Повесть о мужестве

1

В Ростов приехали рано утром. После дремотной теплоты вагона Ане показалось, что тут еще холодней, чем в Москве. Она плотней прижала к себе Виктора, накрыв его поверх одеяльца теплым платком. На вызванной военным комендантом машине приехали в военный городок.

В жарко натопленной комнате дежурного по части было людно. Как и ожидал Николай, здесь собралось несколько его товарищей — бывших луганских курсантов. Здесь были и знакомые уже Ане Глебушка Чистяков и Евдоким Коваленко, а так же три или четыре бывших курсанта, которых она не знала.

— Ну вот и все в сборе! — пробасил Евдоким, придвигая Ане стул. — Садитесь, садитесь, мамочка!

Заговорили о будущей работе, о том, кто как провел отпуск. Поздравили Аню и Николая с сыном. Вскоре явился дежурный по бригаде. Проверив документы прибывших, он отвел их в ДКА, где холостых пилотов разместили в общежитии, а Николая с семьей временно поселили в небольшой комнате для приезжающих.

Вечером Николай ушел на товарищескую встречу с молодыми штурманами, только вчера прибывшими из училища. Аня осталась с Виктором. За окном лиловели сумерки; сквозь морозный рисунок на стекле в комнату пробивался свет уличного фонаря. Намаявшись за дорогу, Аня уложила сына и задремала сама, уткнувшись лицом в подушку. Разбудили ее шаги за дверью.

— Сюда, сюда, — услышала она голос Николая. — К нам можно?

Аня быстро вскочила, зажгла настольную лампу. В дверях стоял Николай, а за ним Чистяков, Коваленко и незнакомый Ане командир в новенькой, с иголочки, форме.

— Младший штурман Николай Бычков, тезка и земляк вашего мужа, — представился он.

— Значит, и мой земляк, — приветливо улыбнулась Аня, протягивая ему руку.

— Разумеется, — подтвердил Бычков. — Только я в самом Муроме жил, потому мы и не встречались. Но это не мешало мне болеть за вашу команду, — повернулся он к Николаю.

Ане пришелся по душе новый товарищ мужа. Небольшого роста, атлетически сложенный, с умными карими глазами, он чем-то напоминал ее Николая.

— Вот создадим муромский экипаж и летать будем: летчик Николай, штурман Николай и стрелка Николая подберем, — пошутил Гастелло.

— Сергей-поп, Сергей-поп, Сергей-дьякон и дьячок, — рассмеялся Глеб. — Только до полетов с вас еще на «терке» семь шкур спустят.

— На какой такой терке? — спросила Аня.

— Сережа у нас так теоретический курс называл, — пояснил Николай.

Аня живо представила себе Колиных луганских друзей: язвительного, флегматичного Сергея и подвижного, веселого Анатолия.

— А где они сейчас — Сережа, Толя?

— С Анатолием-то все благополучно, он по распределению в истребительную авиацию попал. А вот с Сергеем… — Глеб запнулся. — Жалко беднягу — отчислили его по летной неуспеваемости.

— Письмо прислал, — вмешался в разговор Евдоким. — На Дальнем Востоке на границе служит. После службы обратно к себе на шахту собирается.

— Да, теперь у них там дела настоящие, — мечтательно протянул Бычков; и трудно было понять, то ли он имел в виду непрекращающиеся конфликты на нашей дальневосточной границе, то ли развернувшееся на шахтах ударное изотовское движение.

— А по мне, так хороший шахтер во сто крат лучше, чем плохой летчик, — сказал Николай. — А жалеть тут некого и нечего.

Разговор перешел к международным делам, которые в то время волновали всех.

— Читали? — спросил Евдоким, доставая газету.

На первой странице был помещен портрет человека, к судьбе которого уже больше трех месяцев было приковано всеобщее внимание. Болгарский коммунист Георгий Димитров открыто вступил в поединок с судебной машиной германского рейха на позорно знаменитом Лейпцигском процессе о поджоге рейхстага. Нечеловеческая выдержка, сила воли и безусловная уверенность в правоте защищаемого дела позволили ему и его товарищам — Торглеру, Попову и Таневу — одержать победу в этой неравной борьбе. Фашистский суд вынужден был вынести им оправдательный приговор. Сегодня все газеты публиковали это сообщение.

