Повседневная жизнь русских щеголей и модниц

Глава 1 От ферязей и опашней к камзолам с золотым галуном

XVII век близился к своему завершению. Поведение и проделки юного царя Петра Алексеевича, разительно отличавшиеся от манер московского боярства, вызывали в обществе недоумение и кривотолки. Могли ли догадываться мамки да няньки, что пройдет совсем немного времени и их чада напялят на себя «поганые» платья иноземные, в которых только что срамиться, парики пудреные приладят и глаза свои поднимут дерзко, без стеснения. Нет, в те годы таких помыслов не было. Все текло по-старому, по-обычному: пили квас, а кто побогаче вина привозные, женщины утешались жемчугом да каменьями драгоценными, вышивали, сплетничали, уютно ощущая себя в сарафанах и летниках. Мужья и отцы, что при деньгах да щеголеватые, нашивали кафтаны с высоким козырем, который украшали золотой или серебряной нитью и искусной вышивкой, покупали себе и европейское платье, многие находили его удобным.

И казалось, ничто не предвещало каких-либо изменений в давно сложившемся и привычном укладе русской жизни. Удар по этим порядкам был нанесен с самого верха, откуда ожидать его не могли. Все началось с поездки Петра Алексеевича за границу в 1697–1698 годы.

Подобное путешествие для русского царя представлялось по тем временам явлением совершенно неслыханным. Считали, что ему негоже покидать свои палаты, а коли уж нужда такая появится — можно и бояр послами снарядить. В народе не могли поверить в безопасность государя в такой поездке, и неслучайно тогда утвердилась легенда, что царя в Европе украли. Якобы в Стокгольме его замуровали в столб и спрятали. Вместо него подсунули басурмана и Антихриста. Подтверждали сказанное тем, что, вернувшись, Петр Алексеевич устроил массовую казнь участникам стрелецкого восстания, а затем ввел иноземные обычаи и моды.

Европа удивила Петра и видом городов, и обликом жителей, бытом и нравами, многое понравилось ему, и многое захотелось изменить у себя дома. Справедливости ради, надо сказать, что и до поездки Петр Алексеевич был знаком с европейскими жителями, часто наведывался в Немецкую слободу, видел, как разительно отличался дом обрусевшего европейца от русского, слушал рассказы о жизни в других краях своих учителей, а в будущем сподвижников — шотландца Патрика Гордона (1635–1699) и швейцарца Франца Лефорта (1655/56–1699). Уже тогда Петр часто носил европейскую одежду, чем вызывал неудовольствие бояр. Говорили, что будто после смерти матери, царицы Натальи Кирилловны, в 1694 году патриарх Адриан выговаривал Петру относительно немецкого платья. Царь огрызнулся, посоветовав патриарху не о портных заботиться, а о делах церковных.

Что же касается брадобрития, то в самом начале своей заграничной поездки Петр Алексеевич обмолвился, что изведет в России этот обычай. Так что преобразования скорее всего были вызваны не столько увиденным в Европе, сколько появились вследствие общения с обитателями Немецкой слободы.

4 января 1700 года вышел указ, предписывающий мужскому населению «на Москве и в городах», исключая духовенство и крестьян, «для славы и красоты государства и воинского управления», носить иноземное платье на манер венгерского. По своему свободному крою оно походило на русскую одежду. Для наглядности у Кремля выставили манекены в новом костюме.

Если придворных обязали исполнить указ, во избежание гнева царя и невзирая на свое отношение к новым модам, то в общей массе знать не торопилась отказываться от привычных одежд. Сохранилось коротенькое письмо А. А. Курбатова к царю от 20 марта 1700 года, в котором он просил печатное подтверждение указа, поскольку тот слабо приводился в исполнение и многие люди считали, что все останется по-старому.

20 августа 1700 года последовал другой указ, который обязывал даже крестьян носить венгерскую и немецкую одежды. Последним сроком для исполнения его назначалось 1 декабря 1700-го, а для женщин 1 января 1701 года. У застав выставили образцы нового покроя — доказательство того, что в новую одежду надлежало облачиться всем и повсеместно. В особом январском указе 1701 года подробно описали вид одежды, ее отдельные части.

В русской одежде запретили появляться в обществе, а «мастеровым» наказали ее «не делать и в рядах не торговать». Неподчинение указу каралось штрафом. Особое внимание уделили парадной одежде, дабы русский двор не уступал в пышности дворам европейских монархов. Платья надлежало шить из дорогих парчовых тканей по последней французской моде.

Надо заметить, что сам Петр Алексеевич не являлся рабом условностей и этикета, не любил носить парик и кружева, был бережлив в личных расходах, раздражался чопорным этикетом австрийского двора и излишествами французского. Симпатии Петра Алексеевича тяготели к Голландии и Северной Германии, где к французской моде относились весьма сдержанно. И это при всем том, что ближайший друг — Франц Лефорт, имевший на него немалое влияние, слыл отпетым щеголем. Европейцы, представленные русскому посольству, рассказывали, что Лефорт носил великолепное платье, выписанное, по-видимому, из Франции и щедро украшенное драгоценностями.

Переход к новой одежде оказался делом непростым, старое боярство упрямо не хотело принимать этих нововведений; молодежь (с одной стороны) с радостью погружалась в стремительный водоворот новой удивительной жизни, но (с другой) жила с оглядкой на родителей. Молодые люди, возвращаясь после обучения из-за границы, не осмеливались сразу носить европейскую одежду, боялись насмешек родни. Даже в Москве новые моды устанавливались три года, а в провинцию она проникала гораздо медленнее.

