Поворот ключа

12

Петру Андреевичу сейчас нравилось все: и столы, установленные в виде буквы Т, и посуда, и цветы — сирень, розы и нарциссы, — и всеобщее оживление, и то, что все любят молодоженов, всего же больше нравилась Петру Андреевичу близость праздника в душе собственной.

Странно ведь как устроен человек: еще два часа назад во Дворце Петра Андреевича все раздражало: ожидание, суета, опасения родственников, что вот что-то может случиться. Ждали час, не меньше, и смысл торжества сводился к тому, понимал Петр Андреевич, что нужно доказать себе и друзьям, что мы ничем не хуже других, что торжества такие устраиваются, без сомнения, для невесты: подруги незамужние должны пышности этой позавидовать и унизиться собственным незамужеством, подруги замужние должны хоть на мгновение подумать, что у нее, у Тани то есть, все будет, может, не так, как у нас, может, жить будут дружно, в любви что называется, — и снова-таки позавидовать еще возможному счастью невесты.

Раздражала Петра Андреевича и пышность Дворца, и торжественная музыка, и усталый, но пытающийся быть бодрым и оттого фальшивый голос полной женщины, поздравившей молодоженов. Особенно раздражало Петра Андреевича собственное положение: с одной стороны, он с удовольствием сбежал бы с этого фарса, но неудобно перед братом, с другой же стороны — что может быть хуже чувства, что ты всем здесь чужой человек. Выходя из Дворца, Петр Андреевич знал, что придется запастись терпением и досидеть на свадьбе до конца, показывая, что весел и доброжелателен, что хмелен без вина и счастлив без причины.

Но когда сели в машины и машины тронулись, неожиданно стронулось что-то в душе Петра Андреевича, тихо зазвенело что-то, и пропал звон, и снова тишина, а потом снова зазвенело — неясная зыбкая мелодия какая-то, и Петр Андреевич всю дорогу молчал, чтоб не мешать мелодии обволакивать его. Уже подъезжая к Фонареву, он знал, что это радость, предсчастье, ожидание близкого праздника. Так в детстве — последний урок кончился, ты свободен, тебя не ждет нахлобучка за тройки и четверки, а впереди зимние каникулы, и это бесконечный праздник — это звон коньков, сиянье льда, сверкание звезд на верхушках елок, это смех Деда Мороза, беспрерывные воздушные шары.

Петр Андреевич испугался этой мелодии, потому что знал, чем кончается для него всякий праздник, но заглушить свою радость уже не мог. Рядом с ним в машине сидел брат Костя, и Петр Андреевич сказал:

— Все хорошо, Костя?

Тот удивленно посмотрел на Петра Андреевича и ответил:

— Да, Петр, все хорошо.

В дороге попали в полосу дождя, и это почему-то обрадовало Петра Андреевича — он ждал близких перемен, и вот они — скорый, летучий дождь.

Когда подъехали к дому, все уже нравилось Петру Андреевичу.

Он встретил на кухне жену свою Веру Ивановну, и та по оживленному его лицу поняла, верно, что он уже вступил в полосу праздника, и, тоже зная, чем кончается праздник, испуганно посмотрела на него и тихо, чтоб никто не слышал, сказала:

— Не надо, Петя.

— Да что ты, Вера, — удивился он. — Да, конечно, как можно. Все в порядке. И даже в полном порядке.

И сейчас, когда была дана команда рассаживаться и гости засуетились, настраивая себя на первые глотки и прицеливаясь к закускам, Петр Андреевич присмотрел себе местечко рядом с братом, и местечко это притягивало Петра Андреевича. Особенно нравилась ему скатерть, плотная, голубая, с яркими синими полосами, накрахмаленная так туго, что бахрома колола руки. Нравилось и то, что на синей полосе ждет его тонкостенный стакан и вместительный красивый фужер.

Выстрелили пробки, и полилась по стаканам прозрачная шипучая влага. Тамада, веселый парень с работы Николая, постучал по своему стакану вилкой — внимание, внимание, тихо, да тихо же, — уговаривали все друг друга, и встали, чтоб вместе с тамадой поздравить новобрачных, желая им совета да любви, да дружбы, да детей малых.

