Поворот ключа

11

Павел Иванович стоял в толпе ожидающих, когда приехали молодожены. Все были шумны, веселы, и только Павел Иванович не чувствовал в себе веселья, напротив, в нем было лишь тревожное ожидание. Он чувствовал свою как бы отдельность от других людей, и причина такой отдельности была ему понятна: у всех гостей заботы с покупкой подарков давно позади и они радостно предвкушают день большого веселья, а у него же главные заботы впереди — подарок надо принести сюда, да по такой жаре горлохватской, да еще надо, чтоб подарок был принят, не в том, понятно, смысле, что не примут, тут деваться некуда, примут, но надо, чтоб правильно понят был, оценен, что ли сказать.

И вот маялся Павел Иванович во дворе, клял Евдокию Андреевну, что заставила надеть костюм, а он давний, темно-синий, тяжелый, Павел Иванович ходил среди гостей — а это были парни с работы жениха, ребята крепкие и длинные, — и, низкорослый, тщедушный, томящийся от жары, чувствовал себя здесь человеком, что ли сказать, последним.

Он так это слабо утешал себя тем, что вот ничего еще неизвестно, вышли-то в путь все одновременно, а вот кто первым придет — неясно, большой вопросительный знак, что называется, может как раз статься, что первым придет маленький да удаленький и время как раз заставит вспомнить слова — мол, мал золотник, да дорог.

Спрятался под аркой в тени — два дома соединялись пролетом метров, что ли, на пятьдесят в глубину, здесь никогда не просыхает сырость, тут и прятался Павел Иванович некоторое время.

Евдокии Андреевны и Вовчика не было с ним, они терпеливо ожидали начала свадьбы у себя дома: двор хорошо виден из окна кухни.

И когда молодожены приехали, Павел Иванович помахал Евдокии Андреевне — мол, пора и к чужому шалашу, и она в ответ кивнула — мол, все усекла, за нас не волнуйтесь, стойте в сторонке и глаза не мозольте.

И вскоре она появилась с Вовчиком, расфуфыренная, в синем платье, газовый платочек на шее, в ушах серьги, футы-нуты-ножки-гнуты, а Вовчик тоже столичной штучкой выглядит — костюм на нем синий с металлическими пуговицами да галстук модный, большим узлом повязанный, как у дикторов с телевиденья, эх ты, франт с дудкой, верно привык по гостям шляться, да как достойно идет, верно и барышни иной раз на него глаза пялят.

Павел Иванович пошел им навстречу.

— А подарочек? — спросил он.

— Вот, — показала Евдокия Андреевна на коробочку в руках.

— Платки, что ли, носовые? — поинтересовался Павел Иванович.

— Зачем же платки? Выше бери. Ложки серебряные. Это набор такой.

— А простыми ложками еда мимо рта проливается теперь?

— Это ценность, — терпеливо объяснила Евдокия Андреевна. — Так положено. А твой где же подарочек?

— Будет, — успокоил Павел Иванович.

А в квартире шум поздравлений стоял, гости гуськом несли подарки, Павел Иванович очень поинтересовался, что же несут-то людишки, — несли они сервизы чайный и кофейный, набор вилок, ножей и ложек, маленький ковер, сервиз обеденный — это от почты, где Таня работает, — и хрустальную вазу, а также рюмки, салатницы, конфетницы, тоже хрустальные, а парни из гаража, где работает жених, два кресла привезли, да таких больших, что в квартиру сейчас их вогнать возможности не было и кресла пока оставили грустить во дворе.

Павел Иванович с некоторым удовлетворением отметил, что никто не подарил ничего такого, чего нельзя бы в магазине купить — дело, конечно, дорогое, но нехитрое, — а вот ты сам сделай — вот штука какая тонкая.

В нетерпении и страхе выскользнул он из квартиры и уже в полном одиночестве забился в тень под арку.

Вдруг страх охватил Павла Ивановича, а ведь это пять лет работы! А ну, как не вышло, а ну, как только кажется, что вышло, а на самом-то деле — пшик, звук пустой, шептунок, что называется, что тогда, спросить осмелимся. Деревяшка простая, красивая, спору нет, но деревяшка. Павел Иванович даже взмок от страха.

