Повседневная жизнь русских щеголей и модниц

Глава 1 Женский туалет. Кругооборот моды

Бурный XVIII век подходил к своему завершению, его стремительность с вошедшими в моду путешествиями, капризно меняющимися архитектурными стилями от барокко к рококо, от рококо к классицизму, непостоянство моды — все преображало внешний облик жителей Европы и России. Около середины 90-х годов коренным образом изменился силуэт женского и мужского костюма. Возникновение новых форм связывали с господством классического стиля, который провозглашал «естественность» наиглавнейшей своей чертой. Идеал красоты искали в античных женских образах. Великая французская революция 1792 года, разрушившая политическую систему страны, уклад жизни дворянства и аристократии, уничтожившая сначала своих врагов, а затем и своих приверженцев, подвергла сомнениям веками устоявшиеся жизненные ценности и заставила модников (оставшихся в живых или вернувшихся из эмиграции) изменить свой облик. Пышный дворянский костюм с «панье» или фижмами оказался низвергнут так же, как и ее преданные поклонники. На смену широким юбкам и узкой талии, затянутой корсажем, пришли прозрачные туники, в которых щеголяли когда-то римские модницы.

Французский писатель Луи Себастьен Мерсье (1740–1814) в те годы так описывал одну из щеголих: «Что за шум слышится? Кто эта женщина, появлению которой предшествуют рукоплескания?… Какая толпа теснится вокруг нее? Что это, неужели она голая? Нет, не может быть, я сомневаюсь… Я вижу легкие шелковые панталоны, что-то в роде полукафтана, очень открытого спереди, легкий газ художественно прикрывает бюст. Прозрачная батистовая рубашка позволяет видеть всю ногу, украшенную над коленом золотыми обручами, и эти легкие покровы так возбуждают воображение, под ними формы кажутся такими привлекательными, что, право, задаешь себе вопрос: не выиграла ли бы общественная стыдливость, если бы их совсем не было?»

Античные моды перекочевали в Россию и завоевали массу поклонников. Введению ее способствовала французская художница-портретистка Л. Виже-Лебрэн, жившая в Петербурге с 1795 по 1801 год. По ее совету на одном из придворных балов все дамы оделись в белые «античные» платья. Вскоре мода из придворных кругов разошлась в кругах не столь титулованных и покорила сердца щеголих разного сословия и достатка.

Платья называли именами римских богинь Галатеи, Дианы, Минервы или Венеры. Их шили с высокой талией, от которой ткань ниспадала свободно, образуя легкие складки.

Новая мода живо обсуждалась в салонах и на страницах печати, все более или менее уважающие редакторы не замедлили откликнуться на злободневную тему. Журнал «Магазин общеполезных знаний и изобретений…» в 1795 году сообщал, что «длинные, щеголеватые талии, которые с давнего времени всеобщее имели одобрение, благодаря богине моды, вдруг оставлены…. На несколько дюймов под грудью обвивается около тела в шесть дюймов шириною и на спине пушистым бантом сложенный, вишневый, до полу простирающийся и маленькими желтыми или черными звездочками испещренный пояс.

Длинное платье по плечам и отчасти по длинным узеньким рукавам убирается коротенькою слегка струящеюся сорочкою. С низу украшается оно обшивкою из вишневых лент, которая сверху сопровождается легоньким шитьем. Грудь покрывается… [шитым платком]. На правом плече висит на золотой антиковой цепочке… небольшой медальон, который всегда продевается под пояс и накоротке лежит сверх онаго. Перчатки палевые. Башмаки такого ж цвета, с самыми плоскими каблуками».

В те годы рассказывали, что «если бы не мундиры и фраки, то на балы можно было бы тогда глядеть как на древние барельефы и на этрусские вазы… И право, было не дурно: на молодых женщинах и девицах все было так чисто, просто и свежо;… не страшась ужасов зимы, они были в полупрозрачных платьях, кои плотно охватывали гибкий стан и верно обрисовывали прелестные формы; поистине казалось, что легкокрылые Психеи порхают на паркете. Но каково было дородным женщинам? Им не так выгодно было выказывать формы; ну что ж, и они также из русских Матрен перешли в римские матроны».

Давайте на минуточку предположим, что наша героиня-щеголиха впервые выпорхнула в свет в эти самые годы. Мы постараемся рассказать о тех проблемах, которые ставила перед ней капризная мода, и о том, в какие заботы погружала.

Итак, ей впервые предстоит появиться в обществе в новом наряде. Вместе с матушкой они долго решали, какую ткань предпочесть. Мода рекомендовала муслин, батист или кисею. На примерке она надела раскроенное платье и, взглянув на свое отражение, ужаснулась. Простенькая ткань обвисала и не имела никакой формы. Девушка обернулась к маменьке со слезами на глазах: «от чего же» щеголихи воображали туниками, юбки которых образовывали изящную конусообразную форму?

Надо думать, маменька знала «от чего…». Дело в том, что модницы придумали небольшую хитрость, они носили под платьем две исподние юбки. Одну из них повязывали «сверх бедерных костей», другую, узенькую «на ладонь шириною» — под грудью. Именно они и способствовали «рождению миловидной расширяющейся формы». Правда, такой наряд шел лишь женщинам с длинной талией, те же, у кого она была от природы короткой, в новом покрое выглядели довольно нелепо.

Узкое полупрозрачное платье надевали на такую же прозрачную рубашку, и некая дама как-то заметила, что если следовать подобной моде и дальше, то вскоре, видимо, придется ходить и вовсе без одежд. До этого не дошло, рубашки начали шить из более плотных материй. Например, кисейные платья одевали на батистовые рубашки, а потом вместо рубашек стали носить трико, украшая ноги и руки золотыми обручами.

Правда и тогда находилось немало противников подобных туалетов. Николай Михайлович Карамзин писал в 1802 году: «Теперь в приличном собрании смотрю я на молодых красавиц девятого — надесять века и думаю: где я? В Мильтоновском ли раю, в котором милая Натура обнажалась перед взором блаженного Адама, или в кабинете живописца Апелла, где красота являлась служить моделью для Венерина портрета во весь рост?

Действие всесильной моды, которую, подобно Фортуне, должно писать слепою! Наши стыдливые девицы и супруги оскорбляют природную стыдливость свою, единственно для того, что француженки не имеют ее, без сомнения, те, которые прыгали контрадансы на могилах родителей, мужей и любовников! Мы гнушаемся ужасами революции и перенимаем моды ее! Знаем, что нынешний парижский свет состоит из людей без всякого воспитания, без всякого нежного чувства и, следуя старой привычке, хотим соглашаться с его новыми обыкновениями!»

Подобные рассуждения щеголих не волновали, а вот климат наш, частенько совсем не располагающий к этим туалетам, доставлял серьезные проблемы. В холодную пору наша героиня насквозь промерзала в своем модном наряде, но стоически терпела эту невзгоду, зябко кутаясь в прозрачную шаль. Все так усердно следовали законам моды, что зимой часто болели, а некоторые от простуд умирали. Эти красавицы увядали словно цветы на морозе, так сказали бы приверженцы мод, приверженцы здравого смысла говорили, что дамы эти гибли, как осенние мухи. Красота требует жертв!

Правда, выход нашли: поверх платья набрасывали красиво драпированные шали. Летом предпочтение отдавали тончайшим тканям, а зимой шерстяным.

Но вернемся к нашей красотке. Ей надлежало зорко следить за появлением новых модных тканей, новых расцветок, новых отделок в виде кружев, тесьмы, платков, искусственных цветов и т. п. В этом рассчитывать приходилось на подружек и маменьку, знакомцы которой выезжали в Европу. Хотя, что касается подружек, то моды порой делали из подружек заклятых врагов.

Рассказывали такой случай. В те годы в каком-то уезде две дамы поспорили, что нынче моднее: голубые шляпы или картузы. Спорили они с таким жаром, что под конец основательно рассорились. Дамы разъехались по своим дамам, но и тогда никак не могли успокоиться и только пуще нервничали. Мужья, чтобы положить конец этой размолвке, решились вызвать друг друга на дуэль. И очень может быть, она и состоялась, если б одна из дам не заболела от этих переживаний и в скором времени не скончалась. Вот до чего доводила наших щеголих безжалостная мода!

Безопаснее обратиться за советом к журналам. Важно одной из первых заметить свежие детали туалета или обновленный крой платья, и еще важнее вовремя блеснуть своими познаниями в кругу знакомых.

Вот, скажем, головные уборы. К этим легким газовым, батистовым и кисейным платьям с кокетливым длинным хвостом у юбки полагались не менее кокетливые чепчики светлых пастельных тонов. Чепчики украшали кружавчиками и шелковыми ленточками-завязками.

Как-то однажды открыла наша героиня-модница журнал «Магазин общеполезных знаний и изобретений с присовокуплением Модного журнала, раскрашенных рисунков и музыкальных нот», и вот тебе новость! Январский номер его за 1795 год рассказывал, что взятие Варшавы (речь идет о подавлении Польского восстания, которое успешно провел Суворов) дало повод к созданию головных уборов, которые своим видом и названием напоминали о тех событиях. Модницам предложили «Варшавский чепец». «Тулья его делается из сложенного разными складками атласу, который бывает цветом белый, алый или фиолетовый. Опушка делается из узких атласных лент положенных мелкими складками, кои цветом обыкновенно бывают зеленые, наподобие лаврового венка; но часто и палевого цвета».

Другой новинкой стал «Суворовский чепец». «…Цветом бледно-красный. Правая оного сторона подкалывается, нижний край опушается черными перьями, которые также наискось около тульи обвиваются».

Журнал рассказывал о том, что мода на русские шляпки распространилась по всей Европе.

Очень удачно вышло, что наша красавица заглянула в этот номер, пропусти такую новость — и прослывешь невеждой. Кроме заметки о шляпках журнал рассказывал о модах в Англии и Германии, часто упоминались башмачки, такого же цвета, что и платье — «с самыми плоскими каблучками». Прочитала о них и вспомнила, как училась в них красиво ходить и как мучилась ее матушка, привыкшая к обуви на каблуке.

От выработанной походки оказалось не так просто отвыкнуть. Туфельки с плоской подошвой, с лентами вокруг ноги требовали плавной, скользящей поступи. Такое движение никак не получалось, и дамы смешно, по-гусиному, переваливались с ноги на ногу и тяжело, грузно ступали на полную ступню. А движения в модных платьях и узеньких туфельках должны были походить на движения в танце. Многие дамы и девицы обратились за помощью к учителям. И только несколько лет спустя, в 1802 году, свет увидела книга под названием «Искусство сохранять красоту. Подарок российским дамам и девицам», в которой пояснялось, «каким образом ступать прилично». «При всяком шаге должно ногу подавать вперед, держа пяту вверх поднявши, носки протянуть вниз и не спускать пяты прежде носка. Неся ногу вперед, утверждать тело на бедрах, не шататься и не торопиться».

Но эта наука не должна поглотить все время и внимание, мода постоянно предлагала что-то новое, и пропустить его считалось недопустимым. Египетская кампания Наполеона принесла во Францию, а оттуда и в Европу моду на одежды из восточных тканей, яркие шали и разнообразные восточные украшения. Наступило время ампира.

Стиль ампир (что в переводе с французского empire — империя) завершил эпоху французского классицизма. Он зародился во времена Империи Наполеона I. В архитектуре он опирался на художественное наследие императорского Рима, древнегреческой архаики и Древнего Египта и проявился в виде массивных подчеркнуто монументальных форм. Центральное место в декоре занимала античная символика императорской власти. В платьях и ювелирных изделиях прослеживались древнегреческие и древнеегипетские мотивы. Одежда потеряла легкость силуэта, крой платья приобрел сухую четкость и геометричность.

На смену прозрачным светлым тканям пришли плотные и цветные. Накупила наша героиня длинных прямых шарфов, которые носила на плечах или на обнаженных руках, давая возможность концам шарфа живописно развиваться. Цвета этих шелковых, батистовых, газовых и шерстяных шарфов и шалей были самыми разнообразными, хотя преобладали яркие — оранжевый, пунцовый и абрикосовый.

Популярными стали восточные головные уборы: алжирские чалмы с султанами и тюрбаны, прически и шляпы, украшенные перьями. Модница прочла в журнале об истории султана и уже не раз в обществе знакомых хвастала своими познаниями. «Магазин общеполезных знаний» рассказывал почти в каждом номере об истории модных предметов: опахалах, булавках, искусственных цветах, в том числе и султанах. История последнего якобы восходит к мифологии. «Музы на острове Крит имели спор с Сиренами, которые, желая над ними получить преимущество в пении, формально заставили их показать в нем свое искусство. Сирены были побеждены, и в наказание отрезали музы у них крылья и связанный из сих перьев пук прилепили к своему головному убору».

Перчатки шили очень длинными, почти до плеч, из светлых тканей: белых, желтоватых и бледно-зеленоватых тонов. На каждый выход следовало одевать совершенно свежие перчатки. Модницы всегда имели в запасе несколько новых пар.

Чулки украшали вышивкой, например гирляндами дубовых, виноградных или лавровых листьев.

Наша героиня, как и все щеголихи, сшила себе мешочек-сумочку, которая заменила карманы. Узкое платье совсем не предполагало их наличие. Кстати, и у ее матушки были такие мешочки для рукоделия, они назывались помпадур (по имени маркизы Помпадур (1721–1764), фаворитки Людовика XV). Теперь такие же именовались ридикюлями. Их шили из мягких тканей, вышивая на нем модные рисунки. В них носили рукоделие, которым тогда очень увлекались, платочки и косметику. Мода на ридикюли часто менялась, нужно было уследить за новшествами в их размерах, тканях и отделке. Прояви наша героиня фантазию, придумай новый рисунок, сообразный ее платью или украшению к нему, может, и станет она законодательницей новой моды и обратит на себя внимание завистливых подружек-щеголих.

Кстати, о вышивке. Это увлечение захватило русских модниц от мала до велика. Достать новый рисунок, научиться новому шитью, который «возвысит Дамской наряд и увеличит… натуральные прелести Грации», вот чем озадачились красавицы. В 1801 году газета «Московские ведомости» № 5 сообщала, что в Университетской книжной лавке продается перевод Лейпцигского издания 1795 года «Собрание разных узоров, во всех родах шитья употребляемых…». Три его тома стоили по тем временам немало — 60 рублей!

Если молодежь и модницы «со стажем» находили столько очарования в новой моде, то старики, чья жизнь прошла в царстве длинных пышных бархатных юбок и туго затянутых корсетов, посмеивались, глядя на платья с талией, проходящей чуть ли не под мышками, и куцым коротким платьем — виднелись щиколотки (оно укоротилось в начале XIX в.). И не только костюм подвергался их нападкам, но и сам уклад жизни молодежи.

Так рассуждал герой заметки графа Ф. В. Ростопчина дворянин Сила Андреевич Богатырев, так рассуждал и сам граф и еще многие, кто отнюдь не восторженно наблюдал за преданностью русских модниц всему французскому, будь оно даже сомнительного свойства.

Пока старшее поколение и люди, не особенно подверженные ее влиянию, укоризненно качали головами, глядя на прожженных щеголих, молодежь, в свою очередь, посмеивалась над древними туалетами своих бабушек и дедушек. И все же прочные платья на фижмах, сшитые из бархата, люстрина, атласа или гродетура, продолжали носить наряду с туниками.

Например, в июле 1803 года императрица Елизавета Алексеевна во время ее визита с Александром I в Сухопутный кадетский корпус на демонстрацию запуска воздушного шара надела такое платье из блестящего сиреневого шелка. На балах, ужинах и в собраниях еще долгое время можно было увидеть пожилых людей, преданных традициям екатерининских времен, в старинных туалетах. Да и купечество наше отдавало предпочтение дорогим тяжелым тканям и старинным покроям. Облачившись в одежды из них, украсив свои шею и руки нитками бус, браслетами и кольцами, сделавшись похожими на новогодние елки, щедро украшенные гирляндами, они выходили на праздничное гулянье.

Марта Вильмот, уроженка Ирландии, гостившая у родственника Екатерины Романовны Дашковой в самом начале XIX века, рассказывала в письмах к своим домашним обо всем интересном, что видела в России. Купеческая чета настолько потрясла ее своим экзотическим видом, что девушка изобразила их в послании довольно подробно.

Купечество даже спустя не один десяток лет предпочитало легким «эфирным газам, тонким, как паутина» золототканую парчу и бархат.

Вернемся к модным платьям. Античный костюм изменялся, увеличилась глубина выреза платья, укоротилась юбка, да так, что видны стали щиколотки. Тунику придумали носить с меховой опушкой (ее прозвали туникой в русском стиле). Расширился рукав платья, образовав небольшие буфы.

Наша опытная щеголиха примерила на себя очень миленький нарядец — канзу. Так называли большую косынку (иногда канзу называли лифом, не пришитым к юбке) из легкой ткани или кружев с длинными концами, которые перекрещивались на груди и завязывались на талии. Модницы ловко повязывали его, и вроде бы призванный прикрыть обнаженные плечи и грудь, он лишь подчеркивал их оголенность. Канзу полюбился и, даже видоизменяясь, получая другое название, оставался в женском гардеробе еще долгое время.

Не забывала наша героиня и о том, что сами французы в то время увлеклись английскими модами. Тогда, на рубеже двух столетий, парижские щеголихи признавали только английские туалеты. Чтобы не лишиться заказов, многие их портнихи уезжали в Лондон и оттуда удовлетворяли прихоть капризных заказчиц.

Из английских одежд, получивших постоянную прописку на российской земле, можно назвать спенсер — коротенькую курточку с длинными рукавами. Его носили мужчины и женщины. Спенсер, обычно утепленный, надевали поверх платья и летом и зимой, с ним (да и не только с ним) носили берет из черного бархата с двумя белыми перьями.

Модной и любимой деталью туалета был шлейф. На умение непринужденно и элегантно носить его в обществе обращали большое внимание. Марта Вильмот писала матери: «Китти облачила меня в белую атласную юбку, поверх нее надела креповое платье с великолепной турецкой отделкой… Шлейф платья был закреплен наверху совершенно в ее манере, но вместо ленты через плечо шла такая же, как на платье, отделка с блестящей золотой кистью, которая свисала с плеч до того изящно, что даже князь Барятинский, которому 65 лет, явился на другой день к княгине с комплиментами по этому поводу, причем с самым серьезным видом. Все описываю столь подробно, ибо кисть эта произвела необыкновенную сенсацию, а моя манера поддерживать шлейф обсуждалась по всей Москве и на 5 верст в округе».

Простим ей некоторую самовлюбленность, Марта была восторженной девушкой и любящей дочерью, ей так хотелось порадовать матушку своими успехами и достоинствами. А мы допустим, что наша героиня освоилась с этим искусством ничуть не хуже и могла соперничать со многими модницами.

Поскольку речь зашла о выездах, несколько слов скажем о балах, где она могла блеснуть своей красотой. Уже сами сборы на них оказывались хлопотными и волнующими. Перед балом наша красавица отдыхала, потом приходил парикмахер, который не один час мудрил над ее прической. Затем домашние девушки помогали надеть платье, подносили украшения, а под конец очередь доходила до косметики и духов.

Марта Вильмот писала о приготовлениях: «…слуги, горничные, помада, пудра, румяна, чай, кофе, бриллианты, жемчуг, табакерки — все вверх дном и все в одной маленькой гардеробной. Умоляю, нарисуй себе эту картину, представь, как, подобно множеству бабочек, выпархивающих из куколок, мы выходим из дома в платьях из серебряных кружев, с алмазными лентами в волосах, с длинными бриллиантовыми серьгами и в прочих драгоценностях».

Не правда ли, волшебно! Но такая восторженность характерна для молоденькой веселой иностранки, для которой все ново, беззаботно. Опытные красавицы, за спиной которых множество балов и собраний, театров и визитов, заученно и скрупулезно погружались в эти сборы. Они-то знали, что появись в обществе в платье, с некстати пришитым бантом или с цветком, приколотым не там, где следовало, и вмиг подвергнешься колким насмешкам.

А приготовления к праздникам небогатых дам и девиц были неприхотливы. Городские балы отличались простотой и весельем, в отличие от величавых придворных. В 1805 году на балу у Петра Тимофеевича Бородина, откупщика и московского Креза, собралась «тьма народа». «…И жар, и духота, — писал современник. — Прыгали до рассвета. Много было хорошеньких личиков, но только в начале бала, а с одиннадцати часов, и особенно после ужина, эти хорошенькие личики превратились в какие-то вакханские физиономии от усталости и невыносимой духоты; волосы развились и рассыпались, украшения пришли в беспорядок, и платья обдергались, перчатки промокли, и проч. и проч.».

Мамаши этих красавиц стояли поодаль и в коротких промежутках отдыха всячески помогали своим чадам привести себя в порядок, правда, усилия их почти не достигали желаемого результата. На них ложилась ответственность и за выбор жениха, которого самой матушке, может быть, удастся сыскать на балу, и за подготовку дочерей к выходу. Предбальные хлопоты оказывались не столько пышными, сколько карикатурными.

Матушка с раннего утра гоняла слуг в магазины и к парикмахерам. «Иван! Сходи к мадам Мегрон, узнай, готово ли платье моей Лизаньки. Федор! Поди к г-же Рисс, выбери пару белых атласных башмаков, как можно уже — что за дело, если будут жать ногу. Беда, у Лизаньки такая большая нога! Алексей! Попроси г-на Франка, чтобы он сам пришел примерить корсет, который я ему заказала; но, Бога ради, чтобы шнурки были двойные: крепкие и прочные; скажи ему, что они всякой раз рвутся. Беда, если Лизаньку не стянуть: она похожа на раскормленную купчиху…» («Московский телеграф», 1825).

Затянут Лизоньку в корсет, так что и вздохнуть она не сможет, оденут «золушкины» башмачки, вденут в платье, перчатки натянут и всунут в руки маленький веер и маленький альбомчик, куда она будет записывать ангажирование. Хотя куда там! Самой маменьке придется упрашивать щеголей потанцевать с Лизонькой. Не прояви она смекалку и хитрость, ее чадо так и простоит одна весь вечер.

Правда, ни маленькая ножка, похожая на копытце, ни роскошные туалеты, усыпанные сверкающими алмазами, ни самая модная прическа — еще далеко не все, что необходимо настоящей щеголихе. Надлежало научиться держаться и танцевать легко, изящно и раскованно под придирчивыми взглядами знакомых, мало знакомых и вовсе незнакомых людей. Здесь уже требовался талант актрисы. Что толку с того, что красавица заучила движения танца, что она прилично обращается с веером или шлейфом, ведь все это она делает дома перед зеркалом, почти без зрителей, если не считать близких, которые ее не смущают. А вот как научиться под критическими взглядами наслаждаться изяществом танца, манерой откидывать хвост шлейфа или придерживать край платья? Чувствовать эти движения не заученными, а естественными, не стесняться этих взглядов, а дать им в полной мере насладиться своей ловкостью и красотой, сделать их неотъемлемой частью своей жизни, ощущать потребность в них. Только изучив эту премудрость, наша героиня могла считать себя и настоящей щеголихой, и покорительницей мужских сердец.

Кстати, время от времени наши писатели напоминали читательницам о том, чтобы они не забывали, как важно оставаться такой вот легкой на подъем, ухоженной и обольстительной даже после замужества.