В среде небогатого дворянства переход к новому костюму был тяжелым из-за имущественного положения, сменить весь гардероб за короткое время не удавалось. Немаловажное значение для быстрой смены одежды имело и искусство портных. Дворовые портные и вольные мастеровые не умели, а иногда и не хотели шить по новому образцу. Этим искусством они овладевали медленно, а иногда платья шили так плохо, что приходилось издавать указы об их клеймении. И даже спустя много лет встречались платья, сшитые неумело и небрежно, хотя из очень дорогой, красивой ткани.

Повседневная жизнь щеголей и франтих петровской эпохи разительно отличалась от предшествующей. Если раньше моднику достаточно было облачиться в богатые одежды да украшения, то теперь новый покрой платья требовал обучения иным манерам и иному поведению. Простой четкий силуэт мужского кафтана, сшитый из сукна, как бы «оголял» фигуру, делал слишком заметным неловкий жест или некрасивую осанку. Модникам надлежало не столько явить взорам современников дорогое платье, сколько показать личные достоинства, свое умение галантно, с достоинством поклониться, элегантно стоять, легко оперевшись на палку, непринужденно поддерживать беседу, быть интересным собеседником и изощренным на веселую выдумку хозяином гостеприимного дома.

В более сложном положении оказались дамы. Им предстояло для начала побороть стыдливость (кому она была присуща) — платье оголяло шею и руки, и уже потом научиться грациозно двигаться, выучить языки, начитаться «модной» литературы и разговаривать не кривляясь — просто, остроумно.

На помощь молодым людям пришло нехитрое руководство по этикету под названием «Юности честное зерцало», в котором пункт за пунктом объяснялось, что в приличном обществе принято, а что нет. Так, этикет напоминал, что, сидя за столом, «не прилично им (юношам. — Ред.) руками или ногами… колобродить, но смирно ести. А вилками и ножом по тарелкам и по скатерти или по блюду не чертить, не колоть и не стучать, но должны тихо и смирно, прямо, а не изобоченясь сидеть…

В разговорах уметь слушать, быть вежливым…

Еще же зело непристойно, когда кто платком или перстом в носу чистит, яко бы мазь какую мазал, а особливо при других честных людей…».

И тому подобное…

Кстати, не только в России выходили подобные руководства. Невоспитанных дворян хватало и в хваленой Европе, и в свое время некоторым монархам также приходилось обучать хорошим манерам своих подданных. В 1624 году при венском дворе «ходило» предписание для младших офицеров, в котором указывалось, как подобает вести себя в присутствии императора и как следует держаться за столом. «…Не должны входить полупьяными… За столом не должны качаться на стульях, или потягиваться на них, или вытягивать ноги во всю длину… Не должны лезть руками в блюдо и бросать кости под стол. Не должны облизывать пальцев, выплевывать на тарелки, а равно утирать нос о скатерть. Не должны так скотски напиваться, чтобы валиться со стула…»

Но вернемся к нашим проблемам. Наука этикета постигалась с трудом, в 1716 году ганноверский резидент Христиан Фридрих Вебер писал: «Я видел много женщин поразительной красоты, но они не совсем еще отвыкли от своих старых манер, потому что в отсутствие двора (в Москве) за этим нет строгого наблюдения. Знатные одеваются по-немецки, но поверх надевают свои старые одежды, а в остальном держатся еще старых порядков, например, в приветствиях они по-прежнему низко кланяются головой до самой земли. Те русские женщины, которые, побывши с мужьями своими за границей, возвратились в Москву, бросают здесь заимствованные ими в чужих странах обычаи, не желая, чтобы старики смеялись над ними.

В Петербурге же, напротив того, по строгому приказу обычаи эти удерживаются».

Переменить платье легче, чем отвыкнуть от старых привычек. И если костюм русского модника уже ничем не уступал по своему изяществу европейским образцам, то манеры оставляли желать лучшего. Вебер говорил, что женщины в общении с посторонними и иностранцами «до сих пор еще дики и своенравны, что одному известному немецкому кавалеру пришлось дознать собственным опытом. Когда… он пожелал было поцеловать у одной девицы руку и награжден был за это полновесною оплеухою».

Такие случаи происходили, конечно, не часто. Да и в разговоре с ганноверцем бойкие хорошенькие девицы быстро освоились. Болтливые франтихи с любопытством расспрашивали Вебера, как там в немецких землях живут их сверстницы, «в таком ли они гнете и унижении, в каком содержатся в России?». Когда же учтивый собеседник дал исчерпывающий ответ на волновавшие их вопросы, начали «вовсе не тихо» говорить, «как бы желали они выйти замуж в тех немецких землях…».

Из-за «слабости женского пола до элегантных кавалеров» и не вышло послать девиц за границу. Была такая идея — по примеру их братьев и за счет родителей послать девушек на хлеба к кому-нибудь в Кенигсберг, Берлин, Дрезден или в другие города для обучения иноземным нравам, языкам и рукодельям. Но родители стали возражать, говорили, что эти юные красотки не устоят перед иноземной галантностью и честь свою подвергнут опасности. Правда, подвергнуть свою честь опасности можно было и не выезжая в Европу.

Все изменилось в облике наших дам по сравнению с прошлым веком. Костюм, вводимый Петром Алексеевичем, стал полной противоположностью своему предшественнику. Он сложился под влиянием преимущественно французского дворянского костюма XVII века. Ему были присущи величественность и торжественность, свойственные стилю барокко — одному из главных стилевых направлений в искусстве Европы конца XVI — середины XVIII веков. К началу XVIII века костюм получил общеевропейское признание и в упрощенном виде оказался в гардеробе горожан различных сословий. И в то же время в каждой стране он имел свои отличительные особенности. Единым являлся крой костюма, его силуэт.

