Посвисти для нас

Война

1942 год был полон волнений. В начале года Япония, оккупировавшая Манилу, направила войска в Бирму и захватила Сингапур. За короткое время в руках японцев оказались Батавия и Рангун.

Улицы бурлили от новостей о военных успехах, следовавших одна за другой, по вечерам то тут, то там появлялись процессии, участники которых несли зажженные бумажные фонарики в честь этих побед. В Европе Германия — союзница Японии — увязла в войне с Советским Союзом, однако у японского народа не было сомнений в победе.

Между тем жизнь на глазах становилась все труднее. Многие вещи исчезли с полок магазинов, словно по мановению волшебной палочки, хотя два-три года назад все можно было достать без большого труда. На станциях Санномия и Умэда стояли большие щиты, на которых красовался странный лозунг: «Мы ни в чем не нуждаемся, пока не добьемся победы!»

В соответствии с веянием времени в колледже Р. увеличили часы на военную подготовку и трудовую повинность. Учебная часть уведомила, что студенты обязаны посещать занятия по военной подготовке два раза в неделю. Те, у кого будут пропуски, на следующий курс переводиться не будут.

Преподаватели в колледже разделились на две группы: одни смотрели на происходящее с отвращением, другие активно поддерживали. Это порождало в душе Одзу и других студентов неуверенность и беспокойство. Они хотели, чтобы война скорее кончилась, и в то же время их одолевало чувство благоговения перед японской армией, демонстрирующей свою мощь Америке. Отсрочка на призыв для студентов еще действовала, поэтому они могли чувствовать себя спокойно, однако их могли лишить этой льготы, как только обстановка изменится. Студентов одолевали неясные опасения за будущее.

Однажды дождливым июньским днем Одзу вернулся домой из колледжа. В прихожей его встретила мать.

— Позвони немедленно Хирамэ! — воскликнула она.

— Что случилось?

— Его забирают.

— Кого? Хирамэ?

— Ну да. Он недавно звонил из Ако.

Одзу сбросил обувь и кинулся в гостиную к телефону. Он попросил телефонистку соединить его с Ако и, слушая гудки в трубке, все никак не мог успокоиться, будто это за ним явилось нечто, что рано или поздно должно было прийти.

Наконец соединение включилось, и послышался голос Хирамэ:

— Алло!

— Эй! Ты попал!.. — Одзу не знал, что еще сказать.

— Угу. Сегодня вечером я возвращаюсь в Кобэ. Нужно повидаться с матерью и сестрой.

Голос Хирамэ звучал на удивление спокойно. Сонный голос, как прежде. Одзу представил картину: Хирамэ держит в руке телефонную трубку, глазки на его рыбьем лице часто моргают.

— Куда тебя призывают?

— В Какогаву[35].

— Во сколько ты сегодня приезжаешь? Я тебя встречу на станции.

Помолчав немного, Хирамэ ответил:

— Не надо. Я не знаю, на каком поезде поеду. Завтра тебе позвоню.

Одзу не знал, что сказать. Новобранцев было принято поздравлять, но он никак не мог выдавить из себя слова, которые не хотелось говорить.

«Ведь у него нет отсрочки от призыва», — подумал Одзу, чувствуя себя виноватым.

— Хорошо. Позвони обязательно.

Он положил трубку. Мысли одолевали его: «Выдержит ли он суровую солдатскую жизнь? Все-таки он такой хилый. Ничего, характер у него что надо. Все будет хорошо».

На следующий день, вечером, Одзу позвали на проводы Хирамэ.

Еду и выпивку доставили из ресторанчика рядом с домом Хирамэ, собралось всего человек десять. Среди гостей были председатель районного собрания жителей, представитель общества отставных военных. К ним присоединились президент и несколько сотрудников фирмы, в которой работал Хирамэ. Его мать и сестра в почтительных позах расположились в углу. Одзу присел с ними рядом.

— Хирамэ-кун! Призыв в армию жителя нашего района в нынешней обстановке, когда в стране нарастают трудности, — это чрезвычайно радостное событие для всех нас.

Председатель произносил свое приветственное слово так же долго, как справляет малую нужду корова. Он говорил о наступивших временах, наставлял присутствующих и призывал всех к решимости, будто был премьер-министром. После него наступила очередь представителя районного общества отставников, который манерами и речью был очень похож на военного министра.

