Потерянные души

Глава 26

В этот четверг маячил День благодарения, обрубая еще сохранявшийся интерес к нашей истории — неделя была куцей, люди уходили раньше, намереваясь уехать на продленный уик-энд или принять родственников.

В среду я оказался перед перспективой на следующий день в одиночестве съесть обед из индейки, разогретый в микроволновке. У меня в Айове был брат, и я думал, не позвонить ли ему, но в последний раз мы разговаривали что-то около двух лет назад.

Я уже собрался уйти, когда позвонил мой страховой агент, «ваш друг Боб Адамс». Его голос не был особо дружеским. Он сказал:

— У меня плохие новости. В вашей претензии на страховую премию за хижину вам отказано.

— Отказано?

— Именно. Видимо, пожар был вызван использованием какого-то горючего материала. Вам что-нибудь об этом известно? Что могло вызвать пожар?

Я сказал:

— Нет… мне ничего не известно, Боб.

— У вас в хижине находились какие-либо горючие материалы, которые могли бы вспыхнуть? Баллоны с газом, канистры с бензином? Они обнаружили на пожарище некоторые признаки, которые позволяют сделать вывод об использовании легковоспламеняющегося материала.

Я сказал:

— Бензин? Дайте подумать. Нет… бензина там не было. Наверное, эксперт ошибся.

— Может быть. — Но, судя по голосу, Боб так не думал. Я услышал, как он скребет ногтями по трубке. Этим Боб славился.

— Послушайте, Боб, не забыть ли нам про это? Если этот агент, или кто он там, считает, что платить вы не должны, то и ладно. Я ведь ума не приложу, как это могло произойти, но если он полагает, что кто-то пытался меня убить, так почему, черт подери, вы должны платить, верно?

— Кто-то пытался вас убить?

— Да нет, я говорю только… Черт, я не знаю, что я говорю. Я чуть не погиб там во сне и понятия не имею, как начался пожар. Знаете, Боб, я рад, что остался жив, только это и могу сказать. И плюньте на мою заявку о страховой премии.

— Э-эй, Лоренс, расслабьтесь. Я обязан спросить. Простая формальность, только и всего. Послушайте, мне надо идти, но вам позвонят из нашего внутреннего отдела. И решать вам с ними. Меня, собственно, это больше не касается. Я просто позвонил сообщить, что вам отказано.

Я ничего не сказал. Мне пришла в голову мысль о совпадении: я чуть было не погиб в тот самый уик-энд, когда была убита Черил.

Вечером, возвращаясь домой в одиночестве, я проехал мимо автостоянки мэра. Пылали прожекторы, мэр занимался съемкой рекламы. Одет он был «отцом-пилигримом» с «Мейфлауэра» и говорил прямо в камеру, говорил о выгодах приобретения автомобилей в его магазине. Перед въездом на стоянку он установил клетку с индейкой. Насколько я понял, вы получали индейку, купив машину.

Совсем поздно ночью я увидел эту рекламу. Индейки вели свое «кулды-кулды-кулды», и мэр сказал: «Они, возможно, несут всякую ерунду, но я — нет. Я говорю дело».

Камера спланировала на стоянку, и в каждой машине на сиденье рядом с водительским красовалась индейка.

Я проснулся навстречу утру Дня благодарения, зиявшему, как бездна. Надел свой лучший костюм и зачем-то пошел в церковь. Из чувства вины, полагаю, и потому что в здешних местах так принято.

Тем не менее, когда служба кончилась, было еще только девять часов, а потому я решил предложить свои услуги в благотворительной столовой в трущобной части города.

Я поравнялся с продовольственным магазином, купил два тыквенных пирога, сгущенное молоко, бобы и еще всякие консервированные съедобности. Не то чтобы у меня были лишние деньги, но я все-таки потратил их, чтобы укрыться от одиночества этого дня.

И впервые после целой вечности подумал о Кэндол. Из телефонной будки внутри магазина я позвонил по ее номеру, но тут же повесил трубку. Что, черт побери, я делаю? Потом я позвонил Джанин, и ответил Эдди, и вот это было больно — повесить трубку, ничего ему не сказав, но я ее повесил.

Полчаса спустя я припарковался перед домом Кэндол. Я купил еще один тыквенный пирог в подарок. Это же был первый День благодарения, первый праздник без ее ребенка.

Я проскользнул сквозь входную дверь, измеряя каждый шаг вверх по ступенькам. Из квартиры Лейкока доносилась музыка.

Я тихонько постучал в ее дверь. Тишина.