Он состоял из корсажа-корсета, который надевался на льняную рубашку и плотно схватывал стан при помощи шнуровки, у нас его так и называли — «шнурование». В швы корсажа вставляли косточки китового уса, которые не позволяли фигуре сгибаться и придавали ей горделивую осанку. Корсажи обтягивали дорогой шелковой тканью, носили с разными юбками и распашными платьями. В зависимости от моды их украшали позументом, кружевами, пуговицами и шнурами. Корсажи подчеркивали прелесть тонких талий, а открытые по моде того времени шея и грудь — изящество и грациозность дамы, короткие до локтя рукава — белизну и нежность рук.

Надо сказать, что в XVIII веке роскошные женские формы считали красивыми, никто не изнурял себя диетами, вкушали много и с удовольствием. Представить, как порой затруднительно оказывалось пышнотелым модницам стянуться корсетами, сегодня почти невозможно. История не донесла до нас каких-либо курьезов, связанных с этой деталью женского туалета, о них теперь остается только догадываться.

Впрочем, сохранился рассказ о том, как Петр Алексеевич, танцуя с немецкими дамами, принял конструкцию корсажа за их ребра. И опрометчиво, вслух выразил свое удивление, заметив, что у «дам чертовски жесткие ребра».

В скором времени привыкли и к корсажам, и к широким круглым юбкам со специальными каркасами. Зимой юбки для тепла сажали на вату, нарядные парадные платья отличались необыкновенной роскошью. Галун — золотая, серебряная или мишурная лента узорного ткачества или кружевного плетения — превращал костюм в очень дорогостоящее изделие. Если в начале века модники удерживались рамками обычая и украшали его сравнительно небольшим количеством галуна, то два-три десятилетия спустя камзолы и женские платья буквально горели золотой отделкой.

Одеться со вкусом в непомерно дорогие платья, щедро украситься драгоценностями, как и раньше, оставалось основной заботой наших знатных красавиц. Жена Петра, милая его сердцу Екатерина, не меньше, чем другие, была обеспокоена своим туалетом. Отпуская супруга за границу, она просила купить редкие в России украшения для костюма.

7 апреля 1717 года Петр Алексеевич писал домой из Брюсселя: «…Посылаю к тебе кружива на фонтанжу[14] и на агаженты[15]; а понеже здесь славные круживы всей Эуропы и не делают без заказу, того для пришли образец, какие имена или гербы во оных делать».

Екатерина незамедлительно отвечала ему, извиняясь за причиненные хлопоты: «…Особливо благодарствую за присланные кружива брабанские, которые я також в целости получила. А что изволили вы милостиво ко мне писать, чтоб прислать обрасцы, какие мне еще надобны кружива; и хотя я и не хотела тем утруднить вашу милость, однакож при сем образец посылаю и прошу против оного приказать зделать на фантанжи, толкоб в тех круживах были зделаны имяна ваше и мое, вместе связаные…»

Самые модные и самые дорогие туалеты и украшения быстро попали в шкафы и шкатулки богатых щеголих, и диадемы на свои хорошенькие головки нацепили, и бриллиантами увесились так, что от царицы не отличишь! А поскольку далеко не все придворные отличались тактом и сдержанностью в проявлении вкуса и достатка, государственным указом определили, что алмазные головные венцы должны украшаться бриллиантами только с одной левой стороны. И запретили украшать платья мехом горностая, его красота осталась доступна только лицам императорской фамилии.

Это решение не сделало наряды модниц менее эффектными. В 30-е годы XVIII века английский посол Клавдий Рондо писал на родину: «Не могу выразить, до чего доходит роскошь двора в одежде; я бывал при многих дворах, но никогда не видел таких ворохов золотого и серебряного галуна, нашитого на платья, такого обилия золотых и серебряных тканей».

На смену ботиночкам и сапожкам пришли остроносые туфли на высоком каблуке. Походка наших модниц изменилась, она стала легче, свободнее. Туфли шили из разных материалов: для улицы и повседневного употребления — из кожи, нарядные и для домашнего пользования — из парчи, атласа и бархата.

Важной деталью к женскому платью и всему женскому облику являлся веер. Расцвет расписных вееров пришелся на эпоху «короля-солнца» Людовика XIV и Людовика XV, то есть на вторую половину XVII середину XVIII века. В то время на пергаментные веера наносили рисунки гуашевыми красками, на них преобладали китайские, галантные версальские и греческие мифологические сюжеты, в XVIII веке появилось множество изящно трактовавшихся библейских и пасторальных сюжетов. Над каждым веером трудилось сразу несколько специалистов: резчики, позолотчики, ювелиры и живописцы.

В Россию привозили веера, созданные руками саксонских, итальянских и французских мастеров, вееров подлинно русской работы было немного. Веера императриц и богатых придворных делали на золотых остовах, украшая их драгоценными камнями. Придворные мастера заранее оговаривали со своими заказчиками рисунки. Так, на веере Анны Иоанновны художник изобразил императрицу, одетую в немецкое придворное платье, окруженную греческими богами, статуей Правосудия с мечом и весами. На другом веере он запечатлел эпизод сражения русских и турецких войск на фоне гористого пейзажа с крепостью.

Модницы покупали веера, сообразуясь со своим вкусом и достатком. Дома предстояло научиться легко и непринужденно пользоваться им, разучить его «язык», без знания которого в «приличном» обществе и делать нечего. О «языке» веера мы расскажем в следующем разделе.

