Повседневная жизнь русских щеголей и модниц

Глава 1 Юбки «пучатся» и расширяются… Мода на фижмы

Ушло в прошлое само воспоминание о теремной затворнической жизни девиц, ассамблеи с менуэтами, балы с полонезами, маскарады и заграничные путешествия вихрем подхватили слабую половину человечества и, окутав ароматами и облаком тончайшей пудры, помчали по свету. Сколько разорительных хлопот доставляло явление моды. Грациозно сидеть, стоять, умело тряхнуть своими надушенными локонами, надлежащим образом болеть, спать, говорить и любить было очень непросто.

Утренние заботы не только не изменились, но и умножились. Наши модницы уже давно научились элегантно отдыхать на софе от десятичасового ночного сна, неспешно проходить с постели до самовара. Откуда они привычно перемещались в уборную, где, как и раньше, два битых часа подвивали волосы, мазали их разными духами, пальчиками терли щеки белилами и румянами… и, «сделавшись красными словно петушиный гребень», налепляли несколько мушек, стягивались «снуровкою», взбивали фижмы или бочки и, разрядясь, чопорно выходили в гостиную. Там, подобрав юбки, садились, не смея более уже ворохнуться, чтобы, не дай бог, не нарушить своего великолепия.

Французская мода властвовала над умами и сердцами россиян. XVIII век для Франции стал веком философов, косметики, парфюмерии и Революции. Денис Иванович Фонвизин в письмах к графу Петру Александровичу Панину в 1778 году рассказывал: «Если что во Франции нашел я в цветущем состоянии, то, конечно, их фабрики и мануфактуры. Нет в свете нации, которая б имела такой изобретательный ум, как французы в художествах и ремеслах, до вкуса касающихся. Я хаживал к «marchandes des mod» (торговцам модных товаров. — фр.), как к артистам, и смотрел на уборы и наряды, как на прекрасные картины. Сие дарование природы послужило много к повреждению их нравов. Моды повсеместно переменяются: всякая женщина хочет наряжена быть по последней моде; мужья пришли в несостояние давать довольно денег женам на уборы; жены стали промышлять деньги, не беспокоя мужей своих, и Франция сделалась в одно время моделью вкуса и соблазном нравов во всей Европе. Нынешняя королева (Мария Антуанетта 1755–1793) страстно любит наряжаться. Прошлого года послала она свой портрет к матери, в котором велела написать себя разряженную по самой последней моде. Императрица (Мария Терезия 1717–1780) возвратила сей портрет при письме, в котором между прочим сии строчки находились: «Ваше приказание худо исполнено: вместо французской королевы, которую я надеялась увидеть на присланном портрете, я нашла в нем сходство с оперную актрисой. Должно быть тут вышла ошибка»».

Уследить за вечными капризами моды непросто. О новостях в платье, модных деталях и аксессуарах при дворе узнавали благодаря присланным из Парижа куклам — «Пандорам», которые представляли парадный и повседневный дворянский костюм. Куклы ежемесячно отправлялись из Парижа в Лондон, а оттуда во все столицы мира — «от Петербурга до Константинополя».

В 1751 году посол в Англии граф Чернышев заказал куклу в три фута ростом и к ней «платья всех сортов, каковые при всяких случаях здешние дамы носят и со всеми к ним принадлежностями». Изготовили три комплекта: «каковые английские женщины всякого звания, равномерно по своим достаткам токмо оттеняяся, носят», во время праздников и в публичных собраниях; когда бывают дома и «не в весьма чиновных визитах»; как и в гулянье, в каком они ездят верхом и бывают «в дорогах».

Жить по моде и разорительно и хлопотно, но тем не менее отстать от нее становилось довольно опасно, так можно навлечь на себя неудовольствие знакомых, да и всего общества, которое подобные небрежности не прощало.

Изменение уклада жизни русского дворянства, открытость домов, частые визиты друзей и соседей заставляли хозяев всегда быть начеку и выглядеть так, чтобы не вызвать замешательства у гостей. Между 11 часами утра и 3 часами дня могли «запросто» появиться визитеры: друзья, знакомые и даже малознакомые. Все это люди «своего круга», чьим мнением дорожили и осуждения и насмешек которых боялись. Увидев «неприбранного» хозяина или хозяйку, те могли решить, что пришли не вовремя, а хуже того, что ими пренебрегли.

Появилась необходимость в домашней одежде, простой, удобной, добротной и, главное, модной. В течение дня хозяйка дома несколько раз меняла платье. Утром до трех часов она сидела в своей гостиной в утреннем платье, в чепце блондовом или батистовом и занималась каким-нибудь рукодельем. Потом одевала обыкновенное домашнее, шитое по самой последней моде, но более скромное, чем выходное. Корсажи при этом не стягивали так туго, как при выходе, а для того, чтобы скрыть слабую шнуровку, носили дома большие шали-мантильи, косынки и недлинные пелерины с декоративным капюшоном.

Покрой основной женской одежды долгое время не менялся. Для всего XVIII века, за исключением последних нескольких лет, было характерно женское платье с тесно облегающим фигуру декольтированным корсажем и более или менее широкой юбкой. «Новости» касались цвета или рисунка материи, отделки платья, фасона рукавов, длины юбки, формы выреза корсажа и т. д. Эти изменения быстро распространялись среди ветреных красавиц, но так же быстро исчезали, уступая место новым маленьким изобретениям модисток.

Тон в модах, конечно, задавали первые лица государства. Самая известная щеголиха своего времени, императрица Елизавета Петровна, прославилась своим громадным, неправдоподобным количеством платьев в пятнадцать тысяч! Для нее выписывали из европейских магазинов самые дорогие ткани, роскошные кружева, сундуки с чулками и перчатками, короба с обувью, пуды тончайшей пудры, ароматических помад, благовонных эссенций и прочее. А когда какой-нибудь европейский купец привозил новые ткани, их в первую очередь показывали императрице. Если та или иная материя ей нравилась, она распоряжалась закупить ее целиком, чтобы, упаси бог, не встретить платье из нее же на придворной даме.

При этом, по словам В. О. Ключевского, Елизавета жила и царствовала в золоченой нищете — с одной стороны, ворохи дорогих туалетов, маскарады и балы, поражавшие ослепительным блеском и роскошью, с другой — теснота и убогая обстановка ее дворца, неряшливость, куча неоплаченных счетов. Французские галантерейные магазины иногда отказывались отпускать во дворец новомодные товары в кредит.

Красивая и стройная дочь Петра Алексеевича любила производить впечатление в обществе, обожала увеселения, прекрасно танцевала и любила наряды и драгоценности. Она страшно ревновала ко всем хорошеньким женщинам, особенно со вкусом одетым, и всячески унижала их. Обер-егермейстерше Нарышкиной, урожденной Балк, на глазах всего двора срезала ножницами головное украшение из лент. Граф Федор Гаврилович Головкин рассказывал, что придворное платье очень шло несчастной и подчеркивало достоинства ее изумительной фигуры, и потому вскорости ей велели снять каркас с юбки, что сделало и туалет и весь ее облик убогим и нелепым. Но мадам Нарышкина оказалась женщиной предприимчивой и заказала в Англии костюм, в юбку которого вставили каркас на пружинах, они складывали и поднимали его по необходимости. «Она приезжала ко двору точно божество, затмевая всех своей талией, своим нарядом и видом. В то же мгновение, когда появлялась императрица, пружины падали, и платье и талия теряли свою прелесть; но как только императрица удалялась, пружины снова оказывали свое действие».

В 1742 году Елизавета запретила придворным дамам носить дорогую одежду с серебряным и золотым позументом и регламентировала ширину кружев, чтобы платье пышностью не выделялось. А чтобы дамы не хитрили и не клялись в том, что их дорогие туалеты сшиты до вступления в силу этого распоряжения, старые платья пометили специальной сургучной печатью и милостиво разрешили их донашивать.

Поговаривали тогда, что этот запрет основывался на желании императрицы подражать порядкам Петра Великого, при котором появились некоторые запреты в одежде и украшениях. Но скорее всего государыня хотела уберечь себя от расстройства при виде великолепного туалета какой-нибудь франтихи.

Ее подругой и доверенным лицом была Мавра Егоровна Шувалова, немолодая и некрасивая, но умная и веселая. Эта маленькая женщина «всегда из аффектации» одевалась по-мужски. И в этом наряде ее нельзя было назвать интересной, что, вероятно, делало ее еще более близкой и незаменимой для государыни. А вот Елизавету Петровну мужской костюм красил.

Екатерина Алексеевна рассказывала в «Записках», что многие переодетые в мужской наряд «дамы казались жалкими мальчиками; кто был постарше, того безобразили толстые и короткие ноги; а из всех них мужской костюм шел только к одной императрице. При своем высоком росте и некоторой дюжести она была чудно хороша в мужском наряде. Ни у одного мужчины я никогда в жизнь мою не видала такой прекрасной ноги; нижняя часть ноги была удивительно стройна…».

Переодевание женщин в мужскую одежду началось еще в петровские времена, в нее облачались на маскарадах. Позже носили не только на них, но иногда и в повседневной жизни, особенно те, кому она шла, или из желания выделиться и подчеркнуть свою независимость.

В середине века наши модницы щеголяли различными фасонами платья, они назывались «адриенн», «а-ля черкешенка», платье «по-польски», или «полонез» и т. п. Названия и их форма навеивались различными событиями культурной, светской и политической жизни, но отличались они друг от друга лишь деталями. Так, платье «а-ля черкешенка» шили с длинными узкими рукавами. «Адриенн» имело своеобразно широкий силуэт. Появление этого фасона французский историк костюма Ф. Буше объяснял успехом пьесы Теренция «Андриенна», где героиня, роль которой исполняла знаменитая актриса, после родов одела широкое платье. Фасон вошел в моду во Франции и получил название по имени героини. В России название исказили на «адриенн».

Первое серьезное изменение, коснувшееся кроя платья, преобразившее его силуэт, произошло в конце 50-х годов. Оно затронуло фасон юбки — расширился ее подол. Каркас юбки назывался «панье», его устраивали поверх нижней юбки. Он имел форму колокола и был обшит пятью — восьмью обручами с полосами плотной ткани и со встроченными в нее косточками китового уса.

Из-за этих огромных юбок с «панье» дамы уже не могли пройти в обычную одностворчатую дверь и сесть в обычный экипаж. Ежемесячное издание «Трудолюбивая пчела» сообщало в 1759 году в «Письме к смотрителю»: «…красавицы совсем исшалились. Их юбки, которые пучиться и расширяться начали перед вашим отъездом, делают теперь преужасную окружность, которая день ото дня увеличивается… они приобрели в широте то, что в высоте потеряли (вышли из моды очень высокие головные уборы) и против всех правил архитектуры расширяют основание, а верх уменьшают… Многие рассмотрительные особы думают, что с некоторого времени наш пол сделался весьма смелым и что сии китовыми обручами обложенные юбки введены в употребление для того, чтоб нас не близко к себе допускать…».

Мода на «панье» продержалась довольно долго и только в начале 70-х годов в России появились фижмы. Фижмы — тоже каркас из ивовых прутьев или китового уса, который крепился поверх нижней юбки, так же как и «панье», но он стал более эластичным. Фижмы не только не уменьшили ширины юбки, но и расширили ее в боках. Это новшество пришло к нам, разумеется, из Франции, а туда оно попало, по словам французов, в 1714 году из Англии. Русские франтихи очень быстро оценили удобства каркаса. Его эластичность позволяла сжимать юбку локтями, кроме того, подол стал мягким, платье даже слегка изящно колыхалось при движении.

В то время о платьях на фижмах, вернее о их владельцах, рассказывали разные смешные случаи, происшедшие из-за громоздкости юбок. Вот один из подобных анекдотов. «Одна приезжая в Москву иностранка вздумала осмотреть город в наемной карете, которые в то время были редки и по небрежению содержателей обыкновенно покупались для сего старые и рассохшиеся. В эту карету села или, лучше сказать, втиснулась иностранка, одетая в предлинные фижмы, которые крепко упирались от одного конца до другого. Неуместимость фижм в карете послужила к спасению ее от великой опасности. Когда извозчик поскакал под гору к Кузнецкому мосту, тогда отпало у кареты дно, сквозь которое спасительные фижмы не допустили ее совсем провалиться. Народ, видя столь странное приключение, поднял великий смех, остановил карету и спас иностранку, которая от усталости и страха начинала уже задыхаться».

Д. И. Фонвизин (1744 или 1745–1792) опубликовал басню «Леонорины фижмы».

В конце 60-х годов российских модниц посетила еще одна новость — стали носить небольшой ватный валик, который прикреплялся сзади, под юбку немного ниже уровня талии. Все сборки юбки теперь драпировались не на боках (от чего платье раздувалось вширь), а только сзади.

Эти новшества медленно завоевывали общее признание и удерживались в течение длительного времени. Силуэт платья при этом так менялся, что никакими украшениями нельзя было скрыть старой модели, наши франтихи спешно обновляли свой гардероб, чтобы не подвергаться насмешкам со стороны завзятых модниц.

Популярными украшениями платья в XVIII веке «сделались» ленты и банты. Банты делали из ленты другого цвета и нашивали на подол, грудь и рукава платья. Особенную популярность получила так называемая «лестница» из бантов, которая располагалась по лифу платья. Снизу, от талии вверх до выреза на груди, пришивались бантики, разные по размеру У талии они были широкими, сверху узенькими. «Лестница» зрительно делала талию более тонкой.

Мода регламентировала и украшения выреза платья, будь то кружева или ленты. Пришел обычай убирать его косынкой или шалью, в основном так носили платье на улице. Косынки, шали и шарфы придавали нарядному туалету дамы или молоденькой девушке много своеобразия и изящества.

