Поворот ключа

14

Когда Казанцев узнал в Тане Михалевой ту женщину, чья красота и легкий шаг обидели его вчера, в разгар жары у почты, такое совпадение показалось отчего-то ему удачным началом свадьбы.

Весь день Казанцева не покидала легкая, зыбкая радость, но к ней примешивалась тревога за отца, — что будет с его подарком? Но подарок вручили вовремя, и он, этот подарок, всех обрадовал. Казанцев боялся провала отца и рад был, что провала не было. Все видели, что часы сделаны красиво, хитроумно, и охотно поверили Павлу Ивановичу, что теперь они будут идти безостановочно.

Уже усаживались за стол и ждали сигнала тамады, а Раисы Григорьевны и Лены все не было. Казанцева охватило нетерпение — да где ж они, не передумала ли Лена идти на свадьбу, и тогда Казанцев понял, почему он нетерпеливо ожидал свадьбу: он вновь увидит Лену, и, когда она пришла вместе с Раисой Григорьевной, он укоризненно взглянул на нее — я вас ждал, а вы меня покинули — и, когда подал руку, чтоб помочь Лене сесть, слегка сжал ее ладонь, и она ответила ему пожатием, Казанцев безошибочно уже знал, что сегодняшний день будет днем удачным.

Более того, сейчас в нем тлела надежда, что затянувшийся период его бед потихоньку заканчивается. Да откуда такая надежда? Если б это знать, если б можно было объяснить, отчего у одного человека даже при тяжелых поражениях остается уверенность, что поражение временно, падение случайно и он непременно скоро вновь поднимется, другой же и при малейшем невезении опускает руки и жизнь свою полагает безнадежной, — если б это можно было объяснить. Ну да, характер, ну да, мужество, но есть и еще что-то, чему названия, однако, нет.

Казанцев ожидал везения, и он не ошибся.

Главное: застолье прошло весело.

Главное: с ним рядом были Раиса Григорьевна и Лена. Казанцев, изображая галантного кавалера, был весел и находчив.

— Идите танцевать, ребята, — сказала Раиса Григорьевна.

— Да я давно уже не танцевал. Лет десять, если не пятнадцать.

— Если ты думаешь, что здесь конкурс бального танца, то ошибаешься.

— Да, пойдем танцевать, Володя, — сказала Лена.

А ведь ждал момента, когда они начнут танцевать, танцы на свадьбах долгие, и весь вечер они будут неразлучны, да, собственно, танцевать и не нужно было — со всех сторон их стесняли разгоряченные тела и нужно было только послушно переставлять ноги да держать друг друга за руки.

Со стороны-то смотреть — унижение, позор человека, куча мала, разгоряченные лица, разгоряченные тела, но это если смотреть со стороны, если же ты сам в этой куче, то хоть так, хоть в жаре, но только бы с нею рядом, с дыханием ее, горячим лицом, неразрывная душа моя. И согласен был Казанцев до конца свадьбы терпеть тесноту и чужое дыхание, но только быть с Леной рядом, вот так и плыть — не снесет тебя, не разобьет волна о берег.

Танец закончился, но все остались на прежних местах, потому что выйти из этой кучи было невозможно.

Лена все-таки повернулась, чтобы пробиться к двери.

— Нет, погоди, — попросил Казанцев.

Он держал ее вытянутые книзу руки, и в тот момент, когда поставили пластинку «Ты разлюбил меня бы, что ли», он тихо позвал: «Лена», она распрямилась, обернувшись к нему — только полуоборот головы, плавный изгиб шеи, — он отвел свои и ее руки за спину и прижал Лену к своей груди, она замерла, вопросительно глядя на него, сердце его заколотилось, однако хватило воли утешить себя — это все чепуха, эхо прошлого, прежняя детская влюбленность.

— Что с тобой? — спросила она. А сама уж все поняла.

— Плохо дело, Лена, — пожаловался Казанцев. — Кажется, я люблю тебя и моя песенка спета.

— Это пройдет, Володя. Просто всем весело, молодожены любят друг друга, и тебе это передалось. Это зависть, Володя. Ну и, конечно, сентиментальность. Это пройдет.

