Повесть о мужестве

1

Рабочий день закончился. В механическом цехе идет производственное собрание. Выступает главный инженер завода Алексей Платонович.

— Страна, — говорит он, — действительно находится на подъеме, факт это бесспорный. Тем с большей горечью приходится констатировать, что у нас-то с вами нет еще никаких оснований радоваться. К печальному финишу пришли мы. Год кончается, а на сборке стоят паровозы, которые давно уже должны были выйти на магистрали. — Алексей Платонович помолчал, затем, протянув руку туда, где чуть поблескивали в темноте ряды станков, продолжил: — Вы сами, товарищи, тормозите индустриализацию, о которой так много и так красиво говорили сегодня. Индустриальной стране, как хлеб, как воздух, нужны паровозы. А вы систематически недодаете деталей для их сборки. Так где же, позвольте спросить, ваш энтузиазм, где темпы?

— Энтузиазм в оправку не вставишь! — крикнул кто-то из темноты.

— Знаю, знаю, — поморщился главный инженер. — Резцы у вас будут. Тут, может быть, и мы виноваты немного… А вот скажите, — снова устремился он в атаку, — почему необходимейшие станки, которые мы получаем из-за границы за золото, простаивают у вас неделями? Кто за это несет ответственность? — Безнадежно махнув рукой, Алексей Платонович протер пенсне, привычным жестом вскинул его на переносицу и сел.

— Кто несет ответственность? — послышалось в наступившей тишине. — Вы! Только на другие плечи хотите ее переложить.

Невысокий парень в синем рабочем комбинезоне не спеша подошел к столу президиума, обвел глазами присутствующих. — Что же, товарищи, — начал он, — нас сейчас чуть ли не в саботаже обвинили, а мы молчим. Согласен я с товарищем главным инженером — не дело, если сборка простаивает из-за нехватки механических деталей. Спросить только хочется: значит ли это, что люди у нас работают спустя рукава? Как же тогда понять наши ударные вахты? Двадцать часов не уходил из цеха Суворов, когда остановился карусельный станок. Двадцать часов! А через четыре снова пришел на работу.

— А не сам ли ты тоже все двадцать часов с Тимофей Иванычем проработал? — напомнил кто-то.

— Это к делу не относится, — отмахнулся парень. — Вот я, Алексей Платонович, — снова обратился он к главному инженеру, — в цехе уже два года работаю, а вас второй или третий раз вижу. Где уж вам знать, чем цех болеет! Легче всего с больной головы на здоровую валить. А вы поглубже копнуть попробуйте да разобраться, почему, например, из литейки идет брак, почему за хорошим инструментом рабочие чуть не в драку… Всё мы виноваты? Вот вы говорите, станки простаивают. Да станки, товарищ главный инженер, хозяина любят — губит их обезличка. А у нас рабочих гоняют с места на место. Или не знаете обо всем этом вы с директором? Вот помогите нам, подумайте, как устранить недостатки, а мы просить себя не заставим, не хуже других работать будем.

— Правильно, Никола! К народу поближе надо! — раздались голоса.

— Кто это? — недовольным тоном спросил Алексей Платонович сидевшего рядом начальника цеха.

— Комсорг наш, Николай Гастелло, — ответил тот, улыбнувшись в усы. Он-то хорошо знал этого парня.

Все больший авторитет завоевывал Николай и у молодых и у пожилых рабочих. Зашел недавно о нем разговор на партийном бюро. Мнение было единодушным — место ему в рядах большевистской партии.

Вскоре в один из февральских вечеров Франц Павлович пришел с работы один.

— А Коля что, в клуб пошел? — спросила Анастасия Семеновна.

— И совсем не в клуб, — заговорщицки улыбнулся Франц Павлович и, метнув взгляд в сторону насторожившихся ребят, сказал: — Задержался на заводе, а зачем, после узнаете.

Домой Николай вернулся в девятом часу.

— Ну как, сынок, все в порядке? — встретил его отец.

— В порядке, папа, — весело ответил Николай.

— Значит, приняли?