С их помощью подчеркивали величавость или грациозность фигуры — стройность талии, легкость движений или горделивость осанки. Большие газовые или кисейные косынки, модные в 70-е годы, концы которых закладывались под край выреза корсажа, создавали впечатление высокого бюста, при котором талия казалась еще тоньше.

Умению красиво носить косынку или шаль придавали немалое значение, и женщины затрачивали массу усилий, упражняясь в этом искусстве перед зеркалом. Однако научиться ему было далеко не просто. По словам француза Белькура, посетившего Петербург, некоторые барышни в косынках: «Как ни стараются… хорошо одеться, у них все выходит нескладно. Три, четыре косынки, одетые без вкуса, делают их похожими на кормилиц, нарядившихся в детские пеленки. А те, что открывают грудь, переступают пределы приличия, так что парижанин принял бы их за женщин на содержании…»

С домашними утренними туалетами носили чепцы, величина и форма которых зависели от причесок. При очень высоких укладках к большой тулье пришивали широкую накрахмаленную оборку, с уменьшением прически маленькими становились и чепчики. Белый легкий чепец создавал впечатление опрятности, освежал лицо молодой женщины и смягчал желтизну вялых щек старухи. Какое-то время их носили даже вне дома с нарядными платьями, но эта манера не имела широкого распространения.

Особенно примечательны стали шляпы 70-х годов. На высокую прическу водружали, например, модель парусного судна, либо цветочную корзину, либо рог изобилия с ниспадающими из него цветами и плодами. Сколько материалов шло на их создание! Шелковые, бархатные и парчовые ленты, соломка, бумажные и кожаные украшения в виде цветочных гирлянд или виноградных гроздей. Какие только сюжеты не использовали шляпные мастера в моделировании изделий! Модницы соревновались друг с другом, заказывая самые причудливые и еще невиданные по образцу шляпки, такие, что не носили в кругу знакомых.

А вот разнообразием обуви красавицы похвастаться не могли. Модель туфелек не менялась почти до конца века. Ходили в кожаных, шелковых, парчовых или глазетовых на более или менее высоких каблуках. Их украшали пряжками, бантами или розетками. Знатные дамы в парадных случаях надевали туфельки, расшитые жемчугом и драгоценными камнями, на красных каблучках. Красные каблучки означали знатное происхождение. Этот аристократический обычай существовал во Франции при последних трех королях.

Приметным и необходимым украшением костюма и всего облика милой жеманницы оставались веера. Во второй половине XVIII века их делали пергаментными и шелковыми. Станки вееров мастерили из черепахового панциря или дерева, украшали перламутром и драгоценными металлами. Золотые веера Елизаветы Петровны с бриллиантами, изумрудами и рубинами были так тяжелы, что она жаловалась на это неудобство.

Но все же красота веера заключалась не столько в отделке его станка, сколько в рисунке, который наносился на его пергаментную или шелковую основу. Причем разрисовывали их не только художники, набившие руку в этом ремесле, но и известные живописцы, такие, как Ватто, Буше или Фрагонар. Изображались на веерах изящные воздушно-пасторальные, мифологические сюжеты, или картинки, «на злобу дня», с прогуливающимися дамами и кавалерами на фоне узнаваемых дворцов и садов.

На одном из вееров Елизаветы Петровны, украшенном бриллиантами, художник изобразил Диану и Актеона с группой обнаженных нимф. Веер был подписан художником Василием Никоновым, работавшим в Санкт-Петербурге в 1752 году. А на оборотной стороне веера был нарисован греческий поэт и певец Арион (ок. 600 до н. э.), плывущий на дельфине. Сквозь пергамент просвечивалась надпись: «Веерный мастер Андрей Морозов». К деятельности этого мастера относится документ из книги высочайших повелений в Придворной конторе за 10 декабря 1770 года. «Веерному и футральному мастеру Морозову за употребленные материалы к делу и за починку с 1752 по октябрь 1753 комнатных вееров и футралов уплатить 250 р.». Сумма эта в елизаветинские времена была значительной.

Веера не только дополняли наряд светской женщины, но, как писал журнал «Смесь» в 1769 году, «… они прекрасны и полезны, исправляют должность зефира, отвращают солнечные лучи, от которых загорают и княжеские лица, прикрывают не весьма хорошие зубы и непристойные усмешки».

Другая заметка по поводу веера добавляла: «Великих дарований красавицам свойственно иметь сведения о том, сколько раз махнуть веером так, чтобы косыночка, закрывающая их грудь, приняла то прекрасное положение, при котором вопреки булавок видима быть могла восхищающая непорядочность; так же известно им, сколько ударов веера потребно для того, чтобы сия косыночка пока закрылась, или сколько оных нужно для того, дабы приятным образом развевать свои волосы, придавая им восхищающее положение, которое, кроме опахала, никакая рука смертная доставить им не может».

Однако у веера было еще одно важное назначение. Веером делали знаки своим возлюбленным и кавалерам, существовал так называемый «язык вееров». Казалось бы, невзначай переложенный из одной руки в другую веер решал судьбу возлюбленного. Случайно оброненный, поднесенный к губам, открытый на четверть, резко сложенный, он передавал разнообразные состояния души, скрытые желания, мог предостеречь или назначить свидание с указанием точного часа и места.

Облачившись в модные туфельки, закутавшись в шаль, в экстравагантной шляпке, с таким веером женщины спешили ко двору. Придворные дамы и дамы, «коим приезд ко двору дозволен», одевались с необычайной роскошью. Носили платья из самых дорогих привозных тканей с богатой отделкой, золотыми и серебряными нашивками, осыпанными драгоценными камнями, с тончайшим дорогим кружевом. А если красавица обладала исключительными внешними данными, то ей ничего не стоило затмить собой даже ее императорское величество. К тому же стоимость платья порой простиралась до астрономических размеров, что, безусловно, подрывало благосостояние дворянских семей. Все вместе побудило издать ряд правительственных указов, предписывающих дворянам соблюдать определенные нормы в шитье одежд и их украшении. В 1782 году он требовал не «употреблять таких вещей, коим одна только новость дает цену». Запрещалось отделывать платья золотым и серебряным шитьем или кружевом шире двух вершков (9 см). В указе пояснялось, что делалось это, дабы «наблюдать более простоту и умеренность в образе одежды их…».

Другой указ повелевал дворянам ношение платья в столицах и при дворе «Ея Величества», тех цветов, которые присвоены губерниям. «…Государыня предполагать изволит, что сие Высочайшее дозволение толь приятнее всем будет, поколику служит оно к сбережению собственного их достатка на лучшее и полезнейшее и к отвращению разорительной роскоши…»

Хотя есть несколько иная версия появления этого распоряжения. В те годы сын Екатерины Павел и его жена Мария Федоровна (принцесса София Доротея Вюртембергская) путешествовали по европейским странам. Кроме того, что венценосные особы проявили некоторую своевольность в политических взаимоотношениях с представителями европейских домов, они истратили уйму денег на свои «маленькие» прихоти. Великая княгиня вернулась из Франции страстно влюбленной в ее моды. Вместо того чтобы заказать вещи через торговые дома, такие, как «Бертен», и добиться значительных скидок, она закупала понравившиеся вещи, не торгуясь, и привезла домой 200 ящиков газа, мелких вещей и разных принадлежностей туалета на очень значительную сумму. К тому же Мария Федоровна «захватила» в Петербург новых камердинеров и предполагала произвести переворот в области прически. Отношения же матери и сына оставляли желать лучшего, и говорили, что императрица не могла более чувствительно уязвить его и его супругу этим самым распоряжением.

Так это или нет, точно не известно, но сразу же после обнародования указа журнал «Вечерняя заря» (1782) поместил на своих страницах «Эпитафию широким накладкам и высоким прическам»:

А вот следующий указ, наповал сразивший российских щеголих, был связан с разрывом дипломатических отношений с революционной Францией. В 1793 году в императорском указе, данном Сенату под № 17 111, предписывалось пресечь ввоз в Россию французских товаров, «доколе в Государстве сем порядок и власть законная в особе Короля восстановиться…».

В нем говорилось, «что большая часть товаров служит единственно к излишеству и разорительной роскоши, другие же могут быть заменены произращениями и рукоделиями собственными…». В число товаров, с которыми следовало расстаться хотя бы на время, вошли: веера, вина, кареты, кольца, кружева, зеркала, «веники травные для чищения платья» и т. п.

Страдания модников описать невозможно. Иван Андреевич Крылов посвятил им стихотворение «Утешение Анюте».

Конечно, в столицы доставляли контрабанду, в пьесе Крылова «Модная лавка» разыгрывается сцена, в которой хозяйку такого магазина подозревают в хранении нелегально ввезенных товаров, чем приводят ее в неописуемый ужас.

Как бы там ни было, никакие запреты не могли заставить щеголих и франтих изменить главным своим принципам: одеваться в самое новое, европейское или сшитое у самого дорогого портного и проявлять вкус и немалую ловкость в самых мелких деталях туалета.

Хлопотной, суетливой жизни щеголих того времени вряд ли можно было позавидовать, откуда взять время и средства, чтобы не пропустить ни одной модной мелочовки, научиться с легкостью носить одежды, красиво двигаться, изящно наклонять головку, дуть губки или сохранить важную небрежность. Эти манеры, лишенные простоты и естественности, дали дамам прозвище — жеманницы.

Рассказывали, что эти ветреные красавицы, занятые своими туалетами, откладывали замужества, ожидая поклонников таких, которые бы и чинами, и положением своим, и достатком были бы равны их отцам. Что толку от ровесников, которые сами еле-еле сводили концы с концами и разоряли своих родителей с единственной целью — модно одеться. Уж лучше выйти замуж за немолодого, состоятельного и обеспечить себя возможностью по три раза на день менять туалеты и покупать драгоценности, равные по красоте и цене царским.

В провинцию известия о разных переменах в одежде доходили со значительным опозданием, иногда в несколько лет. В 1779 году в помощь столичным и провинциальным щеголихам издали журнал «Модное ежемесячное сочинение, или Библиотека для дамского туалета», а в конце века журнал «Магазин общеполезных знаний» и «Магазин английских, французских и немецких новых мод и проч.». Последний размещал на своих страницах рекламные объявления французских магазинов и описывал европейские наряды, которые корреспондент видел на известных модниках. В одном из номеров корреспондент писал: «Платье и прекрасный головной убор срисовал я за несколько дней пред сим с королевы в Тюиллерийском Дворце».

В 1791 году журнал сообщал о том, что «Г-жа Теильярд… имеет честь предуведомить через сие [объявление. — Ред.] Дам, которые удостоят ее своею доверенностию о предметах новейшего вкуса у нее изготовляемых, изо всякого сорта прекрасных шелковых материй для весны и лета, одинаких, с полосками, мущатых и пр. и пр.». Благодаря таким, правда, немногочисленным сообщениям и рисункам моделей одежды модницы могли и рассмотреть наряды, и даже узнать их цену, не выходя из дома.

Например, предлагалось платье под названием «Робы[19] по фантазии»: «…оно начинается от половины груди и идет по подолу, с хвостом, рукава и часть корсета из шелковой материи цвету Дофинова глаза и других цветов, остальная же часть робы из Лионского флеру с рисовкою стоит оное 84 лив; из белого крепу 72 лив; из полосатого флеру, или броше 66 лив; из лино 66 лив».

Хотя, надо сказать, что и журналы не способствовали быстрому проникновению мод в провинцию. Путеводитель конца XVIII века «Ручной дорожник для употребления по пути между императорскими столицами» рассказывал, что «нет ничего смешнее, как видеть наших деревенских щеголих, одетых не по рисунку или описанию знающей свет барыни, а по рассказам своей бабушки, которая увидела городскую модницу в лавке и, приехав домой, рассказала все до последней булавки своей внучке…».

Как же тяжело было этим модницам чувствовать себя забытыми и оторванными от блистательной жизни столицы! И манерами своими, и одеждой они невыгодно отличались от петербургских красавиц. Пока сидели дома, вроде бы не чувствовали своей ущербности, но коли судьба забрасывала в Петербург, то тут-то и становилось очевидно, как отстали от света, как нелепы и неэлегантны в своих нарядах. В 1770 году «Трутень» (№ 9) якобы от лица молоденькой ветреницы из какой-то губернии посвящал нас в ее переживания.

«…Батюшка покойник, скончавшись третьего года, избавил меня от ужасных хлопот и беспокойства. Ты удивишься, как я тебе скажу; у вас в Петербурге и в голову никому это не входило. Послушай, да не засмейся: уморишь, радость! Я принуждена была смотреть за курами, за гусями и деревенскими бабами — ха, ха, ха! Рассуди, радость, сносно ли благородной дворянке смотреть за эдакою подлостью… я знала только, как и когда хлеб сеют, когда садят капусту, огурцы, свеклу, горох, бобы и все то, что нужно знать дураку приказчику. Ужасное знание! А то, что делает нашу сестру совершенною, я не знала. По смерти батюшкиной приехала в Москву и увидела, что я была совершенная дура. Я не умела ни танцевать, ни одеваться и совсем не знала, что такое мода. Поверишь ли, мне стыдно признаться, я так была глупа, что по приезде только моем в Москву узнала, что я хороша! Рассуди теперь, как меня приняли московские щеголихи. Они с головы до ног меня засмеяли, и я три месяца принуждена была сидеть дома, чтобы только выучиться по моде одеваться. Ни день ни ночь не давала я себе покоя, но, сидя перед туалетом, надевала карнеты (чепчики), скидывала, опять надевала, разнообразно ломала глаза, кидала взгляды, румянилась, притиралась, налепливала мушки, училась различному употреблению опахала, смеялась, ходила, одевалась… и, словом, в три месяца все то научилась делать по моде. Мне кажется, ты удивляешься, как могла я в такое короткое время всему, да еще и сама, научиться. Я тебе это таинство открою: по счастию попалась мне одна французская мадам, которых у нас в Москве довольно. Она предложила мне свои услуги… и что она в состоянии сделать из меня самую модную щеголиху…»

Французские модистки и их лавки под названиями «Храм вкуса» или «Музей новинок» появились в России в екатерининские времена. Они снабжали модников самыми свежими, самыми изысканными товарами из Парижа. Иван Иванович Голиков (1735–1801), известный историк и археограф, автор знаменитого труда «Деяния Петра Великого», рассказывал об одной известной модистке, живущей в Москве в 1793 году, мадам де Биль.

