Повести и рассказы

Птичий язык

Уже с час, как рассвело, а ленивое осеннее солнце все еще не собралось вылезти из-за деревьев. Трава никла к земле от обильной росы; это предвещало хороший день.

Витька, Сергило, Пахом и Егор с ружьями за плечами весело шагали по лесу. Они громко разговаривали и смеялись.

— Вот бы лося встретить! — говорил Витька. — Я и пулю припас, на случай.

— Лося не лося, — поправил Сергило, — а рябчика ушибить неплохо бы.

— Лося-то ты сам первый струсишь, — засмеялся Егор. — Лось, когда по лесу прет, сучья копытами ломает. Ты подумаешь: человек идет — и душа в пятки.

— Дурак! — рассердился Витька. — Что мне, впервой?

— Тише, вы! — шикнул на них осторожный Пахом. — Близко уж!

И правда: впереди между деревьями замелькала канава. Охотники сразу притихли, пошли с опаской.

У канавы они остановились и долго прислушивались.

— Ладно! — сказал наконец Сергило. — Что у них, засада тут, что ли, на нас? Пошли!

Все четверо перепрыгнули канаву и быстро вошли в кусты. По другую сторону кустов была дорога. Охотники опять остановились. Витька отделился от товарищей и выглянул на дорогу.

— Вправо — никого, влево — тоже.

Он махнул рукой.

— Взад пятки идти! — шепотом напомнил Пахом. — Гусем.

Витька повернулся спиной и задом пошел через дорогу.

За ним таким же способом отправился Сергило, потом Егор, потом Пахом.

Они прошли так ловко, что на смешанном с глиной песке остался след в одну строчку. Казалось, тут прошел один только человек — туда, откуда они пришли: к канаве. За дорогой опять начинался лес. Охотники повернулись к нему лицом и поспешно направились в его темную глубину.

«Пррр! Прр!» Из-под самых ног у них вспорхнул выводок рябчиков и рассеялся по ветвям. Витька схватился было за ружье, но Пахом сунул ему под нос кулак.

— С ума сошел! У самой дороги!

Еще минут десять они все вместе молча шли вперед.

Егор не вытерпел первый:

— Айда, разомкнемся в цепь, да и начнем! Тут непременно выводки должны быть!

Пахом сказал:

— Помните: кто что услышит, сообщать на птичьем языке, и ни слова по-человечьи!

Они условились держаться на всходившее над лесом солнце и разошлись один от другого шагов на сто. По свистку Пахома все разом тронулись.

Витька снял с плеча ружье и держал его в руках. Он был готов в один миг взвести курки и выстрелить.

Еще не сделал он и десятка шагов, как товарищи исчезли у него с глаз. Со всех сторон обступили его темные ели, ржавые стволы берез; ноги то вязли в гнившей на земле листве, то ступали в хрусткий мох.

Легкий шум шагов глохнул в сырой тишине.

— Самые лешачьи места! — пробормотал Витька. — Того и гляди на медведя напорешься или еще того хуже.

И он подумал, что встретиться здесь со зверем не так страшно, как повстречать человека с большой медной бляхой на серо-зеленой фуражке: от зверя спасет ружье, а от человека… Не стрелять же, на самом деле, в медную бляху.

Все это было давно, лет двадцать назад.

В огромном лесу, куда забрались молодые охотники, водились и медведи, и лоси, и множество пернатой дичи. Но охотиться в нем было строго-настрого запрещено.

Владел им один очень богатый и знатный помещик — герцог. Герцог никому не разрешал трогать дичь в своих владениях. Все его охотничьи угодья были разделены на участки, к каждому участку был приставлен сторож-лесник.

