Повесть о мужестве

1

Февраль — месяц нелетный. Низко висит над Ростовом серое, словно задымленное, небо. Холодный колючий ветер кружит над аэродромом мириады снежинок. Они слепят глаза, лезут за воротник. Летчики ходят хмурые, недовольные. К утру самолеты заносит так, что без лопаты к ним и не подобраться.

К радости Ани и маленького Виктора, из-за вынужденного безделья Николай довольно много времени проводит дома. Вечерами отец и сын сидят за изготовлением самолетиков для Витькиного «аэродрома». Там уже стоит «ТБ-3», отделанный настолько тщательно, что его вполне можно было бы использовать как учебное пособие; рядом — тренировочный «У-2», сделанный самим Виктором. Теперь они заканчивают скоростной бомбардировщик «СБ».

«Вот оно, будущее советской авиации», — думает Николай, глядя на почти готовую модель моноплана с современными «зализанными» формами и на мальчика, уже в те годы решившего стать военным летчиком.

Уложив сына, Николай обычно садился за стол и подолгу готовился к классным занятиям с молодыми пилотами. Иногда к нему «на огонек» заглядывали друзья: то сосед по квартире Костя Иванов, с которым Николай до поздней ночи сражался за шахматной доской, то живший на той же площадке Замбулидзе с женой и дочкой, то Тимофеевы. А если приходил Федот, в квартире долго звучал баян.

Однажды поздно вечером, когда Гастелло уже никого не ждали, раздался звонок. Николай открыл дверь — на пороге стоял сам командир полка.

— Зашел навестить вас с Анной Петровной, — сказал он, сбрасывая шинель.

— Милости просим, товарищ майор, — обрадовался Николай. — Чайку?

— Можно и чайку, — согласился Иван Васильевич.

Пока Аня приготовляла чай, разговор у мужчин шел о текущих делах. Николай понимал, что командир пришел неспроста, но ни о чем не спрашивал, ждал, когда тот заговорит сам. А майор не торопился и, только лишь отхлебнув из стакана глоток крепкого чая, проговорил, вздохнув:

— Посоветоваться я с вами пришел, Николай Францевич. Обстановку, которая сейчас сложилась в Европе, надеюсь, вы хорошо понимаете. Не мне вам о ней рассказывать. (Николай кивнул головой.) Понимаете и почему у нас сейчас забирают лучших, обстрелянных летчиков. Эшелоны на станциях тоже, вы наверно заметили, не детскими колясками нагружены. — Иван Васильевич отодвинул стакан, достал пачку «Беломора» и, выпустив струйку дыма, продолжал: — Как это все называется, знаете?

— Перегруппировкой, — неуверенно сказал Николай.

— Вот именно, голубчик, пе-ре-груп-пировкой, и к тому же на запад, — раздельно выговорил майор. — Да еще и в общегосударственном масштабе. А такое ни с того ни с сего затевать не будут. Воевать нам придется, Николай Францевич, и, видимо, скоро.

— Ну что вы, Иван Васильевич, — горячо возразила Аня. — Я вчера в городе была — так все хорошо, спокойно. Вот и в газетах недавно писали…

— Эх, Анна Петровна, Анна Петровна, — перебил ее майор, — мы люди военные, нам положено дальше своего носа видеть. Но я к вам не спорить пришел. — Майор потушил папироску и тут же закурил другую. — Приказ я получил об отчислении Николая Францевича.

— Куда? — не удержался и спросил Николай.

— На запад. С наших «ТБ» на новые машины переучиваться. Вот и хотел я спросить, кто же с молодыми-то летчиками работать будет, если вы уедете. Может, войти мне с ходатайством в округ, чтобы вас дома оставили?

Николай задумался.

— Мне кажется, товарищ майор… — начал он.

— Нет, нет, — прервал его Иван Васильевич, — подумайте, посоветуйтесь, а завтра утром доложите мне. Хорошо?

Проводив начальника, Николай прошел в комнату, где стояла кроватка Виктора. Мальчик лежал с открытыми глазами.

— Я все слышал, папа, — сказал он. — Мы останемся?