Петр Андреевич, не в силах уже скрыть улыбку радости, смотрел в окно — жаркий день еще сиял, но чувствовалось, что он уже медленно переламывается к прохладному вечеру.

Сейчас это будет, сейчас. Он осторожно глотнул, и холодные пузырьки обожгли рот, горло, пищевод, и все в душе мигом встрепенулось и снова опустилось на дно, только уже осторожно опустилось, и не в беспорядке, но все легло по своим местам. Он даже глаза прикрыл, чтоб вид чужого счастья не отнимал ни частицы счастья его собственного, славно как, как замечательно, лучшего состояния и не бывает, потому что в душе колкие звезды, все спокойно и все по местам.

Тамада, выпив шампанского, вдруг шарахнул в угол пустой стакан — на счастье, надо понимать, — и это вышло так лихо и неожиданно, что все засмеялись, а он, разыгрывая бесшабашного тамаду, смеясь, вытаращил глаза и истошно завопил:

— Горько! Да горько же!

И все подхватили: горько, горько да и все тут.

А молодые приняли игру, что предложил им тамада, встали они чинно, с негнущимися спинами, лица серьезные — смеются, черти, над гостями, — лишь чуть коснулись губами друг друга и так же чинно сели.

И вот-то второй тост пошел — уже за родителей, — и Петр Андреевич выпил еще шампанского, влив в него для горечи немного коньячку, это была хорошая смесь, но похуже первого глотка шампанского, конечно.

Очень нравился ему стол — рыба, яблоки, салат. От букета сирени и голубой, словно б вбирающей в себя свет, скатерти голубыми казались и пустые тарелки перед Петром Андреевичем.

И тут он сообразил, что коли тарелки стоят пустые, то их следует наполнить.

Подробно вглядевшись, он заметил, что это не просто так себе стол для украшения или чтоб было на что облокотиться, но: сверкает матово в глубоких тарелках студень под толстым серебристым налетом жира, но: смесь из красного, зеленого, белого — это салат, но: белое, желтое, коричневое — другой салат, но: зеленое, нежно-коричневое, словно чуть загорелое, голубое и белое — салат третий, но: жареная рыба в томате, и стол разламывается от еды, глаз вовсе не хватает окинуть все подробно, и вот заметил Петр Андреевич, что после второго тоста молчание на мгновение повисло, этакое раздумье — а дальше что же, долг выполнили, подарки вручили, «горько» откричали, дальше-то что же, вот откуда молчание, и вдруг сомнения кончились, и: грохот, обвал, звон тарелок о тарелки и вилок о тарелки, и звуки разрываемого мяса, клацанье зубов — не обедали ведь люди сегодня, во Дворце были, поехало дело, мычание восторга, ах, хозяйка, а рыбка-то сама рассыпается, да если ее, к примеру, под водушку, эх-ха, позвольте побеспокоить и тоже испробовать знаменитую рыбку, уж и забыли друг о друге, только самозабвенное жевание, зоба услада, это, оказывается, тертый сыр с яйцом и майонезом, попробовать-то позвольте (попробуй, голубь, попробуй, не позволь тебе, сам небось возьмешь), а что поделывают жених и невеста, какие еще жених и невеста, ах да, мы же на свадьбе, так «горько» им, «горько», но ничего не выйдет, никто не помешает (а никто и не собирается мешать, голубь, да и есть ли сила такая, чтоб помешать тебе).

И тогда Петр Андреевич потянулся за студнем и маринованной рыбой и начал их есть, чем вызвал удовольствие сидящей рядом жены своей Веры Ивановны.

Думала, верно, что загудел ее Петр Андреевич и закусывать не станет, с ним так и бывает; если хоть чуть понесет, то уж не ест ничего, но сейчас он ест, да еще как, потому что вовсе он не загудел, но просто это праздник, и нельзя обидеть себя, племянницу и гостей многочисленных, это просто души круженье, он посидит со всеми вместе, да вечерком пойдет с Верой Ивановной домой — все дела, есть ли о чем говорить.

— Ты уж больше, Петя, не неси, — тихо попросила Вера.

— Да что ты, Вера, как можно, я же вполне здоров. Что было, то прошло, и нам, как говорится, того не жаль. Весело, сама видишь.