Лучше не рисковать вовсе, сбежать, забиться в сарае, в тени спрятаться и несколько дней не выползать из своей будки, выспаться наконец, сколько вон ночей не спал — вещь караулил. Не показывать вещицу никогда. Уж когда он помрет — дело другое, вещица сама за себя слово заступное скажет, а не скажет — дело возможное, — так хоть избавлен будет Павел Иванович от стыда и позора. А то ведь окажись вещь красивой деревяшкой — позорушко один, по уши, по завязку, хоть давись.

Ну что же это делать, как же это все обозначить, судорожно соображал Павел Иванович, сам и виноват, никто тебя под ребро пальцем не торкал, никто в горло не вгрызался, сам же себе и выбрал эту дорожку, ну так изволь топать по ней, хоть пыль под ногами, хоть мороз ударил, хоть град колотит, но никто за тебя по дорожке этой не пойдет, только ты сам, и Павел Иванович глубоко вдохнул, судорожно вытолкнул воздух, руки о штаны вытер и решительно зашагал к гостям, больше обычного припадая на левую ногу.

Все еще шумели с поздравлениями, когда Павел Иванович, тесня и расталкивая гостей — время ли церемониться, когда момент наиважнейший к горлу подступает — подошел к сыну и потянул его за рукав.

— Вовчик! — позвал. — Ты того… пора.

— Что пора? — не понял сын.

— Ну, это самое. Вещицу дарить.

— Так дари.

— Не снести одному.

— Пойдем, — сразу согласился Вовчик.

Торопливо прихромал к сараю — сын едва поспевал за ним — и уж ничего не замечал: ни жары, ни людей, да и страха уже не было, лишь белая, как бы раскаленная решимость в голове.

Павел Иванович чуть зацепился за порог, однако ж устоял и, уже не обращая внимания на сына, в три шага был у своей вещицы, обхватил ее руками и прижался к ней ухом, словно б к сердцу живому, она жила, его вещица, сомнения здесь не было, и улыбка торжества мгновенно взорвала лицо Павла Ивановича.

— Есть! — победно прошептал он. — Есть, Вовчик!

А внутри вещицы, как и вчера, и пять дней назад, что-то шелестело, шуршало, двигалось неудержимо.

— Готово. Взяли, — приказал Павел Иванович.

Покрывала же он, однако, не срывал — надо же было и о зрелище выигрышном позаботиться.

И взяли. И поднатужились. Оторвали от земли. Вынесли за порог сарая.

— Не тяжело ли? — спросил Вовчик. — Может, помощь возьмем?

— Тяжело, конечно, штукенция вон какая. Но обойдемся без помощи, я так думаю.

Ну и жара, черт побери совсем, в такую жару в тени бы лежать и, прохлаждаясь, кисель холодный посасывать, нет мечты лучше. Однако что сделаешь, если момент самый главный пришел вот в такую жару. Уж здесь от Павла Ивановича мало что зависит, прямо скажем. Хорошо хоть настал этот момент.

Тут Павел Иванович в тоске подумал — а стоило ли вообще это дело затевать, пять лет гробить, лишать себя жизни, и так это оставшейся на самом донышке. Ведь все силы вбил в эту штуку, пять лет вколотил, да крови сколько — мешок, можно сказать, крови, — а спал бы себе взахлеб да деньги не изводил на бесцельное занятие — штука ли деньги и время — штука не штука, а уже их не воротишь. Да унизься перед нужным человечком, чтоб раздобыл нужные инструменты и материал, дерево то есть, да чтоб материал этот был стоящим и мог бы терпеть долгие времена заданную ему Павлом Ивановичем работу — такая уж судьба выпала этому материалу, долго, очень долго терпеть. Так стоило ли дело затевать, кашу заваривать, так ли уж плохо спокойно дышать и смотреть, как дотлевает твой закат? Для чего же маются люди, отчего неймется им, ну нет спору, если уж по работе постоянной судьба такая вышла, это уж смириться следует — работа и есть работа. Ну, а так-то оглядеться: отчего это неймется человеку, тот, глядишь, мотор на лодке такой мастерит, чтоб был всех других моторов сильнее, ну ладно сказать, если б он бензина жрал поменьше, тут дело ясное — экономия, но ведь жрет-то за милую душу, а придет лодка к Михаилу на десять минут раньше любой другой — весь и выигрыш, так стоит ли жизнь на это угрохивать?