Уже больше года советские люди каждое утро с тревогой разворачивали номера утренних газет. Над центральной Европой сгущались коричневые тучи. В январе к власти в Германии пришло фашистское правительство. Коммунистическая партия и все прогрессивные организации были разгромлены или ушли в подполье. Пролетарские антифашистские выступления в Австрии, Чехословакии и других странах подавлялись с невероятной жестокостью. Все больше и больше наглели германские фашистские заправилы. Порвав Версальский договор, Германия начала в массовом масштабе изготовлять наступательное оружие, в том числе бомбардировочную и истребительную авиацию. И наконец, чтобы окончательно разделаться с единственным ее последовательным врагом внутри страны — коммунистической партией, немецкие фашисты с помощью провокатора Ван-дер-Люббе организовали поджог рейхстага с целью свалить вину на коммунистов.

— Да, дал он им бой! — восторженно сказал Бычков о Димитрове.

— Конечно, — согласно кивнул головой Николай, — только решительный и окончательный бой с фашизмом, видимо, придется принимать нам с вами.

На другой день прибывших молодых пилотов приказом по бригаде назначили в эскадрильи. Гастелло направили в подразделение комэска Николая Ивановича Шведова.

Начались полеты по программе ввода в строй молодых летчиков. Николай попал к командиру отряда Борису Кузьмичу Токареву. Небольшого роста, плотный, с живыми серыми глазами, летчик Токарев пользовался в бригаде заслуженным уважением. Строгий до педантичности равно как к себе, так и к своим подчиненным, Борис Кузьмич летал мастерски — точно и аккуратно. Того же самого он добивался и от своих подопечных. Обладая большими теоретическими знаниями, прежде чем подниматься в воздух, он в классе отрабатывал с молодыми пилотами все элементы полета. Недаром его питомцы всегда получали лучшие оценки за технику пилотирования.

«Сильно тряхнуло, когда вираж заканчивали?» — бывало спросит он кого-нибудь из новеньких.

«Совсем не тряхнуло, товарищ командир», — бодро ответит тот.

«Значит, плохо вираж сделали. Учтите, в тихую погоду при завершении виража вас обязательно должно тряхнуть. Вы ведь попадете в свою собственную струю. А ну-ка попробуйте еще разок».

Пилот пробовал, и у него получалось. Человеку, мало знакомому с ним, Токарев мог показаться излишне требовательным и строгим. Таким он показался вначале и Николаю. Но впоследствии он много раз имел случай убедиться, что за требовательностью командира кроется огромная забота о благополучном исходе каждого полета, отличном выполнении каждого задания. Борис Кузьмич угадал в Николае недюженного пилота и продолжал летать с ним, передавая ему свой богатый опыт.

Самолет «Р-5», на котором Николай отрабатывал технику пилотирования, был надежной, послушной машиной. День за днем сдавал он на нем одно зачетное упражнение за другим. Пришло время сдавать зачет по комплексному упражнению. Николай долго готовился к нему, повторяя все элементы полета, изучал и запоминал ориентиры.

Вот в сторону уходят улицы и площади Ростова; под крылом нестерпимо яркой серебряной лентой сверкает Дон; две дороги — железная и шоссейная — тонкими черточками убегают к Новочеркасску. А вот и Константиновка — здесь поворотный пункт.

Все уверенней и уверенней летает Гастелло. Трудно словами передать ощущение летчика, когда приходит к нему спокойная уверенность в полете, когда ручка управления и педали становятся как бы продолжением его рук и ног. Плавным, еле заметным движениям его послушно подчиняется крылатая машина. Такое достигается только долгой, упорной тренировкой.

Поверяющим к Николаю назначили самого командира эскадрильи — Николая Ивановича Шведова.

— Отлично, Гастелло, молодец! — сказал он, когда Николай, с блеском выполнив всю программу, точно посадил машину.

После завершения программы Николая направили в экипаж «ТБ-3», где командиром был полный, краснощекий, жизнерадостный Георгий Николаевич Тупиков. Ни комплекция, ни веселый общительный нрав не мешали ему быть всегда подтянутым, строгим, требовательным командиром и отличным летчиком.

Снова у Николая начались дни серьезной учебы по программе переучивания. Помимо полетов в совершенно новых для него условиях, надо было досконально изучить материальную часть тяжелого многомоторного корабля, сдать добрый десяток зачетов: по теории полета, штурманскому делу, связи и многому-многому другому. Вечерами, когда на аэродроме умолкал гул моторов, Николай подолгу просиживал за схемами, учебниками и наставлениями, и только далеко за полночь гасла лампочка на его письменном столе.

Полет для Николая был естественным содержанием каждого летного дня. Он скучал, если хоть один день ему целиком приходилось провести на земле.

