Повседневная жизнь русских щеголей и модниц

Глава 1 «Червчатые» сорочки и шубы собольи

Несмотря на все тяготы, выпавшие на долю русского народа от монгольского нашествия, сложившиеся на Руси бытовые и культурные традиции устояли под их натиском. Незначительными оказались заимствования в костюме и украшениях. Мужская и женская одежда модников не только не уступала по своей красоте азиатской, но во многом и превосходила ее своей роскошью.

Количество одежды в сундуках богатых и знатных людей постепенно увеличилось, что-то досталось в наследство от родителей да родственников, что-то сшито на свой достаток. Платье, украшенное серебряными и золотыми нитями, жемчугом и шелком, драгоценными и полудрагоценными камнями, нередко как ценность принималось в заклад у ростовщиков. Так, в новгородской берестяной грамоте XIII века двое новгородцев Гришка и Коста заложили у ростовщика свою одежду. Гришка заложил кожух, свиту — верхнюю одежду, нижнюю рубашку — «сороцицу», шапку и сапоги, а Коста — свиту, «сороцицу» и сапоги.

В записке новгородского ростовщика Сильвестра перечислялись все его должники, и в том числе упоминалась шапка стоимостью в тринадцать гривен. По тем временам это очень высокая цена, вероятно, шапку из дорогого меха украшали драгоценности.

В XIII–XIV веках мода подарила нашим щеголям новую модель платья. На смену плащам с булавками и фибулами пришел терлик — короткий узкий кафтан, отрезной по талии.

Кафтанообразные платья в это время пользовались огромной популярностью. Парчовые, украшенные драгоценностями кафтаны носили и монгольские вельможи, и византийская знать (он назывался скараник — вид ездового кафтана), и европейцы. Кафтаны отличались друг от друга по покрою. Один длинный, другой короткий, один создавал пышные складки, другой — прямые, но роднил их основной принцип конструкции — распашное платье с полами, застегивающееся спереди посередине и с длинными рукавами.

Кафтан, а к нему и цветные шаровары дополнили содержимое боярских сундуков и легли рядом с нательными рубахами, епанчами, тафьями и мурмолками (высокие шапки с прямой тульей, возможно, заимствованные из персидских одежд), золотыми шубами из соболей да куниц.

Охабни и сарафаны заняли достойное место в гардеробах наших предков, последние, кстати, носили мужчины. Охабень упоминается в Никоновской летописи в начале XV века, но, возможно, его носили еще раньше. Это широко известная в Московской Руси одежда с большим отложным воротником прямоугольной формы, с откидными рукавами длиною до подола. Богатые люди шили охабень из европейских шерстяных тканей, расшитых шелком и золотыми нитями, украшали его пуговицами из драгоценных камней и металлов и надевали поверх кафтана. Поскольку рукава носили чисто декоративный характер, то на уровне локтя делали прорези для рук Люди среднего достатка шили такое платье из недорогих привозных тканей, к примеру, из зуфи (зуфь — род камлота, суровая шерстяная материя) фиолетового, красного, зеленого или голубого цвета.

Появление новых платьев не изменило основных элементов мужского и женского костюма. Нательную рубаху все так же носили и мужчины, и женщины. Как и раньше ее называли «срачица» — сорочка, о ней упоминает летописец, рассказывая о разорении Торжка в 1373 году: «… жен и девиц одираху и до последние наготы… и до срачицы…». Правда, в отличие от другой одежды, они ничем не украшались. Тогда и появилась прихоть подразнить соперниц красотой да необычностью отделки. Даже небогатые и незнатные щеголихи убирали подол своих сорочек льняным «ажуром», а знатные и богатые заказывали мастерицам или расшивали его сами жемчугом и дробницами (дробницами называли мелкие металлические пластинки в виде блесток, лапок или листочков). Кроме того, если раньше сорочки шили из простых тонких светлых тканей, то теперь хоть одну, праздничную, справляли из красного шелка и надевали редко — берегли.

Основной заботой бабы или молодицы стала отделка одежды шитьем и драгоценностями. Одно время носили такие платья-сокровищницы лишь важные да богатые особы — с ними не потягаться. Но к XIII–XV векам даже незнатные и не особенно богатые женщины придумали расшивать цветной или золотой нитью и жемчугом стоячие и отложные воротнички. Эти платья, конечно, не могли соперничать с туалетами знати, но и совсем простенькими и незаметными их уже не назовешь.