Лесники и конные объездчики днем и ночью шныряли по лесу, ловили и тащили в суд всякого, кто осмеливался застрелить хоть рябчика. Суд присуждал преступника к денежному штрафу или сажал в тюрьму; у того, кто попался в третий раз, совсем отбирали ружье. Герцог сам любил пострелять. Он охранял дичь для себя. Он собирал к себе гостей и устраивал для них большие облавы. Целые деревни сгонялись в загонщики. Лесники и крестьяне окружали участок леса и гнали перепуганную дичь прямо на охотников. Стрелки сидели на принесенных для них стульях и спокойно постреливали пролетающих над головой птиц и пробегающих мимо зверей. Сзади стояли егеря и заряжали ружья. Это была не охота, а бойня. В деревнях говорили даже, будто герцоговы егеря заранее ловят и привязывают к кустам куропаток и тетеревов. Стрелка подводят к птице, и он стреляет в нее, пока не убьет. Егерь со всех ног бросается за добычей, незаметно отвязывает ее и поздравляет стрелка с «полем». А между тем во владениях герцога жило много крестьян-охотников. Для них охота была совсем не забавой, а страстью и делом. Были семьи, в которых охотничья страсть переходила от деда к отцу, от отца к сыновьям.

В таких семьях крестьяне не занимались земледелием: они могли жить только охотой. И они охотились в запрещенном лесу, а герцоговы лесники охотились за ними.

Витька, Сергило, Пахом и Егор зимой жили в городе, а летом в деревне. Они были из тех, кого хлебом не корми — дай только дичь понюхать. Они знали и любили лес, никогда не стреляли дичь в недозволенное время, не били маток и подлетков. Но все опасности запрещенного леса не могли заставить их сидеть дома, когда наступала осень и начиналась настоящая охота. Сторожа герцогских угодий были злы и жестоки. Им сильно доставалось от хозяина за невыловленных охотников. Их не нанимали из местных жителей: герцог боялся, что местные будут делать поблажки односельчанам.

Он брал лесников и объездчиков только из других местностей. Крестьяне ненавидели этих герцогских наймитов.

Они водились только с урядником и стражниками. С крестьянами у них дело доходило частенько до драк. А встретив самовольного охотника в лесу, лесник нередко залеплял ему по ногам хороший заряд дроби. Ведь жаловаться крестьянин не пойдет: его же взгреет урядник или суд.

Четверо молодых охотников все это знали. Знали, что и в них лесник не побоится пустить заряд. И придумали разные хитрости, чтобы избежать неприятной встречи.

Не так просто отыскать дичь без собаки даже там, где ее много. Витька осторожно подвигался вперед, он всматривался в каждый куст, в каждую корягу — не прячется ли там глухарь или заяц? Лес молчал, деревья были неподвижны.

Но охотник не верил ни тишине, ни неподвижности. Он знал, как неожиданно срывается из-под ног притаившийся глухарь, как вскакивает возбужденный заяц. Каждую минуту впереди мог подняться из чащи медведь или — самое страшное — лесник. И Витька старался ступать так бесшумно, так незаметно, что ему иногда начинало казаться: его тут нет, по лесу движутся только его глаза и уши.

— Тук-тук!

Охотник разом стал. Кто стучит?

— Тук-тук-тук-тук!

Ага! Вот: небольшая пестрая птичка высунула золотистую головку из-за сучка, глядит лукавым взглядом.

Витька знает лес, знает наперечет все породы птиц и зверей. Он сразу смекает: трехпалый дятел.

— Стучи, стучи, милый! Работай. Я тебя не трону.

Все в порядке. Охотник шагает дальше. Впереди — жвуть! жвуть — совсем человеческий свист. Ямщики так посвистывают лошадям. Витька шагает. Это — поползень. Поползень его не касается.

— Клок! клок! — густо, басисто доносится с вершины большой ели. Шагает Витька. Это черный ворон кричит. Ворон не дичь. Слева песня синицы:

— Ти-ти-ту! Ти-ти-ту!

Разве, осенью в эту пору поют синицы?

На ходу, даже не взглянув в ту сторону, Витька отвечает точь-в-точь таким же голосом:

— Ти-ту-ти-ту-ти!

И сейчас же справа от него раздается:

— Ти-ту-ти-ти!

Это — перекличка. Это значит:

— Идешь?

— Иду. Все в порядке.

— Иду и я.