— Я тоже надеюсь, — сказал он.

В сумерках, в горячей душной тесноте танцевали они, прижатые друг к другу.

Вдруг Константин Андреевич крикнул: «Во двор, там и продолжим!» — и все подхватили: во двор, во двор, там прохладнее, простора больше, вот и повздымаем пыль, подышим на блеклые звезды.

Константин Андреевич поставил на подоконник проигрыватель, и сразу двор начал оживать, словно люди в домах знали, что веселью будет тесно в помещении и оно выплеснется на улицу, из большого дома выходили люди, чтоб посидеть на лавочках перед своими подъездами. Перед домом, где живут Казанцевы, стоял большой стол для игры в домино, тут толпились люди, но сейчас, оставив игру, лицами они обратились к подъезду Константина Андреевича — звало, звало к себе чужое счастье, но только как прибиться к нему, где тот первый смельчак, что разорвет пространство и прибьется к веселью? Да кто же этот первый?

Да вот он, Леня Лапинский, кто же еще, непременный участник всякого праздника. Его и не зовут никуда только потому, что знают — Леня и так придет. Пятьдесят лет ему, а для соседей он все Леня — такой веселый человек. Он не выдержал и, наклонившись вперед, широким шагом заспешил к веселью. Со стороны видно было, что Леня уже придумал, как половчее подойти, чтоб у хозяев не было повода упрекнуть его в навязчивости. Он шел по двору, направившись к арке, вовсе на выход, не забывая при этом вид принять, что он глубокомысленно рассуждает, для чего и хлопнул себя пару раз ладонью по лбу, вовсе мимо прошел, вдруг — ах! что я вижу! — и руки к небу от восторга — да неужели это Танюша, как можно не поздравить ее, боже мой, и, ладонями отталкивая воздух от своего лица, успокоил всех — только на секунду, только поздравить, и потому ша — бемоль, как говорят музыканты.

Заспешил к невесте и, не доходя до нее шага два, рухнул на колени — не встану, не встану пред такой красотою, однако его подняли, и Константин Андреевич ввел Леню в дом.

И тут что-то как бы вздрогнуло во дворе, молчание на мгновение установилось. И сразу за ним оживление началось — близкие и дальние знакомые, сидящие на лавочках и у большого стола, поняли, что раз один из незваных проник, то и их черед пришел поздравить Костю Михалева и молодоженов, и поодиночке и попарно потянулись к веселью вливать в него свежие свои силы.

Вдруг кто-то крикнул Лапинскому:

— Леня, а ну неси баян!

Лапинский замер от неожиданности и, пронзив указательным пальцем жалобное пенье комаров, строго сказал:

— Нельзя. Не тот случай. Десять лет не игрывал. А тут свадьба, и нужен мастер — не нам чета.

— Поди продал! Так и дыши.

— А нет. Как можно — трофейный.

— Так принеси, Леня, — попросил и Константин Андреевич.

— Разве только для тебя, Костя. Ты же друг, твое слово закон. В один миг. Да для такой невесты.

Через десять минут принес он старый свой баян, который Казанцев помнил с раннего детства, и попиликал немного для разгона, а потом «барыню» сыграл, а уж немного потемнело и в размытых сумерках плясали куда как охотней чем при свете ярком, и Лапинский сыграл танго «Спи, мое бедное сердце», а потом и вальс «Дунайские волны».

Кружились, плясали люди, словно б долгое время не веселились и теперь хотят не только наверстать упущенное, но и раскрутиться на несколько лет вперед, и звук баяна, давно забытый во дворе звук, напоминал людям постарше о давних тех временах, когда здесь же, в этом же самом дворе, по субботам и воскресеньям устраивали танцы под баян ли Лени Лапинского, под музыку ли портного Фомина, — это праздник, и все мы вместе, одна семья, жались к центру двора, да и понятно — в скудные те годы необходимо было теснее прижаться друг к другу, чтобы согреться и устоять, это уж потом земля вроде бы поскорее начала кружиться, и центробежная сила отрывала людей, выбрасывало из круга это чертово колесо — колесо смеха, и по касательной летали они к своим жилищам, все реже и реже устраивая общий праздник, когда ж выяснилось, что и одной пары не набирается, танцы прекратились вовсе.

