатов, которые, однако, несомненно, ниже тех успехов, которых надо было ожидать, имея в виду, что неприятель связан на всем фронте и ведет оборону некоторых участков против 4-й армии только истощенными и перепутанными частями, собранными наспех, и уже не располагает никакими заблаговременно возведенными укреплениями.

Вчерашний день, 3 октября, в особенности подчеркнул отсутствие управления в бою; он представлял картину недостаточного натиска, сражения, в котором не хватает цельности из-за отсутствия порыва и взаимодействия различных армейских корпусов; поэтому нельзя было и использовать достаточных результатов”.

“Отмечаются корпуса, не проявляющие деятельности, корпуса не маневрирующие, — тогда как другие изматывают все свои силы для успехов, остающихся неиспользованными”.

Я довольно начитан в военной истории, но такого тона в обращениях полководца к своему ответственнейшему помощнику после действительной победы встречать не приходилось. Бесстрастные цифры убитых свидетельствуют, что осенью 1918 г. французская пехота отказывалась от достижения поставленных ей задач при проценте потерь впятеро меньшем, чем в эпоху сражения на Марне. Несмотря на явный развал германского фронта, несмотря на ясно обозначившуюся победу, французы были способны только на вялые атаки и нигде не смогли прорвать германского фронта.

В моральной обстановке второй части войны вероятно еще большее понижение способности к жертвам и напору.

***

Зачем же немцы подписали версальский мир? Не логичнее ли было продолжать сопротивление, не складывая оружия?

В 1807 г. прусаки подписали Тильзитский мир, а в 1813 г. начали народную войну против наполеоновской оккупации. 6-летний промежуток оказался разделяющим первую часть войны от второй. Документы ясно свидетельствуют, что вождям Германии не требовалось вовсе 6 лет для того, чтобы придти к мысли о народной войне — подпольная работа началась на другой день после заключения мира. Конечно, в 1813 г. политическая и военная обстановка сложилась особенно выгодно, но очень удачный момент был и раньше — в 1809 г., когда борьба с Австрией и Испанией поглощала все силы Наполеона. Ответ лежит не в плоскости более или менее удачной внешней конъюнктуры, а в отсутствии предпосылок, необходимых для ведения второй части войны.

Скифский образ борьбы с вторжением заключался в выжигании самых убогих деревень, в которых наступающая армия могла бы получить малейшую зацепку. Жгут свое, чтобы не дать опорного пункта — крыши, продовольствия — неприятелю. Это начало скифской стратегии является руководящим и для обороны против политического наступления. Какие-то политические пожары должны предшествовать началу вооруженной борьбы, чтобы лишить неприятеля политических точек опоры. Не был ли таким политическим пожаром удачный жест царского правительства в мировую войну — манифест нашей ставки об автономии Польши? Если в дальнейшем течении войны все попытки германских и австрийских генералов использовать польскую кровь для борьбы против Антанты потерпели полную неудачу, то, в некоторой степени, не падает ли заслуга в этом на политическое ауто-да-фе старых русских домогательств в польском вопросе? И не стали ли после манифеста несколько лучше сражаться польские крестьяне в русских рядах?

В 1870 г. вторая часть войны могла последовать за первой непосредственно, вследствие политического пожара, происшедшего в Париже, когда пришло известие о Седане. Революция имела поверхностный характер, что обусловило и неполное напряжение народной войны; все же только те опустошения, которые она сделала в государственном наследстве, оставленном второй империей, сделали возможным дальнейшее сопротивление Франции. Половинчатая позиция Гамбетты не помешала ему стать “атаманом шайки луарских разбойников” в глазах консервативных современников, и только следующее поколение признало его национальным героем.

В 1807 г. одряхлевший государственный организм Пруссии, приспособленной только к “кабинетным” войнам, был не пригоден для ведения в его рамках второй части войны. Слишком глубоки были те трещины, на которых могло бы опереться “разделяй и властвуй” Наполеона. Прежде всего — крепостное право. Когда в 1818 г. польские помещики в Галиции попытались поднять бунт против австрийских властей, то последним, чтобы образумить поляков, не потребовалось ни одного австрийского солдата; достаточным оказалось разрешить крестьянам погром бунтующих крепостников. Точно так же после Тильзита нельзя было начать народную войну несвободными крестьянами против французской армии, еще помнившей свое революционное происхождение.

Нужно было уничтожить привилегии феодалов и сравнять с ними в правах буржуазию; буржуазии в народной войне 1813 г. отводилась главная роль, и, разумеется, предпосылкой была ее эмансипация. Нужно было изменить отношения, перестать бить солдат, изменить каторжный дух казармы, взгляды на дисциплину, чтобы можно было осуществить всеобщую воинскую повинность. В сущности в 1808-1811 гг. в Пруссии — сплошное зарево политического пожара, уничтожающего те опорные пункты, за которые могла бы уцепиться французская оккупация. Мы имеем безусловно дело с революцией, которая ввиду французской оккупации и уступчивости слабого короля требованиям партии реформ, протекала без внешней вспышки. Но о революции говорили и справа, и слева, и внутреннее бурление свидетельствовало о напряжении, неизбежном при внутренних сдвигах.

Клаузевиц квалифицировал, еще до свержения наполеоновского ига, йенский разгром как “подарок истории” за ту сумму внутренних возбудителей, которое дало Пруссии это потрясение. Счастливая Пруссия 1807 г.! Ее лучшие политические и военные вожди, ее лучшие граждане поняли историческую необходимость покончить с остатками феодализма, чтобы сохранить свободное место под солнцем. Почему Гнейзенау занял определенную революционную позицию? Потому что он являлся вождем не только эгоистичных обывателей, а великого народа. Нужно было совершить за счет феодалов буржуазную революцию.

Когда-то буржуазия была передовым классом. 100 лет назад история отметила бы жест бюргера Людендорфа, отказавшегося во время мировой войны получить награду за победу в виде графского титула или хотя бы дворянского “фон”. Но сегодня она игнорирует взгляды на феодальные побрякушки: на повестке дня стоят другие вопросы...

Народная война 1813 г. могла состояться только при условии принесения в жертву феодальных привилегий. И, естественно, феодалы являлись противниками Гнейзенау и его друзей, видели в них наемных агентов Англии и стояли за покровительство Наполеона, за единение с Францией, чтобы сохранить классовые привилегии за счет национального рабства.

Немцы и тогда уже были великим народом, так как Наполеон мог найти в Германии опору только в изжившем себя классе. Иначе этот великий политический мастер не остановился бы перед тем, чтобы уже в 1806 г. своим декретом решить аграрный вопрос в Пруссии, что лишило бы прусских патриотов возможности провести эту реформу как свободное решение прусского правительства и очень ослабило бы их внутренние позиции.

В настоящий момент народная война в Германии требует жертв уже не от феодалов, а от крупной буржуазии, и последняя естественно выбивается из колеи защиты общенациональных стремлений и жмется к идее илотского мира. Как в 1812 г. Йорк наступал к Риге, образуя авангард Наполеона и нанося удары тем, кто только и мог помочь немцам начать освободительную войну, так ныне крупные германские промышленники обречены играть роль авангарда французского капитала. Но Йорк нашел в себе силы в декабре 1812 г. изменить своему классу и перейти в Таурогене со своими войсками в противоположный лагерь. Ждать теперь того же от Стиннеса, конечно, не приходится, но когда настанет час таурогенской конвенции XX века, ряды сподвижников Людендорфа заколеблются...

Народная война 1813 г. стала возможной только после политического пожара в Германии, начавшегося после Тильзитского мира; этот мир является отсрочкой, взятой у истории. Такая же отсрочка и для тех же целей была дана Германии в образе версальского мира.

Нужен пожар, который бы устранил возможные опорные точки французской оккупации. Но небезразлично, какой это будет пожар — фашистский или революционный. Германские фашисты сыграли уже свою роль, и, признаем это, с честью в 1916-18 гг. История не допускает переигрывать игру, и вторая часть войны не может явиться повторением первой. Политическое содержание второй части войны должно резко отличаться от первой. На большой смоленской дороге, от Москвы к Березине, родились русские декабристы. Свой смысл вторая часть войны получает в том, что она вдохновляет и бросает в первые ряды ту часть народной энергии, которая осталась неиспользованной в первой. Ветераны первой части войны, специалисты, являются и здесь горячо желанными, но не они определяют ее характер. Народная война в Германии не может быть организована силами фашистов. Германский фронт тогда обретет превосходство над французами, когда в первых рядах его окажутся те элементы, из которых слагался враждебный тыл к концу первой части мировой войны, — революционные рабочие.

***

Не всякое движение вперед является стратегическим наступлением. Когда в конце сентября 1914 г. Людендорф направлял 9-ю германскую армию от Ченстохова и Кракова к Иван-городу, это движение вперед преследовало явно оборонительную цель — занятие позиции по левому берегу Вислы. Это “дутое” наступление, продиктованное оборонительной идеей, привело немцев к поражению.

Не всякая оккупация является историческим наступлением. Историческое наступление требует излишка народонаселения, излишка капитала, превосходства в предприимчивости и организованности вождей промышленности и торговли. Всем ясно, что для исторического наступления не только на правом берегу Рейна, но и на левом его берегу у Франции нет никаких предпосылок. А всякая оккупация, не являющаяся историческим наступлением, неумолимо упирается в народную войну.

Первая половина войны дает возможность политике одной из сторон одержать крупный, видимый успех. Нищий, выигравший двести тысяч, начинает пьянствовать. Политик, не бисмарковского покроя, не возвышается выше этой психологии. Политическое наступление обращается в политический разгул, не оправданный никакими историческими данными. Этот политический разгул неизбежно ведет ко второй части войны. Греки тоже чувствовали себя победителями в первой части мировой войны и проделали этот опыт в Малой Азии.

Я попытался, возможно объективно набросать самый краткий разбор условий второй части мировой войны. Я не руководился никакими симпатиями, но мне хотелось рассеять роковое заблуждение, что марш на Берлин может явиться чем-то вроде военного апофеоза или колониальной экспедицией, а не второй, недоигранной частью мировой войны. Только ослепление французов позволяет им одновременно базировать свои расчеты на своих достижениях в военной технике и учитывать сопротивляемость промышленной Германии едва ли не ниже Алжира.

Франция уже закончила свое политическое развертывание для второй части мировой войны. Фош уже поставил заключительную точку на плане стратегического развертывания на случай народной войны в Германии. Эта точка поставлена Фошем заблаговременно: уже в 1900 г. он излагал в парижской военной академии основные положения того плана сосредоточения (№ XVII), который французы действительно осуществляли в августе 1914 г. Весь мир был поражен полной нелепостью начального французского рипоста на величественный шлиффеновский охват через Бельгию. Здравое мышление Ланрезака, с позором за это выгнанного из армии, спасло французов от уничтожения в нелепом для них пограничном сражении.

Нельзя понять глупостей, предначертанных Фошем и осуществленных Жоффром в августе 1914 г. без руководящей нити: Фош стремился на обход через Бельгию ответить так, как Наполеон ответил на обход Вейротера под Аустерлицем [...]

Надо признать, что подражателю Наполеона скопировать Аустерлиц в августе 1914 г. совершенно не удалось. Теперь, после Аустерлица, очередь за копией с Йены.

Военная мысль и революция. 1923. Кн.5. С. 23-37.

Опасные иллюзии

Перед мировой войной мне пришлось вести переписку с майором французского генерального штаба, переводившим на французский язык мой труд о русско-японской войне. Французский офицер никак не мог понять мое пояснение недостаточного упорства, проявленного русскими войсками в Маньчжурии, тем обстоятельством, что в сознании маньчжурской армии оставалась до конца мысль, что она представляет только авангард русской вооруженной силы и дерется только на передовых позициях России. Ведь русские войска в Маньчжурии можно было еще рассматривать как авангард в первые месяцы войны, когда численность бойцов колебалась около ста тысяч; но как это представление можно перенести на моменты сражений под Ляояном, Шахе, Мукденом?

Я вполне понимал недоумение французского офицера, воспитанного в идеях, что две недели боев в пограничном районе решат судьбу Франции, но все же отстаивал свою точку зрения.

Стратегическое развертывание русских армий в Маньчжурии продолжалось вплоть до заключения мира. У русских бойцов в Маньчжурии, несмотря на громкие фразы Куропаткина, никогда не было представления о том, что наступил момент, когда судьба войны должна быть решена. Неудачи русско-японской войны, в сущности, решили судьбу русского царизма; только внешние обстоятельства отсрочили русскую революцию 1905 года на двенадцать лет. Но предательская история, нанося тяжелый удар царской России, толкала ее вниз по наклонной плоскости, не давая почувствовать, что на карте стоят основные вопросы, что какая-нибудь деревушка Лишинпу или холмик Нежинской сопки представляют существенную позицию русского империализма. Атмосфера, в которой пребывали русские войска в Маньчжурии, была наполнена опиумом. Старая Россия убаюкивалась сознанием, что война происходит за тридевять земель, что из Маньчжурии и в десять лет враг до Москвы не доскачет, что неудача трех полков под Тюренченом — это пустяки в сравнении с миллионами солдат, которые может выставить русская земля. Горсть русских людей, заброшенных в Маньчжурию, вместо того чтобы понять всю ответственность, ложащуюся на них, как на людей, развернувших знамя русского империализма, апеллировала к масштабу — к нашей огромной численности, к нашим огромным расстояниям, к превосходству нашей финансовой мощи над Японией, к зиме, защитившей нас от вторжения Карла XII в Украину и Наполеона в Москву. Упование на благоприятные внешние данные увеличивало в несколько раз эффект отсутствия политической подготовки к войне и обращало последнюю в авантюру; создались такие условия, в которых русская армия могла успешно обозначать сопротивление, но в каждую решительную минуту необходимо должна была уступать противнику. Сумма этих уступок и создала проигрыш войны.

В русской истории бывали моменты, когда враг грозил со всех сторон, и сознание необходимости напрячь все силы для отпора, сознание того, что на карте стоит вопрос о национальной независимости, выработало в XVI веке атмосферу, позволившую русской милиции проявлять необычайное упорство в бою. Петр Великий, упорядочив устройство вооруженных сил и явившись наследником того сознания, которое явилось в результате одновременного напора на Московию татар, шведов и поляков, открыл широкую дорогу для успехов русского оружия в XVIII веке.

Гибель армии Наполеона в 1812 г. явно знаменует крутой перелом в нашем военном развитии. Несмотря на нашу неготовность, несмотря на то, что “двенадцать народов” мобилизовали свои силы для похода на Россию, несмотря на то, что во главе полумиллионной армии неприятеля стоял самый выдающийся, гениальный полководец всех времен и народов, — победа оказалась на нашей стороне. Мы, собственно говоря, приносили жертвы, но не наносили поражений французам; победил бесконечный океан русской территории, в котором растаяли неприятельские полчища, победила русская зима, похоронившая в снегах на большой смоленской дороге лучших солдат Наполеона. Не следовало ли из этого сделать вывод о непобедимости России вообще? После того как Клаузевиц доказал, что Наполеон не сделал ошибки, двинувшись из Витебска и Смоленска дальше на Москву, сама логика, казалось, требовала признать, что ни одна враждебная комбинация в мире не окажется в силах нанести смертельный удар русскому государству.

В течение XIX века два государства в Европе не поспевали в пейс той скачки, которую представляло общее развитие военного дела. Эти государства были Англия и Россия. Англии незачем было особенно стараться, так как она на своем острове чувствовала себя неуязвимой и со слабой армией: моря, омывавшие великобританские острова, с господствующим на них английским флотом, представляли достаточную защиту. Это сознание отражалось не только на количественном развитии английских войск, но и на их качественном закале. Под Севастополь англичане привезли небольшую отборную часть своих войск, и все же эта часть значительно уступала союзным французским войскам, и несмотря на превосходство в вооружении, действовала малоуспешно против русской армии. Англо-бурская война вскрыла перед всем миром военную слабость англичан: англичане нуждались в шестикратном численном превосходстве, чтобы получить перевес над слабо организованной милицией буров. Мировая война подтвердила эти выводы: только с большим запозданием Англия смогла выставить на континенте внушительные по числу армии, а качество их, до самого конца войны, решительно уступало германским и французским войскам.

Царская Россия также начала скользить по наклонной плоскости, потому что после 1812 года она почувствовала себя как бы вне военной конкуренции. Военная Россия в XIX веке представляла также идеологический остров. Наши политические центры омывались океанами земли, на которых свирепствовали зимние бури, унесшие лавры величайшего завоевателя. Пространство от Вислы до района между верхней Волгой и Окой представляло в нашем сознании не меньшую преграду, чем Ла-Манш. Как и англичане, русские также могли не беспокоиться. Им незачем было стремиться к военному совершенству, так как в ссоре с европейским государством они могли нанести смертельный удар, а сами рисковали получить только царапину. Эта царапина, под Севастополем, оказалась довольно глубокой и на некоторое время явилась благодетельным импульсом, позволив провести широкую реформу и, в частности, дав Милютину возможность привести нашу армию в некоторое соответствие с современностью. Но севастопольский урок вскоре был забыт и ложно истолкован. Западная Европа, в лице Англии и Франции, показала свое бессилие углубиться далее нескольких верст в русский океан земли; а если им удалось на побережье одержать местный успех, то не заключалась ли причина его в отсутствии в России железных дорог, что крайне затруднило сосредоточение усилий русского колосса к атакованному пункту его периферии. Можно было провести железные дороги и продолжать спать под мерный стук вагонов и свистки паровозов, начавших бороздить нашу территорию...

В восьмидесятых годах австрийский офицер генерального штаба, скрывшийся под псевдонимом “Сарматикус”, написал труд, который русский генеральный штаб должен был бы приветствовать всеми силами. Нашумевшая книга Сарматикуса стремилась доказать, что военная неуязвимость России — это миф, что при современных средствах возможно нанести русскому могуществу сокрушительный удар, что в настоящих условиях путь от Вислы до Москвы может быть проделан много успешнее, чем это удалось Наполеону. Один из наших злейших врагов взял на себя роль сказочного принца, пробуждающего спящую красавицу. России пора было проснуться от очарования, наложенного на нее лаврами 1812 года; казалось бы, русские военные должны были только благодарить Сарматикуса за его услугу. Однако, идейная слепота представляет непременную прерогативу режима, идущего к гибели. Один из наиболее бесталанных представителей русского генерального штаба, молодой офицер П.А. Гейсман взялся за перо и выступил как “Анти-сарматикус”. Он добросовестно перечислил все трудности войны с Россией, все рубежи — реки, болота, леса, — которые лежат на пути немцев к Москве, сослался на русское бездорожье, на русскую зиму, на убогость русских деревень и бедность местных средств Белоруссии, на наши огромные расстояния — и пришел к выводу, что от границы дороги, ведущие в Берлин и Вену, много короче и удобнее, чем дороги, ведущие в Москву. Гейсман отстоял наше право чувствовать себя отрезанным от Европы, сознавать себя на острове, оставаться в дремоте — и режим почтил его назначением профессором в академию генерального штаба, которая обязана ему глубоким двадцатилетним упадком кафедры истории военного искусства.

***

Основной причиной прусской катастрофы 1806 г. Клаузевиц признал посредственность во всех военных усилиях Пруссии, недостаток могучих импульсов к борьбе. В 1796 г. Пруссия перестала быть участницей борьбы с революцией и попыталась сохранить нейтралитет для Северной Германии. Пруссия убаюкивала себя сознанием, что она ведет мирную политику и что знамена ее полков обвеяны славой непобедимости Фридриха Великого. Чтобы почувствовать себя на идеологическом острове и привести свою армию в запущенное состояние, нет необходимости ни в Ла-Манше, ни даже в океане русской земли. Фридриху Великому удалось выдержать борьбу с Австрией, Францией, Россией, Швецией и Саксонией, соединившими свои усилия. Семилетняя война оставила после себя традицию неуязвимости Пруссии, а что может быть опаснее для государства того опиума, который представляет сознание безопасности?

После йенского погрома исходная точка мышления прусских историков, политиков и стратегов была изменена радикальным образом. Новая точка зрения может быть охарактеризована как противоположная митинговому утверждению “шапками забросаем”. Прусские историки, политики и стратеги при каждом удобном случае повторяли, что немецкий народ получил свое место под солнцем на большой дороге, в Центре Европы; что нет никаких значительных рубежей, которые обеспечивали бы его от вторжения с востока, юга, запада, что Германия — это историческое поле битв, где все европейские народы сводят свои счеты; что соседи немцев со всех сторон враждебны им и географически предрасположены заключить против Германии коалицию; что Германия была уже однажды разорена и отброшена на столетие назад ужасами Тридцатилетней войны; что кровавая эпопея Наполеона разыгрывалась преимущественно на немецкой земле, велась преимущественно за счет реквизиций, наложенных на Германию, вызвала огромные потери среди немецкого народа и оставила наибольшие разрушения в немецких селах и городах. Если немцы не хотят и в будущем быть объектом войны, а предпочитают быть субъектом, ведущим войну, для этого Германия, поставленная в ужасные стратегическо-географические условия, должна видеть свое спасение в военной подготовке, в стремлении к военному совершенству. Немцам придется вести борьбу на несколько фронтов, против подавляющей своей численностью коалиции; из предстоящих кризисов немцы, обреченные жить под угрозой страшных опасностей, не смогут выйти, одерживая только ординарные победы; только сверхъестественные успехи, экстраординарные победы, комбинация таких исторических Канн, как Седан, позволят немцам сохранить свою самостоятельность, независимость и цельность германского государства. Всякая борьба для Пруссии или Германии связана с вопросом о жизни или смерти государственного организма; за минуту слабости, за одну кампанию, не составляющую непрерывную цепь триумфов, германскому народу придется расплачиваться десятилетиями политического и экономического рабства.

Этой точке зрения обязана своими успехами бисмарковская Германия; если мы обратим наше внимание на мировую войну, на десятки выигранных германской армией операций в борьбе с превосходными силами, то успехи немецких войск нам придется объяснить сознанием серьезности положения: германские вожди задавались высокими целями, отказывались от будничных побед, не стеснялись предъявлять войскам самые трудные требования, ставили самые тяжелые задачи, вели решительную, хотя и рискованную игру; германские солдаты сознавали, что только их воля к победе, их самопожертвование является оплотом немцев, что только живая стена их тел является преградой потоку враждебных армий, грозящему опустошить и поработить всю страну. В этих условиях германские войска дрались блестяще; успех германцев при русском вторжении в Восточную Пруссию в августе 1914 г. был успехом голодного, припертого к обрыву, отчаявшегося человека над сытым буржуа, которому нет необходимости во что бы то ни стало опрокинуть этого несчастного в обрыв, чтобы пройти по своей исторической тропинке; для него не заказаны и другие дороги.

В статье “Современное положение Германии” Радека неоднократно подчеркивается мысль об антиостровном положении Германии, о кольце угрожающих ей врагов, об ответственности за национальные судьбы тех течений, которые установят свою гегемонию между Вислой и Рейном.

Автор проводит параллель между Россией, располагающей громадными пространствами и могущей не иметь заботы о будущем страны в том смысле, чтобы бояться за самое ее существование, и Германией; у нас, в момент брестского договора, было куда отступить, германская же революция, в случае своего торжества, должна будет сделать центральным вопросом диктатуры рабочих — защиту и удержание в единых пределах разорванного уже отчасти версальским договором германского пролетариата, отстаивание самого существа германской нации и всего того, что создано ее гением. Этими словами К.Радек только протоколирует вывод из германской истории, и в том, что касается Германии и судеб германской революции, с ним можно только соглашаться.

***

Советская власть получила от старого режима сложное наследство, в том числе и ту пуховую перину, которую представляют мысли о бесконечности русской территории, представляющей широкое поле для отступлений, о неуязвимости для внешнего врага политического центра, о русской зиме, которая остановит всякое вторжение. Правда, в 1919 г. об этих идеях никто не думал: не на жизнь, а на смерть велась борьба на все четыре конца света. Когда крымские татары еще производили свои грозные набеги по водоразделу между Доном и Днепром и опасность висела над Московией со всех сторон, наши прадеды не проявляли более лихорадочной энергии, не ощущали острее, что на карте стоит все — государственное бытие, жизнь, последние крохи народного достояния, — чем революционная власть в момент продвижения Деникина по забытому в течение трех с половиной веков историческому пути на Курск—Орел.

Но гражданская война закончилась, и, подытоживая ее результаты, советская мысль вспомнила и о своих географических союзниках — зиме, расстоянии и пр. Новая экономическая политика покоится на этой пуховой перине и на ясно выражаемых наших миролюбивых стремлениях.

Нельзя не приветствовать отказ Советской власти от какого-либо шовинизма, от стремления использовать Красную армию для проповеди революции с оружием в руках. Но будет ли проявлением шовинизма предложение — посмотреть на географическую карту, поразмыслить над современной техникой и отказаться от нескольких приятных, но тем более опасных, иллюзий?

Мы все, конечно, понимаем, что от Москвы до Варшавы точно такое же число километров, как и от Варшавы до Москвы. Но всегда ли мы отдаем себе отчет, что районы возможного развертывания русских и польских армий лежат почти совершенно точно посередине этого пространства и что те же 550-600 километров, которые потребовались бы русским войскам покрыть, чтобы прибыть в Варшаву, отделяют поляков от Москвы.

Но что значат эти шестьсот километров, взятые хотя бы в масштабе того небольшого полуострова азиатского материка, который представляет Европа? От французской границы, даже выдвинутой по версальскому договору, точь-в-точь то же расстояние до Берлина, как от польской границы до Москвы.

Но, может быть, неправильно мерить русские расстояния протяжением от границы до Москвы. Ведь в 1812 г. занятие Москвы французами не решило участи войны, а Александр I даже говорил о том, что он отпустит бороду, удалится в крайнем случае в Сибирь, но будет продолжать войну.

Иллюзии! История нас учит, что стратегическое значение столиц находится в прямой зависимости от напряжения политических страстей в государстве. Наполеон сделал только жалкие попытки для агитации среди русских крестьян и мещан, и поэтому занятие им Москвы оказалось политически бесплодным: перед ним оставался монолит русского народа, лишь в слабой степени затронутого классовой борьбой, не представлявшего еще конгломерата различных интересов и борющихся партий. Для Наполеона I в 1814 г. временный, по его мысли, захват Парижа союзниками уже оказался смертельным ударом, так как в Париже союзники нашли ряд французских политических группировок, на которые они смогли опереться. При том напряжении классовой борьбы, которое непременно будет сопутствовать будущей войне, никому не рекомендуется отказываться от прямой обороны столицы. Участь Варшавы будет участью Польши; отпускать бороду, в случае взятия врагами Советской России Москвы, может быть пришлось бы и теперь, но в других целях. На задаче защиты Москвы должны быть сосредоточены все силы Советской России, решительная партия должна быть сыграна здесь.

В 1812 г. Наполеон начинал свое вторжение с Немана. Ему пришлось продвигаться по русской территории до Москвы на 860 километров и оккупировать 235 тыс. кв. километров русской территории. Вторжение было начато массой в 450 тыс. солдат. Через 3,5 месяца, к моменту занятия Москвы, силы Наполеона уменьшились до 213 тысяч. На квадратный километр русской оккупированной территории приходилось 0,9 французского солдата.

В 1870 г. немцы начали вторжение во Францию такой же массой в 450 тыс., но благодаря системе высылки укомплектований запасными частями и второлинейным формированиям армии в распоряжении Мольтке, в момент осады Парижа, так же через 3,5 мес., насчитывали почти первоначальное количество солдат — 425 тыс. От немецкой границы Мольтке удалился всего на 335 километров, ему пришлось оккупировать только 71 тыс. кв. километров французской территории, и на один квадратный километр оккупации приходилось 6 германских солдат. Мольтке в отношении захваченной территории располагал в 6,5 раз большими силами, чем Наполеон в 1812 г., отсюда большой запас устойчивости в его положении к моменту падения Парижа.

Если мы будем рассматривать пространство, оккупированное Красной армией в 1920 г. при наступлении к Варшаве, равным площади треугольника Полоцк—Казатин—Варшава, то оно будет измеряться 190 тысячами кв. километров. С 15 мая по 15 августа, так же в продолжении трех месяцев, Красная армия, в составе около 125 тыс., продвинулась по основному направлению приблизительно на 550 километров.

Ввиду значительного уменьшения численного состава наших армий, почти равносильного падению войск Наполеона в период наступления к Москве, и недостаточного пополнения, можно оценивать силы красных в середине августа 1920 г. не выше 95 тыс. в пределах оккупированной территории, т.е. всего по 0,5 бойца на кв. километр. Положение могло быть охарактеризовано лишь как чрезвычайно неустойчивое и возможное только благодаря ряду одержанных успехов и выгодной политической обстановке на театре войны. В 1920 г. под Варшавой мы были в 13 раз слабее, чем Мольтке в 1870 г. под Парижем.

Эти цифры дают некоторое представление о надежности пуховой перины, на которой мы почиваем. Каждый может попытаться выкроить кусок защищающей нас территории, которой пришлось бы нашим врагам оккупировать при операции на Москву. Минимальный срок этой операции — около 3-х месяцев с момента окончания стратегического развертывания. Площадь, подлежащая оккупации, будет где-то посередине между цифрами, относящимися к войнам 1812 и 1870 гг. и будет видоизменяться в зависимости от объема продвижения, которое мы наметим к югу от Полесья. Во всяком случае она будет очень близка к размеру оккупированной нами в 1920 г. территории.

200 тыс. квадратных километров — это не океан земли. Нужно иметь в виду, что телеграф, радио, авиация, автомобили, вся современная техника — это великие пожиратели пространств. Для Наполеона, наступление которого часто велось на фронте, сужавшимся до одного-двух переходов, пространство было несравненно опаснее, чем для современных армий, представляющих как бы гигантскую метлу, захватывающую театр военных действий по всей его ширине. И мы не можем расценивать слишком низко подвижность современных армий: армия Клука в течение трех недель, предшествовавших Марне, покрыла своим правым крылом более двух третей всего расстояния от района польского развертывания до Москвы.

***

Стоит ли говорить о русской зиме? Во-первых, чтобы зима сказалась на ходе военных действий, нужна предпосылка, что военные действия не будут закончены в промежуток между весенней распутицей и наступлением зимы. Во-вторых, наш опыт в Маньчжурии, где мы тоже очень надеялись на зимние холода, показал, что русский крестьянин, проводящий зиму на русской печи, в плотно закупоренной хате, не имеет каких-либо преимуществ даже над расой, вышедшей из-под тропиков (малайцы), но привыкшей проводить свою легкую зиму на открытом воздухе и жить один-два месяца в году при температуре около нуля в почти открытом балаганчике. Европейские народы, шире нас использующие на родине благодеяния Гольфстрима, вполне способны и к зимней работе в русском климате.

Из мировой войны самые печальные воспоминания оставили зимние наши атаки (в Галиции — в декабре 1915 г., у озера Нарочь — в марте 1916 г.) точно так же в русско-японской войне операции под Сандепу в январе 1905 г. являются памятником самого печального саботажа русского командования и войск. Наоборот, немцы одержали один из своих важнейших успехов над нами в зимнем сражении в августовских лесах, имевшем характер удивительного состязания двух армий в ужаснейшую снежную метель. В период позиционной войны немцы в своих окопах прекрасно справлялись с лишениями, вызванными зимними холодами. Русская зима является защитой только против черных войск Франции, но ведь последняя имеет в своем распоряжении и белых негров...

Мне кажется, что если мы отбросим все иллюзии о неуязвимых доспехах, даваемых нашим географическим положением, об особенных выгодах, которые предоставляет нашему маневрированию обширность нашей территории, мы станем идейно богаче и материально сильнее. Чтобы мог сложиться колосс на глиняных ногах, нужно известное отчуждение, уединение, отсутствие конкуренции — идеологический остров.

Если мы станем на ту точку зрения, что справиться с угрожающими опасностями мы сможем только крайним напряжением сил, что любая война может поставить на карту не только вопрос о маловажном изменении границ, но и о самостоятельности существования Советского Союза, что потребуются высочайшие достижения, чтобы не быть уничтоженным в грядущей войне, то мы порвем с той нисходящей кривой, по которой шло развитие военного искусства в России с 1812 г., уничтожим важнейшую причину недостатков нашей политической и военной подготовки, недостаточный закал воли к победе, мягкотелость, которые обусловливали в течение последнего столетия наши неудачи.

***

До мировой войны Европа являлась центром вселенной, и нам понятны те опасения за свое положение между Рейном и Вислой, где пересекались все интересы, которые являлись источником большого прилива сил и больших успехов германских армий. Но будущая война будет также мировой борьбой, в которой интересы, лежащие вне Европы, будут играть большую роль.

Еще Наполеон стремился сделать Индию ареной борьбы с Англией: в 1798 г. он предпринял экспедицию в Египет как начало похода в Индию, через десять лет он вернулся к той же мысли и послал французских офицеров разведать подступы к Индии, исходя из русского Кавказа, через Персию. Германия проиграла мировую войну, так как по неготовности железной дороги в Багдад и вследствие географических условий Турции не имела возможности сколько-нибудь развить давление в направлении Персидского залива, что заставило бы Англию охотнее выслушивать германские мирные предложения. Может быть даже круг мышления германских политиков и стратегов был слишком замкнут европейскими условиями, и Германии было бы правильнее с самого начала ограничиваться обороной на западе и направить все усилия свои на то, чтобы обратить Россию в исходную базу для наступления через Герат к Инду.

Клаузевиц писал перед своей смертью в 1831 г. в момент польского восстания: “Горе нам, если наступит момент, о котором мечтают некоторые германские философы, как о золотом веке востока, когда Россия будет вынуждена отказаться от Царства Польского и своих польских провинций — Литвы, Волыни, Подолии. Россия, которая не устоит или будет вынуждена на эту жертву, совершенно отвратит свои взоры от Европы, где ей больше не на что надеяться и нечего опасаться, и предоставит Германию своей судьбе. Тогда поляки и французы, которые презирают нас еще больше, чем ненавидят, попытаются подать друг другу руки на Эльбе”.

Однако, поворот России спиной к Европе представляет горе не только немцев, но и англичан. Недаром Англия настаивала на наивыгоднейшем для советских республик варианте этнографической границы с Польшей. Только германская революция представляет теперь для России положительный интерес в Европе.

Английский империализм не может не опасаться переноса в Азию центра русского внимания. Советский Союз унаследовал от старого режима русские позиции в Средней Азии, это волчье, с английской точки зрения, облачение русской политики. Как бы миролюбивы мы ни были, англичане будут видеть нас одетыми в волчью шкуру и рыскающими на подступах к Индии. Самая невыгодная политическая позиция — это позиция овцы в волчьей шкуре, так любил драпироваться Вильгельм II. Мы можем быть ягненками — и будем вызывать сильнейшие подозрения. Англичане не поверят нам, даже если бы сам лорд Керзон занял пост Чичерина, и особенно не поверят нам, если мы будем систематически разоружаться. Действительно, как может Англия надеяться на то, что безоружная Россия сумеет сохранить свой нейтралитет в случае нового мирового конфликта? Если старая царская армия в 1914 г. явилась важнейшим препятствием для германского продвижения к Индии, то в случае возникновения какой-либо континентальной коалиции — не явится ли безоружная Россия готовой базой для повторения похода Александра Македонского?

И где и как сложится борьба за Индию? Мы знаем, как англичане разряжали опасность, когда французские полки Наполеона I готовились в булонском лагере к десанту в Англию: английская политика и английское золото организовало европейскую коалицию, отвлекло внимание Наполеона в Вену, Берлин, Мадрид, Москву. И в будущем, волчья шкура, одетая на нас географией, в связи с несколькими десятками миллионов фунтов стерлингов, израсходованных на поддержку воинствующих партий, на подкуп и нейтрализацию лидеров, на государственные субсидии, приведут в движение ожерелье лимитрофных государств. Индия будет защищаться от попытки нападения, существующей, может быть, только в мозгу английских империалистов, на всем пространстве от Ладожского озера до Днестра включительно, с эпизодическими десантами на всех омывающих Россию морях. Англия позаботится, чтобы мы не уходили из Европы.

***

Мы должны себе отдать ясный отчет, что самая искусная и уступчивая советская дипломатия не сможет нас предохранить от бурь войны. Политика так же, как и наше западное пограничное пространство, не представляет бесконечных пространств для отступления — где-то очень близко в тылу каждого гегемона находятся те исторические позиции, упустить которые — значит совершить политическое самоубийство.

Вместе с иллюзией мира мы должны отбросить и упования на географию. История нас стратегически не гандикапировала. Наши пространства заставляют нас разбрасывать нашу энергию и способность к организации, затрудняют сбор сил для отпора; они хранят в своих недрах богатейшие сокровища, отказаться от стражи которых равносильно исторической измене; они включают в свои пределы важнейшие политическо-стратегические позиции, требующие серьезной военной силы, хотя бы для того, чтобы сохранить нейтралитет и не быть втянутым в войну.

Верить в мир, когда такие политические распри раздирают мир и классовая борьба так обострилась, верить в то, что география нас защитит и выручит — это значит умышленно создавать отравленную опиумом атмосферу для своего мышления и закрывать глаза перед настоящими задачами. Эти иллюзии — источник большой слабости. Им мы были обязаны многими поражениями. Первый шаг к победе должен лежать в сознании, что на нас нет никаких географических доспехов, что наша грудь открыта для удара, что враг не спит, что завтра делается сегодня.

Военная мысль и революция. 1924. Кн.2. С. 44-55.

Стратегия

Мы атакуем значительное количество предрассудков стратегии, которые, быть может, в глазах у многих не потерпели еще окончательного поражения в жизни, на театре войны. Новые явления заставляют нас давать новые определения, устанавливать новую терминологию;[28] мы стремились не злоупотреблять новшествами; однако, и при таком осторожном подходе, как ни путаны устаревшие термины, вероятно, они найдут своих защитников. Маршал Мармон, которому сделали упрек, что он употребляет вместо термина “оборонительная линия” термин “операционная линия”, имеющий совершенно другое значение, имел же развязность назвать шарлатанами лиц, стремившихся согласовать военный язык с военной действительностью!

Характер нашего труда не допускает цитирования авторитетов для подтверждения наших взглядов. Если на стратегию сыплются упреки в том, что это лишь “вежливость военных”, скрывающая пустое место, казарменная сказка, то в этом дискредитировании стратегии крупную роль играли чисто компилятивные труды, блестевшие набором афоризмов, заимствованных у великих людей и писателей разных эпох. Мы не опираемся ни на какие авторитеты: мы стремимся воспитывать критическую мысль; наши ссылки указывают или на источник фактического материала, которым мы орудуем, или приводят первоисточник отдельных слишком известных мыслей, улегшихся в нашу теорию. Первоначальный наш замысел был — написать труд по стратегии без всяких цитат, — так стали нам ненавистны наборы изречений, — усомниться во всем и лишь из бытия современных войн построить учение о войне; нам не удалось осуществить этот замысел полностью. Мы не хотели точно так же и вступать в полемику — поэтому мы не подчеркивали противоречий между определениями и пояснениями, которые являются нашими и мнениями очень больших и знаменитых писателей. К нашему сожалению, этих противоречий в нашем труде имеется даже значительно больше, чем требовалось бы для признания его вполне оригинальной работой. К сожалению, — так как это может затруднить понимание нас при поверхностном чтении [...]

Мы рассматриваем современную войну, со всеми ее возможностями, и не стремимся сузить нашу теорию до наброска красной советской стратегической доктрины. Обстановку войны, в которую может оказаться втянутым СССР, предвидеть необычайно трудно, и ко всяким ограничениям общего учения о войне надо подходить крайне осмотрительно. Для каждой войны надо выработать особую линию стратегического поведения; каждая война представляет частный случай, требующий установления своей особой логики, а не приложения какого-либо шаблона, хотя бы и красного. Чем шире отхватит теория все содержание современной войны, тем скорее придет она на помощь анализу данной обстановки. Узкая доктрина, может быть, будет более путать наше мышление, чем ориентировать его работу. И надо не забывать, что только маневры бывают односторонними, а война представляет всегда явление двухстороннее. Надо иметь возможность охватить войну и в представлении противной стороны, уяснить себе ее стремления и ее цели. Теория может принести пользу только поднявшись над сторонами, проникшись полным бесстрастием; мы избрали этот путь, несмотря на негодование, с которым встречают некоторые наши молодые критики избыток объективности, “позу американского наблюдателя” в военных вопросах. Всякая измена научной объективности явится в то же время изменой и диалектическому методу, которого мы твердо решили держаться. В широких рамках общего учения о современной войне диалектика позволяет гораздо ярче характеризовать линию стратегического поведения, которую нужно избрать для данного случая, чем это могла бы сделать теория, даже имеющая в виду только данный случай. Человек познает лишь различия [...]

История должна являться материалом для самостоятельной проработки, а не иллюстрирующими, часто подтасованными приемчиками для заучивания.

Многие, вероятно, не одобрят отсутствия в труде какой-либо агитации в пользу наступления и даже сокрушения: труд подходит к вопросам наступления и обороны, сокрушения и измора, маневренности и позиционности совершенно объективно: цель его — сорвать плод с древа познания добра и зла, посильно расширить общий кругозор, а не воспитывать мышление в каких-либо стратегических шорах. У него нет идеала — стратегического рая. Когда-то Виктор Кузен провозгласил подчинение философской истины моральной полезности. Многие стратегические доктрины, образовавшие как бы секту наступления, отказавшись от объективного подхода к явлениям войны, веровавшие в победоносную силу принципов, правил, норм, стояли на той же точке зрения и не брезговали даже подтасовкой материала для достижения воспитательного эффекта. Мы очень далеки от подобных взглядов. Мы не думаем, что стратегическая теория в какой-либо степени ответственна за наступательный импульс в армии. Последний ведет свое происхождение из совершенно других источников. Клаузевиц, провозгласивший оборону сильнейшей формой войны, не развратил германскую армию.

Мы отказались от погони за деталями и не давали правил. Изучение деталей является задачей дисциплин, соприкасающихся со стратегией, останавливающихся подробно на вопросах организации, мобилизации, комплектования, снабжения, стратегической характеристики отдельных государств. Правила в стратегии неуместны. Китайская пословица, правда, гласит о том, что разум создан для мудрецов, а закон для людей немудрых. Теория стратегии, однако, напрасно стремилась бы стать на такой путь и пыталась бы популяризировать свое изложение в виде уставных правил, доступных для лиц, не имеющих возможности самостоятельно углубиться в изучение стратегических вопросов и посмотреть в корень. В любом вопросе стратегии теория не может выносить жесткого решения, а должна апеллировать к мудрости решающего [...]

В спорных вопросах автор развивает и дополняет в настоящем издании свою прежнюю точку зрения. Он не может согласиться с другими намечавшимися границами между сокрушением и измором; наиболее проработанная критикой точка зрения заключалась в том, что война складывается на измор, если центр тяжести ее лежит на экономическом и политическом фронтах, и на сокрушение — если центр тяжести войны переносится на действия вооруженного фронта. Это неверно, так как грань между сокрушением и измором нужно искать не вне, а внутри вооруженного фронта. Понятия о сокрушении и изморе распространяются не только на стратегию, но и на политику, и на экономику, и на бокс, на любое проявление борьбы и должны быть объяснены самой динамикой последней.

Некоторые трудности возникают из того, что не мы изобрели эти термины. Развивший заключенные в них понятия профессор Дельбрюк видел в последних средство исторического исследования, необходимое, чтобы осмыслить военно-историческое прошлое, которое не может быть понятно в одном разрезе, а требует при оценке фактов войны прилагать то масштаб сокрушения, то масштаб измора, в зависимости от эпохи. Для нас же эти явления живут в настоящем, соединились в одной эпохе, и мы не усматриваем возможности, обходясь без соответствующих им понятий и терминов, построить какую-либо теорию стратегии. Мы не ответственны за чуждое нам толкование сокрушения и измора.

Мы считаем себя связанными в определении категории сокрушения блестящей характеристикой Клаузевица; жалка была бы попытка заменить яркое, сочное, богатое следствиями и выводами определение сокрушения другим, смягченным понятием полусокрушения, измористого сокрушения, не дающим никаких следствий и вводов, под тем предлогом, что сокрушение в чистом виде в настоящее время неприменимо. Мы охотнее идем обратным путем, заостряем сокрушение до предела, который едва ли полностью осуществлялся даже реальной наполеоновской стратегией, а является, скорее, ее идеализацией.

Мышление предшествующих теоретиков стратегии было связано почти исключительно с предельным сокрушением; для соблюдения логики сокрушения излагался принцип частной победы, разыскивались решительные пункты, отрицались стратегические резервы, игнорировалось воссоздание военной мощи в течение войны и т.д. Это обстоятельство и делает стратегию сокрушения как бы стратегией прошлого, и в силу контраста выставляет автора, стремящегося к полной объективности, но резко разрывающего со своими предшественниками, каким-то любителем измора. Деление на сокрушение и измор в наших глазах не является средством классификации войн. Вопрос о сокрушении и изморе, в том или другом их виде, дебатируется уже третье тысячелетие. Эти абстрактные понятия лежат вне эволюции. Цвета спектра не эволюционируют, тогда как краски предметов линяют и меняются. И разумно, что мы оставляем известные общие понятия за бортом эволюции, так как это — самое лучшее средство осознать самую эволюцию. Заставлять сокрушение эволюционировать к измору, вместо признания, что эволюция идет от сокрушения к измору — мы не видим ни малейшего смысла [...]

Стратегия в ряду военных дисциплин

Военное искусство, понимаемое в широком смысле, охватывает все вопросы военного дела; оно включает в себя: 1) учение об оружии и других технических средствах, которыми ведется вооруженная борьба, а также учение об устройстве оборонительных сооружений; 2) учение о военной географии, оценивающее средства, имеющиеся в различных государствах для ведения вооруженной борьбы, изучающее классовую группировку населения и его исторические, экономические и социальные устремления и исследующее возможные театры военных действий; 3) учение о военной администрации, исследующее вопросы организации вооруженных сил, аппарат их управления и методы снабжения, и, наконец, 4) учение о ведении военных действий.

Еще в эпоху великой французской революции военно-технические вопросы, отнесенные нами к первой рубрике, представляли основное содержание, вкладываемое в понятие военного искусства. Искусство ведения военных действий представляло область, на которой лишь немногие историки войн останавливали свое внимание; только формальная его часть, охватывающая элементарные уставные вопросы — о строях, перестроениях, боевых порядках — анализировалась в курсах тактики как предмет ежедневных упражнений войск.

В настоящее время вопросы, относящиеся к ведению военных действий, значительно осложнились и углубились. Ныне нельзя рассчитывать вести сколько-нибудь успешно войну против подготовленного врага, если командный состав не будет заблаговременно подготовлен к решению тех задач, которые встанут перед нами с началом военных действий. Эта часть военного искусства настолько теперь расширилась и получила столь самодовлеющее значение, что под военным искусством в тесном смысле мы разумеем в настоящее время именно искусство ведения военных действий.

Искусство ведения военных действий не делится какими-либо гранями на вполне самостоятельные, резко очерченные отделы. Оно представляет одно целое, к которому относится и постановка задач для действий фронтов и армий, и вождение небольшого разъезда, высланного для разведки врага. Однако, изучение его в целом представляет крупное неудобство. Такое изучение породило бы опасность, что не всем вопросам будет уделено надлежащее внимание; мы могли бы усвоить себе подход к основным, крупным вопросам войны с точки зрения мелочных требований, или, наоборот, могли бы слишком свысока, обобщенно подходить к изучению боевых действий мелких частей, и от нашего внимания укрылись бы чрезвычайно существенные в своей сумме подробности. Поэтому вполне разумным является деление искусства ведения военных действий на несколько отдельных частей, при условии, что мы не будем упускать существующую между ними тесную связь и не будем забывать некоторой условности такого деления. Наше деление следует провести так, чтобы, по возможности, не раздроблять между различными отделами вопросы, подлежащие решению по одинаковым соображениям. Мы замечаем, что искусство ведения военных действий естественнее всего распадается на искусство ведения войны, ведения операции и ведения боевых действий. Требования, предъявляемые современным боем, современной операцией и войной в целом, представляют три сравнительно определенных ступени, в соответствии с которыми естественнее всего и обосновать классификацию военных дисциплин.

Тактическое искусство теснее других частей военного искусства связано с боевыми требованиями. Боевые требования, при данном состоянии техники, данных культурных условиях государств, ведущих войну, и театра, на котором война ведется, и при данном напряжении войны, — представляют известное целое; исходя из действительности современного поля сражения, тактика оркеструет отдельные технические действия в одно цельное ведение боя; в связи с боевыми требованиями, тактика стремится рационализировать всю военную технику, устанавливает критерий для организации, вооружения и воспитания войск, для совершения войсками походных движений, для расположения их на отдых, разведки и охранения. Теория тактики есть не что иное, как технические вопросы (понимая под таковыми и технику походных движений и проч.), рассматриваемые не порознь, а в совокупности, с точки зрения создаваемых ими ныне в целом условий современного боя.[29]

Определяя существо тактики, как приспособление техники к боевым требованиям, мы значительно стесняем пределы тактики, по сравнению с существовавшими ранее определениями. В основе старых определений лежало представление о большом сражении, искусство ведения которого относилось к области тактики. Больших сражений фактически теперь не существует; боевые действия раздробляются во времени и пространстве на ряд отдельных боев, слагающихся в операцию, исследование коей не может быть предметом тактики. Последняя должна остановить свое внимание лишь на отдельном бое, который вытекает из развертывания войск, движущихся по одной дороге: таким образом, тактика не может задаваться исследованием действий организационных соединений, превосходящих дивизию, но изучение работы в пределах дивизии является необходимым, так как дивизия представляет самое малое организационное соединение, в котором с достаточной полнотой представлены различные рода войск и различная техника. Изучая действия меньших частей, например, пехотного полка, мы постольку будем останавливаться на почве тактики, поскольку не будем забывать, что бой представляет не единоборство пехоты, а комбинированную работу всей нашей техники против всей техники противника.

Техническое творчество, в свою очередь, регулируется оперативным искусством. Боевые действия являются не чем-то самодовлеющим, а лишь основным материалом, из которого слагается операция. Лишь в очень редких случаях можно рассчитывать одним приемом достигнуть окончательной цели военных действий. Нормально этот путь к конечной цели распадается на ряд операций: последние разделяются во времени более или менее значительными паузами, слагаются на различных участках территории театра войны и особенно резко различаются между собой вследствие различия промежуточных целей, к достижению которых временно устремляются усилия войск. Мы называем операцией такой акт войны, в течение которого усилия войск без всяких перерывов направляются в определенном районе театра военных действий к достижению определенной промежуточной цели. Операция представляет конгломерат весьма различных действий: составление плана операции, материальная подготовка, сосредоточение войск в исходное положение, возведение оборонительных сооружений, выполнение маршей, ведение боев, ведущихся либо непосредственным охватом, либо путем предварительного прорыва к окружению и уничтожению части неприятельских войск и к оттеснению других частей, к выигрышу или удержанию за нами определенного рубежа или географического района. Материалом оперативного искусства являются тактика и администрация; успех развития операции зависит как от успешности разрешения войсками отдельных тактических вопросов, так и от обеспечения их всем материальным снабжением, необходимым для бесперебойного проведения операции до достижения цели последней. Оперативное искусство, исходя из цели операции, выдвигает целый ряд тактических задач и ставит ряд заданий для деятельности тыловых органов. Оно не может безразлично пользоваться любыми тактическими средствами. В зависимости от имеющихся материальных средств, от времени, которое может быть уделено для разрешения различных тактических заданий, от сил, которые могут быть развернуты для боя на определенном фронте, и, наконец, от характера самой операции — оперативное искусство диктует тактике основную линию ее поведения. Мы не можем признать полного господства над нашей волей объективно существующих условий поля боевых действий. Боевые действия, это — только часть высшего целого, представляемого операцией, и характер наших боевых действий должен быть подчинен характеру намеченной операции. Нивель в апреле 1917 года и Людендорф в марте 1918 года, решась предпринять на западном фронте прорыв с целью сокрушения неприятельского позиционного фронта, стремятся изменить самым резким образом и тактику своих войск в соответствии с характером намеченных операций.

Выигрыш отдельной операции не является, однако, последней целью, преследуемой при ведении военных действий. Немцы выиграли в течение мировой войны много операций, но проиграли последнюю, а с ней и всю войну. Людендорф, показавший выдающиеся достижения в оперативном искусстве, не сумел так сочетать ряд своих оперативных успехов, чтобы добиться хотя бы малейших положительных достижений при заключении Германией мира; все его успехи в конечном счете никакой услуги Германии не оказали.

Стратегия — это искусство комбинировать подготовку к войне и группировку операций для достижения цели, выдвигаемой войной для вооруженных сил. Стратегия решает вопросы, связанные с использованием как вооруженных сил, так и всех ресурсов страны для достижения конечной военной цели. Если оперативное искусство должно учитывать возможности, представляемые фронтовым тылом, то стратег должен учитывать весь тыл — свой и противника, — представляемый государством, со всеми его политическими и экономическими возможностями. Стратег будет действовать успешно, если правильно оценит характер войны, находящийся в зависимости от разнообразных экономических, социальных, географических, административных и технических данных.

Стратегия не может безразлично относиться к оперативному искусству. Характер войны, с которым сообразуется стратег, не должен оставаться понятием отвлеченным и оторванным от войсковой деятельности. Стратег должен подчинить своему пониманию возможного характера войны реальные формы предпринимаемых нами операций, их размах и напряжение, преследуемые ими цели, их последовательность и относительное значение, придаваемое им. Отсюда является необходимость для стратега — диктовать основную линию поведения оперативному искусству и в случае чрезвычайного значения, придаваемого основной операции, даже сосредоточивать в своих руках непосредственное руководство ею.

Но, подобно тактику и оператору, и стратег не является совершенно независимым в своей области. Как тактика является продолжением оперативного искусства, а оперативное искусство — стратегии, так и стратегия является продолжением, частью политики. Война является не самодовлеющим явлением, а лишь надстройкой над мирной жизнью народов. Война предпринимается в определенных политических целях и в главных своих чертах определяется, как мы увидим ниже, политикой. Вытекающим отсюда взаимоотношениям между политикой и стратегией посвящается особая часть нашего исследования.

Весьма часто мы встречаем термины: стратегия воздушного флота, морская стратегия, стратегия колониальной войны и т.д. Такая терминология, очевидно, основана на недоразумении. Мы можем говорить лишь о морском оперативном искусстве, поскольку вооруженные силы на море получают самостоятельную оперативную цель; то же мы можем сказать и о воздушном флоте, с еще большими оговорками; ввиду тесной связи между действиями воздушных сил, сухопутной армии и флота предметом оперативного искусства воздушного флота могут являться лишь самостоятельно предпринимаемые им бомбардировочные операции; но, поскольку таковые действия пока самостоятельного значения не имеют, а являются одним, хотя бы довольно существенным, слагаемым общей операции, то мы должны и бомбардировочные, равно как разведочные и боевые действия воздушного флота, рассматривать только как часть общего оперативного искусства. О стратегии же здесь говорить не приходится — это явное злоупотребление термином. Точно так же не может быть и стратегии колониальной войны — речь может идти лишь об особенностях стратегического искусства при борьбе империалистического государства с неравносильным, отсталым технически и культурно противником, в обстановке колониального театра войны.

Стратегия как практическое искусство, представляющее важнейшую часть полководческой деятельности, существует с тех доисторических времен, когда человеческие общества начали вести войны. Но разработка теории стратегии началась лишь 150 лет тому назад, одновременно с научным приступом к разработке политической экономии. Ровесник Адама Смита, получивший с ним одинаковое образование, англичанин Ллойд, служивший в австрийской, прусской и русской армиях, приступил на основе опыта Семилетней войны к разработке вопросов, резко выходивших из пределов обычного тактического кругозора военных. Труды его открывают новейший период развития военной мысли, уже давший ряд глубоких исследований по стратегии, характеризующихся, однако, или незаконченностью, или односторонностью мышления. Много времени и внимания было затрачено на вопрос, представляет ли стратегия науку или теорию искусства. Ответ зависел, в существенных чертах, от размера требований к науке, характеризующего наше представление о ней. Клаузевиц, Вилизен, Блуме, рассматривавшие стратегию как искусство, исходили из требования аподиктической (неоспоримой) точности, предъявлявшегося Кантом к “собственно науке”. Неоспоримой точности выводы военной теории не представляют. Но уже Кант допускал именовать наукой любую систематическую теорию, охватывающую особую область, познание коей упорядочивается по известным основам и принципам. Такие теории являлись как бы науками второго разряда. Чтобы сопричислить к их числу и стратегию, многие выдающиеся стратегические писатели уделяли особое внимание утверждению наличности вечных, незыблемых принципов стратегии, на которых они строили свои труды. В настоящее время наши взгляды на науку стали значительно шире. Мы склонны понимать под наукой всякую систему знаний, облегчающую нам понимание жизни и практики. Под такое широкое определение науки, несомненно, подходит теория всего военного искусства, в том числе и стратегия.

Практика стратегии, бесспорно, не представляет отрасли научной деятельности, а образует область приложения искусства. Теория же стратегии должна представлять систематизированные знания, облегчающие нам понимание явлений войны.