В комедии А. С. Грибоедова «Молодые супруги» муж охладел к жене, которая стала абсолютно равнодушна к выездам. Его друг Сафир пытается помочь ей и объясняет причину такой холодности Ариста.

Эльмира:

Задумчиво размышляет она и принимает предложение друга Сафира — одевается во все модное, требует у мужа закладывать лошадей, чтобы ехать на балы, ужины и т. п. Супруги счастливы, на чем и заканчивается эта коротенькая комедия.

Хотя наша героиня — настоящая модница, которую ни на секунду не покидало желание нравиться себе и окружающим. Вернемся к ее одеждам. Пока речь шла только о летних и легких платьях, а ведь и верхние, теплые требовали не меньшего внимания. Носили тогда салопы, утепленные ватой или мехом, плащи, огромные меховые муфты. В начале века модным стал безрукавный плащ — клок, стеганый, шелковый, длинный до самых пят. Наиболее ревностные поклонницы английских мод шили клоки из клетчатых тканей.

Средств на одни только плащи требовалась уйма. Так, плащ, надеваемый для визитов, не должен был походить на тот, что предназначался для прогулок, а этот последний уж никак не мог походить на щегольской, что накидывали на плечи, когда выходили из итальянской оперы. А если припомнить необходимые туалеты для верховой езды, для визитов, шубы, шляпки, перчатки и обувь, не говоря о ювелирных украшениях, так, пожалуй, никаких доходов не хватит.

«Журнал для милых» в 1804 году в № 7 разместил шутливую заметку под названием «Что должно проживать в год женщинам». Автор составил подробный перечень товаров, необходимых семнадцатилетней щеголихе в течение одного года. Заметим, что речь пойдет о столичной дамочке.

Одних булавок и шпилек ей потребуется на 50 рублей, на «шнурование» — 7 рублей, на головные уборы — 290 рублей, на платья, шлафоры, шубы и тулупы — 700 рублей, башмаки обойдутся в 300 рублей, драгоценности встанут в очень солидную сумму — 52 500 рублей. Но и разные мелочи стоили немалых денег: лорнет, книги и бумаги—100 рублей, конфеты — 200 рублей, веера—10 рублей, гребни для волос — 25 рублей, карнавальные маски — 2 рубля. После тщательного подсчета затрат на ткани для туалетов, содержание служанок, выплат парикмахеру и т. п. вышла сумма в 55 743 рубля.

Памятуя о том, что платить за все придется ее родителям, он уведомил читателя, что папенька и маменька на себя и содержание дома тратили значительно меньше — 30 тысяч рублей!

И уже ни в какое сравнение не шли скромные расходы провинциальных, деревенских и пожилых модниц. Так, преклонных лет жеманница проживала в год всего лишь двести с лишним рублей! Что ж, остается лишь посочувствовать родителям или супругу молоденькой транжирки.

Отечественная война 1812 года внесла изменения в туалеты русских красавиц. Патриотичным казалось и не говорить по-французски, и вернуться к исконно русскому костюму. Оделись в сарафаны, приладили на головы кокошники — и нашли себя очень недурными. Причем сарафаны, расшитые золотом, производили столь величественное впечатление, что задержались в туалетах на долгое время. Носили шляпки «а-ля Кутузов» и коленкоровое платье «а-ля Витгенштейн».

Правда, вскоре все вернулось на круги своя, и французские моды, приправленные украшениями, рожденными в России, вновь стали властвовать над сердцами модниц. Одно время на платье или в волосах носили букетики искусственных цветов под названием «александровский», в честь славной победы русского оружия в Отечественной войне. Цветы для него подбирались по начальным буквам имени Alexander, и состоял такой букетик из анемонов, лилий, желудей, амарантов, акаций, гвоздик, веселых глазок, плюща и розы (названия цветов были латинскими).

Наша героиня, уже не очень молоденькая к 1815 году, еще не отказалась от платья с короткой талией и шила его из модной ткани в розовую или голубую полосочку, которые велела отделывать множеством «непременно белых воланов». Рукава ее платьев расширились, у плеча их украшали рюшки. Старую одежду не выбрасывали, кто побогаче отдавал нуждавшимся родственникам или прислуге, кто победнее шил из нее шали или ридикюли.

О головных уборах, популярных в ту пору, можно было бы говорить бесконечно. Французские журналы с 1815 по 1830 год предлагали более 10 тысяч различных форм шляп и чепчиков с лентами, с цветами, с гирляндами, левантиновые, соломенные, бархатные и т. д. Дамы проявляли завидное терпение, выбирая из такого разнообразия то, что непременно бы им пошло.

В 20-е годы XIX века мода наконец вернула линию талии на положенное ей место. Вновь появились пышные юбки и пышные рукава. Талию затянули в корсеты, да так сильно и ловко, что даже далеко не худенькие красотки умели показаться стройными. По словам Н. В. Гоголя, в 30-е годы на Невском проспекте встречались прелестные модницы с невероятно тонкими талиями. «Здесь вы встретите такие талии, какие даже вам не снились никогда: тоненькие, узенькие талии, никак не толще бутылочной шейки, встретясь с которыми, вы почтительно отойдете к сторонке, чтобы как-нибудь неосторожно не толкнуть невежливым локтем; сердцем вашим овладеет робость и страх, что как-нибудь от неосторожности, даже дыхания вашего, не переломилось прелестнейшее произведение природы и искусства».

Вот до чего развилось искусство менять внешность, сообразно причудливой моде. Наша героиня, вероятно, тоже велела горничной затянуть талию как можно туже. Может быть, и в обморок пару раз упала с непривычки. Чересчур туго стянутые корсеты затрудняли дыхание и заставляли воздерживаться от обильной трапезы.

С неослабевающим вниманием следила она за публикациями «Московского телеграфа». Журнал рассказывал и о туалетах, и о стильных украшениях салонов. Из небольших заметок она узнавала, что в начале 1825 года большой популярностью пользовались ночные лампы в виде небольших готических пирамид и что модными подарками на Новый год были фигурки из слоновой кости, изображавшие Аполлона или Венеру, а главное, выяснила — во что следовало одеться, чтобы нанести новогодний визит. Журнал рекомендовал «платье бархатное черное или фиолетовое, у которого корсет со складками и накладка из бархата или блонд; тюрбан с белым эспри или райскою птичкой; черные шелковые чулки ажур; башмаки из черного атласа и черного или белого кашемира…».

Тюрбаны и токи, изготовляемые в модных лавках, которые надевали сами или с помощью служанки, носили только в театр и в обыкновенные выезды. Когда же собирались на бал или в концерт, то тюрбаны, цветы или перья должны были укладываться мастером своего дела — парикмахером и только тогда, когда дама уже облачилась в свой нарядный туалет.

Мода менялась стремительно. Вот еще салопы не сношены, манто совсем недавно новое купила, а в моде уже рединготы, журнал писал, что «щеголихи, у которых есть кареты, надевают большие рединготы из дра-зефира или серо-белого каотина с двойными отворотами и карманами. Сии рединготы делаются на вате и с беличьим или шиншилловым воротником». А тут доченька (у нашей героини наверняка уже взрослая дочь) тюрлюрлю атласный выпрашивает, такой, как у ее подружки. Длинная шелковая накидка и впрямь была изумительна, шелест шелка завораживал, он и назывался так в подражание издаваемому звуку. Наша героиня, слыша это волнительное шуршание, вспоминала свою юность; платья из шуршащих шелков носили и в конце XVIII века.

Каждый новый день приносил новые хлопоты, как не заказать блондовое на атласном чехле платье, кружевное, золотистое. Без него, пожалуй, и выйти невозможно! А еще пару атласных да три бархатных, хоть пару грогроновых. Грогрон — лучший шелк — стоил немалых денег. А на днях в опере увидала даму в платье белого дама с черными кружевами, как не расстроиться, ведь и ей самой вполне бы пошло. Да, что и говорить, по сравнению с настоящими щеголихами ее гардероб просто беден. Рассказывали, как графиня Мария Григорьевна Разумовская, большая модница, не жалевшая ни себя, ни времени, ни денег на модные туалеты, собираясь из Вены возвратиться в Россию, просила своего приятеля, служившего в Петербурге в таможенном ведомстве, помочь пройти через таможню.

— Да что же намерены вы провезти с собою? — спросил он.

— Безделицу, — отвечала она. — Триста платьев!

С такими аппетитами не посоревнуешься, а здесь уже новая напасть — рукав платья сильно расширился. Еще раньше наметилось его расширение в верхней части, а к 30-м годам он стал огромным, его называли буф. Н. В. Гоголь писал, что эти пышные рукава «похожи на два воздухоплавательных шара, так что дама вдруг поднялась на воздух, если бы не поддерживал ее мужчина; потому что даму также легко и приятно поднять на воздух, как подносимый ко рту бокал, наполненный шампанским».

Эти рукава доставили нашей щеголихе бесконечные проблемы. Буфы сминались и теряли всякий вид под верхними одеждами. Сперва она попробовала подшивать туго накрахмаленные нижние рукавчики, но, увы, не помогло. Изобрели специальные каркасы для рукавов, их делали, как и каркасы для юбок, из ивовых прутьев или китового уса. Правда, каркас этот вызвал очередную проблему, он оказался настолько объемным, что и усаживаться в карету, и ездить в ней было очень неудобно. На помощь пришло механическое устройство, изобретенное парижскими механиками — господами Пуссе и Жосселином. Они сделали маленькую пружинку, она сжимала и разжимала рукав, когда это было необходимо.

Мода на широченный рукав продержалась довольно долго, до 40-х годов. Потом буфы уменьшились и опустились ниже локтя, к 50-м годам они виднелись в нижней части рукава, а затем и вовсе исчезли.

Жизнь франтихи состояла из вечного разрешения тех или иных проблем, доставляемых модой. Ведь платье, перед тем как его решали сшить, обсуждалось со знакомыми или родственниками до мельчайших подробностей. А сколь ответственное дело — выбор ткани! Помните разговор гоголевских дам — «приятной во всех отношениях» и «просто приятной» о «миленьком» ситце, которым восторгалась «во всех отношениях приятная дама». Или обсуждение очаровательной материи с узенькими полосочками на голубом фоне, где «через полосочку все глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки…» и т. д. Любая модница и сегодня вам скажет, что удачно подобранная ткань для платья — полдела в создании туалета, иначе либо «пестро» окажется, либо не к лицу.

Наша героиня, как правило, не знала особенных забот с выбором тканей. Она распоряжалась, чтобы ткани для просмотра ей привозили на дом, заходила по настроению в модные лавки и магазины. Но ее небогатым соперницам приходилось набираться терпения и в поисках недорогой материи толкаться в торговых рядах, особенно в дни распродаж.

Распродажа, или как ее еще называли «Остатки, или дешевые товары», устраивалась купцами раз в год — на Фомину неделю. Продавали только остатки тканей, начиная с дорогого бархата, воздушных газов или индийской кисеи и кончая дешевыми тафтяными лентами, толстым миткалем или тридцатикопеечным ситцем.

Рассказывали, что целая тьма народа, словно пестрая река, состоявшая из женских шляпок самых разных цветов и размеров, плыла вниз по Ильинке к магазину господина Матьясова. Магазин находился на втором этаже, куда, невзирая на крутую лестницу, с боем прорывались покупательницы. Расталкивая друг друга остренькими локотками, уже не извиняясь и не обращая внимания на отдавленные ноги, разорванные кружева на юбках, сбитые в сторону шляпки и растрепанные прически, они протискивались к прилавкам.

Основное сражение происходило возле них. Одна выхватывала кусок ткани из рук другой покупательницы, вторая пыталась через них дотянуться до того лоскутка, что ей еще издали приглянулся, третья, удерживая отрез ткани, силится вытащить еще один, а сзади напирает толпа тех, кто и вовсе не может подобраться к вожделенному месту. Крики, ругань; говорили, что дело и до драк доходило.

Торговые ряды были хороши летом, зимой же, когда от холода и торговаться не хотелось, богатые предпочитали ходить по магазинам. В Москве, на Кузнецком Мосту, рядом с многочисленными европейскими магазинчиками, открывались и отечественные. В доме княжны Долгорукой располагался «Русский магазин». Покупатель важно проходил на второй этаж по мраморной лестнице, уставленной кадками с комнатными цветами. Не торопясь рассматривал представленные в разных отделах косметические товары, ювелирные изделия, ковры и хрусталь и, конечно, ткани. Разборчивым, капризным покупателям, привыкшим к импортным товарам, предлагали широкий ассортимент тканей собственного производства, который нередко оказывался лучшего качества. Продавали хлопчатобумажные ткани, кашемир и полубархат, очень модные «креп-шине» и «креп-рошель». Московские шелка и парча, изготовляемые на фабрике господ Сапожниковых, считались самыми лучшими в Европе. Представляете, шелковые материи, выпускаемые на фабрике господина Кондрашова, были до того хороши, что их выдавали за французские и даже не выставляли в «Русском магазине»!

Модницы возвращались домой с покупками и начинали мучительно размышлять о том, какое же платье они сошьют из купленного отреза. О том, что «пойдет» к лицу, а что нет. Стоит ли рисковать и кроить «по-новому», удачна или неудачна новая модель. С приятельницами эти обсуждения выглядели приблизительно так, как у гоголевских дам. «Просто приятная дама» воскликнула:

«— Да, поздравляю вас: оборок более не носят!

— Как не носят?

— На место их фестончики.

— Ах, это не хорошо, фестончики!

— Фестончики, все фестончики: пелеринка из фестончиков, на рукавах фестончики, эполетцы из фестончиков, внизу фестончики, везде фестончики.

— Нехорошо, Софья Ивановна, если все фестончики.

— Мило, Анна Григорьевна, до невероятности; шьется в два рубчика: широкие проймы и сверху… Но вот, когда вы изумитесь, вот уж когда скажете, что… Ну, изумляйтесь: вообразите, лифчики пошли еще длиннее, впереди мыском, и передняя косточка совсем выходит из границ; юбка вся собирается вокруг, как бывало в старину фижмы, даже сзади немножко подкладывают ваты, чтобы была совершенная бель-фам».

Не станем утверждать, что именно так говорила наша модница, но ее, совершенно точно, волновали и длина лифа, и крой юбки. Правда, главная проблема — еще впереди, надлежало сыскать выкройку.

Долгое время российские дамы могли довольствоваться лишь картинками и описаниями нарядов в журналах. В Англии и Франции бумажные выкройки появились в 20-х годах. В России они оказывались редкостью и заполучить их можно было только через великосветских красавиц, выписывающих туалеты из европейских столиц. Поскольку наша модница вращалась в петербургском свете, эту проблему она решала с меньшими затратами. Дамам из провинций оказывалось несладко, до них выкройки доходили еще реже. А потому они порой становились поводом к серьезному раздору между модницами.

«— Так у вас разве есть выкройка? — воскликнула во всех отношениях приятная дама не без заметного сердечного движения.

— Как же, сестра привезла.

— Душа моя, дайте ее мне ради всего святого.

— Ах, я уже дала слово Прасковье Федоровне. Разве после нее.

— Кто же это станет носить после Прасковьи Федоровны? Это уж слишком странно будет, с вашей стороны, если вы чужих предпочитаете своим.

— Да ведь она тоже мне двоюродная тетка.

— Она вам тетка еще бог знает какая: с мужниной стороны… Нет, Софья Ивановна, я и слышать не хочу; это выходит: вы мне хотите нанести такое оскорбление… Видно, я вам наскучила уже; видно, вы хотите прекратить со мной всякое знакомство».

В итоге и эта проблема разрешалась. Платье готово, теперь его надлежало украсить разными деталями. Может быть, подойдет небольшой шарф — эшарп, его отделывали оборками, кистями или вышивкой, журналы советовали модные узлы. Или шаль! Тонкие из газ-марабу и газ-риса сохранили свою популярность на долгие годы.

А как велика роль этих деталей! Н. В. Гоголь описывая дам губернского города рассказывал: «… Все было у них продумано и предусмотрено с необыкновенною осмотрительностью; шея, плечи были открыты именно настолько, насколько нужно, и никак не дальше; каждая обнажала свои владения до тех пор, пока чувствовала, по собственному убеждению, что они способны погубить человека; остальное все было припрятано с необыкновенным вкусом, или какой-нибудь легонький галстучек из ленты, или шарф легче пирожного, известного под именем поцалуя, эфирно обнимал и обвивал шею, или выпущены были из-за плеч, из-под платья, маленькие зубчатые стенки из тонкого батиста, известные под именем скромностей. Эти скромности скрывали напереди и сзади то, что уже не могло нанести гибели человеку, а между тем заставляли подозревать, что там-то именно и была самая погибель».

Наша опытная модница, конечно, прекрасно знала обо всех этих тонкостях обольщения и умела столь же искусно и непринужденно расположить шарфик на своем наряде. Однако очень полюбила она огромные и теплые кашмирские шали из драгоценной шерсти тибетских коз, похожие на шелковые, но легкие и очень-очень дорогие. А тут, на днях, такая печаль случилась, на балу у «X» довелось ей оказаться возле лампы, с которой капало масло. Испортила шаль! Два больших пятна уже не сведешь и на выход не наденешь.

Но больше волнений доставляли нашей героине шляпы. Они требовали самого внимательного к себе отношения, пропустил новость касательно цвета и ты попадешь под остренькие язычки более проворных щеголих. Появилась, к примеру заметка, что черные атласные шляпы «выходят из употребления» и «вместо них носят шляпы из белого гроденапля» (плотный шелк), проворно закажи такую и опять внимательно следи за объявлениями, которые некоторое время будут успокоительно вещать: «Белые гроденаплевые шляпки еще не вышли из моды, их убирают цветною тафтою и полосатыми лентами с букетами нерасцветших роз».

А летом все московские щеголихи водрузили на головы стружковые шляпы, украшенные розами, лесными или полевыми гвоздиками или маками.

Кстати о цветах, журналы тех лет рассказывали своим читательницам, когда и где появилась мода на искусственные цветы, из чего они изготовлялись и какие из них считались лучшими. Цветы не только украшали зимние и летние головные уборы, но и одежду. «Цветы для шуб в употреблении светлые, как-то: зеленого остролистника, или алый…» — сообщал «Московский телеграф». Искусственными цветами украшалась прическа: «если в уборку головы идут бриллианты, тогда туберозы или белые розы заменяют герании или гранатовые листочки». С украшениями из живых цветов советовали быть осторожнее, поскольку иногда от их аромата некоторым дамам становилось дурно.

Светлые длинные лайковые перчатки носили с платьями с короткими рукавами. Дамы аккуратно натягивали их так, чтобы не образовывалось ни единой складочки, чтобы красиво обрисовывалась форма рук. Модницы оставляли открытыми небольшую часть руки в самом верху; это казалось верхом элегантности.

К тому же появился еще один вид перчаток с обрезанными пальцами. Журнал «Молва» за 1831 год рассказывал, что «дама хорошего тона не может теперь даже дома обойтись без перчаток с обрезанными пальцами. Они бывают шелковые или из шотландской бумаги разных приятных цветов». Шотландской бумагой называли ткань, сотканную из специально обработанной хлопковой нити, а такие перчатки без пальцев называли «митенки».

Не вышли из моды веера, их делали маленькими, с каким-нибудь модным рисунком (обезьянки, к примеру). Дамы носили их за поясом, мода рекомендовала некоторые правила пользования ими. Так, в театре, когда дама уставала от лорнета, она могла положить его на край ложи, «но веер никак не должно выпускать из рук».

Мы рассказываем о модницах и щеголихах, чьи туалеты продумывались в мельчайших деталях, с невероятной тщательностью и старанием, и ни разу не сказали о тех, кто был совершенно равнодушен к подобным занятиям. Многие дамы и девицы одевались по своему усмотрению. Они не считались с велением моды, внешностью или стилем, одевались просто — в то, что нравилось. Их туалеты порой представляли собой чудовищное смешение старой и новой моды. Шляпы пестрели невероятно яркими, не гармонирующими друг с другом цветами. Вместе с тяжелыми ожерельями и монистами носили новомодное украшение под названием «севинье». И если на руки она надевала модные длинные перчатки, то на ноги могла, не задумываясь, надеть грузные старенькие башмачки. И если одну ее ручку украшал роскошный французский браслетик, то другую — широченное запястье, усыпанное драгоценными камнями. И не разобраться, что из какой эпохи, и не понять, что подделка, а что драгоценная вещица.

Середина века ознаменовалась обращением к французскому придворному костюму середины XVIII века. Если представляемая нами героиня дожила до этого времени, то ей было уже не меньше семидесяти с лишним лет, но поверьте, это не возраст для настоящей щеголихи. Графиня Разумовская, по словам Пыляева, очень любила Париж и уезжала туда каждые три года. Несмотря на утомительную дорогу, она «одним духом доехала до Париже — ей было тогда 84 года; приехала она довольно поздно вечером, а на другой день, утром, как ни в чем не бывало гуляла по любимой своей rue de la Paix. В то время в Париже находилась старая венская приятельница и ровесница графини, княгиня Грасалькович, урожденная Эстергази, славившаяся тоже необыкновенною своею бодростью, несмотря на свои преклонные лета. Узнав, что Разумовская одним духом доскакала до Парижа для заказа нарядов, княгиня с завистью воскликнула: «После этого мне остается только съездить на два дня в Нью-Йорк!»».

Так вот, в 51-м году появился кринолин — широченная юбка на обручах, последовательно соединенных друг с другом тесьмой. Мода на кринолины просуществовала до 1867 года и бесследно исчезла.

Наша франтиха непременно должна была заказать такое платье. Хотя было оно и тяжеловато: широченная юбка затрудняла движение и особенные неудобства вызывала у кавалера, сопровождавшего даму.

О кринолинах, во время их появления в России, писали так много и неодобрительно, как ни об одном другом туалете. Писали, что везде в Европе они уже отошли и, разумеется, не могли надолго прижиться из-за своих невероятных и совершенно неудобных размеров. Хотя это было не совсем так, и побывавший в России в 1859 году французский писатель Теофиль Готье рассказывал, что русские щеголихи, как и французские, носили кринолины.

Писали о массе неудобств, доставляемых ими, о том, например, что современные кареты не вмещали в себя дам с такими юбками и что некоторые модники жалеют, что не сохранились вместительные старинные кареты. В том же году журналист из «Современника» (Т. 63, № 6) рассказывал, что «… гулянье в Летнем саду убедило меня решительно в неслыханном безобразии кринолинов. О, Боже! До чего может довести мода! Неужели эти самошевелящиеся юбки, надутые как шары, красивы и удобны?… Умоляю иногородних дам и барышень: не увлекаться безобразной модой кринолина — и торжественно отвергнуть его».

Журналы не останавливались на этом и из номера в номер продолжали сообщать о нелепостях, происходящих с этими юбками. Так однажды на балу кавалер, танцующий с дамой, заметил из-за произвольно колыхающегося платья цвет ее панталончиков. О чем он тут же сказал своей даме. И несмотря на это вопиющее неприличие и со стороны дамы, и со стороны кавалера, дама, рассказывали, не сняла кринолина и стала носить другое нижнее белье, которое не выглядывало из-за края юбки.