Заботы наших красавиц о туалетах год от года становились сложнее, в эпоху охабней и сарафанов о них не ведали. Раньше ведь как было: покупали в рядах понравившуюся материю и давали распоряжение домашним мастерицам, что да как раскроить да пошить. Теперь не так. Разве сравнится домашнее рукоделье с французским туалетом, купленным в Париже или еще каком европейском городе! Туфельки, чулочки, веера, тесьму — все надлежало купить за немалые деньги на родине Моды. Правда, на помощь франтихам уже спешили суда иноземных купцов с надлежащим товаром, а ремесленники и мастеровые люди из Германии или Голландии уже открывали свои мастерские по изготовлению всех этих модных безделиц. Но как станет обидно, если подружка в привезенном платье перещеголяет ее туалет. Надлежало во что бы то ни стало уговорить мужа или батюшку купить в Европе самое новомодное и самое дорогое платье.

Мужчины тоже не остались в стороне от причуд моды. Их одежда своеобразно подчеркнула изменения жизни своего владельца. Он уже не тот прежний боярин, сановито заседающий в богато убранных палатах, — он человек легкий на подъем, галантный кавалер и за столом, и в менуэте, ему и седло, и карета привычны, а потому платье его простое и удобное.

Мужской костюм состоял из рубашки, камзола, кафтана, коротких штанов, чулок и башмаков. Однобортный, прилегающий в талии кафтан доходил лишь до колен. В боковых швах кафтана и на спине делали разрезы, чтобы шпага, символ дворянского достоинства, не топорщила одежду. Рукав заканчивался обшлагом, воротника, как правило, не было. Повседневные кафтаны шили из суконных тканей, а парадные — из шелковых, парчовых и бархатных. По швам его отделывали золотым или серебряным шитьем, украшали галуном, драгоценными камнями и многоцветной вышивкой. Шили и теплые кафтаны, их подбивали мехом. Причем дорогим, к примеру собольим. Украшали те детали кафтана, что «покажут» мех снаружи, на спинку и рукава «пускали» недорогие меха.

Модники застегивали кафтан на верхнюю и среднюю пуговицы, чтобы продемонстрировать камзол, который почти полностью повторял крой кафтана. Его шили из тех же тканей, что и кафтан, и пришивали длинные узкие рукава. Нарядные концы галстука кисейного, батистового или кружевного мужчины щеголевато выпускали поверх камзола.

Рубашку до 20-х годов XVIII века шили без воротника из белой полотняной или льняной ткани, с прямым разрезом на груди. Потом разрез этот обшивали оборкой, получившей название — жабо. Это самое жабо, в конце концов, и заменило красивые концы галстука, и последний стал просто наматываться вокруг шеи. Рукава рубашки заканчивались манжетами, кружевными или полотняными, которые выпускали из-под обшлагов. Штаны шили до колен из той же ткани, что и верх костюма.

Из отчетов о Великом посольстве узнаем, что и послам и их свите платье шили на казенный счет. В Гааге на аудиенции у высоких особ поначалу русские послы предстали перед взорами европейцев в национальном платье, но по приезде в Амстердам поспешили переодеться в европейское. Закупили перчатки, чулки и башмаки с пряжками, шляпы и шпаги, манжеты и галстуки, «накладные волосы кавалерские» — парики и, конечно же, сукно и «золотую материю», из которых местные портные сшили кафтаны. Тогда же в торговом ряду выторговали для третьего великого посла П. Б. Возницына золотой пояс, который так понравился Петру, что был им «перехвачен».

Когда началась подготовка к отъезду в Англию, сшили новые суконные платья, а к ним приладили «ленты залотные с кистями, что бывают на плече», что-то вроде аксельбантов, купили «мелочевку» для отделки, теплые одежды и меховые «муфи», то есть муфты или рукава выдровые, бобровые, волчьи и лисьи.

Очень скоро Петр Алексеевич от европейца уже не отличался. Он облачился в узкий камзол с наглухо застегнутыми пуговицами и с длинными рукавами — так одевались все зажиточные и степенные горожане Амстердама. А для работы приобрел удобную куртку — босторг, с которой не расставался. Подобные свободные по силуэту просторные куртки сделались в России очень популярными.

Незаменимыми оставались плащи — и накидной, и с рукавами. Зимой же носили шубы, как «староманерные» — русские, так и европейского типа.

В первой четверти XVIII века в мужском гардеробе появился сюртук. Его кроили немного длиннее кафтана, прямым и двубортным с отложным воротником. Повседневный суконный надевали вместо кафтана, нарядный подбивали мехом, иногда украшали галуном или нашивками.

Причем модники теперь размышляли не только над тем, какие ткани купить, но и задумывались над цветом и сортом материи, чтобы «вписаться» в окружающую обстановку — негоже на природе и в городе носить одно и то же. Надлежало учесть и свой возраст, и не позориться «молодежными» расцветками, подобрать ткань к лицу и т. п.

Русский поэт и дипломат Антиох Кантемир (1708–1744) в «Сатире II. На зависть и гордость дворян злонравных» писал:

На современном языке это звучит так щеголи тех лет изрядное количество денег переводили на свои туалеты, иногда на них можно было купить целую деревню. Вергилий в «Энеиде» писал, что много усилий положили на «организацию римского племени», а нашему франту потребовалось еще больше труда для того, чтобы подобрать ткань для платья — «чтоб летам сходен был цвет», то есть подходил по возрасту, чтобы он шел к лицу.

«Щегольские правила требуют, чтоб красный цвет, а наипаче шипковый не употреблять тем, коим двадцать лет минули; чтоб не носить летом бархат или зимой тафту, или в городе зеленый кафтан, понеже зеленый цвет в поле только приличен…»

Кстати, о приличии цвета — пройдет немного времени и граф Э. Миних в своих «Записках» (1707–1788) отметит, что «даже седые старики в те годы… не стыдились наряжаться в розовые, желтые и попугайные цвета».