Те же предпринимательницы предлагали свои услуги по обучению молодых девиц некоторым наукам, а главным образом поведению и манерам. О таких «учительницах» узнавали через знакомых или из объявлений, которые француженки размещали в «Московских ведомостях». В одном из них некая: «Мадам де Мога… уведомляет, что если кто пожелает отдавать своих детей-девиц на се ее содержание… для обучения французскому языку и географии, то она тех желание не преминет удовольствовать; показывая при том благородные поступки… Живет на Мясницкой улице, в доме вдовы Карповой у Красных Ворот».

Не известно, насколько нужна была девицам география, но французский язык, а заодно и те советы, что могла дать опытная дама, пригодятся в любом случае.

Глава 2 От кафтанов до фраков

Хлопоты модного юношества о туалетах, а заодно и своем месте в обществе, которое добиться можно было, по их разумению, лишь благодаря внешнему лоску и модным манерам, оказывались столь же бесконечными, как и женские. Сатирическая литература середины и второй половины XVIII века всячески высмеивала жалкие их попытки стать значительными и респектабельными с помощью помад и модных безделиц. Маркиз Караччоли в «Модной книге» писал: «Прежде чинов можно было добиться умом и старанием, теперь этого не потребуется изрядно голову напудрить, иметь на платье несколько рядов кружев… несколько платков, всегда опрыскиваемых амбровою или лавендовою водою, и несколько прекрасных нововымышленных слов…»

Отечественные сатирические журналы «И то и сио» М. Д. Чулкова, «Адская почта» Ф. А. Эмина, «Смесь» и «Трутень» Н. И. Новикова и другие ядовито высмеивали наших модников, давая им обидные прозвища. Петиметрами называли светских щеголей, суетонами — суетных людей, придававшихся пустой светской жизни, а вертопрахами — легкомысленных и ветреных людей.

Все то, о чем так серьезно размышляли наши герои-модники, все, чему они посвящали большую часть своей жизни, подвергалось ироничной критике. Сатирический журнал «Вечерняя заря» в «Наставлении молодому Суетону» от 1782 года писал:

Наряду с модной одеждой — модные манеры. Если юноша хотел зарекомендовать себя человеком значительным, то просто обязан был научиться с эдакой легкостью и непринужденностью «повертывать одну за другою две или три табакерки в руках своих, вынимать часы то английские, то парижские… Поправлять часто кружева и уметь хорошенько их выказывать, вынимать для показу карманный платок, намоченный благоуханными водами, и иметь вид всегда занятого человека».

Ему надлежало находиться в непрестанном движении, громко обращаться к собеседнику, вскакивать с кресел и бежать навстречу знакомым с тем только, чтобы задать вопрос об общем приятеле. В разговоре такие франты часто употребляли «нововымышленные» слова, несли полную околесицу, не к месту смеялись или, оборвав на полуслове разговор, заговаривали с другими и третьими. Считалось хорошим тоном волочиться не за одной, а сразу за несколькими дамами, постоянно менять свои симпатии, крутить по два-три романа и, вдруг внезапно порвав со всеми, таинственно заглядываться на какую-нибудь новую пассию.

Но попробуйте-ка при такой жизни обойтись без надлежащих средств. Промотав состояние родителей на увеселения, одежду, украшения и подарки, на массу учителей, опутанный долгами, вертопрах иногда все же задумывался над своим отчаянным положением. В 1792 году в журнале «Зритель» И. А. Крылов писал, что векселя, выданные портным, сапожникам и другим ремесленникам, щеголь и в двести лет оплатить не в состоянии. И потому в скором времени приходилось молодому человеку искать невесту среди богатых, пусть и не очень молодых, не очень умных и не очень красивых дам. А уж если говорить о поиске невесты, то перво-наперво нужно было позаботиться о модном платье.

Мужской костюм, как и женский, долгое время сохранял свой силуэт. Вид кафтана почти не менялся, несколько уменьшилась высота обшлага на рукаве, немного укоротились его полы. Застегнутый на три-четыре средние пуговицы, кафтан обрисовывал талию. Щеголи расширяли его юбку на боках, вшивая в подкладку пластинки китового уса, грубую парусину или волосяную ткань, чтобы талия казалась еще тоньше.

Мужской гардероб обновился домашним шелковым или бархатным халатом под названием шлафрок, который отделывали шалевым воротником и обшлагами другого цвета. Например, голубой атласный шлафрок шили с обшлагами из палевого атласа, а носили с красными бархатными юолотами — короткими панталонами, светло-серыми чулками и светлыми башмаками. Теплые халаты подбивали ватой или мехом и мехом обшивали. Некоторые вельможи наказывали вышивать на них орденские звезды. Особым шиком считалось принимать в таком виде гостей ниже по сану. Г. Р. Державин вспоминал, что граф Н. И. Панин принимал обер-офицеров в сером атласном шлафроке и французском колпаке с лентами.

В конце 70-х годов или в самом начале 80-х из моды вышли складки на юбке кафтана. Новые кафтаны кроили со скошенными передними и гладкими задними полами, с более высоким стоячим воротником и с узкой спинкой. К началу 90-х франты влезли в прямополые кафтаны с очень узкой спинкой и высокой талией, правда, старики и солидные люди сторонились этой моды. К середине века камзол утратил рукава, а к концу века его шили из белых шелковых тканей или парчи.

Существенным образом не менялся и покрой коротких панталонов — кюлотов. Если до 60-х годов чулки натягивали («накатывали») на обшивку кюлотов, то позже обшивка их у колен проходила поверх чулка и кюлоты закрывали колена.

Сатирический журнал «И то и сио» в 1762 году так описал модника того времени: «…платье на нем все играло и тихие зефиры колебали его кисточками, которые висели на кафтане его подле петель; голова у него была напудрена, тонкие его манжеты и ленточки на шпаге заставляли всякую красавицу вздохнуть о нем от чистого сердца. Он выступал замысловато и нес перед собою зонтик, а по-русски подсолнечник или тенник, кто как изволит».

Богатые дворяне не только сами щеголяли в подобных туалетах, но и слугам своим заказывали пышные одежды — ливреи. Ливреей назывался костюм, состоявший из тех же кафтана или сюртука, камзола и коротких штанов. Одежда обшивалась золотым или цветным галуном. Эта мода распространилась даже в среде провинциальных дворян, пытавшихся во всем подражать богатейшим столичным.

О туалетах последних ходили легенды. Рассказывали, что Андрей Кириллович Разумовский (1752–1836), сын последнего гетмана Украины, был самым отъявленным мотом и щеголем своего времени. М. И. Пыляев писал, как однажды к его отцу явился портной со счетом 20 тысяч рублей. Кирилл Григорьевич очень удивился стоимости платья и наведался в комнату своего отпрыска, где в гардеробе одних жилетов насчитал несколько сотен. «Разгневанный отец повел графа Андрея в кабинет и, раскрывая шкаф, показал ему кобеняк и мерлушечью шапку, которую носил в детстве.

— Вот что носил я, когда был молод, не стыдно ли тебе так безумно тратить деньги на платье, — сказал гетман.

— Вы другого платья и носить не могли, — хладнокровно отвечал сын. — Вспомните, что между нами огромная разница: вы — сын простого казака, а я — сын российского фельдмаршала.

Гетман, любивший и сам отпустить острое словцо, был обезоружен ответом сына».

Да как попрекнешь сына, если парадное платье Г. А. Потемкина (1739–1791) оценивалось в 200 тысяч рублей, что приблизительно составляло годовой оброк 40 тысяч крестьян. Кафтан был отделан шитьем и шелковыми вышивками, камзол атласный или из матового шелка расшит золотом, серебром, драгоценными камнями, цветной фольгой и жемчугом. Короткие штаны застегивались у колена серебряной или золотой пряжкой. Дополняли этот костюм белые шелковые чулки иногда с цветной или золотой стрелкой и черные туфли с большой пряжкой.

Богатейший человек, граф Петр Борисович Шереметев (1713–1788), живший со «всевозможным великолепием», удачно женившись на не менее богатой красавице княжне Варваре Алексеевне Черкасской, удвоил, а то и утроил свое состояние. И уж конечно, не отказывал себе в самых дорогих платьях. «Одежды его, — писал князь М. М. Щербатов, — наносили ему тягость от злата и серебра и ослепляли блистанием очи, экипажи у него были выписаны из Франции… в доме его было столько предметов самой утонченной роскоши, что он, не готовясь нисколько, мог каждый день принять у себя императрицу».

В свою очередь, и сын его, Николай Петрович (1751–1809), воспитанный в тех же традициях, постоянно пополнял свой гардероб кафтанами, камзолами и штанами из парчи, бархата, атласа и глазета, шитыми золотом или серебром; кафтанами и камзолами из простого сукна с шитьем и без шитья, а когда пришла в 70-е годы мода на фраки, то и они заняли положенное место в шкафах.

К услугам российских великосветских модников были известнейшие парижские магазины и лучшие портные. Модникам поскромнее надлежало сыскать хороших портных в своем городе — это наипервейшая забота любого франта. «Московские ведомости» предлагали своим читателям массу мастеров, уверявших потенциальных клиентов в своем отменном искусстве. Но, пока сыщешь умелого, столько сил и средств в пустую переведешь!

Немало бы рассказал наш герой-щеголь, если б мог, о своих мытарствах с этими портными. Соберется он, бывало, на гулянье в Екатерингоф, заранее узнает, будут ли там его пассии «N» или «X», и велит портному сшить самое модное платье. А шельмец закройщик мало того что отечественную ткань выдаст за импортную и сдерет с него в три шкуры, он еще и костюм испортит. То заузит так, что на спине швы лопаются, то длину модную не «даст», то еще что-нибудь. Какой уж тут праздник!

Да и домашние мастера, зачастую, только назывались портными. Героиня комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль» госпожа Простакова, увидев сшитый слугой Тришкой кафтан, пришла в ужас.

«А ты, скот, подойди поближе. Не говорила ль я тебе, воровская харя, чтоб ты кафтан пустил шире. Дитя, первое, растет; другое, дитя и без узкого кафтана деликатного сложения. Скажи, болван, чем ты оправдаешься?

Триш ка. Да ведь я, сударыня, учился самоучкой. Я тогда же вам докладывал: ну, да извольте отдавать портному».

Что и говорить, не права хозяйка, решившая сэкономить таким образом. Надлежало обратиться к уже известному закройщику, молва о котором пронеслась по столице. Достаточно взглянуть на отлично сшитые обновки модников и выспросить, во сколько обошелся заказ да кто его выполнил. Искусство настоящего мастера оценивалось высоко, что явствует из эпитафии «На смерть славного закройщика Брокара, умершего в августе 1773 года», напечатанной в петербургском журнале «Старина и новизна».

Только обсудили эту печальную новость, как за ней пришла очередная, для модников небогатых невеселая — в моду вошли фраки. Где сыскать средства на новый костюм? И старое платье на новое не переделать: покрой изменился значительно.

Фрак — изобретение английское, его носили как повседневную одежду в среде буржуа. В начале 70-х годов мода на него пересекла Ла-Манш и оказалась во Франции, где встретила массу поклонников, и уже очень скоро фрак завоевал признание у всего европейского дворянства. Строгий, простой английский костюм был своеобразным противопоставлением пышному французскому. Некоторые надели его не задумываясь, как очередную новинку моды, другие выражали тем самым свое одобрительное отношение к независимой и удачной политике этой страны. Англия, торжествующая на морях, владычица богатых земель восточной Индии, противопоставлялась Франции, истощенной непрестанными войнами, роскошью двора и крайне запутанной в своих доходах и расходах.

Собственно, тогда и началось медленное разделение модников на два лагеря, один из которых тяготел ко всему английскому, а другой — к французскому. В 1772 году в России, по словам журнала «Живописец», появилось подражание английским модам, правда, тогда оно не укоренилось, и французская все же одержала вверх.

Что же касается самого фрака, то в отличие от кафтана он имел скошенные или подрезанные передние полы, стоячеотложной воротник и, как правило, не украшался. В течение времени он несколько видоизменялся, и к началу 90-х годов его шили с короткими фалдами. Английский фрак носили с панталонами в обтяжку или лосинами с невысокими сапогами. Французским называли парадный фрак, с фалдами ниже колен и округленными передними полами, его украшали шитьем, носили с кюлотами, чулками и туфлями. К фраку полагался жилет, появившийся с ним одновременно и являвшийся, по существу, модифицированным камзолом.

Революционная Франция в 90-е годы принесла в Россию моду на короткие жилеты, едва доходившие до пояса, коротенькие фраки с высоким до ушей воротником и торчащими до плеч жабо. Шили костюм из яркого сукна. Носили при этом маленькие круглые шляпы и сапоги с большими отворотами. Очень модной деталью туалета был лорнет.