И что уж совсем невероятно, однажды в открытое окно в комнате, где сидели дамы в кринолинах, ударила молния. Она попала в металлические обручи юбок, ткань на них загорелась, и дамы, хоть и не пострадали, страшно перепугались.

В одном из изданий того времени в шутливой форме рассказывалось, как некий господин, чья жена носила это модное платье, обращался в газету с просьбой убедить публику «устроить такую школу, в которой бы мужчин учили ходить с дамами, имеющими слабость носить кринолины. Вести под руку модную даму, по его мнению, довольно хитрая наука…».

Можно привести и еще один смешной эпизод. Родители одной девицы не хотели отпускать ее на бал, где она могла встретиться с предметом своих грез, против которого они были настроены. После долгих уговоров и наставлений, с которыми строптивая дочь не соглашалась, мать заперла ее в собственной комнате на третьем этаже. Но девушка оказалась бойкой. Она собралась на вечер со всей тщательностью, разумеется, надела кринолин, отворила окно и, ни капельки не страшась, выпрыгнула из своей «темницы». Кринолин сыграл роль парашюта, девушка благополучно приземлилась на землю, отряхнулась и поспешила на бал. Говорят, что родители так и не заметили ее отсутствия.

Бывали случаи, когда кринолины пытались запрещать. Но мода оказывалась сильнее. Некоторое время спустя тот, кто их бранил, начинал их носить.

Кстати, когда две смелые модницы, которым надоело ходить в этих юбках, появились в обществе в платьях простого покроя, видимо рассчитывая произвести фурор и обратить на себя внимание, то они всем показались жалкими. Их платья, на фоне торжественных кринолинов, выглядели обвислыми, как «плакучие ивы». Трюк не удался.

И это при всем том, что кринолины были очень затруднительны в носке. Нижняя часть юбки вечно пачкалась от уличной грязи. Аккуратные дамочки старались ходить как можно осторожнее, но край юбки поднимать неудобно, и если даже удавалось, то брызги так или иначе попадали на нижнюю часть платья. Казалось бы все говорило о том, что кринолин не имеет право на существование. Так нет, ничего подобного, завезли в столичные магазины удобную ткань для нижней юбки, в широкую черно-красную горизонтальную полоску! А еще придумали нехитрое устройство для того, чтобы поднимать край платья в сырую погоду. Его называли «вздержкой». Металлический крючок размещали спереди и сзади платья на изнаночной стороне В том же месте укрепляли шнурок, его длина не превышала середины юбки, а на конце его крепилась металлическая петля с четырьмя отверстиями для еще четырех шнурков. Концы этих шнурков расходились веером и пришивались к подолу платья на некотором расстоянии от его края. Когда подол надо было поднять, эта петля «вздергивалась» на крючок, а закрепленные снизу шнурки поддергивали ткань кверху. Чтобы она лежала красивыми мягкими складками, эти шнуры пропускали через колечки, пришитые к низу юбки.

Так что хитрые щеголихи победили в борьбе с неудобствами, кринолины устояли. Они покорили сердца всех модниц: и богатых, и бедных. Кринолины надели светские дамы и те, кто во всем им стремился подражать.

Журнал «Мода» 1857 года (№ 1) напоминал: «Женщина хорошего тона никогда не наденет ничего яркого, ничего эксцентричного, чтобы могло обратить на себя внимание публики. Она, напротив, отличается простотою, но простотою утонченной, изящной, артистической, грациозной».

В другом номере он рассказывал о том, что многие дамы забылись и на блестящие балы приходят в атласных ботиночках. «Пожалуйста, не подражайте им, если вы хотите быть похожими на женщину большого света и высшего круга. Для балов существует только единственная обувь, состоящая из белого, тонкого и прозрачного чулка и атласного белого или черного башмака; всякая другая обувь носит печать дурного вкуса. Эти мелочи кажутся ничтожными, но они весьма значительны для женщин хорошего тона, они даже значительнее, нежели платье и бриллианты».

Мода столь разнообразна, что истинная ее поклонница имеет возможность выбирать из огромного многообразия одежд и украшений то, что идет только ей, подчеркивает только ее прелести и скрывает только ее недостатки. Красота и изысканность присущи простоте туалета, а не его пестроте.

Журналы сообщали, что лучшие магазины платья в Петербурге принадлежат господам Жульен-Бастиду, Дюбуа-Делилю, разнообразием товаров могли похвастаться Лионский и Английский магазины. Не хуже иностранных отечественные товары в Гостином Дворе, в лавках Масленникова, Меншуткина и Погребова.

Ко всему прочему, дамам предлагался грандиозный выбор тканей, цветов, кружев, вуалей и сопутствующих украшений, так стоит ли себя выставлять на посмешище ради одной модной шляпки!

В середине века некоторые немолодые щеголихи, не считаясь с возрастом, водрузили на свои все еще ветреные, но уже побеленные сединой волосы кокетливые круглые шляпки — амазонки. Новизна и красота их, видимо, ошеломили всех. Модные шляпки выглядели так игриво, что только подчеркивали возраст весьма зрелых дам, которых тогда прозвали «последняя попытка». В те годы гулял такой стишок:

Правда, наша героиня уже вряд ли осмелилась бы надеть такую шляпу, мы будем надеяться, что здравый смысл сопутствовал ей в выборе туалета. За свою долгую жизнь она переменила массу нарядов, были у нее греческие туники, она носила корсеты, так туго стянутые, что своим видом напоминала стрекозу, шила громоздкие рукава и надевала тяжелый кринолин. Она переменила множество чепцов и шляпок, ходила в туфельках без каблуков и с каблуками и, точно, не могла пожаловаться на однообразие моды.

А что же новое поколение щеголих? Что выпало на долю тех, кто родился позднее, и, увы, не застал этот трепетный античный наряд или чепчики «а-ля крокодил»?

Мода их не обделила. Журнал «Модный магазин» в 1866 году извещал своих читательниц: «В настоящее время торжество остается за античным. Платья отделываются камеями… иероглифами… талии очень укоротятся…» В Петербурге «… одна весьма богатая и хорошенькая великосветская дама явилась на большой бал… в совершенно новом и весьма изящном головном уборе. Нечто античное, грациозное». Только, конечно, мода не вернула прозрачные туники и туфельки на сплошной подошве.

Журналы все настойчивее обращали внимание читательниц на то, что следует одеваться сообразно собственной внешности и собственному кошельку, а не гнаться за умопомрачительно дорогими нарядами богатых щеголих. А вот кринолин уже надоел, ему искали замену, и пока еще не могли придумать ничего стоящего. Понадобилось три года, чтобы изобрести нечто изысканное и невиданное. Им стал турнюр, который вошел в моду в 1870 году.

Турнюр — все то же специальное приспособление в виде ватной подушечки или конструкции из ткани с металлическими пластинами для формирования особого силуэта женского платья. Его подкладывали к юбке сзади у талии, отчего линия спины становилась нелепо оттопыренной (на сегодняшний взгляд). Тогда такого выражения не употребляли, напротив, женщины в подобном наряде казались грациозно изогнутыми. О вкусах не спорят.

Турнюры вызвали некоторое замешательство в обществе. А, П. Чехов писал: «Мода капризна и причудлива. Мы не удивимся, если дамы начнут носить лошадиные хвосты на шляпах и буферные фонари вместо брошек. Нас не удивят даже турнюры, в которые «для безопасности» мужья и любовники будут сажать цепных собак».

Ходили слухи, что на борьбу с турнюрами встанут государственные мужи, обложат модников высокими налогами, что создадут даже общества, целью которых будет искоренение мод на турнюры. Но модниц не проведешь! Лучше прослыть нелепой в новом платье, сшитом по последней парижской моде, чем оказаться в числе тех, кто сам придумывал унылые скромные фасоны.

Широчайший выбор тканей позволял создавать умопомрачительной красоты туалеты. Жилетки подчеркивали узкую талию, основная юбка могла быть гладкой, или в складку, или в рубчик, сверху причудливой драпировкой укладывалась еще одна юбка, ее иногда скалывали сбоку красивой пряжкой. Туалеты делились на простые и сложные. Простые шили из одной дорогой или дешевой ткани, отделанной вышивкой. В сложных соединялись три или четыре вида материй. Подчеркивая достоинства друг друга, соседствовали бархат, атлас и кружева.

Во времена такого разнообразия фасонов и моделей костюмов решили наши щеголихи считать обладательницами отменного вкуса лишь тех, кто способен туалетом подчеркнуть достоинства собственной внешности, а не являть свету пуды тканей и горы взбитых кружев. Таким талантом особенно отличались дамы из светского общества, которым усиленно пытались подражать все остальные. Выходило не всегда.

«Можно быть красивой, остроумной, грациозной, хорошо воспитанной, и все-таки не быть вполне светской женщиной! Это качество исключительное, оно дается как результат воспитания, традиций и чего-то прирожденного, но такого, без чего не может выйти совершенного типа светской женщины; и потому этот тип, в полном значении слова, встречается редко…» — писал журнал «Модный магазин» (1877, № 9).

Анна Каренина, героиня одноименного романа Л. Н. Толстого, женщина вполне светская, обладала именно тем тонким изысканным вкусом, о котором так много говорили.

«Анна была не в лиловом, как того непременно хотела Кити, но в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее точеные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечною кистью. Все платье было обшито венецианским гипюром. На голове у нее, в черных волосах, своих без примеси, была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же на черной ленте пояса между белыми кружевами….

Теперь она (Кити. — Ред.) поняла, что Анна не могла быть в лиловом и что ее прелесть состоит именно в том, что она всегда выступала из своего туалета, что туалет никогда не мог быть виден на ней. И черное платье с пышными кружевами не было видно на ней; это была только рамка, и была видна только она, веселая и оживленная».

Отличало этих модниц и то, что свои одежды, на создание которых уходило немало времени, денег и фантазии, они носили с такой простотой и легкостью, будто родились в них. И будто нет и не было ничего удобнее и лучше, чем эти платья с турнюром, будто только они одни и созданы для того, чтобы явить миру всю прелесть женской фигуры.

Усталость от турнюров появилась в конце 80-х годов. Журнал «Вестник моды» в 1888 году писал: «Мы говорили уже много раз, что турнюры совсем выходят из моды и вполне элегантные женщины носят уже платья гладкие. Только весьма немногие носят еще маленькую подушечку и два ряда стали, один длинной в 25 см, другой 35 см».

В 90-е годы мода под влиянием нового стилевого направления в европейском искусстве — модерна, внесла коррективы в силуэт женского костюма. Покрой платья заметно упростился. Его линии стали более плавными, а фасоны разнообразными. Носили туалеты с рукавами-буфами, с очень изящными талиями и узкой в бедрах юбкой или лишь слегка приталенной, а то и вовсе свободной по покрою. Тогда же женский гардероб пополнился блузами из легких светлых тканей (крепдешинов, маркизета, батиста), отделанных ручной вышивкой в тон, кружевными вставками и мережкой. Удобства их оценили женщины самых разных возрастов.

И воздушные рукавчики, и тонюсенькие талии, и узкая юбка, расширявшаяся книзу, делали женскую фигуру похожей на тонкий стебель цветка или на опрокинутый высокий фужер. Популярность вновь получил образ томной, манерно усталой красавицы. Франтихи облачились в закрытые до подбородка, волочащиеся по полу платья, отделанные трепетными воланами, с рукавами, похожими на взбитую пену. Ступали особой скользящей неторопливой походкой, скрывая лицо полями шляпки или вуалькой. Они, вероятно, ничуть не завидовали туалетам своих бабушек и находили новый стиль весьма привлекательным. Да к тому же если уж возникало желание надеть модные встарь туалеты, то возвращали их к жизни легко и непринужденно, обновив некоторые детали.

А повседневные заботы модниц ничуть не отличались от хлопот предшественниц. И волнений с модными туалетами достаточно и средств на них уходило, как всегда, изрядно. Вот как-то прошел слух, что вроде бы вновь возвращаются кринолины. Это известие повергло наших франтих в ужас. Журнал «Наше время» в 1893 году в февральском приложении «Моды» успокоил своих читательниц: «Пронесшийся слух о моде на кринолины, так напугавший женщин со вкусом, оказывается лишенным всякого основания. Хотя юбки начинают носить гораздо шире, чем в прошлом году, и подбивают их легкой волосяной материей, но до кринолина еще далеко».

Юбки кроили в то время узкими в бедрах, правда, ниже они основательно расширялись за счет трех складок, заложенных сзади, и окружность подола насчитывала три, а то и пять метров в зависимости от плотности ткани.

Кроме платьев, четко разделенных на юбку и лиф, шили цельнокроеные приталенные и свободные, так называемые «ампирные» платья с высокой талией. В 1893 году в модном приложении к журналу «Нива» писали, что «носят платья времен Империи, однако эта мода прививается довольно туго и то преимущественно в великосветском кругу». И, по мнению журнала «Наше время», далеко не всем аристократкам удавалось правильно понять идею туалета. Их стремление как можно больше оголить свое тело заставляло усомниться в их вкусе. Хотя говорят, что о вкусах не спорят. Что ж, вполне справедливо. Однако дамы эти смело утверждали, что подобные туалеты сшиты не по их образцу, а предложены парижанами. А вот это заявление, по мнению журнала, — сущая клевета!

«Мы рекомендуем вам зайти из любопытства к Виоле, в агентство парижской прессы, перелистать модные журналы за последние месяцы. Сделав это, вы увидите, что если там и нарисованы барыни в сорочках «империи» и барыни с «директорскими» талиями под мышкой, если вы заметите декольте, вызывающее улыбку, и платья, которые держатся на одних только помочах, если вы заметите все это, то дайте себе труд сосчитать много ли таковых. Счет сей же час обнаружит перед вами, что подобные модницы составляют ничтожное меньшинство; большинство же бальных нарядов — не говоря уже о концертных — отличается очень приличными вырезами, каковые делались и прежде; талии почти на месте, и платья с плеч не валятся».

Осуждению, как всегда, подвергались модницы, особенно заботившиеся о вычурности своего туалета. На страницах того же издания доктор медицины Е. Мейнерт опубликовал статью под названием «Гигиена мод», в которой предостерегал женский пол от вредных для здоровья туалетов.

«Представьте себе даму, роскошно и богато одетую! Сколько нужно внимания и заботливости с ее стороны, чтобы ничто не испортилось в ее артистическом туалете, в ее необычайной эффектной прическе; элегантной шляпке или шали, живописными складками драпирующейся вокруг ее стана. При этом волосы ее напудрены — как осторожно должна она ступать, как умело держать в равновесии голову, чтобы ни одна пылинка пудры не упала на платье! Вы, господа, вероятно, заметили, что расфранченные дамы никогда не решаются поворачивать одну голову, а, в случае необходимости, двигаются всем корпусом, как те куклы, которые выставлены в окнах магазинов».

Господин доктор припомнил и вредные корсеты, и тесную обувь, и очень узкие юбки, обратив внимание читательниц на то, что все они основательно стесняют движения, делают их неестественными, тем самым способствуя развитию плохого кровообращения, что впоследствии может вызвать самые серьезные заболевания.

При всем этом журналы тех лет наперебой рекомендовали женщине очень тщательно следить за своей внешностью и туалетом и делать это тем прилежней, чем старше она становилась, поскольку с возрастом необходимость в уходе за телом и лицом все больше и больше возрастает, а не наоборот, как полагают многие. Годы не придают красоты, морщины, заболевания, тусклые волосы добавят уныния и сделают внешность старше, чем она есть на самом деле. В то время как ухоженная, с хорошо уложенными волосами и по возрасту со вкусом одетая старушка вызовет самые приятные эмоции и, возможно, покажется даже значительно моложе!

Умеренность, здравый смысл, художественное воображение не только не помешают в подборе туалетов, но сделают свою хозяйку ослепительной.

Надо сказать, что в XIX веке нападки на щеголих не были уже такими острыми как раньше — общество смирилось с женской натурой — вечно все менять и тратить на это большую часть своей жизни и средств. В то же время вопрос о мужчинах, пристрастившихся к модной мишуре, оставался долгое время злободневным. Щеголям того времени доставалось от журналистов изрядно.

Глава 2 Господство фраков

Каждый юноша посредством портного, парикмахера или купца старался придать себе вид значительного и важного господина. И потому о всякой, пусть незначительной, части убора у него происходил самый серьезный совет, и порой казалось, что вся его «жизненная деятельность состоит лишь в познании мод». Николай Иванович Страхов писал: «Подобно как кисть живописца живообразует простой кусок холста, так равно игла портного может учинить вас людьми; ибо без сей иглы не можете вы включены быть в округ большого света».

Рассказывали, что в конце XVIII века щеголи старались одеваться «с иголочки» и, заметив на ком-либо, к примеру, обувь новейшего фасона, буквально краснели от стыда. Им казалось, что хуже них уже никто и не одет. Чтобы не оказаться в подобной ситуации, они следили за малейшими изменениями в модах по журналам, а главным образом пристально наблюдая за известными модниками, которым не стеснялись подражать.

Фрак в 90-е годы шили из цветного сукна, одно время популярны были красные фраки с черными пуговицами. Их кроили с узкими длинными фалдами, а талию располагали довольно высоко. Жилет шили из атласа другого цвета, а галстук делали таким широким и пышным, что он закрывал подбородок.

Мода на расцветки тканей менялась стремительно и превращала жизнь своих поклонников в настоящий ад. Дошел слух до Петербурга, что в Париже начали носить палевого цвета фраки, молодые люди всполошились, бросились, все как один, в магазины да к портным и не успели примерить обновку, как слышат, будто бы в Париже уже все переменилось и теперь самыми желанными сделались фраки из полосатого сукна. Печаль и уныние воцарялись в сердцах наших щеголей.

И если с расцветкой ткани возникали такие проблемы, то что сказать о покрое платья! Бывало, на улице уже весна, а модники еще не заказывали себе новых одежд, потому что прошел слушок, что будто бы законодатели мод начали удлинять лифы. А поскольку слух этот был какой-то уж очень далекий и слабый и ничем пока не подтверждался, то ждали несчастные, когда же наконец решиться их судьба и мода во всеуслышание заявит о своих новинках.

И все-таки, несмотря на частые изменения отдельных деталей и цвета мужского платья, силуэт его оставался прежним. Например, в 1791 году модный журнал предлагал мужчинам фрак из темноголубого, темно-серого или полосатого фриза. Фризом называли грубую недорогую шерстяную ткань со слегка вьющимся ворсом. Но самым замечательным в этом наряде считался жилет. Его красота состояла в тройных отворотах разного цвета. Это был «писк» сезона. Верхний отворот шили, например, из зеленой ткани с белыми полосками, на второй брали материю палевого цвета, третий был пунцовый атласный. Кажется, три жилета друг на друга надеты.

Правда, журналы подтрунивали над его поклонниками, говорили, что скорее всего какой-нибудь англичанин надел для тепла три жилета, а щеголи решили, что это модная новинка и заказали по три отворота.

Но вообще и цвет, и фасон, и длина платья еще далеко не самое главное в образе франта. Нужно было преподнести себя в модном туалете, «выказать» всю красоту свою, подчеркнуть нужным движением новомодный покрой или умопомрачительной красоты галстук с заколкой. Этому искусству за пять минут не научишься, и потому дома перед зеркалом стоило потренироваться необходимым движениям. Н. И. Страхов шутливо советовал: «Оглаживайте сукно и обирайте с оного малейшие пушинки. То наклоняйте вниз голову, то возносите оную к зеркалу, то отступайте от онаго на конец комнаты, то паки к нему подходите. Сами себе кланяйтесь и откланивайтесь в зеркале: представляйте, что будто вы к кому подходите или с кем-либо встречаетесь; изображайте собою человека, который вступает в собрание, делает разные ласки девицам и танцует с ними…

Оправляйте модный ваш воротник; сто раз вытягивайте оной до ваших ушей и прищуривайте глазки, дабы всмотреться, подлинно ли цвет сукна вам к лицу. Не забудьте самого важного дела: вспомните о лифе, который, так сказать, составляет душу вашего кафтана и всех нарядов…. Чем оной лиф выше, тем выше ваши достоинства, а чем уже спинка, тем больше ваш разум».

В те же годы появилась среди молодежи мода на неучтивость и грубость. М. И. Пыляев рассказывал, что щеголи, заслышав в свой адрес насмешку или грубое слово, тут же пускали в ход трости, которые всегда носили с собой и с которыми не расставались. «Вежливость считалась предрассудком, и молодые люди, разговаривая с женщинами, надвигали шляпу на лоб. Когда старики выказывали вежливость, молодые осыпали их насмешками».

На взгляд юношей, в этой развязности сквозило что-то новое, свежее, что противопоставлялось отживающей старине с ее поклонами, полупоклонами и вечным шарканьем. Да и вообще, мода на коротенький фрак, обтягивающие панталончики, вихрастые прически без нелепых париков и пудры, колкости и резкости, которыми так нравилось возмущать стариков, — всё пришлось по душе нашим героям. И вдруг в 1796 году словно гром среди ясного неба — жилеты и фраки запрещены!

Император Павел посчитал манеру подражать модам революционной Франции опасной и непристойной. Все изменилось менее чем за сутки — одежды, прически, походка и даже выражение лиц. Появление в общественных местах во фраке и круглой шляпе расценивалось как неблагопристойное, развязное поведение и жестоко преследовалось. Поклонников фраков, коих встречали на улице, тотчас препровождали в часть. Некоторые ослушники лишались чинов и оказывались в ссылке. Вновь пришлось вытаскивать из сундуков да шкафов однобортные кафтаны и камзолы. В происходящее не верилось…

По распоряжению Павла провели полную унификацию чиновничьей одежды, ввели единый статский мундир для всех губерний. Им стал длиннополый кафтан темно-зеленого сукна, такой же, как был в прусской армии. Только у нашего, российского, воротники и обшлаги шили из тканей тех цветов, что были на гербе губернии. Сам герб изображали на пуговицах кафтана. Старомодные кафтаны и напудренные парики вытащили из старых сундуков, они пришли на смену элегантным фракам.

Бесчиновных людей: купцов, нигде еще не служащую молодежь, разночинцев, художников и музыкантов — обязали носить партикулярное платье такого покроя немундирных цветов; людей состоявших на службе — платье своего ведомства. Военный покрой и военная форма распространились даже на официальный костюм придворного ведомства. Придворный штат Михайловского замка получил мундиры малинового цвета, а в Зимнем носили красные. Камзол шили белоснежным, с белыми штанами носили высокие ботфорты со шпорами.

Смерть Павла в 1801 году вернула все на свои места, уже через пару дней в Петербурге появились модники во фраках, на их головах красовались круглые шляпы вместо треуголок, а на ногах сапоги с отворотами вместо ботфортов. Щеголи удовлетворенно вздохнули.

Со временем, в 10-х годах XIX века, фалды фрака стали заметно выше колен и платье, по разумению пожилых людей, походило на домашнюю курточку. Затем фалды опустились ниже, а верх рукава сделали пышным. Талия же располагалась настолько высоко, что про тогдашних щеголей говорили, будто те носят фраки с талией на затылке.

Если костюмы претерпевали хоть какие-то изменения, то образ жизни этих молодых людей оставался прежним. В заметке «Модная жизнь», напечатанной в 1815 году в журнале «Кабинет Аспазии», матушка, глядя на своего сыночка, не переставала удивляться.