Петровская эпоха привила русским модникам особую страсть к заграничным поездкам. Тяжесть дороги сполна окупалась тем вниманием, с которым встречали его по возвращении на родину. Некоторые молодые богатые щеголи вместо познаний в науках привозили горы барахла: платья и кружева, духи и помады, шляпы и башмаки, тончайшие носовые платки и тому подобную мишуру. Модники, встречавшие их дома, с прилежным вниманием, как урок, выслушивали рассказ своего знакомца о том, «как да что носят в Европе», «да с чем», как разговаривают и пьют кофе, да как любезничают с дамами.

Большим франтом в Петровскую эпоху был светлейший князь Александр Данилович Меншиков (1673–1729). Судьба подарила сыну придворного конюха умопомрачительную карьеру. Сподвижник русского государя, крупный военачальник, генералиссимус, президент Военной коллегии, а после смерти Петра Алексеевича фактический правитель государства, Александр Данилович питал немалые пристрастия к драгоценностям и роскошной одежде.

Когда в 1728 году, в связи с его арестом, описывали княжеские «пожитки», количество платья оказалось настолько велико, что посчитали «лишними» и, следовательно, подлежащими конфискации 13 пар кафтанов и штанов, сшитых из бархата и сукна различной расцветки, 6 телогреек, 147 рубах без манжет и с кружевными манжетами из голландского полотна, около 50 кружевных и кисейных галстуков, 55 простых и шелковых чулок и 25 париков.

Немало еще и осталось, ведь перечислено лишь то, что подлежало изъятию. Вот что значит щегольство!

Если платье для наших героев стояло всегда на первом месте, то это вовсе не значит, что остальные детали туалета уступали костюму по своей значимости. Обувь, к примеру, требовала от щеголя не меньшего внимания. В Петровскую эпоху мужчины носили тупоносые башмаки, с высоким каблуком и толстой подошвой, их украшали пряжка и большой кожаный язычок.

Сапоги со шпорами, как часть костюма военного, не могли выйти из обихода и довольно широко распространились среди молодежи. В руководстве «Юности честное зерцало» молодым людям напоминали: «Непристойно на свадьбе в сапогах и острогах быть, и тако танцевать, для того что тем одежду дерут у женского полу, и великий звон причиняют острогами, нежели без сапогов».

Причем, как и сто лет назад, красивой казалась узкая ступня, сильно стянутая башмаком. Кантемир напишет по этому поводу:

«Пот с слуги валится», поскольку ему, бедному, приходится приложить массу усилий, чтобы вдеть ногу хозяина в тесную обувь. Подобная красота обойдется ее владельцу в пару мозолей, но щеголь готов потерпеть. Заведомо маленький, не по размеру подобранный башмак надеть так трудно, что приходится бить ногой об пол, чтобы «вдеться в него», следовательно, «избит пол». Но эти усилия напрасны, ибо слишком мал башмачок. И от этих ударов об пол он не надевается, а скользит, потому подошву и натирают мелом. Будет «пот струиться» после такой работы!

Жизнь модников вообще сопряжена с большими трудами: выучить модные движения перед зеркалом, модные выражения, удивить знакомых какой-нибудь необычной и дорогой безделицей — новой помадой с популярным в Париже ароматом, или тростью — палкой с красивым набалдашником, или чем-нибудь еще… И, уж конечно, не пропустить мимо ушей слух о хорошем портном или сапожнике. Эти умельцы вызывали несравненно больший интерес, чем произведения Вергилия или Цицерона. Кантемир, глядя на современные нравы, сокрушенно вздыхал:

Егор — славный сапожник того времени в Москве, а Рекс — известный портной. Насколько удовлетворяли они своим мастерством многочисленных заказчиков, не известно, но хлопоты о своем внешнем виде не заканчивались на шитье костюма и обуви, предстояло украсить себя достойными драгоценностями.

Глава 2 За отменную службу наградить бриллиантами!

Изменилась мода на одежду и, разумеется, на ее украшения. Форма пряжек, заколок, пуговиц и мушечниц должна была соответствовать стилю одежды и господствующим вкусам. Так, например, изменилась форма многих ювелирных изделий. Серьги делали с квадратными или трапециевидными подвесками с драгоценными камнями в глухих гнездах. Отдавали предпочтение украшениям в виде розетки с камнями и в виде банта, усыпанного бриллиантами. В это время повысилась роль полудрагоценных камней, таких, как халцедон, сердолик, моховик. Их ценили за декоративную красоту.

Петр Алексеевич не особенно любил драгоценности. В этом, кстати, ему не подражали. Большой щеголь Франц Лефорт так густо унизывал пальца своих холеных рук кольцами, что вызывал изумление у всех, кто его видел впервые. Удивляли и количество колец, и величина, драгоценных камней.

Образ Лефорта — яркий пример модного в то время типа вельможи. Отважный военачальник, он командовал русским флотом в Азовских походах, он еще и ловкий придворный, и политик, и ко всему прочему любитель модной одежды и драгоценностей. Рассказывали, что не меньшее удивление, чем многочисленные перстни, вызывало его головное украшение — повязка из изумрудов, которую он носил «на волосах».

Петр Алексеевич отменил обычай «дарения» платьем и по примеру европейских монархов стал награждать за заслуги перед Отечеством драгоценностями. В качестве награды преподносились кольца с крупными бриллиантами, рубинами или сапфирами, миниатюрные портреты в золотых рамочках, украшенных бриллиантами, трости с набалдашниками из золота или серебра с драгоценными камнями и т. п.