Верхнюю одежду отделывали съемными деталями. Когда и кем они были придуманы — не известно, но кажется — хитрая выдумка принадлежит модникам. Если серьезно, то съемные детали — это прежде всего необходимость, вызванная заботой об одежде. Съемными шили воротнички: отложные накладывались на платья, а стоячие пристегивались к ним. Низ платья и рукава отделывались съемными полосками шелковых тканей, контрастными по отношению к основному цвету платья, их называли «вошвы». Съемной делали переднюю часть женского головного убора кики, ее расшивали шитьем, жемчугом и драгоценными камнями.

Все это давало возможность, не прибегая к дорогостоящему шитью новой одежды, следить за ее чистотой, разнообразить ее, тем самым являя себя окружающим всегда опрятным и нарядным.

На рынке появились новые ткани, популярность пришла к шерстяным сукнам. Давно знали эти ткани местного производства, грубая недорогая шерстяная ткань называлась «власяница», из нее шили кафтаны, которые носили мужчины и женщины. Женские кафтаны назывались чупрун, мужские — сермягами и вотолами. Сермягой называли саму ткань — грубое сукно из простой шерсти, из нее шили господские одежды, преимущественно летние, ездовые. О вотолах уже рассказывалось раньше, можно лишь добавить, что в те времена, о которых идет рассказ, вотолы носили и знатные люди, расшив их золотом и украсив драгоценностями. В гардеробе Дмитрия Донского, по записям его духовной грамоты (1389), имелась «вотола сажена».

Дорогие шерстяные сукна везли из Англии, Голландии и Фландрии, но не меньшей популярностью пользовались местные уникальные ткани, созданные руками русских мастериц, которые назывались шерстяным «ажуром».

Не вышли из моды яркие аксамиты и камка — тонкая шелковая ткань, в которой сочетался блестящий узор с матовым фоном. Полюбилась и разноцветная недешевая хлопчатобумажная ткань — «зендянца» (от названия села Зандана, что недалеко от Бухары). На отделку брали золотое тканье, шитье и плетение. Излюбленным цветом материй был «червчатый» (отгенок красного) и алый.

Обувь претерпела некоторые изменения. Простой народ носил лапти, сплетенные из лыка и кожи, из покромок ткани, кусочков сукна и даже шелковых лент, такие называли плетешками. А вот ботиночки, полусапожки и сапожки, которые шили на небольшом каблуке, в XIV веке поднялись на каблучок повыше. Сапоги, например, шили тупоносыми из грубых сортов кожи и остроносыми из мягких, причем носок непременно загибался вверх.

Зная страсть модников к ярким краскам, сапожники, словно художники, создавали в угоду им удивительные, почти сказочные изделия. Например, сафьяновые сапожки могли быть зеленого цвета (цвет был всегда разнообразным — красный, желтый, коричневый и т. п.), швы на голенище отделывались кантом из кожи и медной проволоки. Задняя часть сапога над каблуком расшивалась медной проволокой и полосками, к примеру, красной и желтой кожи. Подошву пришивали к верху малиновыми и желтыми нитками, а каблучок, обтянутый кожей основного цвета, немного оттягивался назад.

И эта дивная обувь, и великолепие одежд, и красота человека, облекшегося в них, и естественно проявившиеся в нем значительность и достоинство вызывали интерес к костюму. Взять, к примеру, рассказ Киевского и Всея Руси митрополита Пимена о венчании на царство византийского царя Мануила. Это пышное событие произошло в 1391 году в Константинополе, торжественное и величественное зрелище так поразило митрополита, что, охваченный желанием донести до читателя всю красоту его, он описывает даже костюмы гостей, которые являлись неотъемлемой частью этой живописной картины.

«Собралось народа многое множество, мужчины внутри святой церкви Софии, а женщины на хорах. И было это так удивительно и любомудренно. Все женщины стояли на хорах за шидяными занавесами, а лица их украшены прелестно, и смертным из народа никому нельзя было увидеть.

Мужчины и все из них преклонного возраста одеты в дорогие одеяния, но без щегольства. Женщин нельзя было увидеть в этой церкви, они стояли на хорах, видели все.