— Единогласно!

— Здорово! — просиял Франц Павлович. — Мать, а мать! Ребята, — позвал он, — идите-ка сюда, поздравьте Миколу нашего! Да поглядите же на него, он теперь уже не такой, как вчера был, — в партию его приняли!

— В партию? Да как же все это было-то, расскажи, Николенька, — попросила Анастасия Семеновна, обнимая сына.

— Знаешь, мама, — смущенно заговорил Николай, — я словно в чаду был. Вопросы задавали, а потом как стал Суворов Тимофей Иванович хвалить меня, аж в краску вогнал! Профессией, дескать, я овладел, уровень повышаю, в мероприятиях участвую. Я и не знал, что такой я хороший, — закончил он, рассмеявшись.

— Все правильно, Микола, — сказал Франц Павлович, — Тимофей зря болтать языком не станет. Ну, а в чем и перехвалил он тебя, в дальнейшем исправишь, династию свою рабочую не подведешь.

— Не подведу, папа, — серьезно ответил Николай.

2

Не ошиблись заводские коммунисты, приняв Николая Гастелло в свои ряды. И раньше он пользовался заслуженным уважением у товарищей как признанный вожак цеховых комсомольцев, а теперь агитатора Гастелло знали и любили не только товарищи по работе, а и многие крестьяне окружающих сел, куда ездил он по поручениям партийной организации.

Время было бурное, наполненное большими политическими событиями. Единоличные крестьяне, преодолевая сопротивление кулацкой прослойки, целыми деревнями объединялись в кооперативные хозяйства, и ох как нуждалась тогда деревня, запутанная и запуганная врагами колхозного строя, в партийном слове правды, и эту правду нес им молодой коммунист Гастелло.

На заводе тоже были свои немалые заботы: производственный план, работа с комсомольцами, спорт, самодеятельность…

А еще была Аня. С каждым днем все больше и больше крепла их дружба. В семье Матосовых успели полюбить Николая, и если день-два он не появлялся, Петр Диомидович допытывался у Ани — уж не поссорились ли они. Да и сам Николай, не ожидая приглашения, каждый свободный вечер старался забежать к Матосовым.

Время тянется долго для тех, кто не умеет занять его. Казалось, совсем недавно Николай с товарищами заливал каток, готовил лыжи к зиме, а вот уже мать напекла ребятам маленьких плетеных жаворонков — пришла весна.

Третий день теплый сырой ветер гнал по небу рваные клочья облаков. Снег как-то вдруг исчез, обнажив черную, влажную землю, пахнущую прелью прошлогоднего листопада. Лишь кое-где в затененных местах доживали последние дни серые, ноздреватые сугробы.

Аня и Николай стояли на откосе над Окой, возле старой, вросшей в землю церквушки. Мимо них под гору стремительно несся мутный поток талой воды. Привело их сюда желание посмотреть ледоход. Оба они с детства каждую весну ждали его и могли часами с особым, сжимающим сердце, тревожным и радостным чувством наблюдать торопливый бег серо-голубых льдин.

С откоса, где стояли они, открывался широкий вид на скованную еще льдом речную излучину, на уходящие в туман поля заречья, на бурую полоску зимника, перечеркнувшего реку.

— Коля, Коля, она двинулась! — то и дело восклицала Аня, крепче сжимая руку Николая.

— Да, да, — соглашался он, с волнением чувствуя тепло ее маленькой, беспокойно вздрагивающей от нетерпеливого ожидания руки.

И вот наконец с пушечным грохотом лопнуло ледяное поле; черная трещина, разорвав надвое дорогу, поползла к дальнему берегу. Аня вздрогнула и прижалась к плечу Николая. Он обнял ее, и они, как завороженные, стали смотреть на тысячепудовую льдину. Обнажив облизанное водой голубоватое брюхо, она медленно наползала на дорогу. Оседая под чудовищной тяжестью, ледяное поле стало уходить под воду. И вдруг десятки трещин, перекрещиваясь и догоняя друг друга, веерами разбежались по льду. За одну минуту ледяной монолит со звоном и шорохом рассыпался на сотни больших и маленьких льдин. Сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, сталкиваясь и кроша друг друга, понеслись они к Волге.