Или же вот человек кисточкой по тряпке чирикает, и никто-то на его картинки смотреть даже не хочет, так и что ты, дружище, изгиляешься над собой, на солнце так напечешься, что однажды просто-напросто кондратушка хватит. А толку-то? Нет никакого толку.

Или же еще один чудак часы деревянные варганить станет, а что толку в них другому человеку? Да ты дай ему хоть половину денег, что на часы потратил, так он же счастлив станет. А вот часы твои — дело туманное — еще как примет. Глядишь, и в комнате для них места не сыщет, темной ли ночью в сарай их снесет, чтоб глаза не мозолили. А это пять лет заколочено, да каких лет, почти без сна, по пятнадцать часов работы. Ну для чего человек заботы лишние наваливает, отдыхать когда он будет, жить, как говорится, когда станет? Бой в Крыму, все в дыму, ничего не видно. Вот неймется человеку, а толку — чуть.

Штука эта тяжелая была, и нижним краем она больно колотила Павла Ивановича по ногам, а так как Павел Иванович был на голову ниже сына, то штука сползала и ему было вдвойне тяжело.

Да он еще, сломавшись пополам, подбородком удерживал покрывало, чтоб ветерком его не сдуло и не оголило вещицу прежде времени. Так и полз он, словно каракатица какая. Да ахая, постанывая и обливаясь потом.

— Может, все же помощи попросим? — снова спросил сын. — Втроем куда как просто.

— Дотянем, — выдохнул Павел Иванович.

— Давай хоть местами поменяемся. Все полегче будет.

— Это, пожалуй, правильно. Давай.

Они поменялись местами, но теперь нижний край колотил по ногам так, что они сами подгибались. Тогда Вовчик как бы присел и руки опустил как можно ниже, чтоб тяжесть снять с хроменького низкорослого папаши, так и шел на полусогнутых. Павел Иванович ничего не сказал, но был благодарен за помощь и даже знал, что сын эту благодарность его чувствует.

Они дохромали все-таки до крыльца, а там все народ толпился, кто-то засуетился помочь, но Павел Иванович срезал такую прыть.

— Посторонитесь, просим! — говорил Павел Иванович, и люди сторонились.

— Чемодан какой-то, верно.

— Аквариум.

— Клетка с крокодилом.

— Кусок от царь-колокола.

Шутники тоже выискались! Пяток лет погорбатиться вам перед этой штукой, небось проглотили бы языки.

И снова тревога, даже и паника охватила его — удрать куда-либо, забиться в место прохладное, дух перевести.

Но отступать было поздно, потому что сзади напирали.

Уверен был: пять лет обманывал себя, делал простую деревяшку, подставку для обуви, кубометр дров.

— А вот и мы! — громко объявил Павел Иванович, как-то уж проглотив страх.

Он нашел местечко у стены, и они осторожно опустили штуку эту.

Дышать уже Павел Иванович не мог, вовсе задохся, кружились гости перед глазами, плясал с закусками стол. Однако рукавом вытер пот и хрипло сказал:

— А это наш подарок. Сами делали.

И все, видя волнение человека, сразу смолкли и уставились на Павла Ивановича.

И он в тишине сделал большой шаг к своей вещице, наклонился, чтоб освободить тряпку, резко выпрямился и, не удержавшись от возгласа «ап!», сдернул тряпку.

— Так будьте счастливы, молодожены.

Это был ящик вроде большого телевизора, светло-коричневый, он тускло блестел: Павел Иванович, конечно, полировал его, однако заботился, чтоб ящик своим блеском не слишком в глаза бросался — дорог ящик не внешним видом, но как раз внутренним ходом.