— Нет, сынок, — тихо ответил Николай, — там мы нужнее. А ты спи, а то мама сердиться будет.

2

Так уж ведется в авиации: рано или поздно каждому летчику приходится пересаживаться в кабину нового, более совершенного самолета. Не так это просто — пересесть в другую кабину. Летчик, даже сменив свой самолет на другой той же серии, и то первое время чувствует себя непривычно, так как нет двух машин абсолютно схожих друг с другом характером. А на новой конструкции все надо начинать сначала: и скорость и пилотирование иные; надо приглядеться к новым приборам и, наконец, придется встретиться со множеством мелочей, которые необходимо не только запомнить, а сжиться с ними так, словно они являются частью тебя самого.

Николаю приходилось видеть дальние бомбардировщики «ДБ-3» и в жаркой монгольской степи, и в морозном небе Финляндии. Он с завистью смотрел им вслед, когда они легко, словно играючи, обгоняли его «ТБ» и уходили вдаль. Одинаково красивые и в небе и на земле, с плавными, закругленными формами, они имели по два мощных мотора, металлические воздушные винты, убирающиеся шасси. После привычных тихоходов полет этих машин казался Николаю неодолимым грохочущим шквалом, перед которым не сможет устоять никакая вражеская техника. Самолеты эти были последним достижением советской авиационной промышленности, знаменующим собой новый взлет отечественной конструкторской мысли.

И вот ему, Николаю Гастелло, доверили эскадрилью этих новых бомбардировщиков. Снова садиться ему за учебники, «наставления», тренироваться на земле и в небе, учиться и учить других.

Легкий мартовский морозец схватил лужи, и тонкий ледок похрустывал под сапогами, когда Гастелло в первый раз подошел к самолету, на котором ему теперь предстояло летать. Возле самолета возился механик в короткой летной куртке с голубыми петлицами. Николай обошел машину кругом, осмотрел рули, элероны, триммеры, влез в кабину, осторожно попробовал управление.

— Что вы с ним так деликатно, товарищ капитан? Машина прочная, — с улыбкой заметил механик.

— А Чкалов, между прочим, товарищ воентехник, советовал с самолетом на «вы» разговаривать, — ответил Николай. — Я этого совета твердо придерживаюсь и вам рекомендую. А кроме того, — улыбнулся он, — я сам слесарь, и добрые люди учили меня в свое время сначала внимательно посмотреть, а потом уж руками трогать.

Так состоялось первое знакомство Николая с будущим его боевым другом воентехником Петром Лучниковым.

В новом экипаже у Гастелло, не считая самого командира, было три человека: штурман Анатолий Бурденюк, летнаб Григорий Скоробогатый и стрелок-радист Алексей Калинин. Самым «пожилым» из них был лейтенант Скоробогатый — ему было двадцать шесть лет. Сержант Калинин был на два-три года помоложе, а лейтенанту Бурденюку не было еще и двадцати.

В апреле, сдав все положенные зачеты, экипаж был допущен к полетам на новой машине. Как и ожидал Николай, она оказалась легко управляемой, устойчивой и сравнительно простой при посадке. Уже через несколько дней они приступили к отработке элементов боевого применения, а в мае Гастелло уже уверенно водил эскадрилью в строю по маршруту, на учебные бомбометания, отрабатывал совместные действия с истребителями в воздушном бою.

Военный городок в Боровском под Смоленском, куда приехал Гастелло с семьей, мало походил на ростовскую базу. Широкая просека в лесу, небольшие четырехквартирные домики-коттеджи, разбросанные под высокими строевыми соснами. Гастелло получил отдельную квартиру с открытой верандой. Там остро пахло смолой от свежих досок и от деревьев, лапы которых тянулись к самому дому. При сильном ветре сосны шумели, словно где-то близко билось беспокойное море; над кронами их то и дело с громовым гулом пролетали самолеты, а невдалеке, за стройными колоннами стволов, жил шумной и неспокойной жизнью аэродром.