— Смотри, смотри, — тормошила Николая Аня, — до чего ж хорошо!

— Хорошо!

Ему казалось, что он слышит, как учащенно бьется ее сердце. Какой же привлекательной и милой была она в эту минуту: яркий румянец прилил к ее щекам, большие серые глаза искрились радостью.

— Да ты не на меня смотри, а на реку! — с веселым отчаянием воскликнула Аня, поймав взгляд Николая.

«На реку»! Сейчас и река, и небо, и весь мир были для него в этих широко открытых девичьих глазах. Он осторожно повернул Аню к себе и дважды поцеловал ее в полураскрытые губы.

3

Весенние дни хоть и длиннее зимних, но пролетают они быстрей; пестрая череда их показалась Ане одним радостным днем, наполненным солнцем и неумолчным птичьим щебетаньем.

В маленьком садике Петра Диомидовича цвела сирень, тугие ароматные гроздья заглядывали в комнату. Аня, задумавшись, сидела у окна. Ночь была теплая, звездная. Город спал. Сквозь сплетение веток просвечивали огни вокзала. В тишине послышались осторожные шаги, еле слышно скрипнула дверь, и, шаркая домашними туфлями, вошел Петр Диомидович. Ему не спалось, и он бродил по квартире, стараясь не разбудить спящих.

— Мечтаешь, полуночница? — ласково спросил он, садясь рядом с дочерью.

— Папа? — тихо отозвалась Аня. — Ты очень хорошо сделал, что пришел, мне просто необходимо поговорить с тобой.

— Сердце сердцу весть подает, доченька. — Петр Диомидович нашел в темноте Анину руку и взял ее в свои большие ладони.

— Я сегодня такая счастливая, папа, такая счастливая! — доверительно заговорила Аня, пряча лицо на груди отца. — Ты знаешь…

— Догадываюсь. Уж на что у нас мать недогадлива, и та говорит: «Карты сегодня на Аню раскинула, выходит ей бубновый король и дальняя дорога». С дорогой уж не знаю как, а с королем, думаю, она в самую точку попала. А? Что скажешь?

— В самую точку, — еле слышно повторила Аня.

В тишине ночи отчетливо прозвучал и замер вдали перестук колес — мимо станции прошел ночной поезд.

— Знаешь, папочка, — снова заговорила Аня, — сегодня мне этот самый «король» предложение сделал.

— Да ну! — улыбнулся Петр Диомидович и, ласково погладив дочку по голове, спросил: — Ну, а ты что ему сказала?

— Сказала — подумаю.

— Та-ак, — протянул Петр Диомидович. — Здесь ведь, девочка, самое главное: любишь ли его ты.

— Не любила б, сразу бы сказала «нет».

— А тогда и думать нечего. Парень он честный, смекалистый. Мне так он очень нравится, да и у матери он, кажется, благосклонности добился. Зря, думаешь, у нее на картах бубновый король выходит! Давно уже мы с ней к вам приглядываемся…

— Какие же вы у меня хорошие, папка! — Аня еще глубже зарылась лицом в мягкую домашнюю куртку отца.

Зори в конце мая ранние, и, когда Петр Диомидович ушел к себе, было почти совсем светло.

— Рад за тебя, доченька, — сказал он на прощанье, — скоро, значит, и на свадьбе гулять будем.

Но погулять на свадьбе Петру Диомидовичу не пришлось. В августе, когда произошло это событие, он был далеко от Мурома, на станции Нечаевская. Еще в июне ему пришлось уехать на новое место работы. Да и свадьба была очень скромная. Из загса молодые приехали на извозчике. В маленькой гастелловской квартире их ожидали Анастасия Степановна с Володей, только что приехавшие из Нечаевской, да несколько старых друзей. Франц Павлович произнес тост; обе мамаши всплакнули, как положено. А вечером Аню и Николая всей компанией проводили на вокзал.