Поклонников этих одежд решила высмеять сама императрица, чтобы отвадить от подражания французам и чтобы в России от подражания революционной моде не перешли к политическому подражанию. Она велела вырядить петербургских будочников в такой же «щегольской» костюм и дать им в руки лорнеты. В таком виде городская стража приветствовала модников, встречавшихся на улице. Будочники подходили к франтам, щурились в лорнеты и говорили им, как друзьям: «Bonjour!» После чего и жабо, и лорнеты довольно быстро исчезли.

Влиянию моды оказались подвластны все слои общества. Люди самого разного дворянского достоинства, самого разного достатка, самые обычные горожане и горожанки стремились одеться как можно изящнее и моднее и, по возможности, чаще покупать и шить новые костюмы. Это положение ярко отражено в стихотворении под названием «Стихи о праздничных обновах, сочиненные 1791 года, Н. М.»:

И в то время как суетится всяк, и спешит выбрать галантерейный товар и сшить себе обновку, некоторые модные господа вновь и вновь все пристальнее рассматривают не изысканных французов, которых можно было видеть в кругах русской аристократии (французы эмигранты наводнили наш двор и задавали здесь моду), а загадочных англичан. Если французская мода культивировала изящество и изысканность, английская допускала экстравагантность и в качестве высшей ценности выдвигала оригинальность.

Русские путешественники обращали внимание на любую мелочь, отличающую своего соотечественника или француза (которого, как им казалось, они уже знали досконально) от англичанина. В 1796 году на страницах московского журнала «Приятное и полезное препровождение» нашла место заметка «Россиянин в Англии».

«Ныне англичане стали модным народом, — писал автор, — англичанки прекрасны! Белы, румяны и имеют хорошие черты лица и приятный стан. В этом они похожи на наших россиянок… Отличаются от наших красавиц некоторою скромностью. Они не столько живы, как чувственны, нежны, великие охотники до музыки и танцев… в обществе они больше разговаривают о политике, о министерстве и о состоянии государства, нежели о нарядах… богатые люди во многом умереннее наших…»

Подражание европейским модам разделило русское общество на две части: одна из них, проживающая в Петербурге, превозносила английский стиль, другая, проживающая в Москве, — тяготела к французскому. Хотя в обеих столицах было большое число здравомыслящих людей, которые сдержанно и трезво относились к любым модным веяниям.

Впервые задумались над тем, что же такое мода, впервые обратили внимание на то, что она оказалась сильнее любых законов и распоряжений. Русские писатели-сатирики с интересом натуралистов изучали это явление.

Писатель Николай Иванович Страхов (1768–1811 (?) в книге «Рассматриватель жизни и нравов» вспоминал: «Я вступил в свет во время коротких кафтанов. Вскоре единодушно приняли кафтаны с высокими лифами и узкою спинкою; потом начинали шить лифы ниже. Фраки красного цвета, с черными костяными пуговицами изгнаны были фраками палевого цвета; вскоре одержали победу полосатые сукна, а над сими светло-голубое или бирюзовое сукно. Камзолы уступили место сражения фуфайкам без пуговиц, настало владычество жилетов с пуговицами на двух сторонах и потом на одной. Перемены пуговиц были бесчисленны. Вместо них носили так называемые оливки с кисточками разного вида, за ними следовали стальные боченочки, маленькие стальные пуговки звездочкою, шитые по материи блестками, подобные фарфоровым, медные пуговки шипиком, такого же вида шелковые и гарусные, медные, которые впоследствии времени возросли величиною в пятак, с портретами и коньками, за стеклами, дорогие стальные и стразовые…»

Писатель задавался вопросом, отчего же так часто происходят все эти изменения, почему мода не останавливается на удобном и практичном платье, почему она словно сама себя подгоняет? В результате размышлений он пришел к довольно простому выводу — быстротечность эта связана с тем, что как только мода доходит до мелкого дворянства, то тут же отвергается богатыми, которые ни в коем случае не хотят уподобляться бедным. Правда, это явление было свойственно щеголям не только XVIII века, оно проявилось гораздо раньше.

Глава 3 Бриллиантовые подвески и… блошиные ловушки

Огромной статьей расходов в бюджете модника являлась покупка драгоценностей. И хотя в предыдущие столетия страсть к ним была не меньшей, в век вертопрахов и капризных щеголих она разгорелась с невиданной силой. Желание представить себя не только в модной одежде, но и украшениях, которым не найти и равных, — стремление любого франта. В то время модными считались ювелирные изделия с крупными камнями: алмазами, сапфирами, изумрудами и рубинами, обрамленными бриллиантами, стоимость которых нередко составляла годовой доход небогатого дворянина.

Рассказ о ювелирных украшениях хочется начать с истории работы придворного «брильянтщика» Иереми Позье. Во-первых, потому что он соблаговолил написать о ней, а во-вторых, потому что рассказ о некоторых моделях украшений и о том, как они создавались, дает общее представление об изделиях, которые носили в те годы.

Иереми Позье родился в 1716 году в Швейцарии. В 1729 году его отец в поисках лучшей жизни вместе с маленьким сыном отправился в Россию. Надо сказать, что такой выбор оказался не случаен, в Москве жил и работал его брат — хирург Петр Позье.

Сначала мальчика записали сержантом в армейский полк, а перед смертью отец устроил сына в 17 31 году в Петербург в ученики к «бриллиантщику» французу Граверо, специалисту по огранке алмазов, который получал заказы от двора ее императорского величества Анны Иоанновны. Правда, водился за ним грешок, он любил выпить, пьяным был груб, часто избивал и жену, и своего ученика. Позье приходилось мириться с таким положением и надеяться на то, что, овладев профессией, он обретет независимость и состояние.

Случай помог ему сделать первый и главный шаг в работе — показать свои навыки клиентам. Русская императрица питала нежную страсть к бриллиантам. Однажды, когда из Китая пришел караван с товарами, среди которых было множество драгоценных камней, она пожелала увидеть собственными глазами, как ловкие пальцы мастеров превращают неброские тусклые камни в великолепные, играющие разноцветными искрами бриллианты.

Анна Иоанновна распорядилась, чтобы мастеров перевели во дворец, в комнаты, находящиеся недалеко от ее покоев. На протяжении нескольких месяцев она заходила к ним чуть ли не каждый день и наблюдала за работой. Правда, чаще трудился один Позье, Граверо пил и на службу не являлся.

Как-то раз ее величество обратилась к юноше: «Ты еще молод, хотел бы ты, чтобы я послала тебя в Китай с посланником Деланом, чтобы выбрать камни, которые там скупают на мой счет?»

О чем раздумывать, да, конечно, он согласен и искренне благодарен за это предложение. Деловая поездка за границу, в страну, наводненную ювелирными камнями из Индии, Цейлона и других соседних стран, в любом случае была очень полезна для начинающего мастера. Это давало возможность познакомиться с грандиозным рынком поделочных камней, завязать полезные связи и т. п. Сколько различных фантазий уже рисовалось в воображении юноши, какие планы вынашивались! Но, увы, все они оказались несбыточными из-за смерти императрицы.

После девяти лет обучения молодому мастеру не без труда удалось избавиться от Граверо. Наставник ни в какую не хотел его отпускать и всячески оттягивал этот момент. Самостоятельную работу Позье начал с мелких заказов, скопил немного денег, взял помощника и со временем приобрел клиентуру из числа знатных вельмож, с которыми успел познакомиться, работая при дворе. Он проявлял себя не только как хороший огранщик, но и как предприниматель. Позье рассказывал: «Когда у меня завелись кое-какие деньги, я начал торговать цветными камнями, привезенными контрабандою купцами китайских караванов, так как самому мне позволено было вывозить их только для двора. Это дело оказалось довольно прибыльным. Имея возможность самому отделывать их, я умел показать сокровища в лучшем виде и продавал их вельможам с хорошим барышом».

В 1740 году правительницей России (правда очень ненадолго, до 1741 г.) стала Анна Леопольдовна. Получив в распоряжение казенное имущество — драгоценности предшественников, она, как-то перебирая их, решила некоторые переделать на свой вкус. Граф Линар, фаворит Анны Леопольдовны, знакомый с Позье, послал за ним, желая представить ко двору. Ювелир не замедлил явиться.

«Надо, — сказала Анна Леопольдовна, — чтобы вы помогли нам сломать некоторые вещи, которые я хочу переделать по последней моде». Позье понял, что речь идет не столько о работе, поскольку разломать изделия могли и без него, сколько о знакомстве. Учтиво поблагодарив за оказанное доверие, он все же осторожно заметил, что эта работа золотых дел мастеров, а он лишь режет, обрабатывает и оценивает драгоценные камни. Анна Леопольдовна показала на собственноручно разломанные украшения и уверила его в том, что особых навыков не потребуется. Камни вытащили, и правительница щедро расплатилась с мастером пустой золотой оправой. Позже Позье очень удачно продал ее и на вырученные деньги купил драгоценные камни.

Искусные работы Позье, аккуратность, честность и готовность оказывать кредит заказчикам, как правило, вельможам императорского двора, его осторожность и умение избегать придворных интриг привлекали к нему много заказов. Его знакомыми и клиентами стали первые вельможи империи: Бирон, Левенвольд, Линар, Лесток, Шувалов, Воронцов, Разумовский и другие, что, в свою очередь, открывало ему двери в покои Елизаветы, Петра III и Екатерины II.

Рассказывали, что жена Бирона Бенигна до самозабвения любила бриллианты. Анна в угоду своему любимцу тратила огромные средства на покупку камней и жемчуга для платьев его жены. Одно такое платье стоило 100 тысяч рублей, другое 400 тысяч рублей.

Петр Иванович Шувалов при первом удобном случае представил Позье Елизавете Петровне. Первым ее заказом стала бриллиантовая звезда. Мастер выслушал пожелания и решил, что для начала он сделает модель украшения из воска, чего до него не делали, вставит туда настоящие камни и покажет императрице, чтобы услышать ее замечания.

Этим приемом он приятно удивил Елизавету, ей и камни понравились, и понравилась выдумка с восковой моделью. А вот о цене поспорила, она показалась ей высокой. Однако Позье настоял на своем, заметив, что почти ничего не берет за работу и что его цена — стоимость чуть ли не одних камней. Елизавета позволила себя убедить.

Когда же ювелир преподнес готовое изделие императрице и она поблагодарила его и расплатилась, кто-то из фрейлин невзначай заметил, будто бы камни в восковой модели казались значительно крупнее. Возмущенный Позье с трудом сдержался от колкого ответа, но настроение, конечно, испортилось. Спустя время справедливость восторжествовала. Очень приятно было узнать, что Елизавета Петровйа справлялась о цене изделия у других мастеров, и они назвали цену выше той, что запросил Позье. Честь ювелира не пострадала.

Работы хватало всегда, поступали заказы и от частных лиц, и от двора на изготовление ювелирных украшений — подарков посланникам иностранных держав. Камни крупные и мелкие шли на отделку табакерок, колец, застежек, пряжек и т. п.

В 1750 году Позье побывал в Швейцарии, навестил своих родственников и в подарок Шувалову и Елизавете Петровне, у которых получил разрешение на поездку, привез «пачку бронзовых медалей». Императрице они так понравились, что она попросила выписать этого мастера для работы в Россию.

А вот какие «вещицы» заняли место в шкатулке императрицы. Елизавете Петровне Позье преподнес маленькое «художественное яичко, на котором был изображен из брильянтов двуглавый орел и ее имя и которое открывалось посредством маленькой пружинки и могло служить коробочкой для туалета», табакерки «во вкусе еще неизвестном в России» и маленькое ожерелье из «брильянтиков» «очень красивого рисунка, которое можно было надеть на шею, будто ниточку. Она сейчас же его надела, воскликнув с восторгом: «Господи, как это мило и удобно!»

Кольцо с маленькими часиками, осыпанными алмазами, императрица надела на палец и сказала: «Если бы у вас была с собой моя рука, вы не могли бы вернее сделать кольцо по мерке».

О своих заказчиках, о модных в те годы украшениях ювелир, к сожалению, почти не пишет, есть, например, лишь коротенькое сообщение о том, что Елизавете Воронцовой он сделал украшение в виде букета из бриллиантов, а еще рассказывал, что, когда по воскресеньям во дворце устраивался бал, на котором присутствовало по 3 тысячи человек, невероятно богато разодетых, «брильянтов придворные дамы надевают изумительное множество. На дамах сравнительно низшего звания бывает брильянтов на 10 000—12 000 рублей.

Они даже в частной жизни никогда не выезжают не увешанные драгоценными уборами, и я не думаю, чтобы из всех европейских государынь была бы хоть одна, имевшая более драгоценных уборов, чем русская императрица. Корона императрицы Елизаветы, стоящая чрезвычайно дорого, состоит, так же как и все ее уборы, из самоцветных камней: из рубинов, из сапфиров, из изумрудов. Все эти камни ни с чем не сравнятся по своей величине и красоте. Таково впечатление, вынесенное мною из этого двора, который я имел время изучить, прожив при нем около 30 лет».

Если дамы «сравнительно низшего звания» надевали на себя драгоценностей на 10–12 тысяч рублей, то столько же стоило лишь одно кольцо с крупным редким камнем богатого вельможи.

Для сравнения приведем пример. В конце века скромное поместье могло оцениваться в 3 тысячи рублей, имение получше в 7 тысяч, а то и в 70 тысяч рублей. Или, к примеру 30 десятин земли продавали за 350 рублей. Конечно, можно было бы долго рассуждать о том, что в одной губернии земля дороже, а в другой дешевле. Но даже эти примеры дают некоторое представление о том, какие капиталы «носили» на своих руках или платьях наши вельможные предки.