Аня же так и не могла привыкнуть равнодушно взирать на небо, если там находился ее Николай. До самого последнего дня сердце ее болезненно сжималось, когда она провожала мужа на аэродром. Трудная это вещь — научиться быть женой летчика, каждый день со страхом в сердце провожать любимого человека в полет. Пока с Николаем все благополучно, а вдруг?.. Постоянная тревога изматывает, а ты не можешь, не имеешь права ни в чем показать свое волнение. Внешне ты всегда должна быть спокойной и веселой; слезы при прощании могут выбить его из колеи, а перед полетом он должен быть совершенно спокоен. Улыбайся, Аня, если хочешь, чтобы с твоим Николаем ничего не случилось. Другое дело, когда ты остаешься одна — тогда можно и поплакать немного.

2

А время шло — месяц за месяцем, год за годом. Долог и труден путь от второго пилота до командира корабля. Подчас Николаю не хватало знаний по математике, механике — на помощь приходила Аня. Они вместе садились за стол и проходили нужный раздел.

За это время в бригаде произошли большие перемены: старого комбрига Минина сменил высокий, тучный, с длинными запорожскими усами Тарновский. Вместо Шведова, получившего новое назначение, его эскадрильей командовал Сергей Андреевич Новиков. Сам же Николай получил лейтенантское звание и стал командиром четырехмоторного «ТБ-3». Под его командованием был теперь целый штат: штурманы, техники, мотористы, радист, стрелок. Вторым пилотом к нему назначили молодого чуваша, комсомольца Федота Орлова. Развитой парень и способный пилот, Орлов первым из выпуска отлично закончил программу ввода в строй. Программу переучивания он тоже проходил успешно.

Николай с самого начала, почти не вмешиваясь, стал доверять ему управление кораблем. Федот оправдал доверие и стал справляться со всеми элементами полета. Полетали они с «отказавшим» одним, а потом и двумя моторами. И вот подошло время серьезного испытания: Гастелло вывозит его в первый ночной полет.

На полгоризонта светится огнями Ростов, а дальше, озаренная неверным лунным сиянием, — земля; она кажется темной и непонятной, будто смотришь на нее сквозь толстое бутылочное стекло.

Корабль ведет Орлов. Николай не вмешивается в управление, лишь по временам он пытливо поглядывает на своего напарника. В очках Федота искорками отражаются светящиеся шкалы приборов.

— Ну как, Федот, ориентируешься? — спрашивает Николай.

— Стараюсь, товарищ командир.

Николай понимает, какое напряжение испытывает Орлов, стараясь зацепиться хоть за один знакомый ориентир. Не раз пролетали они по этому маршруту днем, а сейчас лесные опушки, группы деревьев, дороги, так хорошо различимые при солнце, неопытному глазу совершенно незаметны, их очертания размыты. Повсюду пролегают непонятные черные тени, похожие на бездонные трещины.

Волнуется Николай не меньше своего ученика. «Сумеет ли Федот, — думает он, — разобраться в этом переплетении света и тени?» Вот что-то сверкнуло внизу, словно осколок зеркала; исчезло, опять сверкнуло. «Ну, ну!» — мысленно говорит Николай, глядя в сторону второго пилота.

— Пруд! — восклицает Орлов, повернув голову влево.

Николай улыбается и кивает головой.

«Теперь не прозевал бы он село, над которым надо сделать разворот».

Тусклым, еле различимым пятном кажется оно сверху. Ни одного огонька, только резкая черная тень колокольни угадывается в ровном голубоватом сиянии. Орлов бросает вопросительный взгляд на Гастелло — тот снова кивает.

— Молодец!

— Кругом! — весело командует сам себе Орлов и, послушно кренясь, бомбардировщик разворачивается на обратный курс…

На цыпочках, словно злоумышленники, поднимались к себе на третий этаж Николай и Федот, вернувшись с полета. Дом летного состава спал, лишь в двух-трех окнах еще горел свет да откуда-то, заглушенный расстоянием, доносился плач ребенка. На площадке простились. Федот свернул налево, а Николай осторожно вставил ключ в замок правой двери и бесшумно открыл ее.

— Коля? Вернулся? Ну слава богу! — услышал он в темноте голос Ани. — Зажги свет. Тут в термосе кофе, сыр под салфеткой.

— А ты чего не спишь? — шепотом, чтобы не разбудить сына, спросил Николай.

Он понимал: вопрос этот совершенно праздный; знал: пока его нет, так и будет она лежать в темноте, прислушиваясь к далекому гулу моторов.

— А я спала, — сказала, потягиваясь, Аня.

— А не врешь ли? По глазам вижу, что не спала.

— Ну и пожалуйста! — притворно обиделась Аня. Молчание продолжалось недолго, через минуту она спросила: — Ты завтра свободный? В город, поди, хочешь поехать?