По дороге на новое место Николай с семьей на один денек сумел заехать к родителям. Теперь Франц Павлович с женой и детьми жил в самой Москве, в районе Черкизова. Встреча была радостная. По традиции съездили с отцом на Ленинские горы, побродили там, приминая рыхлые мартовские сугробы, полюбовались панорамой Москвы. Затем проехали на Красную площадь, молча постояли у Мавзолея и, немного пройдясь по центру, отправились домой обедать.

Вечером по настоянию Николая перед отходом поезда часок посидели всей семьей в вокзальном ресторане — авансом отметили день его рождения (через месяц Николаю исполнялось 34 года).

— Вот устроимся на новом месте, — убеждал Николай отца, — приезжайте вы с мамой к нам на все лето, а то сколько мы в Ростове прожили, а вы к нам так и не собрались.

— На все лето не на все лето, — обещал Франц Павлович, — а вот в июле, если получу отпуск, обязательно приеду и мать привезу.

— Приедем, приедем, Коленька. Посмотрим, как вы живете, — подтвердила Настасья Семеновна.

3

Дежурный по полку капитан Зорин, приняв рапорт от экипажей, вернувшихся из ночных полетов, обошел посты и, возвратившись на КП, сел, устало опустил голову на сложенные крестом руки.

— Сколько сейчас времени? — подумал он, но не было сил открыть глаза, чтобы взглянуть на часы. — Вот сдам дежурство — и спать, спать… Но тут над самым его ухом зазвонил телефон. Не открывая глаз, Зорин протянул руку, нащупал телефонную трубку.

— Дежурный слушает…

«Опять тревога! По воскресеньям и то покоя не дают», — сердито подумал он, бросая трубку на рычаг.

Небо еще розовело зарей, но за окном было уже светло. Часы показывали 4 часа 32 минуты.

Как бы там ни было, тревога есть тревога. Пронзительный вой сирены разбудил спящий городок. Через несколько минут он стал похож на растревоженный улей, наполнился голосами, топотом бегущих ног, шуршанием шин. В КП стали заходить работники штаба, командиры подразделений. Вскоре пришел командир полка, как всегда свежий, аккуратный, подтянутый. Дежурный, как положено, доложил ему, что в полку объявлена боевая тревога. За время дежурства никаких происшествий не произошло…

— Произошло, товарищ капитан, — не дождавшись конца рапорта, перебил его полковник. — Война началась. — И, отмахнувшись от Зорина, сел на стул.

Наступила длинная, томительная пауза.

Война!.. Гастелло и его товарищи по полку каждый день вот уже сколько лет готовились к ней — такова была их профессия, но все же пришла она неожиданно.

В двенадцать часов все в городке собрались у репродукторов. В суровом молчании выслушали сообщение Советского правительства о вероломном нападении гитлеровской Германии на Советский Союз, о боях, идущих по всей границе, о бомбежке немецкой авиацией советских городов.

Тут же, на маленькой площади перед ДК, стихийно возник митинг. Выступали старые, опытные командиры, молодые летчики, работники технической службы. Гнев, боль, возмущение звучали в их выступлениях. Слова у всех разные, но мысль одна: не щадя жизни, грудью встать на защиту Родины.

Взял слово и Гастелло. Речь его была скупа на слова, но страстна и убедительна.

— Наша жизнь, — сказал он, — принадлежит Советской Родине и большевистской партии, и, если придется, мы без колебания отдадим ее. Клянусь в этом словом коммуниста!..

А уже через два часа эскадрилья Гастелло бомбила вражеские колонны в районе Брестской крепости. Перед вылетом Николай на несколько минут забежал домой.

— Улетаешь? — спросила Аня сквозь слезы.

— Улетаю, Анечка, улетаю. Мой долг быть там, пойми…

— Понимаю, Коленька. — Аня старалась казаться спокойной, но голос выдавал ее волнение. — Когда? — спросила она, стараясь скрыть слезы.

— Сейчас. — Николай открыл письменный стол, взял часы, планшет, сунул в кобуру тяжелый вороненый «ТТ», затем обеими руками прижал к себе Аню и Виктора, поцеловал обоих и быстро, не оглядываясь вышел на улицу.

