Повесть о мужестве

1

Подошел тревожный, 1939 год. Газеты не успевали сообщать о новых и новых актах насилия, терроре, провокациях. По улицам Вены и Праги маршировали колонны немецкого вермахта. В странах Балканского полуострова бесчинствовали фашистские молодчики. Японцы, притихшие было после урока, полученного ими на Хасане, снова стали создавать конфликты на нашей дальневосточной границе.

В полку все чаще проводили учебные тревоги. То рано утром, когда все еще спали, то среди ночи Николаю приходилось подниматься и бежать на сборный пункт своего отряда. Иногда он возвращался скоро, а иной раз улетал на несколько часов, а то и на весь день.

И вот однажды, ранним летним утром, снова прозвучала сирена. Как всегда, Николай быстро собрался, взял свой «тревожный» чемодан и направился к выходу.

— Спи, спи, — сказал он проснувшейся было Ане, поцеловал ее, поправил сбившееся одеяло Виктора и ушел, еле слышно притворив дверь.

Обратно он вернулся только через два месяца. На этот раз не учебный, а боевой приказ поднял в небо бомбардировщик Николая Гастелло: японские самураи нарушили государственную границу дружественной нам Монголии и на пограничной реке Халхин-Гол завязались тяжелые бои.

Летели днем и ночью, пересекали горные цепи, боролись со шквальными ветрами. После недельного перелета достигли конечного пункта маршрута — небольшого монгольского селения Або-Самат.

Жара. Степь. Ровная, поросшая кое-где пожухлой от зноя травой площадка полевого аэродрома. Полосатая «колбаса» ветроуказателя безжизненно сникла на мачте. В небе ни облачка. Над самолетами дрожит и переливается прозрачными струйками нагретый воздух. Потные, разомлевшие от жары механики в расстегнутых комбинезонах лазают по машинам. В широкой тени одного из самолетов на разостланном брезенте расположилось несколько летчиков. Четверо «забивают козла», остальные активно «болеют». Гастелло стоит поодаль и рассеянно смотрит, как ложатся косточки домино. Он не любит эту игру, но что еще можно придумать в ожидании приказа перед вылетом.

Николай думает, что, в сущности, вплотную приблизилось то, к чему он готовил себя долгие годы. А готов ли он? Так же ли спокойно поведет он свою машину под огнем, как водил ее на маневрах и учениях?.. Взрыв смеха прервал его мысли — кто-то из игроков заработал «козла», и ему предстояло встать на четвереньки и мекать по-козлиному. Николай улыбнулся и полез в раскаленную кабину своего самолета помогать борттехнику Швыдченко, налаживающему приборы.

Они возились с нежелавшим встать на место креномером, когда появился связной из штаба:

— Старшего лейтенанта Гастелло — к командующему.

Гастелло недоуменно поднял брови.

— Меня? — Он вылез из кабины и, поправляя гимнастерку, двинулся за связным.

— Товарищ старший лейтенант, а товарищ старший лейтенант! — окликнул его командир одного из кораблей, Козловский. — Ради такого случая милостиво разрешаю вам воспользоваться моим мотоциклом.

Гастелло издали кивнул ему, и через минуту видавший виды «Октябренок» Козловского с авиационным грохотом скрылся в пыли по дороге к Або-Самату.

Командный пункт размещался в маленьком глинобитном домике. Простой стол с двумя полевыми телефонами, несколько стульев и большая карта на стене составляли все его убранство. Когда Николай вошел, командующий разговаривал по одному из телефонов. Продолжая говорить, он жестом предложил Николаю стул напротив себя.

— Да, — говорил он в трубку, — согласен, в четырнадцать ноль-ноль. Только попрошу не опаздывать. Маршрут сложный и надо будет добраться до темноты.

Гастелло с интересом рассматривал этого прославленного советского аса, героя Испании, о храбрости и летном мастерстве которого ему приходилось слышать не раз. Николаю понравилось его простое, с крупными чертами лицо, высокий лоб, маленькие усики под несколько крупным, мясистым носом. С этим лицом, как бы высеченным из цельного камня, как-то странно не гармонировали черные живые глаза, окруженные мелкими морщинками. Китель командующего, несмотря на жару, был застегнут на все пуговицы. Над левым карманом алели два ордена Красного Знамени.