Певцы стояли чудесно наряженные, одежда их, напоминавшая стихари священников, широкая и длинная, также и рукава широкие и долгие, одни камчатные, другие шидяные, наплечники расшиты золотом и бисером, с кружевами. На головах их остроконечные шапки с золотом, и с бисером, и с кружевами. И многое их множество собрано. И так все было чинно. Старейший же их муж (хормейстер) дивен и красив очень, сединами как снег белелся.

Были же здесь и представители Рима, и Испании, и Флоренции, и Галаты, и царьградцы, и Венеции, и Венгрии. И они выглядели чудесно. Стояли в два ряда, и каждый признак своей земли имел на себе: одни одеты в багряные бархаты, другие в вишневые бархаты, иные в темно-синие бархаты, иные в черные бархаты, все же старомодно и не щегольски. Представители каждой страны имели свое лицо, свои отличия: у одних на грудях жемчуг, у других обруч золотой на шее, у иных цепь золотая на шее и на груди…»

Правда, чтобы увидеть иноземцев и за границу ехать не нужно, немало купцов, ремесленников, строителей и ювелиров из разных стран проживало в русских городах. В XIV–XV веках Русь тесно общалась с Византией и южнославянскими странами — Болгарией и Сербией, а северные районы традиционно поддерживали контакты с североевропейскими странами. Не удивительно, что щеголи засматривались на дорогие иноземные кафтаны. Вообще в XIV–XV веках западные обычаи и моды, по-видимому, не были редкостью на Руси. Русская одежда XV века, в особенности парадная, не представляла таких резких отличий от одежд западноевропейских, как столетие спустя. Князья часто носили короткую западную одежду, трико, башмаки с острыми носками, длинные рыцарские шпоры, в общеевропейских ренессансного типа одеждах щеголяли и женщины.

О пристрастии богатого русского человека к европейскому костюму рассказывает следующий эпизод. В 1331 году случилась в Новгороде серьезная потасовка между местными жителями и немцами, проживавшими на Немецком дворе. Драку разняли, но чужестранцам все еще угрожали большие неприятности. Чтобы загладить свою вину и задобрить оскорбленных новгородцев, предложили немцы некоему Борису Сильвестровичу за посредничество в переговорах платье немецкое фиолетового цвета. Подарок был отменным, немцы понимали, что дело того стоит, речь все-таки шла о мирном разрешении конфликта. Но тот подарка не взял, а ночью явился к немцам представитель городской власти и сказал, что сам посадник уладит дело за 20 гривен серебра и две алые одежды. Он назвал еще двух лиц, которым следовало преподнести фиолетовое платье.

Одеваться вызывающе богато, иметь немалые перемены платья, чего еще желать франту. Одежда — отличительный признак родовитости, успеха и положения человека в обществе. А сколько хлопот доставляла она своим хозяевам! Нужно и сохранить платье в опрятности, и сшить новое, докупить украшения и отделку или спороть их со старой одежды, все учесть да переписать.

Яркий пример рачительной хозяйки явила собой жена Волоцкого князя Бориса Васильевича княгиня Ульяна Михайловна Холмская, жившая в конце XV века. В ее сундуках были собраны вещи цены немалой и красоты исключительной, есть чем кичиться! «Червчатая» сорочка искусно расшита жемчугом, четыре летника из изумительной голубой и червчатой камки и малинового атласа, кортель подбит не какими-нибудь белками, а горностаем!

Наша героиня знала цену вещам, знала, как тяжело наживалось такое состояние. И потому княгиня заботливо хранила не только платья, но и всевозможные отделки для них (вошвы) и части одежды — накапки (широкие рукава к летнику). Ульяна Михайловна, перечисляя все это в завещании, припомнила, что когда-то платья переделывались: «Накапки сажоны, да вошва на одну накапку шита золотом да сожана была жемчюгомъ, да жемчюгъ с нее снизан, а осталось его немного».

Многочисленные вошвы из черного бархата, атласа, белой и зеленой камки, расшитые золотом и серебром, и даже с татарским узором готовились перейти в сундуки новых владельцев. Как-то они ими распорядятся, продлится ли их жизнь или потеряются в многочисленных обрезках и лоскутках ткани? Скорее всего сохранят — заботливое отношение к этой отделке оказалось столь велико, что породило пословицу: «Дороже кожуха вошвы стали».