Не понять ей отпрыска. Он, по примеру всех петербургских франтов, начинал день в полночь. Облачившись во фрак, с тросточкой, перчатками и надушенным платком, уезжал на бал или в гости. В шесть часов утра возвращался оттуда, спал, в два часа дня пробуждался, в семь вечера, когда уже пора было садиться ужинать, он обедал, занимался своим туалетом и в полночь снова отправлялся развлекаться.

«Повеса, враль пустой, без сердца, без души», герой комедии «Петиметр в деревне», князь Блесткин, рассказывает о том, каким должен быть модный щеголь:

Подобный стиль жизни для большинства светских повес был естественным, но далеко не у всех хватало на него средств. Как всегда, деньги и еще раз деньги! И одна мысль о том, что произойдет страшное — что кредиторы придут получить по векселям, что грозит позор, что двери всех приличных домов закроются перед ним, — приводила нашего модника в ужас. А сколько было тех, кому пришлось с горечью расстаться со столичной жизнью, с Невским проспектом, с оперой, с балами и праздниками в Петергофе и возвратиться в деревню к своей бедной матушке, которая все эти годы собирала для своего чада крохи с небольшого поместья и аккуратно высылала своему непутевому сыну. Хорошо тем, кто мог рассчитывать на богатых родителей да родственников, а если таковых нет? Тогда женитьба, только женитьба!

Без долгов жить удавалось лишь очень обеспеченным. Если полистать журналы первой половины XIX века с разделами мод, то убедишься, что щеголь, послушно следовавший всем рекомендациям моды, должен был погрязнуть в долгах в течение одного года. Мода предлагала на каждый сезон или новый цвет ткани на одежду, или новое сочетание цветов, а главное, массу мелких, очень дорогих и необходимых аксессуаров к туалету: тростей, перчаток, галстучных булавок, шарфов, платков и т. п.

Например, «Прибавления» к журналу «Московский телеграф» в 1825 году советовали надеть для визитов в Новый год фрак фиолетового цвета с бархатным воротником, бархатный жилет цветом «а Ia valliere» с золотыми цветочками, еще жилет из белого пике. Пике — белоснежная хлопчатобумажная ткань (редко шелковая) с выпуклыми узорами. Жилеты из белого пике являлись символом респектабельности. Щеголи вместо одного жилета носили сразу три (отголосок моды на жилеты с тройными отворотами). Надевали черный бархатный, на него красный, а поверх — суконный черного цвета. Модные жилеты шили узенькими и застегивали на половину, в вырезе жилета виднелись рубашка и пять пуговок на ней. Причем пришивали разные пуговки: одна могла быть золотая, украшенная эмалью, другая из сердолика, третья из черепахового панциря или перламутровая и т. д. Воротнички рубашек расшивали гладью, рисунки изображали гирлянды ландышей или мирта.

Рукава фрака надлежало сшить так, чтобы непременно виднелись манжеты рубашки, застегнутые запонками с бриллиантами или перламутровыми пуговками. Белые панталоны заправляли в сапоги, потом носили и навыпуск.

Если для вечера или в концерт следовало облачиться в черный фрак, а летом в светло-зеленый, то на неофициальные визиты и на прогулку надлежало надеть сюртук, который получил распространение в первые десятилетия XIX века. В отличие от фрака он имел полы и застегивался на длинную застежку, сверху был небольшой треугольный вырез с отложным воротником. Модными считались сюртуки очень узкие, изящно обрисовывавшие талию. Их шили из зеленого или синего сукна с бархатным воротником и лацканами и с металлическими пуговицами в два ряда.

Однако истинному щеголю недостаточно иметь один или два отлично сшитых фрака или сюртука, нужно обзавестись одеждой на все случаи жизни. Журнал «Московский телеграф» в 1825 году наставительно рекомендовал: «1. Полные пары платья: французскую, большого туалета, бальную, для малых вечеров, для верховой езды, неглиже, без карманов, для выезда на охоту. 2. Сюртуки: утренний с одним рядом пуговиц, для верховой езды, с пелериной, для простых прогулок, белый Английский с перламутровыми пуговицами, Прусский с круглым воротником, с шалью и меховой опушкою, гусарский с бранден-бургами и снурком. 3. Плащи: бальный, с шиншиллой, для прогулки… Но вот что еще не решено: сколько должно иметь галстухов? У одного щеголя насчитали только цветных 72; у другого цветных 154!»

Галстуки походили в ту пору на шейные платки. Кусок ткани сворачивали по диагонали, охватывали шею спереди и, скрестив сзади концы, завязывали узел под подбородком. К слову, женщины в наше время так иногда повязывают платочки под пальто или плащ. А в начале XIX века эта мода делала мужские галстуки такими пышными, что в них утопал подбородок и чуть ли не вся нижняя часть лица. Тогда же носили и неширокие галстуки, а в журналах за 1826 год сообщалось, что «высоких галстуков совсем не носят».

Но если молодой господин не являлся отъявленным модником и мог называться «неприхотливым щеголем», журнал рекомендовал ему иметь пару-тройку туалетов на каждый день. На утро «фрак синий или черный, два жилета, в галстуке булавка с бриллиантом или рубином, золотой лорнет на золотой цепочке, часы Бреге или Леруа с привесками.

Вечером темный или серый сюртук, черный галстук; ни часов, ни колец не надевают и вместо лорнета должен быть карманный пистолет, на стальной, вороненой цепочке» («Прибавления» к «Московскому телеграфу», 1826, ч. 12, № 21–24).

Очень хлопотна повседневная жизнь наших героев, успевай только по лавкам да магазинам разъезжать, узнавать о новых тенденциях в модной одежде да изыскать средства для их приобретения. Останется ли время поразмышлять над удобствами и красотой новых туалетов? Вряд ли. Зато у той части мужского населения, которая так раболепно не повиновалась модам, хватало времени на то, чтобы обсудить преимущества новых или старых одежд.

Фрак пришелся по душе далеко не всем. Герой комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» Чацкий заявляет:

«Эка невидаль — критика! Можно подумать, что-то новое сказали! — наверное, так рассуждал щеголь. — Сколько веков нас стыдили, с нас — что с гуся вода!» Гораздо важнее не проморгать в лавке украшения к своему туалету, чем прислушиваться к мнению противников модных одежд. Вот к примеру, тросточка. На первый взгляд — безделица, а без нее никуда! Тросточки делали разными: из черного или розового дерева, китовых усов, витые — из белой и черной или из двух черных палочек, роговые — желтого цвета с крючком наверху или с перламутровым набалдашником. Очень дорогими были тросточки из рога носорога, а самой модной в 20-е годы стала бамбуковая палочка с золотой собачьей или петушиной головой. Щеголи придумали особую манеру носить ее. Палочку брали посредине и, как бы в рассеянной задумчивости, подносили ее конец в виде собачьей морды к губам. Вероятно, дамы не пропускали мимо своих внимательных глазок таких меланхоличных красавцев.

Модной мелочью, способной изменить облик франта до неузнаваемости, стали очки. Журнал оповещал своих подписчиков о том, что мода на зеленые стекла уже прошла и «что щеголи носят ныне вместо зеленых очков — синие».

Небольшая, но важная деталь туалета — кожаный кошелек для денег. Моднику очень часто приходилось его демонстрировать и в лавках, и в магазинах. Нет-нет, вовсе не такой, как у торгашей-разносчиков. Щеголи носили кошельки, раскрашенные в модный цвет резеды, расшитые шелками и отделанные металлом.

Часы и необходимость, и непременное украшение туалета. Часы носили и на цепочках с привесками, которые продевали сквозь жилетные петельки, и шили специальные кармашки для них и в нижнем платье, и в самих жилетах.

Причем все эти мелочи должны были соответствовать внутреннему облику своего господина. Тогда считалось «интересным» представлять себя романтиком. Идеалы романтиков материализовались во всем — и в творчестве, и в характерном внешнем облике. Поклонники романтического направления, с его вечным мучительным разладом идеала и действительности, с его вечными темами «мировой скорби», «мировым злом» и «ночной» стороной души, отказались от ярких тканей и отдали предпочтение черному. Стиль романтиков того времени исключал какое-либо белое пятно в мужском костюме. Теофиль Готье писал, что «было модным тогда в романтической школе быть бледным, синеватым, зеленоватым, немного мертвеннее, если это возможно».

Романтиками называли не только тех, кто зачитывался романтической литературой и пытался быть похожим на ее героев. «Романтиками» называл В. Г. Белинский московских славянофилов. По его словам, они смотрели на жизнь не с практической точки зрения. Современные технические достижения ими воспринимались презрительно, особое место в их жизни находили такие понятия, как «идея», «дух», «любовь» и т. п. В то время как Петербург представлял их противников — «классиков», которые считали себя людьми деловыми и практичными и не «витали в облаках».

Надо было очень неплохо разбираться в модных литературных или социальных течениях того времени, чтобы понять, почему тот или иной господин или госпожа надевали пеструю или черную одежду.

В «Прибавлениях» к «Московскому телеграфу» за 1825 года в № 14 журналист, судя по всему, перепутал романтиков от литературы с романтиками-славянофилами. «Одежды и экипаж показывают ныне, к которой партии в литературе кто принадлежит. Романтики ездят в ландо, или стангопах, запряженных двумя разношерстными лошадьми, любят пестроту, например фиолетовые сюртуки, розовые или лиловые жилеты, русские панталоны, цветные шляпы. Дамы-романтики носят пейзанские шляпки, цветные ленты, три браслета на одной руке, один браслет на другой и убираются иностранными цветками.

Классики поступают совсем иначе. Экипаж их — семейный берлин, или трехместный кабриолет, лошади вороные, платье темных цветов, галстуки просто из тонкого батиста с бриллиантовой булавкой. Дамы-классики не терпят марабу, пестроты в нарядах. Цветы, которыми они убираются — розы, лилии и другие цветы, — классические».

Интерес к истории или историческим событиям тоже находил отражение в модах. Носили двухугольную шляпу «веллингтон» — по имени английского военного деятеля лорда А. Веллингтона (1769–1852), популярного в России в начале века. Цилиндры с широкими полями под названием «а ля Боливар», названные в честь лидера освободительного движения в Латинской Америке Симона Боливара (1783–1830). Причем модники, не питавшие к нему симпатии, носили шляпы с узкими полями — «морильо», названные в честь политического противника Боливара.

В 30-е годы произошли изменения в покрое фрака, его талия опустилась на положенное ей место и кроилась очень узкой. Пышный рукав у плеча демонстрировал, как бы между прочим, хорошо развитые плечи и широкую грудь, при этом кисти рук должны были быть изящными и тонкими.

Одежды надлежало не только сшить по моде, но и носить так, чтобы показать все достоинства тканей и украшений. Например, рединготы, напоминавшие сюртуки, такие же длинные, с такой же высокой застежкой, носили с шалями светло-серого цвета из зефирного сукна и с шелковыми того же цвета пуговицами. В 1833 году «Дамский журнал» советовал мужчинам, «имеющим репутацию знатоков щегольства», носить рединготы из «неразрезного бархата, подбитые плюшем, или астраханской объяриной матерьею».

Плащи, чья история уходит в глубокое прошлое, любимы были, пожалуй, не меньше, чем когда-то епанчи. Молодые щеголи носили их широченными да такими, что находившись в фаэтоне, укрывали плащом весь экипаж. Такой плащ подбивался тогда очень модным синим бархатом цвета «элодин».

Плащ «альмавива» (широкая накидка без рукавов) получил свое название по имени графа Альмавивы — героя комедии Бомарше «Женитьба Фигаро», а еще такой плащ называли испанским. Ходил в нем и А. С. Пушкин, изящно закинув одну полу на плечо. Тогда же носили английский каррик — сюртук (популярны были коричневый и гороховый цвета) с маленькою пелеринкою или капюшоном. М. И. Пыляев рассказывал, что какое-то время в Петербурге очень модным портным считался господин Руч. Рекламируя эти два мужских одеяния — «альмавиву» и каррик, он «в виде живых вывесок пустил» ходить по Невскому молодых людей, двух братьев, в качестве, как бы мы сейчас сказали, моделей. «Для этих живых вывесок бралась ежедневно из манежа лошадь, на которой в означенные часы ехал шагом один из братьев, великолепно задрапированный, в альмавиву, другой же в английском каррике шел рядом по тротуару…

Через полчаса опять встречали братьев, но их роли переменялись: верхом на лошади ехал уже другой брат, а первый выступал по тротуару, драпируясь в альмавиву. Братья где-нибудь под воротами менялись костюмами».

Европейская одежда все глубже и глубже проникала в самые разные слои русского общества; даже купечество, долгое время преданное старинным длиннополым сюртукам, начинало посматривать на платья, предлагаемые французскими портными. Идея о том, что модный костюм откроет тебе любые двери и преобразит жизнь, навязчиво преследовала людей самого разного социального положения. Устремив взоры наверх, туда, где вальяжно расположились великосветские львы, они с жадностью всматривались в их образы, стараясь изобразить из себя нечто подобное.

Об этом явлении писал В. Г. Белинский: «…Большой свет в Петербурге, еще более чем где-нибудь, есть истинная terra incognita [неведомая земля (лат.). — Ред.] для всех, кто не пользуется в нем правом гражданства; это город в городе, государство в государстве. Не посвященные в его таинства смотрят на него издалека, на почтительном расстоянии, смотрят на него с завистью и томлением, с какими путник, заблудившийся в песчаной степи Аравии, смотрит на мираж, представляющийся ему цветущим оазисом; но недоступный для них рай большого света, стерегомый булавою швейцара и толпою официантов, разодетых маркизами XVIII века, даже и не смотрит на этих чающих для себя движения райской воды. Люди разных слоев среднего сословия, от высшего до низшего, с напряженным вниманием прислушиваются к отдаленному и непонятному для них гулу большого света и по-своему толкуют долетающие до них отрывистые слова и речи, с упоением пересказывают друг другу доходящие до их ушей анекдоты, искаженные их простодушием. Словом, они так заботятся о большом свете, как будто без него не могут дышать. Не довольствуясь этим, они изо всех сил бьются, бедные, передразнивать быт большого света — а force de forger — (с помощью воображения — фр.), достигают до сладостной самоуверенности, что они — тоже большой свет».

И если в Москве — купеческом городе — одевались просто и мещанские платья являли собой пеструю смесь национального русского и немецкого костюмов, то в Петербурге даже последний чиновник старался одеваться у порядочного портного и носить «на руках хотя и засаленные, но желтые перчатки…».

Простота и элегантность одежды модников высшего света комично копировалась франтами простого сословия. Рассказывали, что в Париже один острослов назвал таких модников онаграми, что в переводе означает дикий осел.

В очерке «Онагр» Иван Иванович Панаев (1812–1862) описал туалет своего молодого героя. «Его сюртук превосходно обрисовывает его талию: правда, он немножко узок ему и жмет под мышками, но, говорят, модные сюртуки все таковы; булавка с огромным камнем зашпиливает длинные концы его узорчатого галстуха; на бархатном жилете, испещренном шелковыми цветами, висит золотая цепь с змеей, у которой красный глаз под яхонт… Кругом его на десять шагов воздух напитан благоуханием от жасминных духов в соединении с фиалковой помадой…

Как истинный онагр молодой человек превосходно знал все обычаи, переходящие из большого в маленький свет, и ни в коем случае не позволял себе уклониться от них. С благоговением неизобразимым, с чувством робким и трепетным смотрел он на львов, с которыми встречался на улицах и в трактирах, и усиливался рабски подражать им во всем».

Одеться вычурно, научиться сложно излагать свои мысли оказывалось наипервейшей их задачей. В этом они походили на литературных франтов, которые выражались витиевато и напыщенно. Вместо того чтобы сказать «я близок к смерти», говорили, например, «закваска смерти уже бродит во мне» и т. п.

На прогулку такой франт одевался пестро и крикливо в какой-нибудь зауженный донельзя сюртук и васильковый плюшевый жилет с невообразимым галстуком, нелепой булавкой, прицепив к нему целую кучу цепочек с многочисленными брелоками. А на балы являлся в сияющем белом жилете с рисунком в виде золотых цветочков и т. п.

Великосветские щеголи не носили пестрых одежд, не привлекали к себе внимания суетой и кривляньем, а свою исключительность и значимость подчеркивали строгим туалетом и сдержанными манерами. Появилась мода на скуку и хандру — сплин. Образ великосветского «льва» — это некая смесь сдержанного англичанина и утонченного француза. Журнал «Мода» за 1857 год писал: «Держатся они точно так же прямо, как их туго накрахмаленные воротнички: ни сучка ни задоринки; каждая необходимая складка на их платье должна быть непременно на принадлежащем ей месте, изогнутый как-нибудь неизящно корпус — есть верх неизящества…

Посмотрите, вот парочка их выступает по бульвару, нога в ногу, размеренным шагом, ни шире, ни уже, как того требует хороший тон, как того требует их приличная наружность, неподражаемый образец бон тона.

Локти немного назад, руки облиты желтыми или светло-розовыми перчатками. Один из них начинает рассказывать что-то и желает рассказывать с увлечением; он делает жест рукой, но, Боже мой! сколько изящества в этом жесте; широкий рукав безукоризненного покроя сюртука спустился немного к локтю, кажется для того только, чтобы показать ослепительный белизны рукавчик рубахи, рукавчик так искусно отогнутый, так ненаглядно стянутый двойною запонкою, что кажется игрушкою, выточенною из слоновой кости…

Физиономия говорящего ничего не выражает: она и не должна ничего выражать; игра физиономии при разговоре решительный mauvais genre (дурная манера. — Ред.). Зато глаза, о! как дивно эти глаза выражают то презрение к предмету рассказа, то превосходство рассказчика над описываемыми им людьми и обстоятельствами!..

Пусть накрахмаленного человека преследуют пожар, наводнение — он не изменит своего размеренного шага, он не допустит, чтоб его облипший вокруг талии сюртук неграциозно распахнулся… Чем жарче на дворе, тем походка его медленнее, шаги размереннее; он часто снимает шляпу и так же осторожно и изящно укладывает ее на прическе: жарко… Жара для него хуже ада: допустить испарину на свое душистым мылом вымытое, душистою пудрою вытертое лицо, позволить, чтобы пот подмочил артистическую прическу, — помилуйте, да это хуже всех казней египетских… Это, одним словом, mauvais genre».

Как ни обратить внимания на такого господина! В Петербурге, в два-три часа пополудни, на Невский выходили все модники. Демонстрируя свой наряд или свою коляску, новые детали туалета или головной убор, они старались запомнить силуэты чужих платьев, понравившихся им, и со знакомыми обсудить театральные новости. Сколько нарядных господ можно было здесь повстречать, увидеть собственными глазами самые модные туалеты, самые изысканные фраки.

Кстати, о фраках. Как ни странно, время не примирило их противников. Уж полвека он в моде, а то там, то здесь услышишь нелестные отзывы о нем. Русский писатель Михаил Николаевич Загоскин (1789–1852) не упускал случая покритиковать этот наряд. Еще в конце 20-х годов в комедии «Благородный театр» его герой актер Посошков любуется узорчатым кафтаном:

В записках «Москва и москвичи» в разделе «Два слова о нашей древней и современной одежде» Михаил Николаевич писал, что если современный сюртук еще как-то «походит еще на человеческое платье», то фрак, с нелепо вырезанным передом, уж никак не может казаться величавым и красивым. Наоборот, он «смешон и безобразен». Хотя, замечает Загоскин, «красота и величавость одежды дело еще второстепенное», основное ее значение заключается в том, что она укрывает тело человека от «холода и непогоды». И вот этой главной своей функции фрак не выполняет. «Мы в двадцать градусов морозу носим узенькие фраки, которые не застегиваются на груди, и шляпы, которые не закрывают ушей. На это есть шубы и теплые фуражки, скажут мне. Да, конечно! Но в какую гостиную я могу появиться с фуражкою в руке — и не в сто ли раз лучше надевать распашную шубу сверх платья, которая уже сама по себе защищает меня от холоду?»

Писатель размышлял о французских модах и о том, что русские люди нелепо подражают им, чтобы казаться такими же «образованными». «Неужели просвещение и образованность зависят от покроя платья?» — удивленно вопрошал он своего читателя.

Человек здравомыслящий, даже если он и являлся поклонником фраков, задумывался над словами писателя, в чем-то соглашался с ним, с чем-то спорил, но нашим героям, франтам и щеголям, не до чтения. Надлежит каким-то образом изыскать немалые деньги, чтобы пальто заказать или новую шубу справить.

Иностранцев цены на меховые одежды приводили в ужас. Теофиль Готье, посетивший Петербург в 1859 году, писал: «Молодые люди, не военные и не служащие, одеты в пальто на меху, цена на эти пальто удивляет иностранца, и наши модники отступились бы от такой покупки. Мало того, что они сделаны из тонкого сукна на куньем или нутриевом меху, на них еще пришиты бобровые воротники стоимостью от двухсот до трехсот рублей в зависимости от того, насколько у них густой или мягкий мех, темного ли он цвета и насколько сохранил белые шерстинки, торчащие из него. Пальто в тысячу не представляет собою чего-то из ряда вон выходящего, бывают и более дорогие. Это и есть незнакомая нам русская роскошь».

Речь не идет о речном бобре, который стоил сравнительно недорого, имеется в виду мех калана — камчатского бобра. Темный мех его был невероятно густым, плотным и очень красивым. Знаменитая пушкинская строчка «Пушистым снегом серебрится его бобровый воротник» упоминает именно эту пушнину.

А что за дивная манера кутаться в шубу! Не всякий щеголь с первого раза научится, запросто накинув ее, продеть одну руку в рукав, а другую, всунув небрежно в карман, глубоко запахнуться ею. Изящно? Еще как! Да и не только, надетая таким образом, шуба надолго сохраняла домашнее тепло. Подняв ее воротник, надев ватную или норковую шапку, наш модник в своей карете еще долгое время наслаждался на лютом морозе уютным теплом квартиры.

И еще одна деталь туалета — перчатки. Казалось бы мелочь, но перчатки в XIX веке были возведены в такой высокий ранг, что являлись чуть ли не опознавательным знаком, по которому можно было судить о достоинствах или недостатках владельца. Перчатки не снимали почти весь день, их носили и дома, заменив медные ручки межкомнатных дверей, от которых они темнели, на хрустальные. Их шили из кож и тканей под цвет фрака в начале века, в середине самыми модными стали желтые перчатки, черные и белые цвета завоевали симпатии в конце века.

Журнал «Мода» за 1857 год писал: «Сколько мыслей скрывается в перчатке, начиная от смиренной шкурки кролика и от бумажной, замшевой до лайковой перчатки, вышитой шелком! Сколько безконечных значений в различных оттенках лайки. Денди, не говоря ни слова, высказывает, что он едет верхом или что он делает визиты; что он отправляется на свадьбу; едет к посланнику, к портному, швее или в театр. Взгляните на его перчатки и судите сами».

А сколько забот они приносили своим владельцам! Отправляясь на торжественный вечер, модники на всякий случай брали с собой пару свежих перчаток. Если перчатки рвались или пачкались по дороге и при себе не оказывалось запасных, щеголь приказывал кучеру свернуть к ближайшему французскому магазину и покупал новые. А если по каким-то причинам чистых перчаток достать было нельзя — вечер пропадал.