У Одзу страшно затекли ноги, он еле терпел и время от времени посматривал на Хирамэ, на лице которого застыло выражение смирения и покорности. Одзу вовсе не был уверен, что его друг слушает все эти приветствия. Затуманенное выражение его лица напомнило Одзу сонные послеобеденные часы, проведенные в классах школы Нада.

Когда речи кончились, сестра Хирамэ обошла всех, подливая сакэ.

— Выпьем за Хирамэ, будущего солдата!.. — провозгласил тост президент компании, где работал Хирамэ. «Вот он какой, тот самый сквалыга, перед которым преклоняется Хирамэ», — думал Одзу, разглядывая лысую голову и квадратное, напоминающее тяжелый танк тело.

Чем больше кругов совершали бутылки с сакэ, тем бессвязнее становилась беседа за столом.

— Когда я служил в армии, — во весь голос вещал председатель районного собрания, — это было во время большой войны в Европе. На фронт меня не послали, но… деньжата, которые я собрал за время службы, после дембеля мне очень пригодились.

— Ого! И на что же вы их…

Председатель прошептал что-то на ухо соседу и расхохотался.

— Обычно мы вино не пьем, сладости не едим, но сегодня можно позволить себе расслабиться как следует, — начал президент, обращаясь через стол к Хирамэ, совершенно захмелевшему от сакэ, которое наливали ему и справа и слева. — Пока ты будешь в армии, мы каждый месяц будем класть твою зарплату на счет. Верно служи государству и за это не беспокойся.

— Ага!

— Этот парень далеко пойдет! — громко, чтобы все слышали, объявил президент. — Я воспитываю у себя новичков в строгости, но он всегда внимательно слушает, что ему говорят.

Хирамэ сонными глазами глядел на Одзу. Пока президент его нахваливал, он насмешливо показал язык, но так, чтобы кроме Одзу никто не увидел.

«Этот парень и в армии не пропадет», — подумал Одзу, кивая.

Когда Хирамэ поднялся в туалет, Одзу вышел за ним в коридор.

— Слышь, ты как?

— Нормально. Только спать охота.

— Чего ты столько пьешь, а? Хорош солдат!

Хирамэ вдруг схватил друга за руку:

— У меня для тебя важное задание.

— Ты о чем? — Одзу был сбит с толку.

— Ту ручку я беру с собой. Если случайно ее встретишь, скажешь?

— Само собой. — Одзу кивнул.

На следующее утро Хирамэ в сопровождении активисток Женской патриотической лиги и соседей отправился на станцию линии Хансин. Он обмотался в национальный флаг с красным солнцем на белом фоне, на котором оставили свои напутствия участники состоявшейся накануне вечеринки.

Одзу следовал за процессией и вспоминал, как прежде они с Хирамэ наблюдали такую же сцену из кафе на станции Санномия.

«Когда-нибудь придет и моя очередь», — подумал Одзу, и перед его глазами вдруг возникли казармы и поля сражений, казавшиеся недавно такими далекими.

— Банзай!

— Хирамэ-кун, банзай!

Окруженный домохозяйками в передниках, представляющими Женскую патриотическую лигу, Хирамэ вертел остриженной наголо головой, кланяясь то вправо, то влево. Наконец подкатил поезд; под взглядами пассажиров Хирамэ вместе с дядей, матерью и сестрой погрузился в вагон. И двери закрылись.

Миновал месяц, за ним другой. Писем от Хирамэ не было. Конечно, новобранец гарнизона Какогавы был так занят каждый день, что ему было не до писем.

У Одзу дни тоже проходили в занятиях по военной подготовке и работе на трудовом фронте два раза в неделю. Ситуация на театре военных действий, которая сначала складывалась блестяще, после морского сражения у атолла Мидуэй становилась все более неустойчивой. Императорская ставка[36] продолжала рапортовать о военных успехах, но после августа, когда американцы высадились на Гуадалканале, стали циркулировать слухи, что Япония идет к поражению.

В конце года от Хирамэ наконец пришла открытка. На ней была печать военной цензуры. На обороте знакомыми корявыми иероглифами Хирамэ писал, что находится в Корее, здоров и усердно отдается военной службе. Беспокоиться за него не надо. «Я пишу эту открытку авторучкой, которую ты мне передал», — писал он.