Домовитости Ульяны Михайловны можно было бы позавидовать. Каждый предмет ее костюма оказался сосчитан, осмотрен и описан. Отдельно лежали серебряные, позолоченные пуговицы от женской шубы, кружево, шитое золотом и серебром, и головные уборы княгини — две казанские шапки и соболий каптур (теплая шапка с круглым верхом, меховая или стеганая, с пелериной, спускавшейся сверху и прикрывавшей шею).

Шубы — отдельный рассказ. Русская знать давно оценила все качества меха: и его красоту, и легкость, и теплоту, и высокую популярность за границей. В сундуках богатых людей лежало до десятка шуб, а то и больше, шубы покрывали чехлами из бархата с золотым шитьем или венецианской камки. Особенно любили мех соболий и бобровый. Бобровый по большей части, подкрашивался чернением, особым широким бобровым воротником украшали парадные платья. Меха любили так, что даже летние платья окаймлялись опушкой из него, к слову сказать, лето в нашей полосе не всегда жаркое. Ульяна Михайловна нашила себе семь прекрасных шуб, крытых дорогими тканями красного, сизого, светло-зеленого, бледно-голубого и малинового цветов. Шубы — ее гордость!

Все это — нашитое, собранное, с любовью и вниманием сохраненное, должно было стать в свое время подспорьем сыновей. Но, увы, жизнь распорядилась иначе.

Старший сын, рузский князь Иван Борисович (князь умер сравнительно молодым человеком в 1504 году), не только не пополнил свою казну, но и сохранить нажитое родителями не смог. В удел ему достались рузские и ржевские земли, которые природными богатствами не изобиловали. Доходы князя оказались невелики, а парадную внешность своего туалета поддерживать надо — не срамить же княжеское достоинство скудостью одежды. Приходилось залезать в долги, выкарабкаться из которых ему так и не удалось.

У разных лиц купил князь в долг, так и не отданный до смерти и перешедший в посмертное обязательство, опашень из голубой объяри и опашень из серой венецианской камки, горлатную шубу, малиновую епанчу, кусок сукна и два куска камки. Шубы Иван Борисович завещал монастырям «на помин души»: соболью шубу из зеленого бархата отписал Троице-Сергиевскому монастырю, другую соболью из лазуревой камки передал в Кирилло-Белозерский монастырь. Мартемьянов монастырь получал бархатный кожух на соболях, вышитый золотом и серебром. Два кожуха из камки отдал в Пафнутьев и в Колязин монастыри.

«В долгах как в шелках» ходил и другой сын Ульяны Михайловны — волоцкий князь Федор Борисович. Его духовная грамота, составленная в 1505 году, как бы подвела печальный итог состоянию княжеского имущества: в закладах потерялись золотые и серебряные предметы домашнего обихода, княжеские одежды — два опашня, охабень, ордынский колпак и восемь шуб. Шубы, русские и татарские, подбитые дорогими мехами, пестрели яркими цветами атласа и бархата. Одну — из малинового бархата с золотом на соболях и другую — татарскую на соболях, крытую черным бархатом, расшитым серебром, пришлось князю заложить за шестьдесят рублей.

Так и остался он должен шесть рублей Возмицкому архимандриту за бархатную шубу на белке, и восемь рублей в Левкеев монастырь за соболью шубу «червчатого» венецианского атласа. Не получилось у князя и помодничать, и состояние приумножить…

Тон на дорогие одежды знати задавали великие князья, они являлись и законодателями и верными поклонниками моды. Послы иноземных держав привозили ко двору самые лучшие образцы дорогих тканей и украшения к ним, не отказывались князья и от не менее дорогих подарков своих подданных. В конце 1476 года пировал великий князь Иван III (1440–1505) в Великом Новгороде. Пиры устраивались в домах знатных новгородцев — архиепископа Феофила, князя Василия Шуйского, посадника Казимера и у многих других, да причем иногда не по одному, а по два, а то и три раза за приезд. И каждый «радушный» хозяин скрепя сердцем преподносил великому князю не только золото, золотую и серебряную столовую утварь, птиц ловчих да украшения, но большое количество мехов и материй — фландрских сукон и камок.