Миниатюрные портреты наш государь увидел в первой поездке по Европе. Они очень понравились ему. В 1698 году в Англии он заказал свои портреты миниатюристу Шарлю Буату. Там же закупили и золото, и алмазы. А в 1717 году Петр писал Екатерине из Голландии: «…Пришли мою портрету, что писал Мор, и свои оба… также и финифтяных маленьких, ибо еще тот мастер жив, который делал в Англии при мне, и ныне здесь…»

Портреты на эмали, да еще в такой пышной оправе, были в петровское время очень высокой наградой и жаловались кавдый раз индивидуально, обычно самим государем и только за очень большие заслуги.

Приглянулись ему и табакерки, которые на протяжении всего XVIII века оказались невероятно модными. Известно, что при встрече Петра с курфюрстиной Бранденбургской Софией-Шарлоттой произошел любезный обмен этими безделицами. Табакерку Петра Алексеевича украшали его инициалы.

И если государь относился к драгоценностям весьма сдержанно, то его подданные по старинке стремились явить на всеобщее обозрение весь свой достаток, красуясь друг перед другом несметным числом ювелирных украшений.

В 1721 году в составе посольства голштинских герцогов в Россию приехал молодой человек по имени Фридрих Берхгольц (1699–1765). Его рассказ о далеком путешествии, новых встречах и знакомствах нашел место в подробном дневнике, записи которого отличаются обилием бытовых зарисовок. Берхгольц писал, что «здешние дамы очень любят драгоценные камни, которыми стараются перещеголять одна другую». Конечно же, не только женщины, большими знатоками драгоценностей были и мужчины.

Наипервейшим поклонником всего самого дорого и редкого являлся светлейший князь Александр Данилович Меншиков. Зная о пристрастии фаворита к драгоценностям и о том, что Петр не поощрял этого, Александру Даниловичу потихоньку предлагали редкие, дорогие украшения. Однажды на званом обеде, только после того как проводили государя, князю показали огромный золотой перстень с гербом. Говорили, весьма древний.

Впрочем, и сам царь баловал любимца. Когда во время Северной войны, в 1706 году, под Калишем (Польша) русские войска генерала Меншикова нанесли крупное поражение шведам, которыми командовал генерал Мейерфельд, Петр Алексеевич наградил своего любимца драгоценной тростью. Ее изготовили по эскизу самого царя. Ювелир усыпал алмазами золотой набалдашник, «а между алмазами 3 места финифтных», верх набалдашника украсил крупным изумрудом. В нижнюю часть набалдашника, в месте, где продевалась лента, мастер поместил два маленьких алмазных колечка, наконечник же сделал золотым.

Подарки европейских венценосных особ отличались не меньшей изысканностью. Датский орден Слона украшали шесть больших бриллиантов, польский король подарил Меншикову шпагу с золотым эфесом, усыпанный алмазами, прусский король — запонку с крупным алмазом.

А сколько презентов в виде разнообразных украшений получал влиятельный вельможа от чиновников, просителей, друзей и знакомых и сколько покупал сам, уже не счесть. Александр Данилович владел сокровищами небывалыми. По описи его имущества в сундуках, ларчиках и футлярах хранились усыпанные драгоценными камнями шпаги, трости, пряжки, запонки, орденские кресты и звезды, осыпанные бриллиантами и жемчугом, золотые орденские цепи, портреты в золотых рамах, отделанных алмазами, «персоны» Петра в золотых рамках, золотые табакерки, украшенные алмазами, бриллиантовые пуговицы, пояса с бриллиантовыми искрами и головные уборы — изумрудные перья с алмазами, какие в то время носили на шляпах, куски литого золота, желтые алмазы, красные лалы, изумруды, белые и лазоревые яхонты, нитки жемчуга и т. п.

В общей сложности чиновники описали 425 предметов различных наименований, принадлежавших Александру Даниловичу, его жене, сыну и двум дочерям. Многие драгоценности записывались под одним номером и называлось только общее число, например «15 булавок, на каждой по одному бриллианту», или «2 коробки золота литого», «2 больших алмаза в серебре», «95 камней лаловых больших и средних и самых малых», так что общее количество предметов было во много раз больше.

Богатство князя позволяло ему делать поистине царские подарки. Как-то, например, он преподнес Екатерине огромный, величиной с палец рубин, он считался чудом «минерального царства» и стал главным украшением ее короны. А ко дню коронации заказал для ее туалета застежку, осыпанную бриллиантами.

Булавки и пуговицы с таким тщанием отливались из золота или серебра и с таким старанием украшались драгоценными камнями, что становились изысканными ювелирными поделками.

В 1728 году сподвижник Петра, генерал-адмирал, граф Федор Матвеевич Апраксин (1661–1728), человек бездетный, завещал своим братьям и племянникам недвижимость, земли, серебряную, позолоченную посуду, столовые приборы и почти каждому из них золотые пуговицы с алмазами. При этом он заметил, что коли «таких всем не достанет, то доделать их против такой же меры».

Драгоценные камни привозили из Китая вместе с лакированными шкатулками, обоями, шелками, искусственными цветами и, конечно, чаем. К середине века в Москве существовали цеховые объединения мастеров медных перстней и запонок, медных и железных серег, серебряных серег, медного пуговичного дела и золотого дела. Знать предпочитала работы европейских умельцев. Было среди них множество честных и талантливых людей, но встречались и жулики.

В начале века работал в Петербурге известный немецкий ювелир по фамилии Рокентин. Однажды передал ему князь Меншиков бриллианты, предназначавшиеся для того самого «грудного убора» Екатерины, в виде застежки для мантии. Рассказывали, что утром 16 января 1724 года явились к мастеру люди от князя с приказом отвезти Меншикову заказ. Ювелир в сопровождении слуги отправился к нему пешком. Возле Адмиралтейства их встретили люди князя, которые сказали, что посланы его сопровождать. Ювелир сел в сани (слугу, он, вероятно, отпустил), которые вдруг свернули совсем в другую сторону и завезли бедолагу за город, в лес, где их поджидали трое подозрительных незнакомцев.