В щели под дверью виднелся свет. Я снова постучал и подождал. В руке я держал тыквенный пирог. Он был еще теплым.

Я нашел оторванную половицу там, где сказал Лейкок, и нащупал ключ. Вставил его в скважину и повернул. Затаив дыхание, осторожно приоткрыл дверь.

В комнате царил лютый холод, словно в ней давно никто не жил. Занавеска всколыхнулась от внезапного сквозняка, свисавшая с потолка лампочка закачалась. Окно в комнате было открыто.

Я затворил за собой дверь и стоял, дрожа, в просторной однокомнатной квартире с высоким потолком, лепными карнизами, выкрашенными практичной белой краской, как во многих съемных помещениях. Камин был забран досками. В дальнем углу помещались выгородка с унитазом и душем. Пол был в водяных потеках.

Перед эркером был разложен матрац. Он, столик и комод исчерпывали меблировку. Я разглядывал их в непонятном ожидании, что Кэндол вот-вот материализуется. Но ей было неоткуда материализоваться. Ее тут не было.

Я все еще слышал музыку Лейкока.

Холод пробирал до костей, при каждом выдохе изо рта у меня курился пар. Я прошел в эркер и оглядел улицу. Именно тут я и видел Кэндол, когда она стояла за занавеской и ждала, глядя вниз на улицу. Но на стеклах внутри образовался ледок. У меня возникло ощущение, что Кэндол покинула квартиру уже давно, возможно, уехала на праздники к родным. Может быть, она ползком возвращалась к жизни, и эта мысль не то принесла некоторое утешение, не то смягчила вину.

Я уже выходил, но тут на кофейном столике увидел пластиковые пакеты для морозильника. В одном из них были газетные вырезки о гибели девочки. Затем мой взгляд упал на второй пакет, и секунду я не мог разобрать, что в нем. Я взял его и поднес к свету. Что-то похожее на ссохшуюся слинявшую кожу. И тут я понял, что держу — кусок пуповины.

В коридоре я вернул ключ на место. Руки у меня тряслись. Я спустился по ступенькам.

Под дверью Лейкока виднелись его ноги. Он прижимал глаз к глазку. Я ничего не сказал.

Над приютом для бездомных шипел неоновый крест. Напротив был стриптиз-бар, открытый круглые сутки. Я увидел, как оттуда вышел кто-то.

Еще не было и половины одиннадцатого утра.

На стене приюта панно изображало лодку, выкинутую на рифы в хаосе черных бушующих валов. В отдалении ярко горел маяк. Надпись над лодкой гласила: «Это твоя душа», под маяком — «Бог». Выполнено все было в таких темных зловещих тонах, так прямолинейно, что вас охватывало желание устремиться к свету. И возникало удивление, почему мы все не ищем такого спасения?

Я положил пакеты с продуктами на стол с надписью «Приношения». Рядом висели простые правила. Всякий, кто не принял душ, должен спуститься вниз в общую душевую, чтобы намылиться и обдать себя струей из шланга, а затем получить новую одежду и помолиться в церкви. После этого человек получал право на Обед Благодарения.

Благочестивые прихожане, эти спасители душ, сновали туда-сюда, отделяя мужчин от женщин, одиноких от семейных, пьяных от трезвых.

Благочестивые прихожане были исполнены серьезности и умели принизить вас, даже пока объясняли, какие вы взысканные, даже когда тщились спасти вашу душу. Я увидел, как тип, который по-настоящему нуждался в сытном обеде, пришел пьяный. Его вытолкали за дверь. Он ругался и колотил кулаком по бронированному стеклу.

Меня, вопреки моему костюму, приняли за злополучную душу в поисках обеда. Кто-то спросил, пил ли я, словно это могло быть причиной моего появления тут. Пришлось объяснить, что я доброволец. Меня отправили к женам помочь сервировать Обед Дня благодарения в стиле а-ля фуршет. Толстые жены в цветастых платьях мешали суп в котлах и варили ямс и сладкий картофель. Волосы затянуты узлами на затылке, на некоторых передники, лица лоснятся от пара. Я увидел чудовищную духовку. Окорочок индейки прижимался к стеклу. Клянусь, он выглядел, как бедро младенца.

Мне было поручено расставлять бумажные тарелки и чашки на столах и раскрывать складные стулья. На игровой площадке были разложены подаренные игрушки: постаревшие куклы, «лего», азбучные кубики и колоды карт.