— Да, поедем, Анечка. Новая книжка Спирина вышла по штурманскому делу, мне ее отложить обещали. В универмаг зайдем…

— А может быть, отменим, Коля, поездку?

— А что случилось?

— Тимофеева Катя опять приходила. Неладно у них, Коля. Сходить бы к ним надо, поговорить. Завтра Степан будет дома. Придем будто так, чайку попить, а там и поговорим по душам.

Совсем недавно лейтенант Тимофеев привез в городок молодую жену Катю.

Товарищи поздравили новобрачных, надарили разных хозяйственных подарков, командование предоставило им квартиру. Казалось бы, все началось благополучно. Но, к сожалению, только казалось. На самом деле жизнь у них с первых же дней, как говорила Катя, пошла наперекос.

Муж замкнулся в себе, вечно был чем-то недоволен, на вопросы жены отвечал нехотя, односложно. И вот Катя Тимофеева пришла к Ане за помощью и советом.

Почему она постучалась именно в эту дверь? Да потому что знала — за этой дверью живет прекрасная семья, здесь не встретят ее равнодушием или насмешкой, а наоборот: поддержат, помогут советом. А может, и сама она виновата, только не знает в чем.

Сколько раз Николай и Аня, пользовавшиеся большим авторитетом в городке, помогали семьям молодых, да и не очень молодых, летчиков разобраться, казалось бы, в неразрешимых противоречиях.

— Ну что ж, — со вздохом говорит Николай, — сходим к Тимофеевым. А пока спать! Утро вечера мудренее.

И гаснет свет в окне Гастелло — последнем окне этого большого дома.

Долго еще лежит Николай, закинув руки за голову. Снова перед его взором проплывает залитая лунным светом равнина, неясные тени, поблескивающая гладь реки и сосредоточенное лицо Федота, ведущего корабль в ночном небе.

3

Наступил апрель 1936 года с ярким солнцем, теплыми ветрами, первыми весенними дождями.

Ростовская авиабригада получила приказ участвовать в Первомайском параде над Красной площадью. Началась подготовка: подкрашивали и покрывали лаком самолеты, совершенствовали полет в строю, еще и еще раз отрабатывали взлет эскадрильей, пристраивание в бригадную колонну.

28-го всей бригадой вылетели в Воронеж.

Жены летчиков в этот день были на аэродроме.

Одна за другой взлетали тяжелые машины. Вот и самолет Николая — «голубая двойка» — легко поднялся почти одновременно с ведущим кораблем Новикова и ушел в небо. Последний самолет оторвался от земли, но Аня с подругами все еще стояли, прислушиваясь к далекому затихающему гулу.

Несколько часов полета, и впереди показались кварталы большого города. На просторный Воронежский аэродром садились в том же порядке, в каком взлетали у себя в Ростове. Два дня ушли на окончательную отшлифовку и уточнение расчетов полета.

И вот подошло утро 1 Мая, яркое, солнечное; ни одно облачко не нарушает чистоту горизонта.

Воздух над аэродромом дрожит от гула моторов. Одни самолеты взлетают, другие выруливают на стар, третьи, готовясь к вылету, прогревают моторы.

Пришло время лететь и Гастелло.

«Ну, теперь не сплошать бы», — говорит он, удобнее усаживаясь в пилотское кресло. Взревев всеми четырьмя моторами, самолет начинает разбег.

На место сбора прилетели в точно назначенное время. На дальних подступах к столице пристроились к армаде воздушных кораблей, идущих под водительством первого штурмана страны — Ивана Тимофеевича Спирина Несколько сот воздушных кораблей шли единым монолитным строем. Было это удивительно красивое и впечатляющее зрелище.

Николай внимательно следит за ведущим самолетом — все в порядке, идут они, словно связанные невидимой ниткой; он бросает взгляд за борт — далеко еле различимой черточкой сверкает канал Москва-Волга.

«Вон Хлебниково, там мои старики живут», — хочет он сказать Орлову, но молчит, не решаясь отвлечь его в такой ответственный момент. А под крылом уже зеленеет поле Центрального аэродрома. Давно-давно маленький Николка в первый раз в жизни увидел здесь «живого» летчика.

Улица Горького. Сегодня она до краев заполнена демонстрантами. Сейчас все эти тысячи и тысячи людей идут подняв головы, любуясь огромной, растянувшейся больше чем на десять километров армадой воздушных кораблей; и один из них ведет он — Николай Гастелло.

Из-под крыла уходит кирпичная громада Исторического музея — они над главной площадью страны. Сколько воспоминаний вызывает у Николая эта площадь.