Но если человеческие общества в течение тысячелетий могли осуществлять на практике стратегическое искусство, не имея представления о теории стратегии, о стратегической науке, то не свидетельствует ли это о том, что последняя представляет излишний, надуманный, бесплодный балласт, плод интеллектуалистических увлечений нашего века? Мы этого не думаем. Если вообще бытие определяет сознание, то в некоторых сложных областях практики сознание отстает на целые века от жизненных достижений. Существуют правила и законы речи, из которых складывается наука грамматики; существуют известные экономические отношения, из которых складывается наука политической экономии — своего рода экономическая грамматика; наконец, существуют известные законы мышления, его грамматика — логика. Но не видим ли мы правильную речь, предшествующую изучению грамматики; не усматриваем ли мы в историческом прошлом экономической политики, отвечающей определенным экономическим интересам, задолго до нарождения политической экономии; не встречаем ли мы здравомыслящих людей, никогда не проходивших курса логики? Точно так же и на войне — не только в отдаленном прошлом, но и в очень недавние времена гражданской войны мы могли наблюдать решения весьма сложных вопросов стратегического искусства, не находившиеся в какой-либо связи с предварительным изучением теории стратегии. Но мы не делаем из этих фактов заключения о желательности исключения грамматики из программы общеобразовательной школы. Мы находим, что каждый ответственный государственный деятель должен обладать хотя бы элементарными сведениями из политической экономии. Не отрицая права на самостоятельное мышление со стороны лиц, не изучивших логику, мы непременно включим ее в программу образования лиц, стремящихся выступить с самостоятельной критикой философско-экономических доктрин. Знакомство с грамматикой, политической экономией, логикой, стратегией может предохранить нас при работе в соответственной области от многих ошибок и позволяет быстро схватывать отношения, разгадка коих иначе потребовала бы от нас многих усилий и, может быть, даже вовсе не далась бы нам.

Приведенные соображения было бы ошибочно толковать как сравнение теории стратегии с чем-то вроде теории красноречия, о которой как раз самые красноречивые ораторы не имеют никакого представления. Действительное знание не может быть нейтральным; если оно ничего не может изменить в нашей системе действий, то следовательно, оно лишено какого бы то ни было содержания. Если, переходя к практике, следует забывать о теориях, чтобы вырабатывать решение не книжное, а вырастающее из условий данного частного случая, то эта работа мышления становится плодотворной лишь благодаря точкам зрения, усвоенным предыдущими размышлениями и теоретическими занятиями [...]

Стратегия — искусство полководцев, по преимуществу, искусство тех лиц, которые призваны решать основные проблемы, выдвигаемые обстановкой войны, и передают свои стратегические решения для исполнения оперативному искусству. Стратегия, это — искусство всего высшего командного состава армии, так как не только командующий фронтом и командующий армией, но и командир корпуса не сумеет справиться со своими оперативными задачами, если у него не будет ясного стратегического мышления. Во всех случаях, когда оперативному искусству предстоит сделать выбор между двумя оперативными альтернативами, оператор не найдет оправдания того или иного оперативного метода, оставаясь в пределах оперативного искусства, а должен подняться в стратегический этаж мышления.

Тогда как тактика живет решениями, требуемыми моментом, и вся тактическая работа отличается крайней злободневностью, стратегия начинается там, где виднеется ряд последовательных целей — этапов к достижению конечной цели войны. Стратегия должна широко заглядывать вперед и учитывать будущее в очень широкой перспективе. Стратег шагает операциями; эти шаги стратегии растягиваются во времени на несколько недель и даже месяцев. Стратег должен глубоко учесть обстановку и возможные ее изменения, чтобы не менять основ своей директивы, когда операция достигнет лишь начала своего развития. Стратег должен быть дальнозорким, чтобы оперативное и тактическое искусство могли работать планомерно. Немцы до мировой войны считали, что, благодаря Клаузевицу, остающемуся для других армий непонятным, они обладают монополией стратегической дальнозоркости. Дальнозоркость возможна лишь при условии широкого идейного кругозора; можно легко указать целый ряд тактиков, бывших умственно ограниченными людьми, но выдающихся стратегов в числе последних мы не найдем. Каждый вождь, указующий путь, является хотя бы отчасти пророком.

Неизмеримо значение правильно указанной и реально очерченной цели для деятельности человеческих масс. Стихия разрозненных действий, общий разброд в результате непланомерности, перекрещивание намерений, взаимно уничтожающиеся усилия — все это исчезает, когда устанавливается общий уклон к намеченной вождем цели. Действия упорядочиваются, сливаются в небольшие ручьи, текущие по уклону к цели и создающие в результате одно обширное течение; усилия всех и каждого во всех вопросах как бы самостоятельно и естественно устремляются в указанном направлении. Указание верной цели обуславливает бурный поток мыслей и воли...

Ответственные политические деятели должны быть знакомы со стратегией. Изучение стратегии требуется не только для высшего командного состава армии. Стратег, дающий директивы инстанциям, непосредственно руководящим операциями, должен отдавать себе отчет в тех пределах, которые являются достижимыми для оперативного искусства с наличными средствами, и обладать острым оперативным и тактическими глазомером, чтобы ставить действия своих войск в возможно выгодные условия. Точно так же и политик, выдвигающий политическую цель для военных действий, должен отдавать себе отчет в том, что достижимо для стратегии при имеющихся у нее средствах, и как политика может повлиять на изменение обстановки в лучшую или худшую сторону. Стратегия является одним из важнейших орудий политики; политика и в мирное время в значительной степени должна основывать свои расчеты на военных возможностях дружественных и враждебных государств. Бисмарк не мог бы так авторитетно руководить политикой Пруссии, если бы не отдавал себе глубокого отчета в положении на театре войны.[30]

Для достижения дружной работы огромных масс на тянущихся на сотни верст фронтах необходима серьезная стратегическая подготовка частных начальников. Эта истина была несколько забыта во время позиционного периода мировой войны, благоприятствовавшего развитию крайней централизации управления. Командирам корпусов в обстановке маневренной войны сплошь и рядом приходится принимать ответственные решения, дающие операции тот или иной стратегический уклон [...]

Приступ к изучению стратегии должен относиться к началу серьезных занятий военным искусством. Необходимость изучения стратегии всем командным составом армии вытекает из того, что нельзя откладывать изучение стратегии до момента выдвижения на ответственный полководческий пост. Стратегия относится к числу тех дисциплин, преуспевание в которых находится в очень слабой степени от запоминания наставлений, делаемых с кафедры, от усвоения логических построений, заключающихся в стратегических учебниках. Иллюзорным является единство доктрины, базирующееся на единстве стратегических инструкций. В стратегии центр тяжести заключается в выборе самостоятельной точки зрения, что прежде всего требует серьезной самостоятельности. Нужно освоиться уже в начале военной службы со стратегическими вопросами и под их углом зрения изучить военно-историческое прошлое, оценивать пережитые лично военные события и рассматривать современную эволюцию военного дела.[31] Изучение стратегии должно являться задачей каждого, рассчитывающего принять ответственное участие в войне. Армия, стремящаяся преодолеть свойственную ей тяжеловесность маневрирования, не должна делать занятия стратегией уделом немногих военных мыслителей. Стратегической мысли должно быть отведено широкое место на полевых поездках, в военной литературе, на докладах военно-научных обществ. Военной истории необходимо сделать значительное усилие, чтобы перейти от так называемых “стратегических очерков”, представляющих изложение в самых крупных чертах внешнего хода событий, к действительно углубленной критике важнейших решений, принятых на войне.

Задача курса стратегии не в том, чтобы исчерпать сколько-нибудь полно почти беспредельную область этой дисциплины, а в том, чтобы начерно подготовить почву для дальнейшей самостоятельной работы мысли, указать направления, в которых она должна развиваться, создать условия для упорядочения отдельных усилий. Особенно важным преподавание стратегии в высших военно-учебных заведениях является в нашу переходную эпоху, когда не только Европа, но и весь земной шар начинает обрисовываться как совершенно новый стратегический ландшафт, когда военное искусство во многих отношениях переходит к новым методам и приемам ведения войны и в обстановке назревающих социальных потрясений приобретает новые формы [...]

Критика и опыт должны идти рука об руку. Изучение стратегии малопроизводительно без военно-исторических знаний, но сознательная работа мысли над военной историей становится, в свою очередь, возможной лишь на основе определенного стратегического кругозора. Ведь в военной истории одно запоминание фактов может, в лучшем случае, дать нам представление лишь об известных шаблонах, когда-то существовавших при ведении военных действий. И в военной истории ценность представляет, главным образом, самостоятельная работа. Как ни трудно сделать серьезную самостоятельную стратегическую оценку какого-либо важного момента в военной истории, охватывающую реальную действительность в целом, эта работа по отношению к историческому прошлому все же легче, чем на войне, в обстановке сегодняшнего дня. Все содержание стратегии представляет, по существу, размышление над военной историей. И стратегия, по завету Клаузевица, должна избегать перехода от формы размышления, к жестокому руслу точно отчеканенного учения из правил, выводов и заключений. Русский военный историк обычно стремится вслед за фактическим изложением событий развернуть свои выводы и заключения, часто весьма ограниченного размаха и углубления. Историк школы Клаузевица, изложив факт, переходит к размышлению над ним (Betrachtung).

Различие между терминами — вывод, с одной стороны, и размышление — с другой, отражает и различное понимание отношений теории к реальному бытию.

Вопросы военной истории особенно близки для лица, занимающегося стратегией, так как по своему методу стратегия представляет лишь систематизированное размышление над военной историей. Отрыв от исторической почвы так же опасен для стратега, как и для политика: ввиду многочисленности действующих факторов и сложности связывающих их отношений теоретический, умозрительный подход, не улавливающий всех данных, необходимых для правильного решения, часто может привести к грубейшим ошибкам. В стратегии, как и в политике, курица часто высиживает утят — последствия оказываются вовсе не похожими на породившие их причины. Например, все стратегические писатели до мировой войны считали, что железные дороги — фактор, ускоряющий развитие военных действий, придающий им с самого начала решительный характер, обусловливающий применение исключительно стратегии сокрушения. При этом всеми упускалось из виду уравновешивающее влияние железных дорог, которые помогают обороне, задерживают оторвавшегося от них наступающего, позволяют заштопывать прорывы на фронте, облегчают возможность использования на фронте всех сил государства. В результате, ускоренный способ передвижения по железным дорогам в мировую войну высидел утенка — неподвижный позиционный фронт и стратегию измора.

К сожалению, современное состояние военной истории не удовлетворяет самых скромных пожеланий стратегии. Мы вовсе не имеем истории войн; в лучшем случае так называемая военная история представляет только оперативную историю. С тех пор, как произошло разделение военной истории на историю военного искусства и историю войн, широкие точки зрения стали достоянием первой, а вторая начала мельчать, игнорируя роль политики и стремясь изучить лишь ход операций. Причинная связь военных событий ищется лишь под углом зрения чисто военных соображений, что, безусловно, ошибочно. Поучительность теряется, нарождается много иллюзий; стратегия вопиет об искажении логики событий военными историками; она не только не может опереться на их труды, но вынуждена затрачивать лишние усилия на то, чтобы рассеять посеянные ими предрассудки. Читатели, интересующиеся стратегией, найдут более вызывающих на размышление замечаний не в военных трудах, в особенности не в “стратегических очерках”, а в политической истории прошлых войн.

Но изучение стратегии, параллельно с размышлением над прошлым, должно заключать и размышления над настоящим. Всякий опыт в области человеческих отношений относится к минувшему, а стратегия должна всемерно тянуться к разгадке будущего. Многие предпосылки, определившие в минувших войнах стратегический ход событий, ныне исчезли; на место их народились новые предпосылки. Только в редких случаях мы можем, пока не вспыхнет война, произвести эксперимент, чтобы установить их действительность. Так, французский генерал Леваль опытным путем доказал возможность стратегического сосредоточения на немецкой границе с плотностью до 15-20 тысяч бойцов на километр фронта, что требует движения всей пехоты, кавалерии и полевой артиллерии без дорог, по колонным путям, с целью оставить существующие сквозные дороги для работы снабжения и подвоза тяжелой артиллерии. Для оперативного искусства роль эксперимента, в весьма несовершенной форме, могут играть большие маневры. На них возможно изучить переброску крупных частей в условиях современной техники, организацию связи и технику управления на широких фронтах; но уже вопросы снабжения и воздушной разведки, вследствие невозможности в мирное время создать в полном объеме тот тыл, который будет работать на войне, нельзя проконтролировать маневренным испытанием. Даже важнейшие оперативные вопросы, связанные с боевыми действиями, — ширина фронтов, продолжительность боевых столкновений, нормы расхода огнеприпасов, количественное превосходство на участках атаки, — не могут быть сколько-нибудь учтены в результате самых обширных и дорогостоящих экспериментов мирного времени. Еще меньше можно думать о стратегическом маневренном опыте. Большие маневры, которым когда-то отводилось крупное значение в подготовке вооруженных сил, все более приобретают характер гигантского тактического парада, демонстрации слаженности и бесспорности армии.

Если воспроизведение военных действий на маневрах слишком далеко уклоняется от военной действительности, то мы можем попытаться перенести наши упражнения с местности на карту. При изучении тактики метод решения тактических задач на карте является основным. Точно так же он может дать многое при изучении оперативного искусства. Однако, главная ценность этого метода не в исследовании новых вопросов, а в натаскивании, в передаче наставником ученику сноровок; задачи на плане позволяют изучить преимущественно техническую сторону искусства, оставляя принципиальные вопросы на втором плане. Поэтому в стратегии решение задач на карте имеет весьма относительную ценность; техника стратегического распоряжения очень не сложна.

Чтобы несколько выдвинуть принципиальные вопросы, прибегают к методу военной игры, т.е. ведения двухсторонних упражнений на карте. Техника в этом случае отходит на второй план, и на все упражнение приходится смотреть лишь как на подбор известного материала, в интересных географических условиях, при современных данных организации и техники, для заключительной дискуссии. Ценность такой дискуссии обусловливается исключительно компетентностью руководства; военная игра представляет могущественное средство пропаганды определенных стратегических и оперативных воззрений, но вызывает сомнения как метод исследования вопроса. Руководство военной игры только тогда выполняет свою роль, когда самим заданием и даваемыми ходами оно подтасовывает материал для заключительной дискуссии. Неподтасованные военные игры, с беспристрастными арбитрами, вообще ничего дать не могут.

Занятия в поле и полевые поездки представляют, в сущности то же, что и задачи на плане и военная игра,[32] только перенесенные в более поучительные условия работы. Если полевая поездка организуется с достаточными средствами связи, то она может дать хорошую практику в штабной службе, познакомить участников с важнейшими районами театра военных действий, но для стратегии и здесь является лишь возможность организовать дискуссию, представляющую тем более важное значение, чем ближе сходство задания для поездки с действительными предположениями нашего оперативного развертывания.

Таким образом, прикладной метод в стратегии может иметь значение преимущественно лишь для популяризации в командном составе определенных стратегических идей и для выяснения существующих взглядов на острые стратегические вопросы.

При достаточной общей военной подготовке средством для углубления своих взглядов на современную стратегическую действительность является размышление над классическими трудами по стратегии. Как ни сильно было мышление их выдающихся авторов и как ни коротка история стратегической теории, насчитывающая только полтораста лет, но эволюция в стратегии идет таким темпом, что все эти труды уже отошли в область истории и отмечают этапы, уже пройденные человеческой мыслью. Даже Клаузевиц, для которого длительность боевого столкновения представляла только стратегическое мгновение, а протяжение его фронта — стратегическую точку, несомненно, во многих отношениях устарел. Он еще не знал оперативного искусства, так как операция для него еще не представляла измерений ни в пространстве, ни во времени. Поэтому изучение классиков представляет для нас особенную ценность, если мы будем обращать наше внимание не только на положения, сохраняющие еще свое значение в полном объеме, но и на положения, которые ныне нас не вполне удовлетворяют, которые или вовсе ныне отпали или должны быть существенно изменены. Если мы будем примеривать известный нам опыт гражданской и империалистической войн к положениям значительнейших стратегических авторов, писавших ранее этих войн, то сможем ярко ощутить то новое, что характеризует современную стратегию.

Мы рекомендуем подходить к авторитетам прошлого не только без выраженной почтительности, без стремления насытиться возможно большим количеством цитат и афоризмов, а определенно критически. Мы сумеем почерпнуть многое у великих мыслителей стратегии, лишь отбросив ложную скромность и усвоив кажущееся бесстыдство исследователя истины. Нужно не простое чтение, а серьезное критическое изучение классика, которое, может быть, более удобно вести путем семинариев или дискуссий в кружках, чем путем индивидуальной работы. Стратегические решения по природе своей радикальны: стратегические оценки должны охватывать вопросы в корне; нигде так не требуется независимость, цельность, свобода мышления, как в стратегии, и крохоборческая мысль нигде не может дать более жалких результатов, чем в стратегии. И жестокой насмешкой над стратегической мудростью нам представляется пиетет начетников, видящих в наследстве Наполеона стратегические заповеди — идеал стратегических чиновников.

А. Свечин. Стратегия. М.: Военный вестник, 1927. С. 7-26.

Методы стратегического мышления

Искусство вождя — это прежде всего искусство усмотреть верную цель и указать путь к ее достижению. На любом фронте человеческой деятельности, чтобы одержать успех, нужно искусство вождя; в не меньшей степени требуется и грамотность исполнения. Боремся ли мы со стихией, боремся ли за достижение высшего уровня экономического благосостояния или за распространение наших политических убеждений, вынуждены ли мы взять в руки оружие, чтобы отразить врагов внешних, всюду перед нами возникают вопросы, как и куда ориентировать эту борьбу, и какова должна быть техника этой борьбы. Отсюда, естественно, родится деление искусства борьбы на его стратегию и на тактику.

Тактика — это техника действий войск, упорядочение, организация их усилий для достижения определенного результата наиболее прямым, скорым и экономным образом. Стратегия — это самое определение результата, которого надо добиваться. Точное разграничение между этими двумя областями работы, однако, встречает такие затруднения, что часто являются даже сомнения в том, существует ли в действительности граница между ними. На эти сомнения наталкивает нас также и необычайная пестрота и противоречивость определений, данных стратегии выдающимися военными мыслителями. Бюлов, первый пустивший в ход термин “стратегия”, видел в стратегии ту часть военного искусства, которая охватывает деятельность полководца до момента, когда в поле зрения появляется неприятель и военное искусство переходит в тактику. Жомини видел в стратегии искусство двигать массы на театре войны, Гнейзенау — расчет времени и пространства, Клаузевиц — искусство применения боев для достижения цели войны. Эрцгерцог Карл понимал под стратегией искусство полководца, определяющее ход военных предприятий; это определение в новейшее время уточнено Блуме, который видит в стратегии полководческое искусство за вычетом тактики; под последней же он подразумевает все, что касается употребления вооруженных сил в бою и упорядочения их действий с точки зрения боевых требований. Богуславский дал ему другое развитие: стратегия у него обратилась в искусство вождения армий, в искусство старшего начальника в отдельном районе театра военных операций, а тактика — в искусство управления войсками; граница проведена им по иерархической лестнице, и эта грубая квалификация стратегических и тактических вопросов, в зависимости от “табели о рангах”, от служебного положения командующего армией или командующего дивизией, все шире получает распространение в наше время. Вилизен видел в стратегии учение о сообщениях, Мольтке — систему подпорок, Шлихтинг, опираясь на выраженную однажды Мольтке мысль, оценивал стратегию как искусство “идти врознь, имея в виду требования своевременного сосредоточения”. Верди-дю-Вернуа в первом томе третьей части своего исследования о ведении войны определяет стратегию как часть учения о войне и в то же время часть самой военной деятельности, которая, с точки зрения всех оперативных моментов, охватывает как научное исследование войны, так и подготовку и ведение ее. Определение трудное и перекладывающее наше недоумение с понятия стратегии на не менее туманное представление об определяющем ее оперативном моменте. Впрочем, через 2 года в пятом томе третьей части Верди уже чистосердечно признается, что он сомневается в том, имеются ли вообще основания для проведения границы между стратегией и тактикой...

Читатель, который даст себе труд вдуматься в эти определения, будет поражен противоречивостью взглядов на стратегию. Поясним эту пестроту примером, взятым из области, где свобода нашей мысли не затруднена какой-либо предвзятостью или шаблоном. В Токио землетрясение вызывает стихийный пожар. Борьба с пожаром столицы, как и всякая борьба, имеет свою стратегию и тактику. Попробуем квалифицировать по этим двум категориям возникающие соображения. Что надо защищать в первую очередь: императорский дворец, министерства или спасать музеи с неоценимыми художественными ценностями? Надо ли отстаивать квартиры богачей или же фабрики и пролетарские кварталы? Как использовать для локализации пожаров имеющиеся линии бульваров и садов? Как учесть при организации противопожарной работы, при условии разрушения водопровода, нахождение воды для пожарных машин только в некоторых, точно определенных районах? Как учесть при организации тушения пожара направление ветра? Где использовать мощное оборудование пожарных частей и где только простейшие средства — топоры, лопаты и ведра, — с которыми явятся на пожар войска? Какие меры принять для снабжения продовольствием работающих на тушении пожара людей? Как обеспечить порядок, необходимый для успеха работы? В какой степени допустить разброску пожарных средств и децентрализацию самой работы?

Читатель, который попробует распределить эти вопросы на стратегические и тактические, легко справится с квалификацией части их, а перед другими станет в тупик. Что же говорит нам теория? Бюлов скажет, что пока мы не прибыли на пожар, мы действуем стратегически, а как только соприкоснемся с огнем, принуждены действовать тактически. Клаузевиц скажет, что искусство тушения отдельного пожара — тактика, а искусство комбинирования усилий по тушению отдельных пожаров для спасения города — стратегия. Богуславский будет утверждать, что работа брандмейстера — это тактика, а брандмайора — стратегия. Вилизен заметит, что объекты стратегии это все то, что лишает огонь пищи, и все то, что питает усилия пожарных. С его точки зрения под стратегию подойдет заблаговременное проложение в городе обширных полос садов и пустырей, являющихся преградой огню, издание пожарных правил, регулирующих постройку города, обязывающих возводить брандмауеры, запрещающие постройку деревянных зданий и т.д.; проложение пожарной сигнализации и обеспечение запасов воды, соответственное расквартирование пожарных частей, изолирование пожаров от тех участков, где огонь может получить наибольшее распространение. Определение Мольтке гласит, что стратегия всеми правдами и неправдами должна найти выход из катастрофического положения. И так далее.

Если мы сравним эти определения, отрицающие одно другое, с результатом нашей личной работы, то мы признаем, что все они содержат известную частицу истины, — и тем не менее совершенно неудовлетворительны. Большинство из них будет поражать нас своей односторонностью. Поэтому, как мы ни проникнуты уважением к великим мыслителям, посвятившим десятки лет на углубление в вопросы стратегии, мы не можем присоединиться ни к одному из прежде данных определений и — это участь всех стратегических писателей — должны дать свое. По-видимому, число определений стратегии должно равняться числу пишущих о ней...

Как и во всякой борьбе, во взятом нами примере стихийного пожара одни вопросы могут быть разрешены, не выходя из кругозора узко-пожарной специальности, а другие, наоборот, очень обширны, так что только та или иная исходная политическая точка зрения, определенное понимание экономических вопросов и интересов, подход к ним не с кругозором пожарной техники, а из общих требований благоустройства города, могут дать им различное решение. Тактика охватывает те вопросы, которые могут быть решены с субъективной точки зрения данной специальности. Все же те вопросы, ответ на которые лежит не исключительно в данной специальности, а требует объективного подхода, учета политического и экономического момента, а также учета возможностей снабжения, относятся к стратегии.

Проводимая нами грань между стратегией и тактикой[33] быть может не слишком резка, но это вполне отвечает современному развитию военного искусства, которое не усматривает в настоящее время в них резко подчеркнутого различия и которое выработало в нашем языке новый термин “оперативный” для обозначения тесно граничащих областей стратегии и тактики.

Наше определение отрицает очень определенное в настоящее время тяготение к стратегическим брандмайорам и тактическим брандмейстерам, так как признает сферу стратегической деятельности за каждым самым маленьким начальником, когда перед ним встает вопрос, который не может быть решен исходя из узко-боевых соображений. Начальник разъезда, который в течение гражданской войны вместо того, чтобы выслать дозор для осмотра деревни, ведет и демонстрирует на ее улице свой разъезд полностью, чтобы вызвать на свет своих сторонников в деревне, уже выходит из пределов тактики и совершает стратегический акт. Командир первого русского корпуса, принимая 14 августа 1914 года решение отвести свои расстроенные войска назад, из их скученного положения, где они находились под ударами противника, тактически действовал правильно, но совершал стратегическое предательство, так как открывал неприятелю сообщения Самсоновской армии. Наступательные действия юго-западного фронта на Карпатском фронте стратегически были глубоко ошибочны, так как не отвечали возможностям нашего тыла питать это предприятие вооружением и снарядами. Важнейшая стратегическая ошибка Людендорфа заключалась в том, что он стремился обратить в завоевательную войну борьбу, которую Германия, при сложившихся мировых соотношениях политических сил, могла вести только оборонительно.

Мы предлагаем следующее определение: стратегия — это искусство ведения войны, охватывающее ту часть его вопросов, решение коих находится в зависимости от характера войны и определяющих его экономических, политических, географических данных или условий снабжения.

Вероятно, это определение покажется многим чудовищным, так как открывает перед нами почти беспредельное поле для изучения. Но нас интересует еще в большей степени, чем проведение водораздела между стратегией и тактикой, подчеркивание огромной емкости понятия стратегия и зависимости стратегического решения иногда от очень далеких от узко-военной специальности соображений. Стратег не должен допускать, что в помещающемся над тактикой этаже его мышления потолок свисал бы слишком низко.

Чем больше мы будем знакомиться со стратегией так, как она обрисовалась в мировую войну, тем более мы проникнемся мыслью об огромных глубинах стратегического искусства, о чудовищной широте и емкости, которые должна иметь его теория, если только она не хочет сознательно идти на односторонность. Война — это политическое и социальное землетрясение.

Искусство вождя не может быть изучено по учебнику, так как это искусство заключается прежде всего в том, чтобы создать себе такой идейный пьедестал, с которого открывалась бы широкая точка зрения и видны были бы далекие горизонты. Это точка зрения преподана быть не может: каждый может претендовать возвыситься до стратегического понимания, подготовиться к задачам вождя только своими собственными усилиями. Ни в каких других отраслях самостоятельная научная работа не имеет такой важности, как при подготовке к ответственной политической или стратегической деятельности. Курс лекций по стратегии не может претендовать на большее, как на введение, на подготовку к самостоятельному изучению.

Учительницей политика или стратега может быть только сама жизнь, или ее отображение в истории. Глубокое критическое изучение опыта какой-либо войны, связанное с изучением решений, которые были бы сообразованы с современными условиями, многое может нам дать. Но эта работа будет протекать скорее и вестись успешнее, когда мы ознакомимся предварительно с теми методами, которые применялись великими пионерами стратегической мысли. Ознакомление с классическими писателями по стратегии будет несравненно полезнее преодоления какого-либо руководства: мы окажемся осведомленными, что и на каком пути изучения стратегии может быть достигнуто; прогулка в этом стратегическом арсенале даст нам представление о разнообразном оружии, которое имеется в распоряжении стратегической мысли и внимательный читатель сможет сознательно отнестись к выбору соответствующего для него метода исследования [...]

Если управлять — это значит предвидеть, то в стратегии управлять означает предвидеть далеко вперед. Когда-то вожди именовались пророками; Мольтке отчасти был пророком, предсказывая за четверть века до мировой войны ее характер и продолжительность. Всякое указание далекой цели заключает в себе элемент пророчества. И если нет более трудной и неблагодарной задачи, как пророчествовать, то такие же трудности и тернии представляет задача стратегии. В мировую войну военное ясновидение самых выдающихся вождей оказалось не на высоте.

Если бы задача изучения стратегии сводилась исключительно к тому, чтобы миллионам людей затрачивать свои силы и время на одоление премудрости, постичь которую удается единицам, то, может быть, не стоило бы и браться за это дело. Может быть, следовало бы ограничиваться отбором этих единиц, предназначенных для главного командования, и подвергать их особому научному режиму, как подвергают пчелы особому режиму особей, избранных быть матками...

Так, примерно, и обстояло дело вплоть до Семилетней войны включительно. В военном искусстве царил исключительно “гений”. Однако, уже обстановка, в которой велась Cемилетняя война, ясно указала на нерациональность этого решения. Опыт Семилетней войны указал, с одной стороны, на необходимость организации и подготовки генерального штаба, а с другой — дал могучий толчок пробуждению стратегической мысли.[34] Если научная работа в области стратегии насчитывает только полтораста лет, то это не фантазия, не каприз новейшей истории, а явление, предпосылками которого являлись глубокие изменения в характере ведения войны. До Семилетней войны все задачи частных начальников могли решаться исключительно с боевой точки зрения. Характер кабинетных войн изолировал войну в категорию особых явлений, связь которых с политикой, народной жизнью направлялась исключительно через головы военного аппарата и правительства. Объекты действий были чисто военные — неприятельская армия или неприятельская крепость; армии не имели точек соприкосновения с населением, располагались на отдых бивуаком, сражались только в поле, кормились из своих магазинов. По существу, воевали между собой два военных ведомства; народ в этой борьбе не принимал участия и дуэль двух армий могла регулироваться исключительно боевыми, т.е. тактическими соображениями. Весь ход развития военного искусства в новейшее время оказался направленным на уничтожение такого военного сепаратизма. Выражение “теперь воюют не армии, а народы” надо понимать прежде всего как обращение деятельности на войне в тот фокус, в котором отражаются все политические, экономические, классовые интересы, имеющиеся в данном государстве и как утверждение того, что линия поведения на войне никогда не может быть найдена, если исходить только из чисто боевых соображений и не считаться с определяющими войну общими интересами. Чем больше война задевает интересы населения, чем ярче основные ее линии обрисовываются требованиями политики и экономики, тем большее значение получает стратегия.

Как мы указывали выше, граница, проведенная нами между стратегией и тактикой, исходя из научных требований, совершенно не отвечает современной педагогической практике: тактика ныне чувствует себя в своих собственных пределах бессильной выдвинуть какую-либо чисто боевую цель, разрешить своими силами всецело какую-либо задачу; поэтому тактика широко аннексирует себе соображения чисто стратегической категории и старается обосновать это тем, что она трактует все военное искусство в целом в пределах компетенции начальника дивизии. Таким образом у нас, в военно-учебных заведениях, преподавая вместе стратегию и тактику в пределах компетенции начальника дивизии, называют это “тактикой”, а стратегию и тактику высшего командования именуют “стратегией”.

Это указание мы делаем с исключительной целью подчеркнуть, что в стратегии, в истинном понятии этого слова, очень настоятельно нуждается не только главнокомандование, но и широкие массы командного состава. Стратегия нужна, чтобы армия понимала, относилась сознательно к выполняемому ею маневру и чтобы стратегические вопросы, решаемые частными начальниками, до командира отделения включительно, находились в согласовании с указываемым главнокомандованием путем.

Уже понятие о пути отступления — чистая стратегия. Беглецы, дезертирующие с окопов с криком: “нас отрезывают”, в сущности высказывают паническую оценку стратегического положения: “дело стратегически проиграно, наши тактические усилия обречены быть тщетными, бежим”. Точно так же, когда части выходят на неприятельские сообщения, берут, по красноармейскому выражению, противника “за жабры”, то это тоже стратегическая оценка, та же Шлиффеновская мысль о “Каннах”, из которой вытекает огромное значение предстоящего боя, необходимость проявления особого упорства, дабы одержать “чрезвычайную” победу.

“Чрезвычайная” победа, а не простой обмен на рану — рану, к чему преимущественно сводились действия русских войск в мировую войну, не может быть добыта в плоскости тактического мышления. Она, помимо тактики, требует двух предпосылок: закала воли к борьбе, который может дать правильная воспитательная и политико-просветительная работа в войсках, в связи с соответственным направлением общей политики государства, и затем — стратегического понимания требований войны и стоящей на очереди операции. Нужно, чтобы командиры и войска, когда надо, постарались бы и себя не пожалели. Если Шефферу-Бояделю удалось уйти из окружения, пробившись в ноябре 1914 года под Брезинами, если польская армия, с потерями, но все же ускользнула из Киева, а части Врангеля, бросив артиллерию, сумели проскочить в Крым, то эти неполные удачи старой царской армии и новой Красной армии как бы свидетельствуют о том, что нашей стратегии приходится иметь дело с равным напряжением боевых усилий войск, идет ли дело о второстепенном бое местного значения, или моменте, когда решается судьба кампании. Если немцы характеризовали маневрирование старой русской армии как тяжеловесное, то они вовсе не имели в виду неспособность русского солдата пройти столько же верст, сколько делает немец, а хотели подчеркнуть известную стратегическую тупость русских войск, неспособность их резким броском немедленно полностью использовать благоприятный стратегический момент.

Война — это долгие месяцы трудов, лишений и жертв; войска равномерно тянут свою лямку; но они должны понимать, что бывают моменты, когда требуется собрать урожай, являющийся плодом всех этих усилий. Один день, говорит в таких случаях крестьянин в своем обиходе, целый год кормит. Тактика пашет и сеет, сбор урожая — это дело стратегии. Если забывать об урожае, то не стоит и хозяйством заниматься...

Чтобы покончить с идейной тяжеловесностью, нужна идейная гимнастика. Одной из основных ее форм является изучение классиков стратегической мысли. И нам кажется, что знакомство со всем разнообразием представленных в этом сборнике методов не будет лишним, так как современная стратегия требует синтеза.

Стратегия в трудах военных классиков / под ред. А. Свечина. Т. 1. М.: Высший военный редакционный совет, 1924. С. 717.

Базирование и ударность

Никакая борьба немыслима без известных точек опоры, и ничего в наблюдаемой борьбе мы не поймем, если не отдадим себе отчета во взаимных соотношениях борющихся с их опорными точками. Стратегический успех — это лишение противной стороны ее точки опоры или ослабление ее связи с нею. Такой опорой вредителей являются обычно межи, пустыри, невозделанные рукой человека пространства, и всякое непосредственное избиение саранчи, не захватывающее ее рассадников, является только тактическим успехом в борьбе с нею...

Все вензеля, которые выписывают борющиеся стороны, останутся непонятными нам, если мы будем рассматривать борьбу лишь как изолированную надстройку, а не охватим своим вниманием целое — борьбу и те опорные точки, которые имеются в распоряжении каждой стороны. Уже Жан Жак Руссо призывал нас искать в мирной жизни государства причины его поражений на войне. И этот призыв расслышал гениальный Бюлов. Он уже видел, что политика, объявляя войну, оставляет стратегии ряд опорных точек, совокупность коих представляет базу, на которой ведется война. Он правильно объяснял непобедимость армии французской революции и Наполеона превосходством политической опоры, даваемой завоеваниями революции над тем, что мог дать политически одряхлевший строй немецких государств, удерживавших еще старый порядок. У Бюлова родилось понятие о базе, которое тысячи раз повторялось затем в других военных трудах; но военная мысль как бы замерла, и следующее слово о войне, как надстройке, до сих пор еще не было произнесено.

Геометрическое мышление Бюлова, опираясь преимущественно на опыт кабинетных войн XVII и XVIII веков, представлявших спор правительств без участия в нем народных масс, постаралось затем сузить понятие о базе в геометрически-географические пределы: база обратилась в известнейшем его исследовании в линию, соединявшую пограничные крепости-магазины, откуда действующая армия получала все свое снабжение. Дальнейшие писатели нашли возможность это понятие о базе, вследствие появления железных дорог, перенести на всю страну, ведущую войну, изнутри которой теперь непосредственно снабжаются войска. А между тем понятие базы следовало бы трактовать в духе Жан Жака Руссо и некоторых беглых замечаний Бюлова не только с географической, но и экономической, социальной и политической точек зрения. Кое-какие замечания об этом имеются у Клаузевица и, посвятившего всю свою жизнь на пересмотр его учения для нужд современности, — Блуме.

Пусть читатель подойдет к труду Бюлова с такой широкой точкой зрения и будет помнить, что армия, ведущая войну, базируется прежде всего на позиции господствующих классов воюющего государства, на их мощь и на классовое самосознание; что, затем, она базируется на имеющиеся в их распоряжении материальные средства, т.е. на весь экономический фундамент государства, на его территорию и население, поскольку последнее охвачено органами военного учета. Затем, армия базируется на всю подготовку государства для специально военных целей — на инженерную подготовку пограничных районов, организованный для военных целей транспорт, беспрерывный поток пополнений, военную промышленность и т.д. Если мы хотим понять явления военной борьбы и научиться успешно руководить ими, то нам надо обратить сугубое внимание на исследование условий базирования обеих сторон в каждом частном случае. Слабым местом русской армии в мировую войну была слабость русской буржуазии в ее тылу.[35] Это слабая опорная точка не могла ни обеспечить тыл от революции, ни доставить достаточные материальные средства, ни дать армии многочисленный и классово выдержанный командный состав... Австрия, позади фронта своих армий, также разлезалась по всем национальным швам. В Германии наступательная линия военного командования совершенно оторвалась от тех, пригодных лишь для обороны, опорных точек, которые создала немецкая политика. Армии Фоша не вышли и не прервали путей сообщения германской армии с родиной, как этого хотела Антанта. Но эта связь, естественно, оборвалась и без вмешательства оперативного маневра: на четвертый год войны иссяк поток пополнений (в среднем 170 тыс. в месяц); а что поступало, то шло на минус, а не на плюс для ведения войны. Летом 1918 года наступил этот разрыв германской армии со своими опорными точками, и несказанно быстро непобедимыми армиями овладело военное бессилие.

Вопросы базирования всегда играют огромную роль. В известном разрезе борьба вообще представляется борьбой за базирование... Бюлов, в своем преклонении перед базой и выдвигаемыми ею массами, иногда склонен был игнорировать моральные силы и рассматривал военные действия как простой подсчет соотношений сил обеих сторон. Он заходил так далеко, что иногда считал сам и сражения лишь следствием безграмотности генералов, которые не в силах сделать в уме требуемые расчеты и которые нуждаются в очевидности, чтобы сделать необходимые выводы.

Конечно, эту точку зрения защищать нельзя. Нужна выдающаяся гениальность, чтобы сделать заранее тот подсчет сил, который выполняется историей с математической точностью на весах сражения; кроме того, такой совершенно точный гениальный подсчет никого не убедил бы, — никогда пророчество не мешало событиям на земле идти своим ходом. Но, несомненно, если мы возьмем в любой войне момент оперативного кризиса, мы убедимся тотчас же, какое решительное значение имеют условия базирования обеих сторон для разрешения его в ту или другую сторону.

И чем дальше отстоят от историка события какого-либо боевого кризиса, тем более склонным становится историк объяснять разрешение его не причинами, лежащими в самом событии, а условиями базирования. Исход осенней кампании 1813 года сначала объясняли ошибками маршалов Наполеона, затем противоречиями между огромными массами, собранными Наполеоном, и методом действия по внутренним линиям; потом историки начали видеть объяснение неудач в молодости войск, в массах новобранцев, для надлежащей организации которых Наполеон более не располагал кадрами, потерянными им в 1812 году в снегах России; а работы, вышедшие к столетнему юбилею, переносят центр тяжести объяснения на ухудшившиеся условия базирования Наполеона. Внутри Франции развивались процессы, ослаблявшие опорные точки наполеоновского могущества; французская земля начала давать рекрут “пальчиков”, самострелов. Сообщения четырехсоттысячной армии Наполеона тянулись по одной грунтовой дороге на сотни верст от Дрездена на Эльбе к Страсбургу на Рейне. В этих условиях наполеоновская армия была обречена и на голод, и на быстрое таяние от недостатка пополнений, и на недостаток снарядов, сильно сказавшийся под Лейпцигом, и на разлагающее влияние пребывания на немецкой почве.

Предоставляем самим читателям произвести баланс условий базирования на Висле к 16 августа 1920 года 120 тысяч поляков и 40 тысяч красноармейцев. Надо подсчитать все — и Врангеля, проявлявшего на юге лихорадочную деятельность, и Антонова, и зеленых, все несовершенства тогдашнего советского аппарата управления, и оторванность армии от железных дорог, и отсутствие снарядов, обращавшее немногочисленную наличную артиллерию в балласт, и группировку Красной армии, с “тараном”, устремленным в пустоту нижней Вислы, и с 20-40 бойцами Мозырской группы, развернутыми на километр фронта на важнейшем, прикрывавшем сообщения, люблинском направлении... и особенности нашего военного управления, и еще целую гамму других, очень разнообразных соображений. Если мы взвесим теперь условия базирования обеих масс и их численный состав, то не придем ли мы к убеждению, что бои, разыгравшиеся между 16 и 23 августа, являлись простой формальностью, некоторой условностью, необходимой, чтобы напомнить стратегам очень простые вещи. И высказываемый нами взгляд отнюдь не является профанацией боя. Сам апостол решительного сражения и сокрушения, доведенного до идеала “Канн“, Шлиффен, не вспоминает ли он саркастически письма Наполеона прусскому королю от 12 октября, накануне йенской операции,[36] в котором Наполеон уверяет, что прусский король должен быть убежден не менее его самого в том, что в ближайшем же времени прусская армия будет наголову разбита. И прусский король знал это так же твердо, как и Наполеон, но из приличия должен был взять на себя выполнение своей тяжелой роли в йенской операции... Шлиффен также сводит, в конечном счете, поднявшись на известную точку зрения, Йену к простой формальности [...]

Из учения о базе можно сделать и вывод, что в том случае, если обе стороны, или по географическому своему положению (Англия и Россия, Россия и Япония), или по отсутствию надлежащей военной подготовки (Север и Юг в войне за нераздельность Соединенных Штатов), или вследствие отсутствия определенного перевеса сил (мировая война) лишены возможности нанести непосредственно друг другу смертельный удар, то война должна перейти в форму борьбы за опорные точки; удары на фронте, как могущественны бы ни были, сохраняют характер лишь эпизодов; решительное значение получает — выдержка: финансовая, экономическая, социальная, политическая. Хорошо базированное государство, как Англия, имеющее прочный экономический фундамент и сравнительно слабую армию, всегда должна тяготеть к такой борьбе на измор. Только момент наибольших успехов германских подводных лодок, угрожавших подорвать экономическую стойкость Англии, заставил ее политиков и стратегов задуматься о своевременности перехода к более решительным действиям на фронте. Такая война на измор, конечно, направляет стратегическое мышление на совершенно другие рельсы, чем борьба, ведущаяся при большом перевесе сил одной стороны и при имеющейся для нее возможности нанести смертельный, сокрушительный удар. Стратегия сокрушения вся проникается единой идеей, замысел ее прост, как удар оглоблей, она развивается полностью по кратчайшей логической линии, идущей к конечной цели, и достигает ее с наименьшей затратой своих сил и средств и с наименьшим повреждением опрокидываемого на лопатки противника; а стратегия измора представляет несравненно более сложное фехтование, гораздо менее дисциплинируемое в своих решениях требованиями быстроты, краткости и экономии своих сил и шкуры врага, допускающее гораздо большее число сносных решений, не имеющее такого регулятора, такой все ориентирующей магнитной стрелки, какую имеет стратегия сокрушения в лице решительного пункта на поле сражения.

Еще ни один военный стратег не дал нам теории стратегии измора. Клаузевиц только подходил к ней. Признание стратегии измора делает условными и все выводы теории военного искусства. Поэтому целые поколения офицеров германского генерального штаба стремились удушить в течение последних 47 лет всякие разговоры о ней. Между тем, мировая война выдвинула вопросы стратегии измора с небывалой раньше остротой. Знакомство с ними должно безусловно входить в объем современной стратегической грамотности. Полемический выпад Богуславского и статьи Дельбрюка о стратегии Фридриха и Наполеона позволяют уяснить себе несколько важнейших основных вопросов, относящихся к двойственному характеру стратегии.

***

Другое великое начало, имеющее решающее влияние на судьбы войны, — это начало ударности, сосредоточения превосходных усилий на решительном пункте. В среднем, в течение 1623 дней мировой войны, германцы теряли по 3 убитых в каждые 4 минуты. Однако, было бы полным отрицанием военного искусства сводить задачи стратегии к поддержанию в рядах неприятеля такой травматической эпидемии. Дверь, выдерживающая десятки тысяч толчков ребенка, будет проломлена с гораздо меньшей, в сложности, затратой усилий одним толчком атлета. Солидный крепостной форт в 1914 году можно было лишь не вполне разрушить с затратой 50-100 тысяч пудов снарядов 6-ти дюймового калибра, и лучшие результаты давала затрата 10 тысяч пудов снарядов 16-ти дюймового калибра...

Когда французская революция выдвинула на поля сражений огромные массы, то явилась возможность не разбрызгивать их усилия на многочисленных фронтах, а сосредоточивать их для нанесения сокрушительных ударов. Наполеон осуществил эту возможность, и стратегия сокрушения называется по имени ее творца — наполеоновской. Мольтке сложившейся исторической обстановкой был поставлен в такие же выгодные условия большого перевеса сил, как Наполеон, и получил возможность осуществить войны с Австрией и Францией в стиле сокрушения. Отсюда “здравый смысл” всех профессоров военного искусства, всех генеральных штабов сделал заключение, что единственно правильной является стратегия сокрушения, и что только недостатками мышления и характера полководцев объясняются наблюдаемые иногда в истории отличные от наполеоновских стратегические приемы.

Сокрушение иногда приводит к решительным результатам даже и без предварительного изолирования неприятеля от его опорных точек. Даже фронтальный удар, легко превозмогающий сопротивление отдельных разрозненных частей противника, приводит иногда к решительным результатам, если неприятель при ударе получает такое сотрясение, что все его связи с опорными точками рушатся и армия начинает разваливаться. Удар вырастает до полного уничтожения неприятеля, принимает характер Канн. Если Жомини, размыслив, предлагал впоследствии лишь наполовину подражать примеру великого корсиканца, так как едва ли всем по плечу наполеоновская стратегия, то Шлиффен, сам составивший план, исполненный наполеоновского дерзания, хотел вселить в мысли всего командного состава германской армии необходимость повсюду развивать тягу к крайней ударности, к нанесению таких ударов, которые бы сразу сметали миллионные армии с арены борьбы.

Характернейшим признаком стратегии сокрушения является признание ею — раньше — решительного сражения, а ныне — решительной операции — единственным средством стратегии для достижения цели войны. Все, что происходит на других театрах, должно терять свое значение по сравнению с результатами одного сокрушительного удара, развитие коего, путем беспрерывного преследования, должно привести нас к решительной цели. Йенская операция включает в себя весь разгром Пруссии в 1806 году; пленение различных обломков прусской армии, занятие столицы и всей прусской территории до Вислы являлись лишь эпизодами преследования после Йенского сражения. Так же смотрел в 1920 году, после успешного прорыва польского фронта в Смоленских воротах в июле месяце, Западный фронт на условия дальнейшей борьбы с Польшей. Преследование поляков Красной армией по своему замыслу и размаху может быть вполне сопоставлено с преследованием, организованным Наполеоном после Йены. Но у нас не было того перевеса сил, которым располагал Наполеон, мы действовали в эпоху железных дорог, дающих отступающему возможность быстро усилиться и перегруппироваться, и переоценка нами сокрушительного характера одержанных успехов сказалась в горьком разочаровании на Висле.

С точки зрения сокрушения, титула “операции”, заменившего титул “генеральное сражение” заслуживает только такая победа, развитие которой ведет к тому, что неприятельская организация начинает уже пороться по всем швам, и война обращается уже в скачку к конечной цели. Такой сокрушительный характер имел успех русских над турками при форсировании Балкан в зиму 1877-78 гг. В мировую войну такой успех мог бы увенчать план Шлиффена, если бы удалось захватить одним приемом Париж и обезоружить у швейцарской границы остатки французской армии. Людендорф, одерживавший так много побед в мировую войну, находит в ней только одну “операцию”: это прорыв осенью 1918 года армиями Антанты болгарского фронта на Балканском полуострове, повлекший за собой выход из войны Болгарии, затем Турции и ускоривший разложение Австрии. Самому Людендорфу не удалась ни одна сокрушительная операция. Уничтожение центра самсоновской армии и поражение армии Ренненкампфа — очень приличные победы с точки зрения стратегии измора — являются отнюдь не решительной операцией в стиле сокрушения. Это только ослабление на 10% русского военного могущества. (Что решительный пункт в этот момент не лежал в Восточной Пруссии, это видно из того, что Танненберг не определил исхода галицийской операции: мы продолжали с удвоенной энергией бои на всем фронте соприкосновения с австрийцами и одержали крупный успех над ними в момент полной неудачи нашего вторжения в Восточную Пруссию). О сокрушительной операции можно было бы говорить лишь в том случае, если бы Людендорф после поражения Самсонова имел силы и возможность непосредственно броситься через Нарев и выйти в тыл значительной части нашего фронта.

Точно так же не превратился в операцию удар Людендорфа, приведший к окружению в Августовских лесах центра 10-й русской армии в феврале 1915 года. Чтобы дорасти до операции, германские армии должны были выйти одним ударом на фронт Белосток— Гродно; громадные массы русских армий в Польше оказались бы в ужаснейшем положении. Свенцянский прорыв в сентябре 1915 года, на который Людендорф возлагал столько надежд, явился уже совершенной пародией на операцию. Тарнопольский прорыв, которым летом 1917 года при помощи дивизий, подвезенных с французского застывшего фронта, Людендорф отвечал на “наступление Керенского”, также не дорос до операции: несмотря на явную потерю боеспособности у русских войск, австрийцы и тут умудрились замяться и потерпеть ряд неудач, и надежда — от Тарнополя проскочить до берегов Черного моря, чтобы захватить в плен значительную часть Юго-западного и весь Румынский фронт — оказалась неосуществимой.

Осенним ударом 1917 года, у Капоретто, Людендорф смял огромную часть итальянской армии, добился совершенно баснословных цифр трофеев — в течение 17 дней у итальянцев было захвачено 294 тысячи пленных, 3.152 орудия, 1.732 миномета, 3.000 пулеметов; потери наступающих были сравнительно ничтожны, так как и итальянцы потеряли всего десять тысяч убитых и тридцать тысяч раненых. Сверх того, не менее 200 тысяч итальянских солдат, под впечатлением этой катастрофы, оставили ряды войск и разбрелись по всей стране. И, несмотря на эти колоссальные цифры, это все же не была генеральная победа, не была “операция” в смысле сокрушения: с помощью десятка англо-французских дивизий остатки итальянских армий были подперты, получили возможность собраться и устроиться; на реке Пиаве германо-австрийцы вновь натолкнулись на организованный Фошем крепкий позиционный фронт, и наступила пауза. Выход на прямую к финишу оказался недостигнутым, и через год итальянцы могли гордиться тем, что, перейдя в наступление против переставшей воевать австрийской армии, они захватили в шесть дней 7000 орудий и 450.000 пленных!

Большие наступления Людендорфа весной 1918 года во Франции представляют огромные успехи, знаменуемые сотнями и тысячами квадратных километров захваченной территории, тысячами захваченных орудий, десятками и сотнями тысяч пленных — но все это образовывало лишь прорехи во французской обороне, поддававшиеся штопке, починке, не выливавшиеся в йенскую беспомощность побежденного. Победы Людендорфа не являлись генеральными, так как англичане получили возможность сказать, что их у немцев было много, а они одержали только одну, но зато последнюю. Трагедия Людендорфа заключалась в том, что он целиком ориентировался на стратегию сокрушения, пути которой, при сложившемся соотношении сил, были для него недоступны.

Начало сокрушения прельщает нас своей ясной логикой и воплощаемым ею принципом экономии сил. Спенсер как-то определял грациозность движения, как совершение его с наименьшей затратой сил. Прыжок серны грациозен потому, что она совершает его без малейшего лишнего напряжения; все ее мускулы дают строго целесообразную работу; малейшая частица энергии не пропадет бесплодно. Мы должны признать грациозным и жест тореадора, легким ударом шпаги в мозжечок убивающего массивного разъяренного быка. Мы должны признать грациозной и стратегию сокрушения, когда она удается. Короткая вспышка заканчивает борьбу прежде, чем неприятель успевает реализовать большую часть сил, средств и энергии, которые он может извлечь из своих опорных пунктов. Противник падет к ногам победителя не как разоренный нищий, а со всеми своими богатствами. Если бы Антанта сумела в два месяца войны победить Германию, как бы жестоки ни были потери в течение энергично веденных операций, они были бы много меньше, чем за годы затяжной войны...

Сокрушение, ударность характеризуются тем, что они признают начало частной победы; они признают существование решительного пункта, успех на котором определит все прочие отношения. Однако, одними приемами ударности нельзя вести экономической борьбы. В мировую войну, несмотря на тяготение к сокрушению всех генеральных штабов, удары на фронте оказались лишь эпизодами. Решение всюду было обусловлено крушением базы. Это обстоятельство, однако, не позволяет нам отнюдь игнорировать начала ударности. В известных условиях, в известном масштабе, оно играет огромную роль. Даже в мировой войне, если мы будем подходить не с точки зрения конечной цели, а с точки зрения промежуточной цели, частной цели одного из эпизодов борьбы, мы увидим огромное значение этого, если можно наименовать его, “решительного пункта ограниченного района войны”. Сама стратегия измора вовсе не означает вялого ведения войны, пассивного ожидания развала неприятельского базиса. Она видит, прежде всего, невозможность достигнуть одним броском конечной цели и расчленяет путь к ней на несколько самостоятельных этапов. Достижение каждого этапа должно означать известный выигрыш наш в мощи над противником. Уничтожение неприятельских вооруженных сил, не являясь единственным средством, представляется и для стратегии измора весьма желательным, и такие предприятия, как Танненберг и Капоретто, прекрасно укладываются в ее рамки.

Даже в том случае, если стратегия измора выдвигает, как промежуточную цель, захват географического объекта — например, каменноугольного бассейна, промышленного района, производящей хлеб области, то и в этом случае в борьбе с противодействием неприятельских войск найдется известное приложение принципу ударности. Если на экономическом фронте войны приложение принципа ударности иногда представляло большое зло, например, при обращении железнодорожных мастерских на фабрикацию снарядов, при лишении сельского населения гвоздей и сельско-хозяйственных орудий из-за спортивного соревнования с неприятелем в количестве выпускаемого в сражении металла, то ударность и здесь, при правильном руководстве, при наличии широкого экономического плана, может оказать огромные услуги.

Мы поэтому полагаем, что ударность, лежащая в основе сокрушения, отнюдь не отжила свой век; начало ударности вместе с началом базирования представляет двух китов, на которых покоится существенная часть теории стратегии.

Конечно, идеи ударности можно проследить у многих писателей старых времен. Ведь Александр Македонский, Ганнибал, Юлий Цезарь издавна являлись весьма поучительными объектами для размышления. В новейшей истории актуальное значение в теории они получили лишь после того, как Наполеон дал им новые формы бытия. Эрцгерцог Карл был одним из первых, уловивших эту сторону наполеоновского искусства. Мы в этом отношении решительно расходимся с Дельбрюком, считающим эрцгерцога Карла “пустой головой и слабым характером”. Может быть наша точка зрения объясняется нашей осведомленностью об эрцгерцоге Карле, базирующейся исключительно на австрийские исторические труды.[37]

Во всяком случае, он предупредил Жомини в изложении основного начала стратегии сокрушения — в указании решительного пункта, на котором в решительный момент надо быть сильнее неприятеля. Поэтому мы предлагаем рассматривать приводимые отрывки из трудов эрцгерцога Карла, имеющие и другие достоинства, как первый черновой вариант к произведению великого популяризатора начала сокрушения и наполеоновской стратегии — Жомини. Последний с необычайным тактом отбросил все сумбурное, всю излишнюю геометрию, всю утрировку военной географии, которые мы встречаем у Бюлова и эрцгерцога Карла, и создал в основных чертах то стратегическое учение, которого держалось огромное большинство вплоть до мировой войны. Перед Клаузевицем расписывались в уважении, его цитировали, а когда предстояло переходить к конкретному вопросу — простой и прозрачно-ясный Жомини одерживал в большинстве случаев верх в сознании оператора над глубоким, но туманным германским философом войны.

Линию Жомини в русской литературе продолжал Г.А. Леер; однако, последний, в противоположность Жомини, вовсе не воевал и не работал два десятка лет над капитальным военно-историческим трудом. Действительность с ее материализмом отошла у Леера совершенно на второй план. Это кабинетный ученый, идеалист чистейшей воды, пытавшийся создать положительную науку о войне; в семидесятых годах его имя пользовалось мировой известностью. Разумеется, Леер видел только ударность, и Бюлов рисуется ему как антипод правильного стратегического мышления. Но как эрцгерцог Карл, так и Жомини и Леер заимствовали у Бюлова боязнь за свой тыл и воплотили ее в учение о безопасности операционной линии [...]

Стратегия в трудах военных классиков / под ред. А.Свечина. Т. 2. М.: Государственное военное издательство, 1926. С. 8-18.

Сокрушение и измор

Задачей политики является определение будущей войны не только как обороны или наступления, но и как измора или сокрушения.

Бисмарк в 1870 г. весьма опасался вмешательства во франко-прусскую войну других держав, считая выгодные политические условия, в которых находилась Пруссия, только преходящим моментом, и потому выдвигал требование — скорейшего сокрушения Франции, не блокады, а атаки Парижа.

Стратеги старой школы обычно указывали, что всякое промедление на войне идет во вред наступающему. Это справедливо, если мы будем иметь в виду лишь стратегию сокрушения и понятие наступления будем ограничивать исключительно фронтом вооруженной борьбы. Однако, если мы под наступлением будем понимать преследование позитивных целей, в отличие от обороны, преследующей негативные цели, то уясним себе возможность политического и экономического наступления, которое для оказания воздействия на противника часто потребует длительного времени и которому затяжка войны может пойти на пользу. Все попытки русских нанести сокрушительный удар Дагестану оказались неудачными; но когда русские организовали последовательную борьбу на измор и оторвали от Дагестана кормившую его хлебом Чечню, — Шамиль был побежден, и Дагестан был завоеван. Антанта преследовала в мировой войне против Германии самые активные цели, стремясь совершенно обезоружить ее в военном и экономическом отношениях, но применяла методы измора, и время работало в пользу не Германии, а политически наступавшей Антанты.