Павел Иванович, вроде бы пылинку с него смахивая, ухо приложил к его боку и все понял до конца — работа удалась, ход вещицы теперь неостановим, и тогда он победно посмотрел на Танюшу.

— Спасибо, Павел Иванович, — сказала Таня. — Какие хорошие часы.

Павел Иванович радостно видел, что она не притворяется и подарок действительно приятен ей. То ли будет, душенька, когда ты вещицу эту осознаешь до конца.

— Они все из дерева, — сказала Евдокия Андреевна, выплывая из-за Таниной спины и бочком присоседиваясь к часам.

— Совсем из дерева? — спросила Таня.

— Да, — ответила Евдокия Андреевна. — Ну, ни одной то есть детали железной.

— Вот так так, ну и ну, ну и штука, — загудели гости. — Они идти-то будут?

Это шутка такая!

Сын Вовчик внимательно осмотрел часы, чуть наклонившись, взглянул на заднюю стенку и затем вопросительно уставился на отца. Удивление его понятно: стенка была гладкая и голая.

— А как же управлять ими? — тихо спросил он отца.

— А ими не надо управлять, — ответил Павел Иванович. — Я уже дал им верный ход.

— А заводить их как?

— А никак. Заводить их не надо. Я же говорю, что дал им ход.

— И это надолго? — вроде бы даже испуганно спросил сын.

— А хоть бы и навсегда.

— Но это невозможно.

— Выходит, возможно.

— Значит, вышло?

— Как видишь.

— А как же это проверить?

— Ну, это вовсе просто. Проживи, скажем, сотенку лет — штука ведь простая.

— Да мне и года достаточно.

— Ну, тут и сомнений быть не может. Не остановятся.

— И давно идут часы?

— Десять дней, как я дал им ход.

— И идут?

— Сам видишь.

— Вот так штука. Ну и ну. Постой, а что же время на них не действует?

— Вовчик! — взмолился Павел Иванович. — Как же время может на них действовать, ведь они время-то и есть.

Сын хотел что-то еще сказать, может, поспорить, но к часам подошла Танюша.

— Павел Иванович, а это что? — показала она на квадрат в правом углу.

— А это твоя жизнь с момента свадьбы. Видишь, десять минут показывают. А потом часы покажут месяцы, ну и годы. Это само собой.

— А это что? — показала она в левый угол.

— А это… это, — начал Павел Иванович и осекся. Объяснять он не хотел, зная, что ему все равно не поверят, в дурачках же ходить особого желания не испытывал. — Это ты сама ухватишь, когда время подойдет. Сама сообразишь.

Не объяснял он как раз потому, что здесь и была вся хитрость вещи, закавыка главная, это в голову людям прийти не могло, и они, знал Павел Иванович, станут насмехаться над ним. Он и сам не мог объяснить, как додумался до этого, более того, как у него получилось все, и сейчас лишь твердо уверен был, что — получилось.

Штука была в том, что левый квадрат показывал только время, когда человек живет жизнью полной, ну, скажем, хлебает жизнь полной ложкой, не так себе вхолостую прохаживается, ворон считает или с соседями базарит, но вот именно сказать, живет. Как связывается жизнь человека, на которого установлены часы, с самими часами, Павел Иванович объяснить не мог, но знал, что связь эта есть, и, более того, уверен был, что связь эту ухватил.

И тут совсем все просто: отними от показаний правого счетчика показания левого счетчика, и все тебе понятно, ты сразу сообразишь, сколько ломтей жизни ты на чихание пустое растратил, сколько ломтей этих ты псу чужому выкинул, по ветру сколько ты пыли распустил.

Павел Иванович взглянул на оба квадрата, они показывали один счет — двенадцать минут, и это хорошо, жизнь показывают верную: веселье, праздник необходим человеку, это время никак не летит впустую, это как раз и есть жизнь полная, без нее жить никак то есть невозможно.

— К столу, к столу, гости дорогие, — командовал Костя, и гости охотно рассаживались.