Глава 2 Лапы, яхонты и жемчужные пуговицы

Любовь к украшениям из золота и серебра, а то и вовсе простеньким, медным, сохранилась, невзирая ни на какие напасти, обрушившиеся на Русь, будь то монгольское нашествие или усобицы русских князей. Многие из украшений разворовали, иные, зарытые в землю своими владельцами, схороненные от врагов, пролежали там до наших дней, так и не порадовав больше хозяев, — они не вернулись из плена или погибли. Города разрушили, мастерские сожгли, мастеров увели в Монголию.

Очень сильно пострадало от нашествия ювелирное дело. Многие технические приемы забылись, они возродились лишь спустя двести — триста лет. Утерянной оказалась техника перегородчатой эмали, в XIII–XIV веках на Руси появились отдельные украшения лиможской эмали, но они являлись лишь ее неумелым подражанием. Только к концу XIV века наладилось изготовление эмалей в Москве, но по грубости техники и примитивности рисунка эти выемчатые эмали не шли ни в какое сравнение с изящным живописным стилем эмалей XI–XII веков.

Исчезли и яркие стеклянные браслеты; техника скани, зернь и чернение тоже оказались забытыми на несколько столетий, и только в деревенском ювелирном деле не было такого резкого перелома. Деревенские мастера не обладали столь сложными навыками в работе с металлами, нежели их городские собратья по ремеслу, те же типы вещей, что бытовали здесь до монгольского нашествия, изготовлялись и после него, видоизменяясь по запросам моды. Продолжали делать семилопастные височные кольца, пластинчатые браслеты и многое другое.

Проследить за изменениями в моде как в одежде, так и в украшениях не просто из-за недостатка исторических материалов, но бесспорно то, что ювелирные мастера нового поколения, как и их предшественники, принесли немало радости щеголихам и модникам. На смену височным кольцам пришли привески в виде коньков и бубенчиков. Постепенно исчезли булавки и фибулы для плащей, поскольку на смену плащам (корзно и епанчам) пришли другие одежды. В моде оказались печатные перстни с изображениями птиц, зверей, цветов и треугольников, появились золотые цепи и бармы — цепи из золотых медальонов.

Первое упоминание об украшении в виде цепочки относится к началу XIII века. В Ипатьевской летописи говорится, что «хрестьчатую» золотую цепь (ее рисунком было соединение мелких крестиков) подарила кашинская княгиня Василиса Семеновна великому князю Василию Дмитриевичу. Цепь входила в ее приданое.

Документы тех лет свидетельствуют о том, что и мужчины носили их. Цепи называли по типу соединений звеньев — кольчатыми, «огниватыми» (кольца или продолговатые «огнива») или по виду металла «враные» (черные). «А что колтки золотые — то Офимьино», — писал в своей духовной новгородец Федор Остафьевич, перечисляя далее «цепецку золоту колцату» и другую «цепецку золоту враную». Стоили украшения немало; так, в берестяной грамоте (вторая половина XIII века) названа цепочка стоимостью в два рубля; известно, что на эти деньги в Новгороде XIV веке можно было купить четыреста беличьих шкурок.

Популярность жемчуга и изделий из него ничуть не снизилась. По душе он пришелся нашим красавицам. Белоснежные с перламутром жемчужные нити обрамляли женские лица: лоб украшала жемчужная кичная поднизь, по сторонам щек свешивались жемчужные нити, на шею надевалось стоячее жемчужное ожерелье.

Рубины и изумруды украшали одежды, головные уборы и пояса, последние оставались неотъемлемым украшением одежды и обозначали сословную принадлежность. В Новгороде, например, пояс был знаком достоинства члена Новгородского Совета, пояса заботливо передавали по наследству, обстоятельно их описывая в духовных грамотах.

Князь волынский Владимир Васильевич, в завещании от 1289 года перечисляя свои драгоценности, называл золотые и серебряные пояса, монисты, принадлежавшие когда-то его бабке и матери, серебряные блюда и золотые кубки.