Когда на престол вступил Петр III, Позье получил довольно любопытный заказ. В то время к императору приехали из Голштинии родственники — дядя, принц Георг Голштинский и его семейство. Ювелиру заказали украшения сразу в несколько уборов, чтобы языкастые придворные дамы не сказали: «Смотрите-ка, эти иностранки чуть ли не голые приехали к нам». Поскольку цена на украшения с натуральными камнями была бы очень высока, решили использовать вперемешку драгоценные и фальшивые камни. Последние, разных цветов, Позье так изящно поместил в изделие с настоящими бриллиантами, «что невозможно было догадаться, что камни не настоящие». При дворе эти уборы произвели огромный эффект, «наши дамы надивиться не могли, как это у них так много вещей и таких отличных камней, и с таким искусством подобранных и отделанных. Как только я явился ко двору, меня обступили и спрашивали: настоящие ли это камни? Я, разумеется, не разуверял их, как и сговорился с принцессами. Император, которому известна была эта хитрость, приходил в восторг, тем более что это его избавило от слишком большого расхода для тетки и племянницы».

Екатерина Алексеевна после вступления своего на престол в 1762 году уже через несколько дней вызвала мастера к себе и сказала, что поручает ему пересмотреть отобранные казенные украшения и разломать для переделки все то, что уже вышло из моды, и пустить на изготовление новой короны.

Но Позье давно вынашивал мысль о возвращении на родину, заказ и не один он, разумеется, выполнил, но втайне готовился к отъезду. Уехать официально — почти невозможно, известного своими работами мастера не выпустили бы из страны. Но поскольку случай имел место и ювелир, как и обещал, вернулся в Россию, то и второй раз он заявил, что вместе с семьей едет в отпуск. После чего без особенных проволочек получил разрешение на выезд. В 1764 году семья Позье уехала на родину в Швейцарию. В Россию они не вернулись.

Его место заняли другие. В обеих столицах работало немало ювелирных мастеров, как немало было желающих заказать, переделать и купить новое украшение. В Петербурге славились работы Ж. П. Адора и И. Г. Шарфа.

Предпринимательская деятельность европейских ювелиров здесь, как и везде, подвергалась немалому риску. В 1770 году «Московские ведомости» в разделе объявлений сообщали о некоем Жане Шабере де Тардие, которого обворовал новгородский купец. Тардие привез на продажу драгоценные камни, ювелирные украшения и косметику. Подробный список вещей был размещен им в газете в надежде на то, что покупатель узнает товар по описанию и заявит о воре.

Спустя три года тот же господин де Тардие дал объявление в «Ведомостях» о собственной торговле, но только косметикой. Француз предлагал посетить его собственный дом у Кузнецкого моста и приобрести румяна и модные духи. Вернул ли он украденные товары, неизвестно.

Самыми популярными украшениями второй половины XVIII века, как мы уже упоминали раньше, оказались изделия с крупными драгоценными камнями, обрамленными бриллиантами. Сияние бриллиантов, яркость синих и голубых сапфиров, нежность зеленых изумрудов и торжественность малиново-красных рубинов прекрасно дополняли тяжелую драгоценную ткань костюма придворной знати. Особенно нравились щеголихам броши или серьги в форме бантов.

Для высоких причесок создавали серебряные или золотые заколки в виде цветков. Их длинный стебель в своей верхней части заменялся тонкой пружинкой. Даже при самом легком движении головы цветки красиво покачивались, повергая завистниц в неописуемый трепет. Дивное украшение!

Испанский посланник де-Лирия из Петербурга писал: «Я был при многих дворах, но могу уверить, что здешний двор своею роскошью и великолепием превосходит все богатейшие дворы, потому что здесь все богаче, нежели в Париже».

Дополнением к костюму и всему образу дворянина стала палка или трость, ее носили как штатские, так и военные мужи. Если до 80-х годов модной считалась высокая трость с небольшим круглым набалдашником из стали, серебра или золота, то в 80-е годы модники отдали предпочтение набалдашнику из слоновой кости в виде яйца или шляпки гриба, в котором иногда помещался свисток. Столичные щеголи освистывали театральные постановки или игру актеров и производили такой неприличный шум, что это в скором времени вызвало строгий запрет.

В те же годы популярность пришла к тонким тростям с загнутой ручкой и двумя кисточками на шнурке. До 90-х годов носили палки с золотой, серебряной или фарфоровой ручкой, украшенной камеей. Иногда в ручку вставляли лорнет или часы. Покупали толстые бамбуковые трости с черным шелковым шнурком и с двумя желудями. Делали для щеголей суковатые лакированные дубинки или короткие толстые трости, в костяную ручку которых вставляли зрительную трубку.

Тростями и палками гордились, у иного важного вельможи трость стоила не одну тысячу. Трость графа Кирилла Разумовского из агата с алмазами и рубинами оценивалась в 20 тысяч рублей. Князь Лобанов-Ростовский собрал целую коллекцию тростей, которую купил у него граф И. И. Воронцов-Дашков за 75 тысяч рублей.

Что трости и кольца! Некоторые вельможи буквально усыпали свои платья драгоценностями. Кирилл Разумовский имел мундир, залитый бриллиантами; Потемкин заказал шляпу, украшенную бриллиантами, которая оказалась так тяжела, что ее невозможно было носить на голове. Играя в карты, он элегантно расплачивался бриллиантами, правда, не очень крупными. Зубов не только украшал одежду бриллиантами, но и по несколько штук носил их в кармане, время от времени вынимал их и наслаждался игрой света.

Князь Г. Г. Орлов преподнес Екатерине Алексеевне достойный подарок — алмаз величиной в 300 карат. В 1773 году он купил его в Амстердаме у армянского купца. Камень вставили в резную серебряную оправу и укрепили в верхней части Российского державного скипетра. Он сохранился до сегодняшних дней и известен под именем «Орлов» (подобные крупные камни, а в мире их не так много, имеют свои имена и, конечно, свои легенды).

Один из богатейших людей екатерининской эпохи, светлейший князь Александр Андреевич Безбородко (1747–1799), государственный деятель, дипломат, буквально купался в роскоши. Изумляли всех праздники, которые он устраивал в честь знаменательных событий в своем доме, например по случаю заключения мира с турками в 1793 году или в 1796 году в честь приезда в Петербург шведского короля Густава IV.

Его великолепный дом поражал богатством. Лестницы его дворца были устланы азиатскими коврами, стены украшены картинами, потолки — огромными люстрами, диваны затянуты дорогим атласом с золотыми кистями, а вазы, в которых стояли цветы, осыпаны жемчугом, изумрудами и другими драгоценными камнями… Пораженный таким великолепием шведский король, как тогда рассказывали, воскликнул: «Это настоящий волшебный дворец!»

В торжественные дни Безбородко приезжал ко двору в роскошной золоченой карете, в не менее роскошном костюме, который украшали ленты, Андреевская звезда и густо усыпанные бриллиантами пуговицы на кафтане и пряжки на башмаках. Конечно, это далеко не все, чем мог похвастаться богатейший вельможа, рассказывали, что дома в шкатулках у него хранилось несметное количество драгоценностей.

К тому же князь был страстным охотником до женского пола, не пропускал ни одну хорошенькую актрису или танцовщицу и брал их на содержание. На него князь не скупился, и многие красотки неплохо обогащались за счет слишком щедрого волокиты. Влюбившись как-то в итальянскую певицу Дави, он отпускал ей ежемесячно «на прожиток» по 8 тысяч рублей золотом, когда же однажды подарил ей 40 тысяч рублей, вмешалась Екатерина Алексеевна. Узнав об этом эпизоде, она распорядилась выслать итальянку из Петербурга в 24 часа. Расставаясь с ней, несчастный вельможа подарил на прощание денег и бриллиантов на 500 тысяч рублей.

Не знаем, насколько быстро утешился князь. Но вернемся к нашим модным безделушкам. Среди них особое место в XVIII веке занимали табакерки. Обычай нюхать табак распространился как среди мужчин, так и женщин. Он пришел, конечно, из Франции. Изнеженные щеголи и жеманницы употребляли табак с ароматическими добавками. Табакерки делали из золота, серебра, слоновой кости, дерева и даже бумаги, многие из них, украшенные драгоценными камнями, были изготовлены весьма известными ювелирами.

Табакерки стали той мелочью, которой оказалось приятно занять руки, отвлечься на ее содержимое, когда в разговоре брали паузу, когда надлежало сменить тему или просто выйти из комнаты, прервав тем самым нежелательное объяснение. А кроме этого, табакерка выступила в роли посредника между влюбленными, она помогала им скрывать чувства от нежелательных глаз.

Приходит, скажем, некий волокита в дом к хозяйке или дочке, и прямо на глазах у мужа или отца передает ей любовную записочку. Вернее, он передает табакерку, будто бы угощая своим табаком. Записку передавали из рук в руки вместе с коробочкой или вкладывали в нее. На таком маленьком клочке бумаги писали, например:

Та, которой предназначалось это послание, под благовидным предлогом выходила в другую комнату, где читала его, писала ответ, который передавала таким же способом.

Табакерки, разумеется, чаще использовали как простые шкатулочки, в которых хранили мелкие украшения.

Вернулась в то время мода на так называемые привески, теперь их называли шателены, они стали неотъемлемым украшением корсажей дамских платьев и кафтанов кавалеров. Шателен — широкая цепочка с большим плоским крючком наверху. К нему прикреплялись часы, медальоны, брелоки и ароматницы. Иногда цеплялись даже миниатюрные несессеры, в которых хранили несколько флакончиков для духов, ногтечистку, косметические кисточки или лопатки.

В то же время далеко не миниатюрные несессеры стояли на туалетных столиках наших модников. Их делали из оникса (черно-белого или слоистого коричнево-белого) и многоцветного агата, украшая надписями галантного содержания, такой, например: «Надежда на твою верность — это мое единственное счастье».

А еще была в моде вещь для нас, современников, необычная, даже мало приятная, — блошиная ловушка. В конце века ее носили на груди на шелковой ленточке или золотой цепочке. Ловушку делали в форме трубочки из дерева, слоновой кости, серебра или золота. В трубочке проделывали дырочки, снизу ее закрывали, открывая верх, в него помещали стволик, намазанный медом, сиропом или какой-либо другой липкой жидкостью.

Образ красотки с подобным украшением, наверное, современным модникам романтического настроения не создаст.

Глава 4 Прически на сале, с мукой или крахмалом

Большое разнообразие ювелирных украшений, всякого рода отделки к пышному платью, будь то бантики, ленточки или шали, требовали соответственных причесок. Если в 30-е годы женщины носили пудреные волосы, которые надо лбом низко зачесывались, а сзади разделялись на множество локонов, спадавших на спину, то в 70-е годы прически выросли в высоту, являя собой целые сооружения из лент, цветов, перьев и волос. Они носили самые замысловатые названия: «шишак Минервин» или «по-драгунски», «Рог изобилия», убор «а-ля бельпуль» и т. п. С середины 80-х годов прически делали уже низкими, волосы завивали в мелкие локоны, на спину же ниспадал шиньон. В конце века волосы перестали пудрить, а вслед за этим исчез и шиньон.

Такое краткое изложение истории причесок за пятьдесят лет не дает, конечно же, никакого представления ни о виде их, ни о тех трудностях, с которыми приходилось сталкиваться нашим модницам. Мы попробуем обратиться к воспоминаниям, критическим заметкам, сатирическим статьям и даже государственным указам того времени, чтобы оживить наш рассказ.

Сатирический журнал «И то и сио» в 1769 году сообщал своим читателям: «До сих пор завивали волосы и ставили кудри наподобие заливных труб и винных бочонков; я ныне упражняюсь в изобретении новой манеры. Выдумка моя состоит в том, чтобы ставить кудри наподобие цветка розы и припудривать волосы красною с некоторой белизной пудрой…»

Николай Страхов рассказывал, что во времена моды на высокие прически, украшенные страусиными перьями, не всякая женщина могла ездить в гости в дома с низкими дверями, да и в каретах они сидели мучительно изогнувшись. Тогда же рассказывали о том, что где-то с обладательницей такой высокой прически произошел пренеприятный случай. Она коснулась волосами люстры с горевшими свечами и прическа загорелась. «Пожар потушили», но этот курьез нашел отражение в эстампе, автор которого изобразил даму с пожаром на голове и пожарников, заливающих ее водой из труб и растаскивающих ее горящие волосы крючьями.

Надо сказать, что мода на высокие прически не всем женщинам нравилась, в «Дворянском гнезде» И. С. Тургенева бабка Лаврецкого вспоминала, как тягостно было носить взбитые кверху волосы: «Поставят тебе войлочный шлык на голову, волосы все зачешут кверху, салом намажут, мукой посыплют, железных булавок натыкают — не отмоешься потом; а в гости без пудры нельзя: обидятся, — мука!»

Волосы зачесывали к войлочному шлыку кверху, от него они укладывались по сторонам в косые крупные букли, а позади к затылку прикрепляли шиньон. Такая прическа называлась «западная собачка».

Муку с ароматическими добавками (или пудру), которой обсыпали волосы, делали цветной — розовой, палевой, серенькой, «а la vanille», «а fleur d’orange», «mille fleurs». Речь идет о цвете ванили, апельсиновом цвете и о ярком, пестреньком цвете «тысячи цветов». Это далеко не самые экзотичные названия, которые встречались во второй половине XVIII века. Как вам нравятся: «пюсовый» (красно-бурый), который имел оттенки «мечтательной блохи», «блохи, упавшей в обморок». По прихоти моды цвета получали названия «блошиной спинки» или «блошиного брюшка», «парижской грязи» или «гусиного помета». Некоторые цветовые обозначения («цвет бедра испуганной нимфы» или «влюбленной лягушки») установить уже почти невозможно, так как забыты анекдоты и различные ситуации, породившие эти названия.