Слева от Витьки идет Сергило. Справа — Егор и Пахом. Пахома Витька не слышит. Пахом слишком далеко от него — за двести шагов. Пахома слышит Егор. Все держат связь друг с другом. Свист помогает им все время идти на одинаковом расстоянии друг от друга. Охотники как гребнем проходят чащу. Дальше — мох, кочки, редкие сосенки — болото. Все четверо выходят к нему почти одновременно.

По открытому месту идти опасно. Сергило машет рукой.

Все опять скрываются в чащу, разбиваются в цепь — Сергило у самой кромки леса, — идут вдоль болота.

Чаща редеет. Под ногами у Витьки кочки. Молчит лес. Только цыкают от времени до времени синицы.

«Как сегодня долго, — думает Витька. — Идем, идем — и ни одной дичины!»

Его глаза устали всматриваться, уши — слушать. Он рассеянно поглядывает по сторонам. Вдруг с треском и криком взрываются из-под кочек две крупные бело-рыжие птицы. Витька вздрагивает. Ружье само взлетает к плечу. Целиться некогда. Стреляет навскидку. Бумм! бумм! — гулко несется по лесу, по открытому болоту.

Но глаз меток, рука верна и привычна: ружье вскинулось правильно. Сквозь дым видно: одна из птиц перевернулась в воздухе и шлепнулась оземь.

Другая метнулась влево, скрылась за деревьями. И сейчас же слева за деревьями выстрел.

Витька кидается к убитой птице. Белая куропатка.

Складывает ее тугие крылья, прячет добычу за пазуху.

Еще звенят в ушах выстрелы.

Справа голосом красноперой чечевички спрашивает Егор:

— Ти-вить-ти-тиу? — Убил дичину?

«Есть одна!» — во весь голос хочется крикнуть Витьке. Но он спохватывается и тем же свистом отвечает:

— Ти-вить! — Убил.

И Сергило сообщает слева:

— Ти-вить!

Охотники идут дальше, гребнем проходят лес. Опять только время от времени посвистывают синицы.

Витька еле сдерживает шаг, его так и тащит вперед. Под каждым кустом мерещится дичь. В горячке он забыл опасность, не думает о том, что привлеченный выстрелами лесник, может быть, уже разыскивает их в лесу.

Гуще и гуще лес впереди, тесными кучками встает молодой осинник, шатрами вздымаются елки.

Нежный голос пеночки-теньковки:

— Тень-тень-пинь! Тень-тень-пинь!

Справа.

«Егор! — думает Витька. — Что у него там такое?»

— Тень-тень-пинь! Тень-тень-пинь! — Тише ты!

Да ведь это предостережение! Витька припадает за куст, сгибается. Он разом стал вдвое меньше, врос в землю, замер, превратился в пень. У пня остались только глаз да уши.

Проходит долгая минута — никого, ничего! Тревога растет: неужели лесник?..

Проползает еще минута, две. Витька слышит только свое сердце.

Вдруг слева раздается шорох. Витька быстро оборачивается — Сергило!

Подходит. Шепотом спрашивает:

— Где?

— Не знаю. Егор пенькал.

Шорох справа. Подходит Егор. За ним Пахом.

— Кто? Где?

— Глухарка, — спокойно говорит Егор. — Матка. Перелетела и сразу села. Выводок должен быть.

Ух, как сразу отлегло от сердца! Молодец Егор: всех позвал, теперь можно полвыводка перебрать.

Короткой цепочкой охотники подходят к кустам, куда молча указывает Егор.

Гремя крыльями, срываются перед Пахомом две молодые глухарки, перед Егором одна. Грохают выстрелы.

Темный молодой петух выскакивает чуть не из-под самых ног Витьки. Витька стреляет, и выстрел его сливается с новыми выстрелами товарищей.

Когда стрельба прекратилась и охотники подняли добычу, у троих оказалось по молодке, у Витьки — петух.

Такой удачи никто не ждал.

Все четверо расселись по пенькам, закурили. Рассказывали друг другу кто что видел. Егор без выстрела отпустил косулю: залюбовался на ее рожки. Пахом видал свежие следы лося, Сергило — медведя.

Много ли прошли, а рассказов хватило на полчаса. Про лесников никто и не вспомнил.

Наконец тронулись дальше.