4

Есть в Крыму городок, словно самой природой созданный для планерного спорта. Здесь издавна проводятся всесоюзные слеты планеристов. Над вершинами Карадага ставятся всесоюзные и мировые рекорды, испытываются новые модели.

Не один год Николай стремился попасть сюда, посмотреть, как летают настоящие мастера. И вот наконец мечта его сбылась. Сегодня они с Аней приехали в Коктебель из Старого Крыма на маленьком, сильно потрепанном фордовском автобусе. Вместе с ними ехали несколько татарок в сборчатых широких юбках, два еще не успевших загореть туриста и молодой черноглазый парень в выцветшей полувоенной гимнастерке. На рукаве у парня голубел небольшой ромбик с серебряными крылышками и алой звездой посредине.

Пока автобус петлял по пыльному серпантину дороги, Николай с интересом разглядывал парня — тот пытался что-то писать в записной книжке, но автобус все время подбрасывало, и карандаш только царапал бумагу. Убедившись в тщетности попытки, парень сунул в карман книжку и встретился глазами с Николаем.

— Вы на слет? — спросил он.

— Да нет, — вздохнул Николай, — хоть издали, краешком глаза посмотреть хочу. Я ведь сам в Муроме летать пробовал.

— Пробовали? Так зачем же издали, приходите к нам на базу.

— А пустят нас? — спросила Аня.

— Пустят, — уверенно сказал парень. — Вы меня спросите — Королева Сергея. Приходите, не стесняйтесь; — закончил он, дружески улыбнувшись.

В этот момент скалы расступились, и все вокруг, как по волшебству, наполнилось ярким голубым сиянием. Автобус словно повис в безбрежной глубине неба.

— Море, — сказал Королев. — Вот сколько езжу тут, а не могу привыкнуть — каждый раз дух захватывает.

Гостиница, где остановились Аня и Николай, была расположена на самом берегу. Дотемна они стояли на маленькой деревянной терраске над морем, вдыхая влажный соленый воздух. К вечеру море стало тревожным и беспокойным. Зеленые волны, шипя, вползали на пляж и с грохотом разбивались о защитную стенку, сложенную из серых каменных глыб.

— А тебе не жутко, Коля? — спросила Аня, зябко передернув плечами.

— Жутко? — Николай посмотрел на нее. — Отчего?

— Да от моря этого! Ты должен меня понять. Мне кажется, что там, в темноте, рвется на цепи тысячеголовый зверь, что цепь вот-вот оборвется, и он бросится на берег. А я такая маленькая, беспомощная… И страшно, и в то же время хочется бежать навстречу ему.

— Как кролик к удаву, — улыбнулся Николай. — Пойдем-ка лучше.

Они ушли к себе в номер, а море продолжало греметь и биться где-то совсем рядом.

На другой день молодые проснулись рано. За окном виднелось море, но было оно снова лазурно-голубым и кротким, словно просило прощения за вчерашнее буйство.

Наскоро позавтракав, Аня и Николай отправились на Узун-Сырт к планеристам. Долго лезли в гору по россыпи из звонких плиток известняка. Наконец в неширокой долине увидели несколько планеров. Среди них легкостью и изяществом форм выделялся красно-желтый планер с узкими, широко раскинутыми крыльями.

— Вот бы мне на таком! — воскликнул Николай.

— Зависть, Коля, — один из самых тяжелых пороков, — заметила шутя Аня.

— Это не зависть, Анечка, а что-то другое, какое-то птичье чувство. Ты меня не поймешь, если сама не больна этой болезнью.

— Слава богу, что болезнь эта не заразная, — рассмеялась Аня.

— А, пришли! Молодцы, умеете вставать вовремя. — Навстречу им, широко улыбаясь, шел их вчерашний знакомый Сережа Королев.

Поздоровавшись с ним, они подошли к понравившемуся Николаю красному планеру.

— Моя звездочка, — ласково сказал Королев. — Пилотажный планер «Красная звезда», — пояснил он, дотрагиваясь до перкалевого крыла. — Я его еще два года назад соорудил.