Интересно, сколько времени уходило на то, чтобы подобрать перчатку по размеру да чтобы она сидела на руке безукоризненно?! Парижские мастера спешили на помощь своим клиентам, изменяя способы их застежек.

В романе И. А. Гончарова «Обломов» знакомец Ильи Ильича молодой человек по фамилии Волков, модник и франт, «ослепляя» еще заспанного хозяина дома «свежестью лица, белья, перчаток и фрака…», просвещал его модными новинками.

«— Видели это? — спросил он, показывая руку, как вылитую в перчатке.

— Что это такое? — спросил Обломов в недоумении.

— А новые lacets! [шнурки (фр.)] Видите, как отлично стягивает: не мучишься над пуговкой два часа; потянул шнурочек — и готово. Это только из Парижа…»

Господин Волков не сказал о том, как часто эти самые маленькие пуговки, которые так трудно застегнуть, отрывались в самый неподходящий момент. Представьте, что возле подъезда уже ждет карета. Наш напомаженный, с завитыми локонами франт бросает в зеркало последний взгляд перед выходом. И фрак отлично сидит, и булавка с первого раза удачно сколола новый галстук, и цепочка от часов видна настолько, насколько этого требует последняя мода, и перчатки с цилиндром — последний штрих в туалете нашего героя. Уже бьют часы и пора выходить, возможно, он уже опаздывает. И в тот самый момент, когда он натягивает перчатки, маленькая желтенькая или беленькая пуговка стремительно вырывается из его пальцев и, словно пуля, летит в стену или зеркало. Какая досада!

Зато как поднимается настроение перед выездом на какой-нибудь, бал, когда и волосы парикмахер уложил как нельзя удачно, и новые туфли не жмут, и одежда сидит как влитая, и пуговицы на перчатке не только не оторвались, а сразу послушно вошли в крохотные петельки.

Внимательный глаз, скользнув по одежде и ее украшениям, мог безошибочно определить социальный статус ее владельца. Журналы тех лет напоминали своим современникам о том, что мода подарила такое многообразие тканей, фасонов платья, а главное, таких мастеров, что при желании и развитии собственного вкуса можно одеваться как нельзя лучше, не позориться крикливыми цветами одежды и кучей дешевых побрякушек.

Изящные, простые и вместе с тем самые изысканные костюмы создавали мужские портные, великие мастера своего дела — господа Флорио, Шармер, Сарра, Оливье. В то время как простоватые щеголи отдавали предпочтение вычурным, нелепым туалетам господина Ассысалова.

Во второй половине XIX века прошла мода на тонкие мужские талии, а их линия переместилась немного ниже, отказались тогда и от многоцветности фраков, и от полосатых и клетчатых брюк. Цветные фраки и пестрые жилеты обнаруживали теперь «дурной тон» своего владельца. Фрак и брюки черного цвета с белоснежным жилетом стали отличительным знаком респектабельности, символом преуспевания, достатка и высокого положения в обществе. На смену пышным галстукам пришли более скромные в виде узкой ленты с плоским бантом, закреплявшейся сзади под воротничком при помощи пряжки.

Лучшие фраки в Москве шили в фирме «Сиже», которая располагалась в Малом Гнездниковском переулке. Простые строгие линии фрака предполагали статную фигуру и хорошую осанку, при их отсутствии костюм терял свою представительность. Чтобы скрыть недостатки фигуры, некоторые мужчины были вынуждены надеть корсет. Журнал «Модный свет и модный магазин» в 1884 году оповещал своих читателей о том, что «платье без корсета хорошо сидит особенно при несколько сильно развитой груди. Назначение корсета заключается именно в том, чтобы поддерживать слишком подвижные формы тела».

Обязательной деталью к фраку стали рубашки с вшитым пластроном — туго накрахмаленной грудью. Они оказались сущим наказанием для модников. Пластрон надлежало носить ослепительно белым с отлично заутюженными складками. Он требовал тщательного ухода — особой стирки и глажения. Не каждый щеголь мог себе позволить кучу сменных рубашек, для них шили съемные пластроны, которые крепились на спине и талии завязками. От избытка крахмала пластрон слегка коробился и делал грудь своего владельца нелепо выпуклой. Носить его оказывалось рискованно: господин, претендующий на безупречность своего костюма, мог оказаться в нелепом положении, если завязки при движении ослабевали.

Сюртук, постепенно укорачиваясь, стал прообразом современного пиджака, его носили и мастеровые, и чиновники, и разночинная интеллигенция, и дворяне.

«Золотая молодежь» и «бонвиваны»[23] разных возрастов конца XIX века старались одеваться по картинкам новейших модных журналов или по фотографиям аристократов и миллионеров. Но даже люди, следящие за своей внешностью, в большинстве носили костюмы, сшитые далеко не по последней моде, так как она менялась медленно и только в деталях. Так, костюм пятилетней давности не казался нелепым или смешным. Более внимания уделяли безукоризненному качеству и чистоте своих одежд.

Темные вечерние или светлые летние костюмы требовали совсем небольших дополнений — ослепительной белизны рубашки, дорогого галстука и булавки, кольца, портсигара и часов, желательно от знаменитых ювелиров.

Глава 3 Ювелирные изделия из волос

Мода на античность в конце XVIII — в начале XIX века внесла изменения в ювелирные изделия наших модниц. Помните нашу героиню, которая появилась на своем первом балу в тунике? Так вот представьте, в каком положении она оказалась, когда выяснилось, что ни в ее шкатулке, ни в шкатулке матушки не сыскать ни колечка под греческий наряд, ни браслетика. Конечно, молоденькую девушку на ее первый выход одевали скромно и драгоценностями не увешивали. А вот матушке пришлось внимательно пересмотреть свои сокровища, что-то отдать ювелиру починить да почистить, а что-то и вовсе переделать по модным образцам.

На смену украшениям с бриллиантами, сапфирами и изумрудами пришли подражания античным изделиям. Прозрачные и столь любимые в XVIII веке камни вытеснились на некоторое время украшениями с резными полудрагоценными камнями — геммами. Популярны стали слоистые агаты, ониксы, в которых художник сочетал скульптурные и живописные изображения.

Ф. Ф. Вигель в «Записках» рассказывал, что «бриллианты, коими наши дамы были так богаты, все попрятаны и предоставлены для ношения царской фамилии и купчихам. За неимоверную цену стали доставать резные камни, оправлять золотом и вставлять в браслеты и ожерелья. Это было гораздо античнее».

Как-то подружка нашей героини похвасталась браслетиком, который носила на ножке, это показалось так восхитительно, что захотелось обязательно заполучить подобную безделицу. Цельнометаллические браслеты, украшенные насечкой и гравировкой, носили и на руках, и на ногах. Их делали мастера оружейных заводов в Туле. Несмотря на то, что себестоимость изделий была грошовой, магазины назначали на них цены, сравнимые разве что с ценами на золотые изделия. Здравомыслящие люди укоризненно покачивали головами: мыслимое ли дело, за жестянку, пустяк — такие деньжищи!

Н. И. Страхов в «Переписке моды…» сокрушался: «Можно сказать, что философский камень ныне сыскан, ибо сталь учинилась золотом щегольского света, и притом выдумщики сего железного золота могут переманивать в свой карман подменное и настоящее золото».

А еще нравилось нашей моднице носить одну серьгу в ушке, такая манера показалась очень изящной, в павловские времена этой модой бравировали лихие гусары.

Несмотря на то, что мода рекомендовала украшения с полудрагоценными камнями, бриллианты надевали на придворные балы. Драгоценности у нас любили и носили в таком количестве, что давали иностранцам повод считать, что здесь они дешевы. Женщины унизывали кольцами все пальцы рук, тяжелые подвески серег оттягивали уши, а масса браслетов различной формы обхватывала запястья. Блестели прически, украшенные диадемами, золотыми обручами, венками из искусственных цветов и золотых колосьев и т. п.

В начале XIX века Марта Вильмот с сожалением писала сестре, что ее задумка купить в России недорогие камни и таким образом обогатиться не удалась. «Увы, мой воздушный замок растаял бесследно, ибо бриллианты здесь в той же цене, что и в Англии, тем труднее понять, отчего их так много».

Так что украшения с алмазами хоть и вышли из моды, все же не залеживались в шкатулках своих владельцев. В то же время масса совершенно новых вещиц, созданных в классическом стиле и в стиле ампир, заняла место в ларчиках наших модниц.

В 1812 году, когда патриотичным казалось отказаться от французского языка и парижских мод, когда достали старые бабушкины одежды и нашили себе сарафанов, тогда-то и вернулось увлечение старинными украшениями: широкими браслетами-запястьями, длинными серьгами, головными уборами, усеянными жемчугом.

Правда, уже через пару лет под влиянием модного литературного направления, сентиментализма, ювелиры создали массу новых украшений. Особой популярностью пользовались медальоны с локонами возлюбленных или медальоны с их миниатюрами, браслеты и кольца, всевозможные украшения с какими-нибудь «чувствительными» девизами. В 1828 году новинкой стал браслет-«эсклаваж», или «сердечная неволя». Журнал «Московский телеграф» в № 12 писал: «Так называют новые браслеты, соединенные цепочкой с кольцом, эти браслеты вывозят из Одессы; замок у них утвержден сердечком, которое отпирается маленьким ключиком. Известная девица Надежа едва ли не первая в Париже явилась с таким браслетом, играя роль Федоры в модной пьесе «Эльва, или Русская сирота»».

Актриса Надежа (Надежда) попала во Францию, как предполагали журналисты, с русскими войсками в 1814 году.

Спустя несколько лет такие же браслеты, украшенные эмалью, все еще выдавали за новинку. «Дамский журнал» (№ 38) за 1833 год сообщал: «Появился новый род эмалевых браслет. Сии браслеты, богато отделанные, соединяются с кольцом посредством небольшой цепочки, которая движется, извиваясь от кисти руки до одного из пальцев. Отделка цепочки и кольца должна быть в одном роде с браслетами. Это фантастическое украшение надевается равномерно на перчатку».

Наша героиня, к этому времени немолодая дама, с удовольствием носила их. Одно время считалось модным надевать по несколько браслетов на правую руку и один на левую.

Кстати сказать, некоторые мужчины тоже носили браслеты. Один из знакомых А. С. Пушкина рассказывал, что поэт надевал браслет под одежду на левую руку выше локтя. Его браслет украшала зеленая яшма и «турецкая надпись». И что вроде бы этот браслет представлял собой два обруча, один из которых располагался у кисти, а другой — у локтя, а между собой они соединялись цепочкой.

Пристрастие же к прозрачным драгоценным камням в то время снова усилилось. Прически украшали золотыми и серебряными гирляндами и букетами разноцветных камней. В середине 20-х годов модная дама могла прочитать в журналах, что на балах и вечерах приветствуется обилие бриллиантов. Ими украшали головные уборы, кольца, заколки, броши и различные ожерелья, которые надевали по несколько сразу, а если одно, то такое же широкое, как браслет. Самым модным считалось золотое ожерелье, состоящее из пяти медальонов, скрепленных пучками роз.

Из Парижа доходили слухи о невероятно богатых бриллиантовых диадемах, которые входили в моду. Были они настолько широкими, что волосы виднелись только на макушке. Нашей героине очень приглянулась диадема в форме дубового венка, усыпанная изумрудами. Были диадемы в форме букетика ландышей, мирта и т. п.

Если балы восхищали взоры присутствующих огнем бриллиантов и блеском золота, то в театр надлежало украситься скромно, надеть лишь серьги и фермуар. Фермуаром называли недлинное ожерелье.

«Ужасно» понравилось модницам всех возрастов головное украшение под названием «фероньерка» — обруч или цепочка с драгоценным камнем посредине, который спускался на лоб. Фероньерку надевали так часто, что, по замечанию журнала «Молва» за 1831 год (№ 36), она начала выходить из моды из-за того, что «уже слишком много отдавали предпочтения по сравнению с прочими украшениями, злоупотребляли, так сказать, и вкус и приличие».

Все эти украшения казались многим дамам столь неотъемлемыми и необходимыми деталями туалета, что даже в дни траура при дворе, когда носить их считалось неприличным, одна щеголиха решила закрасить блестящие бриллианты густым черным лаком и все же явиться в них.

Наряду с украшениями из драгоценных металлов с камнями широкое распространение получили совсем простенькие изделия. Газета «Молва» в 1832 году (№ 75) сообщала, что к числу недорогих, но модных украшений относятся черные бархатные ленточки, которые надевали на шею и скрепляли кулоном или брошкой из стекляруса. Этот милый убор дополнялся таким же бархатным браслетом, застегнутым стеклярусной пряжечкой, и серьгами из стекляруса.

Серьги к тому времени выросли в длину, и журнал «Молва» в следующем году напоминал своим читательницам, что популярными остаются необыкновенно длинные серьги, бриллиантовые или жемчужные, которые представляли собой виноградную или смородиновою ветку с цветами и плодами.

Мужские украшения по сравнению с предыдущей эпохой стали несравненно скромнее. Уже никто не осыпал свои камзолы драгоценными камнями, никто не носил трости с набалдашником, украшенным золотом и бриллиантами, никто не заказывал шляп с невероятным числом драгоценных камней. Строгие фраки и сюртуки потребовали не менее строгих и изысканных ювелирных изделий.

Здесь несколько слов хочется сказать не столько о модных изделиях, сколько о том, что представляли собой в ту пору собрания драгоценностей некоторых миллионеров. Представление о них дает рассказ М. И. Пыляева о загадочном графе В-ком. Говорили, что он имел богатое собрание картин лучших мастеров, но прославился в начале века коллекцией драгоценных камней и редких ювелирных вещей, которые хранились в застекленных шкафах его кабинета. «Коллекция его золотых эмалированных табакерок считалась первою в Европе; между ними находились известные в целом свете двенадцать эмалированных табакерок с живописью знаменитого Петито. Табакерки эти некогда принадлежали французскому королю, и о них существовало много рассказов. Несколько столовых сервизов В-кого тоже изумляли богатством и изяществом, особенно золотой сервиз со вставленными драгоценными каменьями. Между редкостями В-кого был известный… сапфир, изменявший свой цвет после захождения солнца…. В настоящее время такие камни, как описанный сапфир, теряющий свою окраску при искусственном освещении, не представляют редкости: сапфиры, переходящие при свечах в фиолетовый и розоватый цвет, ценятся в десять раз ниже тех, которые не теряют своей настоящей синей окраски. Таких камней и помимо сапфиров в настоящее время существует много, как напр., хризобериллы, дихроиты и т. д.».

Вероятно, Михаил Иванович все же пишет не о сапфире, а об александрите — разновидности хризоберилла. Эти минералы добываются в разных уголках планеты, а у нас, на Урале, такой камень был впервые найден в 1834 году минералогом Н. Норденшильдом и назван по имени царевича, впоследствии царя Александра II.

Пыляев рассказывал, что граф уделял своей коллекции уйму времени: «Все петербургские ювелиры собирались у него ежедневно, как на биржу, по утрам и приносили вещи или брали их из его витрин. Известный ювелир Я. Д. Дюваль вел для него даже переписку с Парижем, Лондоном и Амстердамом, и через тогдашнего банкира барона Раля им переводились за границу и получались оттуда огромные суммы денег».

Но как ни велика и ни роскошна такая коллекция, всех бриллиантов на себя не нацепишь — немодно и неприлично. Широкую популярность получили золотые булавки для галстука с античными сюжетами, например, в виде маленького золотого тирса. Тирс — жезл Диониса и его спутников, увитый плющом и виноградными листьями с шишечкой наверху. Носили булавки в виде небольшой кисти винограда с двумя эмалевыми листками или в виде золотого крестика, покрытого черной эмалью. Часто булавку украшал лишь один камень — бриллиант или жемчужина.

Рассказывали, как одна заботливая и немного наивная мамаша, увидев на одном богатом моднике изящную булавку с крупной жемчужиной, обратила внимание своего сына на такое скромное и в то же время изящное украшение. Бедная матушка и догадаться не могла, что это была редчайшая жемчужина ценой в состояние.

Непременным мужским украшением оставались кольца. В 1826 году журнал «Московский телеграф» (№ 13–16) предлагал щеголю обязательно обзавестись широким золотым перстнем, который занимал всю нижнюю фалангу пальца. Его носили на мизинце. На одной стороне кольца изображались фрукты, а на другой — цветочная гирлянда. Спустя несколько лет, в 1831 году модникам советовали обратить внимание на перстни с сердоликом. Небольшой прямоугольный камень обрамлялся золотом, на нем вырезали две готические буквы или герб.

В 30-е годы мужчины и женщины вновь оценили красоту цепочек и подвесок. Мужчины носили золотые цепочки на шее в петлицах фрака или сюртука. Женщины украшали ими свои прически и платья. Цепочки выступили в роли подвесок, к ним крепились часы и брелоки. Разнообразные шателены, как встарь, украсили туалеты своих поклонниц.

Однажды наша героиня засмотрелась на портрет своей еще молодой матушки. Красивая нарумяненная дама, с высокой пудреной прической, была одета в пышное платье из золотой парчи, украшенное шателеном. Нашей героине стало немножко грустно оттого, что все в жизни повторяется, и оттого, что она так скоротечна. Чтобы немного развеять эти печальные мысли, она полистала «Дамский журнал» за 1833 год.

Двенадцатый номер поместил на своих страницах заметку о булавке «шаривари», которую прикалывали к лифу платья. К булавке прикреплялись три цепочки, они соединялись на какой-нибудь стороне и имели привески в виде курильницы, печатки и т. п.

В 43-м номере статья рассказывала об одной моднице, что носила шателен в виде маленького кошелька, сшитого из черного атласа с цветной вышивкой. Кошелек держался на двух золотых цепочках, которые, в свою очередь, прикреплялись к золотому крючку, цеплявшемуся к поясу платья. Кошелечки шили из бархата, отделанного кружевами или блондами, и цепляли к крючку из агата или металла, украшенному эмалью или резьбой. В таком кошелечке носили батистовый платок, обыкновенный кошелек, несколько визитных карточек и ключи.

Шателены, по словам журнала «Северный цветок» (№ 38), утратили популярность к 1859 году.

Мода предлагала массу интересных вещиц. Начали, к примеру, украшать женские прически различными бархатными сетками. Их отделывали золотой тесьмой, драгоценными камнями, жемчугом или недорогими стеклянными бусами. Такая сеточка укладывалась на косе, и с нее «премиленько» свисали длинные кисти бус. Журнал «Мода» (№ 5) в 1857 году рассказывал о забавном случае, связанном с подобным украшением.

На каком-то большом обеде у одной из дам разорвались нитки бус, что украшали ее волосную сетку. Бусины не только раскатились по всему столу, но и в большом количестве оказались в тарелке ее соседа графа N. Сей эпизод очень расстроил графа, известного гурмана, который в ту минуту самозабвенно поглощал отменные трюфели. Когда же стеклянные бусинки оказались частью его кушанья, лакомство пришлось отдать лакею, и граф, по свидетельству очевидцев, «следил печальным оком за трюфелями, как следят за исчезающим видением».

Невероятными по красоте и материалу были ювелирные украшения из волос. Не удивляйтесь, именно из обычных человеческих волос. Журнал «Мода» в 1857 году (№ 1) сообщал, что французский ювелир Лемоннье изобрел особую технику плетения. Например, кругленькая коротенькая косичка, сплетенная из большого числа тонких волосяных прядей, становилась браслетом после того, как ее укрепляли золотыми деталями, а застежку украшали бриллиантами. Если волосы были темными, то изделие удивляло своей необычностью. А живой неповторимый блеск светлых волос и искусное плетение создавали иллюзию металла, похожего на платину. Сливаясь с настоящим золотом, переливаясь драгоценными камнями, украшение становилось подлинным шедевром ювелирного искусства. Лемоннье создал целую коллекцию таких поделок, она состояла из всевозможных гребней, рукояток кинжалов, искусно оплетенных прядями, флаконов для духов и браслетов.

Но известность украшения из волос получили еще раньше. Гоголевский герой повести «Невский проспект» художник Пискарев, очарованный красотой некой незнакомки, видит во сне предмет своего обожания, видит ее всегда разной и всегда прекрасной.

«Боже, какая радость! Она! Опять она! но уже в другом виде. О, как хорошо сидит она у окна деревенского светлого домика! Наряд ее дышит такою простотою, в какую только облекается мысль поэта. Прическа на голове ее… Создатель, как проста эта прическа и как она идет к ней! Коротенькая косынка была слегка накинута на стройной ее шейке; все в ней скромно, все в ней — тайное, неизъяснимое чувство вкуса. Как мила ее грациозная походка! Как музыкален шум ее шагов и простенького платья! Как хороша рука ее, стиснутая волосяным браслетом!»

В середине века страсть к всевозможным дорогим и замысловатым украшениям оказалась так велика, а армия их поклонниц так выросла, что представительницы титулованного общества решили отказаться от них. Они вернулись к скромным, дорогим и изысканным камеям. Журнал «Мода» в 1857 году в № 1 не без доли иронии сообщал: «Камеи (всякого рода и коралловые) есть по преимуществу принадлежность аристократии. Обыкновенная женщина отдаст предпочтение изумруду, рубину, аристократка — камее».

Правда, подобная мода не распространялась на ювелирные изделия, которые надевали на придворные балы. Букетики цветов на скромных платьях, сшитых по заказу в Англии у лучших портных за невероятные деньги, были прикреплены изысканными бриллиантовыми булавками. Трогательная бархатная ленточка удерживалась на шее драгоценным редчайшим камнем. Две-три нитки отборного жемчуга с простеньким на первый взгляд белым платьем из тафты оценивались в состояние. Хотя при этом не следует забывать о том, что придворный этикет не позволял щеголять в украшениях более дорогих, чем у членов императорской семьи.

Драгоценности императорской фамилии по своей красоте и дороговизне не знали себе равных. Фрейлина двора Анна Федоровна Тютчева в своем дневнике в день крещения великой княжны Марии Александровны записала: «Когда я пошла поздравить цесаревну, она показала мне великолепные украшения из драгоценных камней, которые ей подарил государь, государыня и наследник цесаревич: диадему из рубиновых звезд с расходящимися бриллиантовыми лучами и такую же парюру на корсаж. Цесаревна подарила мне красивую брошку из жемчугов с бриллиантами».

Парюрой называли ювелирное украшение или набор украшений, включавший в себя до пятнадцати предметов. Так называемая большая парюра состояла из диадемы, ожерелья, серег, браслетов, колец, пуговиц, застежек и т. д. и предназначалась для придворных торжеств.

Журнал «Вестник моды» за 1888 год (№ 4) сообщал, что количество женских ювелирных украшений столь велико, что «нынче самой молоденькой девушке дают в приданое настоящие царские ларчики, и каждый год она прибавляет к своим безделушкам какую-нибудь красивую драгоценную вещь». Среди них всевозможные гребенки и шпильки с бриллиантами, золотые булавки с драгоценными камнями, украшения для причесок с жемчугом или камнями, броши и заколки в виде фибул, кольца, браслеты, серьги и т. п.