Положив трубку на рычаг, командующий приветливо улыбнулся и сказал:

— Так, значит, это вы — Гастелло? О вас мне говорили как о хорошем волевом командире-летчике. Я решил поручить вам серьезное задание.

Некоторое время он смотрел на Николая, словно оценивая его. Тысячи мыслей пронеслись в голове у Гастелло. Он уже видел себя в кольце разрывов, видел, как от меткого попадания бомб взлетают на воздух танки и автомашины самураев. Ему очень хотелось доказать, что в России есть немало летчиков, способных сражаться не хуже, чем те, которые воевали в небе Астурии и Гвадалахары.

Командующий положил руки на стол, наклонился вперед и сказал:

— Повезете раненых в Читу.

— В Читу? Раненых?.. — На момент Николай растерялся.

— Вы хотите что-то сказать? — помог ему командующий, заметив растерянный взгляд Николая.

— Товарищ командующий, я ведь… мы ведь бомбардировщики!

— Да? — притворно удивился тот. — А я и не знал, кто вы такие. — Затем, посерьезнев, добавил: — Я понимаю ваш благородный порыв, товарищ старший лейтенант. Если я вам сейчас скажу «выполняйте», вы полетите туда, куда вас пошлют, но я хочу, чтобы и вы меня поняли. Война — это не только стрельба и бомбежки, не в меньшей мере это тылы и коммуникации. Я был в весьма затруднительном положении до прибытия вашей группы и пока буду вас использовать только как транспортную авиацию.

— Но наши машины не приспособлены для перевозки раненых, — неуверенно возразил Гастелло.

— Приспособьте! У вас еще больше двух часов времени, — сухо сказал командующий и, постучав костяшками пальцев по краю стола, спросил: — Вы, вероятно, хотите знать, почему мой выбор остановился на вас? Отвечу и на этот вопрос. Маршрут сложный, лететь почти все время над горами. Синоптики ничего хорошего не обещают. А раненые бойцы для нас с вами самый дорогой груз. Не так ли? Вы меня поняли, товарищ старший лейтенант?

— Понял, товарищ командующий. Готов выполнить любое задание.

— Ну вот и отлично. Прошу развернуть карту.

2

С ровным, басовитым гулом работают все четыре мотора. Тяжелая, ширококрылая машина идет курсом на северо-восток. Внизу, насколько хватает глаз, хаотическое нагромождение горных цепей. Причудливо извиваясь, они то расходятся веером, то снова сходятся. Ослепительно сверкают на солнце вершины отдельных пиков. В распадках между горными цепями, подчиняясь их капризным извивам, бегут, отражая яркие солнечные блики, многочисленные реки и речки, то белые от бурунов, то зеленые и тихие. Проплывают редкие кучевые облака.

Гастелло сидит слегка откинувшись, руки его лежат на коленях — машину ведет второй пилот. «Молодец, Женька, — думает Николай про своего штурмана Женю Сырицу, — как хорошо он прокладывает маршрут над этими хребтами».

Гастелло, сам прекрасно знакомый со штурманским делом, высоко оценивает работу своего штурмана и безоговорочно ему доверяет.

— Впереди хребет Щевочный, — говорит Сырица.

— Щевочный? — Гастелло вспоминает, что над этим хребтом синоптики обещали ему встречу с грозовым фронтом. «Может быть, ошиблись, — думает он. — Всем людям, в том числе и синоптикам, свойственно ошибаться. — Мысли его возвращаются к сегодняшнему разговору с командующим. — Хорошо мне вправил мозги старик», — подумалось ему.

Ровно в четырнадцать ноль-ноль на аэродром прибыли два автобуса с ранеными. Двадцать три искалеченных, еще возбужденных недавним боем человека в сопровождении беленькой курносой девочки с толстой косой быстро были погружены в бомбардировщик и расположились в фюзеляже на нескольких, с трудом добытых матрацах и брезентовых чехлах, снятых чуть ли не со всей эскадрильи.

Потом Гастелло долго не давали вылет, потому что с характерным свистом, нещадно пыля, на взлетную дорожку садились возвратившиеся с боевого вылета истребители.