То обстоятельство, что борьба на измор может стремиться к достижению самых решительных конечных целей, до полного физического истребления противника, ни в коем случае не позволяет нам согласиться с термином — война с ограниченной целью. Стратегия измора, действительно, в противоположность стратегии сокрушения, задается, до момента конечного кризиса, операциями с ограниченной целью, но цель самой войны может быть далеко не скромной.[38]

Уточнение указания на выбор между сокрушением и измором при постановке политической цели имеет громадное значение для ориентировки всей военной деятельности; но еще важнее оно для правильного выбора политической линии поведения и организации экономической подготовки; последняя может направляться по совершенно противоположным путям в зависимости от того, готовимся ли мы к бурному развитию максимальной энергии, короткой вспышке или к развитию длительных, последовательных усилий. Война на сокрушение будет вестись преимущественно за счет запасов, накопленных в мирное время; заграничные заказы, для экстренного их пополнения перед войной, могут быть чрезвычайно уместны. Борьбу же на измор большое государство может базировать исключительно на работе своей промышленности в течение самой войны; военная промышленность может развиваться исключительно за счет военных заказов, и отнимать у нее работу в мирное время, передавая заказ за границу, это — больше, чем преступление, это — ошибка. Подготовка войны на сокрушение может быть проведена путем такого чрезвычайного усиления военного бюджета, которое остановит или даже подорвет развитие производительных сил государства. Подготовка же войны на измор должна, главным образом, заботиться об общем, пропорциональном развитии и оздоровлении экономики государства, так как больная экономика тяжелых испытаний измора, конечно, выдержать не может.

Постановка политической цели войны, столь не хитрая по видимости, представляет в действительности труднейшее испытание для мышления политика. Здесь возможны самые крупные заблуждения. Вспомним хотя бы постановку наступательной цели Наполеоном III для войны с пруссаками в 1870 г., или постановку целей сокрушения всеми генеральными штабами в начале мировой войны. Особенную трудность представляет именно выбор между сокрушением и измором. Подавляющее большинство военных и экономистов перед мировой войной жестоко ошиблось, полагая, что она протянется около 3 и не более 12 месяцев; только Мольтке старший и Китченер не впали в это заблуждение. Ошибка лежала в плоскости применения формальной логики: исключительно дорогая и разорительная война должна скоро кончиться. Диалектика же истории гласит, что если война так разорительна и поглощает столько средств, то, при известной длительности, разорение одной стороны и выдержка другой, последний пуд хлеба явятся средством победы; именно дороговизна войны и ее разлагающее действие на государственность и осмысливает войну на измор. Так было в начале XVI века, когда из-за появления наемников и артиллерийской техники стоимость войны очень возросла, и такие же основания явились и во второй половине XIX века, когда техника вновь очень осложнилась, а массы сильно выросли. Трудность уяснения характера будущей войны приведет на практике, вероятно, к тому, что в политическом задании, устанавливающем политическую цель, будет предлагаться компромисс — и краткое сокрушение, и длительный измор; задача подготовки к войне получит такое же компромиссное решение, заключая в себе и стремление к подготовке быстрых операций части сил, и противоположную тенденцию обеспечить возможность длительной борьбы.

Характер и длительность войны являются результатом условий, складывающихся на всех трех фронтах войны. Слабый в классовом отношении противник может быть побежден уничтожением его вооруженной силы; но линия наименьшего сопротивления к победе, может быть, идет через некоторую затяжку войны, могущую вызвать у врага политический развал. Сильное в классовом отношении и значительное государство едва ли может быть опрокинуто приемами сокрушения без длительной подготовки путем измора. При слабой подготовке государства к сухопутной войне (Англия, Соединенные Штаты) момент его высшего стратегического напряжения, очевидно, не может совпадать с первыми неделями войны, а будет отнесен на 1, 2 или 3 года позднее. Государства, имеющие слабые армии в мирное время, ведут долгие войны. Перенос центра тяжести на мобилизацию военной промышленности ведет к тому же. В военном отношении несходство двух противников — морская и сухопутная державы — ведет к измору (Англия и Россия); удаление двух государств, имеющих возможность вступить в борьбу лишь на отдаленном театре войны, отрезанном морями или расстоянием от важнейших центров воюющих государств (Япония и Россия), конечно, препятствует борьбе принять сокрушающий характер. Военное равновесие также приводит к отказу от сокрушительных целей.

Военная подготовка, доведенная до возможности немедленного максимального напряжения своей боеспособности, обширная сухопутная граница с перерезающими ее хорошими путями сообщений, значительное превосходство сил, политическая постройка неприятельского государства по образу колосса на глиняных ногах, это — условия, благоприятствующие сокрушению и позволяющие закончить войну в короткий срок и с минимальным расходом материальных средств и человеческих жизней. Поскольку военные бюджеты, несмотря на свой рост, отстают от роста производительных сил и максимум стратегического напряжения становится ныне достижимым лишь через полгода после окончания экономической мобилизации, т.е. не раньше второго года войны, постольку мы в будущем, вероятно, будем иметь преимущественно длительные войны.

Если бы указание о сокрушении было вовсе опущено в политической ориентировке, то экономическая подготовка, предоставленная соображениям преимущественно экономического фронта борьбы, естественно направлялась бы в русло борьбы на измор. Но такое упущение было бы неправильно, несмотря на большую вероятность длительной борьбы в будущем. Подготовка экономики на измор, может быть, не вполне отвечала бы чисто военной подготовке: из-за нее, быть может, пришлось бы отказаться от возможности решить борьбу одним ударом, от следования кратчайшим путем к конечной цели, по примеру великих полководцев. Априорное решение, не считающееся с условиями данной войны, недопустимо. На что послужит подготовка к десятилетней войне, если она настолько пойдет в ущерб первому же нашему военному усилию, что противник, действуя методами сокрушения, сумеет в два-три месяца достигнуть своей политической цели? Если политика потребует молниеносного удара по одному из соседей, то соответственным образом должны быть приняты и экономические решения.

***

Говоря о политической цели войны, мы пришли к заключению, что на политическое руководство ложится обязанность ориентировать, после внимательного обсуждения со стратегом, действие вооруженного фронта на сокрушение или на измор. Противоречие между этими формами гораздо глубже, важнее и чревато более существенными последствиями, чем противоречие между обороной и наступлением.

Задача стратегии существеннейшим образом упрощается, если мы или неприятель стремится покончить войну сокрушительным ударом по примеру Наполеона и Мольтке. Труды по стратегии, имевшие в виду исключительно стратегию сокрушения, в сущности обращались в трактаты по оперативному искусству, и Г.А. Леер с полным правом поместил на обложке своих трудов, под заглавием “стратегия”, второй заголовок — “тактика театра военных действий”. Естественно пристрастие стратегов старой школы к анализу наполеоновских походов: в последних целая кампания часто сводилась к одной лишь операции на главном театре;[39] стратегические вопросы не представляли затруднения и заключались лишь в определении главного театра; группировка сил между главными и второстепенными театрами производилась по принципу решительного предпочтения интересов главного театра, постановка цели для единственной операции на главном театре не могла вызывать сомнений, так как она при стратегии сокрушения сводилась к уничтожению развернутых на нем неприятелем живых сил. Изучение наполеоновских походов в большинстве случаев сводилось, таким образом, к изучению оперативного, а не стратегического искусства. Естественно, что Жомини считал вопросы стратегии более простыми, чем вопросы тактики. Из сказанного отнюдь не следует, что мы не признаем за Наполеоном стратегического величия; но оно при тогдашних приемах ведения войны поглощалось политикой: войны 1805, 1806, 1807, 1809 годов мы можем рассматривать в одной общей перспективе, как отдельные гигантские операции против выдвигаемых Англией на континенте врагов, и нас тогда поразит верная постановка цели каждой войны, верный момент для начала военных действий и чрезвычайно искусное завершение, в нужный момент, каждой кампании. Несомненно, и в эпоху Наполеона сокрушительная операция не всегда приводила сразу к развязке, например, в войну 1796-97 гг., 1812 г., 1813 г.; и Наполеону в таких случаях приходилось решать стратегические проблемы. Однако, военные историки Наполеона остаются и по сейчас еще историками отдельных его операций, и лишь политическая история несколько открывает нам перспективу для охвата его стратегического искусства.

Три основных элемента операции — сила, время и пространство — при стратегии сокрушения всегда комбинируются так, что выигрыш времени и пространства является средством, а поражение массы неприятельской армии — целью. Все подчиняются интересам генеральной операции, а в последней все зависит от решительного пункта. Этот решительный пункт является для стратегии сокрушения как бы магнитной стрелкой компаса, определяющей все маневрирование. Есть только одна чистая линия сокрушения; существует только одно правильное решение; полководец в сущности лишен свободы выбора, так как его долг — понять решение, диктуемое ему обстановкой. Идея сокрушения заставляет признать ничтожными все второстепенные интересы и направления, все географические объекты. Паузы в развитии военных действий противоречат идее сокрушения. Если мы видим таковую паузу, протяжением в шесть недель, между сражениями под Асперном и Ваграмом, то она являлась уже результатом легкомыслия, допущенного Наполеоном при подготовке первой переправы через Дунай, и последовавшей неудачи. Стратегию сокрушения характеризует единство цели, времени, места и действия. Образцы ее являются действительно классическими по своей стильности, простоте и стройности. Теоретики сокрушения посмеивались над тонким фехтованием стратегии XVII века. Действительно, по сравнению с игрой стратегических уколов и защит Тюрена удары Наполеона и Мольтке напоминают оглобли, которые одним ударом размозжают черепа.

Стратегия сокрушения требует еще одной предпосылки: чрезвычайной, экстраординарной победы. Целью сокрушительного наступления географический пункт может явиться лишь тогда, когда живая сила неприятеля станет призрачной. До тех же пор оно должно метить на полную дезорганизацию неприятельской живой силы, на совершенное ее уничтожение, расщепление всякой связи между уцелевшими осколками, на захват важнейших сообщений — важнейших для вооруженной силы, а не для государства в целом.

Поход сокрушительного стиля ставит наступающие армии в столь невыгодные материальные условия, так ослабляет их в пользу охраны флангов и тыла, требует таких усилий для снабжения этих армий, что от конечной неудачи становится возможным предохранить себя только путем одержания ряда выдающихся оперативных побед. Для успеха сокрушения нужны сотни тысяч пленных, поголовное уничтожение целых армий, захват тысяч пушек, складов, обозов. Только такие успехи могут предотвратить полное неравенство при конечном расчете. Таких побед не было ни в Галиции, ни в “пограничном сражении”, ни при наступлении Красных армий в 1920 году. Всюду мы имели дело с ординарными победами, с оттеснением неприятеля назад с несколько большими потерями, чем у наступающего. Этого совершенно недостаточно.

Необходимость экстраординарной победы при сокрушении предъявляет особые требования при выборе формы операции. Главная масса неприятеля должна быть окружена или приперта к морю, к нейтральной границе. Постановка такой цели связана, конечно, с риском. Если имеющиеся средства совершенно не соответствуют такой обстановке, то надо вообще отказаться от сокрушения. Если бы Мольтке не удалось уничтожить с корнем, на пути к Парижу в 1870 г., армий Базена и Мак-Магона, то положение германцев под Парижем было бы отчаянным. Нельзя согласиться с первым решением Мольтке 25 августа 1870 г., при приступе к Седанской операции (сосредоточение у Дамвилье), преследовавшим скромную цель фронтально загородить Мак-Магону путь к Мецу. Стратегия сокрушения должна ловить всякую возможность полного уничтожения противника, и Мольтке следовало бы сразу главные усилия направить на то, чтобы отрезать пути отхода Мак-Магона на запад.

Еще в большей мере вызывает сомнения оперативное руководство генерала Алексеева в Галицийской операции 1914 года; стратегия выдвинула для последней величественную цель — окружение всех австрийских армий, посредством двойного охвата обоими нашими крыльями; а генерал Алексеев направил все свои заботы на уменьшение риска и стремился сомкнуться к центру, задерживая крылья уступом позади. Такими приемами можно было добиться лишь ординарных успехов, вытолкнуть австрийцев из Восточной Галиции, но при их применении исключалась мечта о походе на Берлин или Вену.

Совершенно прав был Шлиффен, сочетавший оперативную идею Канн — полного уничтожения неприятеля при боевом столкновении — со стратегией сокрушения. Его идеи сокрушения характеризуются стремлением к максимальному сосредоточению сил на заходящем правом фланге германского вторжения во Францию. В 1912 году, в ответ на домогательства австрийцев об усилении германских войск, оставляемых против России, Шлиффен разработал проект — не оставить против России ни одной полевой или резервной дивизии, а только ландвер. Все полевые части — на запад, чтобы обеспечить достаточный перевес на решительном пункте. Судьба Австро-Венгрии должна была, в его представлении, разрешиться не на Буге, а на Сене.

Однако, в дальнейшем ни Шлиффен, ни Мольтке-младший не выдержали своей логики. Они были заинтересованы в том, чтобы австрийские армии перешли против русских в наступление и отвлекли последних от вторжения в Германию. Поэтому они твердили австрийскому генеральному штабу, что не стоит тратить усилий на сербском фронте, а надо бросить все силы против России, так как вместе с судьбой русской армии будет решена и судьба сербской. Этим предложением германский генеральный штаб предлагал Австрии применить по отношению к России и Сербии тот же план борьбы на два фронта, который он устанавливал для Германии по отношению к Франции и России. Но немыслимо проводить два сокрушительных плана одновременно. Наступление 49 австро-венгерских дивизий должно было создать на Буге второй решительный пункт, близкий по своему значению к решительному пункту 80 германских дивизий на Марне. Требования австрийцев о помощи со стороны Восточной Пруссии получили определенный вес. И Мольтке- младший должен был считаться с увеличившимся удельным весом Восточного фронта; он выделил на него 14 полевых и резервных дивизий, потом попытался похитить из числа их, обсчитав австрийцев, 5 дивизий, но сражение под Гунбиненом заставило их вернуться на Восточный фронт. План Шлиффена являлся сокрушительным только в масштабе одиночного ведения Германией войны на два фронта и вовсе не согласовывался с участием в войне Австро-Венгрии. Логика сокрушения требовала воздержания австрийцев от наступления на русском фронте до разгрома Франции и, может быть, даже занятия частью австро-венгерских корпусов Лотарингского фронта, чтобы усилить правое крыло германского вторжения.

Сокрушительное наступление, при усложнившихся условиях, представляет ряд последовательных операций, находящихся, однако, в такой тесной внутренней связи, что они сливаются в одну гигантскую операцию. Исходное положение для следующей операции вытекает непосредственно из достигнутой цели операции законченной.

Мы относим в настоящее время к стратегии сокрушения последовательный ряд операций, которые имеют постоянное направление, ряд целей которых представляет одну прямую логическую линию. Так, Мольтке вел в 1870 году первую операцию для уничтожения армии Базена и окружил ее в Меце; немедленно он двинулся к конечной цели — Парижу; по пути выяснился безумный маневр армии Мак-Магона между тройными силами немцев и бельгийской границей; вторая операция Мольтке ликвидировала эту армию под Седаном; третья операция привела Мольтке к голодной блокаде Парижа. Прав был Бисмарк, требовавший обстрела и атаки Парижа, — штурм его действительно отвечал бы тому сокрушительному характеру, который политическая обстановка указывала для войны.

После победы в Галиции над австрийцами в 1914 году стиль стратегии сокрушения требовал бы от русских непосредственного наступления в Моравию и Селезию. Однако, у нас не было для этого достаточного перевеса сил и, вследствие угрозы обхода 9-й германской армией нашего правого фланга, пришлось отказаться от преследования австрийцев и приступить к новому развертыванию на Висле, от устья Сана до Варшавы, для чего, в свою очередь, пришлось отвести назад 9-ю, 4-ю и 5-ю армии. Новое же развертывание представляет резкое отступление от основ сокрушения. Это — начало фехтования; а сокрушение именно стремится избежать фехтования и имеет для этого одно средство — постоянное и энергичное развитие своего удара в самый жизненный центр неприятеля; чем сосредоточеннее и массивнее при этом наш кулак, тем скорее неприятель вынужден будет ориентировать свои действия по нашим, т. е., говоря старым языком “мы будем предписывать неприятелю оперативные законы”.

Стилем сокрушения была проникнута большая часть наступления Красной армии от берегов Двины к Висле в 1920 году. Сосредоточение кулака на правом крыле и прямое движение его на сотни километров действительно связало все оперативные контрмероприятия поляков, рушило все их попытки задержаться на выгодных рубежах от Березины до Буга включительно; фехтование, измор эпохи мировой войны испарились. Наполеоновская оглобля, одним ударом решавшая войну, как бы воскресла, окрасившись в красный цвет. Однако, на пути Красной армии к Висле, как на пути германских армий к Марне, не удалось одержать экстраординарных побед; на конечную часть наступления стали оказывать влияние географические соображения: в Данцигском коридоре Красные армии стремились отрезать не столько сообщения польских армий, сколько важнейшую артерию всего польского государства. Красные армии, как бы игнорируя материальные силы поляков на вооруженном фронте, вступили в бой с Версальским договором. Это уже мистика, в особенности в условиях сокрушения.

Сокрушение складывается не только из быстроты и прямолинейности, но и из массивности; Красные же армии при подходе к Висле настолько ослабли численно и настолько оторвались от своих источников снабжения, что являлись скорее призраками, чем действительностью. В 1829 году Дибич, в приблизительно таких же условиях появившись вблизи Константинополя, сумел вовремя заключить мир. Наполеон в 1797 году, в несколько лучшем положении вблизи от Вены, также сумел, подарив разбитой Австрии Венецию, заключить столь желанный революционной Францией мир. Мы же переоценили свои достижения и продолжали наступление; за рубежом Белосток—Брест кульминационная точка наших возможных успехов оказалась далеко позади, и каждый шаг вперед ухудшал наше положение.

Значение, которое в стратегии сокрушения отводится генеральной операции на уничтожение неприятеля, серьезно сужает перспективу стратегического мышления. На другой день после завершения операции мы будем стоять лицом к лицу к совершенно новой обстановке; экстраординарные события операции в корне изменят положение, создадут переоценку всех ценностей. При стратегии сокрушения, придающей такое единственное и исключительное значение результату боевого столкновения с противником, обстановка получает характер калейдоскопического зрелища: один щелчок решительной операции — и создается совершенно новая, нежданная картина, загадывать о которой нет возможности. Этот завтрашний день операции является в стратегии сокрушения окутанным густыми сумерками. Только располагая таким огромным превосходством сил, как Наполеон в 1806 году или Мольтке в 1870 году, стратег сокрушения может, ориентируясь по своей магнитной стрелке “решительного пункта”, не упускать из виду и конечной цели. Вообще же “решительный пункт” операции господствует в стратегии сокрушения почти безраздельно, и всякое нарушение его велений может рассматриваться как опасный уклон, “предвзятость”[...]

***

Термин — измор — очень плохо выражает все разнообразие оттенков различных стратегических методов, лежащих за пределами сокрушения. И “картофельная война” (война за баварское наследство), и кампания 1757 года (второй год Семилетней войны) — эти оба произведения творчества Фридриха Великого — относятся к категории измора, так как не заключают в себе решительного движения к конечной военной цели; идея похода на Вену в них отсутствует. Но одна кампания прошла в совершенно бескровном маневрировании, а другая насчитывает 4 генеральных сражения — Прага, Колин, Росбах, Лейтен. Для измора характерно то разнообразие, в котором он проявляется.[40] Один вид измора весьма близко граничит со стратегией сокрушения, что позволяет прусскому генеральному штабу — правда, весьма непоследовательно — даже утверждать, что Фридрих Великий предвосхитил наполеоновские приемы сокрушения; противоположный вид может заключаться в формуле “ни мир, ни война” — в простом непризнании, отказе подписать мир, одной угрозе возможностью действий на вооруженном фронте. Между этими крайними видами заключается целая гамма промежуточных. Стратегия сокрушения едина, и допускает каждый раз лишь одно правильное решение. А в стратегии измора напряжение борьбы на вооруженном фронте может быть различным, и соответственно каждой ступени напряжения имеется свое правильное решение. Уяснить степень напряжения, требуемого данной обстановкой, возможно лишь при весьма внимательном изучении экономических и политических предпосылок. Воздействию политики открываются широкие пределы; стратегия должна проявлять большую гибкость.

Стратегия измора отнюдь не отрицает принципиально уничтожения живой силы неприятеля, как цели операции. Но она видит в этом лишь часть задач вооруженного фронта, а не всю задачу. Значение географических объектов и второстепенных операций при отказе от сокрушения усиливается во много раз. Распределение сил между главной и второстепенными операциями представляет уже очень сложную стратегическую проблему; “решительный пункт” — та магнитная стрелка, которая позволяет каждый раз легко обосновать решение при сокрушении, отсутствует в стратегии измора.[41] Приходится обдумывать не только ориентирование усилий, но и их дозировку.

Французская стратегическая мысль очень плохо разбиралась в этих вопросах в течение мировой войны. Она оставалась в заблуждении, что и после крушения шлиффеновского плана французский фронт являлся столь же главным и решающим и что на него все должно ориентироваться, несмотря на переход войны в рамки измора. Французы утверждали, что Германия по-прежнему является важнейшим врагом, на которого только и стоит тратить усилия. Между тем, если с точки зрения стратегии сокрушения Австро-Венгрия являлась второстепенным противником, то с точки зрения измора она являлась даже важнее Германии. Если сокрушение должно было искать оперативной линии наименьшего сопротивления для поражения главных живых сил Германии, то стратегия измора должна была искать стратегическую линию наименьшего сопротивления в союзе центральных держав, а таковая, после поражений, нанесенных русскими войсками австрийцам, проходила через Австро-Венгрию. Как только в 1915 году обозначился перенос центра тяжести германской активности на русский фронт, Англия и Франция были обязаны во всей мере, допускаемой развитием сообщений на Балканском фронте, поддержать Сербию; развертывание полумиллионной англо-французской армии на Дунае заставило бы Болгарию сохранить нейтралитет, подвинуло бы Румынию на выступление, прервало бы всякие сообщения Германии с Турцией, позволило бы итальянцам дебушировать через пограничные горы, разгрузило бы русский фронт, который смог бы удержаться в Польше, в сильной степени ускорило бы развал Австро-Венгии. Длительность мировой войны была бы сокращена, по крайней мере, на два года.

В меньшем масштабе изменение соотношений между главными и второстепенными районами, при переходе к стратегии измора, мы можем проследить на судьбах Риго-Шавельского района. В течение первого периода мы, поскольку мыслили в плоскости сокрушения, справедливо придавали этому району очень небольшое значение и ограничивались наблюдением за ним при помощи частей ополченского типа. Но, когда наш фронт замер на зиму 1914-1915 года, значение района, несомненно, увеличилось. Целый ряд неприятностей посыпался на него: обход правого фланга 10-й армии, постепенное распространение германцев в Курляндии, наконец, Вильно-Свенцянская операция.

Стратегия измора так же, как и стратегия сокрушения, представляет поиски материального превосходства и борьбу за него, но эти поиски уже не ограничиваются только стремлением развернуть на решительном участке превосходные силы. Необходимо еще создать предпосылки для того, чтобы “решительный” пункт вообще мог существовать. Тяжелый путь стратегии измора, ведущий к затрате гораздо больших средств, чем короткий сокрушительный удар в сердце неприятеля, вообще избирается лишь тогда, когда война не может быть покончена одним приемом. Операции стратегии измора являются не столько непосредственными этапами к достижению конечной военной цели, как этапами развертывания материального превосходства, которые бы, в конечном счете, лишили неприятеля предпосылок успешного сопротивления.

Французы любят говорить о решительном ударе, производство коего они намечали в Лотарингии на 14 ноября 1918 года и от осуществления коего им пришлось отказаться вследствие заключения перемирия. Мы относимся к реализации его, в конце мировой войны, достаточно скептически.

Этот решительный удар сорвался у Людендорфа в начале 1918 года; он сорвался бы и у французов во второй половине 1918 года, и большое счастье французов и Фоша заключалось в том, что из стадии угрозы удар не перешел в исполнение. Задача германской стратегии в 1918 году нам рисуется в том, чтобы выждать и отразить этот решительный удар, после чего Антанта стала бы, несомненно, более покладистой в вопросе о перемирии и мире.

В конечном счете, лишь французская шовинистическая мысль будет приписывать победу Антанты успехам маршала Фоша на французском театре военных действий; здесь у германцев имелись еще огромные источники для противодействия. Окончательную победу дал развал Австро-Венгрии, имевший глубокие исторические корни; прямая логическая линия победы в мировую войну начинается галицийской победой русских и заканчивается победой Балканского фронта и сербов и Антанты.

Сорок вымотавшихся французских дивизий встретили бы достаточные силы на очень хорошо укрепленных позициях; материальных средств противодействия у немцев было достаточно, и даже в обстановке начинавшегося разложения французам не удалось бы углубиться далее реки Саары. Мы не думаем, что существуют какие-либо основания рассматривать всю мировую войну как подготовку к этому жалкому несостоявшемуся удару.

Действительно, в рамках стратегии измора все операции характеризуются прежде всего тем, что имеют ограниченную цель; война складывается в виде не решительного удара, а борьбы за такие позиции на вооруженном, политическом и экономическом фронте, с которых нанесение этого удара в конце концов стало бы возможным. Однако, в процессе этой борьбы происходит полная переоценка всех ценностей. Главный театр, на котором, при затрате громадных сил и средств, борьба разыгрывается вничью, постепенно утрачивает свое господствующее значение. Решительный пункт, этот боевой конь стратегии сокрушения, обращается в дорогостоящую, но пустую побрякушку. Географические пункты, олицетворяющие политические и экономические интересы, наоборот, получают преобладающее значение. Оперативные и тактические вопросы играют в стратегии все более подчиненную, техническую роль. Вместо сокрушительной логики — Париж—Берлин выдвигается логика измора — Париж—Салоники—Вена—Берлин. 14 ноября 1918 года Антанта занимала бы решительные позиции не на Лотарингском фронте, как утверждал Фош, а на Дунае.

Боксер сосредотачивает свои усилия на защите нижней челюсти рта от удара, так как такой удар может привести его к потере сознания и падению; защита от решительного удара является первым правилом всякой борьбы. Стратегия сокрушения, таящая в себе ежеминутное стремление нокаутировать противника, связывает его движения и заставляет его ориентировать свои действия по нашим. Ограниченные удары, которые наносит стратегия измора, связывают неприятеля в несравненно меньшей степени. Отдельные операции не имеют непосредственной связи с конечной целью, являются лишь обрубками, плохо подчиняющими себе волю противника. Каждый такой обрубок требует особого оперативного развертывания. Неприятель имеет полную возможность преследовать в этой игре оперативных развертываний свои цели.[42]“Операционная линия” Наполеона являлась единственной осью, около которой развивались события войны; операционные вожделения его противников целиком должны были подчиняться воле великого сокрушителя. При стратегии же измора вполне возможен разнобой: в 1915 году можно было мыслить такое развитие событий, при условии задержания главных сил Германии на французском фронте, что Людендорф постепенно укрепился бы в прибалтийских провинциях, а русские армии овладели бы выходами из Карпат на венгерскую равнину.

В стратегии сокрушения единство действий представляется совершенно необходимым; если в первые недели мировой войны Франция становилась театром сокрушительных усилий немцев, то русские неоспоримо обязаны были приступить, не считаясь ни с какими соображениями, к вторжению в Восточную Пруссию, которое своевременно бы разгрузило Францию. Но, если идея сокрушения отпадает, то такое соподчинение операций может быть допущено лишь весьма условно. Преследование ограниченных целей позволяет каждому оперативному обрубку в известной степени сохранять самостоятельность. Чтобы затруднить неприятелю последовательное использование его резерва, периоды проявления активности на различных театрах, в общем, должны совпадать. Но не было никакой необходимости связывать с обороной Вердена наше мартовское наступление в 1916 году у озера Нарочь или, так как французы довольно успешно продолжали Соммскую операцию, рассчитанную на измор, — продолжать Брусиловскую операцию. Вместо соподчинения, при изморе необходимо, чтобы каждая операция сама по себе вела нас к определенным реальным достижениям.

В условиях измора генеральная операция не образует такой непроницаемой завесы, которая вовсе отрезает наше мышление от последующего развития войны. Эшелоны военной и экономической мобилизации вполне входят в стратегию измора и чужды, по духу, стратегии сокрушения. Измор руководится более далекими целями, чем подготовка к ближайшей большой операции. Само ведение этой операции, не могущей дать при изморе решительных результатов, часто должно быть, в случае измора, предвзятым, т. е. руководство ею должно подчиняться и сообразовываться с дальнейшими задачами, которые предстоит разрешить. Стратегические проблемы при изморе в значительной степени усложняются вследствие этого роста вширь и вглубь. Стратегу, для принятия правильного решения, недостаточно верно оценить важнейшее направление операций, а необходимо отдать себе отчет во всей перспективе войны. Примером решения, вытекающего из такой перспективы, является, например, рассчитанная на четыре года Китченеровская программа новых формирований английской армии и ограниченная помощь Англии французам в первые годы войны.

В стратегии сокрушения разумное место находит только оперативный резерв, т. е. тот резерв, который может поспеть в решительный момент на решительный участок операции. Сокрушение, признающее за генеральной операцией решающую роль, не может признавать каких-либо стратегических резервов, не участвующих в решении в рамках времени и пространства, представляемых операцией. А стратегия измора может и должна учитывать такие резервы (азиатские русские корпуса в 1914 году, милицейские формирования, дальнейшие эшелоны мобилизации, контингенты колоний, запоздалое выступление союзников) и сообразовать с ними свою линию поведения.

Стратегия сокрушения заканчивает операции достижением конечной военной цели. При изморе же иногда создается такое положение, что наступающая сторона достигла своей ограниченной конечной военной цели, а война продолжается, так как на политическом и экономическом фронтах решение еще не достигнуто. Так было в русско-японскую войну; конечная военная цель японцев заключалась в уничтожении русского Тихоокеанского флота, в овладении его базой — Порт-Артуром и в вытеснении русских войск из южной Маньчжурии. В момент поражения русских армий под Мукденом эта цель была достигнута. Однако, война продолжалась еще полгода. Жизненные центры России находились вне достигаемости японских ударов, и Японии пришлось выжидать развития революционного движения в России. В такой же обстановке протекли последние полгода Восточной войны: Севастополь был очищен русскими 9 сентября 1855 года, и в этот момент союзники достигли своей конечной военной цели — уничтожения нашего Черноморского флота и его базы, а Парижский конгресс открылся лишь 13 февраля 1856 года. Эти периоды войны, очень содержательные в отношении событий на политическом и экономическом фронтах, отличаются затишьем на вооруженном фронте, которое прерывается лишь жестом отчаяния (Цусима) или очень мелкими предприятиями (атака Кинбурна в 1855 году, Сахалинская экспедиция летом 1905 года).

А. Свечин. Стратегия. М.: Военный вестник, 1927. С. 41-43; 173-182.

Государственный и фронтовой тыл

Кто не слышал элементарных суждений о том, что в XVIII веке война велась за счет запасов, заблаговременно накопленных на угрожаемой границе в ряде крепостей-магазинов? Что с проложением железных дорог необходимость в устройстве такой базы в пограничном пространстве отпала и что нужное снабжение может доставляться армиями со своей территории государства? Что понятие базы, имевшее в виду в XVIII веке линию, соединявшую пограничные крепости-магазины, ныне распространилось на всю страну?

Эти элементарные замечания представляют, однако, неоспоримую истину только “для простого народа” — для широких масс военных, не имеющих непосредственного отношения к тылу. Специалисты в этом отношении проявляют величайший скептицизм. Их теория создается из оговорок к намечаемому эволюцией военного искусства пути.

Величайшие шаги вперед совершаются под давлением суровой необходимости. Отказ от нагромождения колоссальных запасов в приграничной полосе, базирование на широкий государственный тыл впервые мы наблюдаем у Пруссии, когда она вступила в войну 1866 г. Двигающей силой этой коренной реформы явилась не глубина стратегического гения Мольтке, а отсутствие наличных средств в прусском казначействе, при политико-экономической обстановке, исключавшей широкое обращение к печатанию бумажных денег. Мольтке уделял в то время тылу минимальное внимание; вопросы снабжения относились к компетенции не прусского генерального штаба, а военного министерства, поглощенного заботами об экономии. Основная заслуга Мольтке заключается в том, что он не опротестовал предложения прусского министра финансов, который, не имея средств на оборудование специальной базы для действующей армии, сослался на железные дороги, которые позволяют провинциям непосредственно снабжать продовольствием и фуражом мобилизованных в их пределах людей и лошадей. Прусское казначейство брало на себя впоследствии оплату счетов провинций по произведенным расходам. Железные дороги позволили вести войну экономно и сверх того оттянуть оплату издержек войны.

Хлебопечение для действующих войск по провинциям себя не оправдало, но в прочих отношениях прусский тыл 1866 г. явился образцом для последующих войн. В 1870 г. пустота казначейства не играла уже такой роли, но в основном организация государственного тыла была сохранена; военное министерство, правда, с запозданием, распорядилось об образовании на Рейне особой продовольственной базы, но последняя почти не была использована. После 1870 г. французы усвоили основные организационные идеи пруссаков. Корпусные округа, на которые делилась территория западноевропейских государств, явились основными источниками снабжения действующих войск.

62 года — продолжительность деятельности трех поколений исторических деятелей — отделяет нас от 1866 г. Между тем удачное новшество пруссаков не усвоено нами. В тыловом отношении русская армия осталась самобытной: мировую войну мы вели, опираясь не на государственный, а на фронтовой тыл; рассуждения о нагромождении запасов во фронтовые базы, подобно тому, как делалось повсюду до проложения железных дорог, играют в нашем изучении тыла и сейчас очень видную роль. Позиция тыловых работников по отношению к очень слабым наскокам истории военного искусства и стратегии на тыловые вопросы характеризуется замечанием: “кот Васька слушает, да ест”. Причины такой косности заслуживают рассмотрения.

Вопрос о государственном тыле теснейшим образом связан с вопросами взаимоотношения политики и стратегии. Феодальная тенденция, отказывающаяся признать господство политики над стратегией и зависимое положение последней, конечно, при старом режиме существенно препятствовала переходу на государственный тыл. Отсутствие самостоятельного, замкнутого хозяйства естественно связано с известным ограничением усмотрения главного командования на театре военных действий. Главный начальник снабжения при наличии своей могущественной базы является тыловым диктатором, а при отсутствии ее перерождается лишь в организатора распределения, каптенармуса, хотя бы и очень важного; активность центрального правительства в ведении войны соответственно умаляется или растет. При наличии государственного тыла центральное правительство даже изъемлет из усмотрения главного командования распоряжение средствами обширных захваченных территорий, не давая возможности организовать крупные самостоятельные военные хозяйства-сатрапии, а образуя отдельные генерал-губернаторства (Бельгийское, Варшавское), эксплуатация коих организуется под углом зрения общегосударственных интересов. Людендорф, как известно, был обижен тем, что у него государственный тыл отобрал “царство Польское”, предоставив ему довольствоваться “великим княжеством Литовским”.

С другой стороны, русская самобытность в вопросах тыла питалась известным феодальным высокомерием военных по отношению к вопросам, непосредственно не связанным с вождением войск в бой. Военное искусство в старой армии имело два крыльца — парадное и черное. Стратегия, очень узко понимаемая, и тактика монопольно владели парадным крыльцом. Все внимание генерального штаба было привлечено к очень тесному кругу вопросов группировки и передвижения войск на поле боя и на театре войны, отчасти разведки. Профессора военной администрации и военной статистики старой академии не считались компетентными в военном искусстве и не имели права вести занятия по другим дисциплинам, вне круга их специальности. Существовал особый термин “краснокожие” для обозначения штабных офицеров без высшего образования, коим вверялись очень сложные вопросы снабжения, укомплектования, назначений, техники, санитарии, поддержания дисциплины, мобилизации. Для генерального штаба это было черное крыльцо; на работу сюда шли преимущественно второсортные представители генштаба. Даже Шлиффен протестовал против обсуждения на полевых поездках генерального штаба снабженческих вопросов и предложил перенести дискуссию по ним на особую “мучную” поездку, на которой он не присутствовал. В Главном управлении генерального штаба разработка вопроса даже столь капитальной важности, как исчисление количества мобилизационных запасов — оружия и снаряжения, была поручена комиссии офицеров генерального штаба определенно скромной квалификации, менее пригодных для парадной или разведывательной работы. Отсюда и крупные просчеты, — например, количества нужных для войны винтовок.

Оперативное искусство оторвалось от своего материального базиса, что наносило двусторонний ущерб. Стратегия русской армии получила резко схоластическую окраску, а существенные вопросы черного крыльца имели возможность развиваться только самотеком, без влияния каких-либо рационалистических идей. Теория предоставила полную свободу снабженцам и “краснокожим”; в результате театр военных действий оказался организованным без продуманного плана, как своего рода безалаберное помещичье хозяйство гигантских размеров.

Генеральный штаб владел всецело военной историей; последняя поэтому уделяла максимум своего внимания парадному крыльцу военного искусства. Посторонние тактике и оперативному искусству вопросы она воспринимала как обязательный ассортимент. Мы еще в 1928 г. можем порой наблюдать вопросы дисциплины, техники, снабжения и укомплектования на задворках военной истории. Сейчас, при отсутствии организованной военно-исторической работы, мы кое-как еще справляемся с освещением парадных вопросов военного искусства в мировую войну, имеем более или менее ценные исследования. Как ни жалуются представители тактической мысли на скудность предоставляемого им военной историей материала, они находятся в несравненно более привилегированном положении, чем исследователи вопросов тыла.

Тыловое творчество поросло травой забвения. Уцелевшие документы мирно покоятся на полках архивов; они разрознены, и охват их непосилен отдельному научному работнику. Критическая мысль бездействует. Почти невозможно использовать чужой опыт, так как тыловые работники меньше стремятся к славе, чем оперативные, и гораздо более скупы на издание своих наблюдений и воспоминаний. Теория устройства тыла, у нас, по крайней мере, может базироваться только на личных впечатлениях своих авторов и кое-каких сухих, сомнительных по достоверности официальных отчетах заинтересованных ведомств. На уровень научных требований XX века тыловые исследователи подняться не могут по объективным, не зависящим от них причинам.

Может быть, и разумно не тревожить архивного кладбища, на котором покоится русское тыловое творчество и в минувшую войну? Что мы можем у него заимствовать? Растраченное на войне рабочее время, загубленные миллиарды ведь не вернутся. не проще ли отвернуться от неудачных концепций и ошибок недалеких людей?

Это — глубокое заблуждение. Деяния прошлого, оставленные без обсуждения, не похоронены еще в архивах и не потеряли еще власти над нашим мышлением. Не освещенные критическим исследованием, они продолжают жить в традиции, перерастают в рутину; приемы 1916 года еще сейчас сказываются в работе нашего военного аппарата, в ходе нашего военного мышления. При всей нашей бедности мы не можем отказываться от издержек на солидные похороны прошлому, чтобы вырвать из-под власти его рутины нашу мысль. Хороший осиновый кол! — история и критика не выполнят своего долга, если не преподнесут его мертвому, чтобы он не хватался за живых.

В настоящем этюде мы стремимся создать несколько опорных точек как для суждения о ближайшем прошлом, так и о будущем устройстве тыла. Говоря о тыле, мы вступаем в царство тумана и темноты и оказываемся в столь же трудном положении, как другие работники по тылу — без точных цифр, без проверенного фактического материала, без той научной культуры, к которой мы ныне привыкли в других областях. К тому же автор этих строк имеет очень ограниченный круг собственных наблюдений по тылу. Задавая себе вопрос, где я видел своими глазами работу армейского транспорта, я должен сознаться, что за несколько лет военных походов в разнообразных должностях мне приходилось наблюдать таковой лишь в течение нескольких минут; это было в 1905 году, в тот день, когда русская армия покидала Мукден; мимо меня в образцовом порядке тянулись на север повозки, нагруженные дровами, а тут же оставлялись японцам целые штабели сапог и ценного снаряжения... Эта эмблема тылового устройства и упорядоченности запомнилась мне (и некомпетентные в специальных вопросах лица могут осмелиться высказать о ней свое суждение), и столь же нелогичными рисуются мне и основы устройства всего русского тыла в мировую войну, а также некоторые продолжающие у нас господствовать тыловые традиции...

7-8 миллионов нестроевых, копошившихся в тылу русских войск в мировую войну, 3-4 миллиона работавших в тылу во время гражданской войны, где ваша история? Каковы были ваши стратегия и тактика? Это не ствол войны, но могучий сук, поглощавший большую часть усилий, которые делало государство.

Вся страна может являться базой лишь при наличии известных предпосылок — культурности театра войны, наличии местных средств, достаточного развития железнодорожной сети. На малокультурном театре тезис государственного тыла естественно отпадает. Характерной особенностью ведения войны на малокультурном театре являются громадные расходы — на создание обширного базиса для ведения операций, на проложение необходимых путей, на постройку складов, тыловых городков, укреплений, на сосредоточение обширных запасов, даже на проложение просек и осушение болот; огромными добавочными усилиями преодолевается малокультурность театра военных действий, он приспосабливается к условиям действий европейских войск, центр тяжести действий переносится на подготовительную и административную работу, и затем уже используется превосходство европейской техники и подготовки войск. Оперативное исполнение часто спускается на второстепенную роль по сравнению с оперативно-административной подготовкой. Леттов-Форбек мог хвастаться, что он в Восточной Африке с полутора тысячью немцев задал работу 300 тысячам людей, мобилизованных англичанами. Такое несоответствие сил возможно лишь в тех случаях, когда одна сторона приспособляется к природе театра войны, а другая — вынуждена его перестраивать.

Однако естественная оговорка о малокультурных театрах, вплоть до начала мировой войны, не распространялась на западное пограничное пространство России. Действительно, русская железнодорожная сеть, по своей мощи и развитию, намного превосходила прусские железные дороги эпохи 1866 г., когда впервые военные действия начали базироваться на государственный тыл. На квадратный километр в западных губерниях приходилось по 40-60 жителей — в 20 раз больше, чем в тех степях, на которых разыгрывалась англо-бурская война. Это население жило не слишком впроголодь и питалось не какими-нибудь моллюсками и водорослями, а картофелем и ржаной мукой, сеяло для скота овес, ячмень, клевер, содержало лошадей и коров. Отрицать наличие известного запаса местных средств не приходилось. В изобилии имелись лес, вода, встречалось жилье. Генеральный штаб исповедовал в отношении базирования общеевропейскую доктрину; официальная мысль, в курсе стратегии Михневича (2-е изд. 1906 г.), гласила, что при наличии железных дорог возможно использовать для снабжения армии запасы, собранные глубоко в тылу, и что театр военных действий должен быть оборудован магазинами лишь в том размере, который необходим, чтобы снабжать войска в период сосредоточения, не растягивая последний выделением особых поездов для снабженческих перевозок. В теории дело обстояло, таким образом, довольно благополучно; мы не говорим — вполне, так как стратегия уделила лишь поверхностное внимание тылу и оставила тыловых деятелей не связанными вовсе, дрессированными на свободе.

Но между принятой теорией и практикой существовал крупный разрыв. Традиции русской оперативной мысли воспитывались на практике балканских и азиатских походов. Паскевич после войны с персами, в малокультурной обстановке Закавказья, стал ревностным сторонником массового тыла, игнорирования местных средств, магазинного довольствия войск. На европейском театре, вынужденный отрываться от магазинов, он чувствовал себя совершенно не в своей тарелке, не понимал обстановки и действовал всегда вопреки ей. В турецкую войну 1877-78 гг. русские уделили очень слабое внимание организации нашего тыла; между тем, опираясь только на слабые румынские железные дороги и не располагая вовсе таковыми в Болгарии, они должны были бы не пытаться подражать Мольтке, а отойти от европейской теории в сторону приемов борьбы на малокультурных театрах. Снабженческие злоключения 1877 г. произвели сильное впечатление на молодого капитана Куропаткина, и последний пошел по стопам Паскевича. Этот путь принес большие результаты при окончательном завоевании Туркестана, где оказался вполне уместным, и сомнительные — в Маньчжурии, когда Куропаткин выступил уже в роли полководца. В хозяйственном отношении Куропаткин создал прекрасный тыл, в оперативном — отвратительный. Преувеличенное опасение за свои сообщения — это одно из последствий малокультурной практики. Опасения за тыл привели к проигрышу Ляоянской и Мукденской операций. Одна из важных причин проигрыша войны с Японией заключалась в недооценке культурности Маньчжурского театра военных действий. Уже в 1904-1905 гг. мы можем отметить со стороны тыловых деятелей очень опасный хозяйственный уклон — непонимание местных средств, стремление все везти из центра, несмотря на загруженность Сибирской железной дороги. Сибирь рисовалась, по-видимому, русским интендантам, как голодная ледяная пустыня. Они сразу же решили развезти с Волги по важнейшим станциям Сибирской дороги несколько миллионов пудов муки, чтобы обеспечить продовольствие перевозимым через Сибирь войскам. Если это им не удалось, то только по полному отсутствию нарядов на вагоны в их распоряжении. Конечно, от этого в пути никто не голодал. О Маньчжурии они знали, конечно, еще меньше, чем о Сибири; они не желали знать, что Маньчжурия может прокормить не только полумиллионную армию, но много большее количество людей и животных; и, несмотря на величайшие затруднения на Сибирской железной дороге, в ущерб доставке войск, пополнений и технического оборудования, они сумели протолкнуть в Харбин тысяч двенадцать вагонов муки и зерна... Если бы такие люди стали во главе любого коммерческого предприятия, они его очень скоро бы привели к банкротству. И им вовсе не потребовалось быть сознательными вредителями, чтобы пустить ко дну гибнущий старый строй России в мировую войну, создав экономическую катастрофу...

В отличие от пруссаков эпохи 1866 г., у которых каждый талер был на счету и фантазия коих жестоко обуздывалась скудностью средств в распоряжении государства, русский тыл мировой войны зародился в эпоху относительного благоденствия русских финансов; казначейство не знало заминок, так как на помощь ему всегда были готовы придти прекрасно оборудованные станки экспедиции заготовления государственных бумаг. Задерживающего центра в этом отношении не было. С другой стороны, театры военных действий связывались с центром государства десятком мощных железных дорог, которые могли фактически перекачать на запад все важнейшие материальные средства государства — зерно, скот, жиры, мануфактуру, оборудование, металл, доски. Не было и того задерживающего центра, который образовала в 1904 году теснина Сибирской железной дороги. В сущности Россия должна была бы прогореть в мировую войну гораздо скорее, если бы тыловые деятели не оказались вначале скромными людьми, которые лишь постепенно, к 1916 году, получили полный размах,

Распоясывание должно было иметь место, так как теоретических предпосылок для развертывания тыла не было, представления о стратегии и военной экономике были близки к нулю, а положение о полевом управлении войск 1914 года, естественно, имело в виду лишь регулирование юридических взаимоотношений между различными инстанциями. При этом это положение 1914 г. вводило чрезвычайно опасное мероприятие: оно делило весь театр военных действий против Германии и Австрии на два фронта и предоставляло каждому из них полную хозяйственную самостоятельность. Ставка верховного командования не имела никаких органов для руководства снабженческими вопросами; оба начальника снабжения фронтов самостоятельно требовали от государства все им нужное.

Тенденция современного развития заключается в том, что граница между театром военных действий и остальной частью государства должна сглаживаться; тылом становится вся страна. Но это требует единого, централизованного руководства всем тылом. Этот интегральный тыл возможно создать лишь при наличии интегрального полководца, то есть если войну ведет не особое лицо, а центральная государственная власть с неограниченной какими-либо пределами диктатурой. В условиях 1914 года это означало бы, по меньшей мере, подчинение всего военного министерства верховному главнокомандующему; военный министр должен был бы играть при последнем роль архиглавного начальника снабжений. По многим причинам, однако, при существовавшем режиме и личных отношениях, такая комбинация в 1914 г. являлась невозможной.

Для государственного тыла, следовательно, не хватало основных предпосылок. Россия вела на западном фронте в тыловом отношении две войны: одну — преимущественно германскую, другую — преимущественно австрийскую. В этих условиях граница, разделявшая театр военных действий от государства, должна была, конечно, не стушевываться, а углубляться. Если в начале войны тыловая граница проходила у Смоленска, то появлялась существенная разница между запасами, сложенными, положим, у Вязьмы или у Смоленска: военный министр мог направить запасы из Вязьмы и на юго-западный фронт или израсходовать их на какую-либо иную потребность. А что попало уже в Смоленск, то находилось в полном и бесконтрольном распоряжении фронта, составляло часть его хозяйства. Отсюда, конечно, предпочтение, отдаваемое фронтом Смоленску; а так как станция его, сдавленная между Днепром и холмами, не допускала развития и постройки складов, то последние стали создаваться на глухом участке железной дороги, пролегавшем на равнинной местности, — потребовалось капитальное, но по существу типично “малокультурное” строительство.

Мы все очень хорошо понимаем разницу между видимыми и невидимыми запасами. “Видимые” запасы хлеба — это склады на станциях железных дорог, амбары крупных мельниц, элеваторов, портов, базисных складов кооперации. Конечно, весьма почтенно стремление обосновать снабжение действующих войск на видимых, надежно учтенных запасах, а не на разбросанных во всей крестьянской массе продуктах урожая. Но беда заключалась в том, что при известной близорукости русского тыла “видимыми” для него запасами являлись только те, которые находились в пределах его юрисдикции, на его фронтовой территории, которые непосредственно ощущались на его учете. Так возникли фронтовые базы русского фронта в мировую войну, воскресшие наперекор железным дорогам традиции XVIII века.

Запасы фронтовых баз исчислялись в десятки миллионов пудов; такие запасы, конечно, не могли сосредоточиваться в непосредственной близости от линии, на которой сражались наши и неприятельские войска. Территория фронта искусственно растягивалась в глубину, чтобы найти железнодорожные станции, достаточно удаленные, могущие дать приют бесконечным фронтовым складам и учреждениям. Глубина фронтовой территории достигала 500-800 км; когда перед нами встала угроза захвата немцами ст. Барановичи и линия фронта грозила приблизиться к Смоленску на 430 км, это удаление уже показалось недостаточным, и тыловая граница была отнесена на 176 км назад, к Вязьме.

Представьте себе пространство от Черного моря до Финского залива, между 46-м и 60-м градусами северной широты, по меридиану 1550 км и по параллели 600 км, следовательно, около 930 000 кв. км, с 50 или 60 миллионами населения, с массой важных и архиважных производственных центров, — вот территория, которую ныне пришлось бы выделить под фронтовые сатрапии, если бы мы пытались удержать схему фронтовых баз. Государство по живому телу разрезается на опричнину и земщину. Такая опричнина, конечно, немыслима для западноевропейских государств уже просто потому, что она поглотила бы их целиком, и на земщину ничего бы не осталось. Но даже при наших огромных пространствах, даже при океане земли СССР, выделение таких сатрапий является очевидно непосильным и подрубает нашу экономику в ее основе. Идеология этой опричнины имеет глубокие феодальные корни: “армия на войне подобна кораблю на океане, снаряженному сообразно указанной ему цели; он заключает в самом себе все средства существования и успеха. Как корабль, армия составляет независимое целое, доверенное главнокомандующему на тех же основаниях самостоятельной отдельности, как корабль отдается капитану, посылаемому вокруг света. В этом уподоблении заключается та непогрешимая и священная тайна, которая до сих пор служила основой нашего устройства на войне”. Так протестовал еще фельдмаршал Барятинский против слабых попыток Милютина наметить роль государственного тыла на войне. Эта истина, к сожалению, оставалась почти непогрешимой и священной еще во время мировой войны, да и теперь еще далеко не вытравлена из нашего сознания.

Пышный расцвет фронтовых сатрапий в мировую войну в значительной степени обязан тому позиционному характеру, который она вскоре приняла на всех фронтах. В маневренной войне трудно мыслить военную юрисдикцию иначе, как преходящей. Сегодня здесь, а завтра там; границы армейских и фронтовых районов имеют относительно мимолетный характер, не впиваются в территорию страны глубокой межой. Тыл маневренного периода поневоле имеет сходство с полевой фортификацией, которая вынуждена применяться к местности, так как для капитальных работ и связанного с ними самодурства нет времени. С наступлением позиционного сидения обстановка в этом отношении круто изменяется. Предания гласят, что когда-то, при постройке Владивостокской крепости, на одной горной вершине не оказалось достаточно места, чтобы построить наш шаблонный равнинный форт: рвы, существенная часть форта, на ней не умещались; и наш гениальный строитель вышел из затруднения тем, что он присыпал к вершине ров... Не только бумага, но и действительность многое терпит, в особенности в части бесцельных расходов, нерациональных мероприятий, неумения уложиться в данные условия. Гениальность владивостокского инженера не затмила гениальности устроителей нашего тыла. Позиционный период стал периодом капитального строительства: нет города — строй город, больницы, бараки, склады, холодильники, станции, заводы, занимайся электрификацией. Как только войска останавливаются, расходы на войну удваиваются и утраиваются, армия начинает обрастать. Особенно примечательно для русского фронта в 1916 г. то, что все это тыловое творчество развивалось на холостом ходу: для землянок на фронте не давалось никакого освещения, тыл не помогал войскам оборудовать позиции ни рамами, ни стеклами для землянок, ни распилкой досок для нар, ни заготовкой кирпича для печей. Все это производилось в тылу в большом количестве, но и пожиралось им, на его капитальное строительство по преимуществу.

Позиционная психология господствовала не только в пределах России; Людендорф сообщает, что когда в 1918 г. перед ним выдвинулась необходимость отступательного маневра, он оказался не в состоянии его произвести, так как предварительно нужно было эвакуировать имущество, для поднятия которого требовалось до 15 тысяч — не вагонов, а поездов. И свои силы германские бойцы в течение лета и осени 1918 г. израсходовали не для достижения каких-либо целей, которые бы помогли Германии заключить сносный мир, а для прикрытия этой гигантской эвакуации. Людендорф объясняет наличие огромных тыловых складов своим недосмотром. Мы думаем, что Людендорф был по природе своей опричником, стремился к “самостоятельной отдельности” стратегии от политики, являлся далеко не горячим сторонником государственного тыла; при таких задатках и тенденциях, вызываемых позиционным периодом, его недосмотр являлся не случайной ошибкой; но у немцев, по крайней мере, узкоколейки подходили к фронту; блиндажи освещались электричеством и имели бетонные прикрытия [...]

Небольшое замечание личного порядка: в начале 1917 года я формировал независимую от военного ведомства (морскую) дивизию; материальная часть мне почти не отпускалась, но в мое распоряжение были отпущены большие кредиты. Цены на все товары росли как на дрожжах. Мой интендант, человек с высшим интендантским образованием, предложил мне покупать что ни попало, хотя бы крестьянские телеги, чтобы обратить падающие денежные знаки в определенные материальные ценности; не понадобится — через месяц можно будет ликвидировать покупку с совершенно надежным для дивизии барышом. Впоследствии, особенно в период инфляции 1921-22 гг., эти приемы, как известно, получили широчайшее распространение. Я, конечно, радикально отверг это спекулятивное предложение, внушенное только лучшими чувствами по отношению к хозяйству дивизии. Но, в сущности, какая разница была между этим предложением и основной тенденцией роста фронтового тыла во вторую половину мировой войны? То же противоположение интересов части интересам целого, удар государству в спину...

Конечно, антигосударственные тенденции фронтового тыла прикрывались соответственными теориями. Спекуляция открыто выступать не любит, а за фиговым листочком теории дело никогда не останавливается. Фиговый листок упирается преимущественно на самобытность: вот если бы имели французскую железнодорожную сеть, ее густоту, ее мощность; если бы наши пространства были того же масштаба, с которыми имеет дело Западная Европа, — мы могли бы тогда перейти к государственному тылу; а то не угодно ли вести хлеб из-за Волги за несколько тысяч верст при наших перебоях в работе железных дорог; а кушать надо войскам давать каждый день. Как тут обойтись без фронтовой базы; Франция и Германия нам не в пример...

Где железнодорожное движение более свободно от перебоев — в ближайших 500-800 км от фронта или в дальнейшем тылу? Главной причиной, вызывающей перерывы в правильном продвижении снабжения по железным дорогам, являются оперативные переброски — маневрирование войск по железным дорогам. Основные перебои, очевидно, происходят на территории фронта. Почему же руководители снабжения фронта относили свои фронтовые базы на самую тыловую границу фронта? Кто предлагает базировать какую-либо армию, действующую в Белоруссии, на Иркутск? А какая разница выслать поезд с мукой из Вязьмы, где находится фронтовая база, или из Ельца? Отпадает только необходимость в лишней перегрузке, в постройке складов, да в создании лишнего многочисленного персонала, будет меньше одной целью для неприятельских воздушных нападений, освободятся ценные помещения, облегчится работа железных дорог, и войну станет вести дешевле... Вся софистика фронтовых сатрапий опрокидывается простейшим путем — допуском, что Елец включается в пределы их опричнины: в таком случае фронт сам сейчас бы отбросил свою фронтовую базу в Елец.

Изобилие тыловых санитарных учреждений, “земгусаров”, находило свое оправдание в особой ученой медицинской теории — о быстроте воспалительных процессов при ранении, из которых следовало, что добрую часть раненых можно вести по железной дороге в тыл, но только на несколько сот верст; а затем их надо выгружать и лечить на месте. Характер современных ранений таков, что от ст. Молодечно до Вязьмы везти его в санитарном поезде можно, а до Москвы нельзя; отсюда надо строить санитарные городки в пределах сатрапии. Кто хочет, пусть верит этой софистике! Раньше врачи при желудочных заболеваниях пичкали больных яйцами, а теперь наоборот, запрещают им есть яйца. При государственном подходе к вопросам эвакуации раненых изменение во взглядах на характер современных ранений может сложиться чрезвычайно просто.