Во второй половине XIX века изменилась форма многих изделий. Вышли из моды длинные серьги с привесками, им на смену явились небольшие, они не всем пришлись по вкусу. Немолодые модницы отдавали предпочтение традиционно длинным серьгам, которые притягивали внимание своей величиной и отвлекали взоры от морщинистой, увядающей кожи. Модницы, не имевшие возможности по первому веянию моды сменить ювелирные украшения или даже переделать старые на новые, также носили серьги, купленные еще в середине века.

Модными считались круглые серьги, состоящие из одной жемчужины, одного сапфира или изумруда, окруженного мелкими бриллиантами. Носили круглые небольшие или овальные броши. В центр изделия помещался полудрагоценный камень, окруженный бриллиантами, или вместо него мастера вставляли какие-нибудь старинные монеты или медали.

С бальными платьями носили, как выразился корреспондент журнала «Вестник моды» за 1888 год (№ 4), «колье всех сортов: жемчужные, бриллиантовые в виде ошейника». Корсажи платьев украшали мелкими бриллиантами, выкладывая их в виде различных цветов и листьев. Браслеты делали из жемчуга и драгоценных камней, молоденькие модницы обожали браслеты, на замочке которых крепился шарик. Перестали носить круглые узкие браслеты, отдали предпочтение широким, украшенным камнями. Тонкие золотые кольца с крупными драгоценными камнями унизывали женские пальчики.

Что касается бриллиантов, то, по замечанию автора этой заметки, написанной в 1888 году, в «настоящее время бриллианты не дороги на месте, а потому не мешает воспользоваться случаем, чтобы купить их». Правда, замечательно звучит?

Мы не станем выяснять финансовые возможности разных франтов и щеголих из самых разных социальных слоев русского общества, а обратим ваше внимание лишь на то, что в конце XIX века, как никогда раньше, возросло увлечение драгоценностями.

В 1894 году журнал «По морю и суше» (№ 38) рассказывал: «Особенно в моде теперь драгоценности, их все больше и больше надевают. Начали носить даже длинные серьги, которые не были в моде со времен наших бабушек. Более всего носят жемчуг, особенно в виде колье в несколько жемчужных рядов, перехваченных бриллиантовыми пряжками. Кроме того, теперь начали украшать переднюю часть корсажа ценными камнями: жемчугом, рубинами, сапфирами и даже изумрудами… Мода на камни столько распространилась, что даже ручки зонтиков отделывают теперь сапфирами и рубинами… волосы тоже украшают камнями…»

А корреспондент журнала «Вокруг света» за 1895 год (№ 27) спешил известить своих читателей, что «один знаменитый лондонский башмачник… изготовил для леди N пару вышитых туфлей, украшенных рубинами, изумрудами и сапфирами за 4500 фунтов стерл.». И это еще не все, некая вдовствующая маркиза заказала пару туфель, украшенных бриллиантами, причем стоимость драгоценных камней простиралась до 12 тысяч фунтов стерлингов (свыше 100 тысяч руб.).

А еще рассказывали, как некая дама (очень богатая) потеряла в Париже в Большой опере один из крупнейших бриллиантов, весом в 25 каратов (по размеру с некрупный грецкий орешек). Камень выпал из оправы.

Наши модницы не отставали от иноземных по роскоши и богатству. Так одна из представительниц богатейшего и замечательного рода Демидовых, навещая как-то свою приятельницу, потеряла крупный бриллиант, он тоже выпал из оправы. Когда она вернулась домой и обнаружила пропажу, то подняла на ноги весь дом, камня не оказалось. Вечером она вновь заехала к знакомой, чтобы деликатно справиться о возможной находке. Хозяйка ничего не знала, но тут же приняла меры. Слуги начали искать и… нашли! Камень был такой невероятной величины, что одна из служанок приняла его за пробку от графина и водрузила на полагающееся, как ей показалось, место. Целый день необыкновенный бриллиант венчал собой графин с водой. Журнал «Нива» (1892, № 49) успокоил читателей, бриллиант вернулся к хозяйке. Говорят, камни любят своих владельцев.

К драгоценным камням в это время появился почти научный интерес. Дамы не только бравировали величиной драгоценных камней (которые, как и сейчас, были редкостью и принадлежали богатейшим людям страны), но и стремились удивить знакомых собственными познаниями в области минералогии, рассказать почти фантастические истории, связанные с добычей и обработкой камней. Обо всем этом писали тогда журналы «Вокруг света», «Нива», «Иллюстрированный мир» и др.

В конце века свет увидела книга М. И. Пыляева «Драгоценные камни», в которой автор рассказал и об истории знаменитых исторических камней, и о местах, где их добывают, об их обработке и, конечно, упомянул о лучших столичных ювелирах. В Петербурге «по богатству драгоценных камней первым считался господин А. Д. Иванов», а в Москве славились художественной чеканкой на серебре и золоте господа Хлебников и Овчинников. Может быть, именно к ним надлежало обратиться с заказом на портсигар…

Мода на «курение табаку» в середине века распространилась даже среди женщин. Казалось бы, совсем недавно их нежное обоняние не переносило этого ужасного запаха. В самом конце XIX века курили папиросы, сигары, «крученки», а вот трубки почти вышли из употребления. Продавали папиросы под названиями «Царские», «Сенаторские», «Баронские», «Княжеские», «Заря», «Бабочка», «Константинопольские», «Роза», «Небывалые», «Успех», «Золотая марка» и др. В коробки с папиросами вкладывался листочек с предсказаниями или стихами. Папиросы носили в алюминиевых, никелевых, черепаховых, кожаных, серебряных и золотых портсигарах; чем состоятельнее человек, чем тоньше его вкус, тем изящнее оказывался его портсигар. Некоторые из портсигаров, изготовленные руками мастеров известных фирм, такой, как, скажем, К. Фаберже, являлись произведениями ювелирного искусства. Украшенные вензелями своих владельцев, их гербами или еще чем-либо по вкусу владельца портсигары отделывались крупными драгоценными камнями.

Многие курили папиросы, вставляя их в элегантные мундштуки, которые делали из стекла, янтаря, пеньки, дерева или тростника. Когда подходили на улице к неизвестному человеку и просили у него закурить, то приподнимали шляпу и говорили: «Позвольте закурить». Воспользовавшись любезностью незнакомца, опять приподнимали шляпу, легко кланялись, на что в ответ получали вежливый взаимный поклон.

Наш рассказ об украшениях, конечно, далеко не полный, можно было бы вспомнить о той роли, которую они играли в жизни своих владельцев, о тех хлопотах, что доставляли они, о том, как ювелиры состоятельных людей следили за их чистотой и переделывали по новой моде устаревшие изделия, и еще об очень многом. Мы же коснулись лишь некоторых новостей в моде на ювелирные изделия, чтобы представить заботы модников по выбору и смене драгоценностей.

Глава 4 Опальные румяна

Изменения, которые произошли в конце XVIII века в дамском платье, повлияли и на макияж Вы еще не забыли нашу героиню, что вместе с маменькой отправлялась на свой первый бал? Юной красавице ни к чему румяна да белила. В светлой тоге, с белокурым пучком волос на ветреной головке, с намеренно выбившимися завитыми локонами, с нежной, не тронутой косметикой кожей, она казалась ожившей богиней.

Матушке новый наряд не шел. Фигура грузновата, ткань платья не для ее возраста — уж очень прозрачна, низкий пучок ей и в молодости не шел, а нарумяненное лицо напоминало деревенских баб да девиц, раскрасневшихся от работы в поле. Расстроилась до слез. На помощь пришла дочка: «Ах, что вы, маменька, право! Кто же сейчас румянится!»

Она проворно распорядилась принести воды. После того как матушка умылась, слегка набелилась и лишь коснулась губ неяркой помадой, молоденькая «богиня» улыбнулась: «Вот теперь вы бесподобны!»

Старшей так не казалось, но спорить с дочкой не хотелось. Туалет менять не будешь, и с модой не поспоришь.

Яркая косметика у молодого поколения щеголих была не в чести. Новые туалеты не соответствовали старинной манере краситься. Прошло увлечение на одежды из тяжелого бархата и парчи, на бесчисленное количество бантиков и пышные веера, а с ними и на высоченные пудреные прически, на яркий румянец и кокетливые мушки. И большую роль сыграла не только мода на одежду, но и мода на новых героев художественной литературы.

В конце века в литературе господствовало сентиментальное направление, зародившееся в Европе и Америке во второй половине XVIII века. Оно было представлено творчеством Жан Жака Руссо, а в России Николаем Михайловичем Карамзиным. Сентиментализм объявлял чувство, а не разум господином человеческой природы, влияющим на поведение и поступки человека. Вслед за сентиментализмом в литературу ворвалось романтическое направление. В Европе его представляли Э. Т. Новалис, А. Гофман, В. Скотт, Дж. Байрон и другие, а в России одним из создателей этого направления стал Василий Андреевич Жуковский. В дальнейшем наиболее ярко романтизм проявился в произведениях М. Ю. Лермонтова и Ф. И. Тютчева.

Русские дамы конца века стали завзятыми читательницами, чего нельзя было сказать об их бабушках и прабабушках. Увлеченные героинями романтических произведений, любовными томлениями и переживаниями, модницы стремились подражать их чувствам, настроению и внешнему облику. Бледность и томность пришли на смену оживленным лицам. Да и вообще модной становилась женщина бледная и печальная — «знак глубины сердечных чувств». Ведь еще Овидий писал, что всякий влюбленный должен быть бледен. Бледность — признак любви.

Румяные щеки пристало иметь крестьянке, «благородная женщина должна убегать такого недостатка: сухощавость, бледность, томность — вот ее достоинства…» — с сарказмом замечал журнал «Зритель» в августе 1792 года. В. А. Жуковский в «Алине и Альсиме» скажет, что хоть и «мила для взора живость цвета, / знак юных дней; / но бледный цвет, тоски примета, / еще милей».

Вообще яркие искусственные, да и природные румяна оказались в почете лишь у провинциалок и купчих, которых уже давно обвиняли в полном отсутствии и вкуса, и меры. Столичные щеголихи свысока взирали на румяные лица красавиц «внутренних губерний» и называли их свежесть дурной манерой.

Однако подобная мода оспаривалась немолодыми дамами с увядающей кожей, для которых косметика являлась необходимостью, и теми, кто был критически настроен по отношению к женщинам с бледными лицами. Уже в начале XIX века многие вернулись к румянам. Молоденькая Марта Вильмот отдавала предпочтение собственному природному румянцу, она писала, что многие дамы красились довольно ярко: «Естественный румянец я предпочитаю румянам, особенно если ими пользоваться на манер московских дам». Ее очень удивила внешность одной знатной молоденькой грузинки: «Тонкие черты юной княгини говорили о природной красоте, но она сильно красилась (по обычаю своей страны), под слоем румян совершенно терялась прелесть ее прекрасного лица, и мы видели перед собою лишь неподвижную безжизненную маску».

Мода разделила дамское общество на тех, кто не пользовался румянами, и тех, кто не мог без них обойтись. Что делать, если кожа не так свежа?

Полемика вокруг румян развернулась на страницах журналов.

В 1806 году «Дамской журнал» опубликовал заметку «О румянах», составленную в форме диалога некой французской дамы и английского милорда. Дама защищала румяна, а ее собеседник всячески противился их употреблению. Договорились до того, что сравнили негодование женщин, которое могло быть вызвано запретом румян, с негодованием, вызванным в свое время распоряжением о бритье бород. «Возьмем, к примеру, Петра Великого. Когда он уничтожал стрельцов, никто ему не препятствовал; но лишь выдумал обрить русским бороды, недовольные тотчас возмутились… Со своей стороны, не ручаюсь за безопасность того, кто осмелился бы запретить модницам румяниться!» — заключила Нинона.

Немолодая женщина, увы, не может похвастаться красотой кожи: «… не век останешься в пятнадцатилетием возрасте… Мужчины приневоливают нас всегда казаться милыми, для того потребно помощью искусства разцвечать увядшие прелести…»

Умело наложенные румяна возвращают лицу и привлекательность, и живость. К тому же Нинона пользуется качественной косметикой: «Взгляните на мой туалет: он не для щегольства, а для сбережения здоровья. Белил совсем не употребляю; пудру держу без всякой примеси; моюсь свежею водою из реки, а не колоневою. Что касается до моих румян, так это, по уверению моего парфюмера, настоящая квинтэссенция растений».

Англичанин будто только и ждал этого суждения о компонентах и тут же обрушил все свое красноречие на эти самые составляющие: «Тебя обманывают, Нинона. Невозможно, по химии, разрушать растения на первые начала так, чтобы выходили из них румяна. Этот порошок всегда составляется из ядовитой мази, особливо когда продавцы, под видом улучшения, подпускают в него часть белил, сурика и других металлических приготовлений, как то висмут, свинцовую известь и прочее…»

Подобные доводы не убедили собеседницу отказаться от своих привычек, более того, она согласна рисковать здоровьем, лишь бы не выглядеть так жалко, как выглядят англичанки с их бледностью и болезненной изможденностью.

«Мне часто случалось видеть в спектаклях англичанок, у которых цвет лица томный и, так сказать, мертвый…»

Честерфильд, так зовут ее приятеля, тут же обвинил во всем искусственное освещение, при дневном свете, уверял он, кожа на лицах его соотечественниц обладает всеми утонченными оттенками натуральных цветов. Нинона не стала спорить, она осталась при своем мнении. Закончило их спор заявление Честерфильда о том, что румяна были изобретены женщинами легкого поведения. Хитрая подруга лукаво заметила, что после подобного замечания она не будет пользоваться румянами, но и ему придется довольствоваться лишь ее дружбой, а не любовью.

Румяна, споры о которых растянулись на десятилетия, давали возможность некоторым сплетницам злословить в адрес друг друга, на страницах альманаха «Кабинет Аспазии» за 1815 год некая дама с иронией говорила о знакомой: «… госпожа С… всех пленяет красотой (ведь румяна здесь не дороги)…»

Героиня драмы М. Ю. Лермонтова Нина между прочим скажет:

Старшее поколение людей, выросшее на модах прошлого века, уже не меняло своих привычек. На балах и собраниях можно было встретить седоволосых стариков, одетых по старинке в пудреные парики, камзолы и чулки. Они благоухали мускусными или амбровыми духами, а пожилые женщины красовались кокетливыми чепчиками и ярким румянцем на увядших ланитах.

В повести А. С. Пушкина «Пиковая дама» (1833) графиня и в старости «сохранила все привычки своей молодости, строго следовала модам семидесятых годов и одевалась так же долго, так же старательно, как и шестьдесят лет тому назад», и так же, как и раньше, красилась румянами.

Постепенно мода на «все античное» ослабила свои позиции, пришло увлечение историческими костюмами, будь то французские моды XVIII века или костюмы более ранних эпох.

По словам М. Ю. Лермонтова, в салонах Петербурга собиралось общество, пестреющее нарядами и туалетами самых разных веков: «В одеждах их встречались глубочайшая древность с самой последней выдумкой парижской модистки, греческие прически. Увитые гирляндами из поддельных цветов, готические серьги, еврейские тюрбаны, далее волосы, вздернутые кверху a la chinoise, букли a la Sevigne, пышные платья наподобие фижм, рукава, чрезвычайно широкие или чрезвычайно узкие».

Лермонтов пишет о прическе, что носили китайские женщины, и прическе, названной в честь маркизы Севинье (1626–1696) — знаменитой французской писательницы, с обликом которой были знакомы русские по картинам. В ее прическе волосы, разделенные прямым пробором, ниспадали с висков множеством завитых локонов.

Иногда прическе давали имя мастера, который ее создал, — Сержана, Крууза, Нарциса или Нарденя. Большую часть волос собирали на макушке, где из них делалась свободная причудливая петля, укрепленная вертикально. Ее украшали ниткой жемчуга и перьями. Оставшаяся часть волос, по обе стороны лица у висков и над ушами, закручивалась в локоны, красиво закалывалась и опускалась, прикрывая мочки ушей.

Разнообразие одежд и причесок невольно влекло за собой разную манеру наносить макияж, и в конце концов румяна вновь прочно обосновались на туалетных столиках наших модниц. В лавке плутоватого француза в 20-е годы продавались помада «Тубероза», духи «Резеда», притирание «Молоко девушки» и, конечно, румяна «Роза».

В праздничные дни в городской пестрой толпе гуляющих можно было встретить нарядных и разрумяненных женщин — жен мелких чиновников, компаньонок, экономок, швей, цветочниц… В произведении Г. Т. Полилова-Северцева «Наши деды купцы» описывается день тезоименитства императрицы Марии Федоровны, в 30-е годы его отмечали 22 июля, праздник сопровождался гуляньем и фейерверком в Петергофе.

Праздники сменялись буднями и в середине века новые поколения модниц решили внести изменения в свой облик. Для начала изменили прически. Если в первой половине XIX века женские прически открывали лоб и прикрывали часть щек и шею, то во второй половине все было с точностью до наоборот.

Короткие передние волосы завивали на папильотках, кудельки укладывали на лоб, а остальные завитые волосы разделяли на две части. Их зачесывали кверху и закалывали. Таким образом на лоб нависали завитушки челки, а шея и большая часть лица оголялись. Разнообразные пучки вообще были очень популярны.

Тогда же стали вновь ярко румяниться и белиться. Журнал «Мода» в 1857 году (№ 5 и № 23) писал о том, что мода «раскрашивать лицо приняла в Париже баснословные размеры… Румяна в моде, но белила имеют преимущество; к ним неразлучно употребляется и синяя краска, которую проводится вокруг глаз полоса, придающая лицу вид страдальческий, утомленный, болезненный, интересный: это считается хорошим тоном».

Правда, сам корреспондент не видел в этом ничего хорошего, рисовая пудра так густо покрывала женские лица, а глаза так сильно замазывались черной краской, что, по его мнению, такая красавица глазами походила на угольщика, а белизной неживой кожи на Пьеро.

Авторы многочисленных статей о косметике призывали русских женщин вооружиться здравым смыслом и быть разборчивее в ее выборе. В 1863 году журнал «Модный магазин» (№ 22) писал: «Мы должны сообщить нашим читательницам, как исторический факт, манию современных европейских женщин разрисовывать свои лица. У вас есть брови и ресницы, но они белокуры и не густы, а мода требует, чтобы они были черны и чтобы взгляд был поэтический и глубокий, как у гаремных красавиц. Тогда вы запасаетесь таинственным карандашом и слегка проводите им по бровям и ресницам; а если глаза ваши не прорезаны классической миндалиной, вы удлиняете их посредством того же карандаша. Иные дамы нетерпеливы и дают слишком много воли таинственному карандашу, так что разрез глаз доходит у них до висков — тогда это делается чудовищно. Кроме карандаша есть коричневая краска, которой намазывают под глазами, что придает им, как говорят, удивительный блеск и одушевление, хотя для непосвященных в тайну искусства темные круги под глазами кажутся только болезненным проявлением. Затем есть разные кремы для убеления и смягчения кожи, кармин для окрашивания щек, голубая лазурь для проведения жилок на плечах и на шее.

Все эти средства доведены в настоящее время до возможного совершенства и не делают такого вреда, как прежние белилы и румяна, но какая же порядочная женщина станет себя разрисовывать?! К тому же эти косметики очень дороги — промышленность пользуется слабостью женщин к самоукрашению».

Журналы уже не пытались бороться с пристрастием к косметическим товарам, но теперь чаще, чем когда-либо, рассказывали о работе ученых и промышленников над улучшением качества. Румяна пытались делать более стойкими, чтобы они не осыпались в течение дня, искали новые составляющие для белил, от которых бы кожа не только не портилась, но и, напротив, становилась свежей и упругой.

На страницах журнала «Воскресный досуг» (1864, № 67) автор заметки «Хорошо ли румяниться и белиться?», рассказывая о вреде цинковых белил, рекомендовал пользоваться такими, как «Blanc francais», созданных на основе талька, или «Eau de perles», состоящих из смеси крахмала, талька и извести.

Румяна продавались в виде порошков и помад. «Rouge en poudre» наносили на щеки при помощи маленького узелка из батиста или кисеи. Правда, они очень быстро осыпались с лица. А вот румяна «Rouge en pommade», изготовленные в виде крема или помады, оказывались самыми практичными. На кожу их наносили пальцем, они не осыпались и даже не размазывались от слез.

Продавали так называемые «листовые румяна». Их делали так: красящееся вещество наносили на бумагу и давали ему высохнуть. Кусочек шерстяной материи смачивали в воде, терли ею бумажку с краской и, после того как тряпочка покрывалась красной краской, наносили ее на щеки.

Румяна «Rouge en crepons» получили свое название от слова «крепоны» — куски шелкового или крепового газа, свернутые в виде узелка. На такие узелки накладывали румяна и с их помощью красились. «Крепоны» довольно долго удерживали краску, и ими пользовались продолжительное время.

Лучшими румянами считались кремообразные «Rouge au carmin en pots», они состояли из кармина и талька, а продавали их в фарфоровых горшочках.

В Париже работала фабрика «Monin», выпускавшая разнообразные румяна, заполнившие и наш российский рынок.

Для подкрашивания жилок и вен делали краски голубоватые и синеватые, для чего смешивали тальк с лазурью. Эти краски тоже продавали в фарфоровых баночках. Дамы, набелив лицо или руки, брали маленькую растушевку, обмакивали ее в эту краску и прорисовывали на своем лице или руках вены. Рассказывали, что умелые «художницы» делали это очень искусно. Кавалеры придавали немалое значение таким жилкам, они казались им «немыслимо» нежными.

Сажа употреблялась в краске для бровей и ресниц, ее соединяли с маслом и мылом, чтобы она не осыпалась и была эластичной.

Парфюмерно-косметические фабрики выпускали кремы для «омоложения» и смягчения кожи, устраняющие ее дефекты и недостатки; масла для ванн, жидкости для укладки волос — фиксатуары, жирные помады для этих же целей и многое другое. «Вода» против загара и от веснушек, произведенная во Франции, называлась «Lait antephe lique»; крем, рекомендованный на ночь, — помада «Помпадур»; летний легкий крем, освежающий кожу, — «Creme foide mousseuse», «Султанские» помады обещали сберечь кожу от загара и предохранить от веснушек.

Правда, журнал «Модный магазин»(186З, № 4) не советовал модницам обольщаться их эффектными названиями, такими, как «Султанские» помады, «Бальные» притирания или «Серальские воды». «Чудесные свойства их, ежедневно прославляемые на последних страницах газет, большею частью принадлежат к области фантазии». А содержащиеся кислоты при постоянном их употреблении могут нанести ощутимый вред здоровью, что, по заверению автора, случалось нередко. Поэтому рекомендовали делать кремы самим в домашних условиях, используя натуральные продукты, что не только сберегало деньги, но и вреда не приносило.

Домашняя нехитрая и надежная косметика вовсю соперничала с покупной. Так, с давних пор знали и ценили эффект льда, который освежал и сохранял упругость кожи. Марта Вильмот не без гордости писала матери о том, что и она храбро приобщилась к этим обычаям. «Каждое утро мне приносят пластинку льда толщиной со стекло стакана, и я, как настоящая русская, тру им щеки, от чего, как меня уверяют, бывает хороший цвет лица…»

В косметических целях использовали сметану, молоко, свежие огурцы, клубнику и прочее, что с давних пор помогало в уходе за кожей.