Он отчетливо представил себе далекое майское утро, когда они с дядей Петей пришли сюда и он увидел Ленина на том самом месте, где стоит сейчас Мавзолей. Вот и Красная площадь позади, внизу широкими трубами дымит МОГЭС. Не меняя курса самолеты снова идут на Воронеж.

Вечером в воронежском ДКА был устроен банкет для летчиков бригады. Шутили, смеялись, обменивались впечатлениями, произносили тосты. Одним из последних, с бокалом, поднялся Николай.

— За всю нашу дружную, многонациональную семью летчиков, за наших жен и матерей, которые с тревогой смотрят в небо, когда мы улетаем. За советский народ, давший нам крылья, за партию, доверившую нам, простым рабочим парням, штурвалы воздушных кораблей, — сказал он.

4

18 июля 1936 года радиостанция в Сеуте передала в эфир заранее согласованный сигнал к фашистскому мятежу генерала Франко: «Над всей Испанией чистое небо». На Пиренейском полуострове вспыхнула гражданская война. Тотчас на помощь мятежникам фашистская Германия бросила танковые части и воздушный легион под грозным названием «Кондор».

Муссолини, только недавно закончивший бесславную войну в Абиссинии, тоже послал в Испанию самолеты и моторизованные части.

Испанские воздушные силы остались верны республике, но что могли поделать старенькие «ньюпоры» республиканцев с немецкими «хейнкелями», «мессершмиттами» и итальянскими «фиатами», имевшими вдвое большую скорость и снабженными вооружением и прицелами самых современных типов.

С первых же дней фашисты стали безраздельными хозяевами испанского неба.

Политика невмешательства, провозглашенная буржуазными правительствами Европы, при наличии действенной помощи мятежникам со стороны фашистских государств, по существу, оказалась политикой предательства.

Один лишь Советский Союз откликнулся на просьбу законного республиканского правительства Испании, и в октябре в порт Картахены прибыла первая партия самолетов, посланная в помощь сражающемуся испанскому народу, а пятого ноября советские истребители «И-15» и «И-16» были уже на аэродроме Алькала близ Мадрида.

Вскоре стали прибывать и скоростные бомбардировщики «СБ». С этого времени война для немецких и итальянских пиратов перестала быть безнаказанным разбоем. В первом же бою над Мадридом наши истребители сбили девять самолетов противника, не потеряв при этом ни одного.

Эта война была первой схваткой с фашизмом.

Со всей Европы, разными путями, потянулись туда добровольцы, чтобы с оружием в руках помочь испанскому народу защитить свою республику.

вспоминал Николай строки известного стихотворения Михаила Светлова.

Героическая война испанского народа захватила и его. Разворачивая утреннюю газету, он теперь в первую очередь искал в ней хронику испанских событий.

Вскоре в газетах стали появляться фронтовые корреспонденции Михаила Кольцова, а затем и на экранах кинотеатров начали демонстрировать кинорепортажи Романа Кармена и Бориса Макасеева.

Когда в зале гас свет и раздавались первые аккорды «Испанского каприччио», под которое шли эти репортажи, зал замирал, и Николай вместе со всеми негодовал, горевал и радовался, следя за кадрами, мелькающими на экране.

Здесь он зрительно начинал представлять себе всю глубину трагедии, переживаемой испанским народом. «Но пасаран!» — мысленно повторял он пламенный лозунг, брошенный несгибаемой Пассионарней; и ему хотелось верить, что так оно и будет — они не пройдут.

К осени в летные части стали просачиваться сведения о наших добровольцах, совершающих героические дела в стране «X». Мало кто из летчиков не хотел бы быть вместе с ними. А тут еще один из товарищей Николая по полку — капитан Брагин уехал, как тогда говорили, в длительную командировку. И все догадывались, где он.

Всюду, куда только можно было, от военкомата до наркома, Николай писал письма и заявления. В них он просил, настаивал, требовал, чтобы его послали в Испанию. Иногда ему не отвечали, а иногда присылали стереотипный ответ: «Ждите, когда надо будет, вас вызовут».

Но вызова он так и не дождался: самолеты «ТБ-3», на которых летал Гастелло, в боевых операциях в Испании не участвовали, а переучивать его на машинах новых марок считали нецелесообразным.

5

Тридцать шестой год подходил к концу. В бригаде опять перемены: ее переформировывают в авиационный полк. Гастелло к тому времени уже командует отрядом. У него теперь четыре больших многомоторных корабля, около пятидесяти человек летно-подъемного и обслуживающего персонала, учебно-боевой «Р-5», на котором он отрабатывает программу ввода в строй молодых пилотов и программу слепых полетов с командирами кораблей.