Последней садилась «Чайка» с красной шестеркой на хвосте. Николай из своей кабины сразу заметил, что машина еле тянет — капот на моторе сорван, на месте люка под правой плоскостью чернело зияющее отверстие. Истребитель, коснувшись земли, покатился, забирая вбок и кренясь на сторону. Дважды он чиркнул плоскостью землю и остановился в туче поднятой пыли. Туда устремилась санитарная машина и побежали люди. После этого погрузили на борт еще одного раненого — летчика с красной шестерки. Шел он сам, опираясь здоровой рукой о плечо сопровождавшего его санитара, другая рука была плотно прибинтована к груди, голова сплошь закрыта белой марлевой повязкой, открытым оставался только один глаз — покрасневший и воспаленный. Подойдя к самолету, летчик поднял голову и, заметив в кабине Гастелло, поприветствовал его здоровой рукой. Сердце Николая болезненно сжалось: как же осторожно надо везти этих людей, какая ответственность ложится на его плечи. Тысячу раз прав был командующий, придавая такое значение этому рейсу. Каждому из этих людей угрожает смерть, если он, Николай Гастелло, не доставит их вовремя в госпиталь.

3

Километр за километром самолет приближается к цели. Возбужденные голоса за спиной Николая утихли — видимо, раненые, убаюканные ровным гулом мотора, дремлют. «Вот, — думает он, — Аня небось воображает, что я воюю, а я…»

— Николай Францевич, а впереди что-то того! — перебивает его мысли Сырица.

Да, впереди действительно было «что-то того» — белая в лучах солнца, похожая на шляпку гриба вершина огромного облака словно оперлась на два свинцово-серых крыла, распростершихся на многие километры над горами. «Вот и грозовой фронт, — подумалось Николаю, — его, пожалуй, не обойдешь».

— Попробуем перепрыгнуть, — говорит он, подключаясь к управлению.

Чем ближе, тем грознее выглядит облако. В его белой, сверкающей массе обнаружились черные зияющие трещины и провалы. Где-то там, в темной клубящейся глубине, угадываются фиолетовые всплески молний. Несмотря на то что Гастелло все время набирал высоту, верхний край тучи закрыл полнеба и серым козырьком навис над самолетом. Мгла сгустилась, и по стеклам кабины косо поползли мелкие дрожащие капли.

Еще немного, еще сто метров вверх, еще десять — туман порозовел и превратился в светлеющие на бегу хлопья. Теперь самолет летел над сказочной страной, похожей на инопланетный пейзаж из фантастического романа. Внизу расстилалась слепяще белая равнина с яркими выступами самых разнообразных очертаний. Под самолетом бежала его крылатая тень, то взбегая на холм, то исчезая в провале. Трудно было поверить, что где-то внизу гремит гром и косые нити дождя заливают землю.

Гастелло любил в яркий солнечный день полетать на большой высоте над сплошной облачностью. Отрешенность от всего земного охватывала его в это время. Ему казалось тогда, что он находится в преддверии далекого и загадочного космоса, который всегда манил его своей недоступностью.

Моторы работали гулко и ровно. На этой высоте их песня казалась особенно звонкой. Вдруг натренированное ухо Гастелло уловило перебой в этом ровном гуле. Еще и еще раз… Он повернул голову — правый крайний мотор чихнул, выпустил клуб черного дыма и заглох. Идя на трех моторах, самолет сразу стал терять высоту. Снова мимо кабины поползли клочья розового тумана, и, как ни старался Гастелло, самолет все больше и больше проваливался в седую мглу.

— Вышел из строя четвертый мотор, — доложил механик Швыдченко. — Сейчас проверю.

Не первый раз старший лейтенант Гастелло ведет самолет на трех моторах, и в грозу ему приходилось попадать. Но сейчас, кроме экипажа, в машине двадцать четыре раненых, беспомощных человека, за жизнь и спокойствие которых он в ответе.

«Как-то они там? Удобно ли им?» — подумал Николай.

Словно в ответ на его мысли, самолет тряхнуло, и по фонарю кабины косой, ломаной линией прошелестел электрический разряд. А через минуту где-то впереди, может быть, в километре, а может, и в десяти метрах, вспыхнула огромная искра молнии. Перед глазами Гастелло разверзлась черная пустота с вращающимися огненными кругами и зелеными пересекающимися линиями. Он знал, что ослепление это через минуту пройдет, но и минуты было достаточно, чтобы самолет еще глубже провалился в тучу. Когда огненные круги растаяли, он снова увидел приборную доску — стрелка высотомера лениво раскачивалась где-то около нуля.