В 1328 году московский князь Иван Калита подробно расписал, кому какие драгоценности оставлял после себя. «Еще при жизни дал я сыну Симеону из золота четыре цепи, три пояса, две чаши, блюдо с жемчугом… Ивану из золота четыре цепи, два пояса с жемчугом и с каменьями, третий сердоликовый… Андрею из золота четыре цепи, пояс Фряжский жемчужный, другой с крюком на червленом шелку, третий Ханский… Золото княгинено отдал я дочери Фетинье: четырнадцать колец, новый сделанный мною складень, ожерелье матери ее, чело и гривну; а мое собственное золото и коробочку золотую отказываю княгине своей с меньшими детьми. Из одежд моих назначаю Симеону шубу червленую с жемчугом и шапку золотую; Ивану желтую объяринную шубу с жемчугом и мантию с бармами; Андрею шубу соболью с наплечками низанными жемчугом и портище алое с нашитыми бармами; две новые шубы, низанные жемчугом, меньшим детям, Марье и Федосье. Серебряные пояса и другие одежды мои раздать священникам…»

Его сын Иван, по прозванию Красный, княжил только шесть лет и не собрал таких богатств, как батюшка. В 1359 году завещал он двум своим сыновьям кроме земель: «…Димитрию… золотую шапку, бармы, жемчужную серьгу, коробку сердоликовую, саблю и шишак золотые; Иоанну также саблю и шишак, жемчужную серьгу, стакан Цареградский, а двум будущим зятьям по золотой цепи и поясу…»

А вот владимирский князь Дмитрий Константинович в своей духовной грамоте (ум. в 1383) не только описал свои драгоценные пояса, но и назвал мастера Шишкина, которому принадлежала одна работа по золотому поясу, другой был «золот новый с каменьями с жомчугом без ремня», а третий «пояс золот старый Новгородьский».

Княжеские украшения не раз становились поводом к раздору. В 1433 году на свадьбе Василия II (1415–1462) противники влиятельного московского дворянина И. Д. Всеволожского выдумали неприятную каверзу, чтобы расстроить предстоящую свадьбу между его дочерью и старшим сыном удельного князя Юрия Дмитриевича — Василием Косым. Этот союз упрочил бы влияние Всеволожского при московском дворе.

В разгар гулянья сын казначея И. Ф. Кошкина (по другой версии — П. К. Добрынский) донес вдовствующей матери Софье (жена Василия I), что Василий Косой явился на свадьбу в золотом поясе, что на цепях, да в драгоценных каменьях. Пояс этот якобы украден из великокняжеской казны, перешел в руки И. Д. Всеволожского, а от него с приданым Косому. Донос заключал в себе множество неувязок, но властная Софья не постеснялась бросить оскорбление в лицо гостю, после чего сорвала пояс со свояка. Свадьба расстроилась.

Нечто подобное произошло в самом конце XV века. Софья Палеолог, греческая царевна и жена Ивана III, не пользовалась популярностью на Руси, она домогалась трона для своего сына и вносила несогласие в правящие круги. Дворянин И. Беклемишев жаловался книжнику Максиму Греку, прибывшему на Русь с Афона: как пришла сюда Софья «с вашими греки, так наша земля замешалася и пришли нестроениа великие, как и у вас в Царегороде при ваших царях». Софья укрепляла свои позиции, в Италии у нее оставались брат Андрей и племянница Мария Палеолог. Великая княгиня выписала Марию в Москву и выдала ее замуж за Василия, сына белозерского князя Михаила Верейского.

Согласно византийским традициям, Софья держала канцелярию и могла распоряжаться собственными драгоценностями. Выдавая племянницу замуж, Софья передала ей в приданое свое украшение — «саженье» с каменьями и жемчугами. Иван III решил, в свою очередь, этим «саженьем» одарить свою невестку Елену Волошанку (дочь православного государя Стефана Великого из Молдавии) по случаю рождения внука. До Софьи «саженье» носила первая жена государя Мария Тверская, и украшение должно было остаться в собственности старшей тверской ветви династии. Не найдя его в кремлевской казне, Иван III пришел в страшный гнев и велел провести дознание. После розыска московские власти арестовали итальянского финансиста, объявленного пособником Софьи, а заодно взяли под стражу двух ювелиров, по-видимому, переделавших «сажение» для Марии Палеолог. Семье Василия и Марии Верейских грозила опала, и они поспешно бежали за рубеж в Литву.

История с этим украшением довольно странная, потому что «саженье» не имело значения княжеской регалии и не принадлежало к числу самых ценных вещей великокняжеской сокровищницы. «Саженье» стало не более чем поводом к фактическому изгнанию из страны Василия Верейского и Марии Палеолог.