Для тех, кто мало знает Гастелло, он все такой же скромный, простой, жизнерадостный. Все так же в свободные часы гоняет мяч на ледяном поле, играет на баяне на вечерах самодеятельности. Пожалуй, только одна Аня замечает, насколько он посерьезнел за это время. Еле заметная складка, появившаяся возле губ, незнакомый ей прежде, усталый прищур глаз говорят ей много. Теперь ее Николай отвечает не только за боевую выучку десятков людей, а и за их жизнь. Он еще больше времени проводит на аэродроме, а придя домой, наскоро обедает и садится за письменный стол.

Аня уже несколько месяцев работает в штабе полка и невольно бывает свидетельницей многих разговоров. «Грамотный, строгий, справедливый», — говорят про ее мужа и старшие и младшие по званию.

Однажды в нелетный день командир полка Иван Васильевич Лобанов сидел в своем кабинете около большого письменного стола. Было уже одиннадцать часов, но дневной свет все еще еле просачивался сквозь свинцово-серые тучи, а за широким окном, выходящим на аэродром, шуршала первая декабрьская вьюга. Летное поле, обычно оживленное, шумное от гула моторов, сегодня было безлюдно. Порывистый ветер гнал поземку, наметая сугробы. По временам с неба лавиной обрушивался снежный заряд, и тогда за сплошной белой сеткой трудно было разобрать, что делается в двух шагах.

Иван Васильевич только что прочитал очередную сводку синоптиков — такую же беспросветную, как и погода за окном. Отложив бланк, он потянулся было к книгам, лежащим около него аккуратной стопкой. В это время отворилась дверь, и в кабинет вошла Аня Гастелло.

— Телефонограмма из обкома, — сказала она, подавая листок бумаги.

Прочитав, Иван Васильевич бросил взгляд на залепленное снегом окно и подошел к большой карте, испещренной цветными пунктирами трасс. Найдя на карте нужный район, он повернулся к ожидавшей Ане.

— Попросите ко мне… — Иван Васильевич задумался, перебирая в памяти имена летчиков своего полка. — Да, попросите ко мне вашего супруга.

Аня улыбнулась. Она так и думала, что выбор командира остановится на Николае.

Через несколько минут в кабинет вошел Гастелло.

— Товарищ майор! По вашему приказанию прибыл…

Иван Васильевич выслушал рапорт, затем подошел к карте и, обведя пальцем предполагаемый район, сказал:

— Вот смотрите. Вчера утром из этого хутора выехала группа школьников и с ними взрослый возчик. В школу они не прибыли и домой не вернулись — видимо, заблудились в метели. Обком просит нас помочь разыскать хлопцев. При такой погоде «наставление» не дает нам права выпускать самолеты в воздух. Я хотел бы узнать ваше мнение.

— Мое мнение? Немедленно лететь! — не задумываясь ответил Гастелло. — И если позволите, полечу я.

— Другого ответа я и не ждал, — с удовлетворением сказал майор. — Пришлите ко мне доктора Мазина и кого-нибудь из техников, по вашему усмотрению. Мне кажется, учитывая обстановку, вам надо лететь втроем.

Минут через двадцать, услышав рокот мотора, Иван Васильевич подошел к окну. Метель утихла, сквозь облака проглянуло солнце. На старт выруливал самолет «ПО-2». В пилотской кабине в тяжелом зимнем комбинезоне сидел Гастелло, в задней кабине, рассчитанной на одного человека, тесно прижались друг к другу две меховые фигуры.

До указанного района всего час, учитывая встречный ветер — час десять минут полета. Внизу — однообразная, лишь кое-где перерезанная оврагами равнина. Даже дорог и тех не видно: их начисто замело метелью. Местами по краям оврагов из снега торчат верхушки кустов. Сверху они кажутся серым дымом, стелющимся над землей.

Пролетели большое село с заметенными до крыш избами. Николай обернулся.

— Ну как, не замерзли еще? — крикнул он спутникам.

— Пока живы! — ответил доктор.

— Живы, — подтвердил и другой пассажир.

Солнце исчезло так же внезапно, как и появилось; все кругом потускнело, на самолет стали наплывать мутные клочья тумана. Пришлось снизиться. Теперь они летели на высоте около ста метров, а навстречу тяжело плыли набрякшие снегом облака. Видимость упала до двухсот — трехсот метров. Вдруг, стремительно вращаясь в воздухе, понеслись мириады мелких колючих снежинок — ни земли, ни неба, ни горизонта. Все исчезло, словно растворилось в непроглядной мути. Снег залепил козырек кабины и очки летчика.