Вдруг самолет вздрогнул и под напором бешеного воздушного потока метнулся в сторону. Всем телом Гастелло почувствовал, как напрягся и задрожал бомбардировщик, словно напряглись и натянулись его собственные нервы.

В кабину втиснулся техник, доложил, что Швыдченко с мотористом проверяют правый мотор.

— Как там раненые? — с беспокойством спросил Гастелло.

— Все в порядке; кажется, не волнуются.

— Зинченко! — вызвал Гастелло стрелка-радиста. — Идите к раненым, займите их там чем хотите. Ясно?

Николай поднял глаза кверху — черные стекла были все в бисере водяных капель, но туман уже не был таким плотным, мрак начал редеть, в нем появились розовые просветы, и наконец самолет вынырнул из тучи, и в кабину неудержимо хлынули лучи солнца.

Самолет шел на небольшой высоте над пологими горами, едва не цепляясь за верхушки могучих деревьев, а впереди, занимая чуть ли не полнеба, грозно дыбилась голая вершина высокой горы. Мягкий, энергичный разворот — и вершина обойдена.

«Хорошо слушается рулей, — заметил про себя Гастелло. — Вот высоты бы набрать хоть немного, но моторы работают на пределе и скорость уменьшать больше нельзя».

Впереди грозной зубчатой стеной синеет горный массив. Николай понимает — перевал на трех моторах не преодолеть. Садиться? И думать не приходится. Внизу сплошные кручи, скалы, обрывы. Лететь назад? И там такие же горы. Мозг лихорадочно работает, ища выхода. Внизу бешено крутит камни помутневшая и вспухшая от ливня река. «Ведь пробила же она себе путь среди этих проклятых гор!»

Решение приходит мгновенно — простое и единственно верное.

— Штурман, какая река?

— Онон.

— Тогда… — Гастелло решительно разворачивает машину и устремляется в щель, пробитую рекой между нависшими скалами. Сразу привычный моторный гул подхватило тысячекратно отраженное эхо, и он стал прерывистым и тревожным. Начался полет, о котором Гастелло долго потом вспоминал. Правый разворот, левый разворот, снова правый… До чего же прихотлива и извилиста эта река!

Каждый, кому хоть раз пришлось летать бреющим полетом, знает, как возрастает ощущение скорости вблизи земли. Трава, кусты, деревья, растущие по сторонам, сливаются в сплошные пестрые полосы. Предметы, расположенные по курсу, стремительно возникают один за другим и, не дав рассмотреть себя, словно подхваченные бешеным потоком, опрокидываются и устремляются под самолет. Неожиданно возникающие препятствия нарастают с огромной быстротой и требуют от летчика такой собранности и мастерства, которые даны не каждому.

Какое же напряжение воли потребовал от Гастелло полет по ущелью, где за каждым поворотом его караулили неожиданные препятствия, каждое из которых могло стать роковым и для него и для людей, вверившихся его мастерству. «Надо, чтобы голова соображала, а руки уже делали», — вспомнил Николай любимую поговорку своего первого инструктора Тябина.

Полет этот был как лыжный слалом, только вместо флажков стояли здесь огромные корявые кедры. Иногда ущелье становилось таким узким, что казалось, самолет застрянет, упершись крыльями в стенки; иногда расширялось до нескольких сот метров. Тогда Николай облегченно вздыхал и вытирал пот, стекавший ему на подбородок.

Однажды ему показалось, что самолет коснулся крылом веток большого дерева. Но вот последний крутой поворот — река вырвалась из ущелья и свободно потекла по широкой долине. Впереди Николай увидел мост, железнодорожную линию и около нее маленькие домики — станция Онон. Теперь можно и передохнуть немного, передав управление второму пилоту.

Из Читы в Ростов пришла телеграмма: «Жив-здоров. Все в порядке. Привет старикам. Николай».

4

Все же пришлось Гастелло и по-настоящему повоевать на Халхин-Голе. Обстановка на фронте зачастую преподносит самые неожиданные сюрпризы. Так было и на этот раз. Гастелло вернулся из Читы, привез письма, газеты, перевязочные материалы. На аэродроме царило небывалое оживление: со взлетной полосы один за другим поднимались в небо скоростные бомбардировщики капитана Полбина. Урча моторами, рулило звено «ТБ-3». Около остальных машин суетились заправщики и вооруженцы. Высоко в небе барражировали похожие на маленьких серебристых рыбок истребители.