Молодые люди с неменьшим вниманием относились к своей внешности, и потому не сказать о мужской косметике было бы несправедливо.

В то время когда юные красавицы осваивались с туниками и греческими прическами, щеголи коротко остригли свои довольно длинные волосы и отпустили бакенбарды. Модно считалось подкрашивать волосы в темный цвет или носить белокурые волосы и темные бакенбарды. В 20-е годы густые бакенбарды шли от самых ушей и сходились на подбородке. Одно время модной была прическа с длинной челкой, которую зачесывали на глаза. Потом волосы завивали на папильотки, поднимали их спереди в виде петушиных гребней и называли «а-ля коки».

Укладывали волосы с использованием различных помад. Щеголь так густо покрывал ими волосы, что, по словам современников, блестел головой «словно индеец». К тому же помады портили шляпы, подкладка их моментально пропитывалась жиром.

Некоторые модники еще пользовались румянами, но большинство ограничивалось тем, что обильно окропляло себя духами.

Женщины относились к разрумяненным и надушенным представителям сильного пола по-разному. Одни эту манеру не приветствовали, другие не видели ничего предосудительного в том, что их современники, как и древние римляне, окропляли себя благовониями и проводили изрядное количество времени за туалетом. Третьи твердо стояли на том, что все хорошо в меру.

Сестра Марты Вильмот Кэтрин с нескрываемой неприязнью говорила о московских молодых повесах. Она писала в 1806 году: «Одетые в новые костюмы, напудренные и напомаженные, они неслышной походкой появляются у дверей, пытаясь пробраться в этот ужасный мир старших, а французы-наставники смотрят, какой эффект произвел первый поклон их воспитанников». Ей по сердцу другие, что служат в Петербурге при дворе или в армии и не столько думают о красоте своей внешности, сколько о долге и службе.

Насколько модная мишура вошла в повседневную жизнь мужчин, иллюстрируют произведения наших писателей. А. С. Пушкин в «Евгении Онегине» описывал туалетный столик своего героя:

Эти строки относятся к рассказу Руссо о Гримме, о том самом, что так усердно следил за своей внешностью. Пушкин двумя строками своего произведения примирил поклонников и противников моды, его фраза «быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей» как афоризм дожила до наших дней.

Герой лермонтовской поэмы «Сашка» — точная копия молодого повесы Онегина:

Утро молодого человека рисует Иван Иванович Панаев. Его герой Петр Александрович Разнатовский после занятий с учителем танцев, (некоторые движения в мазурке ему никак ловко не давались) переходит к туалету и зовет своего слугу.

«— Гришка, завиваться! — закричал молодой человек. Через пять минут Гришка, в засаленном сюртуке, с сережкой в ухе, явился перед барином. Гришка воспитывался в цирюльне на Гороховой, в той самой цирюльне, на окне которой золотыми буквами начертано: «Зало для стришки и зафивки волос цена 20 ко. се. И выбрить».

Барин развалился на стуле перед зеркалом, замурлыкал что-то из «Фенеллы»,[24] закинул назад растрепанную голову, и Гришка приступил к своей должности. Три раза охлаждались и три раза раскалялись щипцы; голова барина покрывалась завитками; барин только изредка поморщивался и вскрикивал: «Больно, болван!»

По окончании завивки Гришка отворотил бесконечные рукава сюртука своего, подшитые посконной холстиной, растер на грязных ладонях пятирублевую помаду «Violette» и принялся отделывать голову барина.

— Гришка! Помадь пожирнее да виски фиксатуаром натри, — говорил барин».

«Уборка волос», как говорили раньше, завершена. «Весь в завитках, смотрясь в зеркало и прищуриваясь, барин начал прохаживаться в своем кабинете между стульев и пощелкивать языком».

Мода на прически в первые три десятилетия предлагала их широкий выбор, носили «а la jeune France» («во вкусе молодой Франции»), «а la Russe» («по-русски»), «а la moyen age» («по-средневековому»), «а lа Titus» («как у Тита»)[25]. Здесь были и кудельки, и гладко подстриженные волосы, но объединяло их довольно короткая длина.

Так получилось, что мы в основном говорили о молодых героях, что же касается зрелых мужей, то картину дополнят строки из стихотворения Н. А. Некрасова «Папаша»:

Кстати об усах, усы требовали от своего владельца, пожалуй, столько внимания и забот, как ничто более в мужском туалете. Николай Васильевич Гоголь в «Невском проспекте» посвятил замечательнейшие строки сему предмету мужской гордости: «Все, что вы ни встретите на Невском проспекте, все исполнено приличия: мужчины в длинных сюртуках с заложенными в карманы руками… здесь встретите бакенбарды… усы чудные, никаким пером, никакою кистью неизобразимые; усы, которым посвящена лучшая половина жизни, — предмет долгих бдений во время дня и ночи, усы, на которые излились восхитительнейшие духи и ароматы и которых умастили все драгоценнейшие и редчайшие сорта помад, усы, которые заворачиваются на ночь тонкою веленевою[26] бумагою, усы, к которым дышит самая трогательная привязанность их поссесоров[27] и которым завидуют проходящие».

Заботы об усах занимали в мужском туалете такое значительное место, что многие писатели того времени рассказывали о разнообразных косметических приемах, с помощью которых форма усов, их цвет и густота доводились до безупречного состояния.

Герой рассказа В. М. Гаршина «Денщик и офицер» Стебельков при помощи складного зеркальца в желтой деревянной оправе и «Венгерской» помады доводил свои усы до возможного совершенства. Тургеневский франт лейтенант Ергунов «усы красил персидскою фаброй, которая, впрочем, отливала больше багрянцем и даже зеленью, чем чернотой».

Наш герой-франт выкрасил свои усы, завил и обмазал их помадой, велел парикмахеру уложить волосы в модную прическу. Бакенбарды тщательно расчесал и ногти отполировал специальной пилочкой. В конце концов, по словам Козьмы Пруткова[28], «ногти и волосы даны человеку для того, чтобы доставить ему постоянное, но легкое занятие». Теперь оставалось завершить свой туалет последним штрихом — духами.

Глава 5 Ненавистные «пачули»

В XIX веке парфюмерное производство в Европе определилось как искусство, у него появились свои законодатели и мастера высокого класса: Герлен создал знаменитую «Воду императрицы», Молинар «Папоротник» («Fougere»). В мир парфюмерии, где до этого времени главенствовали только французские мастера, пришли парфюмеры других стран, все увереннее заявляли о себе фирмы Англии, Германии и Италии.

Еще в XVIII веке была основана английская фирма «Fioris», знаменитая духами «Santal wood» и «Ormond» с запахом папоротника, «Red-Rose», «Lili of the Valley» с ароматом ландыша, «Stephanotis» (переводится как «букет новобрачной») или «Malmaison» с запахом гвоздики и мужские духи «Elit».

Другой фирме «Geo F. Trumper», основанной в 1875 году, любители духов благодарны за «Wellington», «Skye» и «Eau de Portugal» («Португальскую воду»).

В Германии в конце XVIII века появилась фирма «Muelhens», известность которой принес «Originale de Cologne 4711».

Огромный российский рынок быстро знакомился с произведениями этих парфюмерных домов. Ароматы вместе со своими владельцами — путешественниками, дипломатами, чиновниками и купцами — неоднократно пересекали границы многих государств.

В первой половине XIX века интерес вызывали парфюмерные произведения, созданные на основе цветочных запахов с примесью амбры и мускуса. Не менее популярным было и розовое масло. Марта Вильмот рассказывала домашним, как некий господин, прибывший в Россию из Константинополя в 1803 году, подарил Дашковой три флакона розового масла, один из которых княгиня оставила себе, другой отдала племяннице, а третий — Марте. Девушке понравился запах: «Не правда ли, письмо это хорошо пахнет? Я его надушила».

Со временем число поклонников розового масла только возросло. Продавцы этого популярного товара внакладе никогда не оставались. Бывали случаи, когда купец закупал розовое масло с одной-единственной целью — поправить пошатнувшееся финансовое положение, одна такая операция гарантировала прибыль без особого коммерческого риска. Единственное, что вставало на пути от продавца к покупателю — высокие пошлины на таможне.

Некий предприимчивый крепостной крестьянин, а фактически — купец, Николай Николаевич Шипов, оказавшись в сложном материальном положении, решил поправить его торговлей розовым маслом. Чтобы повысить доход от операции, он в 1832 году пытался скрыть товар от таможни. Но товар обнаружили, конфисковали, задержали на очень длительный срок, что в итоге сделало всю операцию убыточной.

Конечно, были и удачливые контрабандисты и честные предприниматели, и везли они не только розовое масло. В России парфюмерию любили ничуть не меньше чем в европейских или восточных странах.

Император Николай I отдавал предпочтение духам «Parfüm de la Cour» («Придворные духи»), в его комнате рядом с большим трюмо стояли сабля, шпаги и ружье, а на приделанных к раме трюмо полочках — склянка духов, этих самых «Придворных».

Не меньше любили духи в обществе не столь титулованном. Об их популярности рассказывают записки французского путешественника, писателя, маркиза де Кюстина, побывавшего в России в 1838 году.

Маркиз, наделенный литературным талантом, к тому же обладал тонким обонянием и чуть ли не единственный из путешественников сразу обратил внимание на запахи чужой страны. В Петербурге он поселился в гостинице своего бывшего соотечественника господина Кулона. «Воздух комнаты был насыщен каким-то странным запахом гипса, извести и пыли, смешанным с запахом мускуса». Запахи мускуса и амбры постоянно преследовали маркиза: «Русские распространяют вокруг себя довольно неприятный запах, дающий о себе знать даже на расстоянии. От светских людей пахнет мускусом, от простонародья — кислой капустой, луком и старой дубленой кожей». В Москве на гуляньях возле Новодевичьего монастыря опять «… запах кожи, спиртных напитков, кислой капусты, пива, сала от солдатских сапог, мускуса и амбры от господ — смешивались самым невыносимым образом и не давали возможности дышать». В Нижнем Новгороде «… к обычному букету русских запахов присоединились обильные винные испарения…».

Аромат мускуса к этому времени вышел из моды и в Европе, и в России. В газете «Молва» (№ 73) еще в 1832 году сообщали о том, что этот запах «изгнан из хорошего общества», и нам остается предположить, что либо маркиз большую часть времени сталкивался с представителями «другого» общества, либо несколько предвзято относился к нашим соотечественникам.

Справедливости ради заметим, что от запахов некоторых духов, вернее от их количества, страдали и сами их поклонники. Мода на обильное окропление себя и своих одежд прочно вошла в быт франтов и щеголих. Правда, у некоторых подобная лавина ароматов вызывала, как сейчас говорят, аллергию: тошноту и головную боль, но лечились опять-таки ароматами — нюхали одеколон.

Светские обычаи и вежливость рекомендовали духи в ограниченных количествах, особенно резкие. Их навязчивость вызывала раздражение присутствующих и давала повод подозревать владельцев в нечистоплотности и желании замаскировать собственный неприятный запах.

Вообще упоминание о косметических средствах и духах все чаще и чаще встречается в художественной литературе и начинает играть в ней заметную роль. Парфюмерия и косметика так же, как и силуэты платьев, и архитектурные стили, определяли эпоху, социальное положение своего владельца, оценивали его вкус и становились незримым звеном, связующим прошлое и настоящее.

Писатели XIX века пытались раскрыть роль духов в жизни человека. Немецкий философ Артур Шопенгауэр (1788–1860) назвал обоняние основным чувством памяти, поскольку ничто, кроме запахов, не вызывает в человеке так внезапно и отчетливо воспоминаний о давно прошедших событиях.

В произведениях И. С. Тургенева чувственные запахи мускуса и амбры заставляли героев вспомнить о прошлом, вызывали волнение, тревогу и грусть. В «Дворянском гнезде» старуха княжна Кубенская, разрумяненная и надушенная амброй «Richelieu», в свои семьдесят лет и всем своим видом, и своим характером являлась олицетворением ушедшего века.

Героиня повести «Несчастная» Сусанна вспоминала отца, которого всегда боялась и от которого всегда пахло амброй. Амброй пахли и конфеты, которыми он угощал ее. «А придешь, увидишь эти большие унылые комнаты, эти пестрые штофные мебели, этого приветливого и бездушного старика в шелковой «дульетке» нараспашку, в белом жабо и белом галстуке, с манжетками на пальцах, с «супсоном» пудры (так выражался его камердинер) на зачесанных назад волосах, захватит тебе дыхание душный запах амбры, и сердце так и упадет».

А в «Истории лейтенанта Ергунова» охочий до женского пола Кузьма Васильевич был завлечен в разбойничью ловушку красавицей Колибри. Пораженный и неожиданной встречей, и красотой молоденькой девушки, простодушный лейтенант не подозревал, какая угроза нависла над ним. А смуглянка Колибри усилила его влечение сильным запахом мускуса, курительными свечками, песнями и танцами, чтобы потом опоить его зельем, убить и ограбить.

В обществе, где внешность определяла социальное положение человека, духи подчеркивали не только принадлежность своего владельца к той или иной социальной прослойке, но характеризовали его вкус и воспитание. В романе А. Ф. Писемского «Масоны» немолодая вдова полковника Зудченко Миропа Митриевна хоть и жила «в весьма грязном и безлюдном московском переулке», за собой следила и все еще модничала, одевалась весьма франтовато, «… волосы на ее висках были, сколько возможно, опущены низко; бархатная черная шляпка с длинными и высокоприподнятыми полями и с тульей несколько набекрень принадлежала к самым модным, называемым тогда шляпками Изабеллины; платье мериносовое, голубого цвета имело надутые, как пузыри, рукава… и, сверх того, от всей особы ее веяло благоуханием мусатовской помады и духов амбре».

Хотя в любом правиле — свои исключения. В рассказе А. П. Чехова «Актерская гибель» «… даровитый артист был в прюнелевых полусапожках, имел на левой руке перчатку, курил сигару и даже издавал запах гелиотропа, но, тем не менее, все-таки сильно смахивал на путешественника, заброшенного в страну, где нет ни бань, ни прачек, ни портных».

Гелиотроп — травянистое растение, цветущее мелкими бархатистыми сиренево-фиолетовыми цветками, с запахом ванили. «Сильный, очень приятный и знакомый запах поразил его (Литвинова. — Ред.). Он оглянулся и увидел на окне в стакане воды большой букет свежих гелиотропов» (И. С. Тургенев «Дым»).

Живой нежный аромат цветов противопоставлялся чувственным, животным запахам мускуса и амбры, которые олицетворяли уже не только моду прошедшего века, но и довольно посредственный вкус. Во Франции во времена Второй империи (1852–1870) императрица Евгения, законодательница мод и устроительница придворных праздников, привила обществу любовь к пьянящим запахам, созданным на основе пачулей.

Пачули — парфюмерное сырье растительного происхождения — полукустарник рода погостемон, растущий в тропиках, из сухих листьев которого получают пачулевое масло. Запах его очень необычен, он одновременно камфорный, землистый и древесный. Если Ее Величество наслаждалась этим ароматом, ощущая его изысканность, вероятно, как и большинство ее подданных, то последующее поколение воспринимало запах пачулей с нескрываемым раздражением.

«Первое, что поразило его (Лаврецкого. — Ред.) при входе в переднюю, был запах пачули, весьма ему противный» (И. С. Тургенев «Дворянское гнездо»).

В рассказе Н. В. Успенского «Любовное объяснение» горничная Саша укоряет своего воздыхателя Васю:

«— А что я от тебя видела? Раз только купил у разносчика духов пачули, да и те пропали.

— Я спрятал их в кухне с хомутами. Барыня пришла и стала ругать меня: «чем, говорит, это воняет?» Я сказал, что сыромятными кожами, а она не поверила. «Нет, говорит, это пачуля. Подай сюда!» И унесла с собою, а куда девала — неизвестно».

Неприятен этот запах и Леониду Андреевичу Гаеву из «Вишневого сада». Между персонажами рассказа В. М. Гаршина «Медведи» заходит разговор о медвежьем жире, от которого якобы хорошо растут волосы. И Ольга Павловна заказывает себе такую помаду для волос у аптекаря, который интересуется, с каким запахом она должна быть: «… Непременно-с, непременно-с, Ольга Павловна. Даже с духами. Вы что предпочитаете — пачули или иланг-иланг?»

«Иланг-иланг» тоже духи, созданные из цветов тропического дерева с одноименным названием. Они обладают душистым ароматом, похожим на гиацинтовый и нарциссовый. Между ароматами пачулей и иланг-илангом весьма значительная разница, но и те и другие пользовались большой популярностью в обществе. Но вообще модными становились ароматы тонкие, нежные.

В рассказе А. П. Чехова «Толстый и тонкий» герой, респектабельный чиновник, «такой же красавец и щеголь», как и в гимназические годы, благоухал «хересом» и «флердоранжем». «Херес» — это понятно что, а «флердоранжем» называли цветы апельсина, здесь имеются в виду духи на их основе. Цветы за свой запах пользовались большой популярностью, они символизировали целомудрие, и невесты украшали ими свой подвенечный наряд.

«Гелиотроп», «иланг-иланг», «флердоранж», назовем еще «лоделаванд» — это ароматическая вода, получаемая от перегонки лаванды, вот, пожалуй, наиболее распространенные в то время духи. В «Истории лейтенанта Ергунова» щеголь «Кузьма Васильевич надел новый, с иголочки мундир… и, побрызгав на себя лоделавандом, вышел из дому». В «Пестрых письмах» М. Е. Салтыкова-Щедрина: (Федот Архимедов. — Ред.) «каждое утро казанским мылом моется и лоделавандом рот полощет». В произведении Н. Я. Данилевского «Беглые в Новороссии» «Аксентий с хозяйским слугой курил на раскаленных плитках лоделавандом, прогоняя запах недавнего обеда».

Пристрастием к духам, созданным на основе цветочного сырья, отличалась последняя русская императрица Александра Федоровна. Юлия Александровна Ден, ее подруга, рассказывала о пристрастиях Ее Величества к парфюмерии. Александру Федоровну трудно было назвать модницей в том смысле, который мы вкладываем в это понятие, имея в виду, что такая дама не пропустит ничего новенького из товаров, поступивших на прилавки или в обиход под названием модных, будь то мебель, одежда, галантерея или парфюмерия. За модой Александра Федоровна не гналась. «Никогда не забуду, — пишет Юлия Ден, которую императрица по-дружески звала Лили, как неприятно поражена была Государыня, когда ей предложили надеть узкую юбку.

— Неужели вам действительно нравится такая юбка, Лили? — спросила она.

— Видите ли, Ваше Величество, — растерялась я. — C’est a la mod.

— Да разве это юбка? — возразила она. — Что же, Лили, докажите мне, что в ней удобно. Попробуйте-ка пробегитесь. Посмотрим, как вы в ней бегаете».

Ногтей она никогда не полировала, не делала маникюр, потому что этого не любил сам Николай Александрович.

«Гостиная Ее Величества, известная как Лиловый будуар Императрицы, представляла собой чудную комнату, где можно было наблюдать пристрастие ее хозяйки ко всем оттенкам лилового цвета. Весной и в зимнее время воздух в ней был пронизан ароматом сирени и ландышей, которые целыми корзинами присылали во Дворец с Ривьеры… Вторая гостиная представляла собой просторную комнату, где предметы убранства и обивка мебели были всех оттенков зеленого цвета. По желанию Ее Величества в углу была пристроена небольшая лесенка и антресоли, которые весной утопали в фиалках».

Любовь к цветам определила пристрастие государыни к парфюмерии. Юлия Ден вспоминала, что она очень любила духи под названием «Белая роза» парфюмерной фабрики «Аткинсон». Они, по словам императрицы, были прозрачными, без всякой добавки и бесконечно ароматными. В качестве туалетной воды она использовала «Вербену».

Дочери же любили парфюмерию больше, нежели их матушка. Девушки занимали две спальни, одна из них принадлежала Ольге и Татьяне, другая — Марии и Анастасии. «Просторная комната, разделенная портьерой, служила их высочествам туалетной и ванной… Принимая вечером ванну, они добавляли в воду духи, а для ее смягчения — миндальные отруби. Как и их Августейшая родительница, девочки обожали парфюмерию непременно фирмы «Коти». Татьяна предпочитала «Jasmin de Corse» («Корсиканский жасмин»), Ольга — «Rose the» («Чайную розу»), Мария Николаевна то и дело меняла духи, но чаще всего останавливалась на «Сирени», а излюбленными духами Анастасии Николаевны были «Фиалка».

Кроме духов и одеколонов XIX век знал и предлагал модникам массу различных освежителей воздуха для помещений, «саше» для ароматизации белья и одежды и ароматизированных вод для ванн.

Письмо все той же Марты Вильмот отцу, написанное в самом начале века, рассказывает об экзотической, на взгляд девушки, курительнице.

«Как приятно, что посылка с всякими пустяками смогла хоть немного развлечь вас! Догадались ли вы, что любопытная вещица из Тулы — это приспособление для окуривания комнат? Внутрь кладется древесный уголь, поджигаются благовония, и какой-нибудь бородатый крепостной или чаще отлично напудренный лакей ходит, помахивая ею, и эта штучка расточает аромат по всей анфиладе комнат. А теперь, я полагаю, ей предназначено будет лежать спокойно на стальной каминной полке…»

Князь Петр Андреевич Вяземский (1792–1878) в мемуарах «Старая записная книжка» писал: «На красивом столе стояла филигранная курильница, в которой горели аравийские благовония». Жгли курительные свечи из ладана, стираксы, амбры, мускуса и т. д. Благовонные курительные порошки продавались под пышными названиями, например «Венский» или «Французский королевский порошок». Последний составляли из смеси высушенных розовых лепестков, стираксы, фиалки, гвоздики и «коричневого цвета». Порошок высыпали на горячую металлическую поверхность, и он, разогреваясь, распространял вокруг себя приятный запах.

Также использовали жидкие смеси — благовонные уксусы. Популярными были «лимонный», «бергамотовый», «розовый» или «лавандовый». Уксус капали, к примеру, в ложечку и держали над лампой или на специальную курительницу с металлической пластиной, которая подогревалась свечкой. Или просто брызгали на угли камина.

Нюхательные соли часто выступали в роли ароматизаторов. Их составляли из равных частей нашатыря и душистых масел, того же лимонного, бергамотного и любого иного. Например, на ярлыке флакончика с «Лавандовой солью» написано: «Самое лучшее и самое приятное курительное средство. Действует освежающе. Для очищения комнатного воздуха следует на несколько минут открыть склянку».

Насмехаясь над слабостью своего героя к парфюмерии, Владимир Михневич писал в романе «Москвичка»: «… располагала гостя к благочестивым помыслам какая-то неизъяснимая, мистическая атмосфера, которая била ему в нос и неощутительно разливалась ароматным елеем по его легким, едва он переступал порог жилища Платона Амвросиевича Болотова.

Медовый запах комнатных цветов смешивался с едва уловимым испарением лампадного масла и тонким куревом мирры, растворенных в легком, освежающем эфире душистого туалетного уксуса. И при этом — никакого вульгарного жилого запаха, а тем менее оскверняющего святое место, неблаговонного — едкого запаха табаку.