— Так хоть поешь как следует. Студень хорош. Это Анна Васильевна постаралась. Ты знаешь, она хорошая женщина, и мы были к ней несправедливы.

— Вот видишь. Никогда не надо спешить. Лучше уж в таком деле человека переоценить. А недооценишь — потом годами расхлебывай. Брат все-таки родной.

— Так ты на студень нажимай.

И он нажимал со всеми вместе, за молодежью ему, понятное дело, было не угнаться, но он старался, надо отдать должное. И твердо верил, что все его выкрутасы, вензеля давно позади. В душе его равновесие, и кажется, что вся его жизнь была удачной, на голый стержень ее нанизывались главным образом дни счастливые и праздничные, и как же в целом жизнь ловко сложилась — позавидовать да и только.

— Ты вот рыбу маринованную попробуй.

— А как же не попробовать. И что за рыба?

— Треска. Сама делала.

— Здорово.

— Так и пробуй.

— Да уж пробую.

Он пробовал и радовался еде, но и жалел, что праздничный этот стол разваливается на глазах, вот уж как старались Анна Васильевна и Вера Ивановна, но что же поделаешь, еда поставлена, чтобы ее есть, вот ведь как.

Еще тосты были, но люди уже малость притомились, посбили жевательную прыть, вразнобой говорить начали, каждый вроде сам по себе; размякший, ублаженный человек начинает говорить первое, что диктует ему блаженная сытость, и гул вроде стоял, ничего не разобрать в этом гуле, но если со стороны кто послушает, то и скажет, что вот это и есть веселая свадьба.

Кто-то спросил (уж так, для куражу, знал, что не откажут), можно ли закурить, и разом все закурили, клубы дыма повисли над столом, и даже дым казался не едким, но вкусным, тоже веселым — другое совсем дело, когда курят не голодные и злые, но сытые и благодушные люди.

Сейчас Петр Андреевич был счастлив, и нравились ему люди, ничем не озабоченные, для праздника сейчас живущие, и чувствовал Петр Андреевич, что он как бы от себя самого уже не зависит, но он лишь частица всеобщего веселья, и, куда эту частицу понесет, туда она прибьется, и всюду ей будет хорошо и ладно.

Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью, и тут — вот так удача — рядом сидел брат Костя, и Петр Андреевич осторожным толчком локтя привлек к себе его внимание.

— Костя! Все хорошо, верно ведь?

— Да, хорошо, Петр. — Костя посмотрел на него удивленно, словно не узнавая брата.

— Вот так бы всегда, верно? Нет, ты пойми и меня — не стол такой, не хмель, но вот праздник сам по себе, а?

— Да, Петя, я рад бы, но не выходит.

— Вот-то ведь как жаль. А так-то: жизнь — каникулы, карнавал, праздник. Утром проснулся здоровым — уже спасибо. Подарок, худо ли?

— Да, хорошо бы, Петя, это ты верно.

— И вся жизнь такая. Ведь тогда прощание будет легким. Повеселился, пожил — спасибо. Непразднично мы живем, Костя, вот как непразднично.

— Да какой праздник, Петр? Где его взять? Только и заботишься: пройти достойно. Себя не роняя.

— Скучно мы живем, Костя, вот беда.

— Да, веселья маловато.

— Правильно говорится: «Для веселия планета наша мало оборудована». Мало, Костя, мало.

— Ты бы ел, Петя, — напомнила о себе Вера Ивановна.

— Поем, Верушка, обязательно поем, вот только дай с братом поговорить.

А поговорить вот как хотелось: словно год человек играл в молчанку, а душа его копила кое-какие соображения, и вот сосуд полон, взрыв, нет больше возможности молчать, так и дайте поговорить с братом, человеком хорошим.

— Отличные ребята у окна сидят, Костя. Кто такие?

— Это с работы Николая. Хорошие ребята.

— Что ты, отличные, смотри, как смеются. Значит, кое-что в жизни понимают, раз умеют так смеяться.

— Конечно, понимают, только бы не начали после смеха такого с соседями спорить да за грудки хватать.

— Не беда, Костя: проспятся, а веселье в душе останется, не это ль главное? Хорошо все, славную ты свадьбу устроил.