Одзу удивился, что Хирамэ отправили в Корею. В открытке не было ни слова о том, когда его туда послали, где стоит их часть. Видимо, сообщать об этом запрещалось. Держа в руке открытку, Одзу вспомнил, какую Корею он как-то раз видел на фотографии — нескончаемая цепь лысых гор.

«Я пишу эту открытку авторучкой, которую ты мне передал». Одзу хорошо понимал, что хотел сказать его друг последними словами своего послания.

«Неужели он… все еще?..»

Он хотел бы передать эти слова Айко, если представится возможность, но в конце концов передумал — она могла неправильно понять.

На следующий год занятия на подготовительном отделении колледжа Р. проходили только в отведенные часы. Все остальное время студенты работали на военных заводах — семестр в Амагасаки, семестр в Кобэ.

С продуктами стало совсем плохо. На одном из заводов, где пришлось работать Одзу и его товарищам, часть станков простаивала, по всей видимости, из-за нехватки материалов. В полдень студенты, тайком друг от друга, съедали бэнто[37] с соевыми бобами. Одзу жил дома, поэтому мог брать с собой в колледж побольше еды, а студенты, проживавшие в общежитии, получали пару маленьких колобков из вареного риса. Положил их в рот — вот и весь обед.

В три часа дежурный раздавал из ведра жидкую рисовую кашу с овощами. Она больше напоминала забеленный кипяток, но никто не отказывался.

«Когда же кончится война?» Никто не задавал этот вопрос вслух, но эта мысль смутно возникала в голове у каждого.

«Если она быстро не кончится, нас ведь тоже призовут».

Но эта тяжелая, беспросветная война, казалось, будет продолжаться вечно…

Одзу помнил, как вскоре от Хирамэ пришло письмо. В нем он благодарил Одзу за присланные подарки и вложил в конверт фотографию.

На фото около десятка солдат выстроились в две шеренги. В задней шеренге стоял, будто витая в облаках, Хирамэ. Странное выражение — «стоять, витая в облаках», но Одзу, когда он смотрел на снимок, оно казалось самым подходящим.

Другие солдаты стояли, обняв друг друга за плечи, и улыбались. Приглядевшись, Одзу, судя по двум и трем звездочкам в петлицах, разобрал, что они были рядовыми первого и высшего класса. Лишь Хирамэ и еще один парень имели по одной звездочке рядового-первогодка.

Лицо Хирамэ показалось Одзу одутловатым, из чего тот предположил, что его друг еле волочил ноги.

Одзу слышал от людей, как в армии относятся к первогодкам. Как бы ни ловчил в своей военной части щуплый Хирамэ, одутловатое лицо лучше всего говорило о том, что служба измочалила его сильнее остальных.

«Со мной все в порядке, службу несу усердно, обо мне не беспокойся».

Одзу не мог поверить, что эти слова Хирамэ написал от чистого сердца. Скорее для того, чтобы письмо прошло военную цензуру.

«Пойми, на самом деле все не так!»

Казалось, Одзу слышит звучащий между строчками крик души. Это письмо Хирамэ опять написал авторучкой, которую подарила ему Айко.

Мир все больше увязал в войне, как в болоте. В Европе союзники высадились в Италии, дуче Муссолини был отстранен от власти, и страна капитулировала. В Японии тоже оптимизм пока держался исключительно благодаря сводкам, публиковавшимся военными властями, и сообщениям в газетах. Всем было ясно, что Америка перешла от обороны к наступлению.

После летних каникул в начале второго семестра произошло то, чего боялись Одзу и его однокашники. Отменили отсрочку от призыва для студентов гуманитарных колледжей и подготовительных отделений.

— Для вас наступило время взросления. Скоро наступит день, когда вы покинете эти стены и отправитесь на поля сражений. Прошу вас не переставать гордиться тем, что вы были учащимися колледжа Р., — громогласно вещал декан перед собравшимися на стадионе студентами подготовительного отделения. До его речей никому не было дела. Ведь это не его и не преподавателей призывали в армию, а студентов.

Для прохождения медкомиссии Одзу отправился в префектуру Тоттори в городок Кураёси, где была зарегистрирована его семья.

Туда же приехали два старика из управы сельского округа, в который входила деревня, где родился отец Одзу. Стоя в одних трусах в актовом зале начальной школы вместе с такими же, как он, парнями, проходя одного врача за другим, Одзу вспоминал тот день, когда сопровождал Хирамэ на медосмотр при поступлении в морскую кадетскую школу.