А те, победные танцы под пальбу из крепости, навсегда запомнил их Казанцев — повсеместный безоглядный этот праздник, какую беду стерпели, стягивались из других дворов, целовались, плакали, так согрей же скорее сиротскую рваную душу, уж теперь-то веселье не остановится до конца дней.

Забросили подальше старые гармошки, думали, никогда не будет веселья всем двором, но вот ошиблись — Костя Михалев собрал всех вместе, и как это славно, оказывается, утром думали, что вокруг чужие, но нет — все здесь свои.

Так больше веселья, кружащийся в вальсе, веселей, веселей еще, сил, говоришь, больше нет, ложь это — есть, есть силы, много накопилось их за дни и годы без всеобщего согласного круженья.

Они танцевали со всеми, Казанцев и Лена, а когда устали, сели на скамейку к Раисе Григорьевне.

— Вам не было скучно? — спросил Казанцев.

— Нет. Пока вы танцевали, я внимательно разглядела часы, которые сделал твой отец, Володя. Ты знаешь, это вещь удивительная. Правда, я не все поняла, но через несколько дней зайду снова и, надеюсь, все пойму.

— А не опоздаете?

— В каком смысле? Вот там, в левом углу…

— Я этого и боюсь весь день, — перебил ее Казанцев. — Не спорю, вещь красивая, и даже то, что у нее несколько показателей и она без металлических частей, уже удивительно.

— И чего же ты боишься?

— Я боюсь за отца: что с ним будет через день-другой, когда часы остановятся. Меня одно утешает — я уеду и ему хоть передо мной не будет стыдно.

— А почему они должны остановиться? — удивилась Раиса Григорьевна.

— А вы верите, что они будут идти долго?

— А ты в это не веришь?

— Видите ли, Раиса Григорьевна, возможно, я плохо знаю английский язык, но физику-то в пределах школьной программы я знаю.

— Это хорошо. И что из того?

— Так ведь вечный двигатель построить нельзя. Более того, много лет проекты вечных двигателей даже не рассматриваются.

— И это жаль.

— Да что жалеть о том, чего быть не может.

— Не в этом дело, Володя, — печально покачала головой Раиса Григорьевна, — мне иногда жаль тебя и твоих сверстников. Вы хорошие ребята, но иногда я думаю, что школа дала вам слишком реальное образование.

Казанцев захотел напиться воды. Он взошел на крыльцо, через коридор прошел в кухню, открыл кран, подождал, пока будет литься холодная вода, затем попил мелкими глотками из кружки, напившись, поставил кружку на прежнее место и, уже поворачиваясь, чтобы выйти из кухни, в проеме двери, ведущей в комнату, где только что стоял свадебный пир, в тусклом свете, падающем из окна, увидел часы, которые делал его отец.

Рядом с часами стояли этажерка с книгами, шкаф, виден был край стола с беспорядочно стоящими подле него стульями, но взгляд останавливали только часы. Было в них что-то, что притягивало к себе, выделяя из окружающего мира, матовый их блеск призывал взглянуть на счет времени.

И Казанцев стремительно вошел в комнату.

Часы показывали время, близкое к полуночи, вернее, двадцать три часа девятнадцать минут. Сейчас, узнав время, он мог отойти от часов, но, однако, что-то мешало ему. Он чувствовал как бы угнетение воли: с одной стороны, уйти необходимо, потому что там, во дворе, его ждут Раиса Григорьевна и Лена, с другой же стороны, он догадывался, что вот именно сейчас сумеет понять что-то важное для себя, необходимое, даже решающее.

Прежде всего, что изменилось за то время, что он здесь? В самом деле, зачем он сюда приехал? Ошибка или удача — этот его приезд к родителям? Часы показывают время, но что есть время? Пожалуй, это короткий миг, который отпущен людям именно для того, чтобы успеть хоть что-то понять. Да, как раз понять, себя понять, жизнь свою оценить и понять, другого человека понять, все понять. Конечно, невозможно это всеобъемлющее понимание, но хотя бы стремление к нему быть должно. Не скупиться, не щадить себя, но не жалеть сил и тратить душу столько, сколько необходимо, чтобы понять другого человека. Вот на что, пожалуй, отпущено время, а следовательно, и твоя жизнь.