Маленькая девочка подъехала ко мне на игрушечной лошадке — палке с присобаченной лошадиной головой. Она хотела покормить лошадку, а потому я взял кусок сахара и сделал вид, будто скормил его лошадке, хотя на самом деле он исчез в моем рукаве. Девочка улыбнулась мне, словно знала, что я проделал, но не хотела верить, что это был просто фокус.

Подошла ее мать. Молодая, с красивым изможденным лицом. Девочка казалась младенческим отражением матери, и было грустно видеть, каким обернется будущее этого ребенка. Мать улыбнулась:

— Вы умеете обращаться с детьми. У вас есть свои?

Я солгал и сказал «нет».

— Вы холосты?

— Разведен.

— Вы говорите так, будто этого надо стыдиться.

Я сказал:

— Трудно расставаться с чем-то.

Мать снова улыбнулась:

— Мне нравится, что мужчина способен к состраданию. Так вы здесь, чтобы спасти собственную душу или мою?

— Я просто убегаю от себя, если уж сказать правду.

— Звучит не слишком бодро. — Говоря это, она подмигнула.

Мать курила сигарету, что было против правил, но я ничего не сказал. Другой рукой она почесала бедро так, что платье вздернулось выше колена. Она увидела, куда я смотрю, и ее губы изогнулись.

— Вы не очень похожи на верующего, — заметила она.

— Я верю, что мне нравится то, что я вижу.

Я ощутил что-то вроде эйфории: из моря чернейших дней вдруг вынырнуло нечто подобное. Я собирался просить, не хочет ли она уйти подальше отсюда со мной, и вдруг оказалось, что рядом стоит не кто иной, как Бетти из приемной мэра. Этот Обед Благодарения организовал ее проклятый «Стол Восьмерых». Она сказала мне:

— Восхвалим Господа, вы вновь обращаетесь к Иисусу, Лоренс?

Прежде чем я успел ответить, она распорядилась:

— Столы надо поставить вон там. Вы этим не займетесь? — Затем она обрушила праведный гнев на мать девочки, и вспыхнула свара из-за курения.

Я просто отошел. По-моему, я ни разу не видел, чтобы кого-нибудь так унижали ради еды. Ведь я был готов увести ее отсюда, но не увел. Ничего не сказал. Я отправился туда, где шла служба, к религиозным фанатикам, худым, как кузнечики, в плохо сидящих костюмах, с торчащими наружу запястьями и лодыжками и в галстуках прямо из благотворительной лавки подержанных вещей. Они беседовали с незамужними матерями, отводя их в сторону для моральных нравоучений. Женщинам надлежало выслушать Слово Божье, признать свой грех или, по меньшей мере, задуматься о том, где они споткнулись. Праведники употребляли слова вроде «блудодей» и «блудница», как Хелен Джонсон. Я просто стоял среди них, видел, как все эти ханжи держат ладони у паха в манере проповедников, толкующих Благое Слово. Вид был такой, будто все они прячут эрекцию.

Унижение и самоуничижение были просто платой за вход.

Та женщина осталась со своим ребенком и двумя другими, которых прежде я с ней не видел. Глаза у нее были мокрые. Она посмотрела на меня и сказала:

— Какого черта уставился? Да я не стала бы с тобой трахаться, будь ты последним живым мужчиной на земле!

Она уехала в фургоне без переднего бампера.

В полдень я смотрел дневное представление в стриптизном клубе прямо напротив приюта. Немолодая женщина в узенькой набедренной повязке танцевала передо мной и другими тремя типами, взявшими дешевую выпивку. Каждый сидел за своим столиком.

Я насовал долларовых бумажек за повязку женщины и ощутил в этом поступке больше человечности, чем во всем, что делал уже долгое время. Каждый раз, получив доллар, она танцевала вокруг шеста и касалась пальцев на ногах, а затем широко разводила ноги и медленно проделывала шпагаты. Я прикинул, что она занимается этим долгое время, повторяя один и тот же номер всегда за доллар. Инфляции для нее не существовало. Желание всегда будет стоить один доллар.

Когда ее смена кончилась, я видел, как она пересчитывала деньги, одновременно куря сигарету и разговаривая по телефону. Бармен налил ей выпить. Я услышал, как она сказала «дусик». Звучало это так, будто говорила она со своим ребенком. Но кто бы это ни был, она втолковывала собеседнику, как готовить мясную подливку, чтобы в ней не осталось комков: завершив труд, она направлялась домой к Обеду Дня благодарения.

Думается, если просто знать правила, с жизнью еще можно поторговаться.