Когда проверяли на венерические болезни и геморрой, Одзу пришлось снять трусы и встать на все четыре конечности, как собака.

Одзу полагал, что ему определят вторую группу годности. Окружавшие его парни, призванные из деревни, все были крепыши, как на подбор.

Он стоял навытяжку, когда начали оглашать результаты, и услышал, как член медкомиссии громко объявил: «Первая группа!»

— Поздравляем! — радостно приветствовали Одзу пришедшие с ним старики из сельской управы.

Одзу очень хорошо помнил день, когда он явился на приписной пункт.

На черной крыше казармы ворковала стая голубей. На плацу установили таблички, на которых были написаны названия префектур, откуда родом призывники. Одзу и другие новобранцы выстроились перед ними в четыре колонны.

— Сейчас мы будем называть подразделения, к которым вы приписаны. Когда объявят ваше подразделение, надо выйти из строя и построиться перед командиром.

Всех распределили по подразделениям, после чего командиры отвели Одзу и других новобранцев в казарму, где они оказались впервые в жизни. Войдя в казарму, они вновь услышали воркование голубей, сгрудившихся на крыше.

«Интересно, — подумал Одзу, — довелось ли Хирамэ, как мне сейчас, слышать, как воркуют голуби».

Посреди казармы, пропитавшейся запахом масла и человеческих тел, стоял длинный стол, по обе стороны которого тянулись нары с набитыми соломой матрасами.

— Меня зовут Утида, я командир отделения, — сцепив руки за спиной, начал загорелый сержант. — Командир отделения — это ваша мать, поэтому вы можете обращаться ко мне по любому вопросу.

Стоявший рядом с Утидой высоченный капрал неожиданно рявкнул во весь голос:

— Эй! Я смотрю, кое-кто невнимательно слушает командира! Мы тут в колледжах не учились, как некоторые, но еще до того, как нас призвали, понимали, как надо относиться к начальству. В армии положено стоять по стойке смирно, когда слушаешь приказы или распоряжения старшего по званию!

Когда сержант Утида закончил — он произнес свою речь как бы по шаблону, было видно, что возня с новичками ему страшно надоела, настал через капрала:

— Сейчас вам будет выдано обмундирование. Все штатское сложить в рундуки. Переодеться — и на плац для получения оружия.

Вечером для новобранцев устроили праздничный ужин. Кроме риса с красными бобами и свиной тушенки, которую в последнее время редко доводилось есть на гражданке, дали по палочке сладкой фасолевой пастилы. Однако…

«Здесь только в первый день дают такую жратву. Дальше будет совсем по-другому», — услышали от «стариков» вновь прибывшие. От этих слов кусок не лез в горло.

— После ужина каждый должен повернуться в ту сторону, где его родной дом, и поклониться, — смягчившись, проинструктировал молодых солдат командир. — Считайте, что после этого все связи с гражданкой у вас порваны.

А поздно вечером, когда новобранцы впервые закрыли глаза на набитых соломой матрасах, до их слуха издалека донеслись протяжные печальные звуки трубы, игравшей отбой:

Вдыхая запахи масла, пота и самой казармы, прислушиваясь к звукам трубы, Одзу думал о выражении лица одетого в военную форму Хирамэ на фотографии, которую тот ему прислал.

«Он уже давно каждый вечер слышит такую же трубу…»

Затем перед его глазами встала белая дорога вдоль берега Асиягавы. Айко Адзума в матроске шагала по ней со своей подружкой. Они то и дело останавливались и над чем-то смеялись.

«Надо спать».

Одзу всеми силами старался отогнать эти воспоминания, воспоминания, до которых он уже не мог дотянуться рукой.

Худшие опасения сбылись — атмосфера, зачем-то искусственно созданная в первый день пребывания новобранцев в части, испарилась без следа уже на следующий день. У Одзу и его товарищей не было ни минуты свободного времени, их заставляли бегать, выполнять тяжелую работу, сопровождая это криком и побоями. Возможность отдохнуть появлялась только в туалете и после отбоя под печальный стон трубы.