«Что-то произошло», — подумал Николай, убыстряя шаг.

В палатке КП, кроме капитана Меркулова, находилось еще несколько командиров.

— «Коршун», «Коршун»! Я — «Незабудка»! «Коршун»! — вызывал кого-то радист.

— Ты еще ничего не знаешь? — спросил капитан Николая, приняв от него рапорт. — Тогда слушай: в ночь на сегодня японцы скрытно форсировали реку, отбросили части 6-й монгольской дивизии и захватили гору Бани-Цаган. Командование поставило перед нами задачу всеми имеющимися силами бомбить противника, не дать ему возможность закрепиться, помочь нашим 11-й танковой и 7-й мотоброневой бригадам, которые ведут штурм высоты. Как у тебя материальная часть?

— В полном порядке.

— Самочувствие команды?

— Отличное.

— Прекрасно.

С аэродрома Або-Самат поднялась девятка тяжелых кораблей и взяла курс на восток. Ведет девятку капитан Меркулов. Плотным строем за ним следует восемь машин. В одной из них Николай Гастелло. Губы его сжаты, глаза устремлены вперед, руки, может быть, чуть крепче, чем всегда, сжимают штурвал.

Николая беспокоит мысль: как-то он выдержит свой первый боевой экзамен, но волнение показать нельзя, и огромная крылатая машина ровно и гладко, как на параде, идет за ведущим.

Внизу выжженная солнцем степь, по ней, оставляя за собой шлейфы пыли, движутся танки — с высоты они кажутся заводными игрушками на покрытом бурым сукном столе.

Вот и гора Бани-Цаган; словно ожерельем, окружена она дымной, искрящейся линией переднего края. Капитан Меркулов дает команду перестроиться в боевой порядок. Истребители сопровождения, набрав высоту, уходят в сторону. Где-то впереди взорвались первые огненные шары зенитных снарядов. Все ближе и ближе бурые клочки дыма. Остро запахло горелой взрывчаткой. Огромное тело самолета вздрагивает от близких разрывов. Не меняя курса, девятка идет в сплошном огненном шквале.

На лбу у Николая выступили капельки пота. Кислый запах тротила проникает в легкие, вызывает тошноту.

— Командир, курс! — говорит штурман.

Они уже над целью. Внизу, в тумане, перемешанном с дымом и гарью, изрыгающая огонь батарея противника. Гладкие, тупорылые тела бомб словно нехотя отрываются от самолета и с нарастающей скоростью летят вниз. Николай смотрит им вслед и видит, как взметнулись вверх коричневые султаны дыма. Из штурманской кабины высовывается Женя Сырица и показывает командиру большой палец.

— Нормально, командир! — кричит он.

Гастелло только по губам штурмана догадывается, что сказал Сырица. Даже гул моторов заглушают близкие разрывы зенитных снарядов.

Резко изменив курс, девятка вырвалась из огненного кольца и пошла обратно к аэродрому заправиться горючим, подвесить бомбы и снова лететь к горе Бани-Цаган. И так двое суток — девять боевых вылетов, каждый из которых для любого из летчиков мог оказаться последним. Под конец летали уже в составе семи машин: один из самолетов, подбитый зенитным огнем противника, совершил вынужденную посадку в степи, а другой при уходе от цели загорелся в воздухе, и экипаж покинул его на парашютах. На бомбардировщике Гастелло осколком снаряда был ранен стрелок Зинченко.

К исходу боя после сокрушительных ударов наших войск и авиации более десяти тысяч японцев, оборонявших гору, кинулись к переправам, оставляя тяжелое оружие и технику. Так было выиграно самое крупное сражение на реке Халхин-Гол.

Три дня спустя, заделав рваные пробоины в корпусе своего самолета, Гастелло снова летел в Читу. На борту у него было двадцать шесть человек раненых.

5

Солнце клонилось к закату, когда по ростовскому военному городку разнеслась весть: «Летят, летят!» Далекий, похожий на гром гул все нарастал. Все, кто оставался в городке, высыпали на улицу, некоторые побежали к аэродрому. Вдали показались, розовые в закатных лучах, корабли. Вот они меняют походный строй, идут на посадку. Воздух дрожит от гула моторов. Ветер наносит знакомые запахи бензина, нагретого авиационного лака, выхлопных газов.