Сейчас мы очень интересуемся военными действиями на малокультурных театрах Африки и Азии. Специалисты по этим театрам могут подсчитать, что Англия в Южной Африке или Франция в Марокко вынуждены были развернуть в четыре, а порой в десять раз превосходные силы, в сотню раз превосходную технику и израсходовать так же примерно в сто раз большие материальные средства, чтобы раздавить своих слабых противников. Вот что значит вести борьбу на малокультурном театре! У нас существует также известная традиция борьбы на малокультурных театрах, вскормленная турецкими войнами России, туркестанскими походами, борьбой в Маньчжурии. В России было два крупных “малокультурных” полководца: Паскевич и Куропаткин. Что значит сохранить эти традиции для европейской войны? Это означает требование по меньшей мере десятикратного материального превосходства над неприятелем. Вести войну с сильным европейским государством приемами, которыми Франция сломила сопротивление Марокко, это означает сознательное устремление на поражение...

Небольшое пояснение: существуют государства, имеющие на важнейших морских путях свои или союзнические оборудованные порты, где их военные суда могут возобновлять запасы угля; поэтому они могут строить свои суда с сильной артиллерией и броней, уделяя угольным ямам скромное место. Это — культурный военный флот. В истории русского военного флота были характерные периоды, когда морское командование предполагало, что крейсера должны быть готовы к океанской работе, вдали от всяких баз; в результате получились наполовину боевые суда, наполовину угольщики — вроде владивостокских крейсеров 1904 г. При одном тоннаже русские суда были много слабее английских, японских, итальянских. То же мы видим и на сухопутье; символ оперативной организации для борьбы на малокультурном театре — это большой живот и слабые руки. Еще в XIII веке, при завоевании Уэльса, английские рыцари начали облегчать свои панцири, которые мешали действовать в дебрях Уэльса. Война заставила французов ослабить свою артиллерию, и они поплатились за свои малокультурные устремления разгромом 1870 г.

Нельзя идти в тяжелых доспехах, с тяжелой техникой в дебри Африки и Азии, но горе пузатым, со слабыми мускулами армиям, выступающим в европейской войне!

Мы стремились с возможной беспощадностью расправиться с русской тыловой традицией эпохи мировой войны, так как представляемая ею опасность удесятеряется вследствие совпадения с практикой гражданской войны. Опыт последней в отношении тыла чрезвычайно реакционен. Он отбрасывает нас на столетие назад. Эволюция войны привела нас в XX веке к понятию государственного тыла, к широкому обобществлению всех средств, находившихся на территории государства, для целей войны; эта эволюция свидетельствует о том, что всякая попытка организовать отдельное, замкнутое хозяйство разлагает общую экономику государства, и нет на войне спасения вне коллективизации усилий и средств. Создание фронтовых сатрапий с их стремлением к отдельным базам и экономической самостоятельности, отсутствие государственного тыла в мировую войну отчасти являлось недосмотром, отчасти блажью, пережитком, отчасти продуктом феодальных тенденций и общей слабости государственной идеи в царской России. В мировую войну фронтовой тыл являлся одним из важнейших факторов разложения государственной экономики; в гражданскую же войну уже разложение экономики диктовало устройство не только фронтовых, но и дивизионных баз, антисоциалистический характер устройства всего тыла, нарождение бесчисленного множества отдельных хозяйств, отчасти питавших красные армии, но преимущественно работавших на холостом ходу, на началах самообслуживания. При разрушенном транспорте и жесточайшем истощении экономики государственный тыл отсутствовал, суровая необходимость толкала отдельные части к самопомощи. Если мировую войну Россия вела малокультурно, то в гражданскую войну в отношении экономики и транспорта мы оказались уже в малокультурных условиях, и, естественно, многие тенденции в устройстве нашего тыла в обеих войнах совпадают. Действительно, если в гражданскую войну наличность 12 нестроевых на 1 бойца являлось почти идеалом, то не напоминает ли это условие борьбы на малокультурном театре, хотя бы Англии против Леттов-Форбека? На пути рационализации тыла мы всегда будем иметь против себя практику не только мировой, но и гражданской войны. Нужен резкий, диалектический скачок в эволюции наших взглядов на тыл, нужен революционный подход к устройству тыла, и самые резкие слова нам представляются уместными...

Как будто идея об интегральном руководстве войной, о слиянии правительственной и полководческой власти, которую несколько лет тому назад принимали в штыки, не встречает теперь возражений, и государственные деятели теперь держатся мнения, что они не имеют права быть простыми дилетантами в вопросах стратегии. Одновременно мы сделали несомненные успехи в вопросах экономики войны; внимание к ним привлечено, растут работники, специализирующиеся на них. Мы все понимаем, что войну ведет не особая организация, а государство в целом, и тылом дерущихся войск является все государство.

Из понятия государственного тыла надо сделать соответственные выводы для фронтовых тылов. Введенное русским генеральным штабом понятие фронта, со своим тылом, охватывающим армейские организмы в целом, сейчас же отразилось на армейских тылах, лишило их самостоятельности, поставило их в подчиненное положение, сузило их функции до распределения. Но сами фронты в тыловом отношении разрослись, став самодержцами. Введение понятия о государственном тыле логически требует производства над фронтами той же самой операции, которую они проделали в 1914 году над армиями: функции их должны быть резко сужены, самостоятельность их должна быть уничтожена, основные функции их должны отойти к государству, в хозяйственном отношении они должны занять подчиненное положение. Проведение всей этой реформы стало бы значительно легче, если бы мы уже в мирное время уничтожили такие крупные экономические сатрапии, какими являются военные округа, и перешли к более мелким и послушным подразделениям государственного тыла — корпусным округам.

Фронты и армии должны перенести свою деятельность ближе к сражающимся войскам. Мы отнюдь не возражаем ни против запасов, ни против какого-либо строительства в районе действий самих войск. Эти запасы очень нужны, так как в современную войну по железнодорожной сети, на глубине до 500 км за фронтом, будут происходить массовые железнодорожные маневры. Но глубину современного театра военных действий, вырезанного из государственного тыла, неблагоразумно было бы значительно увеличивать за пределы 300 км. Все, что позади, желательно изъять из ведения фронтов и армий. О распространении военного положения в тыл заботиться теперь не приходится, так как при наличии воздушного флота и классовом характере войны военное положение, вне театра военных действий, должно распространиться теперь на весь государственный тыл, включая и мосты через Волгу.

Перенесение центра тяжести на государственный тыл диктуется нам и ограниченным размером наших материальных средств. Здесь может быть только два выхода: или логические выводы, жестокая централизация распоряжением всех средств, крупный шаг вперед, или частно-хозяйственная анархия, тылы пухнущие и богатеющие параллельно общему оскудению, экономическая катастрофа, миллионы бесполезных нестроевых. Или мы будем базироваться на всю страну, или сразу же окажемся в тупике. При общей экономике нашего Союза создание самостоятельных фронтовых баз, иммобилизующих огромные средства, не может пройти безнаказанно. Ведь наше плановое хозяйство уже в мирное время развивается при втрое-вчетверо меньших относительно годового оборота количествах запасов, чем частно-капиталистическое хозяйство буржуазных государств. Мы должны научиться и войну вести с меньшими запасами на театре военных действий, чем то делала Россия.

Налаживание работы нашего государственного тыла мыслимо только в том случае, если мы покончим с жупелом самобытности и с аргументацией малокультурности нашего театра военных действий. Во-первых, потому, что эта аргументация фальшива в своей основе, во-вторых, потому, что существо ее заключает пораженческую тенденцию. И не будем слишком себя гипнотизировать позиционным характером конца мировой войны, а равно и заграничными образцами: на английском командовании, например, столь же чувствительно тяготела рутина борьбы на малокультурных театрах, как и на русском командовании. В рационализации устройства тыла мы не можем ставить себе задачу только догнать Запад, — надо идти дальше вперед. И первой предпосылкой успеха явится отказ от узкотыловых интересов, рассмотрение вопроса с широкой государственной точки зрения. Нельзя рассекать территорию государства юридической гранью, равносильной тому, как если бы железные дороги фронтового района и тыла были разной колеи.

Война и революция. 1928. Кн. 11. С. 94-108.

Эволюция оперативного развертывания

Передо мною лежит только что изданный ГВИЗом посмертный труд А.М. Зайончковского: “Подготовка России к мировой войне. Планы войны”. Автор просмотрел в архиве дела Главного управления генерального штаба по делопроизводствам оперативному, крепостному и мобилизационным запасам и привел из них ряд интересных выдержек. Дела эти находятся в большом порядке, компактны; они заключают ряд решений конкретных стратегических и оперативных вопросов, данных русским генеральным штабом в период, предшествовавший мировой войне. Мы должны быть очень признательны автору за оглашение в печати важнейших данных прошлого русской стратегической мысли. Каждый стремящийся углубить свое стратегическое мышление, несомненно, должен будет внимательно остановиться на содержании труда Зайончковского. Содержащиеся в нем данные позволяют конкретизировать стратегическую мысль. Хорошо или плохо решал свои задачи старый генеральный штаб, но эти задачи выдвигала жизнь, они являлись вполне реальными; мы можем говорить о них вполне откровенно, не останавливаясь ни перед какими стратегическими тайнами царской армии, которые больше не существуют, и не преклоняясь ни перед какими авторитетами эпохи подготовки к мировой войне: ни цензурных, ни живых преград для научной критики здесь нет. Только полтора десятилетия отделяют нас от этой эпохи, и все же она целиком уже отошла в область истории.

Нас сейчас в этом труде интересует другая сторона. А.М. Зайончковский еще на последнем съезде ВНО выступал как паладин “чистой” истории. В его посмертном труде заключается, однако, очень наглядное опровержение этой философской истории. Приведя какой-либо факт, автор спешит высказать о нем свое мнение, не скрывает, что его привлекает и что отталкивает. Перед читателем — точка зрения Зайончковского, пожалуй, более ярка, чем стратегическое мышление отошедших в историю деятелей генерального штаба.

Мы остановимся в этом очерке на тех положениях, в которых мы диаметрально расходимся с автором. Мы полагаем, что изучение этих расхождений далеко не бесплодно и может помочь углубить наше понимание некоторых стратегических вопросов.

***

Научную ценность могут иметь военно-исторические труды как вышедшие, так и не вышедшие из школы исторического материализма. Однако, мы должны требовать от автора, во всяком случае, глубокого уважения к реальности, к материальному базису, ложащемуся в основу тех или иных событий и принятых решений.

Мышление Зайончковского — ультраидеалистическое. Он характеризует (65)[43] период 1880-х годов “застоем, вызванным в развитии производительных сил страны реакционной политикой царизма”. Не правильнее было бы характеризовать этот период реакционной политикой царизма, вызванной застоем в развитии производительных сил страны и связанной с ним политической слабостью буржуазии? Но если в своих общих взглядах автор просто идеалистичен, то он становится ультраидеалистичным в своей военной критике. главное ее содержание — похвалы смелым решениям эпохи 1880-х годов, Обручева и хула стратегической трусости генерального штаба периода, последовавшего за русско-японской войной. Всякому понятно, что осторожность может получить целую шкалу оценок — от похвальной рассудительности до отвратительной трусости, — но что наша оценка только в том случае может сколько-нибудь претендовать на научность, если мы изучим тот материальный базис, на котором зиждилось принимаемое решение. То решение, на которое надо обязательно рискнуть с хорошей армией, представляется безумным, если армия затронута разложением, не имеет снабжения, надежного командования, плохо и недостаточно вооружена.

Ушедший в область истории генеральный штаб, кажется, вправе претендовать на то, чтобы после упразднившей его Октябрьской революции деятельность его критиковалась с теми гарантиями объективности, которые обеспечивает исторический материализм. Автор, однако, устраняет их полностью: “Вопрос о состоянии снабжения русской армии всем необходимым не входит в программу настоящего труда” (281). Однако, русскому генеральному штабу приходилось, принимая свои решения, в огромной степени считаться с тем, что армия в течение русско-японской войны истратила мобилизационные запасы патронов, шинелей, сапог; что в армии не было пулеметов; что к формированию тяжелой артиллерии только имелось в виду приступить; что только что закончившаяся война в Маньчжурии засвидетельствовала слабую тактическую подготовку младшего комсостава и вовсе негодную высшего; что революционное движение 1905-08 гг. подорвало старые устои дисциплины, а новые еще не были выработаны, и массы являлись крайне сомнительной силой для защиты старого государства, в особенности в политической атмосфере острых столкновений правительства с большинством Государственной думы. В главе XV, в конце своего труда, по попавшемуся делопроизводству по мобилизационным запасам, автор нам рисует отчаянное состояние многих вопросов снабжения еще в 1912 году. Он вполне основательно говорит, что гаубицы были только на бумаге, а в пограничных округах не хватало 40% снарядов (284-286), и совершенно объясняет миролюбие русского правительства во время балканского кризиса 1912 г. этим состоянием вооружения и артиллерийских запасов; однако, автор отказывается сделать отсюда какие-либо выводы для критики русского развертывания; вопросы сосредоточения автор рассматривает отвлеченно, чисто геометрически, вне всякой связи с той реальной действительностью, в которой приходилось это сосредоточение подготовлять. Осуждая русский генеральный штаб за его осторожность, автор мог бы в равной степени осудить того коменданта крепости, который не салютовал за отсутствием пороха... Упреки ультраидеалиста получают чисто платоническое значение.

Нам кажется, что если автору попались ценные, но далеко не все основные материалы для оценки решений генерального штаба, то та осторожность, которую он громит в своей книге, была бы вполне уместна в его критике.

Сильно достается генеральному штабу за ошибку в исчислении мобилизационного запаса винтовок (289) и за недостаточную цифру определенного им комплекта снарядов к полевым орудиям — тысячу снарядов на каждое орудие (286-289, 301). О винтовках стоит поговорить отдельно, чтобы выяснить причины ошибки; что же касается до запаса снарядов, то генеральный штаб решил после русско-японской войны повысить комплект с 600 на 1500 и даже вытребовал на них деньги. Но снаряды обязательно должны были фабриковаться в России, а Главное артиллерийское управление проявило в этом деле такую медлительность, что в 1912 г. в пограничных округах не хватало 40% до переходной нормы в 1000 снарядов; имевшиеся в избытке ассигнования оно расходовало, например, на перевооружение горной артиллерии. Если при 1000 снарядов некомплект достигает 40%, то изменение нормы повысило бы некомплект до 60%; мобилизационные расчеты выглядели бы еще более некрасиво, а реальной пользы не было. О необходимости доведения комплекта до 1500 снарядов ГАУ было известно; медленность ГАУ травилась всеми силами от Сухомлинова до Гучкова включительно; окопавшись за великим князем Сергеем Михайловичем, ядро этого учреждения отбивало все атаки. Десяток мелких взяточников удалось выгнать, да и то без суда, столпы же были неуязвимы. Разобравшись детальнее, Зайончковский, вероятно, направил бы свои обвинения по другому адресу.

***

Характерной особенностью, гордостью автора, является то обстоятельство, что вся работа составлена исключительно по первоисточникам. Работа по печатным источникам автору, с его архивных высот, рисуется почти как полупочтенное занятие, в таком пересказе: “автору ведь поневоле приходится идти на чужом поводу” (169).

Мы не разделяем такого архивного высокомерия: труд по собиранию архивного материала и его разработке представляет необходимую, но низшую часть деятельности историка. Это ремесло историка; историческое же творчество заключается в такой компоновке и освещении этого материала, которые находились бы на высоте требований

философии эпохи и обращали историка в вождя, указующего путь своему поколению и методы решения им своих задач; военный историк должен пролагать новые пути стратегии, оперативному искусству и тактике, а работает ли он сам в архивах или черновую работу выполняют за него подручные — не так важно.

Архивная замкнутость автора, нежелание его сверить попавшиеся документы с имеющейся литературой — представляют не достоинство, а существенный недостаток. Конечно, гораздо проще отметить переписчице в архиве, какие документы она должна перестукать на машинке, чем познакомиться с содержимым библиотек, гласящих о том же. Мне знакомы труды французских историков, щеголяющих тем, что все их примеры извлечены ими впервые из архивной пыли. Но это не мешало им детально изучать всю литературу по исследуемому вопросу. Щегольское же противопоставление архива библиотеке — просто нелепо и ведет к целому ряду досадных ошибок.

Так, автор не находит у Австрии к моменту мировой войны ни одного дредноута (100). Сибирская магистраль предполагается одноколейной (106); стратегические железные дороги в мирное время оказываются совершенно бесполезными (56) и бездоходными (128), тогда как даже Полесские дороги оправдывали процент на вложенный в них капитал. Утверждается громаднейшая, неизмеримая отсталость в железнодорожном строительстве России по сравнению с Австро-Венгрией (44); однако, у последней была только одна приличная линия для сосредоточения — Краков—Львов, все же остальные дороги, переваливавшие через Карпаты, находились в самом жалком положении, — а русская сеть железных дорог вызывала восхищение Людендорфа. 530 поездов, которые можно выгружать одновременно в Галиции (139), представляют оговорку документа, повторяемую автором: Галиция могла в сутки принять до 530 поездов, а воинских платформ для одновременной выгрузки в ней было не сотни, а только десятки. От устья Немана до Дуная не 2600 верст (134) по линии сухомлиновского развертывания, а 1200 километров. После Крымской войны в России стало распространяться не строительство шоссе (55), а железных дорог. В последнее время перед войной в Германии отнюдь не было обращено особое внимание на оборудование восточно-прусского плацдарма (137); последнее явилось в результате постепенной 70-летней работы. Откуда-то автор взял (96), что в России перед мировой войной увлекались Шлиффеном; о последнем ничего не говорили; едва ли было пятеро офицеров, прочитавших его сочинения; очевидная путаница со Шлихтингом — ошибка для нас, посещающих не архивы, а библиотеки, непростительна. Сам автор никогда не был знаком ни с одним немецким источником, и о плане Шлиффена осведомился лишь по статье Добророльского.

Такими же архивными ляпсусами являются рассказ о 200-300-тысячной турецкой армии (326), которая будто бы угрожала (без железных дорог, в горах) собраться к Эрзеруму, и рассуждение о превосходных силах турок на Кавказском фронте (338). Вопрос о качестве нисколько не интересует завязшего в географической геометрии автора, почему он утверждает (321), что русское развертывание против Германии было относительно много сильнее, чем против Австрии.

Список неточностей и промахов можно было бы продолжить еще на много строк; но мы и так достаточно подчеркнули, что скромность, столь украшающая каждого научного работника, идет к лицу и работника, получившего доступ в архивы, и что сличение данных архивов с литературой может принести только пользу. Зачем, например, пользоваться архивами (110) для извлечения данных о плотности населения (дело Военно-ученого архива № 180 518), когда сам составитель доклада, попавшего в архив, пользовался данными всероссийской переписи? Где первоисточник? Или зачем автору было обыскивать архивы бывшего министерства иностранных дел, чтобы утверждать (215), что нет никакого следа, даже намека на возможность такой размолвки между Австро-Венгрией и Италией, которая вынудила бы Австро-Венгрию большую часть своих сил в начале войны направлять против Италии и южнославянских государств. По этому вопросу существует целая литература, до записок Конрада включительно, и осуждать генеральный штаб за учет возможности такой “несбыточной, ничем не оправдываемой радужной перспективы” (226) можно, только не интересуясь литературой этого вопроса.

***

Несомненно, сильной стороной старого генерального штаба была хорошая постановка информации о германских вооруженных силах и трезвая, реальная оценка их удельного веса. В определении количества германских резервных дивизий и их боевой роли русские стояли во много раз ближе к действительности, чем французы, для которых появление десятков германских резервных корпусов оказалось, как удар грома с чистого неба; ведь французы в основу своего плана войны положили невозможность для немцев, по отсутствию у них этих резервных корпусов, совершить большой обход через Бельгию; а русские, учитывая эту скрытую мощь Германии, в 1910 году настаивали на осторожности развертывания. Французы полагали, что германские резервные дивизии будут осаждать крепости в тылу и выполнять другие второстепенные назначения, а мы считали, что 23 резервных корпуса будут работать в первой линии.

Как эта сторона деятельности русского генерального штаба оценивается автором? “В своих предположениях генеральный штаб, исходя из принципа рассчитывать для себя все в худшую сторону, а для противника в лучшую, доходил до некоторых явных увлечений” (97-98). Автор (138) стремится упрекнуть генеральный штаб в преувеличенном расчете воинской провозоспособности германских дорог: в секретной справочной книжке германского генерального штаба (мне неизвестной) стояла будто бы цифра 20 пар воинских поездов для одноколейной и 40 пар для двухколейной дороги, а русский генеральный штаб в своих расчетах увеличил эти цифры до 25 и 50 пар. Настоящие паникеры, не правда ли? Но ведь в действительности перевозки 1914 г. дали для германских железных дорог на круг, в среднем, на одноколейной — 24 пары, на двухколейной магистрали — 51 пару поездов. точнее подойти к действительным цифрам — 24 и 51, чем определение — 25 и 50, нелегко.

Рисуя себе возможности австро-германцев, генеральный штаб в 1910 году допускал возможность, что из общего числа 79 пехотных дивизий, оставленных против русских, 56 дивизий будет направлено, чтобы защемить “передовой театр”; для обеспечения с востока германцы оставят в Восточной Пруссии только 6 пехотных дивизий, а австрийцы в Галиции — только 17 пехотных дивизий. “Можно ли было рассчитывать, — спрашивает автор (194), — что немцы, при своем наступлении на соединение с австрийцами, прикроются со стороны русских, которые по окончании сосредоточения имели бы значительный перевес в силах, только 6-ю дивизиями в столь опасном для них направлении или что австрийцы свой марш на север прикроют на широком фронте от Днепра только 17-ю дивизиями? Также полагаю, что это не принадлежало к числу разумных за неприятеля решений...”

Ответ на этот упрек пусть даст история: германцы не только не оставляли против Ренненкампфа во время самсоновской операции 6 пехотных дивизий, но не оставили ни одной, а австрийцы свой марш на север прикрыли со стороны Днепра только 12 дивизиями. Удивительно здесь только то, что гадания русского генерального штаба перед войной были ближе действительности, чем заключения историка, критикующего прошлое [...]

Под давлением самой легкомысленной в свете французской разведки, в течение всей мировой войны подтасовывавшей данные так, чтобы быть приятной главнокомандующему, русский генеральный штаб ослабил масштаб предвидимого со стороны немцев сопротивления при нашем вторжении в Восточную Пруссию и соответственно уменьшил силы армий Ренненкампфа и Самсонова. И под Гумбиненом и под Танненбергом русские войска были обречены на встречу с превосходящим количественно, качественно и технически врагом. Судьба наших первых поражений была решена. Как оценивает автор это решение? “Я неоднократно подчеркивал утрировку в сторону чрезмерного исчисления грозящей России опасности. Записка французского штаба 1911 года не могла не воздействовать на уменьшение этого психоза страха” (243). Наконец, в 1912 году принято решение, допускавшее переход в наступление против Восточной Пруссии, однако “без излишнего нагромождения войск” (309).

***

Критика Зайончковского политических взглядов русского генерального штаба исходит из твердо антантовской ориентировки автора. “Соглашение с Францией имело смысл только в наступательном с обеих сторон плане войны” (40), не могло быть “отдельных планов войны, русского и французского, а должен был быть один общий, который неизменно требовал от обоих союзников развития энергичных наступательных операций, даже с риском поступиться чрезмерной осторожностью” (153). Оставаясь на почве реальности, мы полагаем, что Франция и Россия не должны были одновременно наступать против Германии; тот союзник, против которого была брошена основная масса германской армии, должен был сохранить возможность обороняться в выгодных условиях.

Автор является горячим сторонником куропаткинской идеи 1903 года о войне на Западе, а не на Востоке, связанной с надеждами на поддержку со стороны славянства (71-73), а также программной мысли 1907 года министерства иностранных дел о соглашении с Англией и Японией: “В Европе произойдут осложнения, и нам надо быть готовыми подать свой голос, чтобы не оказаться в положении полузабытой азиатской державы” (175). Очевидно, автор не был сторонником того мнения, что счастливые народы не имеют истории, и никогда не пробовал нарисовать себе картины, как бы Россия разбогатела, если бы сумела удержаться в стороне от мировой войны, да торговала бы пшеницей по 4 рубля за пуд, да спускала бы всякое барахло на вес золота...

В стороне от мировой войны России, конечно, удержаться не удалось бы; но старому русскому генеральному штабу не чужда была идея — не ставить себя в абсолютную подчиненную зависимость от союза с Францией и Англией и сохранить за собой свободу решения. Вместо сосредоточения русских войск уже в мирное время в мешке Передового театра, где они могли существовать только милостью союза с Францией, и плана Шлиффена, русский генеральный штаб стремился к такой дислокации мирного времени, которая отвечала бы и другим политическим комбинациям. Основания для этого были. Франция очень плохо поддерживала Россию в течение войны с Японией; а из нее Россия вышла настолько ощипанной, что ценность союза с нею умалилась в сильной степени. В 1906-08 гг. позиция Франции была странной. Автор подтверждает (187), что Германия, Австро-Венгрия, Турция сразу поняли, что Россия в балканских вопросах предоставлена своим силам, и приняли враждебное, вызывающее по отношению к России положение. Материальная слабость России позволила поднять против нее голову даже таким спокойным и мирным державам второго порядка, как Швеция и Румыния. Автор подметил эту особую линию поведения русского генерального штаба и сейчас же клеймит ее: “без всякого учета работы дипломатии” (163); или “тут говорить о связи политики и стратегии не приходится”. Вероятно, автор охотно развил бы свою мысль в обвинение в изменническом колебании русского генерального штаба по отношению к франко-русскому союзу.

“Рабы, не шумите своими цепями” — сказал Гете по адресу немецких масс в момент нашествия Наполеона. Русские, рабы французских займов, тоже действительно смогли в 1910 году только позвенеть своими цепями и не сумели вырваться из антантовского плена вплоть до Октябрьской революции.

***

Еще Жомини, во второй четверти XIX века, обращал внимание на возможность использования выдающегося положения присоединенного к России королевства Польского для действий по внутренним линиям против коалиции Пруссии и Австрии, если бы таковая создалась против России. В грозный момент Восточной войны, когда Австрия и Пруссия полуприсоединились к выступавшим против нас Франции, Англии и Турции, Жомини уже признавал невозможность таких операций. У него не хватило духа поставить ребром вопрос о необходимости отнести развертывание за линию Гродно—Брест; Жомини настаивал, чтобы дипломатия, какой угодно ценой, удержала бы Пруссию от войны, так как в случае последней он не мог посоветовать приличного решения, а лишь предвидел глубочайший кризис для русского государства.

В эпоху создания Тройственного союза вершителем стратегических судеб России является генерал Обручев, активный деятель создания франко-русского союза. При слабости русских железных дорог того времени нормальное развертывание затянулось бы на три месяца войны; а французам было памятно, что пруссаки успели в 6 недель покончить войну с Австрией в 1866 году и в еще меньший срок в 1870 году уничтожить под Мецом и Седаном всю французскую императорскую армию. Обручев, чтобы ускорить вступление русских войск в войну для помощи Франции, придумал антитерриториальную систему вооруженных сил для России: 43% наших войск были в мирное время уже притянуты в пограничную полосу; внутренность России оголилась вовсе от войск; в Московском и Казанском военных округах вместе осталось только 10% вооруженных сил; из внутренних городов русские войска были выведены и разместились, в очень печальных условиях, по местечкам и деревушкам Польши и Литвы. так как при мобилизации они должны были пополниться местными запасными, которые характеризовались, как ненадежные инородцы, то комплектование их производилось за счет внутренних губерний, а поляки, литовцы, украинцы направлялись на укомплектование внутренних и азиатских округов. Только ничтожная часть новобранцев (12%) попадала на службу поблизости от места, где она выросла, что усугубляло тяжесть военной службы. Войска стали определенно хуже; мобилизационные затруднения стали очень велики; в первый день войны 42-летние поляки призывались в полевые части пехоты. Армия стала чужда своей стране.

Обручевская система, делавшая полевые части бездомными, отбрасывавшая их от районов комплектования к границе, исключила возможность формирования при них резервных войск. второочередные части должны были получить уже в мирное время свои особые, явные кадры, в виде резервных и крепостных полков и батальонов. Это были части определенно второго разбора, далеко не воинственные, содержимые в мирное время в очень ограниченном составе, давшие отвратительную подготовку проходившей через них части призыва. Опыт русско-японской войны показал их впечатлительность, нестойкость и тактическую неумелость в первых боях. Качество их было несравнимо хуже, чем полевых частей; густыми толпами появились они на полях сражений, несли большие потери, не нанося врагу вреда, охватывались паникой, обращались в бегство и являлись существенным моментом проигрыша операций.

В экономическом отношении обручевская система представляла благотворительность польской окраине за счет русского центра. Помимо двух сотен миллионов на крепости, она потребовала сотню на строительство казарм в пограничной полосе, чтобы разместить в них хоть часть нагроможденных войск. Она привела к тому, что все жалкие средства, которые выделял бюджет на постройку шоссе, расходовались исключительно в Польше. Польское сельское хозяйство и города чрезвычайно выигрывали от обширного рынка, который создавался сосредоточением войск в мирное время.

Чтобы обеспечить трудную мобилизацию в пограничном пространстве, и чтобы помочь Франции в первые же дни войны, масса кавалерийских дивизий была расположена в непосредственной близости от границы и в первые же часы войны имела задачу — вторгнуться в неприятельские пределы и произвести погром транспорта, связи, администрации. Конница, крупный козырь, была обречена на гибель, разрешая второстепенную задачу...

В стратегическом отношении систему Обручева можно характеризовать как громопривод. Мольтке старший, Вальдерзее, Шлиффен в первые две трети своей деятельности начальника генерального штаба — были вынуждены ограничиваться обороной против Франции и наносить главный удар по массе собранной в бассейне Вислы русской армии. Это был и лакомый, и легко доступный кусок: удар из Восточной Пруссии и Галиции естественно вел к окружению охваченного неприятельской территорией с севера и юга Передового театра. Русским армиям пришлось бы отступать не к Москве, а к Варшаве. Здесь уже для нее был приуготовлен редюит, в виде укрепленного района Варшава—Новогеоргиевск—Зегрж — русский Мец, ожидавший лишь своего Базена для катастрофической сдачи в плен полумиллиона солдат.

В политическом отношении система Обручева, это развитие русских вооруженных сил в виде польского флюса, характеризуется потерей независимости и полным принесением в жертву интересов русской армии и русского народного хозяйства на алтарь союза с Францией. С устремленным против Германии уже в мирное время развертыванием, Россия становилась не субъектом, а орудием политики. Зайончковский, конечно, выступает горячим паладином этой системы и мечет громы негодования против посягнувших на нее русских деятелей...

Автор не видит охвата русского сосредоточения; он усматривает лишь географический прорыв неприятельского центра (226) и требует утрамбования русских войск в польском мешке. Особенно “привлекательной чертой этого развертывания” представляется автору выделение для обеспечения наших операций минимума сил, несмотря на то, что оно было “несколько рискованно” (225). Особенно прельщает автора предложенный Драгомировым вариант, вовсе очищающий Неман и приближающий центр сосредоточения к левому берегу Вислы — для прямого марша на Берлин. Автор тут пользуется случаем бросить камешек в близкий мне огород: “Правда, в плане Драгомирова, с точки зрения некоторых современных стратегов, есть вещи абсурдные. Здесь мы видим все признаки “гнусного” сосредоточения и, главное, полное неуважение к Шлиффеновским “клещам” (48). Этот выпад лишен, однако, какого-либо материального обоснования: сам автор вынужден признать отрицательные черты защищаемого им “гнусного сосредоточения” — “недостаток пространства для маневрирования все увеличивавшихся массовых армий, скученность ближайших тыловых районов и отхождение от флангов главных железнодорожных магистралей” (67).

Такое противоречие взглядов автора, неустойчивость их представляют чрезвычайно характерную черту. Автор имеет не одну, а несколько точек зрения и перебегает с одной точки зрения на другую для удобства осуждения реформаторов обручевской системы, не считаясь с тем, что на одной странице он опровергает другую. Так, автор не мог не признать достоинство военной реформы 1909-10 гг.; в основе этой реформы лежал переход от приграничной к территориальной дислокации армии. Войска в Вислинском бассейне были разрежены и перемещены в бассейн Волги; были сформированы новые полевые дивизии, и количество рядов в полках внутренних округов значительно увеличено, что повысило возможности их тактической подготовки. Явные кадры резервных дивизий были уничтожены и обращены в скрытые, влитые в полевые части; последние в момент мобилизации выделяли ядро для формирования второлинейных дивизий, стоявшее по своему обучению несравненно выше прежних резервных батальонов, представлявших не то караульные команды, не то нестроевые части для ухода за неприкосновенными запасами. Артиллерия была усилена. И вся реформа была проведена при непременном условии, выдвинутом Государственной думой, чтобы общий состав мирного времени не был увеличен ни на одного солдата... Реформа была произведена за счет уничтожения резервной и крепостной пехоты. Последняя по своим качествам приближалась к тем инвалидным командам, с которыми воевал еще Пугачев; слабая духом и внутренним порядком, ушедшая в свои огороды и караульную службу, она была девственно невинной в вопросах тактики и современного боя как в поле, так и в позиционных условиях.

Автор хвалит реформу и признает, что новые “второ-очередные дивизии даже в выполнении важных оперативных задач... весьма скоро сравнялись с полевыми и далеко превзошли своими качествами резервные дивизии времен японской войны” (91). Но далее, с героической непоследовательностью, автор осуждает Сухомлинова за “важную, но сказал бы, бесславную реформу. Он уничтожил крепостную пехоту... неоценимое средство в руках энергичного коменданта” (151). Логика здесь, примерно, такая же, как у восхваления Октябрьской революции, которое было бы связано с сожалением о переходе власти от буржуазии к рабочему классу. Плохая крепостная пехота заменена хорошей полевой: приветствуем последнюю, но сожалеем о первой...[44]

***

В вопросе о крепостной пехоте и крепостях мы переходим в область, пропитанную политикой, политиканством и интригой.

Крепости, стратегически распланированные при Николае I, как двойные тет-де-поны на важнейших реках Польши, утратили в XX веке значительную часть смысла своего существования... Переправы через реки могли осуществляться, при современных мостовых средствах, в любом месте и требовали гораздо большего фронта, чем им обеспечивали первоклассные крепости. Последние выполнили свою маневренную роль, когда фронт генерального сражения не превосходил десятка верст. Новые условия требовали долговременного укрепления не одного пункта на реке, а всего ее течения; укрепленный рубеж создавался переплетом огня тяжелой артиллерии по всей реке. Если бы на Немане, Бобре и Нареве мы имели такую стратегическую опору, наши операции в мировой войне были бы действительно облегчены крепостями. Куропаткин, на рубеже столетий, начал обозначать укрепление этих рубежей.[45]

В техническом отношении русские крепости к моменту русско-японской войны отстали лет на 30; за исключением редких бетонных капониров, они представляли нагромождение немаскированных кирпичных построек; любой простой окоп, как только в восьмидесятых годах появился начиненный сильно взрывчатым веществом гаубичный снаряд, стал много безопаснее кирпичных фортов, обитать в коих во время боя стало немыслимо. За период 1904-08 гг. крепости оказались еще более запущенными. Овладение ими для неприятеля стало задачей более легкой, чем штурм слабенькой полевой позиции.

В то же самое время русская первоклассная крепость представляла ценнейший склад: тысяча орудий, свыше полумиллиона снарядов, миллионы ружейных патронов, десятки миллионов продовольственных дач, масса технических средств.

Обессиленная поражением в Маньчжурии и революцией 1905 года, русская армия не имела возможности прикрыть большинство крепостей в Польше своим развертыванием и явилась вынужденной предоставить им бороться с врагом собственными силами. Вместе с ценным имуществом, в каждой первоклассной крепости были обречены на сдачу в плен около 100 тысяч плохо организованных солдат.

Пусть читатель теперь сам решает — было ли изменническим деянием упразднение русских крепостей в Польше, или прямой изменой явились бы сохранение для немцев колоссального материального приза и обеспеченная сдача в плен полумиллионного, в сложности, гарнизона.

В наполненной интригами петербургской атмосфере 1910 года увод войск из Польши и упразднение крепостей вызвали громадное волнение и яростную оппозицию. Получилась удивительная коалиция агентов Франции, сомневавшихся — не обеспечиваем ли мы свободу действий, чтобы скинуть ярмо франко-русского союза; военных инженеров, которые приняли это мероприятие за покушение на их профессию; заинтересованного местного начальства; консервативно мыслящих людей, привыкших полагаться на крепости и не желавших считаться с тем, что “крепость” превратилась теперь, в сущности, в “слабость”, и разных лиц, просто заинтересованных в том, чтобы свалить одного военного министра и найти послушное орудие в другом или устроиться при нем.

В этих условиях генеральному штабу были навязаны полумеры; на Висле Новогеоргиевск был сохранен. Николай Николаевич возглавлял оппозицию по вопросу о крепостной пехоте и настоял на постройке новой большой крепости — у Гродны, большой крепости — Ревеля и на ремонте Выборга. В 1910-1914 г.г. кредиты на устройство и усиление крепостей были увеличены; ассигнования не разбрасывались по многим пунктам, а сосредоточились на Новогеоргиевске, Гродне, Бресте и Ковне. К 1915 году фортификационная сила этих немногих крепостей поднялась, вероятно, не меньше, как на 500%, по сравнению с условиями 1907-09 гг. Что же сказал по поводу этих крепостей опыт мировой войны? Лучшая крепость, Новогеоргиевск, сумела продержаться неделю, и дала немцам драгоценные трофеи — массу тяжелой артиллерии с большим комплектом снарядов, массу продовольствия и технического снабжения, 120 тысяч пленных. Ковна была взята без окружения ее германцами, как слабейший участок русского слабо укрепленного окопного фронта; гарнизон поэтому смог уйти. Гродна серьезно не оборонялась, но форты ее были взяты с налета. Брест вовремя был эвакуирован. Упраздненный Ивангород вновь возродился во время войны и отвлек на себя большие средства; когда же ему стала угрожать серьезная опасность, он был очищен без боя. Мировая война полностью подтвердила скептическое отношение русского генерального штаба к крепостям и предложенное им в 1909 г. смелое решение. Каковы же взгляды А. М. Зайончковского?

Он чрезвычайно расхваливает инженерную подготовку, оставленную нам XIX столетием: она парализовала риск развертывания на Передовом театре (224, 225); здесь не было ни одного укрепленного пункта, который не являлся бы логически последовательным во всей сети вариантов стратегического развертывания (53-54). “Начало реформы крепостного вопроса с шумливого разрушения системы обороны настолько оригинально и настолько нежизненно, что трудно подвести под него какой-нибудь логический фундамент. Немудрено поэтому, что Петербург того времени был наполнен по крепостному вопросу массой сплетен” (163). Но зачем же автор теперь идет на их поводу? И какую реформу возможно произвести, ориентируясь на то, что скажут московские просвирни, и без борьбы с заинтересованными в сохранении старого порядка лицами?

Особенно автор разносит русский генеральный штаб за то, что последнему не удалось упразднить Новогеоргиевск: “разрушив всю милютинскую систему развертывания и крепостей и очистив от войск передовой театр, заперев там, однако, как в ловушку, в Новогеоргиевске целый полевой корпус...” (210). Однако, одна глупость все же лучше 3-4 равновеликих глупостей. Защитнику крепостной системы едва ли прилично упрекать генеральный штаб, которому пришлось уступить в вопросе Новогеоргиевска, за то, что “все здание венчалось новым Порт-Артуром — Новогеоргиевском, в котором было приказано запереть, с риском бесславной гибели, 32 батальона полевых войск”.

Сухомлинов мотивировал капитуляцию в вопросе Новогеоргиевска политическими соображениями. Последние имели в виду как общественное мнение Франции, так и воинствующих русских националистов; русское знамя, под обеспечением солидных крепостных верков, продолжало развиваться на Висле, — следовательно, нет предательства ни французских, ни русских интересов в Польше. Автор, однако, сопровождает эти “политические соображения” вопросом: “уж не подавление ли внутреннего восстания?” Мы можем смело ответить отрицательно: Новогеоргиевск, чисто военная крепость, без какого бы то ни было гражданского населения, никакого отношения к подавлению восстаний не имел. Для борьбы с восстанием назначалась Варшавская крепость, второлинейные форты которой удивительно удобно были устроены строителем крепости, инженером Вернандером, для действий не против внешнего врага, а против ядра крепости — города Варшавы с его населением сомнительной преданности старому режиму. Эта крепость и эти форты были ликвидированы в 1912 году, за исключением дрянной цитадели, сохраненной в угоду внутренно-политическим требованиям.

М.Н. Тухачевский, написавший предисловие к труду Зайончковского, ставит на ту же тему более широкий вопрос: не являлась ли вся реформа Сухомлинова вызванной страхом перед революцией? Не изменились ли развертывание русских войск и их дислокация вследствие выяснившейся для Столыпина необходимости оккупировать войсками всю страну, а не ограничиваться, в случае необходимости, займом войск из передового театра для пресечения волнения внутри России?

Подозрения М.Н. Тухачевского неосновательны. Для борьбы с революционным движением важно не столько количество войск, как их качество; важно сохранить войска от разложения до момента физического столкновения. С этой точки зрения обручевская система была превосходна. Русские войска нигде не встречали “земляков” среди восставших. Главная масса их, квартировавшая в Польше, была крайне трудно доступна польской революционной пропаганде. Все противоречия, вытекавшие из национального шовинизма, использовались в полной мере. Реформы толкались не черносотенной, а либеральной частью генерального штаба. Войска, размещенные по всей территории и комплектованные преимущественно местными уроженцами, отнюдь не могли явиться лучшим орудием борьбы с революцией; идея реформы, несомненно, не вышла из департамента полиции.[46]

Укажем еще на одно заблуждение Зайончковского. Он объясняет вызов к жизни вопроса об укреплении Либавы, с переводом в нее части флота, ослаблением русских войск, охранявших Балтийское побережье, в пользу армий, сосредотачиваемых на западной границе (38). Не правда ли, как “привлекательно”: крепость строится, чтобы освободить живую силу для удара? Но так можно утверждать лишь против очевидности и архивных документов: когда был возбужден вопрос о постройке Либавы (конец 1880-х годов), представитель военного ведомства и интересов развертывания, молодой тогда еще Куропаткин, честно и горячо докладывал о ненужности и вреде этой крепости. Но вопрос был уже решен в недрах морского ведомства великим князем Алексеем Александровичем, тогда всесильным; либавские пески были уже скуплены за бесценок надежными людьми, и государство должно было строить крепость, чтобы отчуждать их по дорогой цене. Вот недурное, но очень грязное логическое звено в столь прославляемой автором системе инженерной обороны.

***

В 1908 г., как только ослабела волна революции 1905 г., русскому генеральному штабу пришлось приступить к подготовке заново развертывания на случай войны на западной границе. С 1900 г. работа по развертыванию уже тормозилась дальневосточной авантюрой и вовсе замерла с началом русско-японской войны. Одной из существенных причин неудач России в Маньчжурии явилось стремление к сохранению обручевского флюса, в который входили лучшие войска и запасы. После ляоянского поражения, сохраняя его формально, начинали вырывать из него стрелков, артиллерию, укомплектования, снаряды, патроны, шинели, сапоги, лучших офицеров и т.д. Обручевская система показала, что она является серьезной помехой для всякого иного выступления России, кроме столкновения франко-русского союза с Германией. Как оруженосец Франции, Россия была бессильна для защиты своих отдельных интересов.

Приступая к своей работе, генеральный штаб прежде всего должен констатировать, что он стоит перед разбитым корытом обручевского развертывания: флот, долженствовавший обеспечить на его фланге Балтийское море, утонул в водах Цусимы; нет оружия, одежды, обуви для масс, которые будут призваны при мобилизации. Да и насколько исправно явятся польские запасные, которыми по преимуществу должны были пополниться главные силы, квартировавшие в пограничном пространстве, — было очень сомнительно. Наконец, в основу обручевского развертывания ложилось убеждение в высоких достоинствах русской армии, в превосходстве русского солдата над германским, отбывающим действительную службу только два года, затронутым социализмом, на три четверти горожанином, а потому и более слабым физически. Реставрированные Драгомировым суворовские образы наших чудо-богатырей составляли фантастический базис наступательного развертывания конца XIX века, не заботившегося об обеспечении операции, о возможности, на худой конец, отступить. Действительность боевых действий 1904-05 гг. внесла жестокое разочарование и прекратила всякие толки о неоспоримом превосходстве русского крестьянского комплектования над западноевропейским. Высший же командный состав ярко засвидетельствовал свою малопригодность к выполнению сложных операций.

В этих условиях сохранение прежнего плана развертывания, закупоривание всех русских армий, лишенных возможности наступать, в возможное для обороны положение на Передовом театре — являлось преступлением и нужно было иметь малейшее представление об ответственности перед государством, чтобы предложить другой план, при котором русские армии не были бы лишены возможности отступательного маневра, чтобы впоследствии, на линии Двины и Днепра или даже дальше, задержать вторжение.

Естественно, что каждый порядочный работник, поставленный перед задачей развертывания, начинал тянуть вон из мешка назад. Зайончковский обращает свои громы преимущественно на Ю.Н. Данилова и его сотрудников, но должен признать, что и М.В. Алексеев в 1908 г. робко подходил к тем мыслям, которые в следующем году уверенно проводили в жизнь другие лица. Конечно, автор пользуется тут случаем подчеркнуть крайне осторожные черты личного характера как начальника генерального штаба Ф.Ф. Палицина, так и докладчика по сосредоточению М.В. Алексеева (79, 81). О проповедник дерзаний!

Чтобы еще больше подчеркнуть нелепый характер отнесения развертывания назад, автор напоминает читателю (158), что в то время, когда русские столь опасались немцев, последние у себя руководствовались планом Шлиффена, с крайней определенностью сосредоточивавшим почти все германские силы против Франции. Русские, оказывается, отступали перед призраком!

Читателю, чтобы не быть сбитым с толку этим аргументом, надо подойти несколько диалектически к этому вопросу. Что такое план Шлиффена? Мыслим ли он отдельно, внутри одной Германии, или он охватывает действительность и за пределами германских границ?

В конце XIX века Россия и Германия стояли лицом друг к другу: Россия — со своим нагромождением войск на германской границе, Германия — со своим решением наносить главный удар России. С началом XX века происходит поворот германского развертывания спиной к России. В начале Шлиффен полагает осуществить против Франции лишь малый обход, не переходя в Бельгии за Маас. Еще значительнее германские массы связаны на русской границе, хотя Россия со своей дальневосточной политикой, естественно, грозила меньшим нажимом на Германию. Но вот Россия втягивается в войну с Японией, а затем революция лишает ее вовсе боеспособности. Шлиффен реагировал на это планом большого обхода через Бельгию. Впоследствии Мольтке-младший сохранил этот шлиффеновский план. Но почему? Да потому, что русский генеральный штаб отказался от обручевского развертывания. Сомнения Мольтке о том, куда наносить главный удар, решаются в сторону Франции именно потому, что русский генеральный штаб с 1908 г. приступает к изменению дислокации, к упразднению крепостей, к отнесению развертывания назад; раз русские армии могут выскользнуть из-под первого германского удара, раз вывезли из Польши свои склады, — опустевший Передовой театр теряет, как добыча, свои привлекательность, и германская гроза над ним и не собирается.

Можно гарантировать, что как только, по мысли Зайончковского, русский генеральный штаб реставрировал бы обручевскую подготовку к войне, то германский генеральный штаб в три дня повернул бы шлиффеновское сосредоточение с запада на восток; мы имеем даже очертания этого плана: Бонналь, в своей Виленской операции 1812 г.,[47] очертил уже направление такого маневра на Ковно—Свенцяны—Минск с гигантским окружением русского фронта, и Людендорф только и мечтал о нем в течение всей кампании 1915 г.

Планы развертывания имеют двустороннее действие, о чем забывает автор; русский генеральный штаб не убегал перед призраком, а провоцировал обращение германской мощи на русской границе в призрак. Изменял ли он при этом русским интересам?

Конечно, Ю.Н. Данилов, проводивший ломку подготовки к войне, удостаивается от автора целого ряда комплиментов, распространяющихся и на его сотрудников: “трусливый оттенок” (149); “тенденциозно-оборонительный и склонный даже к отступательной стратегии взгляд”; “своего рода Мольтке русской армии”; “центр тяжести стратегической мысли переносится на чрезмерную осторожность”; “чрезмерный гипноз могущества ожидаемых врагов” (225); “если же внимательно вглядеться в ту обстановку, в которую генеральный штаб ставил полководца, то выйдет, что он связал его оперативные решения и по рукам и по ногам”; он ставил полководца “в наихудшее положение для начала какого-нибудь маневра” (277).

Эти выпады — а ими переполнен весь труд, и они являются его стержнем — имеют значение лишь постольку, поскольку мы в лице автора считаемся со серьезным стратегом. Мы на них не останавливаемся. Я позволю себе задержаться на одном докладе, написанном Стоговым и Валовым — начальником оперативного отделения и его помощником. Последние указывали на бедственное положение 4-й армии по плану развертывания: и сил мало, и сосредоточивается армия позже, чем все другие, а, между тем, в районе Люблина она подвергается первым ударам австрийцев. Чтобы избегнуть поражения 4-й армии, с которого действительно началась Галицийская операция, Стогов и Вялов указывали, что ее следует оттянуть назад. Главная мысль этих основных работников русского развертывания заключалась в том, что раз нет надежды, что французы сумеют удержать немцев в течение 3-4 месяцев,[48] то нам необходимо, думая о себе, действовать осторожно. Автор, разумеется, подсмеивается над этим духом чрезмерной осторожности, духом оттягивания назад, этим своего рода “Drang nach Osten”, который царил в Главном управлении генерального штаба (225).

Позвольте добавить маленькое послесловие: доклад этих “стратегических трусов” не был одобрен; а они не захотели приложить своей руки к постановке 4-й армии в опасное положение и отказались от блестящей карьеры, которая им навязывалась, от имевшихся роскошных казенных квартир и наградных в двойном размере, от столичной жизни и отправились на скромные должности в провинцию. В войне они проявили выдающуюся личную храбрость. Вялов — это тот самый, который увлек Самсонова на архидерзкий удар в центре, который, когда штаб Самсонова хотел сдаваться, лично зарубил германских пулеметчиков и вывел за собой штаб, который был храбрейшим командиром полка и был убит при отступлении 1915 года. Не только в Германии Людендорф ушел по идейным соображениям с блестящего поста начальника оперативного отделения, но такие случаи бывали и в русском генеральном штабе, и — это, может быть, самые красивые страницы его истории. “Стратегические трусы!” Не правда ли, странная порода!..

Кутузов, накануне очищения, совершенно неизбежного, Москвы, собрал в Филях военный совет, надеясь, что сможет разгрузить свою ответственность констатированием военным советом невозможности не пускать в Москву Наполеона. Но генералы его “подсидели” и говорили в совете о чем угодно, только не о том, что всеми хорошо сознавалось: на то Кутузов и главнокомандующий, чтобы отвечать за все неприятности акта очищения Москвы; к чему же подставлять себя под негодование Петербурга? Никто не подал совета отступать, никто не оказывался “стратегическим трусом”. Стратегическая трусость, — это открытие Зайончковского, который был настолько “стратегически” храбр (или легкомыслен?), что взял на себя командование в Добрудже в 1916 году, когда для него самого был совершенно ясен предстоящий ему и вверенным ему войскам полный провал, — представляется вообще явлением весьма сомнительным: существуют трусость физическая — недостаток нервной системы, и существует трусость гражданская, когда человек или не сознает своего гражданского долга или презирает все, кроме своих личных интересов [...]

***

[...] Нет никакого сомнения, что Россия 1914 года, по своей экономике, по своей железнодорожной сети, по мощи своей армии, по запасу военнообученных, по количеству и качеству подготовленного для войны снабжения далеко превосходила Россию 1900 года.[49] И однако она почти ничего не выиграла ни в быстроте, ни в мощи своего первого удара. Центр тяжести ее могущества, находившийся раньше в пограничной полосе, расползся теперь по всему государству. Выросли новые корпуса на Волге, выросла могучая сила сибирских стрелков. Туркестан и Сибирь связались железными дорогами в одно целое с пограничной полосой и готовы были через два месяца после начала войны подсылать на запад свои прекрасные полки.

Западные части, разбросанные по всей территории страны, готовы были покрыть даже такую непомерную убыль первого месяца боевых действий, каковая имела место в действительности, — до 600 тысяч человек.

Развитие русского государства, как впрочем и других, подвигалось в сторону подготовки его к длительной войне, к измору, а не к сокрушению. Этот процесс совершался незаметно даже для самих вождей реформы в армии. Зайончковский признает только стратегию сокрушения; как милы его сердцу замечания Драгомирова о переводе войск на левый берег Вислы, о прямом движении на Берлин (48), мысль Алексеева о продуктивности наступательных действий против Германии только на левом берегу Вислы (166). А жестокая эволюция, которую не признает автор и у которой он не хочет учиться, преподносит ему изменение подготовки русского развертывания в сторону измора: сокрушительная сила России нисколько не выросла за 14 лет. При том направлении, которое получила эволюция русской военной силы, единственным правильным решением был бы не немедленный поход на Берлин, а борьба за дальнейший этап развертывания на фронте Данциг—Перемышль...

Обвинять генеральный штаб в ужасном открытии, сделанном Зайончковским, — это значит обвинять эволюцию, это значит вступать в борьбу с ветряными мельницами, быть неисправимым идеалистом и презирать материальный базис деятельности.

Перейдем к “суете и импровизации”, заменявшим “поход заведенной машины”. Обширное протяжение границы с Германией и Австрией, несколько свободных рокадных линий в Польше — открыли ставке полную возможность вносить желаемое изменение в заранее подготовленное развертывание. Генеральный штаб использовал представившиеся возможности железнодорожного маневра в своих вариантах А и Г, а 1 мая 1912 г. пошел и дальше; в предположениях 1914 г. эта гибкость находит еще большее развитие: тогда как раньше все части, назначенные для войны на западном фронте, расписывались по армиям, теперь генеральный штаб нашел нелепым заблаговременно предуказывать назначение частей, которые прибывают после 25 дня мобилизации; действительно, с 20 дня должны были начаться оживленные бои, и разве можно было заранее сказать, куда придется направить прибывающую на 36-й день дивизию? За 15 дней напряженных боев могло произойти радикальное изменение обстановки. И русский генеральный штаб решает не распределять заблаговременно позднее прибывающие дивизии, которые вместе с азиатскими корпусами, а также и с 6-й и 7-й армиями обратились в могучий резерв верховного командования, не расписанный ни на одном фронте и имеющий возможность появиться там, где окажется выгодным.

Да, в 1914 году 40% русских сил развернулись в Передовом театре; почти те же 46%, которые намечались в 1900 году! Но кто не понимает ту свободу, которой русские пользовались в 1914 году, со 2-й, 4-й и 5-й армиями, которые могли влететь в Передовой театр, а могли и не влететь; кто не понимает различия с развертыванием 1900 г., огромную часть которого составляли войска, уже в мирное время приткнутые к своим пунктам развертывания, гарнизоны крепостей, гарнизон укрепленного района, — тот стратегически проспал 40 лет.

Русский генеральный штаб атаковал труднейшую проблему, выдвинутую XX веком: замену жесткого развертывания Мольтке развертыванием гибким, включением в развертывание не связанного заранее железнодорожного маневра. Но Зайончковский поворачивается спиной к эволюции. Железнодорожный маневр для него — это суета, импровизация... Уменьшение числа батальонов (по лит. А) в Передовом театре на 96 поздно прибывающих, зачисленных теперь в резерв верховного командования, Зайончковский расценивает (278, 303, 313, 314, 320) как новый рецидив “робости”, вызванный тем, что Главное управление генерального штаба выскользнуло из-под опеки “опытного коллектива” начальников окружных штабов!

Гибкость — это трусость и импровизация; железнодорожный маневр — это суета; развитие русской мощи в условиях XX века в сторону подготовки к измору, а не к сокрушению — это очевидное доказательство кретинизма центральных работников русского генерального штаба.

Читатель видит, какая пропасть отделяет масштаб оценок Зайончковского от моих суждений. Это две различные доктрины. Зайончковский остался верен той стратегической идеологии, которая ему была преподана в 1880-х годах в академии Леером и которая отвечала нашему развертыванию 1887 года. За истекшие 40 лет он и работал и читал, но убежденный в вечности и непоколебимости своих стратегических принципов, он не двигается вперед, и оказывается все в большем противоречии с новыми материальными условиями ведения войны. Его идеи вступали во все более ожесточенный спор с фактами. В 1887 г. он оценивает работу русского генерального штаба полным баллом, а далее идет по убывающей прогрессии и 1914 году посвящает самую отрицательную отметку. Он думает, что ставит баллы русскому генеральному штабу, а в действительности он оценивает все более растущую пропасть между своей идеологией и новой материальной действительностью. С точки зрения диалектического материализма, это удивительная драма — борьба идей, выросших на почве старой действительности, с новой материей, борьба, исход которой, конечно, предопределен...

Задача, которую взял на себя Зайончковский, заключалась в том, чтобы исследовать эволюцию русских планов развертывания. Минимальной предпосылкой успешности этой работы является признание самого принципа эволюции, признание права новых птичек на новые песни, возникающего из нового материального бытия. Как мог подойти к этой задаче Зайончковский, принципиально отрицавший эволюцию, представлявший, со всеми своими взглядами, прекрасную военно-историческую иллюстрацию тех берегов, от которых нас уносила эволюция стратегии в течение последних 40 лет! Новое — с неподвижной точки зрения старого: такова сущность реакционной стратегической проповеди Зайончковского...