Без побоев не проходило ни одного дня. Новобранцев били во время занятий боевой и физической подготовкой, били, когда они возвращались в казарму. В первый день сержант говорил, что командир отделения заменит им мать, но эта мать вместо того, чтобы самой заниматься подопечными, сидела на соломенном тюфяке и наблюдала за тем, как старослужащие применяли свои методы наказания новичков.

— Мы в колледжи не ходили, мозги учебой себе не забивали. Обошлись без колледжей, зато мы не такие сачки и придурки, как вы, салаги!

Такими словами «старики» неизменно сопровождали издевательства, которым подвергали Одзу и других рекрутов. И когда растерянные новички, у которых украли палочки для еды и выстиранное белье, явились к командиру подразделения спросить, что им делать, то сержант просто от них отвернулся:

— Хм-м!.. Откуда мне знать, что вам делать. Я ведь в колледже не учился.

Заступаться друг за друга новобранцы не могли. Даже просто помочь кому-то нельзя было себе позволить. Так со временем в людях умирали чувство дружбы, о которой они часто говорили, когда учились в коллежде, и готовность к самопожертвованию. Если молодой солдат совершал какой-то проступок, наказание получал не только он один. Всех новобранцев выстраивали в две шеренги, и после длинного нравоучения их заставляли поворачиваться и колотить друг друга.

Тут наконец Одзу сообразил, что значило одутловатое лицо Хирамэ на фото, которое тот прислал из Кореи. На самом деле оно опухло от ударов.

«Вот оно что! Значит, Хирамэ тоже достается каждый день».

Одзу это понял, глядя на парня по фамилии Ямамото, который жил с ним в одной казарме, а до этого учился в колледже в Токио.

Во время утренних пробежек Ямамото быстро уставал, наверное, был не так крепок, как остальные. Задыхаясь, он бежал позади всех, оставая все больше и больше.

— В чем дело, свинья?! — Командир отделения ударил Ямамото по лицу, когда тот наконец добрался до финиша. — Как ты воевать собрался?! Ну как давай еще круг! Один! — орал он.

В итоге Ямамото пришлось пробежать больше всех.

Как-то посреди ночи у входа в казарму послышался дикий крик:

— Кто тебе разрешил ходить в сортир без доклада?!

Ямамото стал просить прощение за допущенную ошибку. Послышался удар и звук падающего тела. Ямамото сбили с ног.

— Что там такое? В чем дело? — Командир отделения сунул ноги в галоши и направился к двери.

— Понял. Я ему объясню, что к чему. Сделаю как надо, не сомневайтесь.

Голоса стихли, видимо, переговоры закончились.

«Этот парень легко не отделается», — думали новобранцы, с подбородком накрываясь одеялами.

Вышло так, как они ожидали. Наказание не заставило себя ждать — на следующий день «старики» выбили Ямамото пару зубов. Лицо его распухло, как гранат.

Прошло четыре месяца после призыва, и в казарме пошли слухи, что скоро всех отправят на фронт.

Однажды ночью слухи превратились в реальность: в полной амуниции солдат погрузили сначала в железнодорожный эшелон, а потом на транспортное судно. Чтобы избежать встречи с подлодками противника, информацию о дне отправления и пункте назначения засекретили. Все были застигнуты врасплох и не получили возможности повидаться с родственниками перед отъездом.

Судно вздымалось и опускалось на черных волнах. Лил холодный дождь. Трюм пропах солдатским потом и краской.

Море кипело за стеклами иллюминаторов. Глядя на эту картину, Одзу задремал. Он спал и видел спортивную площадку в школе Нада и белое русло Сумиёсигавы.

— Тернер, понимаете ли… — бормотал Полутень, меряя шагами класс. — Тернер, понимате ли. Он был великий человек, понимате ли.

Потом он увидел стоявшего перед учителем математики и не перестающего моргать Хирамэ.

— Что это за ответ?! Ну-ка прочитай, что ты написал в ответе на задачу! — кричал учитель растерянному Хирамэ. — Читай, читай!

— Вот…

— Не «вот»! Как ты ответил на вопрос?

— Хорошо, я прочитаю. Я… я ответил: «Правильно. Совершенно верно. Я тоже так думаю».

Все в классе так и покатились со смеху. От этого смеха Одзу проснулся.

Слышался тупой гул судовой машины. Море все так же поднималось и падало в иллюминаторе. «Старики» спали. Одзу снова закрыл глаза.