Чтобы пудрой, разноцветной или белой, ровно обсыпать всю поверхность парика, устраивались просторные специальные шкафы. Туда вставала только что причесанная особа, дверцы шкафа закрывались, и сверху на нее мелким дождем сыпали пудру. Благовонная пыль равномерно опускалась на голову. Были и другие способы, например, «щеголиха держала длинную маску с зеркальцами из слюды против глаз, и парикмахер пудрил дульцем — маленькими мехами или шелковой кистью».

Потом убирали прическу гирляндами цветов, перьями, наколками, драгоценными камнями — в зависимости от достатка.

Были между парикмахерами великие артисты своего дела. Некий француз Леонар, парикмахер несчастной королевы Марии Антуанетты, во время революции переехал в Россию. Про него рассказывали, как однажды, причесывая графиню Разумовскую, он выдумал новое украшение. Графиня спешила на бал и хотела блеснуть прическою, в то же время ничего оригинального для украшения волос не было: цветы, перья, бриллианты — все уже так старо и избито. Леонар, в раздумье прохаживаясь взад-вперед по комнате, ожидая вдохновения, увидел в уборной графа короткие штаны из красного бархата и, осененный внезапной идеей, схватил их, разрезал ножницами, собрал огромным пуфом и устроил графине оригинальный, дотоле невиданный головной убор, имевший в обществе громадный успех.

В то время укладка волос отнимала уйму времени. За туалетным столиком иные щеголихи проводили бесконечные часы. Софья Васильевна Капнист-Скалон, дочь поэта и драматурга Василия Васильевича Капниста, писала о красавице Вере Ивановне Верещагиной, которая дни напролет проводила перед зеркалом, а когда собиралась ехать на бал, «…то с утра до ночи парикмахер пудрил и причесывал ее голову…».

А представьте, что таких модниц в городе не одна и не две, как же справиться ему с большим количеством клиенток? Опытных мастеров и мастериц особенно не хватало. Князь М. Щербатов рассказывал, что выдался случай, когда в Москве работала лишь одна «уборица» для волос женских, и случалось, что девицы и молодые женщины укладывали волосы за трое суток до торжества и, чтобы сохранить прическу, спали сидя!

И в «Петербургских», и «Московских ведомостях» выходили объявления об умелых крепостных парикмахерах, которые предлагали воспользоваться их услугами. «Приехавший из С-Петербурга парикмахер господина Алымова, который чешет волосы самым последним вкусом, живет в Пречистенской части», или «Приехавший из С-Петербурга парикмахер господ Свешниковых, Михайла Тихонов, объявляет Почтенной Публике, что он, будучи несколько времени в С-Петербурге, научился убирать, также и накладывать Дамские наколки самого последнего фасону, а притом привез с собой пудру, помаду и гребенки, живет близ Покровских ворот, в доме князя Хованского» («Московские ведомости», 1799 г.).

Правда, никто не гарантировал, что слова на бумаге не разойдутся с делом. Накрутит такой умелец косую да кривую прическу — обидно до слез!

Знатные и богатые люди не рисковали, парикмахеры, что их обслуживали, были людьми известными в их кругу. А что касается придворного церемониала уборки волос, то он проходил так чинно, как во времена фараонов. Пока парикмахер мудрил над волосами императрицы, Екатерина Алексеевна общалась с придворными, имевшими доступ в ее апартаменты. Статс-секретарь Адриан Моисеевич Грибовский рассказывал: «В 12 часов слушание дел прекращалось, государыня выходила в малый кабинет для прически волос… прическа оканчивалась не более как с четверть часа. В сие время приходили оба великие князя, а иногда и великие княжны для поздравления с добрым днем; после государыня выходила в уборную для наколки головного убора, что так же не более четверти часа продолжалось; при сем присутствовать могли все те, кои имели в уборную вход…»

Чересчур высокие прически осмеяла государыня в собственной комедии «Имянины госпожи Ворчалкиной». Комедию представили в 1772 году в придворном театре. А эпизод с прической разыгрывался так: героиня комедии молоденькая девица Олимпиада обращается к прислуге: «…Однака посмотри пожалуй, Прасковья, каково у меня на голове убрано? Кажется не высоко. (На голове отменно высоко убрано.) Матушка не жалует высокого убора; Но ведь ея именины сегодня, так хотелось получше нарядиться.

Прасковья. Ныне кто говорит — получше нарядиться, тот разумеет повыше. Изрядно! Нарочито высока!»

Невероятная высота взбитых волос и обилие всевозможных украшений, особенно у придворных дам, невольно притягивали взоры гостей, что в присутствии императрицы являлось верхом неприличия. В конце концов их размер решили регламентировать.

По указу от 1782 года «Об уборе дам, имеющих приезд ко двору» надлежало «…на голове уборы носить не выше двух вершков, разумея от лба». И пришлось подчиниться, не отказывать же себе в привилегии и удовольствии выезда в свет.

Мужские прически выглядели значительно скромнее. С середины века вплоть до 90-х годов господствовала мода на букли — волосы парика укладывали горизонтальными завитыми локонами над ушами. По сравнению с женскими мужские прически не требовали столько времени, хотя мастеров они предполагали не менее опытных. Немало оказывалось мужчин, тяготившихся обязанностью следить за модными прическами и частенько наведываться к парикмахеру. Для таких модников-лентяев предприимчивый французский парикмахер Мюльет предлагал парики из тонких белых ниток, которые, по его словам, легки и покойны и, надевая их, не нужно помадиться толстым слоем сала или обсыпаться мукой.

Если светским франтам и заняться-то больше нечем, кроме как ухаживать за своей внешностью, то солдатам приходилось несладко. Перед военным парадом, который принимал сам государь, они должны были предстать перед взорами монарха во всей красе, и, кроме вычищенного парадного мундира, полагалось иметь прическу с буклями. Из-за недостатка парикмахеров, волосы им, как и девицам перед балом, укладывали заранее, и солдатам приходилось спать сидя или вообще не спать.

Причесывание, которое проводил «кауфер» (парикмахер), начиналось с того, что на волосы накладывали муку, разведенную в воде. Когда она подсыхала и на голове образовывалась корка, волосы укладывали, посыпали пудрой и привязывали косичку.

Здесь, кстати, стоит сказать о том, что Григорий Александрович Потемкин обратился к Екатерине Алексеевне с предложением отменить ношение париков в армии: «…Завивать, пудрить, плесть косы, солдатское ли сие дело? У них камердинеров нет. На что же пукли? Всяк должен согласиться, что полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрою, салом, мукою, шпильками, косами».

Да и сатирические журналы тех лет не раз в язвительной форме обращали внимание своих читателей на этот дурацкий обычай. Так, во время громких побед нашей армии во время Русско-турецкой войны (1768–1774) журнал «Пустомеля» злорадствовал над поверженным противником, а заодно подтрунивал над прическами русских солдат. Он писал, что как-то муфтий задался вопросом: «…от чего русские солдаты несравненно превосходят храбростию турок?» Его приближенные долго искали ответа и «… наконец заключили, что храбрость сия и неустрашимость происходят от завивания и пудрения волос. Муфти предложил сие султану, и свое разрешение, чтобы всем янычарам обрить бороды и завивать волосы. Султан приказал немедленно требовать у министра некоторой доброжелательной нам (туркам) державы, чтобы для турецкой армии выписал парикмахеров, пудры, помады…».

В следующей заметке эта тема получила развитие, якобы житель некого союзного Турции европейского города рассказывал, что «… по требованию Порты набираются у нас по всем местам парикмахеры и заготовляется бесчисленное множество пудры и помады; что в скором времени к блистательной Порте и отправится.

…Все жители нашего города небеспричинно опасаются, что не ходить им с завитыми и напудренными волосами до того времени, пока заведутся новые парикмахеры… Поговаривают, что министерство наше вознамерилось к Порте отправить несколько тысяч книг о парикмахерском искусстве».

Из Константинополя тем временем приходили неутешительные известия: «Почти никакого не видим мы средства к нашему избавлению, уж и парикмахеры нам не помогают!.. Повсюду в Турецких областях российский летает орел…», и поэтому «Муфтий приказал всех присланных к нам… парикмахеров употребить к строению флота; неизвестно, какой и от сего успех будет…».

Вот в такой курьезной форме преподнес своим читателям журнал «Пустомеля» известие о победе русского оружия. С одной стороны, радостно за победу, а с другой стороны, и, правда, задумаешься, неужто солдату больше заняться нечем, как к бою готовить свою прическу, не лучше ли вовсе лишить его этой салонной утехи?

Но мода на букли задержалась надолго и провинциальные дворяне и помещики в домашних условиях налаживали производство необходимых им косметических средств. Так, в «Инструкции о домашних порядках», составленной в 1757 году дворянином Тимофеем Петровичем Текутьевым, нашли место и рецепты приготовления различных настоек на кореньях и травах, правила варения мыла, и в том же разделе поместил он параграф «Пудра делать». Правда, рецепта не дал, хоть место в рукописи для этого оставил, может быть, не нашел, может быть, решил, что экономичнее пользоваться крахмалом, рецепт приготовления которого находился на той же странице.

А некоторые и вовсе не мудрствовали. Александр Радищев описывал встречу с молодым человеком, волосы которого были «примазаны» даже не мукой или крахмалом, а… квасом!

Глава 5 Румяна да белила пудами и фунтами

Во второй половине XVIII века косметические средства не только не утратили своей прочной позиции в повседневной жизни щеголих и модников, но и обрели еще больший вес среди них. Например, мушки, являвшиеся одно время лишь пластырем, скрывавшим прыщи, а потом украшением лица, теперь, как когда-то веера, стали обладателями «немого» интимного языка. В это время к ним пришла колоссальная популярность. Маленькие круглые мушки приклеивали на лицо, шею, грудь или плечи. Расположенная в том или ином месте, она имела свое название и особый смысл. Приклеенная возле глаза, она говорила о влюбленности своей хозяйки, на носу — характеризовала ее дерзкой, на подбородке — шаловливой, на губе — кокетливой и т. д.

А пудра и румяна, постоянные спутники дам и некоторых кавалеров, теперь, как никогда раньше, обрели популярность у последних. Причем красились не только вертопрахи, но и вполне серьезные мужи.

Жан Жак Руссо в «Исповеди» рассказал о Фридрихе Гримме — писателе, критике и дипломате, о том самом, с которым имела длительную переписку российская императрица Екатерина Алексеевна. Он писал, что тот «отличался большим фатовством, несмотря на свои круглые мутные глаза и неуклюжую фигуру, и претендовал на успех у женщин, некоторые из них почитали его за человека великих страстей после комедии с мадемуазель Фель. Эта история ввела его в моду и привила женские вкусы: он начал прихорашиваться, туалет сделался для него серьезным делом; всем было известно, что он красится. Я долго не верил этим слухам, но затем стал верить и не только по улучшению цвета его лица или потому, что находил баночки из-под белил на его туалете, но потому, что, зайдя однажды утром к нему в комнату, я застал его за чисткой ногтей при помощи специальной щеточки; это занятие он гордо продолжал в моем присутствии. Я решил, что человек, который каждое утро проводит два часа за чисткой ногтей, может потратить несколько минут, чтобы замазать белилами недостатки своей кожи».

В России, как, впрочем, и в Европе, над модниками посмеивались. Денис Иванович Фонвизин рассказывал басню «Свинья и петиметр». «Один из тех молодых людей, которые называются петиметрами, ехал верхом. Свинья, выдравшись из навозу, шла по улице. Петиметр, нимало не щадя ближнего, наскакал на свинью. Вспоткнулась лошадь. Петиметр упал и задавил было свинью.

— Чтоб черт взял свинью! — вскричал петиметр. — Платье мое все в грязи от проклятой скотины.

— Чтоб черт взял этого сорванца, — сказала свинья, — щетина моя вся в пудре!»

Если уж мужчины красятся, то что говорить о женщинах. Русский богач и меценат Н. А. Демидов, посетивший родину моды, в 1771–1773 годах писал: «Красота женского пола в Париже подобна часовой пружине, которая сходит каждые сутки, равным образом и прелесть их заводится всякое утро; она подобна цвету, который рождается и умирает в один день. Все сие делается притиранием, окроплением, убелением, промыванием. Потом прогоняют бледность и совсем закрывают черный и грубый цвет, напоследок доходит очередь и до помады для намазывания губ, и порошка для чищения зубов. Наконец являются губки, щетки, уховертки, и в заключение лодилаванд, разные духи, эссенции и благоухания; и всякой из сих чистительных составов и сосудов разное имеет свое свойство; надлежит сделать белую кожу, придать себе хорошую тень, загладить морщины на лбу, в порядок привести брови, дать блеск глазам, розовым учинить губы; словом, надобно до основания переиночить лице, и из старого произвести новое».

Братья Гонкур в книге «Женщина XVIII века» рассказывали о том, что во Франции наложение румян производилось уже по иерархическому принципу. «Существовали целые постановления и правила о способе употребления румян. Большая или меньшая яркость румянца соответствовала положению, занимаемому в обществе женщиной; так, например, принцессы употребляли более яркие румяна и густо покрывали ими щеки, тогда как для буржуазок допускался только слабый намек на румяна. Спрос на них в то время был так велик, что какое-то торговое общество предложило уплатить в 1780 году пять миллионов франков только за привилегию, дающую ему право продавать лучшие румяна, чем известные до того в торговле».