Я отнюдь не стремлюсь огулом оправдать все ошибки генерального штаба эпохи подготовки к мировой войне. Он был слаб, шел на полумеры, терпел главные управления артиллерийское и инженеров и совершил еще множество других грехов. Но нужно прежде всего ориентироваться в вопросе, куда толкала эволюция XX века решение развертывания, и затем только можно начать устанавливать частные ошибки, поскольку это будет представлять интерес.

Читатель, будем стремиться понять, а не осуждать реальное бытие, откажемся от скверной привычки ставить фактам баллы. Только тогда мы не проспим переживаемой нами эволюции человеческих обществ, эволюции военного искусства.

Война и революция. 1926. № 5 (май). С. 3-26.

Стратегические и оперативные этюды

Мобилизация во времени еще недавно казалась моментом; новая экономическая мощь человечества дает мобилизации, с точки зрения стратегии, новое измерение. В течение самой войны получается возможность подготовить и вооружить новые огромные массы, создать огромные материальные запасы. Соединенные Штаты в течение мировой войны мобилизовали в 5 раз большие массы, чем в войну за нераздельность союза, за полвека перед этим; при этом американские дивизии оказались несравненно лучше подготовленными, снаряженными и боеспособными, и формирование их происходило вдвое скорее. Правда, и во вторую половину войны 1870-71 гг. Гамбетта развивал лихорадочную деятельность по созданию новых армий, выставляя в среднем 6 тысяч человек в день. Но это были малобоеспособные части, вовсе не обученные, со случайным командным составом, со случайным вооружением, с 70 образцами винтовок, скупленных на рынках всего земного шара. В мировую же войну мы встречаем в Германии совершенно планомерные формирования тылом полутора десятка дивизий в течение 7-8 недель. Китченеру удалось, даже в стране без военных традиций, в Англии, сформировать в течение войны боеспособную трехмиллионную армию, правда, несколько затянув ее создание.

Какие материальные возможности открываются для деятельности государства во время войны, видно хотя бы из того скопления различного снаряжения и запасов в тылу германских армий летом 1918 г., которое помешало Людендорфу своевременно отступить за р. Маас и уклониться от ударов Фоша. Это скопление оценивается в 15-20 тысяч поездов, т.е. 300-400 миллионов пудов. Вся военная Германия в 1914 г. весила во много раз меньше.

Мобилизация ныне является не отдельным моментом в ведении войны, а становится перманентной. В настоящее время было бы грубейшей ошибкой смешивать понятие оперативного развертывания, охватывающее сосредоточение на театре войны одного первого эшелона мобилизации в ближайшие дни после начала войны, и понятие стратегического развертывания, относящееся к достижению кульминационного пункта напряжения военной мощи, допустимого при данной экономике государства. Если Наполеон и Мольтке могли еще сосредотачивать все свое внимание на единственной цели — поражении видимой живой силы неприятеля, то при современной способности государства рождать новые армии это часто было бы ошибкой; объектом действий является весь неприятельский народ, со скрытыми в нем потенциальными возможностями к сопротивлению. Перманентность мобилизации обращает современные армии в своего рода саранчу, борьба против которой не может быть успешна, если она не направляется одновременно на обезвреживание тех пространств, на которых саранча отрождается. Понимание современной стратегии, уяснение того ряда целей, которые она должна выдвигать, может создаться только на почве ясного представления о живучести современных армий, обуславливаемой новой экономикой.

***

Военные обозреватели газет, стремящиеся всегда козырять статистикой, подсчитывали раньше сотни и тысячи батальонов и батарей, которые могли выставить различные государства и их коалиции. Их соображения теперь стали гораздо сложнее: Франция выставляет от 32 до 150 пехотных дивизий, Англия — от 7 до 49 пехотных дивизий, то же колебание и у всех других государств; приходится только гадать, где и сколько месяцев потребует этот рост вооруженных сил на 500-700% и более для его завершения. В основе этого явления лежит перманентность экономической и военной мобилизации. Быстрота этого роста в военное время и его предел не могут быть точно установлены даже ответственными штабами, так как ответ зависит как от успешной работы тыла во время войны, так и от интенсивности военных действий, от прожорливости фронта. Очевидно, что весной 1915 года, когда русский фронт пожирал много более, чем производил тыл, формирование новых частей было обречено на неуспех.

Изменяющаяся, растущая сила неприятеля ставит перед стратегией трудные проблемы. В 1866 г., в июне месяце, армия Бенедека собиралась около Ольмюца; Мольтке, пристреливаясь по живой движущейся цели, решил раздавить ее в полутораста километрах от Ольмюца, на плато между горами Иозефштадт и Гичин. Теперь проблема сложнее: сейчас 20 неприятельских дивизий там-то; где я встречусь с ними через 2-3 недели и как они за это время операции размножатся?

История дает нам примеры удивительного нарушения правил логики стратегами при решении вытекающих из этой проблемы простейших арифметических задач. Австрийский генеральный штаб, с Конрадом во главе, рассуждал перед мировой войной так: Россия может выставить против нас на 20-й день мобилизации 35 дивизий, на 30-й день — 60 дивизий; Австрия может на 20-й день располагать четырьмя десятками дивизий. Значит, австрийцы должны наступать: при обороне австрийцы будут раздавлены, при наступлении они могут рассчитывать даже на некоторый численный перевес.

Ужели можно было рассчитывать в одну неделю победить Россию, или хотя бы оторвать от нее Польшу? Ведь если австрийская операция затянулась бы только на десять дней, австрийцы должны были иметь перед собой все 60 русских дивизий, из которых два десятка должны были высадиться и сгруппироваться так, чтобы наиболее удачно препятствовать австрийскому маневру...

Отсюда вытекает весьма важная мораль: надо учитывать, сколько дней потребует операция, и мерить силы неприятеля не наличностью их к началу операции, а подсчитывать и вероятный прирост его сил к концу операции. Выдвигая в 1920 году такую цель, как глубокое вторжение в Польшу, взятие Варшавы, наша стратегия не должна была ограничиваться подсчетом русских и польских батальонов, находившихся на фронте, но должна была бы оценить творчество Польши по формированию новых частей в течение 6 недель похода от Двины к Висле, подсчитать количество пополнений, которые могли получить польские части; так как мы отрывались таким быстрым походом от своих железных дорог, то со своих счетов следовало скинуть соответственный крупный процент на потери. Баланс такого подсчета показал бы, какая материальная база имеется для постановки нашей стратегией сокрушительных задач.

Наступающий нормально хуже связывается с тылом, чем обороняющийся; на прирост сил ему рассчитывать в течение операции почти не приходится; он свое настоящее должен мерить с будущим обороняющегося, что в настоящую эпоху перманентной мобилизации, когда армии растут, как на дрожжах, чрезвычайно невыгодно. Даже двойное превосходство в наличных силах окажется недостаточным. В 1870 году Мольтке начал успешную борьбу против Франции, имея 500 тысяч против 250 тысяч. В современных условиях перманентной мобилизации его наступление захлебнулось бы уже через месяц перед превосходной численностью французов.

Отсюда модно сделать несколько заключений о характере современной войны: для наступательной операции, которая намечается накоротке и будет закончена в две недели, можно обойтись значительно меньшим численным превосходством, чем тот перевес, который требуется для 4-6 недельной операции, где разница между настоящим наступающего и будущим обороняющегося возрастает непомерно.

И вывод номер второй: крупные операции имеют большие шансы на успех после завершения экономической мобилизации, когда неприятель уже достиг максимума стратегического напряжения и рост его вооруженных сил прекратился; и наиболее трудный для них момент — начало войны, когда кривая военной мощи наиболее резко поднимается вверх и “рождаемость” новых сил велика.

Оба вывода указывают на вероятность будущих войн, в особенности их первой части, в стиле измора [...]

***

Первоначальное развертывание должно обеспечивать важнейшие географические объекты в пограничной полосе и метить на таковые же у неприятеля; первоначальное развертывание должно прежде всего обеспечивать наш первый эшелон от изолированного поражения. При наличии тактического превосходства на нашей стороне развитие активности, погоня за неприятельской живой силой в пограничной полосе окажутся выгодными, так как будут способствовать понижению общего предела неприятельского напряжения и скорейшему переходу неприятеля на убывающую ветвь развития его вооруженных сил.

Надо, конечно, защищать территорию. Старая мудрость русского генерального штаба, оставлявшего в стороне экономические вопросы, гласила, что каждая верста отнесения линии фронта нашего развертывания на восток стоит нам потери тысячи запасных. Их, однако, можно эвакуировать.

Напряжение защиты территории, с одной стороны, и покушения на нее, с другой, должны быть пропорциональны ценности этой территории. Стратегия поляков в 1920 году ясно показала, что поляки прекрасно разбираются в сравнительной ценности украинского чернозема и белорусских песков и болот.

С точки зрения стратегии, охватывающей первые месяцы войны, довольно бесплодными кажутся самые рекордные броски в Белоруссии, и несравненно чувствительнее явится каждый выигрыш или проигрыш на черноземе. Там и запасных больше, и земля — производящая, а не потребляющая.

Плотность первоначального развертывания к северу и югу от Полесья, по крайней мере со стороны наших противников, будет находиться приблизительно в таком же отношении, в каком находится урожайность десятины на Украине и Белоруссии.

Если мы вспомним факты мировой войны, то убедимся, что количественно оборонительные задачи несравненно перевешивали наступление. Если заняться подсчетом, сколько времени в течение всей войны дивизии, в среднем, тактически оборонялись и сколько наступали, мы пришли бы, может быть, к отношению 20 дней тактической обороны и более на 1 день наступления.

Оборона охватывает не только долгие месяцы позиционного сидения, но пронизывает и наступательные операции: оборона охватывает собой всю подготовку наступательной операции, устройство на занятых рубежах, отражение неприятельских контратак и завершение всякой операции. В толково веденной наступательной операции, опутывающей неприятеля нашей сетью, количество тактически оборонительных боев, может быть, будет даже превышать количество наступательных. Наиболее активно действующие части, вышедшие на неприятельские сообщения и перерезавшие их, в решительные минуты переходят к тактической обороне. I-й прусский корпус, отрезавший отступление центра армии Самсонова, выдержал в труднейших условиях оборонительный бой и тем самым захватил огромную добычу.

***

Если мы предусматриваем в первом периоде будущей войны, вплоть до перелома, вызванного успехами мобилизации государства, вероятную постановку ограниченных целей, то мы должны готовиться к разрешению широких оборонительных задач. Наступательные операции будут кратковременны; при всякой остановке наступления на первый план выдвигается оборона. Сам успех наступления на обоих участках будет возможен лишь при достаточной стойкости обороны на других.

Вопросы обороны особенно выдвигаются вперед для государства, ведущего и оборонительную политику, армия которого содержится в мирное время в не слишком большом составе, долго мобилизуется, не может рассчитывать превзойти неприятеля в технических средствах и не располагает перевесом в тактической подготовке.

Мы сейчас можем уверенно осудить, как грубейшую ошибку, то воскрешение суворовского “ничего, кроме наступательного”, которое затмевало мозги французской армии перед мировой войной и едва не вызвало общий разгром Франции. В 1914 году серьезно подготовились к обороне лишь германцы, правда, втихомолку.

Времена, когда на экзамене слушатель академии одним выкриком “подлая оборона” сразу располагал профессоров, должны отойти в прошлое, — там, где преподается военное искусство, а не воспитываются лишь авантюристы.

В сознании Красной армии решительно нет требуемого соответствия в оценке значения обороны и наступления. Если приходится обороняться, дело признается плохим. Помыслы, энергия, инициатива, внимание — все уходит на наступление и его подготовку. Традиции гражданской войны и смешиваемый с ними ее опыт толкают к презрению к обороне. Не надо, чтобы первые недели будущей войны принесли начальникам и войскам жестокое разочарование.

В период больших наступлений 1920 года Красной армии не удались ни разу Канны не вследствие недостатка наступательных порывов или гениальных замыслов, а именно вследствие недостатка в обороноспособности. Почему весной 1920 года польская армия ушла из Киева, а вышедшие на ее сообщения части 12-й красной армии уклонились и образовали для поляков “золотой мост”? Почему глубокой осенью 1920 года Буденный, перерезав сообщения войск Врангеля с Крымом, должен был посторониться и пропустить людей в Крым, пощипав только артиллерию и обозы?

Быть может, безумно дерзкий маневр к Висле в августе 1920 года, в конечном счете, не был вовремя остановлен вождями Красной армии потому, что в тайниках своего сознания они ценили в ней лишь мощь стремительно падающей лавины и недоумевали, на что они могут от нее рассчитывать при остановке, связанной с переходом к обороне? Неумение обороняться, естественно, приводит к неумению вовремя поставить точку в наступательной операции. Но можно ли готовить армию лишь к безудержному наступлению, возможному лишь в обстановке восстания всего населения в тылу врага, как это было в борьбе с Колчаком?

Мы утверждаем, что в будущей войне придется останавливаться, и достаточно часто. Нужно, чтобы эти остановки были прочными, чтобы войска не скользили бы при этом на сотни верст, а умели пускать корни. Армия будет подготовлена к войне, если она будет уметь обороняться, а для этого нужен перелом в литературе, уставах, занятиях и особенно в маневрах.

Умение обороняться надо культивировать.

***

Автор этих строк был бы плохо понят, если бы читатель из предшествующего заключил, что он строит бедную оперативными перспективами схему будущей войны, начало которой, вплоть до завершения экономической мобилизации, будет заполнено топтанием в приграничной полосе. Война не ведется “вообще”, она ведется из-за чего-то, и это что-то есть политика, накладывающая на каждую войну весьма своеобразный отпечаток. Политика может выдвинуть перед стратегией с самого начала войны ответственные цели, которые нельзя было бы отнести к категории ограниченных. Политика может создать у одной из сторон положение, вовсе исключающее экономическую мобилизацию (всеобщая стачка) и последовательный рост вооруженных сил в течение войны, что, конечно, подорвет предпосылки приводившихся заключений. Политика может потребовать от стратегии самой короткой войны, в виду полной невозможности вести длинную и т.д. Стратегия должна подчиняться, как часть подчиняется целому. Но политике должна быть ясна природа средств современной стратегии. Политике должно быть ясно, что если в эпоху Мольтке объявление войны производило взрыв, так как мобилизация являлась моментом, то в настоящее время оно является пожаром, требующим известное время, чтобы разгореться, и что на сокрушительные удары рассчитывать сразу трудно: вместо постановки сразу решающей цели придется пройти, кроме исключительных случаев, целую гамму растущих в своем размере целей.

Впрочем, ограниченные цели далеко не являются крохоборчеством. Такие операции, как уничтожение стопятидесятитысячной армии Самсонова или захват правобережной Украины, вполне подходят под категорию операций с ограниченной целью. Особенно огорчаться мелким и унылым характером начала будущих столкновений не придется.

Нарождение нового измерения в мобилизации требует, чтобы стратегическое мышление встало бы на новые рельсы. Но новые измерения появились и у сражения. С точки зрения стратегии Клаузевица, сражение является точкой в пространстве и времени: несколько километров, на которые растягиваются боевые порядки XIX века, и несколько часов, которые нужны для полного развития боев, до обращения корпусов одной стороны в “потухшие вулканы” — это не измерение в стратегическом масштабе. Теперь мы стоим лицом перед совершенно новыми условиями. Новая материальная часть вооружения повелительно заставляет вести бой на широких фронтах; войска жестоко наказуются за крупные столпления. Та же новая техника ставит тесные пределы всякому стремлению форсировать ход событий в бою; та боевая реакция, которая приводит к аннулированию огня одной из сторон, требует значительного времени для своего развития. И если раньше продолжительность сражения лишь немногим превосходила продолжительность боя, то ныне она складывается из многих боев, которые приходится вести один за другим: имеющиеся массы людей и снаряжения позволяют организовать сопротивление в глубину; сражение, состоявшее еще при Мольтке из одного этажа боев, обратилось в настоящее время в многоэтажную постройку. Сам термин “сражение”, ныне является так же неуместным для обозначения сложной группы боевых действий, как наименование, “большая изба” неуместно по отношению к американскому небоскребу. Бои, тянущиеся в течение нескольких недель на протяжении сотен километров, захватывают уже крупный район театра военный действий и протягиваются уже на известный стратегический период войны; такая группа боев, получивших уже стратегические измерения в пространстве и времени, называется операцией, и вопрос их исследования не может больше оставаться в компетенции тактики.

Если раньше стратегия ограничивалась подготовительной группировкой для сражения и бездействовала, пока продолжали греметь пушки, очищая поле действий тактике, то ныне это было бы совершенно неуместно. Небоскреб операции нельзя охватить с тактической точки зрения. Руководство операцией возможно лишь для оперативного искусства.

Старое стратегическое учение классифицировало операции на главные и подготовительные. Сосредоточение тех сил и средств, которыми должна была вестись операция, выбрасывалось за ее борт, так как относилось к разряду подготовительных операций. С этим делением можно было соглашаться в ту эпоху, когда этот сбор сил и средств происходил по заранее разработанному во всех деталях жесткому плану и заканчивался до приступа к маневру. Войска, в качестве пассажиров, перевозились по рельсам и приступали к маневру после того, как отрывались от железных дорог.

В настоящее время подготовка и исполнение операции смыкаются несравненно теснее. Недальнобойность современной операции, вытекающая из затруднений, которые испытывают войска, оторвавшиеся на 4-5 переходов от своих железнодорожных линий, заставляет выносить развертывание назначенных для операции сил и средств возможно вперед. Продолжительность современной операции и мощь транспорта позволяют вводить существенные поправки в начальное развертывание. Мольтке считал ошибки в нем непоправимыми; в 1914 году, однако, русские исправили его под Люблином, а французы на Марне, при помощи железных дорог. Железные дороги работают на операцию не только до начала боев, но глубоко вторгаются во все ее течение, вплоть до выхода из операции. Перевозка войск по железным дорогам является уже не путешествием, а маневром на рельсах. Железнодорожный маневр тесно связан с важнейшими событиями мировой и гражданской войн, вплоть до маневра на Висле в августе 1920 года. Оперативный боевой порядок частью забрался на рельсы. Оперативная оборона будет удерживать свои резервы в тылу с расчетом переброски их по железной дороге в течение самой операции.

Рассматривать перевозки по развертыванию как подготовительную операцию было возможно еще в ту эпоху, когда с этими перевозками приходилось иметь дело лишь однажды, при первоначальном развертывании. В настоящее время оперативные перевозки будут составлять начальную стадию всякой операции; если бы мы исключили их из нашего рассмотрения в пределах самой операции, то последняя стала бы в такой же степени недоступной нашему пониманию, как в тактике — бой, если мы исключим из изучения боя вопросы о развертывании и о переходе их походного порядка в боевой.

Первая операция на войне начинается с прикрытия границы; дальнейшие операции — с приказов о выходе из заканчивающейся операции или о преследовании, так как тот или другой приказ будут уже иметь в виду новое оперативное развертывание.

Включение перевозок в операцию, обращающее их в железнодорожный маневр, представляет не пустую игру слов. Как походное движение тактика приспособила к требованиям развертывания для боя, так и железнодорожный маневр, попав в сферу операции, должен быть основательно рационализирован оперативным искусством [...]

На наш взгляд, теорию и практику в этом вопросе следовало бы примирить, хотя бы такое примирение и потребовало бы радикальных мер. Обозы, по существу, должны были бы делиться на боевой, нужный в бою, и на оперативный, нужный в операции. В глубоком тылу каждая дивизия могла бы иметь свой “дом” для полковой собственности и ее ремонта. Мы утверждаем, что в обозном деле сейчас там, где пишется “конка”, произносят “трамвай”. Одной из наиболее поучительных книг по мировой войне была бы подлинная история обоза II разряда любого полка.

Оперативный обоз дивизии должен распадаться на две части. Одна из них, меньшая, должна быть органической принадлежностью дивизии. Это будут, по преимуществу, остатки полковых обозов II разряда. Другая часть, предназначенная для подвоза различного снабжения, не должна органически входить в дивизию. Это транспортный хвост, который может быть оторван от одной дивизии и приставлен к другой. Смена дивизий в современной войне является нормальным явлением: бойцы на фронте истощаются в немногие недели; но смена боевой головки не должна вызывать смены транспортных хвостов. Неужели, если в августе 1920 года наши железные дороги работали бы и имелись бы свободные резервы, следовало вести дивизии с полным тылом в район между Бугом и Вислой, где находились десятки тысяч повозок, принадлежавших исчезнувшим полкам и дивизиям?

Этот транспортный хвост не может быть всегда одного обоза. Это было бы недопустимое мотовство. Дивизия, получившая позиционную задачу под Ленинградом, опирающаяся на ряд железнодорожных станций в своем расположении, должна иметь более экономный транспорт, чем дивизия, предназначенная для глубокой наступательной операции.

Маневрирование боевой силой и транспортными средствами далеко не всегда должно происходить аналогично. Если мы из Иркутска перебрасывали куда-нибудь к Воронежу дивизию, то требовалось ли одновременно тащить и все жалкие обозы, сформированные из обывательских повозок? В будущем маневрирование резервов к северу и югу от Полесья, связанное с переброской по железным дорогам, вовсе, может быть, не потребует появления новгородских телег на Украине, где имеются свои тачанки. Организация должна предусмотреть требования раздельного маневра живой силы и транспортных средств.

***

Иные читатели, быть может, разочаруются настоящими страницами, в которых, под громким заголовком “стратегических и оперативных этюдов” трактуется и о таких будничных вопросах, как пригонка организации, в особенности устройства обозов, к требованиям железнодорожного маневра. Напомню, что стратегия Мольтке, столь отличная от наполеоновской, выросла из другого состава походных колонн и что глубочайшее творчество Мольтке в теории выразилось в очень невинной, на взгляд дилетанта, статье “О глубине походных колонн”. Мольтке сумел, из изменения материальной базы операции, сделать все нужные выводы для оперативного искусства. Из увеличившегося количества повозок он сумел сделать вывод качественный — о новых формах, в которые должна облачиться операция.

Вообще же в нашем сознании количество не так быстро переходит в качество, и ответ на новые требования эволюции слагается прежде всего в количественной плоскости нашего мышления. Такие ответы, постепенно наслаиваясь, с течением времени ведут к организационному безобразию. Русское организационное творчество в мировую и гражданскую войны имело по преимуществу количественный характер, и в результате, за 6 лет — с 1914 по 1920 годы, мы видим увеличение количества нестроевых, приходящихся на одного бойца, с 1 на 12 и более. Это — организационное безобразие, так как отношение органов производственных к органам самообслуживающим характеризует организованность любого предприятия. Работу в Донецком бассейне мы оцениваем по отношению числа забойщиков к общему числу служащих и рабочих.

Есть много условий, в том числе необъятность нашей территории, малокультурность, скверная дорожная сеть, малосильная крестьянская лошадка, бедность, которые, в русских условиях, влияют на повышение отношения нестроевых к строевым. Хозяйственная инициатива снизу всегда стремится компенсировать экономическую слабость коллектива. Мы долгое время еще будем иметь более невыгодные соотношения, чем армии Западной Европы. Тем острее надо ставить борьбу с организационными уклонами, которые создавали нам и в мировую, и в гражданскую войну вооруженную силу в виде организма с раздутым желудком и тонкими конечностями. Наши армии росли в сучок; военный организм болел штатным ожирением и одряхлением [...]

***

[...] Стратегические и оперативные вопросы на наших полевых поездках организационно оттесняются на второй план; нужны крайние усилия руководства, чтобы собрать хотя бы самые скромные оперативные крохи. Постановка полевых поездок не отвечает более современным запросам стратегии и оперативного искусства.

Мостик, который связывает тактику с местностью, несравненно короче и легче строится, чем мост, связующий стратегию и оперативное искусство с мирными полями, лесами, болотами, речками пограничного пространства. Отсюда и естественный тактический уклон, который принимают “стратегические” поездки.

В эпоху Мольтке руководить поездкой было несравненно легче, так как фронты были много уже; в решительный момент — на поле сражения — стратегический масштаб совпадал с тактическим; железнодорожный маневр отсутствовал; экономические вопросы не поднимались. Сотни раз французские офицеры генерального штаба толкались в металлургическом бассейне Брие, на германо-люксембургской границе, и ни разу сотни шахт, попадавшихся им, не заставили их возбудить вопрос о судьбе французской металлургии во время войны и о возможности и необходимости защиты этого бассейна.

Несмотря на простоту полевых поездок минувшей эпохи, руководителю поездки в Германии давали 6 месяцев на подготовку к ней. У нас же полевые поездки, как и военные игры, падают, как снег на голову, непосредственным руководителям. Мы, по-видимому, полагаем, что достаточно ступить на почву Волыни или Белоруссии, чтобы эта почва начала нам разгадывать загадки будущих операций; достаточно на карте противопоставить массу красных массе синих, чтобы перед нами развернулся характер будущей войны. Конечно, и в наших условиях являются предметы споров, собираются материалы для более или менее красноречивого разбора. Номер отбывается, но где убеждение в том, что выдвинуты актуальнейшие и характернейшие для будущей войны вопросы, что участники полевой поездки разъехались, подняв свое оперативное мышление на высшую ступень?

Мы должны с осени начинать подготовку к полевым поездкам будущего года, и работать над ней, может быть, следует не одному лицу, а маленькому штабу. Стратегические и оперативные вопросы в пограничной полосе растут не из-под поверхности земли, а выявляются при наложении на ее поверхность определенного плана развертывания наших и неприятельских сил. Необходимо предварительно проработать какие-то варианты оперативного развертывания. Нужно, чтобы неприятель действовал, в соответствии со своей подготовкой и возможностями, наиболее разумно; нужно, чтобы наш вариант был близок к действительности, чтобы извлечь полезные поучения. Руководство полевой поездки должно очень близко прикоснуться к самым святым тайнам секретных шкафов. И предварительная проработка должна охватить не только общие черты, но и детали оперативного развертывания, так как на местности приходится непосредственно сталкиваться только с деталями, и от них исходить к обобщениям.

Полевая поездка должна развертываться на основе такого предварительного решения. Рассыпавшиеся по местности участники, по дням, могут проконтролировать, насколько решение, принятое по плану, отвечает действительности; в какой степени надежным и соответственным является прикрытие развертывания в различные периоды его функционирования, в какой степени окажется возможным использовать местные средства — рабочую силу для постройки дорог, местный гужевой транспорт — для обслуживания периода развертывания и усиления транспортных средств армии, местную промышленность — на нужды армии, крупные здания — для расположения тыловых учреждений и т.д.

Одна партия, исследующая жизнь какой-либо крупной станции высадки и прикрывающей ее в 1-2 переходах позиции в течение первых недель войны, может многому поучиться. Нужно только отказаться от мысли, что и без затраты нашего мозгового фосфора все образуется: при некотором внимании мы обнаружим сразу огромное поле деятельности для тейлоризации, для повышения производительности труда и войск, и тыловых учреждений. Достаточно набросать “попросту” схему детальной деятельности крупного магазина, или работы транспортов на военной дороге, чтобы после внимательного анализа придти к убеждению, что 50% сил тратится напрасно и путем рационализации устройства и функционирования может быть сокращено.

И лишь после изучения и основательного ознакомления с работой развертывания в пограничной полосе можно передвинуть стрелку маневра, который сожмет оперативный механизм на одном участке, растянет его на другом, заставит совершить крупные железнодорожные перевозки в течение самих боев с неприятелем. Мы получим подлинные заключения о гибкости нашей организации, о той быстроте маневрирования, на которую мы можем рассчитывать, о способах ее повысить.

Такая скромная оперативная поездка откроет нам районы, где средства местности используются недостаточно: транспорт, сеть дорог, помещения, возможности для маневра остаются свободными, не уплотненными нашим развертыванием; и подчеркнет районы, в которых они недостаточны, где имеется излишек войск, где придется ставить войска в трудное положение или предпринимать большие работы для сохранения за ними полной оперативной силы.

Долгое время верховой конь являлся единственным средством передвижения на полевой поездке. Аллюры его сильнее не стали, а масштаб работы вырос в сильной степени. Исключительное им пользование тянет нас к тактике. Отказаться от него, при нашей дорожной сети, полностью еще нельзя. В различных пунктах полевой поездки, заранее намеченных, должны иметься группы верховых лошадей и конные ординарцы. Но участники поездки должны по временам пожирать пространство — посредством железных дорог и автомобилей. Два-три десятка автомобилей и лишняя сотня железнодорожных билетов на полевую поездку — это отнюдь не преувеличенное требование для решения на месте фронтовых и армейских задач в наше время, когда дивизия на западе имеет сотню автомобилей. Русские дороги доступны для хорошо дисциплинированных автомобильных частей в летнее время года, конечно, если они снабжены легкими полевыми машинами.

Мы заканчиваем наши этюды вопросом о полевых поездках, так как видим в них могучее средство поднять нашу оперативную мысль на современную высоту. Но для этого конструкция полевых поездок должна сама перейти от приемов уже отжившей эпохи к современным.

***

Стратегия есть обозрение всех вопросов военного искусства с целью гармонизации их в соответствии с той точкой зрения, на которой стоит стратегия. Эта точка зрения — современные материальные данные, современные данные политики. Избранная линия гармонизации окажется правильной, если мы займем надлежащую, широкую точку зрения и обнаружим полное понимание подлежащих гармонизации вопросов.

Сборник военной академии РККА им. М.В. Фрунзе. Книга первая. М., 1926. С. 30-49.

У истоков оперативной мысли

Чтобы охватить большее, попытаемся раньше разобраться в малом и вообразим себе подготовку к войне и самую войну между двумя государствами, каждое из которых примерно в сто раз меньше СССР.

Карликовые государства, немного большего размера, существовали и воевали в недавнем прошлом: вследствие балканизации Европы количество таких государств еще наросло.

Ограничимся самыми грубыми расчетами. Если площадь государства в 100 раз меньше, то протяжение границ окажется меньшим только в 10 раз. Это означает, что количество материальных и людских ресурсов, приходящихся в карликовом государстве на 1 км его границы, в 10 раз меньше, чем в большом государстве.

Большие государства содержат армии, которые после мобилизации развертываются на угрожающей границе со средней плотностью в 5-8 км на дивизию. Если бы малое государство пыталось копировать свою военную систему с большого государства, ему пришлось бы производить развертывание с плотностью 50-80 км на дивизию, что явно недостаточно. Военная система большого государства, очевидно, не отвечает потребностям малого. Еще большее несоответствие получилось бы, если бы малое государство стало на точку зрения организации небольшой, профессиональной армии типа рейхсвера. Германский рейхсвер, пропорционально уменьшенный до масштаба карликового государства, представлял бы полтора батальона, два эскадрона и одну батарею. А если бы малое государство пыталось осуществить у себя идеи Фуллера, то его отборная моторизованная армия очень напоминала бы по своему размеру пожарную команду и могла бы уместиться под одной каланчей.

Малое государство вынуждено необходимостью стать на путь возможно полного осуществления идеи вооруженного народа. Большое государство мобилизует одновременно 2-3 процента своего населения и подготовляет в тылу 3-4 заместителей на каждого бойца на фронте, что дает его армии огромную живучесть. Малое государство не может следовать этому примеру. Чтобы плотность его оперативного развертывания была только втрое слабее плотности развертывания большого государства и колебалась бы хотя только около 25 км на дивизию, малое государство должно мобилизовать сразу 7-8 процентов своего населения; почти все способные носить оружие мужчины выступают сразу в поход. Возможности пополнения убыли в войсках, исчисляемые для большого государства в 300-400 процентов, сокращаются для малого до 20-30 процентов.

Мобилизация такого большого процента населения не потребует от малого государства особого углубления политической работы. Процессы разложения и революционизирования армии малого государства вполне возможны, но требуют времени, исчисляемого целыми месяцами. А война двух малых государств, как мы увидим, будет очень скоротечна; а для двух-трех недель военных действий важен самый бум объявления войны и первое, следующее за ним, политическое ошеломление масс. Политическая подготовка — оружие очень дальнобойное; в масштабе карликовой войны результаты ее скажутся уже за пределами военного решения; в малом государстве стратегия менее тесно предопределяется в своих решениях политикой.

Вопросы экономической мобилизации для малого государства отпадают. Оно не может сколько-нибудь рассчитывать на свою военную промышленность во время войны — последняя будет вестись, опираясь только на готовые запасы и на помощь извне. Решающими факторами здесь являются экономическая специализация малого государства, недостаточная глубина территории, целиком входящей в прифронтовую полосу, и очевидная скоротечность военного столкновения между двумя малыми государствами.

Каков будет характер операций? Артиллерийский таран будет, несомненно, не применим: чтобы артиллерия имела возможность стать решительным фактором, нужно достаточное ее сосредоточение — 1500 орудий на фронте в 25 км являются уже голодной нормой. Но малому государству также трудно располагать 1500 орудиями, как СССР — 150-ю тысячами пушек. Очевидно, артиллерия не будет главным родом войск малого государства. Артиллерия должна быть очень скупа на ураганный огонь, так как нет мобилизации промышленности, а запасы мирного времени не могут быть слишком обширны. Нет предпосылок для создания артиллерийского резерва главного командования. Танки являются для малого государства более соблазнительными, так как допускают использование и без особо большой концентрации. К тому же короткая боевая жизнь танка вполне отвечает молниеносности ожидаемой войны, а маневренные их возможности — на высоте требований ожидаемого быстрого, решительного, но короткого маневрирования. Тем не менее, очень ограниченны возможности введения в дело танков, так как какая-нибудь дюжина последних — предел платежеспособности военного бюджета малого государства, не превышающего десятка миллионов рублей. Разве что подарят добрые империалисты. Танки, бронеавтомобили, самокатчики — особенно ценны, так как кавалерия будет количественно очень скромна.

Но ни в артиллерийском резерве, ни в танках существенной нужды не будет. Позиционная война между двумя малыми государствами невозможна. Чем меньше враждующие группировки, тем слабее действие факторов, оказывающих уравновешивающее влияние на фронт. Как ни будут стремиться малые государства выставить возможно большие массы, все же средняя плотность оперативного развертывания будет в 3-4 раза меньше, чем в большом государстве. А это представляет важнейшую предпосылку для ведения маневренной войны. В распоряжении армий малых государств окажется втрое больше местных средств, втрое больше дорог, чем для армий больших государств, а преодолевать им придется много слабейшее огневое сопротивление.

Перед двумя лилипутскими государствами, вступившими в борьбу друг с другом, открывается блестящая перспектива — покончить войну одним ударом. Действительно, раны, которые наносятся малой неприятельской армии, не могут так скоро и успешно залечиваться, как в армии большого государства. Если дивизия малого государства разбита, то это всерьез и надолго. Пехота армий великих держав в первые 30 дней крупных операций теряла 50 процентов своего состава. Эти потери были бы даже излишне велики, чтобы вывести вон из войны армию малого государства.

Концы на театре военных действий малого государства в 10 раз меньше, чем на театре большого. Оперативная скорость человеческих ног в войне малых государств — 25 км в сутки — равняется, относительно, скорости движения легкового автомобиля — 250 км в сутки — на шоссированной дороге большого театра и оставляет далеко за собой возможности маневрирования идеальных моторизованных дивизий Фуллера. Эта оперативная скорость сводит к нулю возможность железнодорожного маневра на малом театре борьбы. Идеальные Канны оказываются, при малом масштабе, вполне осуществимыми. В 2-3 дня энергичного броска неприятельская армия может оказаться окруженной “целиком и полностью”.

Решительный успех в борьбе двух малых армий оказывается тем более осуществимым, что командование и войска каждой стороны действуют в соответствии со своей подготовкой мирного времени и не имеют времени усвоить уроки войны, примениться к требованиям новой техники, выработать новую тактику. Удары не учат, а оглушают и бросают на обе лопатки. А какие возможности открываются для преследования! Неделя на мобилизацию и сосредоточение, 3-4 дня на решительную операцию, затем в 3 перехода занятие неприятельской столицы, ликвидация последних остатков неприятельского сопротивления, мирные переговоры — и через 3 недели после объявления войны — мир. Наполеоновские приемы войны еще не ушли в прошлое, они еще осуществимы. Война еще может быть решительной и вестись сокрушительно.

Взятый нами пример отнюдь не является фантастикой. Если мы обратимся к истории мелких войн — хотя бы Балканской войны 1912 года, мы увидим осуществление многих положений наполеоновской стратегии. Болгары с полным основанием назвали своего полководца — Радко-Дмитриева — Наполеончото. Быстрый ход событий 1-й и 2-й балканской войны утвердили в 1913 году генеральные штабы всех армий, не испытанных в диалектическом мышлении, в убеждении, что мировая война сложится в виде кратких, молниеносных операций и закончится в 3 месяца сокрушением одной из коалиций.

Наше государство в сто раз больше карликового государства, о котором только что шла речь. Важнейшие противники, с которыми нам придется иметь дело, превышают его в 20-30 раз. наше стратегическое мышление ориентируется на борьбу с сильной коалицией. Будем ли мы вправе оценивать стратегически СССР или другое большое государство как арифметическую сумму сотни малых государств? Можем ли мы руководиться в нашей подготовке к войне и в руководстве операциями только что рассмотренными идеями лилипутской стратегии? Сохраняют ли свою силу стратегические закономерности, верные для столкновения двух карликовых государств, для столкновения колоссов? Как влияет изменение масштаба на стратегические и оперативные истины?

Мы уже видели, что при малом масштабе отпадает целый ряд методов, осуществимых лишь при значительной концентрации средств. Если в армии всего один или пара кавалерийских полков, то, естественно, в ней может быть только войсковая конница — вопрос о конных массах, о задачах армейской конницы для нее отпадает. Точно так же отпадает возможность пробивать путь наступления пехоты артиллерийским тараном. Крепость в войне двух малых государств может держаться долго и сыграть ту роль, которую она играла еще в середине XIX века. Авиация малых государств может быть пропорционально сильнее авиации больших государств в два раза, и все же при войне малого масштаба пехота может совершать свои передвижения по старинке: так как у неприятеля всего-навсего два десятка аэропланов, перед которыми стоит очень много разнообразных задач, то сосредоточенная бомбежка концентрированными силами авиации походных колонн на каком-либо направлении отпадает.

Но существенный интерес приведенного нами примера борьбы карликовых государств заключается не в этих замечаниях, а в том, что в этом примере исключается влияние развития производительных сил. Чтобы оно оказало влияние на войну, необходимо, чтобы последняя протекала в значительном масштабе. Стеснив до карликовых размеров пространство и время, мы аннулировали важнейший фактор, определяющий эволюцию военного искусства, и, естественно, пришли к положениям наполеоновской стратегии начала XIX века.

Количество переходит в качество. Вся тайна эволюции военного искусства заключается в том, что в начале XIX века мы видели наполеоновскую стратегию в полном величии, сокрушающей одним ударом целые государства; Наполеон побывал со своими армиями во всех важнейших столицах нашего континента, а в XX веке он выродился в Наполеончото. Тот же болгарский герой, Радко-Дмитриев, весьма почтенный генерал, переброшенный из лилипутского масштаба в гигантские рамки мировой войны и поставленный во главе одной из царских армий, совершенно не выглядывал Наполеоном, как мы в него ни вглядывались.

Что верно в одном масштабе, оказывается совершенно ложным в другом. Значение государственного тыла для действий армии малого государства весьма ограниченно и является решающим при столкновении колоссов. Пропорционально масштабу растет и значение политической подготовки. Только обширные размеры воюющего государства допускают возможность активного участия тыла в войне — подготовки и высылки пополнений, мобилизации промышленности, формирования новых частей, создания нового оружия и новой тактики.

В эпоху Наполеона войны вызывали безработицу; тыл на время войны замирал. Такой же мертвый характер будет иметь тыл малого государства в нашу эпоху. Но с увеличением масштаба мы будем наблюдать в нем лихорадочную деятельность, энергичные процессы кровообращения, которыми будет обуславливаться громадное повышение стратегической устойчивости фронта.

Крупные операции на фронте будут связаны с огромными поломками организационного характера, поломками людей и материальной части, и в малом государстве сломанные части, как и в эпоху Наполеона, окажутся незаменимыми. А большое государство располагает в своем тылу удивительно богатым складом запасных частей к той сложной машине, которую представляют современные армии; ремонт будет идти непрерывно, и подбившиеся дивизии в 2-3 недели будут приводиться в полный порядок.

Не только мощность, но и значение железнодорожной сети растет с масштабом воюющего государства. В две недели 30 дивизий должны иметь возможность перескочить с одного фланга стратегического развертывания на другой. Если одна сторона опростоволосится и не заметит искусно собранного другой стороной кулака, то в течение 10-15 дней она имеет возможность исправить свою ошибку посредством железнодорожного маневра. Ошибка в первоначальном развертывании, остававшаяся в эпоху Мольтке неисправимой в течение всей кампании, может быть теперь искуплена ценой отскока части фронта на сотню километров. Пока в стане противника ремонтная работа протекает успешно и все пробоины фронта моментально заделываются, отдельная победа, естественно, может иметь только ограниченное значение. Если на каждого бойца неприятель располагает 3-4 заместителями, надежда пустить одним ударом ко дну неприятельскую армию оказывается совершенно необоснованной. Преследование возможно только внутри рамок операции. Сторонники преследования во что бы то ни стало вынуждены включить этот акт в свою теорию не после решительной операции, а до нее, после исходной операции, но в таком случае это не преследование, а необдуманный подход к решающему моменту...

Конечно, большое государство способно наносить несравненно более сильные удары, чем малое; но способность его выдерживать удары растет еще в большей пропорции, и чем крупнее масштаб войны, тем эти удары имеют меньше шансов стать решительными. Оперативная подвижность армии великой державы не только не превосходит, но даже уступает подвижности миниатюрной армии карликового государства, а театр военных действий ширится во много раз. Трудности осуществления Канн растут пропорционально широте неприятельского фронта. На тысячекилометровом театре русской равнины Канны в целом вообще неосуществимы. Шлиффен это прекрасно понимал, отказываясь наносить первый удар России: необозримые пространства последней находились в явном несоответствии с величием и грандиозностью его стремлений. План Шлиффена должен был покончить одним приемом с армией Франции; но события 1914 года показали ясно, что он был слишком величественен и для 500-километрового размаха французского театра. Этот план, вероятно, дал бы блестящие результаты при условии, если бы Франция и Германия, весь масштаб западного театра, были бы меньше в два-три раза. В большой войне возможны только полу-Канны, четверть-Канны — уничтожение живой силы неприятеля не сразу, а по частям. Конечно, недорубленный лес отрастает, уничтожение по частям потребует несравненно больше усилий, времени, средств, гораздо менее рентабельно, чем один сокрушительный удар, — но последний является невозможным в обстановке борьбы крупных государств и современного развития производительных сил. Поэты сокрушения могли бы с большей пользой предложить свои услуги, например, Эстонии, где в XX веке открывается еще простор для Наполеончото; но им не следует пытаться решать мировые проблемы во главе армий Германии или СССР.

К сказанному только и сводится современная проблема сокрушения и измора. Сокрушение — это метод прошлого, начала XIX века, не отвечающий современному развитию производительных сил. Все курсы стратегии имели в виду только теорию наполеоновского сокрушения и чувствительно сбивали с толку полководцев XX века. Ныне оно применимо только в тех случаях, когда обстановка аннулирует влияние возросших производительных сил, — например, при территориально ничтожных размерах воюющих государств, или при развитии сильнейшего революционного движения в тылу крупной сражающейся армии, обрывающего поток укомплектований, парализующего военную промышленность и дороги. Не совсем удачным термином измора, имевшего в XVIII веке совершенно отличную подоплеку, характеризуется современная большая война, определяемая развитием производительных сил и возросшим значением тыла, и подчеркивается противоположность ее войне наполеоновской. Старое, отжившее — и новое; лилипутское мышление — и мышление континентами; ядовитый сарказм над попыткой воскрешения наполеоновской стратегии — и прокладывание основной перспективы для современного стратегического мышления [...]

Отношение государства к массам может вылиться в один из трех уклонов: отрицание массы как орудия военного искусства, сохранение массовой армии при недоверии к ней и, наконец, признание массы как решающего фактора войны.

Буржуазная военная мысль Запада, в эпоху обостренной классовой борьбы, не может стать на точку зрения полного признания масс, но и не становится в положение полного отрицания, разве что вынужденно, как это имеет место в Германии, располагающей, по Версальскому миру, только стотысячным рейхсвером. Организатор его, генерал Сект, является идеологом небольшой, отлично обученной профессиональной армии и утверждает, что успехи техники отодвинули на задний план не человека, а массы. В основном же, господствующая в военном искусстве Запада точка зрения стоит за сохранение массовой армии, но исполнена недоверия к ней.

Это недоверие сказывается яснее всего в отношении к средствам ближнего и дальнего боя. Человекоубийственная промышленность, организованная средствами дальнего боя, обходится, примерно, в 20 раз дороже и требует в 20 раз больше по весу огнеприпасов, чем тот же промысел, организованный средствами ближнего боя. Дешевле всего застрелить человека из револьвера с расстояния в 10 метров; это стоит только 8 копеек и требует доставки только одного патрона весом в 20 грамм. При обработке артиллерийским огнем с 4-5 км батальона, окопавшегося и замаскировавшегося на площади одного квадратного километра, приходится расходовать десяток тысяч снарядов, и издержки на каждого из 300-400 подстреленных бойцов достигнут 2-3 тысяч рублей; вес снарядов, приходящихся на одного выведенного из боя неприятеля, достигнет 300 кг., что почти поглощает грузоподъемность парной повозки.

Конечно, тактика не может обходиться ни без дорогих и громоздких методов дальнего боя, ни без дешевых, но встречающих крупные затруднения методов ближнего боя; однако упор может делаться на артиллерию в большей или меньшей степени. Если мы потребуем от артиллерии законченной на 70 процентов работы и оставим пехоте доделать только 30 процентов, то мы переходим к системе военных действий, по крайней мере, в три раза более дорогой и громоздкой, чем в том случае, когда артиллерия будет выполнять только 30 процентов работы, а остальное делать пехота. Соответственно мы будем иметь дело или с артиллерийской операцией, или с пехотной операцией. Главным родом войск будет являться или артиллерия, или пехота.

Было бы ошибочно предполагать, что мы свободны в выборе того отношения между средствами ближнего и дальнего боя, которое определит весь характер нашего военного искусства. Работать дорогими и громоздкими средствами дальнего боя можно при превосходстве тяжелой промышленности, при обширных финансовых средствах, при богатом развитии железных дорог и шоссе. Эти предпосылки существуют у капиталистических государств Запада. Работать дешевыми средствами ближнего боя можно только при большом энтузиазме масс и готовности их на самопожертвование. Так геройски защищались марокканцы против численного и технического превосходства французов. Этих предпосылок у государств Запада или нет, или они вызывают сомнения. Отсюда естественно родится предпочтение буржуазной мысли к артиллерийской операции, и оно находит свое обоснование в соответственно обработанной истории мировой войны.

Мировая война заботливо хранит от нас свои тайны. Существующая история ее представляет, по преимуществу, историю штабов и историю артиллерийских группировок. Француз Грассе, правда, выступил как историк деталей пехотного боя, но он изучил всего два или три эпизода и при этом изгнал из своего изложения все ошибки, неустойки, грехопадения, составляющие сущность скоротечной драмы ближнего боя.

Мы знаем, что характер боевых действий в 1918 году являлся совершенно не похожим на бой 1914 года, что действия пехоты постепенно отошли на второй план по сравнению с артиллерийской подготовкой, но насколько мы имеем здесь дело с новыми успехами военного искусства и насколько — с реакцией на разложение пехоты и позиционный характер войны?

Мы читали описания сотни атак, не удавшихся вследствие недостаточной артиллерийской подготовки. Так ли это? Если вопрос только в недостатке артиллерийской подготовки, если оборонительная сила пехоты так возросла, — почему неудачи, в конечном счете, сводятся не к тому, что не удается взять неприятельский окоп, а к тому, что не удается удержаться в нем, что сдаются в плен головные части пехоты наступающего? И если сама пехота сваливает вину своей неудачи на недостаточность подготовки артиллерии, то должны ли мы верить ей на слово?

Мы знаем, что в период позиционной борьбы и французам, и англичанам, и русским, и немцам не раз удавалось преодолевать укрепленные полосы и оказываться перед незанятым окопами пространством. Смогли ли пехотные части в широкой степени использовать свое оружие и маневр в открывшейся перед ними перспективе? Нет, они оказывались неспособными двинуться с места в обстановке отсутствия огневого вала.

Нам говорят о волшебных свойствах автоматического оружия, увеличивших обороноспособность пехоты и понизивших ее наступательные возможности. Насколько тут правды и насколько лжи? Введение нарезного оружия, заряжение с казны, переход к скорострельной магазинке являлись почти таким же крупным усовершенствованием, как и введение пулеметов. И если бы война, с переходом к берданкам, затянулась на несколько лет и качество пехоты значительно ухудшилось, не слышали ли бы мы утверждения, что изобретение берданки парализует наступательные возможности пехоты? И действительно, после русских неудач под Плевной, такие голоса раздавались уже в 1877 году.

Начиная с 1915 года воюющие государства имели пехоту, способную еще “рвать” неприятельский фронт, но пехоты, умеющей сражаться при наступлении, больше не было.[50] А “рвать” и сражаться — это не одно и то же. Пехота лучших ударных дивизий 1916 года была способна только “рвать”, т.е. без применения к ней особых дисциплинарных насилий способна была по команде вылезти из окопов, подставить себя во весь рост под расстрел неприятеля и двигаться вперед, затрачивая все свои моральные силы на этот акт геройства. Пехота гораздо дольше сохраняет способность умирать по команде, чем умирать, сознательно работая над достижением определенной цели.

Невозможно отрицать факта постепенного перехода пехоты всех армий в мировую войну к ударной тактике. Чем более насыщалась пехота пулеметами, тем более беспомощной чувствовала она себя перед всякой наступательной задачей, тем более нуждалась в исчерпывающей артиллерийской поддержке. А что такое ударная тактика в своем существе, как не вовлечение в невыгодную сделку пассивных бойцов, лично не связанных с успехом боя, посредством внешней дисциплины? Это — выталкивание командирами на боевую арену масс, которые, предоставленные самим себе, разошлись бы по добру, в разные стороны.

Ударная тактика — не плохая тактика, но это тактика плохой пехоты. Мы наблюдаем возвращение к ней в мировом масштабе потому, что ни одно буржуазное государство не может рассчитывать в будущую войну выставить такую же добротную массовую пехоту и такие же добротные пополнения, какие имелись в начале мировой войны. И пехота мировой войны скоро испортилась — уже в 1915 году ружье вышло у французов “из моды”, и расход патронов сократился до 30 на ружье в месяц.

Оценка пулемета как фактора, дающего перевес оборонительным свойствам пехоты, отражает не только техническую, но и классовую точку зрения. Военный историк, делающий в оценке конечных операций мировой войны то или иное ударение на развитие техники или на разложение пехоты, также отражает, часто бессознательно, классовую точку зрения. Историк военного искусства мог бы привести из далекого прошлого многие примеры такой классовой оценки военного опыта. Так, в самом конце войны 1859 года австрийское командование было под сильным впечатлением необходимости перехода к огневой тактике; но последняя, вследствие феодальных пережитков и национального угнетения, не являлась тогда доступной австрийской пехоте, и австрийская военная история выступила с резким провозглашением архиударных выводов. Слишком часто приходится ревизовать выводы лишенного возможности подойти объективно военного историка.

Буржуазия может в будущем располагать только небольшой отборной армией, вроде германского рейхсвера, способной применять на поле сражения при наступлении огневую тактику, т.е. сознательно и рационально использовать свое оружие при сближении с неприятелем, видеть в последнем не рывок, а постепенное продвижение к противнику своих огневых средств и постановку огневой борьбы во все более гнетущие условия боя накоротке. Поскольку же буржуазная мысль имеет в виду борьбу масс, огневая тактика пехоты для нее уже прошлое, уже более недоступна. Для Запада масса — это прежде всего масса артиллерийская, затем масса танков и масса аэропланов, под управлением сравнительно немногих отборных людей, на которых она может рассчитывать, и масса пехотная — на втором плане, для второстепенных задач.

И военный историк французской буржуазии провозглашает: победа — богатому, победа — у кого больше артиллерии и возможностей питания ее, победа — в превосходстве средств дальнего боя, победа — за техникой. Эти положения иллюстрируются событиями 1916, 1917 и 1918 годов. Пехота уменьшается количественно — буржуазная военная история это отмечает, но она почти не замечает качественного вырождения пехоты, хотя в последней — весь секрет эволюции тактики.

Германской революции в ноябре 1918 года предшествовал длительный процесс разложения германской пехоты. Успешные атаки Фоша и подвиги танков совпали с потерей немецкой пехотой аппетита к войне, с пробуждением в ней неудержимого желания последовать примеру русских собратьев и разойтись по домам. Если бы процесс этого разложения не достиг огромной остроты, какого мнения мы держались бы о технике и полководческом искусстве Фоша? Ведь до этого момента ничего не давало нагромождение англо-французами ни артиллерии, ни танков?

При обороне немецкой пехоте, хотя и переродившейся, но еще превосходившей французов и англичан, до того всегда удавалось застопорить продвижение союзников на очень немногих километрах.

История мировой войны, это — история перехода империалистической войны в войну гражданскую, перехода, не во всех армиях получившего полное развитие. История мировой войны, это — не только процесс выявления новой громадной техники, но и история непрерывного ухудшения и разложения пехоты: перехода ее к более низким формам тактики. Эта история еще будет когда-нибудь написана, и вероятно в СССР. Если не мы, то последующее поколение сумеет установить более правильную точку зрения на события мировой войны и увидит их в новом свете. Пока же запасемся известным скептицизмом к выводам буржуазных военных историков, захлестывающим нашу литературу, при отсутствии у нас серьезного противодействия с нашей стороны. Будем помнить, что отсутствие у нас серьезной, систематической работы над мировой войной создает большую опасность пленения нас буржуазным мышлением в областях тактики и оперативного искусства.

Основное положение военного искусства — не выпячивать, а уклонять слабые места. Буржуазное оперативное искусство, в частности французское, должно прежде всего, считаться с неизбежным невысоким уровнем своей пехоты, с быстрым ухудшением ее качеств после крупных потерь в первых боях, с неспособностью ее вести сознательный огневой бой при наступлении на близких дистанциях, с пассивностью ее, с неумением и нежеланием, посредством дерзкого маневра небольших групп, использовать представляющиеся ей удобные случаи. Как трезвый реалист, французский оператор в спор с фактами не вступает и провозглашает принцип: наступление должно быть так подготовлено и организовано, что основные трудности перед пехотой должны быть сметены и движение пехоты в атаку должно представлять легкую задачу.

Итак, оператор подходит к пехоте с известным благотворительным уклоном и прежде всего сосредотачивает свое внимание на основном, важнейшем — артиллерии. Последняя должна выполнить важнейшую работу — сгладить перед пехотой все препятствия, создать предпосылки для обращения атаки в бодрящую прогулку.

Артиллерия как главный род войск может действовать решающе только при условии большой ее концентрации. Если на километр атакуемого фронта в течение нескольких часов артиллерия может выбросить каких-нибудь тысячи четыре снарядов разного калибра, — она остается еще на втором плане. Решительные действия артиллерии характеризуются возможностью выпустить в 4 часа на километр неприятельского фронта от 10 до 20 тысяч снарядов.[51] Так как атакуемый фронт не может быть уже 30 км., то артиллерийская операция требует развертывания на нем от 1.500 до 3.000 орудий. Такая концентрация артиллерии может быть достигнута на две трети путем сужения участков корпусов до норм XIX века и на одну треть — путем подкрепления атакующей армии артиллерийским резервом главного командования.

Производство такой концентрации — дело кропотливое, и ее приходится сохранять в течение нескольких недель подряд. Чтобы дать этой массе жизнь и возможность действовать “решительно”, ежедневно ей надо подвозить по сотне выстрелов на орудие. Голодная норма такого артиллерийского тарана — 10 тысяч парных повозок, или 1,5 тысячи грузовых автомобилей или 15 поездов огнеприпасов в сутки. Доставка огнеприпасов и в нормальных случаях маневренной войны — очень хлопотливое дело. В данном случае не только требуется огнеприпасов втрое больше на орудие, но и количество последних сгущается в 4-5 раз, так что на небольшой участок фронта приходится доставлять в 12-15 раз больше огнеприпасов сравнительно с нормой.

Несколько таких артиллерийских таранов будут расшатывать и толкать перед собой неприятельский фронт. От 5 до 10 процентов дорог, ведущих к фронту, будет перегружено доставкой огнеприпасов таранам, на остальных будет относительно слабое движение.

Каковы перспективы таких артиллерийских операций? Поймать, зажать, окружить, хоть как-нибудь устроить Канны, хотя бы в малом масштабе — артиллерийский таран, квалифицированный тихоход, очевидно, не может. Он может распугать, оттолкнуть, истрепать неловкие, попавшие под его огонь части. Маневр, использование выгодной обстановки исключается. Это — квалифицированная система упущенных благоприятных случаев; можно рассчитывать лишь на постепенное, ровное оттеснение параллельного фронта неприятеля.

Какова скорость развития артиллерийской операции? Теоретики-оптимисты рассчитывают на возможность, после основательной подготовки, покрыть в 1 месяц 250 км; затем намечается основательная передышка. Француз-практик Рок, в самых благоприятных условиях покрытой шоссе территории Франции, гораздо скромнее. Семидесятикилометровый отрыв от хорошо оборудованной железнодорожной сети является уже пределом. Наконец, пессимист, генерал Сект, считает, что такая масса вообще не способна сдвинуться с места и останется в своих окопах. Корни этой доктрины явно уходят в позиционную и даже крепостную войну. Это — многомесячная борьба за один и тот же местный предмет.