Понятно, что все они, и те в санях и эти, поджидавшие в лесу, были разбойниками. Бриллианты отняли, самого Рокентина раздели, избили и грозили удавить, если он будет кричать. Связали руки и велели до вечера не сходить с места. Ювелир рассказывал, что до 5 часов его сторожили два разбойника, а когда те ушли, он зубами перегрыз веревки, «доплелся до извозщика», вернулся домой и дал знать о случившемся самому императору.

В тот вечер Петр Алексеевич «гулял» на крестинах у купца Мейера. Узнав о происшествии, он тут же отправился к несчастному. Выслушал путаный рассказ потерпевшего и распорядился, чтобы на улице задерживали всех подозрительных и вели в полицию для опознания.

На следующий день ювелир начал как-то странно менять свои показания, чем вызвал немалые подозрения и был арестован. Государь предположил, что ювелир сам украл бриллианты и придумал историю о похитителях. Петр Алексеевич лично присутствовал на первом его допросе 18 января и уговаривал заключенного признаться в собственной вине, обещая, что ему «даже не сделают ничего дурного».

Ювелир настаивал на прежней версии. Его били кнутом и повесили на дыбу. Но даже тогда, вися над землей с вывернутыми руками и с трудом превозмогая боль, Рокентин не отступился от своих показаний. От пыток он так ослаб, что на какое-то время допросы прекратили. Ему дали возможность отлежаться, прийти в себя и подослали пастора и жену, чтобы те убедили его сказать правду.

Уговоры пастора и жены не подействовали, и 21 января его снова били и поднимали на дыбу. Экзекуции продолжались с перерывами до 27 января. В тот день он сознался некому чиновнику из Риги в том, что украл бриллианты, потому что несколько лет тому назад его ограбили где-то между Нарвой и Петербургом. Вернуть ничего не удалось, разбойников не поймали, и «удовлетворения» он не получил. То есть решил ювелир, таким образом, отомстить за обиду, нанесенную ему в России. Рассказал, что бриллианты в коробочке закопал во дворе, в куче песка. Там их и нашли.

Да и вообще, при тщательном расследовании Рокентин оказался особой весьма подозрительной. Говорил, что его жена в Германии умерла два года назад, при этом уже десять лет был женат на другой, причем и первая его жена, как оказалось, жива и здорова. Несмотря на все это, ювелиру обещали прощение.

А та самая застежка, усыпанная бриллиантами, как и было задумано, украсила мантию императрицы в день коронации 14 мая 1724 года.

Глава 3 Белоснежные парики и бумажные бигуди

Новые женские прически до неузнаваемости изменили облик наших красавиц. В допетровской Руси замужние женщины никогда не появлялись с непокрытой головой, теперь же они не только ходили простоволосыми, но и по требованиям моды соорудили на головах своих причудливые укладки. Форма их часто менялась, на некоторые требовались накладные дополнительные волосы, спрос на них оказался настолько большим, что в царствование Петра Алексеевича во все концы страны разлетелись указы о покупке у крестьянок длинных волос.

В начале века модными стали прически из выложенных на лбу двух локонов, а два других спускались на плечи. Поверх прически надевали что-то вроде чепца из белого кружева или газа — фантанж. Но уже к 30-м годам волосы надо лбом гладко зачесывали, а сзади разделяли на множество локонов, прически эти пудрили.

Европейская мода преподнесла своим русским поклонникам не только новую форму причесок, но и подарила новый ритуал всего туалета. Домострой с советами, как дом содержать и как самой трудиться, забросили не на чердаки палат боярских, а на чердаки дворцов. Одни из них уподоблялись итальянскому ренессансному палаццо, другие создавались в стиле барокко. На берегу Финского залива одновременно с царской загородной резиденцией Петергофом выросли многочисленные усадьбы знати: А. Меншикова (Ораниенбаум), М. Головина, Ф. Апраксина, П. Шафирова и многих других. Внутреннее убранство дворцов с их высокими окнами, множеством зеркал, настенной и плафонной живописью, величавыми портретами на стенах предполагало наличие у своих обитателей определенного внешнего соответствия и манер.

Не пристало красавице да моднице суетиться поутру да слуг гонять, это она успеет сделать и позже. Надлежало по новой моде проснуться попозже, понежиться в постели, утопая в кружевах, испить модный тогда напиток кофе, шоколад или чай. Не торопясь пройти к зеркалу и, накинув на плечи покрывало — «завеску», напудриться и нарумяниться. «Завеской» называли покрывало, которое предохраняло одежду от косметических красок, его называли еще пудромантом, пудрамантом или пудромантелем.

Причем такой обычай встречать новый день распространился не только среди модниц, но и среди модников.

Кантемир в сатирах писал:

Изменилась и физиономия нашего щеголя. Где надушенные борода и усы? Нет их, сбрил по указу Петра Алексеевича от 1698 года. Некоторые бояре решили воспротивиться указу, но, когда Петр собственноручно расправился с их бородами, вздохнули и подчинились.

Гладко выбритое лицо (некоторые оставляли аккуратные небольшие усы) украшали длинные локоны парика. Настоящие щеголи имели не по одному, а часто по несколько париков. Старики же, особенно те, коим не приходилось бывать при дворе, носили большей частью собственные волосы. Даже среди знатных вельмож находилось немало противников «накладных волос». Вынужденные повиноваться новым модам, они надевали их в исключительных случаях.