— Нравишься ты мне сегодня, Петя, — добрый, веселый.

— Да я всегда такой, Костя, только ловко это скрываю. Чтоб загадка кое-какая была.

— Нет, всегда ты серьезный, и постороннему человеку даже подступиться к тебе опасно. А когда ты добрый, нет лучше тебя человека.

— А я вот всегда люблю тебя, Костя, потому что ты брат мой меньший. Да я для тебя ничего не пожалею.

Это была правда: приступ любви к брату так захлестнул Петра Андреевича, что он осекся и говорить больше не смог, он даже расцеловал бы брата крепко-накрепко, но боялся, что люди подумают, что он уже навеселе.

— Славно как, — снова заговорил он, переждав, пока душа успокоится, — а какая сегодня красивая Танюша. Да красивее девушек я в жизни не видал. А как хорошо улыбается Анна Васильевна — сразу видно, что веселый человек. То есть человек настоящий. Ты молодец, Костя, ты не ошибся. Человек она хороший.

— Да, хорошая она, Петя, — и брат в благодарность обнял Петра Андреевича за плечи. — Вот главное в ней — она добрая.

— Так и не тяни ты это дело, точно тебе говорю. Не промахнешься. Надо ведь. Что одному-то?

— Да вот думаю, — признался Костя. — Надо бы.

— И что раздумывать долго? Опять повеселимся. Снова праздник. Плохо ли? За твое счастье.

— Спасибо, Петя. Я и правда люблю, когда ты добрый и веселый.

— А я всегда теперь таким буду. Что скрывать свое веселье? Мы-то, люди воевавшие, знаем, сколько раз человек живет. Жизнь — дело простое, чепуха какая-то и даже насмешка, и мы знаем с тобой, что оборвать ее легче легкого, ниточку ножницами перерезать и то труднее. Так что и все разговоры.

И тут он, вспомнив, что на некоторое время позабыл о Вере Ивановне, обернулся к ней и уже клял себя, что потерял ее из виду хоть на короткое время.

— Хорошая ты, Вера, — сказал он. — Лучше тебя нет никого. Я понимаю, что мало счастья ты видела со мной, да что ж поделаешь. Ты была такой веселой, счастливой девочкой, это я засушил тебя и отнял твое веселье. Прости меня, Вера, прости.

— Да что ты, Петя, что с тобой сегодня?

Петр Андреевич понимал, что ей приятно его внимание, и его переполнила благодарность за то, что она терпела его с лишком тридцать лет, за то, что вырастила детей и заботой спасает его в повседневностях, и он погладил ее руку и даже наклонился и украдкой, чтоб никто не видел, поцеловал ее руку.

— Я тяжелый человек, Вера, я знаю это. Но больше этого не будет. Жизнь твоя с этой минуты станет весельем и радостью. Верь мне, Верушка, верь, пожалуйста.

Она печально смотрела на него, понимая, конечно, что неспроста повеселел муж и следует ожидать большие беды, но, однако ж, и приятно, когда суровый ее Петр говорит с ней ласково, вот уж можно и рукой махнуть на будущие беды за несколько ласковых слов.

Нес Петра Андреевича на легких своих крыльях восторг, любовь к окружающим людям; уже получалось, что это и есть самые достойные люди — добрые, веселые, умные, уже себя корил, что был сух с ними, высокомерничал, вроде, получалось, что он несколькими порядками выходил повыше любого из этих людей, и это самая главная ошибка его жизни, но теперь — все иное: его будет нести восторг любви к близким и малознакомым людям, блаженный, счастливый восторг, и как же замечательно теперь он жить станет.

Над братом Костей склонилась Танюша и что-то спросила, вопроса Петр Андреевич не слышал, но ответ Кости разобрал. Тот растерянно ответил:

— Нет.

— Ну, как же так, — упрекнула отца Танюша, — ведь мы же договорились, что соседей и родственников звать будешь ты.

— Просто забыл, — ответил Костя и виновато развел руками.

— А я-то закрутилась, совсем голову потеряла. Ну, как же так. А еще говорят, старые хлеб-соль не забываются.

— Выходит, забываются, дочка.

Таня покачала головой и вышла из комнаты.