По всем дорогам, преодолевая сопротивление наших пограничных частей, двигались на восток танковые и механизированные колонны врага. Перед летчиками полка была поставлена задача — громить их, не давать им ни минуты покоя. И они летали без устали, не жалея ни сил, ни времени, — всем полком, эскадрильями, звеньями. От их бомбовых ударов рушились мосты, в черных клубах дыма взлетали на воздух вражеские автомашины, горели разбитые танки. Вернувшись домой, латали пробоины в самолетах, заправлялись горючим, подвешивали бомбы — и снова в воздух.

Иногда Гастелло удавалось забежать домой, тогда Аня старалась накормить его чем-нибудь вкусным, что он любил. Пообедав, Николай ложился и почти мгновенно засыпал. Спал он беспокойно, метался, говорил что-то. Аня садилась рядом, гладила его волосы, вглядывалась в дорогое, посуровевшее лицо.

— Устаешь, Коленька? — ласково спрашивала она, когда он просыпался.

— Нет, Анёк, спать вот только иногда хочется; если б не это, не слезал бы, кажется, с самолета. Ведь прут и прут, проклятые! Сколько их ни бьешь, а они словно из пепла встают.

4

Третий день войны. Раннее утро. Боевые экипажи уже около своих самолетов. Без суеты, сосредоточенно и четко делают свое дело механики, мотористы, вооруженцы. Взад и вперед снуют заправщики. Все самолеты полка еще на земле. Строй их не такой четкий, как в мирное время — машины рассредоточены, словно расставил их кто-то неумелой рукой.

Самолеты на земле, а в небе слышится нарастающий гул моторов. «Кто бы это мог быть,» — думает Николай.

Вдруг из-за верхушек сосен появляется немецкий бомбардировщик «Ю-88». Не спеша проплывает он низко над аэродромом.

— В укрытия! — командует кто-то.

Все быстро скрываются в щели, откопанные вдоль опушки леса. «Надо что-то делать, — мелькает в голове Гастелло. — Самолеты в воздух не поднимешь, а зенитки на такой малой высоте его не возьмут, да они и стрелять не будут».

За соснами в стороне городка послышались пулеметные очереди.

— По женщинам и детям бьют, гады! — Кровь бросилась в голову Николаю, кулаки сжались в бессильной ярости.

А «юнкерс» между тем, сделав разворот, снова прошел над аэродромом, на этот раз строча из всех пулеметов. Словно град, поднимая фонтанчики пыли, сыпались пули и стреляные гильзы. Из пробитого бака ближайшего самолета тугой струей брызнул бензин.

— Ну попробуй, сунься еще раз! — зло выругавшись, крикнул Николай, рывком выскочил из убежища и побежал к своему самолету.

— Куда, Гастелло? — крикнул кто-то из товарищей, но тот уже сидел в кабине стрелка и обеими руками держался за ручки пулемета, ожидая незваного гостя.

Тот не заставил себя ждать. Стреляя из пулеметов, он снова появился над аэродромом. Отчетливо были видны кресты на его крыльях — черные с белой обводкой. Николай поднялся во весь рост и выпустил длинную очередь прямо в брюхо фашистского стервятника. «Юнкерс» вздрогнул, развернулся и со снижением стал уходить в сторону.

Через час пришло сообщение: подбитый «Ю-88» совершил вынужденную посадку в шести километрах от аэродрома. Командир его убит, второй пилот, штурман и стрелок взяты в плен.

5

26 июня чуть свет Николай уже был на аэродроме, вместе с механиком и вооруженцами подвешивал в бомбовые люки холодные, влажные от утренней росы бомбы. Еще раз внимательно осмотрел самолет и, дав последние указания Лучникову, вместе с Бурденюком отправился на КП. Карты, полученные в штабе, на первый взгляд были такие же мирные, зелененькие, с разноцветными полосками речек, дорог и оврагов. Только сегодня по картам, словно ржавчина, расползлись черные круги и точки вражеских объектов.