Впрочем, что говорить о людях дальних, о тех, кто прошел мимо тебя, а ты их не только не понял, но даже не заметил. А близкие люди! Как случилось, что с Надей они стали людьми если не чужими, то во всяком случае не близкими? Откуда у нее равнодушие к его болезни? Проще всего винить другого, ну а сам-то он, так ли уж ни в чем не виноват? Если человек даже в малостях старается ничем не обеспокоить душу — усилием ли, страданием — и душа проспала, либо ее не было вовсе, и вот когда однажды она проснется — от несчастья ли, оттого ли, что твоего времени осталось мало, — тогда горько, тогда жжет в груди, и безнадежно вздыхает человек, все люди вокруг чужие, никто-то тебя не понимает, жизнь пропала. А вместе с тем жизнь человека, чей ум не знал покоя, а душа дремы, пропащей быть не может.

Казанцев подошел к распахнутому окну. Танцы продолжались. Свесив голые ноги, на крышах сараев сидели мальчишки. Двор был полон. Сумерки были так густы, что лица танцующих казались смутными, а движения их — замедленными. Казанцев медлил возвращаться, потому что знал, что ему сейчас важно и необходимо быть в одиночестве. На крыльце стоял отец. Он улыбался, глядя на танцующих людей. А Казанцев подумал, что он, в сущности, ничего не знает о своем отце. Лишь то, что сообщала мать. Стареющий чудак. Никаких забот. Доживает на пенсии отпущенное. Отец, считал Казанцев, что ни говори, человек не очень удачливый, и жизнь его не сложилась. И вот пока все так считали, отец делал эти часы. А Казанцев ничего не знал. Стыд — вот плата неизбежная за лень души.

И он поспешил к отцу. Павел Иванович по-прежнему стоял на крыльце один. То есть кто-то даже стоял подле и сидел ниже, на ступеньках крыльца, но видно было, что это люди вовсе ему чужие. Казанцев встал рядом с отцом.

— Вот в комнате постоял, — сказал Казанцев. — Никого не было, рассмотрел часы как следует.

— Да уж видел, как ты вошел в дом и застрял там.

— А кроме часов там смотреть не на что? — усмехнулся Казанцев.

— Так ведь, Вовчик, там все временные вещи. И как часы?

— А хорошие часы.

— И идут, выходит?

— Идут, выходит. Я успел кое о чем подумать возле них.

— А как же! Они так и задуманы. Вот чтобы человек не несся мимо них сломя голову, а так это спокойненько постоял. И что-либо сообразил. Если, конечно, есть чем соображать. У тебя, выходит, есть. О себе поди соображал?

— Ну, и о себе, и о тебе, и обо всем помаленьку.

— Ну, так они и задуманы. Так и хотел. И что же ты такое о себе соображал?

— А то, что вот спешу я все время.

— Да вроде сейчас ты не спешишь. Даже вроде папашу своего заметил. Подошел, видишь, к нему, вроде пожаловаться хочешь.

— Да, сейчас не спешу. А так — все время суетился.

— Да, это дело последнее, и что же ты такое обо мне соображал?

— А то, что ты отличный мастер, а я этого не знал.

— Думал, папаша струг-поструг и пыль с ушей стряхивает?

— Да, примерно так, — признался Казанцев.

— Или же вообще на этот случай ничего не думал?

— И это тоже.

— И что же — выходит, промахнулся?

— Выходит, так. Хотя думал, что настоящего мастера за версту видно.

— Так то за версту, Вовчик. А у себя под носом кто ж это разберет. У тебя ли одного такая промашка вышла? Да за все годы хоть бы кто поинтересовался — а что ж это такое человек варганит? Так нет же. Ни одна душа. А так ли просто постругивать да все думать — а ну как ты завираешься, что тогда, это ж в небо пустой плевок получится. Не так это все и просто. Да и ты, если что у тебя не так, терпение поимей. Не так это и просто бег остановить и по сторонам поглазеть. Это ж не от хорошей жизни люди останавливаются и на часики посматривают.