Но это с одной стороны, а с другой — Иван Васильевич был так жаден до драгоценностей, что может не стоит и этот факт упускать из виду. Однажды великий князь узнал, что жена крымского хана Менгли-Шрея достала дорогую жемчужину Тохтамыша. Весть эта повергла его в такое волнение, что Иван Васильевич решил во что бы то ни стало заполучить ее и заполучил.

Или, как-то отправляя в Крым московского посла боярина Семена Борисовича, великий князь наказывал: «Никак не забудь сказать от меня Хозе-Асану, что если будут у него лалы, яхонты дорогие и жемчуг добрый, то чтоб непременно приехал ко мне сам и привез их с собой».

А еще московский государь получал разнообразные дары в виде посольских подношений и поминков — подарков от своих подданных. Пополнялась княжеская казна и военными трофеями. По рассказу литовских летописей, Иван III после покорения Новгорода вывез оттуда триста возов «перелъ, злата и сребра и камений многоценных».

Небогатые удельные князья не могли соперничать с великокняжескими сокровищницами, но то немногое, что имели, сосчитывали до камушка и бусинки. Наша героиня Ульяна Михайловна Холмская с особой тщательностью описала в своем завещании все украшения. Она припомнила и то, что ушло из домашних сундуков да ларей в качестве приданого дочери Анны, которая вышла замуж за князя Петра Дмитриевича Хохолкова-Ростовского, упомянула и золотую цепь, и золотой пояс, и два золотых перстня с яхонтами.

Не забыла Ульяна Михайловна и о тех камнях да бусинках, что когда-то срезались или вынимались из ее же украшений для создания новых.

Как-то шили парадный колпак сыну ее Ивану Борисовичу, вероятно, сама Ульяна Михайловна выступала в роли модельера, а может быть, кто-то из домашних. Колпак надлежало украсить драгоценными камнями, коих под рукой не оказалось. То ли случай не подвернулся купить, то ли просто денег не было, хозяйка велела разорить собственные серьги с яхонтами и лалами, которые и украсили сыновний колпак.

А эти самые серьги без камней княгиня завещала своей будущей снохе. Но и колпак сына держала в поле своего зрения, жемчуг и камни с него завещала внучке Авдотье как «ожерельной жемчюг».

Сломала она и другие серьги, камни с них — яхонты и лалы — стали пуговицами ожерелья любимого сына Ивана. А то, что осталось от серег, завещала другой своей снохе, жене старшего сына Федора Борисовича.

Правда, сокровищница княгини не особенно оскудела, Ульяна Михайловна имела возможность любоваться своими золотыми обручами, и серьгами золотыми с яхонтами и лалами, и ожерельями, и монистами, и перстнями. Саженное жемчужное ожерелье вызывало восхищение не у одной завистницы. Его украшали четыре жемчужные пуговицы, пятнадцать позолоченных матовых пуговиц с небольшими жемчугами, четыре пуговичные жемчуга и три тысячи сто девяносто зерен жемчуга!

К старшему сыну ее Ивану Борисовичу перешли по наследству пояса, три обруча, мониста, один напалок и шесть перстней: два с перелефтью (разновидность халцедона), один — с чевцом и один — с яхонтом. Правда, как уже рассказывалось выше, князь большую часть вещей отдал в заклад, а потому не избежали этой участи и ювелирные изделия.

Князь умер молодым, так и не женившись, и эти сережки, что жене предназначались, и камни для них, он завещал своей племяннице.

Истории многих знатных фамилий знали финансовые взлеты и падения. Родительские состояния распродавались, пропадали в закладах, а порой возвращались к внукам и правнукам. До наших дней сохранилось не так много документов, позволяющих подробно рассказывать о том, как часто менялись владельцы тех или иных драгоценностей, часто ли их переделывали и о каких редкостях мечтали наши щеголи и модницы.

Глава 3 Несколько слов о косметике и парфюмерии

Наша фантазия и познания об одеждах и украшениях поможет нарисовать облик модного, щеголеватого человека того времени, нужно только соединить в единое сведения о цвете и рисунке тканей, покрое платья, форме и размерах украшений и т. п. И, уверяю вас, это очень непросто, несмотря на то, что исследователями все это подробно описано. Но еще труднее представить лица людей, живших в те далекие времена. Литературные памятники не изобилуют ни иллюстрациями, с точно воспроизведенной внешностью, ни рассказами о модных прическах и косметике — белилах и румянах.