Витька шел теперь по краю цепи, Сергило на его прежнем месте.

«Уж как пойдет, как пойдет удача, — думал Витька, — так только держись! Так всегда на охоте — либо уж ничего, либо. Что такое?»

Слева явственно послышался хруст сучка.

Витька остановился, прислушался. Ничего. На всякий случай предупредил соседа:

— Тень-тень-пинь! — Тише ты!

Еще треснул сучок, еще. Слышно стало: кто-то тяжело шагает по лесу.

— Да ведь это лось! — сообразил Витька. — Надо спрятаться и скорей пулю!..

Подошел Сергило. Витька замахал на него руками и сам пригнулся к земле.

— Сохатый! — еле выдавил он из себя от волнения. — Ползем скорей в кусты.

Они на четвереньках добрались до чащи молодого осинника и там встали на колени. Витька поспешно вложил в правый ствол разрывную пулю.

Шаги приближались.

— Дадим знать нашим, — на ухо шепнул Сергило. — А то спугнут нам.

И он свистнул на низкой ноте:

— Футь! Футь!

Это был короткий, отрывистый крик болотной курочки — погоныша. Сигнал — лесник идет!

Витька удивленно взглянул на товарища.

— Тише будут! — шепотом объяснил Сергило.

— Футь! Футь! — донеслось до Егора.

Значит, услышал сигнал и передает его Пахому.

Громкий тревожный треск подкоренника возвестил притаившимся охотникам о приближении зверя. Эта птичка раньше других замечает опасность и дает знать о ней всему населению леса.

Слышно было, как зверь ломил через чапыжник. Витька ждал его с поднятым к плечу ружьем. Он судорожно вспоминал: «Зверю — под левую лопатку. В лоб — отскочит».

Чапыжник зашевелился, раздвинулся — и над ним показалась фуражка с медной бляхой.

— Ложись! — прошипел Сергило.

Витька прижался брюхом к земле рядом с товарищем.

Отсюда ему не было видно фуражки.

И слышит он только, как сердце колотит прямо в твердую-твердую землю.

Потом удары сразу стали резкие, тяжелые. Витька поднял глаза и весь похолодел: на него шагали большие казенные сапоги.

— Умри! — скорей понял он, чем расслышал беззвучный шепот товарища.

Витька втиснул дрожащий подбородок в жесткую землю.

Сапоги шагнули еще раз и остановились у самого осинника.

«Если глянет сюда, — сообразил Витька, — кончено!»

Грубый голос что-то сердито пробормотал. Волосатая рука опустилась к сапогу и что-то потянула из-за голенища. Витька мог бы достать ее концом ствола.

Сапоги стояли на месте.

«Видит, — решил Витька. — Думает, что сделать: схватить нас или выстрелить».

К щеке притронулась дрожащая рука Сергилы. Витька взглянул на товарища.

Тот глазами и подбородком показывал на землю перед собой.

Там дымилась только что брошенная спичка.

Пахнуло крепким запахом махорки.

«Курит еще, леший!» — подумал Витька.

С отчаяния ему пришла мысль вскочить, выпалить над головой мучителя и крикнуть ему: «Руки вверх!»

Он тихонько стал подбирать под себя одну ногу.

В эту минуту сапоги медленно повернулись и шагнули в сторону.

Через минуту в той стороне, куда направились сапоги, зацыкала зарянка. Потом — подальше — затрещал встревоженный певчий дрозд.

По голосам птиц охотники сообразили, что лесник отошел достаточно далеко.

Они поднялись, огляделись.

Опасность миновала.

— Фиу-лиу! — иволгой свистнул Витька.

Он давал знать Егору и Пахому, чтобы они подходили.

Прошло минут пять, пока все собрались. Оказалось, Пахому негде было притаиться, и он залез на дерево.

Охотники быстро пошли назад.

Через полчаса они благополучно перебрались через канаву. За канавой кончался запрещенный лес — владения герцога.

И уж тут-то все четверо сразу громко заговорили на человеческом языке, потому что в птичьем языке нет настоящих слов, чтобы радоваться удаче и насмехаться над обманутым врагом.