— И сами сконструировали?

— Сам… Ну, конечно, друзья помогли. Вот, познакомьтесь — Василий Андреевич, хочет сегодня на моей звездочке полетать.

— И еще как полетаю! — Перед Николаем стоял стройный худощавый летчик с четырьмя кубиками на петлицах. — Степанченок, — представился он, здороваясь.

— А это мои новые знакомые — Гастелло с супругой. Тоже планерист. Из Коврова, кажется?

— Из Мурома, — поправил Сергея Николай.

— Ну давайте, давайте, поехали, — заторопился Степанченок. — Чувствуете, ветерок какой.

Действительно, здесь на высоте ветер был много сильнее, чем внизу. Этот ветер «южак» рождается где-то там, в солнечном мареве над морем, и с необыкновенным постоянством обдувает берег, волнами прорываясь в долины.

Степанченок залез в кабину, натянул кожаный шлем, поправил очки. Короткая команда — и он уже в воздухе. Вот он проплыл над южным склоном, повернул обратно; ветер поднимал его все выше и выше.

— Смотрите, смотрите! — воскликнул Королев, взяв под локоть Николая, который и так следил за планером не спуская глаз.

Планер клюнул носом и, снижаясь, пошел в крутое пике.

— Мертвая петля! — восторженно крикнул кто-то.

— Петля, петля! — подхватили остальные.

За первой петлей последовала вторая, потом третья… Все побежали туда, где снизился планер. Побежал и Николай, а за ним Аня, цепляясь высокими каблуками за плитки сланца.

Так Николаю и Ане довелось быть свидетелями каскада петель Нестерова на пленере, впервые в мире проделанного инструктором Качинской школы летчиков Василием Степанченком на планере Сергея Королева.

5

Домой, в Муром, молодые вернулись веселые, загорелые, до краев наполненные впечатлениями. Было о чем вспомнить им после этой поездки: и старенький пароход, доставивший их из Крыма на Кавказское побережье, и черные при лунном свете кипарисы Нового Афона, и залитую солнцем набережную в Сухуми, и море — то атласно-голубое, то взъерошенное серо-зеленое с белыми злыми барашками… Но больше всего запомнился Николаю каменистый склон Узун-Сырта и рукотворные птицы, свободно парящие на тугих воздушных струях.

На заводе Николаю предложили заменить уходящего на пенсию контрольного мастера в литейке. Подумав, посоветовавшись с отцом и с Суворовым, Николай согласился.

Трудно было на новой работе. Сложные трехмерные детали требовали большой внимательности при сверке их с чертежами. Пришлось снова вернуться к черчению и к математике, вспоминать дисциплины, которые он проходил на курсах. В этом ему помогли Путимов и Аня, с которой он долгими вечерами сидел за учебниками.

Вскоре начальнику литейки Ивану Сергеевичу Афанасьеву пришлось столкнуться с исключительной настойчивостью и принципиальностью нового контрольного мастера. Дважды Николай отказывался подписать акт о сдаче партии отливок. Никакие посулы и уговоры на него не действовали.

Трещал план, под угрозой были заработки. Зато все реже и реже стали возвращаться в переплавку детали из механического цеха. В конце концов Иван Сергеевич понял, что с таким контролером работать спокойнее и лучше. Подтянулись и бракоделы, убедившись, что новый мастер все равно заставит переделать работу, если деталь не будет полностью соответствовать чертежу.

Хоть и много сил отнимала работа, но жизнь шла своим чередом: в клубе шли спектакли и концерты, а на стадионе продолжались футбольные игры, и везде Николай был непременным участником. Приходилось ему и с планером возиться, но прыжки-полеты на стареньком планере после того, что ему довелось повидать в Коктебеле, мало удовлетворяли его. Постепенно планер перешел в руки подрастающих мальчишек.

Все чаще и чаще Николай стал задумываться о серьезной летной учебе, но для этого надо было уехать из Мурома куда-нибудь, где есть хотя бы аэроклуб.