(Небезынтересно, что использование косметики в качестве отличительного признака существует и по сей день. Любознательные российские туристы заметили, что в румынском портовом городе Констанца проститутки красят губы разным цветом помады в зависимости от их опытности. Начинающие жрицы любви пользуются бледно-розовой помадой, опытные, со стажем — черной. Говорят, что удобно и девушкам и клиентам. И клиенты не ошибаются в своем выборе, и девушки ведут себя друг с другом подобающим образом.)

Наши красавицы XVIII века, так же как и французские, пускали в ход все косметические средства, чтобы очаровать и соблазнить кавалеров.

В 1791 году в Петербурге побывал японец Дайкокуй Кодаю, капитан шхуны, потерпевшей крушение в наших северных водах. Впервые оказавшись в Северной столице, он с интересом наблюдал столь непривычную для него бытовую жизнь петербуржцев. Внимательно разглядывал парники, зелень на подоконниках, узнавал японские и китайские безделушки в домах дворян. Впрочем, его интересовали и многие стороны их частной жизни.

Яркое впечатление на него произвели красотки из публичного дома. Бывалый моряк удивился миловидности служанок, девушки подавали вино, закуску и фрукты. Эти юные особы, нарумяненные и напудренные, с прическами, украшенными искусственными цветами, по мнению японца, вовсе не походили на прислугу. Потом появились девятнадцать молодых женщин, хорошо одетых, украшенных цветами, по виду напоминавших немок. Поклонившись, они все уселись на стулья, капитан смотрел на их очаровательные лица и думал, что на родине про таких восторженно сказали бы: «При взгляде на них от восг торга рыба утонет, дикий гусь на лету упадет».

Вообще, по словам капитана, женщины в обществе были все накрашены — слегка напудрены и чуть-чуть нарумянены. Правда, здесь нужно сказать несколько слов о том, как красились в Японии.

Косметику там знали с древнейших времен. Женщины сильно белились, каноны красивого японского лица связывали с образом горы Фудзи. Лоб — вершина горы, волосы, прическа — снег на ней. Белила делали из белой глины и рисовой муки. Некоторое время было модно брить брови, чернить зубы и даже красить нижнюю губу в зеленый цвет. С VII века японцы знали румяна и помаду, растение, из которого делали красную краску, завезли из Египта через Индию и Китай. Только в середине XIX века европейская косметика вытеснила национальную. Так что для взгляда японца, привыкшего к косметике, русские женщины не казались сильно разрумяненными да напудренными.

Краска на женских лицах (часто и на мужских) не удивляла ни азиата, ни европейца. Европейский «свет» «горел» притираниями, «белел» пудрой и благоухал ароматами помад. Как это ни смешно, но можно сказать, что Европа догнала наших модниц в их чрезмерном употреблении румян, которое имело место в прошлые века и так поражало заезжих иностранцев.

Провинциальные модницы не отставали от столичных. Рассказывали, что когда Екатерина Алексеевна путешествовала по России, то на остановках она принимала местных чиновников, помещиков и купцов с женами. Мужчины допускались к ее руке, а женщин она целовала в щечку. После таких приветствий императрице приходилось уходить в туалетную комнату, чтобы умыться, поскольку по окончании приема все лицо государыни оказывалось в чужих белилах и румянах.

Что же касается самой Екатерины Алексеевны, то, возможно, в юности она не употребляла румян, но если и употребляла, то ни в таких количествах, как принято было при русском дворе. Ее матушка, рассказывая о приготовлениях к бракосочетанию дочери в 1745 году, писала: «…Волосы Великой Княжны не были напудрены; платье ее было из самого великолепного… серебряного glace… Ее слегка подрумянили, и цвет ее лица никогда не был прекраснее, как тогда…»

Вообще же какой-то излишней склонности императрицы к косметике и парфюмерии современники не отмечали, единственное, в чем Екатерина Алексеевна себе не отказывала, так это в ежедневном умывании льдом, который сохраняет упругость и свежесть кожи. Хотя румянами она пользовалась, как и все. Рассказывали такой анекдот, связанный с ними.

Однажды во дворце кто-то разрумянил мраморный бюст императрицы. Приближенные убеждали государыню в необходимости расследования такой дерзости, поимке виновного и строгого его наказания. А Екатерина Алексеевна не выказала ни малейшего неудовольствия и сказала, что, «вероятно, это кто-нибудь из пажей хотел посмеяться над тем, что я иногда кладу себе на лицо румяны. Велите только вымыть бюст».

Елизавета Петровна Янькова, урожденная Римская-Корсакова, за долгие годы своей жизни (1768–1861) стала своеобразной живой летописью московского барства и рассказывала, что в то время приехать куда-нибудь без румян считалось верхом неуважения к окружающим. Нужно было нанести пудру на лицо и шею, причем краситься (в некоторых случаях и одеваться) в мужском обществе считалось в порядке вещей. «Помню, однажды я приехала в собрание, прошла прямо в туалетную и остановилась перед зеркалом поправить свои волосы. Передо мною стоит одна Грознова и румянит свои щеки. Один барин, стоявший сзади нас, подходит к ней и говорит: «Позвольте, сударыня, вам заметить, что левая щека у вас больше нарумянена», она поблагодарила и подрумянила и правую щеку. Теперь румянятся потихоньку, а тогда это составляло необходимое условие, чтобы явиться в люди».

Закрепилось и обыкновение наносить румяна с разной интенсивностью, кто-то нравился себе разрумяненным более ярко, кто-то менее. Однажды Алексей Григорьевич Бобринский (сын Екатерины и Григория Орлова), ему шел в ту пору восемнадцатый год, симпатизируя столь же молоденькой фрейлине Екатерине Васильевне Энгельгардт, с жаром уверял присутствующих, что у Катеньки больше ума, чем у всех прочих женщин и девиц в городе, потому что и одевается она менее крикливо, и румянится меньше.

В день бала многие девицы утром лишь слегка подкрашивались румянами для того, чтобы потом, вечером еще нанести их и в то же время «не алеть» лицом.

Особенно любили румяна и белила женщины купеческого сословия. По свидетельству Александра Радищева, новгородская купчиха Аксинья Порфентьевна Дементьева — «страшная» щеголиха, даже в свои шестьдесят лет изрядно пользовалась косметикой. Белоснежное лицо ее алело румянцем макового цвета, что было совсем немудрено, ведь по ее распоряжению покупали на год запасу белил Ржевских три пуда (почти 50 кг) и тридцать фунтов (12,9 кг) румян листовых!

После посещения городка Валдай Александр Николаевич писал: «Кто не бывал на Валдаях, кто не знает валдайских баранок и валдайских разрумяненных девок?»

В деревнях косметические средства были не чужды ни девкам, ни замужним бабам. Николай Яковлевич Озерецковский (1750–1827), естествоиспытатель, действительный член Петербургской Академии наук, путешествуя по северной части России в 1785 году, подробно рассказывал о том, как красились посетительницы Валаамской ярмарки, что устраивалась близ городя Сердоболя, на берегу Ладожского озера.

Покупали косметику, как всегда, в знаменитых Рядах, чьи популярность и посещаемость нисколько не снизились. Здесь, в центре города, торговали товаром на любой вкус и кошелек. Ряды — место встреч щеголей и щеголих. Ведь где, как ни там, не только узнаешь о новых товарах, но и увидишь, пощупаешь их, а заодно и себя покажешь, поддержишь репутацию знаменитого модника да других посмотришь. А если выезжать не хотелось, в ряды можно было послать прислугу или обратиться к знакомым с просьбой, чтобы те порекомендовали разносчиков этих товаров и направили их по вашему адресу.

Зазывали в Ряды и рекламные объявления в газете «Московские ведомости». Издание выходило с середины XVIII века, и если в 90-е годы объявлений о косметике было очень немного, в основном к продаже предлагалась недвижимость, крепостные люди, книги, кареты, лошади и «кинарейки», то в последние годы уходящего века количество объявлений о косметических товарах возросло.

В 1799 году «Ведомости» извещали о том, что в Овощном ряду некий купец Григорий Курлянов вместе с кофейными мельницами продавал «…наилучшие румяна в фарфоровых горшках с розовым маслом, коим цена 1 рубль». А «против Лобного места… в лавке под № 7 получены… притиранья для лица самые лучшие по 70 копеек склянка; румяны розовые по 25 копеек банка…».

Продавали косметику и сами производители. «Ведомости» писали, что на заводе П. Сухраева и Беляева в 1751 году в числе других красок было изготовлено 2 тысячи горшочков румян «против французских», то есть лучше французских.

Во второй половине XVIII века к началу царствования Екатерины Великой (императрица с 1762 г.) в России имелось четыре крахмальных и пудреных заводов и пять румянных. Спустя тридцать с лишним лет число их увеличилось, работало уже пятнадцать крахмальных и пудреных заводов, пять румяных и, кроме того, четыре помадных завода. В 1792 году в книге Ф. Туманского «Российский магазин» в статье о ремеслах Петербурга указывалось, что в городе существовал помадный Российских цех с Управой и помадных мастеров числилось 41 человек.

Большую конкуренцию им составляли иностранные производители. «Московские ведомости» в 1799 году сообщали, что комиссионер, живущий между Тверской и Малой Дмитровкой, предлагает от французского производителя Шатонефа «самую тонкую пудру и помаду». Пудра № 1: ваниль по 12 рублей, виолет, роз, олье, маршаль по 10 рублей пуд; № 2 виолет и маршаль по 8 рублей пуд; № 1 помада: жасмин, жонкиль, роз, флердоранж по 18 рублей; № 2 ваниль, грандюшес, маршаль, бергамот, букет, мильфлер, оранж, олье, цедр, франштан и виолет по 12 рублей; № 3 по 6 рублей; также имеется густая помада разных духов по 6 рублей дюжина; пудра для лица № 1 из сарочинского пшена по 1 рублю; № 2 по 50 копеек фунт».

Его же изделия продавались и на Никольской улице в кондитерской лавке грека Ивана Фомина.

Об уровне цен этих товаров можно узнать, сравнив их с ценами на другие предметы.

Если верить рекламе, то «пудра 1-го номера с разными духами пуд 10 рублей, 2-го номера 8 рублей, 3-го номера 6 рублей, помада лучшая в банках с разными духами 10 рублей, 2-го сорта 6 рублей, 3-го сорта 3 рубля».

В то же время десяток куропаток стоил 80 копеек, корову можно было купить за 35–45 рублей, вот и считайте, дорогая косметика или нет!

Может, стоит отдать предпочтение домашним косметическим средствам? О них узнавали от мамок да нянек, соседок и подруг, о них же читали в различных европейских изданиях, посвященных домашним проблемам. Популярным средством для смягчения кожи и придания ей нежности считали парную говядину. Ею на ночь обкладывали лицо. Чтобы кожа стала гладкой и белой, делали «маску» из семян дыни, протертых с бобовой мукой. С прыщами боролись с помощью отвара из иссопа и т. п.

И дороговизна косметики, и небывалый интерес к ней вызвали потребность публикации в 1791 году перевода французской книги «Дамской туалет содержащий в себе разные воды, умывания и притиранья для красоты лица и рук, порошки для чищения зубов, паты[21] для белизны рук, помады для губ, средства для отращивания и краски волос, ароматические ванны для всего тела и секрет для хороших румян и белил».

Во вступительной статье русская дама — переводчица несколько слов добавила от себя лично: «…сия книжка в теперешнее время не бесполезна, быть может, нашему полу. Не нужно здесь много говорить, сколь этим в нынешнее время занимается наш женский пол… Наконец, узнавши случаем и опытом, что все заключающееся в сих трех книжках воды для туалета, эссенции, ароматические уксусы для туалета, сыропы, всякие духи и прочее сему подобное, которое мы толь дорого покупаем у французов, можно делать с такою же добротою и еще гораздо дешевле и здесь, а не в одной Франции».

Пудру, например, основой которой были крахмал или мука, советовали ароматизировать, добавив амбры, или подержать крахмал несколько суток под свежими цветами жасмина, меняя их каждый день. Писали, что таким образом достигается нежнейший аромат.

Румяна составляли «из кармину с тальком пережженным и растертым в мыльный порошок… Дамы употребляют эту краску для возвышения живости глаз своих».

А вот несколько рецептов очистительных и тонизирующих лосьонов:

Хотя появлялись рецепты посложнее, как этот, к примеру:

Вообще, французский составитель постарался не пропустить ни одного известного тогда косметического средства, которое способствовало и созданию красоты и ее сохранению.

Глава 6 В плену ароматов

После того как щеголиха или франт «облачали» свои лица положенными модой «косметиками», оставался последний штрих, завершающий весь туалет, — духи.

Модников того времени и представить невозможно без обилия ароматов. Франция диктовала моды на всевозможные ароматические продукты, и в XVIII веке страсть к ним была невероятно большой. Двор Людовика XV (правил с 1715 г.) получил название «парфюмированный двор» благодаря запахам, которые ежедневно распространялись от одежды, вееров, носовых платков и мебели. Мадам Помпадур отдавала предпочтение «Португальской воде» и «Маслу Венеры». В состав «воды» входили апельсин, лимон, бергамот и роза. «Масло» благоухало ирисом, сандалом и тоже розой. В то время модными считались запахи цветов. Ароматические воды могли состоять лишь из одного компонента и носить простые, все объясняющие названия: «Розовая», «Лавандовая», «Флердоранжевая», «Померанцевая», «Фиалковая». Нередко в состав таких вод добавляли амбру и мускус.

У ароматических вод и туалетных уксусов появился конкурент — одеколон, который соединил в себе ароматы розмарина, флердоранжа, бергамота и лимона. Одеколон имел широчайшее употребление: его добавляли в воду во время принятия ванн, в вино, капали на сахар, в воду для полоскания рта, в воду для стирки, для инъекций и т. д.