— Ты что-нибудь видишь, Николай Францевич? — спросил Мазин почему-то высоким, не своим голосом.

— Вижу приборы, — буркнул в ответ Гастелло.

Но, кроме приборов, он видел, как на кромке крыла и на козырьке нарастает, все более утолщаясь, ледяная корочка. Мотор слегка затрясся — значит, начал обледеневать винт. Надо садиться. А куда? Что там внизу? Степь? А может быть, овраг, роща, деревня? Гастелло снизил самолет до бреющего полета. Вот она, земля, по ней неистово кружит метель. Он убрал газ, и лыжи заскользили по снежной поверхности.

— Приехали! — процедил сквозь зубы Николай, когда самолет остановился в туче снежной пыли. — Вылезайте, приехали! — повторил он и зло сплюнул за борт кабины.

Все трое вылезли, вытоптали небольшую площадку, расстелили на ней брезент и уселись, по-восточному поджав ноги. Мазин достал термос с горячим кофе и три маленькие шоколадки. Пили по очереди прямо из горлышка, обжигая губы. Живительное тепло разливалось по телу, согревая и успокаивая.

Когда метель утихла, полетели дальше. До места, где предположительно должны были находиться заблудившиеся дети, оставались считанные километры. Видимость была хорошая, и все трое внимательно осматривали горизонт. Кругом расстилалась ровная снежная гладь — ни одного темного пятнышка, ничего, чтобы указывало на присутствие людей. Пролетели над поймой какой-то речки, за ней снова потянулась заснеженная степь.

— Смотрите лучше, — сказал Гастелло. — Они должны быть где-то здесь.

Он изменил курс и стал делать большой круг. Снова пролетели над едва заметной под сугробами речкой и опять стали от нее отдаляться.

Вдруг Гастелло, а потом и остальные увидели на горизонте еле заметную вертикальную черточку. Через несколько минут черточка превратилась в ясно различимый шест, на конце которого трепетала и билась под ветром привязанная тряпка. Еще через минуту Николай увидел бегущих навстречу людей. Сделав круг, он выбрал площадку и посадил самолет.

Ребята были голодные и усталые. Вчера утром, как обычно, они отправились на санях в соседнее село в школу, но заблудились в метели и потеряли дорогу. До вечера проплутали по степи, а когда стало темнеть, возчик решил остановиться здесь и ждать помощи. Распрягли лошадь, связали две оглобли, к получившемуся шесту прикрепили кусок рогожи и воткнули его в снег. Порубив сани, развели небольшой костерик. Всю ночь возчик тормошил ребят, рассказывал им разные небылицы, не давая заснуть.

Появление самолета оживило ребят. Они окружили Николая и его спутников плотным кольцом и засыпали их вопросами:

— Дяденька, а это военный самолет?.. А вы из самого Ростова прилетели?.. А правда, дяденька, мы как челюскинцы?..

— Самый настоящий, военный. Разумеется, из Ростова. Что ж, и вы и челюскинцы — люди советские, а Родина никого в беде не оставляет, — говорил Гастелло, еле успевая отвечать на вопросы.

В разговоре выяснилось, что недавно отсюда сбежал мальчик Коля Иволгин.

— Как сбежал? Что же вы сразу не сказали? — встрепенулся Гастелло. — Абрам Ефимович, — обратился он к Мазину, — вы, вероятно, займетесь сейчас ребятами, посмотрите что и как. В кабине есть галеты и шоколад. Василий Иванович займется самолетом, а я пойду поищу этого Колю Иволгина.

Никто не знал, в какую сторону ушел Коля. Утром он жаловался, что у него болит голова, а теперь исчез, словно его и не было. Пришлось идти наугад. Николай пошел в ту сторону, где еле заметный диск солнца пробивался сквозь плотную пелену облаков. С первых же шагов он по пояс провалился в снежную целину. Идти было трудно, тяжелый меховой комбинезон, такой удобный в летной кабине, сковывал движения. Ноги увязали в сугробах. Пройдя километр, Николай остановился; он давно уже расстегнул «молнию» на груди и снял шлем. От насквозь пропотевшей гимнастерки шел пар. Волосы на голове покрылись инеем, дыхание было учащенным. Даже тренированное сердце Гастелло с трудом справлялось с такой нагрузкой. Стоило Николаю немного постоять, как его охватил озноб. Он застегнул комбинезон, надел шлем и огляделся. Направо, в нескольких десятках шагов, виднелся небольшой овражек, почти доверху засыпанный снегом. На обратном его склоне Николай заметил углубление, словно по снегу протащили что-то тяжелое. Подойдя ближе, он увидел на дне овражка полузасыпанного снегом мальчика лет двенадцати, в коротеньком полушубке и мохнатой заячьей шапке. Он спал, лежа на спине, раскинув руки в красных вязаных рукавичках…

Через час Гастелло пришел к своему самолету, неся на руках мальчика: сам ребенок идти не мог. По всей видимости, у него была высокая температура: он бредил, а когда приходил в себя, говорил, что ушел, так как боялся, что будет беспокоиться мама.