Аня не пошла со всеми вместе на аэродром. Она ходила взад и вперед мимо своего дома, тиская в руках смятый носовой платок.

«Радость-то, радость какая! Бежать на аэродром? А вдруг он не прилетел? — и она опять поворачивала обратно. — Дура я, — утешала она себя, — если бы случилось что-нибудь, я бы знала. Ведь прислал же из госпиталя письмо Зинченко!»

Рокоча моторами, над головой Ани проплыл бомбардировщик с голубой двойкой на фюзеляже — она отчетливо разглядела ее в начинавших густеть сумерках.

«Его машина!» — И, не разбирая дороги, Аня побежала в сторону аэродрома.

— Знал бы ты, как тревожилась я за тебя, — сказала она Николаю, когда тот, приняв душ и поужинав, сидел за своим столом и крутил ручку приемника.

— А чего было за меня тревожиться? — пожал плечами Николай. — Я же писал тебе, что перевозил раненых, почту.

— Да, да, почту, — вздохнула Аня. — Эх, Колька, Колька! А Зинченко у тебя где, в Чите ранило?

— Ну, было разок, — согласился Николай. — Да ведь прошло.

Прошло, но ненадолго. Вскоре новая боевая тревога подняла отряд Николая в воздух. Теперь корабли улетали на запад. И снова тревожная тоска ожидания и редкие лаконичные телеграммы: «Жив-здоров». Лишь один раз пришло письмо из Барановичей, да и то перед самым возвращением.

В начале зимы, когда холодные ветры рассыпали над аэродромом снежную крупу и все кругом побелело, снова сирена подняла Николая.

— Улетаю в правительственную командировку, — сказал он Ане, прощаясь. — Надолго ли? Не знаю, как дела сложатся.

На одном из аэродромов под Ленинградом сменили колеса на лыжи и полетели дальше на север, где восьмая армия командарма Штерна вела тяжелые кровопролитные бои с белофиннами. Из-под Петрозаводска перелетели на полевой аэродром, оборудованный на одном из замерзших озер, которых в том краю бесчисленное множество.

Зима установилась ранняя. Лютые морозы обжигали лицо, холод проникал даже сквозь двойной меховой комбинезон. Мерзли ноги в полярных унтах из теплого собачьего меха. Сорока-, а то и пятидесятиградусные морозы насквозь промораживали моторы. Долго, иной раз часами, автостартер, натужно воя, крутил винт, пока мотор начинал работать. Каждый, даже самый незначительный ремонт требовал чуть ли не подвига. Настывший металл прилипал к рукам, а в перчатках какая же работа — гайки и той не удержишь! Для того чтобы быстрей заводились моторы, построили тепляки, в них закатывали бочки с маслом и в самолетные бачки заливали его горячим. По специально сшитым брезентовым рукавам подавали горячий воздух для прогрева моторов.

Наша армия готовилась к решающему штурму оборонительной линии Маннергейма. Вылет за вылетом совершала авиация, нанося массированные удары по огневым точкам противника. Ни бетон, ни сталь, ни материковый гранит, из которого состоит эта земля, не выдерживали наших бомбовых залпов. Один за другим выходили из строя и разрушались доты считавшейся непреодолимой оборонительной линии. В этом немалая заслуга и эскадрильи, которой командовал недавно назначенный комэск — Николай Гастелло.

Однажды Гастелло получил сообщение о том, что один из самолетов его эскадрильи совершил вынужденную посадку на аэродроме в Кричевицах. Экипаж здоров, а машина требует капитального ремонта. От Лодейного Поля туда какой-нибудь час полета, и в тот же день комэск вылетел в Кричевицы. Здесь Николая ждал сюрприз — оказалось, что на этом аэродроме базировалась бригада дальних бомбардировщиков, которой командовал Борис Кузьмич Токарев. Николай не мог не навестить своего старого командира.

За полночь засиделись они за кружкой крепкого солдатского чая, вспомнили Ростов, однополчан, первые вылеты Николая. Вместе погоревали о старшем лейтенанте Карепове и его экипаже, недавно погибших при бомбежке станции Лаппекарда. Вместе посмеялись над злоключениями летчика Куликова, посадившего поврежденный самолет на незнакомый аэродром и принявшего командира эскадрильи за финна.