— Ну, я ладно, я не знал, что ты делаешь, оглох, положим, на время. Ну а ты-то?

— А что я? Я сам. То и ценно, что сам, без тычков под бока. Но это что! Ты, это самое… просьба у меня к тебе… как бы сказать, ну, словом, если говоришь, что часы понравились, то как бы это… мамаше своей не позабудь сказать… Евдокии Андреевне то есть. Я ведь для нее, как водится, не авторитет. А ты — дело другое, вроде со стороны, и ученый, ты авторитет, получается. Так не забудь тогда.

— Это обязательно.

— Только ты… это самое. Ну, она мне иной раз это укоры посылала, втыки, так скажем, делала. Так ты о том не вспоминай.

— Хорошо.

— И договорились. И рад, что тебе понравились часики. А ты теперь иди — ждут тебя. Учительница. И кое-кто другие. Так ты иди. А я малость постою.

Казанцев подошел к Раисе Григорьевне и сел на прежнее место: перед ними на вытоптанной площадке все длилось веселье, и вдруг Казанцев почувствовал то же беспокойство, что было в нем вчера, что бывает с ним всегда перед приступом — крутит душу, тошнотворный звонок в затылке, — и уже понял, что поздно глотать таблетку, что беда случится сейчас.

— Что с тобой? — спросила Лена.

— Ничего. Пройдет.

И тут догадался Казанцев: новое непривычное состояние — это не близкий приступ, это совсем иное, очень напоминающее болезнь, но ни разу в жизни им еще не испытанное, — Казанцев понял, что он просто-напросто сегодня счастлив, и это не догадка, но непоколебимая уверенность.

И его обожгла внезапная и острая любовь к окружающим людям, к тем, кого он помнит с детства, и он любил не только всех людей вместе, но и каждого в отдельности — Раису Григорьевну и Лену, Константина Андреевича Михалева, дядю Костю, как звали его когда-то, кумира дворовых мальчишек, какого змея запустили они однажды всем двором, дядя Костя его вогнал в точку, так что змей исчез вовсе, улетел, и Казанцев долго потом надеялся, что змей где-то летает и еще вернется; Петра Андреевича, Казанцев помнил, как однажды, лет двадцать пять назад, приехал сюда в отпуск Петр Андреевич, поскрипывали его сапоги, постанывали ордена и медали, он сидел на этом крыльце и разрешал мальчишкам трогать его погоны и награды; и Леонида Лапинского, никогда не унывающего баяниста, первого в городе весельчака, — сейчас Казанцев любил всех, и это была любовь к своему давно отсвистевшему детству.

— Я думаю, Раиса Григорьевна, что все, в сущности, просто, — вдруг сказал Казанцев. — Люди могут быть счастливыми. Нужно только, чтоб тебя окружали свои, близкие тебе люди. Я думаю, что сделал ошибку, уехав из Фонарева.

— Насколько мне известно, самые большие суда, которые строят в Фонареве, это лодки для рыбаков-любителей. Тебя, конечно, здесь все любят, но я не думаю, чтобы для тебя построили верфь. Не обманывай себя, Володя. Может, это и красивый обман, но все-таки обман.

— И все же мне было бы легче: меня все знают, здесь мой дом, здесь все проще: веселье — это веселье, дружба — это дружба.

— Мне кажется, я вас учила: дома ли ты живешь, вдали от него, удачлив ты или нет, нужно быть человеком, и только. Ты сам знаешь, что все в самом человеке, а не в том, где он живет.

— Да, конечно, — согласился Казанцев. Спорить он не мог, потому что хотел сохранить в себе сегодняшнее состояние — задержанное счастье.

Прыгали, кружились люди: что загадывать человеку, когда будет его обрыв, вот сейчас он вместе с людьми, которых не видел много лет, а не веселился с ними и того больше, сейчас он неотрывен от них, от их бед и радостей, центробежная сила лишь на некоторое время вынесла его в иные пространства, но он снова сумел прибиться к центру, надолго ли, нет ли, кто знает, да хоть на короткий миг, нет, нет, он не проиграл жизнь, даже если выпадет ему нечет — все равно не проиграл.