Когда Мольтке писал о гнусной крайности сосредоточения, он имел в виду массы в 300-400 орудий, сосредоточиваемые на немногих дорогах. В данном случае гнусность сосредоточения надо оценить как концентрированную, раз в 15-20 сильнее, чем та, которую имел в виду Мольтке: помимо 1.500 орудий надо иметь в виду еще 4.000 грузовиков и 20 тысяч парных подвод, работающих над подвозом огнеприпасов. В наших условиях эти грузовики и обозы не найдут, конечно, для себя дорог, и гораздо вернее считать, что таран продвинется постольку, поскольку удастся сзади него прокладывать 5-6 узкоколеек. По существу, он требует десятка хороших шоссе на каждую армию.

Роль пехоты сведется к тому, чтобы усиливать пулеметным огнем уничтожающее действие артиллерии. Пулеметы, собранные на закрытых позициях, через головы передовых частей будут осыпать пулями, с предельных дистанций, участки местности, на которых сосредотачиваются разрывы артиллерийских снарядов. Выполнив этот акт “черной магии”, пехота будет занимать изрытые артиллерией площади.

В таране все будет по карточкам — и уцелевший домик, может быть один на дивизию, и овражек, дающий укрыться от выстрелов, и кустик, маскирующий от аэропланов, и незараженный ипритом участок земли. В тылу будет происходить движение более оживленное, чем в центре важнейших столиц в час окончания службы. Приход будет разрешаться только по карточкам-путевкам, действительным только на указанное время и на определенную скорость. В случае дождя заградительные отряды будут останавливать всякое движение по важнейшим дорогам, так как в сырую погоду при таком движении любое шоссе, несмотря ни на какой ремонт, будет очень скоро разбито, а грунтовые дороги обратятся в бездонные топи.

Идея такой артиллерийской операции становится в решительное противоречие с требованиями эволюции военного искусства. То же развитие техники обусловило переход к широким фронтам. Только разрежая свои порядки, военное искусство балансировало до сих пор успехи техники. Чем гуще нагромождение силы и средств, тем могущественнее и губительнее сказывается современная техника. Наступая на широких фронтах, мы можем не слишком бояться ни аэропланов, ни дальнобойной артиллерии, ни химии. Мы можем обходить зараженные, наблюдаемые, обстреливаемые места, мы можем выбирать между днем и ночью, между различными дорогами, сможем уклоняться от неприятностей. Не то в таране: достаточно бросить несколько бомб с ипритом, и можно быть уверенным, что найдутся охотники подышать им; дорог мало, и все они должны быть использованы днем и ночью, обстрел их артиллерией и аэропланами никогда не будет бесплодным.

Я не большой сторонник вождения дивизий на 72 км в глубину, в виде тонких цепочек людей и отдельных повозок на больших интервалах. Но таран, который явится целью концентрических усилий техники противника, очевидно, потребует таких предосторожностей. А они с ним несовместимы.

Как будто Сект прав — масса артиллерии окажется беспомощной и, если не разложится за отсутствием местных средств и возможности подвоза продфуража с тыла, то застрянет на месте [...]

Крупнейшее достоинство в военном мышлении — его трезвость, его реальность, отсутствие отрыва от конкретной действительности.

Военное искусство не может быть системой упущенных благоприятных случаев. Напротив, оно требует максимального использования выгодно сложившейся обстановки. Оно требует ошеломления врага, широчайшего использования внезапности. Надо бить противника не изготовившегося, а врасплох. Надо быть изворотливым, скорым на подъем, способным в условиях наших плохих дорог оторваться от железнодорожных станций на 150-200 км, чтобы окружать, брать в плен, захватывать неприятельские армии, узлы путей и склады. Это возможно только при сохранении решающего значения за средствами ближнего боя. Успех в ближнем бою возможен только при крайнем напряжении сил, и пехота всегда должна быть готова к нему; в этом вопросе никакая демагогия недопустима.

При упоре на средства дальнего боя важнейшую роль имеет количество их; при упоре на средства ближнего боя решающее значение принадлежит качеству; старенькая, плохонькая пушка может быть использована для обстрела неприятельского расположения, но скверная пехота для ближнего боя вовсе не годится. Концентрация — важнейшая предпосылка успешного употребления средств дальнего боя; а в ближайшем бою концентрация возможна лишь в очень точных пределах. Пехота может выказать свои таланты лишь при достаточной широте фронта боя; в таране она из субъекта уничтожения обращается в объект уничтожения. Пехотная операция — это операция, захватывающая большую часть фронта развертывания.

Наше замечание нельзя понимать так, что количественный вопрос отходит в вопросе о средствах ближнего боя на второй план. По своей природе и по решительному характеру ближнего боя средства ближнего боя несравненно менее долговечны, чем средства дальнего боя. От страхования жизни пехотинца откажется любое страховое общество. Пушки живучее людей. Количество пехоты очень важно, но сказывается не в статике, а лишь в динамике войны. Решительные успехи возможны в самых редких строях, но нужна глубина, нужны пополнения. Количество пехоты необходимо не сразу, а в рассрочку платежа, причем существо дела заключается в том, чтобы при постоянном обновлении состава пехоты не слишком проиграть в качестве.

Буржуазные государства стоят перед альтернативой — или вовсе отказаться от ставки на бой и остаться у разбитого корыта артиллерийского тарана, или организовать отборную пехоту, обреченную, однако, на быстрое вырождение, на разжижение ее такими пополнениями, которые будут в лучшем случае способны рвать, а не сражаться. Война для них складывается под угрозой срыва возможности успешного ближнего боя: существует для них только два возможных метода борьбы с этим срывом — моторизация, которая может оказать содействие ускорению хода событий и позволит закончить войну прежде, чем пехота вовсе развалится, и танки — эрзац пехоты, умеющей наступать с боем. Не случайно танки сделали свою карьеру в конце мировой войны, в обстановке вырождения и разложения пехоты.[52] Но, по существу, возможности влияния на войну моторизации и танкизации ограниченны, в особенности в условиях востока Европы и при широком распространении в пехоте батальонных орудий, крупнокалиберных пулеметов, минометов, специальных фугасов и прочих противотанковых средств.

Основная проблема войны с буржуазным государством заключается не в том, чтобы покрыть несколько сот километров, отделяющих исходное развертывание от его столицы, а в том, чтобы нанести его вооруженной силе неизлечимую рану, выбив из нее профессиональные кадры, воспитанные и вытренированные буржуазией для защиты ее интересов. Старая русская армия в три первые недели операций мировой войны выбила из рядов австрийской армии 350 тысяч лучших ее бойцов и этим обеспечила себе на долгие годы превосходство над австрийскими войсками; даже летние успехи 1915 года не остановили процесса разложения австрийской государственности. Это — путь к победе и в будущем.

Чем являлись в сущности все операции 1914 года на русском фронте? Каково, например, значение Танненберга? Эти огромные кровопускания, пленения целых групп, корпусов, наскоки и отскоки представляют в сущности только этапы борьбы за качество средств ближнего боя. Из этой борьбы германская пехота вышла на первое место, что и определило ход событий 1915 года и разложение царской России и Австрии.

Государство, которое имеет шансы вступить с успехом в борьбу за качество пехоты и может рассчитывать связать интересы масс с достижением победы, сделало бы чрезвычайную оплошность, если бы не стало на этот путь с первых шагов войны. Немногие теперешние буржуазные государства способны в короткое время перенести потерю 350 тысяч бойцов, которая сгубила Австрию. Надо только при этом досмотреть, чтобы своя собственная пехота не так потерпела бы в качестве, как это произошло с русской пехотой к весне 1915 года.

Борьба за качественное превосходство, за господство в ближнем бою, развернется еще в период прикрытия развертывания. Очень скоро результаты этой борьбы дадут себя знать, и боеспособность воюющих сильно прировняется. Разница в боеспособности создает предпосылки для энергичных маневренных операций. При тех противниках равной боеспособности, которых мы преимущественно имеем в виду при наших занятиях мирного времени на карте, оперативное искусство оказывается вообще в тупике перед неразрешимыми проблемами.

В борьбе за качество пехоты, решающей войну, на артиллерию выпадает чрезвычайно ответственная задача. Все, что может дать индустриализация страны, должно быть использовано для того, чтобы наша пехота не слишком страдала от неприятельской техники и смогла бы сохранить способность применять огневую тактику. Пусть происходит самое энергичное соревнование техники, но оно не должно иметь самодовлеющего значения, а являться подсобным для сохранения хорошей пехоты.

Неплохо продумать даже действия артиллерийского тарана и располагать, на крайний случай, оборудованием для него; легче всего погрязнуть в позиционной войне, если вовсе не готовиться к ней; можно быть остановленным на первых шагах легко укрепленным непрерывным фронтом. Прав был Шлиффен, энергично развивая тяжелую артиллерию в целях сохранения возможности решить участь борьбы в маневренной войне и не поскользнуться на апельсиновой корке какой-нибудь Плевны. Артиллерийский таран имеет законное право на существование, но лишь как подсобное средство, чтобы сняться с позиционной мели, к которой могут приткнуть нас случайности и бури войны.

Но решающее значение принадлежит средствам ближнего боя. Это видно из того, что хороший батальон легче выдержит десять тысяч снарядов, упавших на его участок, чем плохенький батальон — одну тысячу снарядов. Психология бойцов статистикой в бою не занимается. Да и потери у хорошего батальона в результате такого обстрела могут оказаться не больше, чем у плохого. Одному море по колено, у другого бывает насморк от промокших перчаток. Таковы отношения техники к человеку.

***

Резюмируем. На пути развития нашего военного искусства имеются угрозы: 1) лилипутского мышления; 2) недооценки классовой борьбы; 3) пленения нашего мышления буржуазной доктриной в областях военной истории, тактики пехоты, общей тактики, оперативного искусства; 4) потуг на артиллерийскую операцию.

Столетия хвостизма в вопросах теории военного искусства могут сделать для нас обольстительными даже сумерки буржуазных армий.

Отход пехоты на второй план, торжество техники и средств дальнего боя — являются приметой возрастающей угрозы перехода войны империалистической в войну гражданскую.

Огневая тактика пехоты для буржуазных армий — невозвратное прошлое. Ее нет и у вас. Но она может стать монополией Красной пехоты и дать нам неисчислимые выгоды.

Мы должны ясно представить себе плоскость отрицания, в которую толкает армии Запада развитие производительных сил, и добиваться полной самостоятельности нашего военного мышления.

Наш путь — борьба за качество, за огневую тактику, за углубление сознания бойцов, за крепкие кадры, за подвижность, за ближний бой, за пехоту — нашу силу, нашу гордость и наше будущее.

Красная звезда. 1929. № 57. 9 марта; № 59. 2 марта; № 60. 14 марта.

Современная наступательная операция в маневренной войне

"Армия на войне подобна кораблю на океане, снабженному сообразно указанной ему цели: он заключает в самом себе все средства существования и успеха. Как корабль, армия составляет независимое целое, доверенное главнокомандующему на тех же основаниях самостоятельной отдельности, как корабль отдается капитану, посылаемому вокруг света...". Таковы феодальные представления о войне в редакции, принадлежащей русскому фельдмаршалу Барятинскому и являвшейся протестом против милютинской реформы положения о боевом управлении войск, отводившей известное значение тылу и обеспечивавшей военному министру скромное влияние на ведение войны.

Нет ничего ошибочнее такого феодального взгляда на вооруженный фронт. Корабль не оставляет за собой на море следа, он порывает всякую связь с пристанью, от которой он отвалил, а армия оставляет за собой широкий, организованный след и связывается тысячами нитей со всеми сторонами бытия государства; тыл беспрерывно накачивает ее новыми тысячами жизней, миллионными грузами снарядов, продовольствия, одежды, строительных материалов, накачивает войска теми мыслями и настроениями, с которыми они вступают в бой.

Армия на войне — не парусное судно, имеющее на себе все необходимое для кругосветного путешествия, а скорее фонтан, который готов сократиться и исчезнуть в тот же момент, как иссякнет питающий его напор воды. Армия представляет только надстройку над тылом, одно целое с ним; и в этой настройке обязательно сказываются основные, характерные черты экономической и социальной гармонии тыла.

Всякий крупный сдвиг в политическом устройстве или материальных данных тыла накладывает сейчас же свой отпечаток и на ведение военных действий. С другой стороны, крупное, революционное изменение системы вооруженных сил немыслимо без соответствующей пертурбации в тылу. Чтобы создать себе армию, внешне похожую на западноевропейские, Петр Великий должен был атаковать и быт народных масс, стричь бороды и обрезать длиннополые кафтаны купечества.

Мы начинаем понимать военное искусство только с того момента, когда наше внимание остановится на тысячах зависимостей, стесняющих свободу военного творчества и толкающих его на определенный путь. Наличие или отсутствие смычки с крестьянством заставляет совершенно по иному подходить к вопросам встречного боя и радикальным образом варьировать тактику пехоты. Тем хуже для тактиков, не учитывающих этих обстоятельств. Конечно, командиру роты, стоящему перед задачей атаки хутора Новоселицы, не следует приступать к своей задаче с широкой оценки международного положения. Но творцы уставов, рекомендующие ему приемы боя, непременно должны исходить из определенного представления об уровне политической сознательности и военной подготовки человеческих масс, из которых строится армия, и из учебных возможностей последней. Поэтому-то так мало гарантий успеха дает в тактике путь подражания чужеземным образцам.

Описывая различные германские племена, римский историк Тацит расточал похвалу постановке военного дела у племени каттов и обронил следующее многозначительное замечание: “Тогда как другие племена выступают в бой, катты выступают на войну”.

Действительно, какое существенное различие между государством, начинающим драку на границе, чтобы выместить свои чувства, померяться силами и мужеством с врагом и затем подчиниться судьбе, и ведением войны — планомерным стремлением к обдуманной, взвешенной конечной цели насильственных действий оружием!

В одном случае — беспочвенная вылазка, не имеющая завтрашнего дня, оперативный тупик, отсутствие продолжения взятой линии, автоматическое возвращение в исходное положение, даже если благоприятствует судьба, необходимость, на хороший конец, начинать новую попытку с того же начала. В другом — планомерная борьба, которая должна нас вести от этапа к этапу к конечной цели, подчинение требованиям будущего руководства нашими сегодняшними усилиями, стремление к завершению операции — важной слагаемой конечного итога войны.

Оперативное искусство требует прежде всего, чтобы мы оставляли без внимания мыльные пузыри и гнались только за стойким успехом. Всякая вылазка, всякий местный бой, не влияющий на общее положение, не изменяющий нашего удаления от конечной цели, является таким мыльным пузырем. Операция, в отличие от вылазки, приводит к органическому росту нашего вооруженного фронта, улучшает его положение; корни для дальнейшего ведения войны с нашей стороны нарастают, с неприятельской — обрубаются [...]

Задача вооруженного фронта — уничтожение неприятельской живой силы. Тактический путь к разрешению этой задачи — это физическое истребление неприятеля путем применения наиболее рациональным путем всего оружия, всех средств, доставляемых современной техникой. Но если нет уж слишком вопиющего несоответствия в технике, если обе стороны располагают приблизительно одинаковым огнестрельным оружием, этот тактический путь не дает решения задач войны. Имея вдвое лучшую пушку и втрое большее количество снарядов, все же нельзя уйти далеко, нажимая на неприятельский фронт, который будет исправно пополняться. Даже двойное превосходство в технике не окупит издержек фронтального наступления.

На помощь обязательно должен прийти оперативный путь уничтожения неприятельских войск. Этот оперативный путь заключается не в физическом истреблении неприятельской армии, а в приведении ее в состояние паралича, в котором она окажется бессильной тактически сопротивляться. Этот паралич, на который метит оперативное искусство, достигается расстройством сообщений и связи у неприятеля. В идеале — это Канны, это полный захват всех путей, по которым неприятель снабжается, это полное окружение; в таком случае окруженная часть неприятельской армии обречена; это спелый плод, который без особого труда может быть нами сорван.

Но не следует думать, что если нам не удастся сжать кольцо, наши оперативные усилия пропадут даром: всякий нажим на неприятельские сообщения, даже скромный успех партизан в тылу или воздушный налет на питающую противника станцию отзовется на его фронте, — малейшее расстройство кровообращения делает уже врага более чувствительным к нашим ударам и ослабляет энергию даваемых им толчков.

Тыл современной армии работает нормально, если имеет возможность использовать все дороги, отходящие от фронта в перпендикулярном направлении назад; армия нуждается в широком пространстве позади фронта для просторного размещения тыловых учреждений и для того, чтобы не скучивать движение по немногим артериям. Всякая скученность тыла сделает его сейчас же чрезвычайно чувствительным к налетам неприятельского воздушного флота. Если нам путем нажима с фланга удастся перехватить хоть часть дорог в тылу неприятеля, то будет уже достигнут крупный оперативный успех: тылы нескольких неприятельских дивизий спутаются в один клубок; снабжение фронта начнет функционировать неудовлетворительно; неприятель, находясь под угрозой перерыва его последних сообщений, будет вынужден спешно и беспорядочно перебрасывать войска с фронта для прикрытия уцелевших в его распоряжении дорог; войска начнут переплетаться с обозами, что резко отзовется на их боеспособности.

Ляоянская и мукденская операции в русско-японской войне, неудачи армий Самсонова, Ренненкампфа в Восточной Пруссии в 1914 г., лодзинская операция 1915 г. — представляют в основном начертанную картину развития оперативного нажима на фланг; обычно эта картина знаменует начало разгрома.

Арсенал современной тактики беден приемами для достижения крупных тактических побед; оперативные методы, предпосылкой коих является значительный тактический успех, найдут себе применение лишь в редких случаях. Операция должна быть построена так, чтобы суммировать и скромные достижения тактики. В крупном размахе операции, в заключающемся в ее замысле стремлении прервать неприятельские сообщения и уничтожить значительную часть неприятельского фронта целиком лежат величайшие возможности облегчить трудности фронтального наступления. Дальний грохот стрельбы конной батареи, появившейся в неприятельском тылу, облегчит пехоте фронтальную атаку в не меньшей степени, чем самая непосредственная напряженная поддержка огня многих батарей тяжелой артиллерии. Это факт, проверенный на опыте англо-бурской, русско-японской, мировой и гражданской войн.

Оперативное искусство сводится к борьбе за сообщения — за сохранение в неприкосновенности нашего тыла и за нажим на тыл противника. Фланговый удар в оперативном искусстве имеет еще большее значение, чем в тактике. Было бы ошибочно полагать, что фланговые удары ушли в прошлое вследствие появления непрерывных фронтов, пересекающих весь театр военных действий и упирающих свои крайние точки в моря или нейтральные территории. Исчезновение флангов характерно только для позиционной войны. В маневренной войне фронт только кажется непрерывным; фланги, хотя часто незримые, в маневренных условиях обязательно имеются налицо.

Пока фронт не затянут проволочными сетями и не представляет еще развитую систему глубоко эшелонированных укреплений, он может быть занят равномерно прочно; если бы в маневренной войне фронт стремился законопатить все щели, получился бы слабый и непригодный для маневрирования кордон. Пока фронт не пускает позиционных корней, он включает заведомо слабые участки, прикрываемые сосредоточением войск на других участках и имеющимися у них возможностями маневрирования. Участки, которым придается второстепенное значение, будут маскироваться только слабыми, иногда только кавалерийскими заслонами; за лесо-болотистыми, озерными, речными или горными рубежами плотность развертывания войск будет много слабее; будут иметься едва затянутые разрывы на стыках, внутренние фланги. Оперативное искусство и имеет задачей усмотреть эти скрытые фланги, обнажить их, уничтожив или отогнав немногочисленные прикрывающие их части или преодолев рубеж, который враг оценивал как недоступный для значительных масс, или расширив театр военных действий на еще не затронутую ими территорию.

Оперативное искусство, через кризис в материальном функционировании неприятельского тыла, стремится вызвать и кризис сознания в неприятельских рядах. В этой борьбе за и через посредство сообщений оперативное искусство должно опираться на величайшую помощь, которую может оказать политическая работа при подготовке и ведении операции.

Так как наши сообщения являются основным объектом оперативных устремлений неприятеля и каждый оперативный неуспех начинается с перебоев в работе тыла, в маневренной войне политическая работа должна уделять особое внимание тылу. Политическое здоровье тыла представляет собой необходимую предпосылку для успешной работы фронта.

Войска, наступающие на узком фронте, естественно, попадают в мешок и оказываются тактически и оперативно охваченными неприятелем; это грозит быстрой ликвидацией первоначально достигнутых успехов. Возможность успешных действий на неприятельские сообщения открывается только при широком фронте наступления; широкий фронт необходим и для того, чтобы ввести в выгодных условиях в бой все огневые средства, особенно ближнего боя, проявить все имеющиеся в армии богатство энергии, инициативы и тактической выдумки и создать готовность использовать повсюду благоприятные случайности — неустойчивость, панику, разложение в рядах противника, все его плохо обеспеченные стыки.

Поэтому, хотя массирование войск на важнейших направлениях и является одним из основных приемов оперативного искусства, желательно не слишком разрежать войска на всем фронте наступательной операции для достижения подавляющего перевеса сил на небольшом, узком участке.

Выгоды тактической обороны настолько существенны, что в течение всей наступательной операции — и ее подготовки, и самого развития — придется неоднократно прибегать к оборонительным приемам. Тесное перемешивание оборонительных и наступательных действий, характерное для современных операций, является серьезной угрозой единству действий в операции, тем более что наступающие массы раздробляются часто по отдельным полкам и разбредаются по всем ведущим к неприятелю дорогам. Отсюда необходимость уделять серьезное внимание единству наступательной операции и отказываться от всяких осложнений замысла операции, которые, вместе с цепляющимися за них случайностями, могут отвлечь нас от поставленной для операции цели.

Надо отказываться от всяких демонстраций и вообще от действий ощупью, уменьшать силы и значение всякого рода прикрывающих отрядов, категорически отказываться от столь излюбленного австрийским и старым русским командованием метода усиленных рекогносцировок. Все эти приемы могут завести нас совсем не туда, куда мы хотим, и открывают неприятелю возможность вырвать у нас инициативу. Чем проще оперативный замысел, тем надежнее обеспечивает он энергию исполнения.

Особенно нежелательной формой усложнения операции является выставление требования, чтобы одни какие-либо части фронта одержали предварительный успех, захватили определенные рубежи для вступления в бой остальных частей фронта. Это — любимый способ оперативного руководства глубоко нерешительных вождей — великого князя Николая Николаевича в 1877–1878 гг., генералов Куропаткина и барона Каульбарса в 1904-1905 гг. Такой способ приступать к операции душит начатые активные действия в их зародыше и свидетельствует об отсутствии у старшего начальника веры в успех операции.

Дерзновенный приступ к операции переходом в наступление на всем фронте является наиболее предпочтительным; иногда замысел операции потребует эшелонированного во времени начала наступления на различных участках, но это эшелонирование, и так увеличивающее влияние случайностей, должно быть лишено всякой условности.

Начало равнения должно быть совершенно чуждо руководству операцией; темп ее развития дается наиболее успевающими частями. Задержка развития операции до преодоления трудностей на каждом участке связала бы войска, толкала бы их к бездействию, препятствовала бы использовать богатые возможности, которые не могут быть предвидены планом операции.

Наступательная операция предъявляет высокие требования к тактической гибкости войск. Тяжеловесное оперативное маневрирование старой царской армии объясняется не только низким оперативным уровнем подготовки генералов, но и той ударной тактикой, в которой долгое время воспитывалась русская пехота. Ее можно было двигать в наступление только в тех случаях, когда штурм являлся заранее подготовленным во всех деталях и хорошо обеспеченным охватывающим тактическим положением и могущественной артиллерией. В других случаях наша пехота, воспитанная в ударном стиле, стремившаяся подавить неприятеля массой, автоматически подпиравшая и физически подталкивавшая залегшую цепь последующими линиями поддержек и резервов, нарвавшись на неприятеля, умело пускавшего в ход скорострельное и автоматическое оружие, неизбежно несла большие жертвы, была не в силах достигнуть объекта атаки и нанести неприятелю какие-либо потери, откатывалась назад и от крайней, неразумной активности, которой ее учили в мирное время, переходила к полной пассивности и становилась вовсе не годной для фронтального наступления.

А последнее необходимо. Было бы глубокой ошибкой думать, что самое высокое проявление оперативного искусства, самые глубокие оперативные охваты в силах избавить пехоту от трудностей и неприятностей фронтального наступления. Пехота в сфере ближнего боя видит обращенные против себя дула винтовок, пулеметов и орудий всегда, во всех случаях своей боевой деятельности. В конечном счете, пехота всегда наступает фронтально. Лучший оперативный урожай был бы не убран, кулак, занесенный над головой противника, не опустился бы, угроза повисла бы в воздухе, если пехота была бы не способна к фронтальной атаке.

Последняя доступна и будет практиковаться только той пехотой, которая умеет строго согласовывать свою активность с встречаемым огневым сопротивлением неприятеля, а не бросается во всех случаях одинаково напролом. Оперативное искусство требует от пехоты умения наступать быстрым темпом, чтобы использовать решительное превосходство артиллерийского огня там, где мы сумеем его добиться. Но пехота должна быть способна и к производству длительного наступательного нажима, хотя бы перевес в числе и технике находился на стороне противника. Лицом к лицу с сильным, часто основательно укрепившимся противником, пехота должна быть готова в течение нескольких суток вести огневой бой, перенеся свои огневые позиции на все более решительные дистанции, используя каждое недоразумение у неприятеля, каждое ослабление его огня, проникая во все щели его расположения.

Чтобы сократить этот тягостный, изобилующий кризисами период фронтального наступления, необходимо развить маневр по нажиму на сообщения неприятеля самым энергичным образом. Существенную помощь может оказать решительное движение сосредоточенной на охватывающем крыле массы конницы. При наступлении возможно такое массирование конницы, которое нетерпимо при обороне уже вследствие трудностей довольствия фуражом. Выход массы конницы на сообщения неприятеля представляет хорошее начало для крупного оперативного успеха.

Быстрота и действительность оперативного охвата достигаются в том случае, если не приходится для этого выдвигать резервы из-за нашего фронта; протяжение нашего фронта должно с самого начала превосходить протяжение неприятельского; оперативный обход должен быть намечен уже в самом развертывании войск для операции и получаться из него простейшим движением вперед. Важно, чтобы мы превосходили неприятеля не только по широте фронта, но и по широте и охватывающему положению нашего базирования.

Наши огромные пространства во многом затрудняют и усложняют ведение военных действий: мы должны затрачивать много добавочных усилий на сосредоточение; промежуточные склады нашего глубокого тыла требуют большого оборотного запаса снабжения для бесперебойной доставки его на фронт; доставка войск и материалов издалека ложится тяжким бременем на наш транспорт и удорожает войну. Но те же наши огромные пространства дают огромные оперативные преимущества, допуская более широкое базирование, подачу снабжения на фронт по скрещивающимся направлениям, более просторную организацию тыла, что обеспечивает, помимо ряда других выгод, большую свободу маневрирования.

Энергичная контратака изнутри оперативного охвата сильно затруднена: нет предпосылок для планомерной работы по уничтожению охватывающих частей, наступление неприятеля вырождается в вылазку или в попытку пробиться сквозь окружающую дорогу и уйти. Поэтому охватывающие части могут действовать крайне смело, становясь между неприятелем и непроходимой преградой; последняя даже очень желательна, так как основная опасность грозит не изнутри дуги охвата, а снаружи, от уступов и резервов, не включенных в намеченную нами к уничтожению часть неприятельской армии.

Когда противник начнет сдавать под угрозой, нависшей на его сообщениях, нужно крайнее напряжение усилий, чтобы обратить угрозу уничтожения в действительность. Пока остатки неприятеля не ускользнут из оперативно-охваченного района, они будут представлять легкую добычу, выгодный объект для расходования всех наших усилий. Смешавшиеся с обозами неприятельские войска, уходящие по немногим путям, сохранят минимум боеспособности.

Только выйдя из района оперативного охвата, неприятель сможет привести свои войска в порядок и произвести нужную перегруппировку сил; могучую помощь окажет ему его железнодорожная сеть, тогда как мы окажемся временно оторванными на два-три, может быть четыре перехода от своих головных станций.

Если неприятельское государство еще политически не разложилось и не исчерпало еще своих экономических ресурсов, то боеспособность неприятельской армии, восстановившей свое кровообращение, обильно накачиваемой из тыла силами и средствами, быстро возрастет. Нам придется не столько увлекаться преследованием, сколько думать о подготовке новой операции, группировать войска для нового развертывания.

Неосторожное преследование, не считающееся с энергией современных восстановительных процессов, привело немцев в 1914 г. к Марне, а Красную армию в 1920 г. к Висле. Только в случае полного политического банкротства неприятеля преследование может продолжаться на сотни и тысячи километров, распространиться на половину континента, как это было в гражданскую войну в Сибири, после победы над фронтом Колчака.

Таков характер современной наступательной операции. Если непосредственная оперативная деятельность направлена на ущемление неприятельского тыла и на обеспечение спокойной работы своего, то существенную роль во всей подготовке операции приобретают заботы о правильном функционировании всех отраслей тыла. В противном случае, смятение в тылу, перебои в его работе начнутся и без всякого участия неприятеля, и мы можем оперативно задохнуться, еще не получив ни одного вражеского удара. Отсюда крупное значение "оперативной арифметики" — подсчетов по интендантской, артиллерийской, санитарной, инженерной, железнодорожной службам, необходимым для наиболее рациональной организации их в предстоящей операции. Но, конечно, эта оперативная арифметика представляет не все оперативное искусство, а только служебную, хотя и очень важную его часть.

Современная операция — не столкновение двух кораблей в океане, а борьба, в которой каждая сторона старается вырвать корни, питающие противника; сейчас изучение оперативного искусства имеет у нас уклон в эти корни, в изучение условий их правильного функционирования, и проделанная в этом отношении огромная работа нашего высшего командного состава очень почтенна: мы хорошо усвоили технические предпосылки ведения операции.

Красная звезда. 1927. № 228. 6 октября; № 229. 7 октября.

Маневр техники

Еще сто лет тому назад поступательное движение военной техники развивалось столь ничтожными темпами, что воздействие его на военное искусство почти не ощущалось современниками. В посвященном войне капитальном труде Клаузевица технике не уделяется вовсе внимания, она оказывается за порогом военного искусства. Вооруженные силы с их техникой рассматривались как данная величина; предполагалось, что у всех европейских государств примерно одинаковый, постоянный уровень техники, и говорить о ней не приходится. Во второй половине XIX века с появлением на полях сражения все более совершенствуемых образцов нарезного оружия и началом быстрых успехов военной техники отрицать зависимость военного искусства в полном объеме от достигнутого техникой уровня стало невозможно. Выдающиеся буржуазные авторитеты признали, что каждые 10 лет приходится ставить вопрос о замене тактических уставов новыми, т.е. менять методы боевых действий в связи с новыми данными вооружения. Таким образом тесный контакт тактики и техники был официально признан. Но тактика представляет только часть военного искусства. Другая же часть, стратегия и оперативное искусство, продолжала декларировать свою независимость от техники. Господствующим подходом к оперативному искусству являлось чисто механистическое воззрение, видевшее в нем только комбинации, элементами коих явились массы, пространство и время.

Буржуазные военные историки также находились во власти этих механистических воззрений и искали основные причины победы и поражений исключительно в геометрических взаимоотношениях группировок. Известно, например, что в 1870 г. во французской армии имелось значительное количество пулеметных батарей. Но надо очень глубоко изучить массу источников по этой войне, чтобы собрать самые скромные данные об этом дебюте автоматического оружия. Особенно оторванным от техники являлся прусский генеральный штаб. Здесь господствовали еще пережитки эпохи Клаузевица, и даже тактика почти не соприкасалась с техникой. Французская тактическая мысль, более материалистическая, питаемая политической школой, добилась лучшего согласования. Высшим ее достижением являлась разработка профессором французской военной академии Ланглуа тактических требований к новой скорострельной артиллерии. Техническое осуществление этой тактической программы дало французской армии крупнейший козырь — знаменитую 75-мм пушку, непревзойденную и во время мировой войны, через 20 лет после ее появления на свет. Ланглуа по справедливости считается ее духовным творцом. Немцы дважды после ее появления перевооружали свою легкую артиллерию, и все же остались позади. Это была расплата за отрыв тактики от техники.

Но если тактика грешила по отношению военной техники, то оперативное искусство до самого конца XIX столетия положительно отворачивалось от техники, принципиально оставляло ее беспризорной. Военно-техническая академия в Германии получила в армии презрительное прозвище “слесарной академии”. В царской России артиллерийская и инженерная академии совершенно оторвались от генерального штаба и не имели никакой военной ориентировки. Поставленные вне всякой связи с эволюцией военного искусства, они оказывались оплотом реакционных взглядов. Разрабатывая в 1906 г. программы требований для скорострельных тяжелых орудий, артиллерийский комитет, по опыту осады Страсбурга в 1870 г., выдвинул требование высокого шестифутового лафета. Последний имел полный смысл в 1870 г., когда стреляли непосредственной наводкой с близкого расстояния, чтобы орудийная прислуга могла укрываться за более высоким валом, и являлась совершенной нелепостью в современных условиях. Инженеры отстаивали идею тесных старых фортов, создавали идеальные мишени для современных тяжелых гаубиц и невозможное положение для крепостей.

Развитие техники положительно шло ощупью. Ясно ощущалась необходимость не отставать в технике от соседей. Отсюда — мировой хвостизм в технике, завистливое наблюдение за соседями, стремление возможно быстро их копировать, и почти отсутствие технической инициативы. Намек на технический генеральный штаб имелся только в отношении железных дорог. Значение подготовки железнодорожных перевозок, выяснившееся еще в 1870 г., привело к созданию во всех армиях управлений военных сообщений.

Техника для оперативного искусства представляла по ироническому выражению Шлиффена “impedimenta”, т.е. помеху, обязательный ассортимент, бремя, которое загружает войска и лишает их подвижности, удлиняет походные колонны и осложняет маневрирование, развертывание и ведение боя. Чем более совершенна техника, тем она становится прожорливее и требует больше снабжения. Позиция оперативного искусства по отношению к технике характеризовалась отрицательными, тормозящими моментами: не допускать перегрузки техникой, не допускать, чтобы потребность в боеприпасах вышла за рамки возможности подвоза к полю сражения. Только эта принципиально отрицательная позиция объясняет, например, единодушие, с которым генеральные штабы армий всего мира ставили перед мировой войной препятствия к увеличению числа пулеметов в пехоте. В числе таких тормозильщиков мы находим и такого крупного организатора, как лорд Китченер, обязанный как раз пулеметам своей победой над дервишами в 1898 г. при Омдурмане, хотя эта победа одновременно открыла карьеру как для пулеметов, так и лично для него.

Ведущие генеральные штабы, прусский и французский, упорно продолжали утверждать, что техника не имеет отношения к оперативному искусству. Сделать какую-либо уступку в этом отношении было в особенности невозможно для французского генерального штаба. Фош продолжал воспитывать слушателей французской военной академии на высоких оперативных образцах наполеоновского искусства. Ведь тактика, поставленная в зависимость от техники, была вынуждена сдать тактические методы Наполеона в архив: допустив влияние техники на оперативное искусство, пришлось бы логически признать устаревшими и оперативные образцы великого наставника. Наиболее передовой мыслитель Германии Шлихтинг так и поступал. XIX век стал веком пара и электричества; последние в оперативном искусстве нашли ясное отражение в виде железных дорог и электрического телеграфа. Наполеон отмечает эпоху оперативного искусства развертывания войск по грунтовым, уже частью шоссированным дорогам и управлении посредством конных ординарцев. Железные дороги и телеграф создали эпоху Мольтке, переместившего оперативное искусство на другой уровень. Взгляды Шлихтинга получили значительное распространение в Германии и России, но прусский генеральный штаб официально признавал их еретическими. Однако уступки Шлихтинга технике на этом и заканчивались. Он не интересовался новейшими войнами англо-бурской, русско-японской, не видел дальнейшего революционизирующего влияния техники на оперативное искусство и полагал, что человечество еще сотни лет будет пользоваться железными дорогами и телеграфом, и потому с точки зрения оперативного искусства техника эпохи Мольтке стабилизировалась на долгое время.

Современное поколение с удивлением и сомнением отнесется к этим фактам. Возможно ли допустить такую близорукость? А между тем Шлихтинг был наиболее передовым военным мыслителем самого конца XIX века.

Со времен Клаузевица установилось положение, что средства должны отвечать намеченной оперативной цели. Оспаривать это положение, конечно, нет никакой возможности. Но “средства” в этом утверждении понимались преимущественно как то или иное количество войск, как размер необходимой для сокрушения враждебного сопротивления массы. Оперативное искусство допускало помимо количественного подхода к средствам — и качественный, требуя соответствия средств данному театру войны: при наличии необходимости в десантной операции требовались морские транспортные средства и военный флот с соответственным радиусом действий. На горном театре войны допускалась возможность уменьшения процента конницы в составе армии и требовалась горная артиллерия и соответственная организация обоза. Для колониальных театров признавалось необходимым облегчение организации — формирование четырехбатальонных бригад вместо массивных европейских дивизий, уменьшение артиллерии и повышение заботы о снабжении. Но в основном в понятие средств, соответствующих оперативной цели, техника не включалась. Ассортимент техники являлся общей нормой, установленной эпохой, и не варьировался в зависимости от оперативных задач. Единственным исключением являлась осада большой крепости; для этой задачи имелся особый ассортимент техники в виде осадного артиллерийского и инженерного парка. В основном же все оперативные цели полагалось достигать помощью войск в составе трех родов оружия, в процентном отношении, установленном с эпохи Наполеона I, при небольшой добавке саперов и понтонеров.

Первая робкая попытка пробить традиционное отношение к технике была сделана русскими. На полях сражений с турками в 1877 г. пехота впервые оказалась снабженной лопатами, и русским войскам постоянно приходилось атаковать турок в окопах, против которых огонь легких орудий оказывался малозначащим. Поэтому как только сильно взрывчатые вещества — пироксилин, мелинит — были применены для снарядов осадной артиллерии, у Драгомирова возникла мысль использовать 15-см калибр с пироксилинными бомбами в полевой артиллерии для повышения наступательной способности войск. Следствием этого было включение в русскую армию первой тяжелой артиллерии — нескольких десятков батарей 15-см полевых мортир образца 1885 г. Но этим первым шагом все и ограничилось. Ни количественно, ни качественно эта тяжелая полевая артиллерия не развивалась; ко времени войны с Японией образец полевой мортиры, имевшей дальность только в 1,5 км, решительно устарел.

В нашем представлении техника является одним из основных элементов оперативного искусства, и технические мероприятия подчиняются общему и, пожалуй, единственному закону стратегии и оперативного искусства, гласящему, что при достаточной грамотности и политической ориентировке корень огромного большинства оперативных и стратегических ошибок заключается в полумерах. Центр тяжести оперативного, как и политического решения заключается в темпах напряжения. Даже небольшое отступление от надлежащего темпа, почти незаметный в начале уклон, с развитием операции приводит к все большим столкновениям с действительностью и в результате губит все дело. Еще Гете подчеркивал эту опасность:

Царская русская армия в вопросе тяжелой полевой артиллерии, как и во многих других благих начинаниях, остановилась на половине пути, что и привело ее к тяжелым неудачам. Иначе поступил через 15 лет начальник прусского генерального штаба Шлиффен, подойдя к тому же вопросу. Он пришел путем ряда тщательно поставленных опытных стрельб к тому же выводу о бессилии легких калибров против окопов, что и Драгомиров под Плевной. А между тем европейские театры войны становились тесными для расползшихся фронтов миллионных армий; возможности обхода и охвата с каждым годом суживались. Надо было сохранить возможность овладения укрепленной позицией фронтальным наступлением. Буры показали, что даже при отсутствии сносных дорог можно перевозить самые тяжелые образцы орудий среднего калибра; даже при воловой запряжке тяжелые орудия буров совершали переходы в 50 км в сутки. Преодолевая ожесточенное сопротивление артиллерийских кругов Германии, Шлиффен провел полностью введение в состав германской армии мощной тяжелой полевой артиллерии. Каждый корпус получил 4 батареи — 16 скорострельных гаубиц 15-см калибра. И чтобы эти гаубицы могли полностью использовать свою мощность, он их снабдил таким хвостом из зарядных ящиков, который в походной колонне растягивался на 9 км — почти столько же, сколько занимали зарядные ящики 144 легких орудий корпуса. Это удвоение массивности артиллерии корпуса, с точки зрения консервативно настроенных офицеров, являлось величайшим тактическим посягательством, и Шлиффену пришлось поставить на карту весь свой авторитет. Мероприятие проводилось совершенно явно, но оно казалось столь дерзким, что соседи отказались следовать по обычному пути подражания. Россия двинулась по этому пути лишь с большим запозданием, Франция перед мировой войной делала только первые шаги. Но Шлиффен использовал технику как средство в истинном соотношении с оперативной целью, и германская армия в течение двух первых лет мировой войны собрала обильные плоды этого мероприятия [...]

Сама мировая война являет поразительное зрелище соревнования техники. Однако остатки механистических воззрений на оперативное искусство еще прочно держались в головах военных вождей на обеих сторонах, и надлежащее оперативное использование техники не имело места. Техника заявляла уже свое стремление к достижению оперативной цели, в данном случае к преодолению позиционного фронта, но не встречала еще того доверия со стороны оперативных руководителей, которое было совершенно необходимо для того, чтобы не застрять на полпути. Та же техника вскоре находит средства противодействия новому техническому средству поражения. Поэтому внезапность, выигрыш времени, которые законно играют столь выгодную роль в оперативном искусстве, имеют особо важное значение для того, чтобы техника возвысилась до степени решающего элемента. С этой точки зрения с техникой в мировую войну обращались безобразно. Германия решила использовать, как средство поражения, ядовитые газы. Обстановка для этого была наиболее мыслимо выгодная, так как противник не имел никакого представления о химической войне и не располагал никакими противогазами. Ничто не препятствовало к тому, чтобы подготовиться и сразу отравить добрую половину неприятельского фронта. Германское же командование решило произвести опыт на участке двух английских дивизий под Ипром. Это был именно опыт, а не серьезное дело, так как никакой крупной операции здесь не полагалось, и успех уничтожения неприятельского сопротивления и паники на значительном участке не намечалось немедленно использовать. В результате две дивизии были отравлены; затем удалось отравить еще десять тысяч русских под Болимовым, далее игра продолжалась с равными шансами на обеих сторонах.

Такая же недооценка техники, рассмотрение ее вне оперативного искусства, имела место и со стороны Антанты, выдвинувшей танки, как новое оружие, чрезвычайно подходившее для преодоления проволочных заграждений — главного устоя позиционного фронта. Антанта проявила здесь такую нерешительность, дебютировала такими опытными шагами, что у немцев даже сначала создалось представление, что танки — демонстративная, несерьезная затея. Конечно, под Камбрэ в конце кампании 1917 г. танки достигли блестящего успеха, но этот успех был мимолетным, так как выступление танков было приурочено к окончанию операций: поработали, теперь побалуемся. Единственное значение этого сражения было серьезное предупреждение немцам, чтобы они позаботились о противотанковой защите, завели бы крупнокалиберные ружья и бронебойные пули для пробивания танковой брони, выделили бы для этой цели специальные пушки, расположили бы на опасных подступах фугасы и непреодолимые для танков препятствия и т.д.

Несмотря на громадные технические достижения, мировая война была решена не техникой, а громадным материальным перевесом, истощившим силы сопротивления Германии. В мировой войне техника не заняла еще подобающее ей место, так как она включалась в оперативный маневр не сразу, а лишь после долгого прохождения опытного периода. Техническая инициатива вынуждена была пробивать себе дорогу снизу, сквозь стену недоверия, а не являлась сознательным элементом оперативного руководства. К концу войны техника была представлена очень обильно, и десятой ее доли в более ранние моменты войны было бы достаточно, если была бы ясно осознана необходимость установления соответствия оперативной цели и технических средств.

Крупнейшей заслугой покойного т. В. Триандофилова являлась работа над смычкой техники и операции. Он трудился над разработкой норм технического обеспечения операции прорыва в условиях нашего Западного фронта. Можно не соглашаться с рядом цифр и выводов, к которым он первоначально пришел и в которые он, несомненно, сам ввел бы существенные поправки. Но полный отказ от механистического подхода и всесторонний учет техники, как основного элемента операции, господствующий теперь в Красной армии, свидетельствует о том, что его труд не прошел бесследно. Операция теперь мыслится прежде всего как сложный технический маневр, успех которого зависит от удачного сочетания во времени действий артиллерии, авиации, танков, пехоты и конницы. Техника позволяет добиваться и при прямолинейных непрерывных фронтах охвата и даже окружения. Современная операция проникнута техническим элементом. Опасность остановиться на пути, погрешить в темпах использования новой техники осталась далеко позади. Очередная задача — найти наиболее гибкие формы пользования техникой, полностью учитывающие противника, театр военных действий и данную обстановку. Оперативная цель всегда конкретна, и такими же конкретными, в точности ей соответствующими, должны быть избранные технические средства. Установление какого-либо общего шаблона, малейший намек на объявленный технический ассортимент совершенно нетерпимы. Работа по любому шаблону, не учитывающая особенности конкретного случая, не может не представлять настойчивого нагромождения полумер, массового производства небольших уклонов от действительно нужного в данной операции, и с развитием операции можно быть уверенным в том, что эти уклоны вырастут в чреватые последствиями ошибки. Новая роль техники не должна пониматься как максимальная нагрузка войск всеми средствами техники. Когда-то встречались бродячие музыканты, пытавшиеся в одном лице изобразить целый оркестр: в руках скрипка, во рту — пищик, на голове колпак с бубенцами, за спиной, приводимые ногой в движение, тарелки и турецкий барабан. Это отнюдь не эмблема будущего военной техники. Существенное — строгое согласование используемой техники с поставленной оперативной целью. Нельзя закрывать глаза на трудности этого согласования, требующего равно глубокого понимания и техники, и оперативного искусства. Технический минимум знаний, требуемый ныне от оператора, разрастается чрезвычайно пышно, но необходимо, чтобы и техники, имеющие соприкосновение с вопросами обороны, также широко прикоснулись к вопросам оперативного искусства. Последнее должно еще значительно подрасти и хотя бы немного позаботиться о своей теории, которая во всех армиях мира еще не вышла из детского возраста.

Картину будущей войны почти невозможно представить сколько-нибудь достоверно. Трудно предугадать последствия использования даже хорошо изученных новых образцов вооружения. Конечно, достаточно формальной логики и четырех правил арифметики, чтобы попытаться подсчитать прямое воздействие данного техникой нового образца. На таком-то удалении, столько-то поражающих пуль или осколков в единицу времени на погонный метр фронта или такая-то плотность отравляющего вещества на такой-то площади. Но развитие техники имеет свою диалектику, и каждое техническое средство, кроме непосредственного воздействия, оказывает и весьма существенное косвенное влияние, производя сдвиг в условиях применения всех других средств техники и тем вызывая новые, в большинстве непредвиденные последствия. Введение походных кухонь преследовало заботу об улучшении существования солдата на войне. Но создав возможность питания солдата во время боя, походная кухня тем самым весьма существенно содействовала нарождению современных многодневных или даже многонедельных боев, которые особых удобств для солдата не составляют. Пулеметы преследовали цель создания при обороне неуязвимого фронта, но тем самым они расширили фронт настолько, что прорыв, являвшийся до того исключением, стал почти единственным способом ведения наступательного боя. Распространение скорострельной артиллерии имело неожиданные последствия в виде замирания ружейного огня, который в мировую войну не имел и десятой доли той интенсивности, как в предшествующие войны, и который стал применяться только в моменты отражения штурма. Развитие танков сделало из этого средства преодолевания проволочных заграждений позиционной борьбы архиманевренное средство. Военная химия явилась как средство преодоления позиционного фронта. Но в настоящее время, когда многие армии готовятся применить ее в масштабе, превосходящем в десятки раз конец мировой войны, отравляющие вещества могут оказаться существенной помехой для сохранения войной маневренного характера.

Решительный упор на авиацию, отмечаемый во многих армиях в последние годы, по толкованию некоторых авторитетов, может привести к тому, что борьба наземных войск замрет в позиционной форме, а маневрирование и решительные удары по важнейшим центрам отойдут в воздушную стихию. Автомобиль в мировую войну прекрасно ужился как позиционное средство. Быстрое сосредоточение резервов обороны, перевозимых на автомобилях, парировало все попытки перевести борьбу на рельсы маневренной войны.

При этом тот или иной успех техники находится в самой тесной зависимости от человеческого материала воюющих армий, а следовательно от хода классовой борьбы в различных странах. Крупнейшие успехи английских и французских танков в августе и сентябре 1918 г. к концу мировой войны объясняются прежде всего развитием пораженческих тенденций в германской армии. Те же французские танки, прибыв к белым на фронт гражданской войны, произвели на Красную армию отнюдь не уничтожающее впечатление и очень скоро стали трофеями. Можно предвидеть различные судьбы отдельных отраслей техники в зависимости от того, на каких театрах и в каких политических условиях разыграется будущая война. Азиатский театр с его просторами, слабым развитием дорог, безлюдными местами, тайгой и недостаточно исследованными горами резко отличается от европейских.

Пожалуй, наиболее характерное и общее в современном техническом развитии буржуазных армий является стремление к централизации наступательной техники и к децентрализации оборонительной. Во всех буржуазных армиях основные козыри военной техники не распределяются по массе войск, а образуют особую категорию резерва главного командования. Это обстоятельство вытекает из необходимости различной дозировки войсковых группировок отдельными техническими средствами в зависимости от стоящих перед ними оперативных задач. Организационная централизация мощной артиллерии, танков, авиации, особо подвижных частей приводит и к централизованному руководству введением их в бой. Последнее вытекает и из широкого района воздействия новейшей техники: чтобы полностью его использовать, нельзя подчинять новейшую технику интересам отдельных участков, и необходимо руководить ею в рамках общего плана. Таким образом, новая техническая эра оперативного искусства привела к реорганизации методов управления. Тенденция XIX века — общие, не стесняющие исполнителей директивы, план, сокращенный до минимума, до указания отдельным начальникам подчиненных им войск и предоставляемых им участков территории, широкое обращение к инициативе подчиненных, в значительной степени оказалось под натиском требовавшей централизации техники, сданной в архив. В мировую войну мы уже наблюдаем значительно более жесткое управление сверху, далеко идущую подготовку операции, проработку плана во многих деталях.

Но такая централизация, вытекающая из требования маневра техники, не может, конечно, распространяться на средства противодействия авиации, танкам, химии. Без известного минимума противотанковых и зенитных средств войска являлись бы безоружными перед лицом противника, являлись бы не субъектом боевых действий, а только поставленным под избиение объектом, мишенью, поэтому в буржуазных армиях уже небольшие организационные ячейки, в пределах батальона, обильно снабжаются оборонительной техникой. Народилась батальонная и полковая артиллерия, а с ней и известная самостоятельность пехотных группировок, которой они не имели к началу мировой войны. Но здесь сказываются и ростки принципиально нового.

Сплошной фронт на сотни километров порожден ростом новой техники, и прежде всего автоматического оружия. Но дальнейший рост породившей его техники грозит обратить сплошной фронт в фикцию. Перед лицом современной наступательной техники — сотен мощных орудий, готовых забросать любой участок фронта тысячами тонн металла и взрывчатых веществ, быстроходных, преодолевающих все препятствия и хорошо бронированных танковых масс, грозящих глубоким прорывом на сотню километров в тыл, и в особенности авиации, могущей прервать все сообщения атакованного участка с тылом и остановить подход резервов и подвоз боевого снабжения, полоска сплошного фронта, на которой, на глубине в 6-10 км разбросаны отдельные очаги сопротивления с легкой оборонительной техникой, представляет ее более чем хрупкой. Неуязвимость, неразрывность сплошного фронта уже сейчас существует только как иллюзия, готовая рассеяться с первыми боями будущей войны. Воздействие техники, создавшей неодолимые позиции мировой войны, уже назрело для того, чтобы перейти в свою противоположность, привести к крайне маневренным формам боев, раскинутых на большую глубину; операция грозит принять формы пространственной свалки техники, в которой само понятие фронта потеряет всякий смысл, так как сражающиеся части образуют переплет в несколько слоев.

Отсюда в буржуазных армиях наравне с высочайшей централизацией и готовностью к планомерному руководству каждый современный штаб корпуса и даже армии готовится не только к отражению налета авиации и к бою с прорвавшейся механизированной частью противника, но и к тому, чтобы создать островок сопротивления против вынырнувшего партизанского десанта. И еще более подавно к созданию такого острова готовится каждая батальонная ячейка фронта. Подготовка к этому производится заблаговременно. Поэтому, в сущности говоря, сплошной массив фронта, в виде непрерывных укреплений, теперь уже не возводится.

Тактика обороны, в предвидении худшего, сама устанавливает искусственные трещины, складывая фронт из отдельных батальонных островов, с известными промежутками между ними.

Маневр современной техники таким образом основывается на синтезе двух противоположных тенденций: вызываемых ею необходимостью в высочайшей планомерности ее применения и вызываемой ею величайшей анархии в районе операции. Отсюда техника ставит войскам и командирам такие высокие требования, которые раньше были неизвестны. Типичный бой будущего — схватка в окружении, когда противник будет со всех сторон и сверху, воздух будет отравлен и сама земля может быть минирована, и сколько-нибудь точные представления о расположении своих и неприятеля будут утрачены. Высшие достижения в военной технике вновь переносят центр тяжести на человеческий материал, на его сознательность и преданность знаменам, под которыми он сражается.

От конкретных условий будущей войны, от степени встреченного сопротивления, от решительности преследуемых наземными войсками оперативных целей во многом будет зависеть, какая из тенденций техники, полностью включенной в операцию, планомерность или анархия, возьмет верх. Но противник, рядов коего хотя бы слегка уже коснулось политическое разложение, перед лицом современной операции, планомерно ведущей к созданию анархии на поле сражения, будет иметь только один выход — поспешное отступление, несмотря на весь связанный с ним ущерб.

Техника ныне ведет маневр. Мы попытались наметить его перспективы.

Фронт науки и техники. 1934. № 7. С. 35-41.

Авиация и массы

Авиация в будущей войне будет играть роль, принципиально отличающуюся от роли ее в мировую войну. Боевое прошлое авиации отмечает известные достижения: она помогла своим войскам, вела разведку, фотографировала окопы, пристреливала батареи, мешала противнику, бросала бомбы, обстреливала из пулеметов. Но авиация еще являлась только придатком к сухопутным и морским вооруженным силам. Войска пользовались услугами своей авиации, терпели от авиации неприятеля, прятались, маскировались, несли потери, но в общем продолжали гнуть свою самостоятельную линию. Эволюция авиации в мировую войну шла своим самостоятельным путем; для истории военного искусства авиация мировой войны являлась почти только эпизодом, не отражавшимся существенно на синтезе военного искусства.

В настоящий момент авиация выросла из этих рамок и является не только могущественным орудием войны, но и существенным элементом военного искусства, находящимся в тесной связи с прочими и определяющим пути их развития.

В каком направлении надо ожидать воздействия авиации на оперативное искусство?

При не слишком глубоком анализе гражданской войны на первый план выделяется один элемент маневра — сосредоточение плотной ударной группы. При средней плотности фронта, достигавшей только 50 бойцов на километр фронта, сосредоточение на любом участке группы с плотностью в 800 бойцов на километр давало самые решительные результаты, и все оперативное искусство сводилось к уменью предупредить неприятеля в сосредоточении такой ударной группы на важном направлении. Количество, собранное в ударной группе, почти автоматически переходило в качество решительного оперативного превосходства и обеспечивало на данном участке крупный скачок вперед.

Переход этого количества в качество не может быть, однако, возводим в доктрину без тщательного анализа. Переход от 800 к 3000 бойцов на километр может уже дать менее заметные результаты, чем переход от 50 к 800 бойцов; переход от 3000 бойцов на км к 10000 ставится нами под сомнение, а переход от 5000 к 20000 бойцов на километр рисуется нам уже как верное поражение, как лишение своих войск возможности использовать оружие, как постановка их в условия окружения, как игра в поддавки, которую вел под Каннами Теренций Варрон против Ганнибала. Ведь Варрон был также за ударность, за повышенную плотность узкого фронта!

С ростом авиации этот полезный предел перехода количества в качество понижается, а шансы на катастрофу массивных оперативных группировок увеличиваются. Военная история будущего даст нам примеры воздушных Канн. Под Каннами, в общей формулировке, надлежит понимать не только окружение, вытекающее из двойного охвата, но и всякую постановку одной стороны в положение, в которой она, по недостатку пространства, оказывается в невыгодном положении для использования оружия и попадает в беспомощное положение; всякое избиение оперативных младенцев является, по существу, Каннами. Мольтке говорит о гнусности сосредоточения перед боем; теперь придется говорить и о гнусности сосредоточения во время боевых операций.

Мы отнюдь не являемся сторонниками малых профессиональных армий. Надо занимать широкий фронт поперек всего театра военных действий и надо иметь свои силы достаточно глубоко эшелонированными. Но убежденный сторонник большой армии отнюдь не обязан не понимать все трудности, связанные в настоящее время с архимассивным сосредоточением. Начальники оказываются связанными по рукам и ногам, комкоры получают размах деятельности командира полка, концентрированные массы утрачивают мобильность, становятся крайне уязвимыми для неприятельских нападений, почти беспомощными; пехотинец, чтобы жить в этом скоплении людей и животных, должен переснарядиться и навесить на себя двухлитровую баклагу для воды; количество вспомогательных работ, необходимых для жизни большого воюющего скопления, растет безмерно — и увеличиваются с ними и накладные расходы, в виде очень прожорливого и количественно возрастающего оперативного тыла.