6

Однодневный дом отдыха. На день, иногда на два, когда позволяет погода, в это село, затерявшееся в снежных просторах Карелии, приезжают отдохнуть летчики. Обедают здесь за столом, покрытым белоснежной скатертью, спят на чистых белых простынях. Здесь можно сходить в баню, спрятаться от мороза в тепле жарко натопленного помещения; в ранние сумерки поиграть в шахматы.

Николаю посчастливилось приехать сюда в один из нелетных февральских дней, когда видимость над аэродромом была равна нулю.

Пройдя обязательную баню и хорошо пообедав, Николай пребывал в благодушном настроении. Инженер полка Иван Иванович Кучерявый, вообще хороший шахматист, был сегодня не в ударе, и Николай выигрывал у него партию за партией.

— Хватит, Францевич, — сказал Кучерявый, отставив шахматы, — сегодня мне все равно тебя не обыграть. Да и вообще кончать пора, а то на концерт опоздаем.

— Да, да, — поднялся Николай, взглянув на часы.

В большой карельской избе, переделанной под клуб, тускло светила одинокая лампочка, освещая крохотную эстраду и три ряда скамеек из свежих сосновых досок. На скамейках, переговариваясь вполголоса, сидело человек тридцать летчиков. Большая ситцевая занавеска интригующе шевелилась — за ней готовились к концерту приехавшие из Москвы артисты.

Наконец на эстраде появился конферансье, поздоровался, объявил номер, взял баян и вместе с вышедшим скрипачом сыграл «Полет шмеля». Потом были еще выступления. Двое артистов разыграли веселый скетч. Николай от души смеялся и аплодировал вместе со всеми. Когда аплодисменты умолкли, конферансье объявил:

— Артистка Московской филармонии Евдокия Мальцева!

«Евдокия Мальцева? Дуська?» — Николай даже привстал от неожиданности.

— Ты чего? — спросил его Кучерявый.

— Да нет, ничего, фамилия знакомая. Может быть, это и не она.

Но на эстраду вышла действительно Дуся — молодая, стройная, в длинном концертном платье.

— Она! Потом расскажу, — шепнул Николай Кучерявому, повернувшемуся к нему с вопросом.

— Песня из фильма «Истребители», — сказал конферансье, беря в руки баян. Николай ни разу еще не слышал, как поет Дуся. Они не встречались с тридцать второго года, со дня отъезда его в летную школу. В прошлом году Кит писал, что Дуся теперь работает на эстраде. Это все, что Николай знал о ней.

И вот зазвучал ее голос, высокий и чистый:

Николай закрыл глаза, весь отдавшись очарованию свежего, молодого голоса. Повеяло чем-то далеким, домашним. В памяти его возник Ростов, где он сам часто певал эту песню, потом мысли перенесли его в деревню под Уфой, где давно-давно он рассказывал маленькой девочке Дуське сказки. А голос звенел и звенел:

«Вот, — думал Николай, — жили, пели про бои и войны, а мир, тишину ценить не умели по-настоящему, принимали их как нечто должное, установленное навеки. Как же я буду ценить их, когда пролетят эти шквалы зенитного огня, морозы, выжимающие из тебя жизнь, прожекторы, ищущие тебя в ревущем моторами небе…»

Очнулся Николай, когда раздались аплодисменты. Потом Дуся пела еще и еще и вдруг, в один из выходов, увидела Николая. Глаза ее радостно расширились.

— Товарищи, — сказала она немного смущенно, — концерт окончен, но здесь в зале находится человек, которого я знаю с самого раннего детства и очень люблю и уважаю. Разрешите, я спою для него самую любимую свою песню.

запела Дуся, как показалось Николаю, немного грустнее, чем обычно поется эта песня. Кончив петь, Дуся легко спрыгнула с эстрады и подошла к Николаю.

После концерта за товарищеским ужином они сидели рядом, и Дуся рассказывала ему, что Кит тоже где-то здесь — кажется, на Карельском перешейке, командует батареей. Дядя Петя перешел на новую работу в ЦК партии.

Ранней весной, вскоре после Женского дня, Аня встречала Николая на родном аэродроме. В который раз и надолго ли?