Задание было лаконично просто: бомбардировать мотомехчасти противника на дорогах Молодечно — Радошковичи. Высота бомбометания 600–800 метров. Маршрут ИПМ (исходный пункт маршрута) — Орша — Борисов — Минск.

План разработали следующий: вылет всей эскадрильей по два с интервалом между звеньями 5–7 минут. Ведущим в первой паре вылетает сам комэск Гастелло, ведомым старший лейтенант Воробьев. Полет в правом пеленге. Подход к цели под прямым углом. Во время разворота на боевой курс ведомый отстает на 500–800 метров. Прицеливание и сброс производить самостоятельно, с двух заходов.

Ровно в 10.30 Николай поднял свою машину в воздух. Внешне совершенно спокойный, он сел в кабину, опробовал рули, осмотрел приборную доску и запустил двигатели. Разогнавшись до нужной скорости, самолет легко оторвался от земли и перешел в набор высоты. Почти одновременно поднялся в воздух бомбардировщик Воробьева.

Под крылом знакомая мирная картина: извилистая линия Днепра, местами поблескивают не успевшие еще пересохнуть калюжины. Мелькнула знакомая рощица, деревня с побуревшими соломенными крышами. Возле Орши Днепр круто свернул к югу, и Гастелло направил самолет параллельно железной дороге.

Под Борисовом стали появляться следы бомбежек: разбитая водокачка, обгоревшие остовы товарных вагонов, мохнатое дымное облако в стороне Минска. А вот и передовая: опрокинутая догорающая автомашина, окутанные пороховым дымом ломаные линии окопов, тусклые вспышки минометов — идет бой. Гул моторов заглушает звуки земли, и бой кажется безмолвным. Теперь они летят над территорией, занятой врагом. Здесь из каждой купы деревьев, из каждого стога может высунуться ствол зенитки, ударить крупнокалиберный пулемет.

Чувствует ли Гастелло страх? Да, конечно, но он твердо знает, что не дрогнет перед лицом любого, самого сурового испытания. Да и как можно показать этот страх, когда на тебя смотрит весь экипаж. А ведомый? Он сразу заметит нерешительность в действиях своего ведущего.

Гастелло летит на высоте около двух тысяч метров. Земля просматривается хорошо. Вот по полевой дороге движется длинная серо-зеленая колонна, по обочине ее обгоняют несколько крытых брезентом грузовиков.

«Проутюжить бы их сейчас», — думает Николай, но его цель: шоссе Молодечно — Радошковичи. Слева ясно виден черный султан дыма — горят станционные постройки в Олехновичах. Там безусловно должны быть зенитки, но они почему-то молчат. «Видимо, принимают нас за своих», — решает Николай.

Под крылом Радошковичи. Еще в 1939 году он пролетал здесь. Сверху городок выглядит нетронутым. Тут недалеко и Плужаны — деревня отца. «Я мимо нее пролетал два раза», — писал он тогда.

За Радошковичами — лес, рассеченный надвое широким шоссе, слева железная дорога, на ней санитарный состав — четко выделяются красные кресты на крышах вагонов. Резко снижаясь, Гастелло забирает вправо. Сейчас он летит по направлению к шоссе, внимательно смотрит вниз. По шоссе движутся похожие на больших грязно-зеленых жуков крытые автомашины и танки. На приборной доске зажигается зеленая лампочка — Бурденюк сигналит: «Приготовиться».

— К бою готов, — услышал Николай голос Калинина в шлемофоне.

— Готов, — словно эхо, отзывается Скоробогатый.

Высота 600 метров, 400, уже ясно видны черные кресты на танках. Машины, до этого спокойно ехавшие по дороге, беспорядочно заметались, стали сворачивать на обочины.

— Ага, заметили! — шепчет про себя Николай. — Поздно, голубчики!

Бомбы уже вываливаются из люков, шоссе окутывается дымом, сквозь него прорываются языки пламени.

— Порядок, командир, накрыли как миленьких! — звучит взволнованный голос Бурденюка.

— Молодец, Толя! — кричит Николай.