Будущая война еще даст победу массам, но не концентрированным массам, а массам, умеющим наиболее организованно и рационально использовать свои составные элементы. Рациональное использование современного оружия требует возможно более широкого фронта. Фронт современной ударной группы в большой войне должен достигать 400 километров. По сравнению с ударом на фронте в 50 километров такое построение позволяет питать наш натиск в 6-8 раз большим количеством путей, во сколько же раз увеличивает количество местных средств, которые можно использовать, и количество закрытий и масок от нападения с воздуха. Неприятельские воздушные силы не только будут иметь объектом своих действий в 8 раз более широкий оперативный район, но и войска, имеющие в 8 раз больше возможностей укрыться и примениться к местности. Попадание каждой бомбы найдет в 8 раз меньшее количество зрителей, эффект уменьшится в сильной степени, станет возможным организованное противодействие, разумное использование дня и ночи, применение расчлененных походных строев.

Но и этим размещением ударной группировки по фронту нельзя еще удовлетворяться; надо ее эшелонировать в глубину. Надо добиваться, чтобы и оперативный эшелон, работающий в полосе глубиной до 3 переходов, в которой широкая колея восстановлена не полностью, включал в себя строго необходимый минимум сил для данного короткого отрезка времени. Было бы безумием сосредотачивать в этот оперативный эшелон все то, что необходимо для длительного наступления на сотни километров, для питания удара в течение месячного срока. Пополнения, второлинейные дивизии, резервная кавалерия и механизированные части, бездействующие в данный момент дивизии армейской артиллерии, всевозможные склады и учреждения должны находиться во 2-ом оперативном эшелоне, в достаточной глубине. Автомобиль, несомненно, призван играть большую роль в ведении военных действий, и весьма существенная ее часть заключается в том, что он допускает принимать более глубокий оперативный порядок, позволяет отбросить 2-ой оперативный эшелон на 3-4 перехода назад и открывает возможности быстрого взаимодействия между оперативными эшелонами. В различных условиях отношения между 1-м и 2-м оперативными эшелонами будут меняться. При длительной остановке, когда имеется возможность довести до хорошего состояния дорожную сеть в оперативном районе, вся армейская артиллерия может развернуться в 1-м эшелоне, а значительное количество стрелковых дивизий можно будет убрать назад; в период наступления, когда дорожная сеть оставляет желать многого и массовое автомобильное движение трудно осуществимо, 1-й эшелон будет втягивать подавляющую часть боеспособных частей пехоты, а артиллерийский резерв будет оставаться позади: армейское командование будет строго дозировать количество батарей, которые корпуса могут втягивать в еще не восстановленную окончательно в дорожном отношении часть оперативного района. Такая регулировка уже имела место; в сентябре 1918 года корпуса 4-й французской армии, при прорыве неприятельской позиции, получили разрешение наступать только с батареями, органически входившими в состав корпусов; армейское командование было озабочено не забивать уцелевшие после отхода германцев пути ни батареями, которых нельзя было питать снарядами, ни грузовыми автомобилями; в зависимости от успеха работ восстановительных дорожных отрядов армейское командование последовательно указывало предельные рубежи, за которыми грузовое автомобильное движение вовсе не допускалось; только насильственная задержка армейской артиллерии и автомобилей во 2-м эшелоне открыла возможность сколько-нибудь успешной работы дорожных отрядов в период наступления. Нельзя чинить дороги, не стесняя радикально движения по ним — это наступающий должен отчетливо сознавать.

Необходимость глубокого эшелонирования заставит, вероятно, отказаться от нарезки узких дивизионных участков. Что такое в действительности дивизия, развернутая на фронте в 1,5-2 км? Это — по меньшей мере — три смены пехоты, расчет на 5-7-дневную непрерывку боя. Давление с воздуха, необходимость очистить ближайший тыл от всех не строго необходимых частей заставит, вероятно, чаще сменять дивизии, несмотря на все связанные с этим неудобства, и отводить дивизиям, усиленным при наступлении армейской артиллерией, участок не менее 5 км по фронту.

С точки зрения современного оперативного искусства, особенно пагубной рисуется ошибка, сделанная Наполеоном в 1812 году: Наполеон, имея против себя не больше 200 тысяч русских войск, повел в первом своем эшелоне массу свыше 400 тысяч бойцов; Наполеон озаботился создать себе сразу такой огромный перевес, чтобы его хватило до конца наступления, нацеленного на Москву. При превосходстве тактической подготовки французских войск Наполеон мог получить колоссальные оперативные выгоды от разделения Великой армии на 2 эшелона. Крах, постигший Наполеона в Москве, в значительной степени объясняется трудными условиями жизни, снабжения и движения, в которые он поставил свои архисосредоточенные войска, шедшие от Смоленска часто по одной дороге. Идея смены была вовсе чужда Наполеону; сосредоточение, ударность, в ущерб возможности накормить, расквартировать, даже напоить войска, были у него на первом плане.

В настоящее время, при революционизирующем влиянии авиации, оперативное наступление относительно равномерно должно расползтись на большом расстоянии по фронту и в глубину; сковывающие и ударные оперативные группы найдут себе преимущественно применение лишь в материковом масштабе — например, ударная группа — театр войны южнее Полесья, сковывающая — севернее.

Наши утверждения, может быть, ужаснут людей, видящих в оперативном искусстве только простую арифметику: не сводится ли к нулю искусство, не подозреваются ли нами в основе предпосылки наступления, если мы не видим в будущем сосредоточения кулака, решающего все вопросы вооруженного фронта, если мы исключаем даже удар трех-четырех наших дивизий на одну неприятельскую? Мы уже и не говорим о том шестикратном превосходстве над неприятелем, которое считает необходимым А.Коленковский для того, чтобы обеспечить суточное продвижение свыше 12 км, как будто тесно сомкнутая масса является наилучшим скороходом...

Подобные возражения уже занимали в XIX веке почетное место в дискуссиях по тактике. Стрелковая цепь и разомкнутые строи даже представлялись защитникам реакционных течений как покушение на самые основы тактического искусства. Как! Убрать с поля сражения сомкнутые строи, отказаться от боевой колонны — воплощения кулака, предоставлявшего легкую возможность противопоставить одному неприятельскому бойцу 10-15 своих! Не было ли это призывом действовать растопыренными пальцами; не означало ли это отказа от воздействия командования на ход боя; не было ли это равносильно отрицанию использования численного превосходства; не являлось ли сомнением в самой возможности наступать?

Только подлинный ход событий, подлинная действительность современного боя смогли опровергнуть эти возражения. Колонна чужда современным тактическим представлениям: сомкнутые строи конфузились при каждом появлении на полях сражения второй половины XIX века и исчезли вовсе из сферы боя в XX веке; и однако, содержание тактики не стало более бедным, тактическое искусство поднялось на большую высоту, наступление сохранило свою силу, бой в разжиженных стрелковых цепях не упразднил значения масс.

Тактическая колонна убрана вместе с прочим хламом с подмостков истории в музей военного искусства; очередь теперь за оперативной колонной — тараном; в архиве для него приготовлено уже почетное место. Попытка модернизировать архивное состояние по существу своему безнадежна. Основная, генеральная линия эволюции военного искусства за последние 70 лет, с развитием техники нарезного оружия, заключается в расширении вооруженного столкновения в пространстве и времени; это расширение достигло таких пределов, что самый термин — сражение — утратил свой смысл и заменился понятием операции. Теория тарана представляет кривотолк, пытающийся сохранить в условиях XX века наполеоновское сражение начала XIX века на узком фронте. Но ход эволюции военного искусства мудрено объехать по кривой...

С точки зрения маневренной войны, таранная группировка является привидением, заимствованным из арсенала позиционной борьбы. Существует глубокое и не устранимое никакой техникой противоречие между таранной группировкой и мобильностью. Таран — это символ остановки, оцепенения, окаменения. Чем подлиннее наше стремление к маневру, тем дальше мы должны уходить в наших группировках от всего, напоминающего таран. Индустриализация страны, внедрение техники в армию не только ничего общего с идеей тарана не имеют, но находятся с ним в зияющем противоречии. Может быть к тарану в будущей войне придется обратиться, но путь к нему лежит через область позиционной войны; было бы печально выдать самим себе аттестат в бедности, создавая через таран предпосылки позиционного сидения.

Идея оперативного тарана уязвима с очень многих сторон; такова судьба каждой попытки перевооружить наше мышление музейными экспонатами. Мы считаем особенно важным взять ее под обстрел с точки зрения успехов борьбы за воздух. Авиация в наши дни могущественно развивается и шагает вперед; немыслимо предполагать такое направление в эволюции военного искусства, которое шло бы вразрез с успехами авиации и ставило бы земные войска в невозможное положение по отношению к возможному противнику. Военное искусство не может не считаться с авиацией, и всякая оперативная теория, отказывающаяся от учета ее достижений, очевидно, осуждена на провал. А развитие авиации несомненно должно сказаться на понижении плотности фронта. Максимальный полезный предел перехода количества в качество, исчисляющийся еще в конце XIX века в 10 тысяч человек на километр, теперь, вероятно, никак не превосходит 3 тысяч; и этот предел с каждым успехом авиации подлежит пересмотру в сторону его уменьшения; 1-й оперативный эшелон будет ослабляться в пользу 2-го; оперативная глубина будет возрастать.

Недостаточно, однако, было провалить тактическую колонну; потребовалась напряженная долголетняя работа, чтобы выработать тактические порядки, которые и без применения сомкнутых строев обеспечивали бы возможности наступления, сохраняли значение масс и допускали руководство ими. Мы располагаем известными, правда, не для всех ясными достижениями в тактическом эшелонировании масс в глубину. Но в оперативном искусстве разговоры идут только о ширине фронтов. Оперативное искусство еще многие понимают слишком линейно. Оперативное эшелонирование в глубину является еще загадкой. Процессы в тылу наступающего фронта изучаются только с точки зрения подвоза снабжения и эвакуации раненых; а между тем здесь может иметь место непрерывный кругооборот между первым и вторым эшелонами, сменяющий отработанные части пехоты и танков, видоизменяющий пропорцию и состав артиллерии и т.д. Наше оперативное искусство проходит молча мимо такого факта, как смена сотни дивизий под Верденом. Мы забываем, что автомобиль создает новые предпосылки для более глубокого оперативного эшелонирования.

В настоящее время без внимательного учета воздействия могущественной авиации на оперативное эшелонирование исследование операции — не такой, которую хочет моя левая нога, а такой, к которой надлежит готовиться, — невозможно. Наши работники воздушного флота не выполнят своего долга, если они будут сосредотачивать свою исследовательскую работу только на узко авиационных вопросах и не примут самого энергичного участия в борьбе за разгадку общей оперативной тайны будущей войны.

Вестник Воздушного Флота. 1930. № 2. С. 5-7.

Безмолвный фронт

В тактике мы недостаточно учитываем самое характерное для современного боя явление — исчезновение с полей сражения аппарата управления, начиная со штабов дивизий и выше. Из 31 прусского генерала, находившихся при армии в день сражения под Йеной (1806 г.), было ранено и убито, кажется, 17. А после боев у Воли Шидловской, Боржимова и прочих наша ставка получила в январе 1915 г. подсчет семидесяти тысяч убитых и раненых солдат и молодых офицеров; на эту внушительную статистику один из наших ответственных руководителей с досадой реагировал замечанием: “и нет ни одного раненого генерала”.

Я отнюдь не держусь каких-либо кровожадных взглядов по отношению к высшему командному составу; но мое внимание привлекло то новое явление, что высшие начальники уже не пользуются своим зрением не только в целях управления в бою, но и в целях своего тактического самообразования. Великие мастера в тактике, маршалы Наполеона, двадцать лет путешествовали по полям сражений, находились в полосе не далее тысячи шагов от неприятельского фронта, непосредственно наблюдали явления и кризисы боя, учились и делали заключения. Известная мысль о том, что “мул Евгения Савойского проделал двадцать походов и ничему не научился”, относилась только к стратегическому искусству; в тактике же нужно было быть слепым или вовсе лишенным способности рассуждать, чтобы, охватывая глазом все перипетии боя, не научиться сколько-нибудь рационально использовать боевые усилия войск. В настоящее время мул Евгения Савойского очень отчетливо рисуется нам и в тактике. Мы злоупотребляем выражением “фронт”. Быть на фронте — это иногда означает не приближаться к противнику ближе нескольких десятков верст. Тактики теперь играют, “не глядя на доску”, как говорят шахматисты.

Это явление — отрыв штабного аппарата от боя — впервые проявилось в русско-японской войне. Тогда молодежь — и я в том числе — зло издевались над боевыми наградами работникам штабных аппаратов за “Шахэ”, т.е. за то, что другие дрались в каком-то уголке сражения на р. Шахе. Но драма заключается совершенно не в том или ином распределении наград, а в том, что наша тактическая бюрократия потеряла контакт с боевым опытом. Еще под Севастополем и Плевной тяжелые ошибки в бою могли нас чему-то научить; а в XX веке мы тактически слепли. Наша солдатская масса представляет серое крестьянское море. Молодые командиры, Тушины, прапорщики, краскомы — это дети, это поколение, лишенное какого-либо тактического авторитета. Строевые части до сего времени меньше всего напоминали ячейки военно-научного общества. Инстинктивно фронт стремился приспособиться к новым условиям боя, но какой-либо тактической дискуссии на фронте не велось; если находили новые, удачные приемы, то они оставались достоянием полка. Обобщений не делалось; никто, пользуясь удивительным изобретением Гутенберга, не пытался размножить отчета о нем.

Паразит неспособен извлекать соков из неорганических веществ и живет из вторых рук, соками других органических образований; паразиту необходимо другое живое существо, которое выполнило бы предварительно какую-то черную работу для его питания. В XX веке наша старая армия представляла тактического паразита. После русско-японской войны мы, казалось, располагали самым богатым тактическим опытом, наша армия являлась единственной европейской армией, участвовавшей в современной войне. Результаты? Итоги? Вернувшаяся с полей Маньчжурии тактическая бюрократия могла похвастаться столь скудным уловом в области тактики, что наши профессора — Беляев, Головин — могли из наших неудач почерпнуть только решимость отправиться на школьную скамейку в Париж.

Глубоко драматична история нашей тактики за последние двадцать лет; изучение маньчжурского опыта по переводам с немецкого, отказ от всякой самостоятельности тактического мышления, потеря способности к оригинальным оценкам новых явлений, потребность утверждать, что высказанная тактическая мысль представляет лишь пересказ учения западноевропейского авторитета; стремление подражать соседям даже во внешнем виде военно-научных трудов — в шрифтах, схемах, сокращениях слов; рекорд был побит сочинителем, выписавшим из Германии для обложки своего труда бумагу цвета танго, которую облюбовало для своих изданий берлинское военное издательство Митлера. Уже в 1911 г. я констатировал в докладе в петроградском обществе ревнителей знаний новое призвание варягов — вид “штунды” в военном мышлении...

В мировой войне в поездах-банях, позади русского фронта, люди с высшим образованием раздавали мочалу и мыло, а фронт оставался темным и безграмотным. Бюрократический армейский аппарат мог командовать, но он был бессилен отдать себе действительный отчет в том, что реально происходит на полях сражений. Потребность в новой тактике сознавалась; как могли удовлетворить ее высокие штабы, отрезанные от безмолвного фронта, и расстоянием в несколько сот верст, и непосильной преградой даже для современных технических средств связи — несколькими бюрократическими инстанциями? Что может быть обширнее тех технических экспериментов, которые происходили на русском фронте в 1914, 1915 и 1916 гг.? Но неспособные уяснить себе факты, бессильные произвести самостоятельную оценку, мы были вынуждены обратиться к военно-научному импорту через Мурман. В 1916 г. мы ввозили из Франции не только автомобили, аэропланы, пушки, но и тактические инструкции. При совершенно различных условиях на русском и французском фронтах, мы ориентировались через полгода в том, что делалось на французском фронте; в 1916 г. наша переводная официальная литература пропагандировала французские взгляды 1915 года, уже отброшенные во Франции, как не выдержавшие боевого испытания и не стоящие на уровне требований техники.

Тактический эксперимент отличается не только тем, что его нельзя воспроизвести, но и тем, что он пожирает тех участников опыта, которые могли бы дать самые ценные показания. Фронт естественно лишается “отцов”, своего кадрового состава младших начальников; частью они втягиваются аппаратом управления и тылом; другая же часть “отцов” в течение первых же месяцев войны находит случай изобразить мишень и открыть путь следующему поколению. Война, в особенности в русских условиях, имеет определенную тенденцию перейти в крестовый поход “детей”.

Кадровый состав много лучше сохраняется в артиллерии, которая подвергается в бою несравненно меньшей опасности, чем пехота; командир батареи на войне оставался кадровым офицером, принадлежащим к старшему поколению бойцов, и извлекал в бою наибольший опыт. Мы можем констатировать, что благодаря этому обстоятельству наша полевая артиллерия сумела многому научиться в Маньчжурии и сохраняла возможность самостоятельно совершенствоваться и в мировую войну.

В пехоте военно-образованными лицами, пригодными к тому, чтобы оценить и обобщить поученный опыт, были, в некоторой своей части, командиры полков. В русско-японскую войну полками командовали такие известные писатели, как А.М. Зайончковский и Е.И. Мартынов. В числе других и пишущий эти строки в течение 17 месяцев мировой войны командовал полком, и какое-то концентрированное боевое счастье сопутствовало мне. Но прорвать безмолвие фронта нам не было суждено. На протяжении 25 лет моей писательской деятельности эти полтора года представляются единственным перерывом, когда я не держал в руках пера; а между тем, я положительно ступал по ценнейшим наблюдениям, я захлебывался в выводах, и никогда армия так не нуждалась в установлении и освещении ее тактического опыта. Полк получил несколько запросов, в виде худосочных анкет; полковой адъютант без затруднения дал ответы по этой убогой программе.

Я не виню ни себя, ни других за это молчание. Оно было вынужденным. В условиях нашей тактической бюрократии никто на верху не нуждался в том, чтобы его учили снизу, из строя. Свидетельства собирались лишь в двух случаях: в случае судебного расследования при крупном тактическом скандале, и как приложения к представлению на георгиевский крест. Чтобы ни сказал голос фронта, это была реляция, самопрославление; чем образованнее был командир, представлявший реляцию, тем опаснее считалось верить ей, так как искажения, связанные с похвальбой, могли быть искуснее замаскированы. Тут был какой-то неписаный договор: составителям реляции разрешалось вставлять в них вздор, который мог ублажать их фантазию, врать, сколько угодно, о горах навороченных неприятельских трупов и т.д., а старшие оставляли за собой право не верить ни одной букве отчетов о бое. Если все, что вы не заявите, будет рассматриваться как реляция, будет встречаться с неизбежным скептицизмом, то единственно достойная для вас позиция — это позиция молчания.

Запад нас превосходил прежде всего тем, что там умели получать вести из боевой части. Особенно это заметно у англичан; в английской армии, по-видимому, господствовало неизвестное у нас уважение к официальной корреспонденции о бое; офицеры в боевой атмосфере чувствовали себя в той же мере связанными требованиями правдивости, как и в обыденной жизни; отчеты о бое составлялись деловым языком и сейчас же обрабатывались для получения деловых выводов; цифры в этих отчетах были возможно близки к действительности. Английский офицер не мог стать на рельсы барона Мюнхгаузена уже потому, что в строю находилось достаточно грамотных, сознательных свидетелей; в ротах были стрелки со средним, а то и с высшим образованием; обстановка культурного народа создавала и на поле сражения деловые условия. Плохо обученные английские полки порой дрались неважно, но между аппаратом управления и фронтом не было пропасти, и штабы знали, что реально происходит на фронте. На западе бытие в бою определяло тактическое сознание. Мы представляли трагическое исключение.

***

Мы много сейчас пишем о материалистическом подходе к тактике, о машинизации боя и т.д. Мне кажется, первым шагом нашим вперед должно быть создание деловой атмосферы на поле сражения. Нужно заполнить разрыв между нашим тактическим сознанием и тактическим бытием, имеющим глубокие корни в русской почве; нужно создать на поле сражения тактическую демократию, тактическую авторитетность фронта; боевая часть должна включать в себя способные и подготовленные к энергичной критике элементы правящего класса; должны быть созданы условия, в которых штабной аппарат способен был бы отдавать себе отчет в реальностях боя, и не только учить и указывать, но выслушивать и порой учиться у фонта. В этом отношении требуются большие сдвиги. Наше тактическое мышление замуровано в очень глубокие подвалы и вытащить его оттуда не так легко.

Моя критика направлялась до сих пор на старую, царскую армию, и мне могут ответить, что Красная армия не унаследовала этого тактического отрыва штабов от строя и лечиться ей нечего. Это неверно.

Обратимся к действительности. Посмотрим, что говорят и пишут о гражданской войне. В огромном большинстве освещаются оперативные вопросы. В них штабы всегда компетентны. Оперативные передвижения оставляют обильный след в делах штабов. О них, однако, участники гражданской войны могут писать лишь с такими же основаниями, как и лица, не покидавшие столицы. Да, в сущности, есть ли разница между кабинетом в Москве, Минске, Харькове или Омске? У письменных столов всюду или четыре ноги, или две колонки, а дела всегда заключаются в универсальные обложки. А где же тактика гражданской войны, где документы и впечатления с полей сражения? Что там происходит в действительности? Деловая атмосфера стремится найти точное отражение в цифрах — ширина фронта, количество бойцов, количество пулеметов, количество израсходованных патронов, потери, результат действия нашего огня, точные даты и т.д. Где эти цифры и указания? В статьях польского полковника Кукеля о боях под Волочиском, которые мы перепечатываем, даже не сверяя с имеющимися документами красного архива?

Послушаем наши лекции по тактике. Их читают, вероятно, потомки гоголевского портного из Парижа и Лондона. Они поражают прежде всего своей мозаичностью. Мы в тактике уже давно отказались от логики, от широких, охватывающих точек зрения, может быть, вообще, от точки зрения. Поразительна наша робость мысли, боязнь сказать свое слово, боязнь изложить, как рисуется дело самому автору. Вместо этого — наводнение цитат самых сомнительных авторитетов. Научная работа в тактике понимается исключительно как компиляция. Старые формы, утратившие свое идейное содержание, живут. Какие разрослись анфилады бесчисленных и ничего не говорящих пунктов, маскирующих водобоязнь к самостоятельному суждению! Гуляют какие-то моды из Парижа и Лондона, и можно прослыть оригиналом, чудаком, фармазоном за самую скромную попытку критического к ним отношения.

Суворову приписывают мысль: “Артиллерия скачет, куда сама хочет”. Эта мысль отражает сразу и незнакомство с артиллерией, неумение распорядиться ею рациональным образом, и презрение к технике со стороны вождя настоящих солдат — пехотинцев и конников. В настоящий момент нельзя отрицать значения техники, и чем большое значение мы ей придаем, тем крепче должен ее в руках держать общевойсковой начальник. Поскольку техника выходит на первый план, равняется по своему значению с пехотой, постольку общий начальник должен распространять на нее ту же самую диктатуру, которой издавна пехота была подчинена. А ведь мы видим, что единая кафедра тактики разбилась на бесчисленные кафедры технических специальностей, идущие своими особыми путями; мы слышали, что если раньше общевойсковой начальник играл роль самодержца, то теперь он обратился в конституционного монарха, обязанного считаться с голосом представителей каждой специальности. И каждый специалист будет настаивать на выгоднейшей для себя партии. А кто будет исполнять невыигрышные номера, которые так безжалостно выдвигает на войне неумолимая действительность? Правда, говорят о праве специалистов лишь на совещательный голос при установлении плана сражения, — что-то вроде булыгинской думы.

В Москве недавно существовал Персимфанс — может быть, существует и теперь. Первый симфонический ансамбль был славен тем, что представлял оркестр без дирижера. Кому не приходилось бывать на тактических заседаниях? Мне всегда настойчиво приходит в таких случаях мысль о тактическом Персимфансе, как о каком-то безответственно плавающем среди нас идеале.

В тактике, как и всюду, специалист представляет центробежное начало; палочка дирижера рисуется ему как враг внутренний; и как мы дали ей ослабеть на теоретических позициях. Какая мозаика в тактическом оркестре!..

Но не будем судить об армии по преподаванию теории; обратимся к практике. В чем суть материалистического излома тактики? При низкой производительности человеческого труда культура невозможна без жестокой эксплуатации, без рабов. Паровая машина заменяет раба, позволяет щадить человека. Суть материального сражения заключается в том, что явилась возможность заменить рой посылаемых в атаку человеческих ядер градом снарядов; разредились первые линии пехоты, выставляемые на убой, за счет применения автоматического оружия. Пехота стала малочисленнее и расценивается дороже; вместо человека, при первой возможности, неприятельскому огню начали подставлять танк, броневой поезд. Пехота, ранее самый дешевый род войск, получает все более сложные машины ближнего боя, снабжается броней и самоходами; вся мировая промышленность работает, чтобы облегчить ее бесконечно трудные задачи. Материалистический излом в тактике отмечается прежде всего тем, что изменилась расценка значения пехоты в тактике относительно материальных затрат: на весах тактики мы готовы отпустить теперь, для облегчения работы пехоты, в десятки раз больше снаряжения и боевых припасов, чем до мировой войны. Ставки на массовый натиск грудью машинизированная тактика не делает; пехотинцы перестают быть париями.

С этой точки зрения одним из высших проявлений материалистического понимания тактики я готов считать приказ Ауфенберга об отступлении после боев под Рава-Русской (конец Галицийской битвы в 1914 г.). Ауфенберг, находясь в угрожаемом положении, решил спасти кадры своей армии и запретил хотя бы одному батальону задерживаться и вступать в арьергардный бой для облегчения отхода обозов. Мы не взяли вследствие этого приказа в плен ни одной войсковой части Ауфенберга, но при преследовании наскочили на тысячи брошенных австрийцами повозок со всяким добром. Мне пришлось говорить с солдатом, воображение которого было поражено несколькими сотнями пудов хорошего кофе, которые он видел в повозках, сброшенных в шоссейную канаву; это было самое сильное его впечатление из Галицийской битвы.

Этому материалистическому пониманию можно противопоставить совершенно иное отношение к пехоте, сложившееся в Маньчжурии. Из 24-х пушек, участвовавших в бою под Тюренченом, мы потеряли вследствие обстоятельств и неудачной организации боя 22 пушки. Почти такие же потери в орудиях мы понесли под Вафангоу. Итого в двух проигранных сражениях мы потеряли материальной части на миллион золотых рублей. По своей ценности потеря в этих боях равнялась стоимости 5-8 часов войны. Казалось бы, что с этой потерей можно было бы вовсе не считаться. Большой враг всего русского, швейцарский военный агент в Ляояне, наблюдая поезд, который привез в Маньчжурию новую русскую батарею, воскликнул: “Вот и еще везут трофеи для японцев”. За неуместное и недипломатическое выражение своих мыслей швейцарский наблюдатель был немедленно удален с театра войны на родину. Но он был прав: в Маньчжурию дальше прибывали не батареи, не материальная часть, которую можно бросить в гущу боя и подвергнуть всем случайностям судьбы, а именно трофеи. Пушка перестала быть для нас боевой машиной, а стала святыней, знаменем, эмблемой, искусство обращения с которой прежде всего должно исключить возможность ее потери, захвата врагом. Артиллерия стала занимать позицию глубоко в тылу; при малейшем колебании на фронте боя начальство сейчас же начинало заботиться о спасении батарей. Японская пушка была вдвое слабее и хуже нашей, но она ставилась в версте за фронтом и простреливала наш фронт на четыре версты; а великолепная русская пушка ставилась в четырех верстах за фронтом, простреливала японские позиции только на 1-2 версты и в решительные минуты боевого кризиса исчезала. Это был идеалистический взгляд на артиллерию, которому мы во многом обязаны нашими поражениями в Маньчжурии, оставивший самый печальный осадок в нашей пехоте, вынужденной без артиллерии вести ряд тяжелых арьергардных боев. Трофеи лучше оставлять в центре, в музеях, а не возить их за собой на поля сражений...

***

Этот идеалистический взгляд на артиллерию неизбежен, если аппарат управления тактически незряч, если фронт безмолвен, если он представляет сплошную серую массу неграмотных и несознательных крестьян, с которой не считается тактическая бюрократия. А свободны ли мы были в гражданской войне от маньчжурских грехов?[53]

Отношения в армии ярче всего обрисовываются в моменты сильного кризиса. Возьмем сильнейший кризис, который переживала Красная армия — поражение под Варшавой.

К вечеру 16 августа выяснилось наступление поляков на 8-ю дивизию. Около 9 часов утра 17 августа выяснилось из донесения начдива 8 стрелковой, что 8 стрелковая дивизия “как управляемая единица” уже исчезла и что ее начальник “озабочен в настоящий момент лишь спасением ее тылов и обоза”. Мы, однако, знаем, что части 8-й дивизии, например, 24 бригада, вели еще упорный бой вечером 17 августа. Любопытно это выражение “управляемая единица”, освобождающее начдива от всякой ответственности по отношению к подчиненной ему пехоте.

Удар поляков катится с юга. За 8-й дивизией к северу находится 10-я дивизия. С фронта ей угрожает штурм, подготовленный поляками со стороны Варшавы, с бронепоездами, танками и прочими аксессуарами. На ее фланг и тыл идет польская масса, уже опрокинувшая Мозырскую группу и 8-ю дивизию. Разрешение отступать из штаарма еще не получено.

Начдив 10-й с вечера 16-го, чувствуя непрочность своего положения, уже отодвинул назад свои обозы и парки. 17-го он решает, находясь в отчаянном положении, принять бой, “в связи с отсутствием прямых указаний из штаба армии”, “хотя бы с висящим на воздухе левым флагом”, “во имя спасения остатков соседней дивизии и ее обозов”. Здесь для меня не вполне ясно, причем тут спасение “остатков соседней дивизии”. Во всяком случае, на их судьбу самопожертвование не повлияло, а своим и чужим обозам выбраться помогло.

10-я дивизия начинает сдавать на фронте; одной из причин являлась крайняя бедность снарядами нашей артиллерии, ведшей недостаточно энергичную борьбу ни с артиллерией противника, ни с его пехотой. Начдив еще ставит своей пехоте активные задачи, чтобы помочь остаткам 8-й дивизии, однако: “израсходование снарядов тяжелой и гаубичной артиллерии и малочисленность пехоты, которая в сущности уже явилась перегруженной своей артиллерией, побудило командование дивизией в первую очередь снять с позиции тяжелую и гаубичную артиллерию” и отправить их с начальником артиллерии дивизии и инженерным батальоном в глубокий тыл — в Венгров.

Таким образом, пехота сдавала вследствие слабости артиллерийского огня; но пехота не понимала, что она “перегружена” артиллерией. Что же касается недостатка снарядов, то, как известно, этот повод к уходу с поля сражения отмечен во всех курсах тактики; насколько он правдив — ни один начальник не может установить в бою; поэтому справедливо говорится, что ссылаться на него не следует. Дивизия сама готовилась наступать, а при крушении боя у артиллерии сразу, как и полагается, оказался недостаток в снарядах, — достаточный мотив, чтобы заблаговременно уйти в далекий тыл из грязной истории...

Пехота 10-й дивизии дерется в 6 часов вечера 17 августа, так как хотя массы войсковых обозов и артиллерийских частей и миновали благополучно опасный участок пути, но на шоссе Новоминск—Седлец они тянулись еще в 2-3 ряда; продолжение отхода без малейшей задержки неминуемо повлекло бы “гибель хвостов этих обозов”. “Поэтому комбригам еще раз по телефону было подтверждено отходить под натиском противника упорно и методически”.

Мы имеем здесь дело не с фантазиями одного из лучших начдивов в Красной армии, а по-видимому, с широко распространенной в командном составе доктриной. Если начдив убирает в тыл тяжелые и гаубичные батареи, то мужественный командир наиболее угрожаемой левофланговой бригады 10-й дивизии, 28-й, еще днем отправляет в тыл свои обозы и 2-ю батарею 1-го легкого артиллерийского дивизиона: “лесистый характер местности не благоприятствовал действиям артиллерии, а кроме того, количество ее не соответствовало наличным силам пехоты, грозя обременить ее в подвижном бою”. 3 полка остались с 2 пушками, так как 4 пушки — было слишком громоздко. Здесь уже нельзя сослаться на недостаток снарядов; на помощь является “лесистый характер местности” и “громоздкость” артиллерийской массы... в 4 орудия. Мысль комбрига яснее видна из того, что с обозами и батареей он отправил в тыл и свой аппарат управления — начальника штаба с большей частью штаба.

Обратимся к итогам этого боя 10-й дивизии. Она потеряла полностью две бригады пехоты, третья понесла большие потери, но осталась как “управляемая единица”. Поляки на основании этого позволяют себе утверждать до сих пор, что они между Варшавой и Ново-Минском полностью уничтожили 10-ю дивизию. Наш начдив 10-ой позволяет себе все-таки признать результаты отхода весьма удачными, так как “10-й стрелковой дивизии удалось вывести из охватывающих ее клещей всю свою материальную часть (за исключением двух орудий, погибших при 28 стрелковой бригаде)”.

Вот две оценки, на которые читателю нужно обратить все свое внимание. Что такое в тактике добро и зло, удача или неудача? Если этот кардинальный тактический вопрос будет решен, тактическая анфилада пунктов придет сама собой. Ведь на этом примере Красная армия учится вести оборонительно-отступательный бой. Если стрелковая дивизия считает удачей такое отступление, при котором война сохраняет снаряжение, но теряет всех своих стрелков, то не лучше ли ей называться артиллерийской или обозной дивизией, чтобы не возбуждать сомнений?

60 тысяч укомплектований спешило из пределов России на пополнение находившимся в Польше армиям. Вопрос заключался в том, чтобы сохранить лучшие кадры пехоты, коими когда-либо располагала Красная армия, — победоносные кадры, блестящим броском перекинувшейся с берегов Двины и Березины на Вислу. Приходилось выбирать между скачком назад, за Нурец или Западный Буг, который сохранил бы нам пехоту, но, весьма вероятно, заставил бы распроститься с частью обозного имущества, и принесением в жертву пехоты в арьергардных боях для спасения материальной части. Снаряжение для человека или человек для снаряжения? Решение зависело от того, что вдохновляло идеологию нашего управления — бесконечно ли трудная борьба пехоты на фронте или судьба тех боевых и прочих богатств, которые передвигаются в тылу на колесах. Наш аппарат оптировал — и очень дружно — за материальную часть. Но что стоили армии, потерявшие на Висле последнюю боеспособную пехоту? Могли ли они задержаться в ближайшее время в тылу? Могли ли они обеспечить отступление выдвинувшейся к нижней Висле 4-й армии и конного корпуса? Что могла им дать толпа укомплектований, когда не было кадров, чтобы вдохнуть в них могучую волю к победе, чтобы научить их современной технике пехотного боя? Не сливается ли спасение обозов и артиллерии под Варшавою с проигрышем войны?

***

Достоинства армии, как солидного, надежного организма, познаются не в наступлении, а при упорной обороне. Лозунг “даешь Варшаву” при наступлении часто позволит не заметить сопряжения аппаратов управления с подлинным фронтом. Улыбаются выигрышные партии; все, включая и специалистов, бросаются вперед; появляются даже гастролеры; начинается скачка вперегонки, и плохо организованные части иногда дают не худший результат, чем крепкие пехотные войска.

Гражданская война, давая поразительные примеры наступательных действий, совершенно не дает примеров стойкой, упорной обороны. Даже возможность последней поставлена под сомнение. Командование от нее благоразумно уклоняется, предпочитая отходить впредь до возможности вновь наброситься на врага.

Мне врезался в память образец нестойкой обороны, свидетелем коей я был в начале июня 1916 г. к юго-западу от Луцка. Я был двинут со своим полком из корпусного резерва на поддержку центра 126-й дивизии, только что переформированной из ополчения. Мне были подчинены два полка этой дивизии, которые зашатались. Помощь здесь была вытребована заблаговременно, так как я поспел к началу боя, не принявшего затем значительного размера.

Когда мы оказались в 2-3 верстах за фронтом, поле сражения скорее всего напоминало театральный разъезд. Раздавалась не слишком оживленная канонада; по дорогам ходили неутомимые телефонисты, скатывая провода. Я попросил объяснений; телефонисты мне рассказали, что начинается бой, сейчас все побегут, так они хлопочут, чтобы не растерять свою материальную часть. Навстречу двигалось много различных повозок; у них, с первыми пушечными выстрелами, был обычай держать курс на восток. По сторонам видны были батареи, снимавшиеся с позиции или переходившие на новые позиции в тылу. Заметили одну пулеметную команду, двигавшуюся также на восток, чтобы ее пулеметы не стали австрийскими трофеями. Навстречу шел поток отдельных людей и групп без объяснения причин. Это была положительно Театральная площадь в момент окончания спектакля. А противник находился еще в версте от окопов дивизии, в которых жались солдатики, брошенные без телефонов, без пулеметов, без артиллерии, частью без начальства, оставленные без обеда... Подготовка к сдаче позиции и потере нескольких сот пленных была уже блестяще произведена.

Я вел свой резерв широким загоном. Мы разрядили браунинги по мелькавшим в хлебах головам, обломали стэки о двигавшихся по дорогам, заворачивали назад все повозки. Мой рецепт был прост — вернуть все батареи, подвести походные кухни, расставить офицерские собрания, накатать телефонные провода, выдвинуть пулеметы, сформировать два полевых суда для суждения об отлучившихся. Через 20 минут после моего прибытия начальник дивизии умолял командира корпуса избавить его от нашествия гуннов, каким рисовалось ему прибытие корпусного резерва, и доносил, что он и командиры его полков клянутся, что сумеют своими силами удержать эту важную позицию у Дубовых Корчем...

В основе нестойкой обороны лежит идеалистический взгляд на материальную часть, как на подлежащие спасению трофеи, а не рабочую машину. В результате завязка оборонительного боя характеризуется как укладка и отправление в тыл чемоданов. Мы знаем, что Суворов в своем швейцарском походе потерял все обозы и все до одной пушки, но вывел из гор свою пехоту. Солдаты знали, что суворовский аппарат всегда выберет пехоту, а не материальную часть в случае встретившейся альтернативы, и потому суворовская армия отличалась необычайной стойкостью. Сохраняем ли мы сегодня суворовскую связь командования с фронтом? Нет, если судить по “спасению” артиллерии и обозов под Варшавой.

Надо уметь в бою расположиться: привести в действие все имеющиеся машины, варить обед, поставить самовар, подтянуть оркестр, даже снять демонстративно сапоги. Занимая позицию, надо строить баню; недурно посадить редиску. В современном бою нет чувства локтя, нет принудительной, жестокой дисциплины сомкнутого строя; образующим дисциплину боя элементом является материальная часть. Как станок дисциплинирует рабочего, как пушка дисциплинирует, подчиняет, приковывает к себе артиллеристов, так и вся пехота, весь боевой порядок дисциплинируется различными предметами боевого обихода: батареями, пулеметными гнездами, телефонными станциями, патронами, складами, походными кухнями, вросшими в свои боевые пункты штабами. В хаосе боя это все представляет свои ориентировочные пункты, свою географию, моральную опору для сопротивления. Оторвите от полка, от дивизии ее материальную часть и перед вами — “неуправляемая” и не подчиняющаяся никаким приказам толпа. Каждая машина является очагом деловой атмосферы, в которой такая потребность на поле сражения. Телефонист, проверяющий под огнем провод, подносчик патронов, наблюдатель на артиллерийском пункте — все это элементы порядка, дела, спокойствия.

Я беру под большое сомнение всякий деловой аппарат управления, не могущий организовать стойкость сопротивления. Нужно уметь, вступая в решительную драку, снять картуз и бросить его около себя на землю; этот жест дисциплинирует человека и позволяет ему прочнее выдерживать натиск противника.

* * *

Несколько заключительных слов. Надо создать возможность деловой информации о боевых действиях, а для этого нужна основательная ломка тактического аппарата, изменение отношений между тактической бюрократией и демократией. Недурно было бы порыться в архивах мировой и гражданской войн и завести в “Военном вестнике” небольшой отдел, где высмеивались бы мюнхгаузенские реляции и самопрославления.

Но прежде всего нужно покончить с тем штабным мировоззрением, которое идеализирует боевые машины, как трофейные реликвии и рассматривает красноармейца как существо, созданное для снаряжения. И нужно и в теории и на практике провести ответственность начальника за своих бойцов, а не за пушки, обозы или портянки.

Когда прорвется зарок боевого безмолвия, мы сделаем в тактике огромный скачок вперед. И если нам порой придется покраснеть за то, чем мы гордились раньше, — это будет недорогая плата.

Военный вестник. 1924. № 6. С. 10-19.

Ответственность и тактические задачи

Глубокую, верную и сильную мысль высказал германский устав 1906 года: важнейшее качество в начальнике — это любовь к ответственности. Под этим углом зрения можно делить людей на две группы: одни охотно, почти радостно берут на себя самую тяжелую ответственность, чувствуют себя как бы в отставке, не имея ответственного дела, молодеют, когда тяжелое бремя ответственности сваливается на их плечи. Это натуры, созданные для борьбы, как английская лошадь — для скачек, и скачки, борьба, предстоящие тяжелые труды не отпугивают, а взвинчивают их, как бокал шампанского. И есть другие, которые не будут спать ночью, если у них хранится секретный пакет или казенная сумма денег, которые ориентируют все свое мышление, все свои действия так, чтобы ответственность только скользила по ним и перекладывалась на других. Это для них и ими же пишутся приказы и циркуляры, это для них создается сложный лабиринт распоряжений, дающий возможность придержаться буквы декрета, быть всегда правым, не подвергать свое гражданское мужество никаким испытаниям. Бойцы и бюрократы — две породы людей, с которыми, конечно, следует считаться при отборе и процеживании командного элемента.

Но, конечно, одним отбором ограничиться нельзя. Воспитание и вся школа мышления командного элемента должны быть так поставлены, чтобы качества бойца развивались, чтобы любовь к ответственности поддерживалась, а не загашалась.

Педагогия должна поставить своей основной целью — взращивать все, что развивает любовь к ответственности, и выпалывать всякое крапивное семя боязни ее. С этой точки зрения далеко не все педагогические методы обучения, принятые у нас, находятся на должной высоте и требуют коренного пересмотра. Об одном из таких вредных приемов обучения и будет речь в этой статье.

Вернейший способ отучить от любви к ответственности — это допустить предположение, что каждое изъявление воли, каждый поступок может быть преступлением и будет таковым признан, если действующее лицо не оправдается. Если где-либо наблюдается избыток инициативы, если где-либо молодое, задорное чувство, стремление поднять и перевернуть весь мир дают себя слишком чувствовать, устанавливайте и развивайте контрольные органы, и на каждом шагу требуйте объяснений. Сначала люди погорячатся, а затем, утомившись, объездятся и начнут уже поступать так, что объяснения будут даваться ими очень легко.

Существует, как ни странно, целая отрасль обучения, которая сводится многими преподавателями и авторами кратких руководств к тому, чтобы заставить обучающегося принять на бумаге решение — и тотчас же посадить его на скамью подсудимых, потребовав от него объяснений. Я говорю о тактических задачах. Краткое руководство по тактическим задачам, выпущенное в 1919 году "Военно-технической редакцией", стоит на этой распространенной точке зрения, переносящей центр тяжести тактической работы на оправдание принятого решения. Такой порядок обучения тактике, вероятно, господствует в настоящее время в России. Последствия его ясны: сначала на бумаге командиры постепенно втягиваются в "жизненный опыт" — принимать такое решение, которое легче всего было бы объяснить, а затем и в жизни будут стремиться руководствоваться общепризнанными шаблонами, так, чтобы каждый шаг в тактике был так банален, настолько не привлекал бы к себе ничьего внимания, что ответственность принимающего решение лица становилась бы совершенно неуловимой. Очень часто, под видом тактических задач, проходится на самом деле курс — как отписаться от тактической ответственности.

Настоящий бюрократ каждую бумажку снабжает “основанием” — ссылкой на какое-либо, свыше идущее, распоряжение или закон. Ни один бюрократ не вносит в дело своего сердца, своей воли, а всегда творит волю пославшего его — это основная заповедь бюрократизма. И этот элемент широкой струей вливается в тактику. Принявшему решение начальнику сейчас же подносится роковое: “Почему. Укажите основание решения”; этот обвинительный акт, требующий оправдания решения, является как бы бесплатным приложением к каждой тактической задаче. И вместо начальника или генштабиста на тактических задачах вырабатывается адвокат.

Сколько непризнанных, быть может, адвокатов прошло мимо нас в битых, не пригодных к боевой обстановке генералах. Между адвокатским и тактическим мышлением пролегает существенная разница. Вообразите себе кривую, идущую горой, и на вершине, в перегибе, поставьте отметку — это момент факта, решения. Адвокатское мышление берет ее за исходную точку, за данную, и будет спускаться от нее вниз, будет оправдывать ее, будет находить тысячи причин, тысячи мотивов ее неизбежности, необходимости и т.д. Для тактического — настоящего тактического — мышления факт, решение не исходная, а конечная точка; оно все на подъеме, его корни в исследовании и изучении обстановки данного конкретного случая; те мотивы, которые для адвокатского мышления являются конечным достижением, для тактического мышления являются началом; точка же, с которой адвокат начал решение, для тактики является концом.

Были, есть и будут переодетые в мундир генерального штаба оперативные адвокаты, или, чтобы не обижать почтенного бывшего сословия, оперативные софисты, у которых был неисчерпаемый запас оправданий и мотивов для любого решения и которые принимали заказ на оперативный доклад о необходимости ударить неприятеля в правый фланг, составляли его блестяще и, если начальство успевало передумать, изготовляли не менее веский доклад о том, что безусловно предпочтительнее ударить неприятеля в левый фланг, или вовсе воздержаться. Гибкость и податливость тактической мысли проституируют ее и вызывают в армии губительное для дела презрительное отношение к тактике и военному искусству.

Педагогия, мне представляется, должна возвысить свой голос в вопросе о способе ведения тактических задач. Обучающийся, принявший решение, ставит точку по всем принципиальным вопросам и должен быть искушаем только по технической части — разработке приказов, вычерчиванию схем. После решения никаких объяснений существовать не должно. К этому волеизъявлению должно быть такое же почтение, как к непререкаемости вошедшего в силу судебного приговора.

Но как помочь обучающемуся усвоить правильные навыки в тактическом мышлении? Где и как, на тактических задачах, организовать разбор решения исполненной работы по существу? Несомненно, на восходящей кривой, т.е. в период, предшествовавший решению. Не почему задача решена так, а не иначе, должно быть вопросом руководителя, а как пришел обучающийся к такому решению и обучающийся должен научиться, лично или письменно, докладывать свой путь анализа заданных условий обстановки и местных данных, приводящий его к определенному выводу-решению. Эта работа мысли много труднее, чем оправдание уже принятого решения, и поэтому обращение на эту сторону тактических задач усиленного внимания на практике встречается достаточно редко.

Сведем тактическую задачу к простейшему виду. Обыденно она решается так: я выскочил в окно потому, что дверь была заперта; надлежит же: дверь заперта — я прыгаю в окно. Читатель подметит разницу между оправданием и выводом. Она — далеко не пустяшная с точки зрения борьбы с софистикой в тактическом мышлении и лелеянии любви к ответственности.

Летом 1904 года, в горах Маньчжурии, дозорный моей роты, неожиданно встретясь в ущелье с японским офицером, ехавшим во главе разъезда, застрелил его. Стрелок докладывал мне, что, когда они, выйдя из-за угла скалы, внезапно оказались лицом друг к другу, он испугался и выстрелил; а японский офицер, при неожиданной встрече, засмеялся, схватился за саблю, и так со смеющимся лицом и распростился с жизнью. Этот смех поразил стрелка и поразил еще в большей степени меня; тяжело воевать с людьми, которые приходят в смешливое настроение, когда в пяти шагах на них устремляется винтовка. Вероятно, японцу приходилось рубить до сих пор лозу, и он пришел в радостное настроение от возможности попытать свою силу на деле.

Тяжелые неожиданности несет за собой война. Страшную ответственность за тысячи жизней. И мне кажется, что армия, в которой начальники с улыбкой встречают всякую неожиданность и радостно взваливают на себя ответственность — будет непобедима.

Военная наука и революция. 1921. Кн. 2. С. 177-180.

Тактический факт

В XX веке искусство тактики безусловно развивается в сторону централизации и планирования в управлении. В буржуазных армиях резкие сдвиги в этом отношении оказались тесно связанными с позиционным характером мировой войны. Однако было бы ошибочно связывать тенденции к централизации управления только с условиями борьбы на сильно укрепленных позициях.

Эта тенденция тесно связывается с растущей ролью военной техники. Последняя позволяет приравнять по силе любой фронт, возникающий в маневренном бою, сильно укрепленной позиции, против которой отдельные, лежащие вне общего планомерного нажима акты окажутся недействительными. На замену прежнего равномерного насыщения техникой войскового фронта необходимость пробить твердую корку неприятельского сопротивления вызывает к жизни крупные технические резервы высшего командования. Таким образом техника из оружия тактического перерастает в оружие оперативное, по природе своей требующее централизованного и планомерного использования.

Значение техники для социалистической революции не требует комментариев. Также ясно, что тактика Красной армии может строиться только на самом широком и всестороннем использовании техники. В тактике Красной армии больше всего получают отражение прогрессивная тенденция к наиболее полному применению техники и тесно связанная с этим централизация и планирование управления. На штабы Красной армии выпадает поэтому задача более глубокая и ответственная, чем на штабы буржуазных армий. Красные штабы должны уметь осуществить в маневренных условиях методы, которые применялись раньше лишь при наличии длительных пауз позиционной борьбы.

Одна из величайших трудностей, лежащих на пути работы штабов Красной армии, трудность, которую необходимо преодолеть во что бы то ни стало, это различная степень достоверности тактического факта. Успех централизации и плана находится в тесной зависимости от верности данных, положенных в их основу. На фантастических данных может строиться только бюрократическое, оторванное от реальности, управление, фантазии которого будут тем гибельнее, чем больше успехи централизации. Достоверность тактических фактов — основного сырья, над которым работает тактическое руководство, — далеко не одинакова в различных условиях обстановки. Тактика не может игнорировать его свойства, но не уделяет им достаточного внимания. По западному фронту мировой войны имеется обширный материал, но он не разрабатывается под углом зрения раскрытия ошибок в донесениях и ориентировке. Разоблачение ошибок, неточностей, сознательного и несознательного извращения тактических фактов, конечно, глубоко задевает самолюбие командиров соответствующих армий и создает против них своего рода обвинительный акт. Буржуазная военная литература предпочитает обходить эти вопросы. Но это умолчание дезориентирует нас в военной истории. Дело не в личностях, а в исследовании условий современного боя, могущих непосредственно привести к искажению фактов.

Военное искусство, например, интересовалось до сих пор влиянием перебежек лишь на понижение результатов стрельбы. А было бы любопытно развернуть методами современной психотехники картину понижения способности человека к критической оценке и топографической ориентировке под влиянием нескольких стремительных перебежек.

В позиционный период исходная обстановка и все нужные данные точно фиксировались. Заснятые самолетами фотографии устраняли все недоразумения с ориентировкой. Руководство артиллерийским огнем опиралось на съемки безукоризненной точности. На фронте работали геодезические инструменты. Издавались точные планы крупного масштаба линии своего фронта, важнейших ориентиров и неприятельского расположения. В маневренный период войны этот базис централизованного управления может оказаться чрезвычайно ограниченным.

Мы продемонстрируем угрозу, заключающуюся в недостаточной достоверности тактического факта, сперва на опыте заключительного эпизода маневренного периода на западном фронте в 1914 г., затем на личном опыте на русском фронте [...]

***

Служба штабов наиболее четко в мировую войну была поставлена во французской и германской армиях. Несмотря на это, мы наблюдали на примере Ипра 2-км полосу тактических сомнений на фронте целой армии. Русские штабы работали много слабее, и мы не будем затруднять читателя картиной несоответствия действительности и данных штабов. Бюрократическое творчество последних представляет особенно мрачную сторону войны. Слова и дела разошлись по разным дорогам — так проигрывалась война и разлагалась армия. Но явления, отмеченные под Ипром, полностью подтверждаются и русским опытом.

Чем слабее штабная работа, тем большую чувствительность проявляет она к качеству картографического материала. В сентябре 1915 г. значительная часть русского фронта была вытеснена из пограничных районов в ту часть Белоруссии, для которой имелись только очень устаревшие 3-верстные карты. Это обстоятельство резко отразилось на управлении, в корне обессилив тактическое руководство сверху. Действительно, разобраться в искаженных непониманием местности донесениях, прибывавших с фронта, стало почти невозможно. Чем хуже план, тем больше надо стараться увидеть своими глазами, тем больше и точнее надо зарисовывать местность, тем важнее прилагать ко всему отчетливые кроки. Эту сторону наладить не удалось, и в тактическом отношении конец маневренного периода 1915 г. представляет наибольший сумбур.

Русский фронт представляет особую поучительность в том отношении, что здесь часто имели место относительно глубокие атаки (4-6 км). Мне пришлось руководить 4 такими успешными атаками в роли командира полка. Первое замечание, которое они вызывают, — никогда нельзя знать, куда попадет рота, которая понеслась вперед. Под влиянием различных факторов (пулеметный обстрел, наличие подступа, обнаружение ценного трофея в виде не успевшей отступить батареи и т.д.) отдельные перволинейные пехотные части, если наступление ведется не по рубежам, а нацеливается в глубину, легко сбиваются с направления даже на 45° и могут оказаться в конце атаки на несколько километров в сторону от цели.

Второе замечание: нельзя оставлять без проверки донесение лучшего ротного командира, пробежавшего под огнем 5 км и только что стрелявшего из револьвера в рукопашной схватке. Обычно доносится о выполнении порученной задачи, хотя в действительности была бы достигнута совершенно другая цель.

Особенно памятен мне следующий случай. При атаке австрийского тет-де-пона у впадении Иквы в Стырь (7 июня 1916 г.) лучший ротный командир, Ходский, получил задачу следовать вдоль р. Стыри и овладеть сел. Подгайцы. Неожиданно от него попадает к командиру следующее донесение: “Овладел сел. Подгайцы, захватил на плечах неприятеля большой мост через р. Стырь, взял около 300 пленных”. В действительности командир роты Ходский вышел не на фланг австрийцев, а прорвал центр и овладел не крестьянским селением Подгайцы, а крупным еврейским местечком Тарговицы, совершенно не похожим на деревню, и захватил капитальный мост в 600 м длиной, только не через Стырь, а через Икву. И это был высокограмотный прапорщик, из студентов 5-го курса Лесного института, вполне знакомый с топографией. Корень ошибки лежал в условиях рукопашной схватки, в которых Ходский находился полчаса во главе своей роты.

Из 4 глубоких атак, о которых я говорил, в трех случаях имелись тенденции к наращению “слоеного пирога”. В тылу у наступающих частей оставались никем не связанные части противника. В бою под Дукштами 30 августа 1915 г. в тылу полка осталось 70-80 германских ландверистов, забытых в перелесках: они ночью устроили штыковую атаку через фронт полка, пробиваясь к своим. В бою 29 декабря 1915 г. сел. Петликовце-Нове было взято с налету и быстро пройдено полком. Его обороняла австрийская рота из поляков, находившаяся в охранении. Наполовину она была уничтожена, наполовину попряталась по хатам. Через час, когда фронт ушел на 2 км вперед, а в селении устраивался штаб полка, поляки вышли на окраину и открыли огонь по подходившему батальону соседнего полка. Тот отвечал огнем, перешел в атаку и второй раз взял приступом селение, причем его огнем в резервных ротах моего полка было ранено 40 человек. Отдельных поляков, прятавшихся в хатах, находили еще через 6 дней. Наконец, при взятии Торговицы 7 июня 1916 г. в небольшом, но густом лесу восточнее местечка, в 1 км в тылу заночевавшего полка, осталось свыше 300 австрийских ландштурмистов, не успевших сдаться при нашем быстром наступлении. Глубокой ночью они открыли сильнейший огонь по полку дивизионного резерва, который подошел к этому леску, чтобы заночевать в нем. Этот бой в тылу совпал с огневой паникой австрийцев на фронте: полк оказался в огневом кольце и у многих испытанных солдат волосы стали дыбом. При более стойком противнике положение могло бы сильно осложниться. В четвертом случае (форсирование р. Иквы 10 июня 1916 г.) элементы для образования переплета также имелись, но неприятель получил слишком сильный удар, покатился на переход назад, и оставшиеся в тылу части поспешили сдаться.

Мировая война являлась эпохой сплошных позиций и непрерывных заграждений. Но даже самый крепкий позиционный фронт после хорошей артиллерийской подготовки становился дырявым решетом. Последний раз это свойство мне пришлось наблюдать уже в роли наштарма в июле 1917 г. под Двинском. После превосходной артиллерийской подготовки в центральном ударном корпусе двинулся в атаку полным ходом только один отборный батальон. Он прокатился на 3 км в глубь германской позиции, оставляя после себя не уничтоженными, конечно, 80% германских элементов сопротивления. Полная изолированность батальона заставила его повернуть назад. Остатки батальона нашли в себе силы пробиться назад [...]

Воздействие новой техники чрезвычайно увеличило площадь, где имеют место ошибки и недоразумения. Надетые противогазы не повышают способности к критическому рассмотрению явлений. Нападения авиации значительно повысят нервность штабов и вызовут распространение диких слухов в тылу. Инфильтрация пехоты в неприятельский фронт значительно облегчается его дырявостью, но прорывы пехотных частей останутся далеко позади за прорывами танков. Даже в неглубокой операции естественно рождается многослойность, и нормальным явится отражение атаки сотрудниками штадива всеми подручными огневыми средствами, в то время как основные опорные точки фронта будут продолжать удерживаться.