От места стоянки до ближайшего села было не больше пяти километров — две минуты полета. Там была районная больница. Немного отдышавшись, Николай уже летел в село; на заднем сиденье, пристегнутый ремнями, сидел Коля Иволгин. Сдав больного ребенка врачам, Гастелло отправился в правление колхоза. Через несколько минут он был уже снова в воздухе — надо было показать трактористам дорогу к ребятам.

Домой прилетели в сумерки.

— Задание выполнил, все дети доставлены по домам, кроме одного, которого поместили в больницу, — доложил Гастелло командиру полка.

6

Вторая половина тридцатых годов породила целую серию блестящих достижений советской авиации. Редкий месяц проходил без того, чтобы в газетах не появлялись сообщения о новых мировых рекордах скорости, высоты, дальности, побитых нашими летчиками. Под руководством Туполева, Микояна, Лавочкина, Яковлева создавались новые, всё более совершенные самолеты, зачастую превосходящие подобные заграничные образцы. Советский Союз выходил в ряды крупнейших авиационных держав мира.

Все это не могло не радовать Гастелло, который с каждой новой победой нашей авиации все больше убеждался в правильности избранного им жизненного пути. Не могло не радовать его и появление у нас таких летчиков, как герои челюскинской эпопеи — первые герои Советского Союза: Молоков, Каманин, Водопьянов, Доронин, Ляпидевский, Леваневский и Слепнев, а также Громов, Коккинаки, Чкалов и многих других, имена которых чуть ли не ежедневно появлялись на страницах газет.

Однажды, это было в июне 1937 года, Николай пришел домой веселый, возбужденный, каким Аня его давно не видела.

— Что я говорил! А? — воскликнул он, входя и целуя Аню. — Вон какой перелетище задумали! Москва — Америка, через Северный полюс.

Он бросил на стол газету; на первой странице ее был помещен рисунок Дени — Папанин стоит в окружении моржей и белых медведей. Все они машут платками, приветствуя пролетающий над полюсом самолет «Крылья Советов».

— Какой перелетище! И кто бы, ты думала, летит? Конечно, Чкалов и с ним Байдуков и Беляков.

В душе сам мечтая когда-нибудь совершить небывалый полет, Николай скрупулезно выискивал в газетах все сообщения о летчиках-рекордсменах. Но среди многих летчиков, известных ему, для Валерия Чкалова в его сердце было особое место. Николай вырезал из журнала его портрет и прикрепил на щитке возле приборной доски в кабине своего самолета. Теперь, садясь в пилотское кресло, он всегда бросал взгляд на эту маленькую фотографию.

Кто из молодых летчиков в то время не хотел походить на Чкалова хотя бы внешне! Газеты о нем еще молчали, когда в летных частях в разных концах страны стали поговаривать о летчике, совершающем невиданные полеты, вызывающие то гнев, то восхищение начальства. Он всегда стремился доказать, что самолет в опытных руках способен на большее, чем это предусмотрено «наставлениями». Его считали необыкновенно везучим, так как все его немыслимые полеты, как правило, заканчивались благополучно. Когда год назад встал вопрос, кому доверить испытание новой машины «АНТ-25», Правительственная комиссия единодушно назвала Чкалова, Байдукова и Белякова. И длиннокрылый гигант «Крылья Советов», изящный, как парусная яхта, поднялся в Москве для того, чтобы опуститься в одной из самых дальних точек Советского Союза — на острове Удд, ныне остров Чкалова. А теперь вот летят они в Америку через Северный полюс.

Немногим более года спустя стартовал в трудный дальний перелет женский экипаж самолета «Родина». Николай тогда сказал Ане:

— Все вы, советские женщины, сильные и мужественные, но таких, как Гризодубова, Раскова и Осипенко, единицы.

— Смотри, Колька, — шутя погрозила пальцем Аня, — не влюбись в какую-нибудь летчицу!

— Нет, Аня, — улыбаясь, покачал головой Николай, — Кольке очень нужно, чтобы его на земле кто-то дожидался.