Сквозь гул моторов он отчетливо слышит, как работают пулеметы, отзываясь толчками в ушах, — это Скоробогатый и Калинин бьют по разбегающимся фашистам.

— Ну что, герр Гудериан? — цедит Николай сквозь зубы. — Это тебе не по Европе гулять!

Пара снова выходит на боевой курс. Гастелло видит, как, продираясь сквозь придорожные кусты, разбегаются фашистские солдаты, как падают они, скошенные пулеметным огнем, как клубится черным дымом и пылает дорога от нового бомбового залпа.

— До скорого свидания! — почти кричит Николай и, набирая высоту, уходит в сторону. Оглядывается на ведомого, тот, отбомбившись, повторяет его маневр.

Вдруг впереди по курсу возникает бурое облачко, другое, третье: заработала скрытая в деревьях зенитная батарея. Металлическое тело самолета вздрагивает от близких разрывов. Надо уходить. Николай делает разворот, и в этот момент перед глазами его вспыхивает яркий огненный шар, в кабину врывается ветер, с разбитой приборной доски летят стеклянные осколки. Правый мотор сразу заглох. Потянуло едким дымом. По плоскости поползли струйки огня. «Пробит бензиновый бак», — решает Николай.

— Попытаюсь сбить пламя, — объявляет он экипажу, бросая самолет на скольжение; но пламя, чуть заглохнув, вспыхивает с новой силой, оно словно прилипло к плоскости, подбирается уже к фюзеляжу, охватывает элерон.

«Что делать? — напряженно думает Николай. — Приказать экипажу покинуть самолет? Но ведь там немцы — никуда не спрячешься».

За бомбардировщиком тянется густой шлейф дыма, с крыла срываются огненные языки. Обгоревший элерон и покореженное огнем крыло не дают никакой надежды дотянуть до своих. Все труднее становится удерживать самолет в воздухе. Идет он теперь с постоянным левым креном. Огонь и дым заволакивают кабину Калинина.

— Как рация, Алеша? — спрашивает Николай.

— В порядке, — охрипшим от дыма голосом отвечает Калинин.

— Радируйте Воробьеву — возвращаться на базу. Я буду таранить скопление вражеских машин. Экипажу немедленно покинуть самолет!

— Я остаюсь, товарищ капитан, — слышится в шлемофоне голос Бурденюка.

— Я остаюсь, — откликается Калинин.

— Мы остаемся, — говорит Скоробогатый.

Спорить поздно. От жаркого удушливого дыма в кабине трудно дышать. Дым ест глаза, раздирает горло. Огонь прожег борт фюзеляжа и мечется по кабине, раздуваемый ветром. На Гастелло тлеет комбинезон. Острая боль охватывает всю правую сторону тела. Скоро пылающая машина перестанет слушаться рулей. Надо спешить, спешить! Если уж отдавать жизнь, то как можно дороже. Крутой разворот, и машина снова над головами фашистов. Из танковых люков вываливаются солдаты и бегут в сторону от дороги. Не умолкая бьют пулеметы Калинина и Скоробогатого. Сквозь дым Николай видит, как, словно подкошенные, падают немцы возле своих машин.

«Только тогда это будет подвигом, если тебе ясны все последствия». Кто это сказал?.. Ах да, Трубицын. Учел ли я все последствия? Да, учел — не аварией, не пленом, а гибелью для врага закончится наш полет».

Остановился и левый мотор. Николай слышит теперь только свист ветра и нарастающий шорох пламени. Оно, словно огромное красное знамя, полощется на ветру.

«На что похож этот шорох? Ах да, так шуршат льдины… ледоход… рядом Аня, она доверчиво прижалась к плечу. Да, она здесь, она всегда со мной во всех полетах… Витюшка…»

Нестерпимая боль в глазах — горячий дым ударил в лицо Николаю. «Огонь, кругом огонь! Вот они, цистерны с горючим, скопление танков… Отец, мама, простите мне это — иначе я не могу».

Всем телом Николай наваливается на штурвал. Удар страшной силы…

Гастелло уже не видит, как взвился в небо огромный столб пламени, но он знал, что так будет.