Страстным его поклонником был Бонапарт. Он выливал на себя в месяц до шестидесяти флаконов одеколона. Поставщик двора Его Величества Императора Жан-Мари Фарина создал для Наполеона удобный флакон в виде валика, чтобы носить в сапоге. Император любил душистое мыло и даже в свои последние часы просил курить ароматические таблетки с запахом любимой туалетной воды.

А вот сильных, чувственных духов Жозефины Богарне он не переносил. Она любила запахи мускуса, сивета, амбры и ванили. Кроме последнего компонента, мускус, сивет и амбра являются парфюмерным сырьем животного происхождения и придают духам оттенки животного тепла и чувственности. Жозефина ежегодно тратила на духи целое состояние. Говорят, что будуар ее настолько пропитался этим запахом, что и через семьдесят лет стены еще хранили его.

Во второй половине XVIII века во Франции появились крупные парфюмерные фабрики, начинался промышленный этап в развитии парфюмерии. Ширис организовал свое производство в 1768 году, Л. Т. Пивер — в 1774 году, Лантье — в 1795 году. В 1775 году в пригороде Сент-Оноре открыл производство Убиган. Его благовония знали прелестницы и щеголи всей Европы и России. Он был поставщиком двора и готовил отвары, настойки из тимьяна и майорана, розовое, миндальное, камфарное и гераневое масло.

В 1790 году Николай Михайлович Карамзин писал из Франции:»… нигде не продают столько ароматических духов, как в Париже». Среди таких удовольствий, как кофе, утренняя газета в отеле, он назвал еще и французского парикмахера — «говоруна, враля, который наскажет вам множество забавного вздору о Мирабо и Мори, о Бальи и Лафаете, помажет вам голову прованскими духами и напудрит самою белою, легкою пудрою…».

Туалетные комнаты французских модников и модниц, их спальни, будуары, обои, покрывала, занавески и даже шерстка любимых домашних собачек — все благоухало духами, одеколонами, ароматами кремов, мазей и притираний.

Русские щеголи не заставили себя ждать, содержимое их кошельков перекочевало в кошельки торговцев благовонными товарами. В русский язык прочно вошло слово духи — обозначающее парфюмерное изделие, ароматическую жидкость, настой душистых веществ на спирту. До этого времени пахучие жидкие вещества, употреблявшиеся для ароматизации, назывались ароматными водами.

Знатные вельможи выписывали этот товар из Франции, остальные имели возможность покупать привозной европейский товар на улицах своего города. Стоили духи не дешево, что подтверждается строчками из стихотворения И. П. Елагина «На петиметра и кокетку», написанные в 1752–1753 годах:

Рекламные отделы «Московских ведомостей» пестрели объявлениями о продаже парфюмерных изделий. В 1799 году они сообщали, что «у Серра и Рибы», прибывших сюда из С.-Петербурга, можно купить и оливки, и масло, и вина, и настоящий (заметьте, настоящий!) «О де Колон». Подделки уже тогда нашим героям-модникам были известны.

На Большой Ордынке некий недавно приехавший иностранец продавал модные благоухания, как то: «О де Колон, духи всякие, пудру, помаду…»

Пожалуй, не найти было модницу или модника, который бы остался в стороне от захватившего весь свет увлечения благовонными товарами. А сколько потребовалось времени, чтобы перепробовать все то, что предлагал европейский рынок, обсудить достоинства новинок и покритиковать уже надоевшие легкоузнаваемые запахи. Находились такие предприимчивые дамы, что собственноручно пробовали изготовить модные духи или «саше».

«Дамской туалет, содержащий в себе разные воды…», предлагал несколько рецептов. «Цветочную эссенцию» рекомендовалось приготовить таким образом: взять жестяной ящик с несколькими рамками, утыканными иголками, каждая из которых накрывалась чистой холщовой тканью. В ящик на каждую из этих рам, на холст, выложить цветы тех растений, чей запах хотели бы выделить, например цветы роз или ландыша. Когда ящик наполнялся этими рамками с цветами, разложенными на холстах, им день давали отстояться. За это время под весом рамок и цветов наполнение ящика оседало, и в него добавляли новую порцию цветов. Ароматные цветочные масла постепенно пропитывали холст. Все это выдерживали несколько дней и, когда запах становился достаточно крепким, снимали холст, складывали его вчетверо, укладывали в тиски и отжимали масло.

Был и другой способ. Цветы укладывали в горшок слоями, пересыпая их обыкновенной солью. Смесь закупоривали и на сорок дней ставили в погреб. После чего высыпали содержимое горшка в сито, куда стекала эссенция. Затем ее переливали в бутылку, заполнив на 2/3, и ставили на солнце на двадцать пять — тридцать дней, чтобы эссенция очистилась.

Рецепт «Оранжевой воды» (состояла из цветов померанца-бигарадии, горького апельсина) сопровождался словами о том, что сейчас она «находится в величайшем употреблении, потому что имеет в себе благовоннейший и приятнейший запах; она также с успехом употребляется от истерических припадков».

Благоуханные воды часто составляли из очень большого количества растительного сырья. В одном флаконе могла оказаться ароматная жидкость, насыщенная запахами цветов гиацинта, фиалок, жасмина, роз, васильков, ландыша, розмарина, корня ириса, мяты, майорана, мелисы, гвоздики, корицы, мускатных орехов и лимона.

Ароматные лепешки, курительные свечи и другие ароматизаторы для помещений готовились на основе ладана, стиракса, амбры, мускуса, сивета с добавлением разных благовонных вод. Для ароматизации белья использовали пряности: гвоздику, корицу, тмин или пахучие растения, такие, например, как мята, розмарин или чабер.

Князь Григорий Александрович Потемкин питал большую слабость к ароматам. Один из самых его роскошных праздников, устроенных в честь Екатерины Алексеевны, проходил в мае 1791 года в Таврическом дворце. В зимнем саду «для услаждения чувств скрытые курительницы издыхали благовония, кои смешивались с запахом цветов померанцевых и жасминных деревьев и испарениями малого водомета, бьющего лавандною водою».

Упомянул о популярных в те годы курительницах с ароматами Гавриил Романович Державин в 1795 году в стихотворении «Приглашение к обеду»:

И аромат курительниц, и аромат духов, пропитавший платье и всю ее до кончиков волос, — все это прекрасно, но, увы, неосязаемо. Аромат хотелось «держать в руках». На помощь щеголихам пришла фантазия парфюмеров, они придумали тестообразные смеси из благовоний, которые лепили в виде шариков и носили с собой, их называли «Благовонные яблоки». В состав смеси входили ладан, стиракса, мастика, благовонная эссенция, гвоздика, сандал, мускусный орех, смирна и амбра. Ее разбавляли розовой водой в таком объеме, чтобы получилась вязкая масса.

А еще изобрели, например, миниатюрный флакончик в форме улитки со зрительной трубочкой посередине. Усядется красавица в театральное кресло, поднесет двумя пальчиками к своему глазику чудесную вещицу и вдохнет аромат любимых духов. И колыхнувшийся слегка воздух, возможно, донесет это благоухание до ее страстного поклонника, и почувствует он внезапное волнение… Ах, до чего прелестно!

Флаконы и шкатулки, в которых хранили парфюмерию и косметику, доставляли своим видом немало радости модникам и модницам. Флаконы делали как стеклянными, так и из золота и серебра, их украшали всевозможной отделкой, самые красивые были европейские, они рекой текли на российский рынок. Простенькие и обычные, что заказывали у местных стеклодувов, украшали именами владельца, так, на одном из таких выгравировано: «Графины Варвары Алексеевны Шереметевой».

Туалетцами называли коробочки для хранения флаконов и косметических принадлежностей, таких, как щеточки и зубочистки. Их делали из драгоценных металлов, слоновой кости и цветного камня. Если по роскоши исполнения с ними не сравнится ни одно сегодняшнее изделие для хранения косметики, то функционально оно ничем не отличалось. Например, коробочка для румян имела три отделения: одно длинное — для кисточки; два поменьше — для румян и мушек. Флакончики для духов, одетые в ажурные золотые оправы с драгоценными камнями и эмалью, и ароматники нередко украшали такими надписями: «Своим выбором я доволен» или: «Я думаю о Вас» и т. п.

Глава 7 Противники косметических «ухищрений»

Непомерное влечение к косметике и парфюмерии, царившее среди поклонников моды, вызывало серьезные нарекания в их адрес русских писателей-просветителей. Ничто, кроме собственной внешности, не волновало модников, ничего, кроме наслаждения, «празднества и безумного таскания», о которых говорил еще в XVI веке московский митрополит Даниил.

Писатель и естествоиспытатель Андрей Тимофеевич Болотов в своих мемуарах писал: «…случилось мне в сей раз (в 1773 году) видеть мещанское гульбище (в Туле) и довольно изрядное… Только я не мог без досады смотреть на вымазанные уже слишком много и размалеванные румянами лица…»

А. Н. Радищева пугали не столько «размалеванные» лица, сколько внутренний мир этих модниц и петиметров, писатель искренне сокрушался: «…у вас на щеках румяна, на сердце румяна, на совести румяна, на искренности… сажа. Все равно румяна или сажа…»

К тому же мода на косметику уже не знал а никаких возрастных границ, красились и совсем юные франтихи, и давно утратившие молодость. А уж как нелепо выглядит постаревшая красавица в ярком румянце с замашками молоденькой невесты!

«Трутень» в объявлении «Из Мещанской» язвительно оповещал своих читателей: «Есть женщина лет пятидесяти. Она уже двух имела мужей, й ни одного из них не любила, последуя моде. Достоинства ее следующие: дурна, глупа, упряма, расточительна, драчлива, играет в карты, пьет без просыпу, белится в день раза по два, а румянится по пяти. Кто хочет на ней жениться, тот может явиться у свах здешнего города».

Лукавый автор заметки, опубликованной в «Зрителе», представил ночной столик такой великосветской львицы: «…Она спит, и все ее прелести раскладены на уборном столике: зубы… близ зеркала… волосы накинуты на зеркало…. нежный румянец… и белила… в баночках…»

А о том, как обманулся наивный юноша, приняв немолодую даму за юную прелестницу, рассказывал сатирический журнал «Всякая всячина»:

Писатель Николай Иванович Страхов напоминал: «…чтобы не ошибиться в выборе жены, ныне весьма нужно тонко знать химию, или иначе в косметический магазин чаще наведываться о новых изобретениях подделывать безобразных под вид красавиц и старух под вид шестнадцатилетних».

Он же насмехался над российскими мотами, которые спускали немалые состояния на эту безделицу. «После покойного господина Промотаева продается деревня разоренная, состоящая в 500 душах. По избыточеству ее и угодьям отдается за сходную цену 5000 рублей. Да в доме его продаются также несколько тысяч дюжин новых и мало поигранных карт, несколько сот пуд французской пудры, 10 кадок помады, 2200 аршин косных лент, два сундука шпилек… бутылочек, скляночек бывших с духами 6725…»

Журнал «Вечерняя заря» в ноябре 1782 года пытался растолковать нашим модникам, что иностранцы, сколачивающие большие состояния на нашей склонности к импортным мелочам, существуют за счет российских товаров, так стоит ли уж так способствовать их обогащению?!

Мы уже упоминали о знаменитом указе под № 17.111 о запрете ввоза модных товаров из Франции, который вызвал буквально переполох среди отечественных модников и модниц.

На это событие господин Страхов ответил произведением «Плач Моды»: «…Рыдай возлюбленное щегольство и ветренность! Стонай со мной, дурачество и роскошь!» — восклицает Николай Страхов, предвкушает конец этой абсурдной разорительной страсти к безделицам. Он пишет от лица несчастной Моды, которой наконец пришел вроде бы логический конец.

«О! Праведное заблуждение! Прилично ли пылиться иною какой-либо пылью, кроме пыли французской? Увы! Отныне французская пудра не будет тучами летать в уборных, а благовоние жервеевой помады не услышит отныне ни один щеголь и щеголиха. Подлые пудрица и помадишка посрамят навеки кудри большого света, и вскоре под бременем сей пыли и мази самая модная голова заразится постоянством и рассудительностью. Да возплачут со мной все щеголи и щеголихи, которым для доказательства ума и достоинства прежде стоило только качнуть благоуханною головою и тряхнуть душистыми кудрями!

…Увы! Умеренность всюду водворяется! Стены без французских обоев… щеголиха не будет убираться на выписанном табуре, а щеголь вертеться на заморских креслах и канапе.

…Апрельский ветер ежегодно придувал к петербургским берегам плывучие магазины с модными товарами; Майский мчал их обратно с здешними сокровищами, и в обороте с новыми безделками; в Августе успевали приплывать оные за новыми деньгами…»

Что касается умеренности, то Николай Иванович заблуждался, она не «водворилась». Модники пережили и эту напасть, стали ввозить контрабанду, опасно… но прибыльно.

Бессмысленная борьба с щегольством утомила ее противников и вызвала некоторое примирение с ним. В конце века, когда модный свет уже утолил свою жажду гигантским количеством притираний, помад и румян, Иван Андреевич Крылов в стихотворении «К другу моему А. И. К [Лушину]» (1793) писал о красотках своего времени, не столько высмеивая их манеры и увлечения, сколько подтрунивая над своими любовными томлениями, когда даже немолодая и не очень интересная дама броской модной «раскраской» пленяла его.

Вот о чем так долго предпочитали не говорить мужчины, но то, что женщины знали и без их откровений. Раскрашенная красотка притягивала мужские взоры словно магнит. Похоже, эта тяга передавалась из поколения в поколение с молоком матери (ведь, как мы уже знаем, косметика и парфюмерия существовали не одну тысячу лет). Крыловские строки — одна из самых первых попыток своеобразного примирения с косметикой и даже оправдание ее.