Когда уже вовсе готовы были начать праздник, вошли две женщины — пожилая и молодая. Пожилую он знал — учительница Вовчика, и, судя по радостным приветствиям, ее все здесь знали и любили. Молодую женщину Павел Иванович видел впервые. Она искала кого-то глазами, и тут понял Павел Иванович, что она ищет его Вовчика. Они обменялись взглядами, и понятно стало, что между ними есть кой-которая тайна.

Они вручили молодоженам подарки — это были книги — и, подойдя к Вовчику, сели по обе стороны от него.

По мгновенному молчанию стало ясно, что все в сборе, ждать некого, сейчас сразу за молчанием будет взрыв и покатится-закрутится колесо веселья.

И взорвалось:

— Шампанское! Шампанское! Бокалы подставляйте! Стаканы давайте! Поживее! Поживее!

Павел Иванович настроился на долгий праздник и был готов к нему. Он не опозорил себя, напротив же, победителем вышел; кому нужно оценить его работу, тот оценил, это праздник так уж праздник, худо ли веселиться победителю в день своего торжества — все тревоги за спиной, все пройдено, все колючки уже вонзились в голые пятки, — так и полный вперед.

Все это так, но Павел Иванович понимал: то и понесло его на веселье, что вещицу свою успел закончить, а если б не успел, то поди посиживал в своем сарае, и не то что на малое какое веселье его не заманишь, но даже на всеобщий праздник двора, вроде такой свадьбы.

В том и дело, что Павел Иванович понимал постоянно: весел он как раз потому, что каждую минуту чувствовал он в комнате присутствие своей вещицы, знал твердо — идут часики, ничего с ними не случится, вот это уж точный точняк.

Нет-нет и бросал он взгляд скользящий на штуку свою, часики, что ли, и всякий раз сердце его как бы чуть поворачивалось и, словно б заливаясь горячим маслом, сладковато ныло: да уж что хитрить, на диво вещица вышла, ох, все ж не заносись, не будь ты кашей гречневой, что сама себя хвалит, но и прибедняться тоже не стоит, надо сказать прямо — так, мол, и так, а это не вещица — заглядение, даже глазу постороннему видно, что она словно б птица чужедальняя, редчайшая, что жаром пышет, а в руки не дается, и довольно-таки странно видеть ее здесь, рядом со стульями привычными, подарками казенными, книжной полкой немудрящей, ох, и не здесь бы ей место, так-то говоря, среди шума, толкотни, гогота, веселья.

Нет, не зря потратил Павел Иванович эти годы, помнил все время ту ночь, когда впервые увидел штуку эту целиком, разом. Как он однажды понадеялся, так и вышло — теперь не очень-то и сразу шар земной остановится, не очень-то и сразу солнце погаснет, и мир будет бессолнечным — он, Павел Иванович Казанцев, сделал все что мог.

И то сказать, братцы, вещи-то все в комнате привычные, стол праздничный — дело, конечно, хорошее, но разве не видели вы таких столов, все-то вы видели, братцы, и по многу раз, а вот такую вещицу, какую сделал, например, Павел Иванович, никто из вас не видел и помимо как здесь нигде более не увидит.

Нет, не зря терпел, а вы-то поди считали, что Павел Иванович так себе, чудачок — ушами машет, а, видать, был в нем некий стерженек, вот и сумел Павел Иванович дотерпеть до дня такого.

Вот ведь в чем все дело — время пришло с вещицей расстаться. Да, именно так — время положенное настало. А потому что не для себя варганил эту вещицу, нет, для всех людей. А если для всех, то мог ли он держать эту вещь в сарае, уже готовую к работе на все времена. Да как же можно! Совершенно не можно. И не случись сегодня праздника, ждал бы другого какого дня значительного, но все равно вещицу из рук выпустил бы непременно. Потому что делал не для себя.

И вот награда, вот она, удача веселая, не какой-нибудь иной день подплыл, а именно свадьба девочки, которая выросла на глазах Павла Ивановича, и нет лучшего дня для передачи этой вещицы, как к нет лучшего дома для расположения ее.

Потому что люди здесь живут довольно-таки душе близкие, да и человек, который имел к вещице кой-какое отношение, по соседству пребывает, так что вещица может спокойно исполнять свое дело, как и Павел Иванович может безоглядно теперь веселиться.