Вот, например, фландрский рыцарь Гйльбер де Ланнуа, посетивший Новгород в 1413 году, обратил внимание лишь на прически местных жителей. Он писал, что «… женщины носят волоса, заплетенные в две косы, висящие сзади на спине, а мужчины — одну косу». В это же время в Пскове, по его словам, мужчины носили длинные волосы, распущенные по плечам, «… а женщины имели диадему на макушке, как у святых», имеется в виду девичий венок с зубцами.

Косметика то ли его не интересовала, то ли женщины ее не использовали, а может быть, использовали так, как и у него на родине, что, разумеется, не привлекло его внимания.

Не интересовала его и мода на бритье бород. Наши летописцы и художники миниатюристы отмечали, что мужчины отращивали бороды к тридцати годам. Князь Дмитрий Донской (1350–1389), черноволосый и светлоглазый, не носил бороды до двадцати девяти лет. Василий I, его сын, не отращивал ее до тридцати двух лет.

Конечно, в каждом правиле есть исключения, и князь волынский Владимир Васильевич (ум. в 1289), красивый, высокий, светловолосый и кудрявый, бороду свою брил, хотя тридцатилетний рубеж переступил. Составитель Ипатьевской летописи довольно подробно описывает его внешность: «Возрастом бе высок, плечима велик, лицем красен, волосы имея желты, кудрявы, бороду стригый…»

Немного свидетельств и о косметике того времени. Известно только, что женщины пользовались белилами и румянами, однако почти ничего не известно о том, насколько броско и ярко красились. Упоминал в XV веке о красящихся модницах (конечно, хитрых и коварных) составитель «Пчелы»: «Виденье женское — стрела есть. Беги повести (разговоров) женьских, яко хощеши целомудр быти, не дажь дерзновение тем зрети на тя. Преже (одни) глаголят тихо и очи долу имуть. Вторые — красятся паче меры и являются светли видом, и бровь взводят, и обращают (на себя) ся (свои) очи. И сим пленяюще тя в погыбель!»

Любопытно замечание «красятся паче меры», невольно напрашивается вывод о том, что были и такие, которые красились в разумных пределах, и не вызывали неодобрения. И хотя такое предположение вполне логично, оно, к сожалению, бездоказательно.

Назидательные поучения «Пчелы» не очень-то воспринимались, да и что говорить о них, если при дворе московского князя этот обычай был широко распространен. Белила и румяна в то время употреблялись большей частью импортные, их везли из Европы и восточных стран. В августе 1498 года хан крымской орды Менгли-Гирей обратился с просьбой к великому князю Ивану Васильевичу, чтобы тот заплатил его человеку за «румяничной краски» (то есть за румяна). В качестве подарков с шелковыми тканями и пряностями привозили румяна из Персии.

Еще меньше известно о благовониях и ароматных водах. Но то, что с ними были знакомы, подтверждается интересом к пряностям, которые служили исходным сырьем для благовоний.

В XV веке купец Афанасий Никитин в рассказе о своем знаменитом путешествии подробно изложил все, что смог узнать о благовонных товарах. Побывав в Персии и Индии в 1466–1472 годах и предугадывая вопросы своих товарищей о тамошних знаменитых на весь мир пряностях и благовониях, поведал о том, что видел в продаже горы перца и гвоздики, имбиря и мускатного ореха, упомянул о стоимости пряных кореньев, сандала и мускуса. На последнем он остановился подробнее и даже записал, как его добывают: «… у откормленных оленей режут пупы, а в них находится мускус. Дикие же олени сами роняют пупки в лесу, и у них выходит аромат, но не такой благоухающий и несвежий».

Мускус — пахучее вещество, получаемое из желез самца мускусной кабарги, это животное из семейства косуль обитает в Сибири, Северной Монголии, Центральной и Юго-Восточной Азии. Запах его очень резкий, но настоянный на спирту, он приобретает чувственную животную ноту. Его знали и очень любили греки и римляне.

У княгини Ульяны Михайловны Холмской был сосудик для этого вещества — «мускусница». Правда, не известно, вдыхала ли она этот аромат для услады обоняния или в лечебных целях.