В 1904 г. кошмаром Куропаткина, сознававшего недостаточность воли к победе в своей армии, был "слоеный пирог" из русских и японских войск. В мировую войну, в моменты кризиса, этот переплет начинал становиться реальностью. В будущих боях он станет почти нормой и будет давить на сознание командования и бойцов; управление будет до крайности затруднено; чересполосица в глубину станет вполне реальным и весьма распространенным явлением. В моменты кризиса фронт будет представлять своего рода архипелаг, в котором острова с нашими и неприятельскими средствами боя расположатся в самом причудливом соотношении.

Боевой порядок эпохи, предшествовавшей мировой войне, переходит в свою противоположность. То, что признавалось сумбуром, сумятицей, невозможным, становится теперь порядком, законом, нормой. Успехи техники ведут к разукрупнению тактики, к парцелляции боя, создают стихию отдельных очагов борьбы. Уже в 1914-1916 гг. войска, двигавшиеся за твердо держащимся фронтом, иногда внезапно натыкались на противника; теперь устав требует, чтобы части второго эшелона всегда передвигались на поле сражения с мерами охранения. В организации и вооружении сдвиги колоссальны; каждый батальон снабжается ассортиментом всех необходимых орудий, чтобы образовать остров самостоятельного сопротивления на все четыре стороны. Могущественное развитие во всех армиях полковой и батальонной артиллерии нельзя ли уподобить движению от тактического тракторного плуга к тактической сохе? Эти совершенно необходимые сдвиги в устройстве старых родов войск не являются ли предвестником окончательного торжества авиации и мотомеханизации?

Требования к пехоте повысились во много раз. Слабо подготовленные, с еле заметной волей к победе, массы старой русской армии 1915 и 1916 гг. еще являлись мощным фактором войны, в особенности при обороне. Для современных условий боя они были бы не годны. Попытаться пережить кризис современного многослойного боя может только армия, составленная из волевых бойцов, для которых не существует вопроса о возможности спасти свою жизнь сдачей в плен. Но и в этой армии передовые части, попавшие в полосу сомнений, рассматриваются в известной степени условно, и тактика озаботилась созданием более реальных и менее сомнительных вторых эшелонов.

Современная авиация и мотомеханизация несомненно ведут к осложнению боя и операции. Они создают почву для образования слойки толщиной в сотню километров и порождают тот сложнейший переплет, который называется современной операцией.

Использование современной техники не мыслится вне централизации управления и планомерной подготовки. Но наряду с этим нельзя отрицать и тенденцию к величайшему осложнению боя и операции. В этих условиях для тактики Красной армии будут открываться возможности поставить противника в безвыходное положение, создать хаос в его расположении и полностью использовать эффект этого беспорядка. Такой способ действия является не только возможным, но его следует рассматривать как наиболее решительное средство, чтобы покончить с сопротивлением противника и не позволить ему заморозить линию фронта в позиционных формах. Тактика оказывается двуликой. Централизация, плановость и методизм, которые и не снились предшествовавшим поколениям, оказываются лишь средствами для создания в расположении противника “анархического кризиса”. Современная тактика предъявляет требование гармонического синтеза обеих крайностей — методизма и уверенного ведения боя в самой сложной обстановке, централизации и способности всех командиров принимать по своей инициативе самые ответственные решения.

В поисках некоторых прообразов современной боевой действительности мы собрали в прошлом мировой войны груду фактов и замечаний, характеризующих возможность возникновения хаоса в ходе современного боя. Но признание этого хаоса не должно вести нас к тому, чтобы опустить руки. Напротив, оно зовет нас к высшей степени методической подготовки для его преодоления. Уже в организации, вооружении и уставах Красной армии мы видим многосторонний учет сложности современного боя, к которой части Красной армии должны быть готовы.

Современное управление основывается на связи, понятие которой допускает очень широкое толкование. Этого, пожалуй, не достаточно. Условия современного боя вопиют о тактическом контроле, о поверке исполнения. Лучшие командиры батальонов, полков и дивизий — это те, которые способны наилучше осуществить тактический контроль. Наличие последнего резко повышает боеспособность войск. Без поверки исполнения в условиях боя штабы обречены оторваться от реальной действительности и бюрократизировать свою деятельность. Централизованное управление должно особенно внимательно следить за быстрой эволюцией современного боя под влиянием новой техники. Высшие начальники, лишенные возможности непосредственно знакомиться с изменением физиономии поля боя, должны располагать помощниками — особенно надежными тактическими контролерами — и добиваться полной тактической искренности в донесениях подчиненных.

Работу штабных бюрократов мне пришлось наблюдать в январе 1916 г. Истощенные атакующие части соседнего корпуса, попадая в 300 м от австрийской позиции под сильный пулеметный огонь, бросали винтовки, поднимали руки и в таком виде продолжали движение через проволоку и австрийские окопы. Начальство же полагало, что окопы взяты, но не поддержанные резервами атакующие части не смогли оказать сопротивление контратаке и сдались. 3 атаки производились в вечернем сумраке несколько дней подряд. Вместо признания недостаточности артиллерийской подготовки бюрократы полагали, что вся беда в том, что резервы следуют на слишком больших дистанциях и настаивали на более близком надвигании последних, что только увеличивало потери и сумятицу при каждом новом штурме.

Проверка исполнения должна вестись всеми доступными методами: организацией самостоятельного наблюдения высшими штабами, фотоснимками авиации, включением сотрудников штаба в атакующие части, постановкой задач органам разведки, использованием всех линий связи. И наравне с проверкой исполнения необходимо уделять величайшее внимание чистке поля боя.

В мировую войну русская армия так и не научилась производить чистку отнятого у противника пространства. Прохождение передовых частей по участку местности с точки зрения ликвидации возможностей неприятельского сопротивления представляет еще очень несовершенное “исполнение”. При сколько-нибудь стойком противнике, временно оглушенном и забравшемся в щели, рецидив неприятельского сопротивления через некоторое время неминуем. Чем глубже и решительнее цели боя, тем важнее условия чистки. Современная операция ставит себе задачей создать такие условия, при которых вместо преодоления организованного сопротивления неприятельской армии можно было бы приступить к ее чистке в гигантском масштабе. Японцы в борьбе с маньчжурскими партизанами получили значительный опыт в отношении чистки. Операция эта не столь простая, как кажется. Для японских войск в Маньчжурии она нередко заканчивалась неудачей. Штабы должны уметь организовать планомерную чистку больших площадей, учитывать необходимое время и силы и наиболее рациональные приемы. Под Верденом при недостаточных сноровках французской армии некоторые боевые ячейки германцев, оказавшиеся при контрнаступлении французов у них глубоко в тылу, продолжали оказывать сопротивление 2-3 суток в ямах в открытом поле. Это сильно затрудняло устройство на захваченных позициях, а в случае атаки германцев могло бы привести к катастрофе. Все командиры Красной армии должны быть подготовлены к применению быстрых и рациональных приемов по устранению этого элемента хаоса, значение которого в будущей войне следует всемерно подчеркивать.

Топографические недоразумения всегда были и будут, но этот элемент хаоса надо постараться сжать до минимальных пределов.

Топографическая квалификация командиров должна быть резко повышена, и нужно требовать повышение количества топографических документов, составляемых командирами на каждом занятии. Мы привыкли пользоваться скелетом местности, который берется с карты. Натура у нас является только добавлением к плану. А между тем весьма вероятно, что придется действовать в районах, требующих самого критического отношения к плану, устаревшему и содержащему ошибки и неточности. Надо проводить занятия и таким образом, чтобы к началу его имелись только планы 1: 500 000, а к концу войска получали разработанные штабами на основе съемок отдельных пехотных и артиллерийских командиров, а также авиафотографий планы в масштабе 1:100 000. Топографический инвентарь в войсках и издательские возможности штабов должны быть резко повышены. Все методы боя должны пересматриваться в связи с тенденцией хаоса, возникающего на почве современной техники и централизации. Недоразумения с Цилебеке и высотой 370 в будущем могут повториться, но это не должно помешать артиллерии сосредоточить действительный огонь на действительно занятых противником пунктах. Тактическая мысль нигде не должна бессильно упираться в хаос. К нему надо готовиться, идти ему навстречу и преодолевать его. Современное поле сражения требует не только всюдуходного автомобиля, но и всюдуходную тактику. Для последней, пожалуй, также требуется вторая независимая ведущая ось.

Война и революция. 1934. Июль-август. С. 42-53.

Основы современной японской стратегии и тактики

[...] Если в истории японской стратегии ставка на численный перевес никогда не играла ведущей роли, то и в настоящее время стратегия учитывает определенные пределы в отношении численности, в которые поставлена японская армия. Японское военное искусство должно искать других путей к победе.

Японцы вообще, и армия — в частности, относятся к технике с большим уважением и вниманием. В войну 1904 г. свою технику, находившуюся еще на слабой ступени развития, японские войска использовали чрезвычайно настойчиво и организованно.

В отношении военной техники можно отметить лишь десятилетие 1914-1923 гг., когда японская армия значительно отстала в техническом отношении от уроков мировой войны: в течение самой войны японцы не столько вооружались, сколько торговали оружием, а затем и интервенция поглотила внимание, усилия, средства. Это отставание было особенно заметно в отношении ручных пулеметов и тяжелого оружия пехоты. К настоящему времени оно ликвидировано полностью. Пехота богато снаряжена, и для нее открывается возможность относительно самостоятельных действий.

Вне пределов пехоты содействие техники активным ее действиям может развиваться по трем основным путям: артиллерия, моторизация и механизация и авиация. Мы не говорим о химическом оружии, так как оно преимущественно используется на этих путях.

Артиллерия не может не расцениваться в Японии как очень дорогой и прожорливый род войск, ненасытный потребитель стали; он предъявляет величайшие требования к работе тылового транспорта. Между тем, военное искусство японской армии складывалось в войнах на малокультурных театрах, на чрезвычайно пересеченной местности с жалкими средствами транспорта, среди которых крупную роль играли ручные тележки с грузом в 80 кг, который перевозился усилиями 3 “носильщиков обоза” на 12 км в сутки. В этих войнах японская армия научилась ценить и использовать свою подвижность, способность преодолевать величайшие дебри, а мощная артиллерия с бесконечным транспортом снарядов является на плохих дорогах величайшим врагом подвижности.

Производство стали в Японии в сколько-нибудь заметных размерах насчитывает меньше 30 лет существования и лишь в последнее время становится на твердую почву. Впрочем, оно продолжает находиться в зависимости от импортной руды. Многочисленная артиллерия требует далеко идущей мобилизации военной промышленности. А на последнюю твердо рассчитывать нельзя.

Самая мощная отрасль японской промышленности — это судостроение. В год японские верфи могут спустить миллион тонн пароходов. К этой работе японское судостроение может быть вынуждено, если во время войны вследствие каких-либо причин — нападений авиации, подводных лодок, постановки минных заграждений — в тоннаже японского коммерческого флота начнутся потери, составляющие хотя бы десятую долю потерь Англии в 1917 г. А мобилизация японского судостроения чрезвычайно суживает возможности мобилизации части военной промышленности.

Конечно, без артиллерии, и притом хорошей артиллерии, воевать и побеждать нельзя. Но мировая война показала, что хотя нет практического предела увеличения численности артиллерии, но по мере увеличения количества выпускаемых снарядов доля полезной тактической работы, выполняемой каждым из них, уменьшается.

Все эти соображения ведут к тому, что японская армия стремится обеспечить себя относительно немногочисленной, но хорошей артиллерией, с новыми образцами пушек, большим запасом снарядов. Скорострельность, дальнобойность, централизованное руководство, тактическое искусство должны возместить недостаток в числе. Армейская артиллерия невелика, корпусная отсутствует; это еще более подчеркивает диспропорцию между нормальным составом дивизионной артиллерии и увеличенным составом пехоты дивизии, насчитывающей 48 стрелковых рот вместо 27 рот европейских дивизий.

Таким образом, японское военное искусство не только не делает ставку на количество пушек, но открыто идет на борьбу с превосходной в числе артиллерией. Это объясняется как узостью материального базиса армии, так и тем обстоятельством, что японские войска никогда не имели дела с хорошей артиллерией; они знакомы только с шрапнелью и потому недооценивают артиллерийский огонь противника. Вспомним, что еще никогда японской пехоте не приходилось бывать не только под “чемоданами”, но и под хорошей бризантной полевой гранатой.

В такой же мере, как развитие японской военной доктрины не идет по пути подавления противника густым частоколом выставленных против него орудий, оно чуждо и увлечениям моторизацией и механизацией. Регулирующее значение узкого материального базиса здесь видно еще отчетливее. Япония располагает в 10 раз меньшим числом автомобилей, чем Германия, и в 20 раз меньшим, чем Франция. Мы уже не говорим о сравнении ее с таким гигантом автомобилизма, как США. Общее число грузовых машин Японии равняется одному годовому приросту грузовиков в Германии — 40 000. Развитие отечественного автомобилестроения пока имеет перед собой скромную цель — 5000 грузовых и легковых машин в год. Учитывается необходимость работать на импортируемой нефти.

В целом в отношении моторизации и механизации японская армия ограничивается пока такими задачами, как моторизация дивизионных тылов, разведывательных отрядов, частей усиления, придаваемых коннице, зенитной и части тяжелой артиллерии некоторых специальных частей. Возможны и отдельные переброски войсковых частей, до бригады включительно.

Механизация поставлена в еще более тесные пределы — 4 танковых полка, несколько дивизионов бронеавтомобилей, мотоциклы с пулеметами.

Японцы могут утешаться тем, что в течение 3 месяцев в году автомобильное движение в Маньчжурии чрезвычайно затрудняется размокающей почвой и что многие пограничные районы представляют крайне трудную для действия танков горную местность. Японские войска не только не имеют существенной опоры в танках, но и располагают слабым противотанковым вооружением. Задачу последнего временно выполняют в каждом батальоне две 37-мм пушки.

Отсталость в отношении моторизации в значительной части объясняется тем, что при общем недостатке средств японской армии предстояло сделать принципиальный выбор: моторизация или авиация... Решение было принято в пользу последней, и оно позволило сосредоточить на авиации 20-25% всех средств не только военного, но и морского бюджета.

При принятии этого решения, дающего военной технике подчеркнутое авиационное устремление, нельзя не учитывать указки со стороны флота.

Если в последние десятилетия XIX в. кошмар борьбы на два фронта давил почти исключительно на бисмарковскую Германию, то в нашу эпоху неделимого мира все государства ощущают эту угрозу. Школьная география могла бы использовать общее распространение этой угрозы как доказательство шарообразности земли. Угроза борьбы на два фронта висит и над Японией. Но у нее один фронт океанский, а другой — континентальный. Переброска сил с одного японского фронта на другой мыслима, главным образом, лишь в отношении авиации — морской и сухопутной. На сильной авиации происходит смычка интересов флота и армии. Сухопутная авиация является крупным козырем и при борьбе на морских театрах, а морская авиация Японии не только действовала в береговой полосе у Шанхая, но появлялась и на удалении 700 км от моря, в бассейне реки Сунгари.

В отношении авиации японцам удалось преодолеть материальные трудности и создать достаточно мощную авиационную промышленность.

Японская авиация, однако, отнюдь не затронута доктриной Дуэ. Главные политические и экономические центры возможных противников находятся на недосягаемом удалении. Самостоятельные действия японской авиации встречают помеху в отсутствие крупных, решающих объектов, вроде столицы Франции — Парижа. Такие объекты на Дальнем востоке имеются только в самой Японии — в населенном 5 млн. жителей Токио, в промышленном районе Осака, в 5 центрах концентрации японской военной промышленности. Поэтому японцы не развивают неудавшейся попытки создать тяжелую бомбардировочную авиацию и ориентируются на легкую авиацию — частью для обороны в воздухе, частью для непосредственного содействия боевым действиям флота и армии. Половина японской сухопутной авиации — 8 полков уже заблаговременно развернута на материке. Внимание, уделяемое в Японии авиации, видно из того, что несколько лет тому назад в Японии было 8 авиаполков, а в Польше — 6. Теперь в Польше по-прежнему 6, а в Японии уже 16; эта сухопутная авиация может быть почти удвоена за счет морской, и новые авиационные формирования продолжаются.

Японская авиация тщательнейшим образом готовится к своему боевому использованию. Сосредоточивая усилия сухопутной и морской авиации, опираясь на сильно развитую сеть аэродромов, японское командование будет упорно бороться за господство на важнейших направлениях. Но в целом в авиационном отношении едва ли надежды японцев могут простираться далее установления равновесия в воздухе. Японской авиации часто придется своими действиями возмещать недостаток в артиллерии и механизированных частях. Ей придется тесно увязывать свою работу с тактическими действиями войск. Делать ставку на решающий успех авиации японская стратегия положительных оснований не имеет. Противоположная, пессимистическая оценка положения в воздухе могла бы опереться на более солидные доводы. Во всяком случае, интересы борьбы в воздухе, в частности захват районов расположения наиболее угрожающих аэродромов противника, будут серьезно учитываться японской стратегией.

Этот беглый обзор основных путей освоения техники японской армией приводит нас к заключению, что получившая достаточно мощное (за исключением противотанкового) вооружение пехота опирается лишь на весьма умеренную дивизионную и армейскую артиллерию и недостаточные средства мотомеханизации и будет действовать в тесном контакте с легкой авиацией, энергично развиваемой и совершенствуемой.

В конечном счете японскому военному искусству особенно козырять техникой не приходится. Как мы увидим далее, ему во многих случаях приходится, напротив, учитывать недостатки своей техники и соответственно координировать свои оперативные и тактические приемы. В сфере техники японская армия еще в меньшей степени, чем в вопросе о численности может искать обоснования своих будущих успехов.

Два важных порта, являющихся входными воротами Японии на материк, — наилучше оборудованный порт Азии Дайрен и ближайший к японским островам порт Фузан — находятся на удалении 1600-2500 км от границ Маньчжоу-Го.

Если мы попытаемся перевести условия японских перевозок по сосредоточению на европейскую карту, в привычный нам масштаб, то получится следующая картина: войска собираются по железным дорогам в португальские гавани, перевозятся морем в бельгийские и голландские порты и оттуда вновь следуют по железным дорогам через Центральную Европу к границам Белоруссии.

Легко составить себе представление, насколько такие перевозки являются более трудными и медленными, нежели развертывание в обычных европейских условиях. При этом еще следует учесть, что в Европе для перевозки через Бельгию, Германию и Польшу имелась бы в распоряжении железнодорожная сеть протяжением в 100 000 км, а японская армия в пределах Кореи и Маньчжурии располагает только 12 000 км железнодорожных путей — в 8 раз меньше. Так как ширина колеи этой сети (1,435 м) значительно больше, чем японских железных дорог (1,06 м), то подвижной состав этих дорог не может быть усилен. При этом все линии, за исключением Южноманьчжурской железной дороги, являются одноколейными.

Чтобы доехать до цели, надо совершить 3 посадки и 3 высадки из вагонов и пароходов. Переезд морем представляет свои опасности и связан с очень деликатной операцией прикрытия его с воздуха и от подводных лодок. Эта морская операция заслуживает величайшего внимания, но она лежит вне нашей темы. Отметим лишь здесь, что наличие опасности на море требует системы конвоирования морских транспортов, а последняя в 1,5-2 раза увеличивает потребность в пароходах и в 1,5-2 раза удлиняет время переезда; требуется величайшее напряжение работы всех легких судов военного флота и значительные расходы на вооружение коммерческих пароходов, массовую упаковку мин, сетей и пр., а также большой расход сил авиации на патрулирование над морем. При этом необходим трехнедельный срок мобилизации и приспособления к перевозкам коммерческих пароходов. Расходы на транспорт являются одним из существенных слагаемых в сумме издержек войны, и заморские предприятия, естественно, обходятся особенно дорого...

Все эти моменты нам было необходимо отметить для обоснования того положения, что японской стратегии приходится считаться с чрезвычайно длительным начальным периодом войны, превосходящим в 5, а может быть и больше, раз длительность начального периода в европейских условиях, несмотря на стремление японцев возможно облегчить состав своих армий. Вместо европейских недель начальный период должен учитываться японцами месяцами.

Японская стратегия не может расценивать длительность начального периода иначе, как крупное зло. Длительный период бездействия наземных войск являлся бы плюсом с точки зрения доктрины Дуэ, так как это — золотое время для попытки тяжелых бомбардировщиков самостоятельными действиями покончить войну. Но японская стратегия, как мы уже указывали, исключает доктрину Дуэ из обихода своего мышления. Начальный период является также удобным моментом для использования особенно подвижных войск, в частности механизированных частей. Но последние в Японии почти отсутствуют. Флот, конечно, может использовать начальный период, но лишь для второстепенных и демонстративных действий.

Таким образом, с японской точки зрения начальный период является лишь тяжелым испытанием для войск прикрытия, моментом свободного проявления активности противника, существенной необходимости оборонительных действий на широких фронтах. В течение начального периода не только ореол непобедимости, которым японцы обязательно окружают свои войска, может значительно потускнеть, но и могут быть утрачены важные позиции.

Отсюда ясно, что японская стратегия стремится возможно уменьшить длительность начального периода. Поскольку она твердо уверена в том, и имеет для этого все основания, что инициатива агрессии останется за ней, она имеет возможность добрую первую, и самую опасную, половину начального периода отнести на мирное время, применяя метод вползания в войну вместо открытого одновременного приступа к мобилизации. Скрытость является подлинным козырем японского военного искусства. Выстрелы и авиабомбы последуют уже после того, как значительная доля стоящих перед японской стратегией трудностей развертывания крупных сил на материке будет преодолена.

Для японской стратегии мы считаем наиболее характерным не внезапное нападение на Порт-Артурскую эскадру в ночь на 9 февраля 1904 г., без объявления войны, а начатую в тайне за 54 дня до того скрытую мобилизацию частей 1-й армии. Повторение подобного приема тем более вероятно, что условия, в которых находится японская армия, исключают молниеносность ее развертывания и возможность захвата инициативы в первые же дни войны.

Чтобы уменьшить неприятность длительного начального периода, японская стратегия будет стремиться не к одновременному достижению готовности на всех фронтах, а к решительному предпочтению при перевозках по сосредоточению тех, которым предстоит разрешение наиболее существенных наступательных задач.

На других же фронтах потребуется выигрывать время, для чего фронт развертывания будет осажен на несколько сот километров от границы, что в условиях приграничных пустырей может быть осуществлено достаточно безболезненно. Таким образом, развертывание отчасти будет носить последовательный характер и будет представлять своего рода “бег от моря”.

Оперативные и тактические взгляды не могут быть заострены вообще. Военная доктрина слагается лишь путем постоянной примерки их к одному и тому же театру войны, который для данного государства является главным. В Японии такое доминирующее значение принадлежит Маньчжурии. Карта этой страны, тесно связанной с новейшей военной историей Японии, запечатлевается на каждом изгибе японской военной мысли.

Площадь Маньчжурии почти втрое больше площади, занимаемой Германией (точное отношение — 100:36). От станции Маньчжурия до Пограничной по прямому направлению — 1481 км, а окружным путем, по советским железным дорогам, — 3384 км. Эти цифры дают нам представление о значительных просторах, которые являются ключом к пониманию основ японского военного мышления.

С японской точки зрения, теснота Европы ведет к такому засилию тактики, которое неуместно в масштабах Азии. Европейские театры войны оказались пересеченными сплошными фронтами, которых Азия пока не знает. А эти сплошные фронты свели оперативное искусство европейцев к жалкой роли, особенно печальной на тесном и загроможденном франко-германском фронте. Даже такой крупный оператор, как Людендорф, вступив на этот фронт, утратил всякую оперативную перспективу и прочно завяз в тактике. Единственный оперативный маневр, который возможен на таком тесном сплошном фронте, — это сужение разграничительными линиями полос действий дивизий для образования, по немецкому выражению, центра тяжести боя.

Сохраняется лишь одна возможность прорыва, разработка которого составляет все содержание французской военной школы. Не только дивизии и корпуса, но и армии и фронты полностью затопляются вопросами тактики. Оперативное искусство сводится к нулю, к оперативной арифметике, к подсчету требуемого для прорыва снабжения и кругооборота транспорта. Сражение обращается в простое соразмерение сил сторон, как это подчеркивал еще великий враг всякого маневрирования — Клаузевиц.

Японская армия имеет свои сильные стороны — готовность пехоты на жертвы и лишения, подвижность войск и их умение маневрировать на малодоступных европейцам тропинках и тактически осваивать чрезвычайно пересеченные пространства; с прекрасной организацией японской разведки может конкурировать японское умение скрывать тайны. Эти сильные стороны не могут быть реализованы при состязании в открытой силе.

Не располагая ни особенно мощной артиллерией, ни массами танков, ни численным превосходством, японцы ни в коем случае не могут соглашаться на переоценку отношений между оперативным искусством и тактикой, имевшую место в результате мировой войны. Малейшее отклонение в сторону положения “шапками закидаем” — будь то шапки технические или шапки ударной армии — принципиально недопустимо для японской армии.

В войну 1904 г. немногочисленная тяжелая артиллерия японцев была поглощена осадой Порт-Артура. В качестве артиллерийского резерва главного командования имелось только 108 полевых пушек, которые были полностью приданы действовавшей на равнине, вдоль железной дороги, 2-й армии. Но это усиление артиллерийскими средствами в итоге привело лишь к доведению дивизионной артиллерии во 2-й армии до 72 слабых орудий — германской нормы по количеству. Но для тактики прорыва и это, достигнутое крайним напряжением, сосредоточение артиллерии оказалось недостаточным.

Под Ляояном, где на 2-ю армию возлагалась главная роль, неуспех всех атак, связанных с огромными потерями, засвидетельствовал недостаточность ее сил для захвата русских позиций. Этот крах ударной армии еще сильнее подчеркивается решительным успехом, одержанным на противоположном крыле 1-й армией, располагавшей минимальной по числу артиллерией, притом включавшей значительное количество совсем слабых горных пушек. Зато 1-я армия маневрировала. Маневренность японцы научились ценить выше ударности.

Идея ударности находит свое выражение в европейских армиях в различных вариациях ширины фронта дивизии: 8-12 км — на пассивных оборонительных участках; вдвое более узкий фронт — при наступательных задачах; втрое или вчетверо более узкий — при атаке сильно укрепленных позиций.

Эта идея совершенно чужда японскому военному искусству. Японский фронт сохраняет равномерную плотность повсюду, как при наступлении, так и при обороне. Война ведется принципиально наступлением, но последнее начинается лишь после соответственной оперативной подготовки; большая часть времени на войне уходит на стоянку войск на месте в ожидании оперативной готовности. Этот период выжидания, главным образом устройства тыла, и является для японцев обороной.

Но если противник использует такой перерыв в оперативной деятельности японцев для наступления, то японская военная мысль, принимая оборонительный бой в занимаемом расположении, отнюдь не вносит в него представления о превосходстве сил противника: это — тот же наступательный бой, первая фаза которого вследствие неготовности тыла не связана с движением вперед, но который также преследует цель разгрома противника.

Конечно, могут иметь место случаи, когда и японские войска окажутся вынужденными вести бой на разреженном фронте. Может явиться необходимость спешно занять слабыми силами значительный участок для задержания неприятельского охвата или обхода. Может явиться необходимость оставить на участке дивизии только одну бригаду, а другую снять, чтобы использовать как резерв для развития успеха или парирования неудачи. Но между этими частными случаями и маневрированием европейских армий разграничительными линиями для создания ударных участков имеется, конечно, существенное принципиальное различие.

Замечание о равномерной плотности японского фронта, которое мы противопоставляем началу ударности, конечно, не следует понимать буквально. Японское командование умеет мастерски давать оценку местности, и в соответствии с возможностями, предоставляемыми ею для тактической деятельности войск, участки дивизий могут сжиматься и расширяться. Но если дивизия на всюду доступной местности получает участок в 8 км, а дивизия, действующая на местности, на 50% исключающей тактические действия, получает 16 км, то по существу тактическая плотность остается одинаковой.

История сильно избаловала японскую армию: ей всегда противостояли пассивные, мало склонные к энергичному захвату оперативной инициативы китайские генералы или недалеко ушедшие от них русские царские генералы эпохи 1904 г.

Своей оперативной активностью японцы по преимуществу обязаны своим успехом в прошлом, и на оперативной активности японцы строят эти расчеты и материальную базу в виде оперативной подготовки театра войны.

Вопрос, куда лучше израсходовать лишний миллиард йен — на усиление артиллерии или на оперативное строительство на главном театре войны, — японская стратегия разрешает в пользу оперативного оборудования театра войны.

В 1904-1905 гг. роль такой оперативной подготовки еще играло море, которое охватывало с трех сторон Ляодунский полуостров и обеспечивало возможность охватывающего базирования. Но чем дальше отрывались японцы от моря, углубляясь на тысячи километров в материк, тем большее значение придавалось ими тщательной подготовке будущих оперативных возможностей.

За последние 4 года особенно напряженной подготовки Японии к войне она израсходовала на проведение в Маньчжурии путей, на создание известной безопасности тыла и опорных пунктов в виде казарменных городков и аэродромов суммы, которые, как это ни удивительно, превосходят непосредственные очень крупные расходы на вооружение армии и заполнение всех многочисленных изъянов тактического порядка. Японцы знают, что оперативное умение не падает с неба, а требует своих, очень дорогостоящих предпосылок.

Итак, основная ставка японской военной мысли — не на голую массу, число, материальное превосходство в вооружении непосредственно, а на искусство, притом искусство, которое должно принести плоды, главным образом в оперативной, а не тактической сфере, и базируется на тщательную оперативную подготовку театра войны.

А оперативное искусство, конечно, преимущественно собирает жатву при действиях, направленных не против фронта, а на фланги и тыл противника.

Основной ориентир японской военной мысли в настоящее время — Северная Маньчжурия — находится в охватываемом чужой территорией положении. Поэтому японская стратегия, культивировавшая раньше только вопросы действий по наружным, сходящимся операционным направлениям, в настоящее время занимается и очень немодной темой действий по внутренним направлениям, в стратегически охваченном положении. По условиям пространства примерно, в таких же условиях в мировую войну была охвачена территория центральных держав французской, русской и сербской границами. В этом масштабе операции в каждом отдельном районе могут мыслиться вполне самостоятельно, с применением любых оперативных методов, и только такое дальнобойное средство, как тяжелые бомбардировщики, может вступать во взаимодействие из различных районов.

Японская стратегия учитывает возможность переброски сил с одного фронта на другой, по примеру Германии в мировую войну. Но тогда как европейская сеть железных дорог, по расчетам Шлиффена, допускала быструю переброску 25% германских войск (12 корпусов), несравненно более скудная сеть дорог Маньчжурии в лучшем случае может обеспечить, по оценке японских стратегов, оперативную переброску 3-4 дивизий, т.е. в 8 раз меньших сил.

Таким образом, использование внутреннего положения не исключается, но не может иметь особенно решающего значения для достижения численного превосходства на отдельных фронтах. В основном последние будут действовать самостоятельно, стремясь пустить в ход основные оперативные козыри — давление на фланги и тылы противника.

Формально японское военное искусство близко, казалось бы, подходит к оперативному идеалу окружения, выдвинутому Шлиффеном, — Каннам. Ганнибал также уступал римлянам в ударности, но уничтожил их, используя превосходство в маневренности и в общем руководстве.

Однако шлиффеновское представление о Каннах существенно отличается от возможностей и устремлений японского окружения в условиях труднодоступного колониального театра войны.

Ганнибал противопоставил римлянам разреженный фронт и направил более плотно построенные колонны из отборных войск для удара с обоих флангов. Основная идея Шлиффена требует не только охвата, но занятия охватывающего положения особенно сильными частями, чтобы фланговый удар их смял весь неприятельский фронт. План Шлиффена заключался не только в движении через Бельгию, но в направлении через Бельгию 5 стратегических эшелонов один за другим, чтобы можно было парировать все возникающие угрозы и задержки и довести до конца уничтожающий удар. А японскую стратегию можно характеризовать готовностью к движению через Бельгию, но с умеренной плотностью правого крыла, без последующих стратегических эшелонов.

У Шлиффена имелось сочетание решительной оперативной установки с ударностью, направленной на фланг и тыл противника. Этой ударности не было в военном прошлом Японии, и нельзя ожидать ее и в будущем.

Опыт действий русских войск 1904-1905 гг. ясно показал японцам, в какой мере связывается оперативный маневр при действиях вдоль единственной железной дороги и какое отсюда вытекает оперативное бессилие. Поэтому, захватив Северную Маньчжурию, японцы предприняли в пустынях Хингана, приамурской и приуссурийской территории (плотность населения — от 0,7 до 2-3 человека на 1 кв. км) лихорадочное строительство (1500 км в год) лишенных всякого экономического значения железных дорог и уже теперь располагают в каждом отдельном районе не менее чем двумя железнодорожными линиями.

Таким образом, любая операция может опираться, по крайней мере, на две точки, расположенные на значительном удалении друг от друга и создающие оперативный базис достаточного протяжения.

Параллельно с этим следовала постройка грунтовых дорог, приспособленных для автомобильного движения; протяжение их исчисляется в 17 000 км. Так как на важнейших из них, проложенных в пограничной тайге и болотах, не проходит никакого движения и дороги не ремонтируются, то в ближайшее время значительная часть этих дорог заплывет или покроется густым здоровым подлеском.

Однако, несмотря на эти героические усилия скудного японского казначейства, каждый год бросающего сотни миллионов йен на оперативную подготовку Северной Маньчжурии, было бы чрезвычайно неосмотрительно полагать, что японцам удалось создать там обстановку, сколько-нибудь напоминающую те оперативные условия Бельгии и Северной Франции, которые лежали в основе плана Шлиффена. Конечно, здесь нет и в ближайшем будущем не будет тех шоссе, по одному на 6 км фронта, которые в Бельгии и Северной Франции находятся в распоряжении наступающего при выборе любого направления для операции.

Здесь местные средства отсутствуют целиком и полностью. Горы, леса и болота образуют существо ландшафта. Все немногие удовлетворительные оперативные выходы будут, несомненно, заняты, и направленное через них наступление может привести только к фронтальным боевым действиям.

В 1914 г. целый пук железных и шоссейных дорог направлялся в обход левого фланга французского развертывания. Японская стратегия также будет охватывать и обходить, но не может при этом рассчитывать не только на железную или шоссейную дорогу, но даже на сколько-нибудь мощную грунтовую дорогу. Азиатские просторы позволяют миновать неприятельский фронт, но лишь ценой марша по горной тайге или через безрадостную пустыню, знакомую нам с детских лет под названием Гоби или Шамо и достигающую района Хайлара.

Этот географический момент выполнения маневра на окружение накладывает определенный отпечаток на оперативное мышление японцев. Идея Канн, удивительно живучая, сохраняется, но стратегические эшелоны Шлиффена, ударность охватывающего крыла отпадают полностью. Возможность добиться более плотного фронта на участках, на которых удалось охватить противника, отпадает. Японский фронт, сохраняя в общем равномерную плотность, на обходящих участках будет возможно облегчен в отношении техники, и лишь сосредоточение на содействие обходу усилий авиации может компенсировать отсутствующую там тяжелую армейскую артиллерию.

Если где и возможно японцам осуществить в небольшом размере оперативную ударность путем удвоения или утроения обычной порции тяжелой артиллерии, то это имеет место не на обходящем фланге, а лишь на фронте, в районе хороших дорог. Ах, если бы под Ляояном артиллерийские средства 2-й армии, двигавшейся по железной дороге и вылезшей в лоб укрепленных русских позиций, могли бы чудом оказаться в расположении 1-й армии, совершавшей удачный маневр на фланг и тыл русских! — вздыхают японские стратеги.

Таким образом, японские Канны отличаются от шлиффеновских тем, что, несмотря на всю погоню японского командования за подвижностью, маневр через Бельгию надо предпринимать налегке, а в Лотарингии поневоле сохранять крупные силы и тяжелую артиллерию.

Это — чрезвычайно существенное изменение соотношений между фронтом и обходящим крылом. Бой на фронте операции получает несравненно большее значение. Бездействие или только сковывающие, демонстративные бои на фронте могут привести к тому, что дивизии, производящие налегке охват, выполнив свой маневр, будут раздавлены противником. Успех маневра может быть обеспечен только особенно энергичным ведением японскими войсками боя на фронте. Понятие сковывания фронта, по японским взглядам, должно быть доведено до высшей степени; части противника на фронте должны быть приведены в такое состояние измученности и расстройства и должны так перемешаться, чтобы не было никакой возможности перегруппировать их для отражения угрозы, которая нависает на фланге. И этот фронтальный бой должен быть начат настолько заблаговременно, чтобы все резервы противника были уже втянуты в него к моменту развития охвата.

Отсюда — фундаментальное положение: “наступление является основой боевых действий японской армии”. Наступать надо всюду, без каких-либо ударных построений; наступление следует вести на всем фронте, равномерно занятом японскими войсками; не только отсутствие численного превосходства своих войск и техники, но и перевес противника не являются основанием для отказа от наступления. Тактика должна уметь приносить жертвы, чтобы оперативное искусство вкусило победу. Не должно быть дивизий, которые непосредственно не участвуют в наступлении.

Лучшим, наиболее обстоятельным и объективным критиком является действительность, жизнь, история. Идея очерченных специфических Канн вдохновляла все операции японских войск в период новой истории. Но Канны, как известно, вообще удаются очень редко. Японской армии они не удались в сколько-нибудь законченном виде ни одного раза. Обходный маневр каждый раз развивался лишь в угрозу пути отступления противника и никогда не переходил в уничтожающий удар.

Но представление о том, что японские Канны только лают, но не кусаются, было бы совершенно неверным. Напротив, они слишком много кусаются и потому не берут мертвой хваткой.

При слабом командовании противника постепенно нараставшая угроза сообщениям всегда оказывалась достаточной, чтобы подорвать его волю к продолжению борьбы, и вынуждала его к более или менее благополучному отступлению. В результате “Канны” по-японски давали лишь полупобеду. Повторяясь, эти полупобеды при общем правильном стратегическом руководстве приводили к выигрышу войны.

Впрочем, для сколько-нибудь основательного суждения нам еще не хватает характера японской тактики, которой мы сейчас и займемся.

Сознание перевеса в силе, в численности, особенно в технике, и еще в большей мере превосходства артиллерии значительно упрощает проблему тактического руководства. Развернуть перед противником более мощную артиллерию и заставить его пережить несколько часов под тяжелыми бризантными снарядами, в сущности, никогда не плохо.

Господство артиллерии в значительной мере уменьшает риск на поле сражения. Всякий начальник, в том числе немецкие командиры начала мировой войны, имевшие почти монополию на тяжелую артиллерию, выглядит в этом случае тактической умницей.

Завязавшийся бой всегда ведет противника к большим потерям, допущенные ошибки легко заглаживаются; в крайнем случае без большого ущерба можно прекратить начатое наступление и попытать счастье в другом месте. “Завязать бой на всем фронте, а там будет видно”, — говорил Наполеон.

Когда военное искусство делает ставку на силу, в которой ощущается избыток, решение принимается легко и скоро, несмотря на непременно имеющуюся перед боем неясность обстановки. Эту точку зрения всегда отражали германские уставы, в которых подчеркивалось, что выжидание сведений для принятия решения при неясной обстановке обычно составляет крупную ошибку.

В совершенно другом положении оказывается японское командование, делающее ставку не на силу, а на искусство и опирающееся в основном не на относительно долговечную на полях сражения артиллерию, а на инструмент ближнего боя — пехоту, которая расходует не только боеприпасы, но и свои кадры. Использование перевеса в пехоте представляет несравненно более деликатную и рискованную задачу. Искусство, чтобы проявить себя, не может работать, как грубая сила, втемную, наугад: оно требует положительных данных, тщательной подготовки, продуманного исполнения.

В японской дивизии отношения между живой силой и артиллерией складываются отлично от других армий; число стрелковых рот, на которых покоятся надежды японского империализма, почти в 2 раза больше, чем в европейских армиях. Поэтому и проблема управления ставится совершенно отлично от германских установок.

Альтернатива, стоящая перед командиром, принимающим решение, следующая: или преждевременно решиться, что может привести к ошибке, или ждать выяснения, что может привести к запозданию; она решается в японской армии предпочтением опасности запоздания перед опасением допустить ошибку.

Тщательность разведки, очень внимательные командирские рекогносцировки, подробная программа исполнения, длинный боевой приказ характеризуют японское тактическое управление, основанное на замедленных темпах принятия решения. Неуклонная медлительность и пассивность противника, с которыми приходилось иметь дело японской армии до сего времени, трудность местности, недостаточный картографический материал еще усиливали тяготение японской тактики к построению руководства на основе: семь раз примерь, один раз отрежь.

Нормальная ширина фронта японской дивизии как при наступлении, так и при обороне — около 10 км — ориентируется не по количеству артиллерии, а по главному роду войск — пехоте. Последняя насчитывает до 400 пулеметов, что достаточно для устройства сплошной системы пулеметного огня в один ярус на протяжении даже 20 км.

Таким образом, нормальный 10-км фронт дивизии обеспечивает возможность сохранения сильных пехотных резервов. Но плотность развертывания дивизионной артиллерии составляет только 5 орудий на 1 км фронта, а с учетом полковых горных орудий — 6,4 орудия. Конечно, помимо дивизионной артиллерии японская мобилизованная армия будет, вероятно, располагать 1000 тяжелых орудий, из коих две трети пригодны для маневренной войны. Однако, значительная часть их получит специальные задачи по борьбе за укрепленные районы и 90% японских дивизий, из расчетов на которые и строится японская тактика, получат лишь по одному тяжелому дивизиону — 12 орудий, а действующие на особенно важных направлениях, но в особенно трудных местных условиях, не получат тяжелой артиллерии вовсе.

Итак, с полковой и тяжелой артиллерией плотность развертывания достигает 7,6 орудия на 1 км фронта. И с этой артиллерийской поддержкой, в 2,5-3 раза более слабой артиллерийской поддержки первоочередных германских дивизий в маневренный период 1914 г. и в 13 раз более слабой по сравнению с эпохой позиционных атак 1918 г., японская дивизия должна вести наступление даже против укрепившегося противника.

Однако, чудес не бывает, и то, что не по силам европейскому солдату, непосильно и японскому.

Выход из положения японское военное искусство находит в восстановлении в пределах тактики того же начала ударности, которое отвергнуто ею в сфере оперативного искусства.

Допустим, что имеющиеся средства поддержки атаки дают возможность вести ее на фронте 30 км. Европейское решение в основном будет сводиться к производству одной крупной атаки на 30 км фронте и к бездействию или второстепенным действиям на остальных 90 км фронта. Японское решение будет заключаться в том, что на фронте 120 км будет произведено 12 дивизиями 12 атак, каждая на фронте в 2-3 км. То сосредоточение огня, которое в Европе принято производить в пределах целого фронта из нескольких армий, в Японии будет иметь место лишь в пределах каждой дивизии.

Японская тактика воспиталась на действиях в горах. По сравнению с равниной пересеченная местность представляет не единый зал тактического общежития, а жилищную площадь, изобилующую рядом перегородок, за каждой из которых можно переговорить по-семейному. Она удивительно способствует тактическому единоборству на узком фронте и в то же время значительно повышает значение казалось бы изолированного тактического эпизода.

На глазах целой армии, занимающей укрепленную горную позицию, один ее батальонный участок может быть атакован в таких условиях, что быстрой непосредственной помощи атакованному батальону подать окажется невозможным, а между тем падение участка этого батальона ставит всю армию в невозможность продолжать сопротивление и вынуждает ее к отступлению.

Так, неустойка лишь одного батальона 10-го корпуса в ночь на 26 июля 1904 г. вынудила прочие успешно сражавшиеся части 3-го Сибирского и 10-го армейского корпусов отступить к Ляояну.

Эти методы горной тактики японцы распространяют на боевые действия на всякой местности. Сущность японской тактики тесно связана с выдвижением на первый план атак на узких фронтах. Широкий фронт оперативного наступления требует многочисленных тактических атак, которые уже в силу своей множественности могут вестись только на узких фронтах [...]

Каждая дивизия действует тактически самостоятельно и лишь в редких случаях объединяет свои силы с соседом. В конечном счете можно отбросить неприятельский фронт на 5-6 км назад и нанести ему значительные потери и расстройство. Голое наступление без превосходства в силах должно вестись возможно выгодно в отношении экономии сил. Существенное значение при этом получают сильные и многочисленные дозоры с легкими пулеметами и снайперами, которые к моменту наступления пехотного фронта должны уже подобраться на 500 м к противнику и взять под обстрел его пулеметы.

Преследование, по своей идее, находится в противоречии со стремлением к окружению, характеризующим японскую военную мысль. Кто говорит “Канны”, тот скептически относится к возможности одержать и развить крупный успех на фронте, тот охотно идет и на оголение своего фронта от резервов, так как не верит, что противник сможет что-либо достичь прорывом его, тот не сворачивает на выстрелы для непосредственной помощи соседу, а продолжает свое движение, получающее теперь характер охвата, тот убежден, что урожай, собиравшийся в эпоху Наполеона при преследовании, надо пожинать теперь на самом поле боя — тактически и в самом районе операции — оперативно.

У японцев же к тому же мало подходящих средств — конницы, механизированных частей. Все это отодвигает вопрос о преследовании на второй план.

В целом чрезвычайная активность японского фронта, множественность наступления как постоянного метода боя, несомненно, достигаются ценой отсутствия глубины наносимых ударов, тактическим мелководьем.

Первенство оперативного искусства ведет к разукрупнению тактики. Но было бы глубокой ошибкой видеть в этом граде мелких, не смертельных уколов, наносимых противнику, только достижение ряда местных успехов. Это значило бы не замечать из-за деревьев леса. Местный успех является, прежде всего, успехом, лишенным оперативного значения. А удары, наносимые японской тактикой, являются, прежде всего, жертвами, приносимыми по определенному оперативному плану и тесно увязанными между собой, но не тактически, а оперативно, для достижения определенной оперативной цели.

Надо оценивать их не как изолированные деревья, а в совокупности, как лес.

Встречный бой и в Германии теперь утратил уже свое значение основного метода боевой подготовки войск. Его основные положения плохо согласуются с современным развитием техники — с растяжкой походных колонн на двойную дистанцию — вследствие угрозы воздушного нападения, глубины авиационной разведки, большого числа передовых моторизованных отрядов, большого числа пулеметов, взывающего к осмотрительности наступления впредь до развертывания крупных средств подавления артиллерии и танков. Требуя принятия решения втемную и являясь ставкой на открытую силу, встречный бой находится в противоречии и с основами японского тактического управления. Однако, он открывает значительные возможности для наступления живой силы на противника, еще не организовавшего системы сплошного автоматического огня. Последнее улыбается японским тактикам. Поэтому японское решение в вопросе о встречном бое заключается в том, чтобы нанести противнику сильный толчок действиями авангарда, но этим, по возможности, и ограничить сферу собственно встречного боя. Под прикрытием боя на фронте, который ведет авангард, главные силы изготавливаются для нанесения централизованного удара в охват одного из флангов противника. Командование дивизии должно заботиться о скорейшем сосредоточении руководства артиллерией в своих руках, чтобы поддерживать ею одновременное вступление в бой главных сил.

В общем стремление наказать противника за запальчивость играет более крупную роль, чем борьба за сохранение инициативы в своих руках. Во многих случаях японский авангард предпримет во встречном бою и отступательный маневр с целью подвести противника под фланговый удар главных сил.

Поскольку приемы тактики наступательного боя окажутся не в силах возместить недостаток в средствах подавления, особенно крупное значение японской военной мыслью придается ночным атакам. Круглосуточная работа тактики прочно утвердилась в обиходе европейских армий в мировую войну, но преимущественно лишь для достижения подсобных целей — подхода, развертывания, занятия исходных позиций, производства поисков, укрепления, подачи снабжения, перегруппировки и т.д. В отношении же решительных боевых действий ночью мировая война дает определенное отрицательное значение. Японцы отбрасывают его и рассчитывают преодолеть трудности ночных действий настойчивой тренировкой войск к производству ночных атак. Ночь в значительной степени устраняет значение техники и переносит центр тяжести на ближний бой и рукопашную схватку. А, как известно, каждая армия считает превосходство своих солдат в штыковом бою не подлежащей сомнению истиной.

Ночной бой представляется для японской тактики столь соблазнительным, что она обнаруживает большое стремление воспроизвести и днем ночные условия видимости. Недостаток в поддержке артиллерийским огнем возмещается чрезвычайно обильным снабжением японской пехоты дымовыми шашками. Дымовые завесы находят широкое применение и при наступлении, причем распоряжения о поднятии их децентрализуются вплоть до усмотрения взводных командиров.

При обороне же японская позиция будет очень часто представлять сплошной клуб дыма. Пулеметы приспосабливаются к стрельбе через дым в отмеченном положении; руководят их огнем выдвинутые на опушку дымовой завесы наблюдатели.

Оборона японской дивизии характеризуется выделением больших сил и резервов для решительного перехода в наступление. Поэтому даже при общей большой плотности фронта — 10 км на очень сильную в отношении пехоты дивизию — для занятия непосредственного фронта обороны остаются небольшие силы, и полоса сопротивления японской обороны всегда неглубока, имеет только один ярус огня автоматического оружия, а потому чрезвычайно уязвима для артиллерии противника.

Недооценка артиллерийского огня противника, воспитанная отсутствием у русских в 1904-1905 гг. гранаты, сказывается как в этой недостаточной глубине обороны, так и в расчетах японской тактики на весьма искусное маневрирование средствами обороны в полосе ураганного неприятельского огня.

Между прочим, японцы отдают предпочтение встречной атаке перед производством контратаки: как только начинается движение противника на последних 200 м перед передним краем, стрелковые отделения передовых рот обороны также должны выходить из окопов и бросаться навстречу противнику в штыки, вместо того чтобы спокойно расстреливать его на этих последних, самых трудных 200 м наступления. Этот перегиб имеет привкус положений очень старых реакционных французских или русских уставов, опровергнутых уже опытом войны 1870 г.

Известное мелководье японской тактики не должно являться основанием для поспешных отрицательных заключений, так как оно очень тесно связывается с большой оперативной целеустремленностью. Форсируя реку, японцы далеко выходят за пределы достижения тактического результата — преодоления крупного препятствия; они ведут эту операцию на широком фронте, ставя себе целью охват и окружение обороняющего реку противника.

Этой оперативной установке они обязаны громадным моральным и материальным успехом в бою под Тюренгеном, при переправе через большую реку Ялу в 1904 г.

При обороне реки на маневрах они также уделяют минимальное внимание отпору на самой реке и ставят себе широкую оперативную цель — атаковать всеми силами противника, когда он успеет только наполовину переправиться, и уничтожить его, сбрасывая в реку.

Понять сколько-нибудь правильно военное искусство японцев можно только в целом, учитывая одновременно и стратегию, и тактику.

Вера в оперативное искусство, которое создает положения, удваивающие боевую мощь своих войск и пытающиеся ставить противника, несмотря на его численность и технику, в худшее положение, лежит в основе японского военного мышления.

Поэтому вполне естественным явилось более чем сдержанное отношение японской военной мысли к опыту мировой войны, сильнейшим образом обделившему оперативное искусство в пользу воскрешенной им крупной тактики.

Тактическая работа главнокомандования на франко-германском фронте мировой войны опровергла в Европе определение тактики как искусства командиров в пределах не выше дивизии.

Но это отрицательное отношение японцев к выводам из мировой войны нельзя рассматривать как проявление чисто реакционных тенденций, в особенности после 1932 г., когда японцы на собственном опыте познакомились с трудностями наступления, когда противник располагает достаточным числом пулеметов.

Японцы предприняли заметные шаги для ликвидирования своей отсталости от европейцев: они полностью перешли в пехоте к групповой тактике, резко повысили количество пулеметов, уделили серьезное внимание навесному огню, который до того игнорировался ими, завели в пехоте гранатометные и батальонные гаубицы, ввели в состав дивизионной артиллерии дюжину легких гаубиц.

Но в основном вопросе о взаимоотношении оперативного искусства и тактики они сохранили собственную линию.

Действительно, может быть, ни одна буржуазная армия не имеет стольких предпосылок для построения оригинальной военной доктрины, как японская. Материальная база японской армии отличается рядом специфических особенностей. Вооруженные силы имеют свой характерный политический облик; флот и армия имеют особые пути развития, свой боевой опыт, свои трудности роста и готовятся действовать на утраченном уже в Европе просторе весьма своеобразного театра войны.

Под наносом переводных заимствований, оставшихся в японских уставах с того времени, когда японская армия находилась еще на школьной скамье и буквально копировала с европейских наставников, мы попытались отметить эту особую линию японской мысли, выливающуюся в ряд оперативных и тактических особенностей, находящихся в строгой логической связи друг с другом.

В настоящее время повсюду военное искусство стоит перед крупным поворотом, обусловленным дальнейшим развитием появившихся еще в мировую войну новинок техники. Новые тревожные вопросы встают и перед японской военной мыслью.

Но у нас еще нет оснований гадать о дальнейших путях развития военного искусства в Японии. Но можно полагать, что моторизации армии, тесно связывающейся с оперативным искусством, японская армия все же отдает предпочтение перед наращением артиллерийских масс, которое тянет в сторону укрупнения тактики.

Мы отбрасываем, как нелепую, постановку вопроса о том, хороша или плоха японская военная доктрина. Фактам отметок не ставят, а она является фактом, продиктованным жизнью, всеми предпосылками, определяющими развитие японской армии. И очень важно понять и осмыслить этот факт, что, пожалуй, затруднительно, если оставаться в рамках традиционного западноевропейского мышления и не переноситься в конкретные условия Дальнего Востока.

О различиях в понимании вопросов военного искусства Красной армией и японской мы здесь не говорим; эта заслуживающая полного внимания тема остается за пределами настоящей статьи.

Военная мысль. 1937. № 1. С. 141-165.

Отпор и оборона (Сдвиг в германской военной терминологии)

Немецкая военная терминология начала складываться полтораста лет назад, когда стало остывать пристрастие к французским терминам, особенно культивировавшимся Фридрихом II.

За эти полтораста лет термин “оборона” всегда противопоставлялся термину “наступление”. Под обороной разумелись два акта — выжидание, отпор действиям противника и переход к положительным действиям, производство контратаки. В стратегии период выжидания мог растягиваться весьма различно, почему сопротивление могло получать различные виды — от обороны на границе до обороны, относимой вглубь государства. Но в тактике, при скоротечности боя, оборона всегда должна была иметь жесткий и решительный характер. Арьергардные действия, стремящиеся не к решению боя, а лишь к выигрышу времени, являлись в тактике неполноценной обороной, которую следовало по возможности избегать.

С этим жестким представлением о тактической обороне прусская армия успешно воевала в течение столетия, вплоть до 1917 г. И лишь в последнюю четверть мировой войны громадные потери, которые несла под жестоким огнем англичан во Фландрии германская пехота, плотно занимавшая передовые окопы, вынудили Людендорфа в октябре 1917 г. дать указания о создании “передового поля”. С этого момента, наряду с жестокой обороной, германская армия в постепенно возрастающей степени начала применять оборону гибкую, подвижную, связанную с уступкой территории противнику шаг за шагом. При этих отступательных действиях жестоко пострадал авторитет германского командования, и оно сохранило самые неприятные воспоминания о “гибкой” обороне.

Конечно, поражения германских войск в 1918 г. были обусловлены глубокими причинами политического и экономического порядка, а также и истощением людского материала. Но германские тактики отводят в числе их видное место “тактическому разврату”, внесенному в армию понятием о гибкой обороне. Раньше пехота или стойко удерживала позицию, или же, при успехе противника, уничтожалась и рассеивалась. Теперь же можно было встретить части, которые в бою пятились с одного рубежа на другой и находили себе оправдание в том, что они ведут гибкую оборону.

Отсюда в германской тактике народилось требование: оборона должна быть единственной, жесткой, и никакие прилагательные по отношению к ней недопустимы. Прилагательные “сдерживающая”, “гибкая” по отношению к обороне являются приводами, подрывающими стойкость пехоты и сеющими тактические недоразумения.

На эту точку зрения единства понятия тактической обороны, преследующей цель решительного боя, стал и новый германский полевой устав — “вождение войск”. Если какая-либо часть получила оборонительную задачу, то она должна отдавать себе ясный отчет в том, что обязана драться до последних сил на своем участке, без всяких оговорок.

Однако в современных условиях занятие непрерывного фронта поперек всего театра войны, хотя бы и слабыми силами, является необходимостью. В многих случаях войска, развернутые на очень широких фронтах, не могут доводить боевые действия до решения и должны вовремя ускользать от решительных ударов превосходных сил противника. Авторы германского устава ясно понимали, что нельзя ограничиться одной жесткой обороной.

Выход был найден в том, что эта категория действий была выведена за пределы понятия обороны, которая всегда должна вестись, имея в виду добиться решения. Эти действия получили наименование сдерживающего боя или сдерживающего сопротивления.

Но при этом ограниченном толковании обороны она уже не является охватывающим представлением, которое можно противопоставить понятию наступления. Поэтому германский устав ввел новый термин — “отпор”.

Все военные действия, преследующие не позитивную, а негативную цель, являются отпором. Если боевые действия должны быть доведены до решения, то отпор называется обороной. Если войскам указывается и дается право уклониться от решения, то отпор называется сдерживающим боем или сдерживающим сопротивлением.

Германский термин “оборона” представляет теперь только узкое и притом исключительно тактическое понятие. В стратегии решение отделяется от действия иногда значительным промежутком времени, представление о жесткости отсутствует; поэтому германская военная мысль избегает термина “стратегическая оборона” и заменяет его термином “стратегический отпор”. Стремясь к строгой последовательности на основе нового полевого устава, германские писатели, даже ссылаясь на старые классические труды по стратегии, заменяют слова “оборона” (Verteidigung) новым действующим термином “отпор” (Abwehr).

Красная звезда. 1936. №301. 31 декабря