Прижимистый граф Гавриил Иванович Головкин (1660–1734) купил длинный белокурый парик больше для виду, он висел посредине комнаты, своеобразно украшая ее. Берхгольц писал: «… я думаю, что этот парик против его воли привезен ему сыном или подарен кем-нибудь, потому что сам он, судя по тому, что я о нем слышал, никак не решился бы приобресть его и еще менее, износить. Одет он всегда как нельзя хуже: большею частию на нем бывает старомодный коричневый кафтан. О скупости его можно много рассказать; меня уверяли, что если он не превосходит «Скупого» во французской комедии, то, по крайней мере, и не уступает ему».

Мода на парики с длинными локонами продержалась недолго, ей на смену пришла манера собирать волосы парика в пучок и завязывать бантом. В 30-е годы на пучок надели черный мешочек — кошелек, голову осыпали душистой и самой лучшей пудрой, это делали, как правило, по три раза в неделю. Пудрой в те времена служил обычный крахмал с ароматическими добавками. На московском заводе Чиркина в 1724 году предписывали выработать 514 пудов 15 фунтов (8460 кг) крахмала и 18 пудов 22 фунта (304 кг) пудры. Документы, рассказывающие о том, что в 1758 году на этом же заводе выработано пудры и крахмала на 2515 рублей, подтверждают жизнедеятельность заводика и популярность его продукции. Модой на пудреные волосы и парики мы, разумеется, обязаны были опять-таки Франции. Причуду иметь раньше срока седину связывали со временем правления французского короля Генриха IV (1589–1610). Он рано поседел, а приближенные, подражая ему, обсыпали свои темные волосы мукой со всевозможными добавками, известной в повседневном обиходе под названием пудры. К концу XVI века мода на белоснежные волосы стала в Европе всеобщей. В следующем веке появились парики, они получили распространение в правление Людовика XIII (с 1610 г.). Людовик XIV (правил с 1643 г.), пока был молод, недолюбливал накладных волос, но, облысев, стал ревностным защитником моды на парики и чуть ли не спал в нем.

Впрочем, носили и свои волосы, хитроумно завивая их. Брали небольшие пряди, заворачивали их в бумагу и наворачивали на горячие щипцы. Тогдашний щеголь, по словам Кантемира, очень переживал оттого, что на письма уходило много бумаги, внешность его волновала гораздо больше, чем образованность:

Что же касается косметики — белил и румян, то на фоне величественного, торжественного костюма стиля барокко они оказались вполне уместны и не вышли из употребления. Только теперь не все дамы красились одинаково ярко. Одним нравился густой румянец, другим — почти неприметный, похожий на естественный.

Популярны стали мушки. Первоначальное их назначение было крайне прозаично — это пластырь, под которым скрывали дефекты кожи. Форма мушек менялась от небольших круглых точек, напоминавших родинки, до фигурок, изображавших лошадей, кареты, деревья и т. п.

В это время, как и в прошлом веке, назидательная литература не одобряла использования косметики. В учебнике по этикету «Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению» 1717 года, в разделе «Девическое целомудрие», прописано о приличии иметь стыдливый природный румянец, а не искусственный, добытый при помощи всяческих ухищрений. Румянец этот (естественный) «указует» на благовоспитанность, кротость и скромность девицы.

Однако подобные советы, как всегда, останутся на бумаге. Что толку в них, если любой галантный кавалер отдаст предпочтение ей — разрумяненной, набеленной да разодетой по последней моде.

Да и подкрашенный щеголь, как и встарь, не редкость. Локоны его парика лишь подчеркивают прелесть розовых щек, истинный Нарцисс! А запах помады не единожды обратит на него внимание какой-нибудь красавицы. Да и сам Петр Алексеевич в заграничной поездке в 1697 году покупал у аптекаря разные «косметики» — «масла коришные, амбра[16], балсамы, склянки и коробочки деревянные».

Не исчез интерес к благовониям. Лев Васильевич Измайлов, побывав в Пекине в качестве русского посла, привез оттуда множество китайских и японских безделушек, разные чашечки, плошечки, большой запас чая и «ящик с различными благовониями и несколько небольших курительных свечек…».

Простой мужик, конечно же, не гнался за ароматами, за его столом в большем почете были лук, чеснок и всякие разносолы. Датский посланник Юст Юль в 1709–1711 годах писал, что русские «распространяют от себя такой скверный, противный запах, что, прожив три-четыре дня в каком-либо помещении или комнате, окончательно заражают в них воздух и на долгое время оставляют после себя запах, так что (для иностранца) там нельзя оставаться…».

Привозные косметические товары: помады, румяна и пудры (последней в год ввозилось около 2080 кг) — как предметы роскоши облагались относительно высокой пошлиной. Например, с привозимых через сибирские пограничные таможни румяна по тарифу 1761 года взималась пошлина в размере 23,75 % с оценки. Продавали косметику в «Белильном ряду», в 1701 году он размещался все там же, ниже Туинской избы, в нем насчитывалось 36 лавок, владельцами которых традиционно оставались женщины.

Покупателей было немало, даже несмотря на то, что простые женщины пользовались домашними средствами и не уступали по красоте богатым напомаженным красоткам. Косметика и парфюмерия, как и раньше, являлись неотъемлемой частью девичьего приданого, в его росписях, наряду с образами, драгоценностями, домашней утварью, значились все те же ароматницы для духов, а в серебряных и костяных ларцах белильницы, румяницы да суремницы. На лубочной картинке «Роспись приданому тебе молодцу удалому…» изображали прием жениха и приводили шуточный текст. Он пародировал длинные росписи приданого, существовавшие в купеческих и мещанских семьях. В нем перечислялись и «праздничный убор, в котором лазят красть через забор», да «два мешка земли», да сама невеста «пригожа и румяна, как обезьяна».