Море. Пляж в Асия. В небе клубятся сочащиеся дождем облака. Хирамэ и Одзу качаются на волнах. Наслаждаясь чувством свободы, которое принесли им летние каникулы, они брызгаются, ныряют, выплевывают соленую воду.

— Смотри, не ссы в воду! — говорит Хирамэ. — А ты пердишь, когда плаваешь?

— Нет!

— Попробуй. Получается как на ракете. Пу-пу-пу и плывешь быстрее.

Теперь все это потеряно. Воспоминания о юношеских днях больше не были воспоминаниями, теперь они казались Одзу частью другого мира, к которому он уже никогда не прикоснется.

— Ты ведь тоже так думаешь? — спросил он у Хирамэ, стоявшего у него перед глазами.

— Ну да, — печально ответил тот. — Тут ничего не поделаешь. Остается терпеть.

— Ну как ты там? Держишься?

— Куда там! Бьют каждый день.

— Меня тоже. Но надо держаться. Мы должны вернуться живыми.

— Это… Я не уверен. Выживем ли мы?.. Не знаю.

Часть, в которой оказался Одзу, неожиданно высадили в Дайрене. Позже бывшие студенты узнали, что их отправили в Маньчжурию для пополнения Квантунской армии, чтобы армейское командование могло перебросить ее лучшие части на южный театр военных действий.

Выгружаясь под дождем с транспортного судна, пришвартовавшегося у пирса дайренского порта, Одзу и его товарищи удивленно разглядывали непривычный чужой пейзаж. По причалам, где громоздились горы угля, сновали бесчисленные кули с огромными мешками за плечами. За их работой наблюдала японская военная жандармерия.

Построившись, пешим маршем отправились в Дайрен. В отличие от улиц японских городов, оказавшихся будто на грани между жизнью и смертью, здесь рядами росли переливающиеся изумрудной зеленью акации, вдоль улиц стояли чистые, построенные на европейский манер здания.

Вновь прибывших разделили на три группы. Одной предстояло разместиться в Порт-Артуре и Дайрене, двум другим — охранять границу в Северной Маньчжурии.

В глубине души Одзу надеялся остаться в Порт-Артуре или Дайрене. На его счастье, группа, в которую он попал, была расквартирована в Дайрене.

Однако учения и тренировки стали еще тяжелее. «Старики» из элитной Квантунской армии выжимали из первогодков все что можно, будто специально ждали появления этих хиляков студентов.

Одзу все меньше думал о Хирамэ. Отнимающие силы учения и казарменная жизнь не оставляли времени на погружение в грезы о прошлом. Бывшие студенты не только должны были, как солдаты, выносить тяготы, которые несли учения. По ночам им еще приходилось готовиться по программе слушателей офицерской школы.

Через два месяца до них наконец дошли первые письма из Японии.

Одзу получил письмо от матери. Своим убористым почерком она писала об отце и знакомых, но за этими словами оставалось что-то недосказанное. Взяв второй листок письма, Одзу застыл от ужаса.

«Вчера мы узнали, что погиб Хирамэ, заболел на фронте и умер. Звонила его сестра. Подробностей мы пока не знаем. Я знала, что это известие тебя поразит, и не могла решить, сообщать тебе или нет. Но вы так долго дружили, и в конце концов я все-таки решила написать. Очень прошу: береги себя и служи своей стране. А теперь…»

В тусклом освещении казармы Одзу раз за разом перечитывал это место в письме матери.

Новость была настолько неожиданной, что он вообще ничего не чувствовал. Казалось, он читает письмо снова и снова, чтобы дать эмоциям вырваться наружу.

«Хирамэ?.. Мертв?..»

Ни шока, ни удивления. Все было смыто гнетущей судьбой мрачного века. И он сам — один из тех, кого унесло это течение.

— Эй, Одзу! — окликнул его сидевший рядом трехзвездочный рядовой. — Ты чего скис-то? Случилось что?

— Да. Сообщили, что друг умер. Заболел на фронте и умер.

— Ух ты! — Голос «старика» звучал мягче, чем обычно. — Ты давай, духом не падай. Все мы умрем когда-нибудь.

Одзу сказал, что ему надо в уборную, и вышел в коридор. В казарме уборная была единственным местом, где человек имел возможность побыть один и поплакать. Там Одзу впервые дал волю слезам…