В общем — схимническая атмосфера праведника чистоплотного, благовоспитанного и элегантного. Так пахнет в кельях иных настоятельниц женских монастырей, бывших до пострижения светскими дамами и поддерживающих сношения с изысканными богомольцами из большого света».

В 1863 году на прилавках магазинов появилось новомодное приспособление для распыления жидких ароматов. Журнал «Модный магазин» поместил на своих страницах рекламу распылительного устройства: «В русском косметическом магазине на Невском проспекте против Гостиного Двора продается машинка для распрыскивания духов. Она состоит из двух стеклянных трубочек. Ту, которая длиннее, опускают в пузырек с духами, а в короткую дуют, и из того места, где преломлены трубочки, вылетает тончайшая душистая пыль, распространяющаяся по комнате лучше всякого куренья».

Ароматные уксусы и спирты предназначались для обтираний и ароматизации воды. Так же использовались и туалетные воды. Их получали путем перегонки благовонных высушенных растений или кореньев с водой. Прилавки магазинов пестрели «Мятной» туалетной водой, «Лимонной», «Анисовой» и др.

Не вышли из моды «саше» — сухие благовонные смеси, предназначенные для ароматизации белья, шкафов и карет. Как и раньше, «саше» делали и в виде шелковых подушечек, и в виде мешочков и изящных по форме конвертов. Ароматный порошок не просто насыпали в подушечку: тонкие слои ваты пересыпали этим порошком, эти несколько слоев завертывали в тонкую папиросную бумагу и зашивали в подушечку или любую другую форму. Например, в саше «Резеда» входили: фиалковый корень, розовый лист, гвоздичное масло, гераневое масло, бергамотное масло и др. Эти маленькие подушечки или конвертики украшали интерьер комнат, карет, дополняли костюм. Кроме этого предлагалось пропитывать благовониями даже вату для подбивки одежды.

Вторая половина XIX века с ее бурно развивающимися наукой и промышленностью вызвала профессиональный интерес к ароматам, хотелось упорядочить их великое многообразие, создать систему или таблицу, как-то научно классифицировать их. Английский парфюмер Пиесс провел аналогию между ощущениями органов слуха и обоняния. Он считал, что ароматы воспринимаются обонянием по-разному в зависимости от их летучести, а летучесть подобна амплитуде звуковых колебаний. Чем меньше амплитуда, тем ниже звук и тем он продолжительнее действует на слух. Чем меньше летучесть, тем слабее аромат и тем дольше он действует на обоняние. Чем больше амплитуда, тем выше звук и тем интенсивнее и более кратковременно его действие.

Пиесс расположил все ароматические вещества в виде нотной гаммы, где гармонические аккорды как бы образовывали букеты ароматов. Был создан даже некий орган для духов, в котором душистые вещества располагались на нем в соответствии с этой разработкой.

По этой схеме ноте «до» соответствовали ароматы ананаса, жасмина, розы, камфоры, герани, сантала, пачулей. «Ре» — бергамота, миндаля, фиалки, ванили. «Ми» — вербены, цедры, апельсина, акации, ириса, ротанга, левкоя. «Фа» — цибета, амбры, жонкили, туберозы, мускуса, бобровой струи. «Соль» — магнолии, сирени, душистого горошка. «Ля» — лаванды, бобов тонка, сена. «Си» — перечной мяты, божьего дерева, корицы, гвоздики.

Хотя сам Пиесс в рецептах духов не очень-то пользовался этой разработкой, видимо, традиционно полагаясь на собственный вкус и развитое обоняние.

Глава 6 Народная косметика. «Набелись, моя милая, нарумянься, душа…»

Рассказывая о косметике столичных модниц, мы лишь вскользь упомянули о народной косметике, но в XIX веке деревенские модницы пускались на такие хитрости по изобретению румян и белил, что невозможно не рассказать о них чуточку подробнее.

К «притираниям», «мазилиям», как называли белила и румяна в деревнях, женщины прибегали так часто, что обычай этот обратил на себя пристальное внимание этнографов. Причем красились и некоторые мужчины. Пытаясь выяснить, почему это обыкновение широко распространилось в народе, ученые пришли к таким выводам: либо обычай связан с подражанием высшему сословию, либо культура употребления косметики уходит корнями в такую старину, что истоки ее надо искать в ритуалах древнейших народов.

Из поколения в поколение бытовые познания в области косметологии передавались в устной форме от матери к дочери. Потом они нашли место в рукописных Травниках и Зелейниках, где наряду с рецептами настоев и отваров для лечения различных заболеваний встречаются советы по уходу за кожей. Например, от загара и веснушек наставляли умываться сывороткой, парным молоком или огуречным рассолом и т. п.

Крестьянские бабы и девки знали, что румяна можно получить из корней ландыша. С корней сдирали кожу, содержащую «червленой цвет», сушили ее и настаивали на воде, к которой прибавляли квасцы. Использовали и спелые ягоды ландыша. В качестве румян употребляли так называемую траву румянца — Синяк красный (Echium rubrum). Румянами служили и свекла, и водка, настоянная на красном сандале с сахаром.

Белилами мог служить порошок, натертый из стеариновой свечи, но, как правило, женщины покупали обычные свинцовые белила. Брови «чернили» (наводили) сурьмой, жиром и углем.

Обычай некоторых женщин чернить зубы дожил до середины XIX века. Писатель, археолог, член Общества истории и древностей российских Андрей Гаврилович Глаголев, проезжая через тульские земли в 1823 году, писал: «Размалеванное белилами лицо и черные зубы почитаются здесь красотою нежного пола…»

В каких случаях красились? Да, вероятно, как и сегодня особые почитательницы косметики красились, когда было на то время и желание, а вот на гуляньях и свадьбах ею пользовались в избытке, хотя опять-таки многие из тех, кто от природы был красив, косметику не употребляли, хотя имели ее.

В конце XIX века этнографы, собирая материалы о быте народов, населявших империю, отметили, что румяна, белила и сурьмила были в большом употреблении у женщин и особенно у девушек почти повсеместно, доказательством служат многочисленные народные песни. В одной из них поется:

А вот дочка обращает внимание своей матери на то, как ловко она украсила себя: «Погляди, родима матушка, каково я нарядилася, каково набелилася, каково нарумянилась».

В следующей муж сердится на свою жену, которая не принесла обед в поле. И вот он, голодный и злой, едет домой с намерением наказать — «выстегать» жену. Когда же видит ее разрумяненную, набеленную, красивую, то душа его радуется и гнев улетучивается:

В песнях, затрагивающих взаимоотношения мужчины и женщины, нередко упоминаются подарки галантерейная мелочовка и косметика, мужчина не случайно дарит их: веселая румяная подруга, неравнодушная к себе, вызывает удовольствие и у него:

Издавна в обязанность жениха вменялось одаривать и невесту, и подружек невесты косметикой и пестрыми ленточками, тесьмой и т. п. В ларце или шкатулке, которую жених через дружку дарил невесте, среди туалетных принадлежностей лежали «белила мыльца духовитого», «частозубая расчесочка» и румяна.

Иногда к свадебным платьям прилагали костяные коробочки для белил и румян, они прикреплялись к костюму.

На Пинеге в состав свадебного ритуала входил обряд «белил», жених давал деньги на белила. Он опускал их в рюмку с вином, откуда невеста доставала их, или давал деньги ей в руку. По этому поводу устраивалось угощение.

Свадебный ритуал также предполагал мытье в бане, где девушки красились.

Хотя есть сведения и о том, что белились и румянились сандальной настойкой до бани, а в бане лишь поддавали пару, чтоб белила и румяна скорее «впарились в лицо».

Русский ученый-этнограф Н. Г. Ордин описал в конце XIX века увиденный им ритуал мытья в бане перед сватаньем: «… Катя с подружкой кончили мытье Тани и подали ей белила и румяна; потом, притворив немного входную дверь, сказали: проходите, кому черед, — впаривать белила да румяна!..

Таня, несмотря на то что без белил и румян была гораздо лучше, по обычаю набелилась свинцовыми белилами и нарумянилась сандальной настойкой с квасцами донельзя. Подружки ее сделали то же и до такой степени поддавали пару, что жар стал едва выносим. Делалось это для того, чтобы белила и румяна лучше и скорее впарились в лицо…»

С водой, умыванием и мылом связаны акты свадебного ритуала в различных областях России. Например, в Псковской губернии в свадебных песнях «мылами» называли румяна и белила. В Архангельской губернии исследователи записали свадебный акт после венца — умывание. Сваха с приговором «на бело умыться, хорошо снарядиться во белые белила, в красные румяна» ставила на стол притирания, и все гости начинали «умываться». Там же был обычай белиться наутро после брачной ночи у колодца, где и девки, и молодые бабы, и ребятишки окачивались колодезной водой.

Этот обряд связывали с северно-русским обычаем обхода дворов под названием «Умойте». Он происходил на рубеже весны — лета, в день Аграфены Купальницы девушек одаривали разными предметами туалета и украшениями.

Обычай краситься во время хороводов и игрищ был не менее широк. В Курской губернии в дни традиционных праздничных танков (хороводы, преимущественно плясового характера) участники, мужчины и женщины, наряжались, и женщины ярко раскрашивали себе лица румянами и белилами, причем косметика наносилась толстым слоем. «Курские губернские ведомости» (№ 78) в 1900 году писали: «Лица девушек… представляли нечто ужасное. Взглянув на них, вы невольно могли подумать, что все они замаскированы. Так они были выбелены и нарумянены. Каждая из тогдашних девушек (и женщин) не то что намазывала, или подкрашивала свое лицо, или гримировала его, нет, на этом, так сказать, основном материале производилась полная операция. Поверхность лица была выбелена тщательным образом, резко оттеняя цвет кожи на шее; на щеках были нарисованы красные пятна — у иной в форме площади круга, у другой они имели овальную форму, у третьей — полосочками и т. д. Раскрашивание лица было обычаем, он держался твердо и неукоснительно».

В 1905 году те же ведомости (№ 88) в статье «Старинные курские хороводы» рассказывали, что «лица хороводниц представляли собой не что иное, как своего рода маски, так они были все выбелены, нарумянены и наконец насурьмлены. Бывало, как взглянешь на целые десятки таких масок, да еще с накрашенными губами, испытываешь пренеприятное впечатление. Трудно представить себе, как в это время было распространено раскрашивание физиономий в среде женщин и как, помимо всего прочего, поражал контраст между их расштукатуренными лицами и обыкновенными лицами молодых людей, шедших со своими товарками под руку. А между тем, по стародавним обычаям, появление женщины не набеленной, не нарумяненной и не насурьмленной казалось чем-то просто немыслимым и невозможным».

И все же, несмотря на такое распространение косметики, предпочтение отдавалось природной красоте. Вот отрывок из свадебной песни, в которой поется о невесте: «Мать ее, когда растила, сберегала и лелеяла: не давала ветру дунути, не давала дождю капнута; в зеленом саду под яблонькой она умывала ее калиною, утирала малиною и заговаривала:

О том же говорит жених, обращаясь к своим родителям:

Или таю «Без белил будь белешенько… / Без румян руменешенько…»

В этнографическом журнале «Живая старина» за 1897 год в статье о косметике опубликовали ответы пожилых женщин из разных губерний на вопросы о том, как красились в старину. Некая бабушка Марина Лыткина вспоминала, что после просватанья жених подарил ей «зеркальце, румяна и белила»; правда, она «не румянилась, потому была без румян краснолица и брава така», но и прочие девушки, не невесты, тоже никогда не румянились — «почиталось за стыд». А подарок сохранила, и без дела он пролежал у нее пятьдесят с лишним лет.

Д. Лопаткина вспоминала, как «… мамонька, покойна головушка, сказывала, что жених дарил ей белила и румяна. В старину таки обнокновение было. Оно уже вывелось. Девки и преж и теперь не румянятся, разве кака гуляща найдется, у той стыда хватит намалевываться. Богачки из мещанок по нашим селам белятся пудрой и прочим».

Завершить небольшой рассказ о народной косметике хочется заметками о курьезных косметических средствах.

По словам Анны Казанцевой, в ее родном селе Усть-Тунгузски Маклавской волости косметику неплохо знали и вовсе не «гулящие», часто ее покупали, но были и такие, кто вместо покупных румян использовал бодягу, которую собирали на берегу озер. «Таку девушку всегда заметно; лицо ее красно, пока натерта бодягой, и постоянно в прыщах».

Если верить другой рассказчице из Казачинской волости, то бывали случаи, когда девушки наводили румяна красной оберточной бумагой из-под конфет и даже румянились фосфором серных спичек. В праздничные дни лицо такой красотки пылало необыкновенно ярко, но потом румяна потухали, и под конец вечера ее кожа делалась грязно-серой.

Вот на какие жертвы шли наши красотки, чтобы привлечь к себе внимание и показаться «лучше, чем есть на самом деле».

Глава 7 Парфюмерно-косметическая промышленность

Косметика и парфюмерия в XIX веке царствовала повсеместно. Мода делала свое дело, и то, что для родителей было баловством, новое поколение воспринимало как привычную необходимость. Развитие европейской парфюмерной промышленности показало, насколько прибыльной может быть эта отрасль производства. В России мелкие производители не могли насытить своей продукцией огромный потребительский рынок. Даже спустя время парфюмерно-косметические фабрики-гиганты не удовлетворяли спроса на эти товары. Таковым положение дел оставалось до 1914 года.

История парфюмерно-косметической промышленности в России берет свое начало с конца XVIII века, когда в Москве купцом Константином Павловичем Шком была открыта первая парфюмерно-косметическая фабрика, а в 1792 году Иван Герке основал в Петербурге «помадное заведение».

О собственно парфюмерном производстве известно в это время немного. В 1802 году вышел правительственный указ, дозволяющий иностранцу Новиграду делать духи («сиропы и ликеры») и продавать их. Это соизволение стало своеобразной наградой за его ученую деятельность. «В одобрении трудов упражняющего здесь в физике и химии Новиграде, чрез познание сих наук и опытность в оных приобретшего при других полезных открытиях искусство в лучшем приуготовлении… благовонных веществ», присвоить ему звание «придворного дистиллятора». С каждой проданной своей «склянки и банки» он платил в казну по 5 копеек. В 1810 году это предприятие перешло к надворному советнику Кусовикову, который выплачивал уже не 5, а 20 копеек с бутылки духов.

В 1817 году в парфюмерно-косметической промышленности России появилась фирма «Луи Буис и К°», в 1843 году основано парфюмерное производство Альфонса Ралле, которое со временем стало ведущим в этой отрасли. В 1855 году российский рынок познакомился с товарами Альфонса Сиу. В 1862 году возникло химико-фармацевтическое «Товарищество Романа Келера и К°», выпускавшее и лекарства и косметику. В 1864 году в Москве открыл производство в будущем знаменитый промышленник Генрих Брокар.

Среди ремесленных заведений, близко стоящих к фабричной промышленности, назовем парфюмерный завод Т. А. Леви, располагавшийся с 1864 года в Серпуховской части, в Большом Мартыновском переулке. В 1885 году с изобретения мыла от перхоти начал свою деятельность провизор А. М. Остроумов, которому принадлежало «Товарищество парфюмерной фабрики…». К числу подобных предприятий относились производства принадлежавшие С. Чепелевецкому, К. Эрмансу, К. И. Константинову, Э. Бодло, В. Лозе, С. А. Прокофьеву, Н. Маттейсену, В. К. Феррейну, С. И. Красулину, Феттеру, Е. Столкинду, Н. С. Ченцову, Ф. Мюльгенсу и др. Кстати, некоторые из этих промышленников и их изделия были хорошо известны не только в России, но и за рубежом.

История развития большинства крупных фабричных производств во многом схожа. Многие из предпринимателей — иностранцы; и Ралле, и Сиу, и Брокар — французы. И Сиу, и Брокар еще на родине работали в этой отрасли и получили о ней довольно хорошее профессиональное представление. Начинали свою деятельность скромно, с двумя-тремя помощниками, снимая маленькие помещения, где устанавливали нехитрое оборудование: плиты, котлы, столы с колбами и пробирками. Сами производили товар, и в целях экономии сами развозили его по торговым лавкам. Если товар пользовался спросом, если его цена была доступна для среднего обывателя, производителю удавалось умножить свой капитал и расширить производство.

Со временем увеличивалась производственная площадь, расширялся штат сотрудников. Во второй половине XIX века на крупных фабриках Ралле или Брокара работало по двести человек, а в начале XX века их численность увеличилась до тысячи с лишним. Средние фабриканты обходились тридцатью — восемьюдесятью работниками.

На несложные операции брали рабочих «с улицы», но лаборантами и управляющими становились, как правило, опытные специалисты, приглашенные из Европы. «Мозговым центром» предприятия являлась семья фабриканта. Его жена, дети и ближайшие родственники играли самую заметную роль в управлении производством. Капитал находился в их руках, и лишь при необходимости привлекали к управлению надежных партнеров со стороны.

Крупнейшие фабрики Ралле и Брокара занимали в Москве значительную площадь, на их территориях, кроме фабричных цехов, располагались жилые постройки для рабочих и управленческого персонала. Фабрика Ралле находилась в районе Бутырского хутора, кондитерскую фабрику Сиу с парфюмерным отделением построили близ Петровского парка, а предприятие Брокара — в Арсеньевском переулке Серпуховской части. На его фабричной территории разбили прекрасный сад с обширными плантациями душистых растений.

Эти плантации возникли не случайно. Сырье завозили из Франции и Италии. Его закупка и доставка вызывали значительные расходы, а наличие собственного сырья позволяло увеличивать прибыль и повышать конкурентоспособность предприятия.

На плечи хозяина ложились все проблемы, он сам решал вопросы сбыта, увеличения ассортимента, закупал необходимое сырье и оборудование, искал возможности сбыта своей продукции в других странах и перенимал опыт европейских коллег. Он же готовил товар для выставок внутри страны и за ее пределами, выступал и в роли художника-дизайнера, и химика, и физика, и инженера.

Чтобы представить объемы производств крупных предприятий, приведем некоторые цифры. «Цветочный одеколон» Брокара выпускался в 1888 году в количестве 86 400 флаконов, в 1893 году тех же флаконов было выпущено уже 246 тысяч штук, в 1898 году —742 тысячи штуки, а в 1913 году их число выросло до 2 миллионов 500 тысяч.

В 1883 году фабрика выпустила 72 тысячи коробки пудры, в 1893 году — 430 тысяч, в 1913 году — 3 миллиона 580 тысяч коробок.

С предприятия готовая продукция уходила на склады и оптовые магазины в столицах и крупных городах страны. Распространяли ее оптовые торговцы, перепродавая розничным, от тех товар поступал в отдаленные районы империи. В крупных городах открывали фирменные магазины в престижных районах, в Москве — на Кузнецком Мосту, Тверской и Биржевой площади, в Петербурге — на Невском.

Но как сегодня, так и в то время производители сталкивались с главной проблемой — традиционного предпочтения импортных товаров отечественным. Чего только не делали фабриканты, чтобы заполучить покупателя: и повышали качество изделий, и понижали цену на них, и привлекали красочными обертками и изящными флаконами — импортная косметика и парфюмерия оставалась вне конкуренции. Убедить россиян отдать предпочтение своим товарам не удавалось.

Однажды в разговоре с коллегами Брокар сказал, что для русского важнее французская этикетка, а не качество духов, и чтобы доказать это, наполнил свои (известные «брокаровские») флаконы духами знаменитой французской фирмы «Любен» и продал их. Спустя какое-то время такой флакон был возвращен только одним капризным покупателем с жалобой на плохое качество духов.

Количество парфюмерно-косметических фабрик в стране с середины века до самого его конца оставалось постоянным. В 1868 году в России существовало восемнадцать косметических предприятий (из них только три-четыре крупных), в Москве располагалось одиннадцать, в Петербурге — семь, к 1894 году их стало двадцать, за это время некоторые предприниматели свернули свою деятельность и на их место пришли другие.

Ассортимент товаров был довольно широким: разного сорта мыло, как дешевое, так и дорогое, кремы, одеколоны, духи во флаконах и масса всевозможных ароматизаторов в виде порошков, жидкостей, свечей или лепешек, появились в то время и первые распрыскивающие приспособления.

Продукции мелких кустарей и крупных фабрикантов конкуренцию составляло еще и домашнее производство. Справочное издание (что-то вроде домашней энциклопедии) 1809 года «Секретный эконом, художник, ремесленник, заводчик и домашний врач» давало рецепты изготовления румян, губной помады, белил и различных туалетных вод.

Для приготовления в домашних условиях «Секретных турецких румян» справочник советовал взять: «фунт бразильского дерева, фернамбуку золотистого цвета. Положи его, истолкши в мелкий порошок, в муравленый чистый горшок, полей белым крепким уксусом, мочи дни три или четыре и потом, сварив на легком огне, процеди и полученную жидкость поставь еще на огонь. В то же время, взяв другой небольшой горшок, наполни оный белым уксусом, распусти в нем восемь унций квасцов и сей роспуск также несколько привари. Наконец, смешай обе жидкости вместе, поставь вторично на огонь, мешай как можно больше, собирая притом набивающуюся пену, которая по высушении превратится в лучшие румяна».

Для приготовления губной помады рекомендовалось смешать полфунта свежего коровьего масла, четыре унции «нового» воска, четыре или пять унций очищенного черного винограду и около унции червеца или кошенили. Поставить все это на огонь, чтоб масло и воск растопились, после чего процедить через тряпочку. Помада готова.

Ну и, наконец, можно составить «превосходные белила для лица». Для этого брали «… оленьего рога, два фунта сарочинского пшена, полфунта обыкновенных белил, две унции высушенных чистых костей и по произволению роснаго ладона, мастики и Аравийской камеди». Все это растирали в мельчайший порошок и разводили розовой водой в таком объеме, чтобы смесь походила на жидкую сметану. Этот состав наносили на лицо, тогда говорили «умывались», и уверяли, что «после высыхания оного лицо будет белейшим».

Столь незнакомые нашему читателю названия составляющих в то время не пугали, они продавались в аптеках, магазинах или на рынке. Вообще же, во второй половине XIX века производство парфюмерно-косметической продукции не являлось трудоемким, предложение основать парфюмерное дело на дому не казалось абсурдным.

Автор книги «Как основать парфюмерное дело» не вдавался в тонкости парфюмерного производства — наличие художественного воображения или чуткости обоняния. Он ограничился вполне конкретными цифрами: чего и сколько смешать, чтобы получить те или иные духи и одеколоны. Поскольку проблемы авторства не существовало, ничего не стоило найти рецепт каких-нибудь модных французских вод и самому составить их. Правда, замечал автор, изготовленный товар не должен быть дороже того, что продается, и, конечно, не должен откровенно выделяться плохим качеством.

Что касается оборудования, то и здесь проблем не возникало. Кроме плиты покупали несколько котелков, кастрюль, стеклянных рам, весов, гирь и пробирок. «Процесс извлечения» духов из растений считался несложным, предлагалось несколько способов.

Первый — дистилляция или перегонка. Лепестки, бутоны или семена помещали в воду и смесь перегоняли. Ароматное вещество поднималось вместе с паром и переносилось в собиратель — холодильник, где оставалось на поверхности воды и легко снималось.

Второй, очень древний — анфлеранж, или насыщение. Брали стеклянную пластину в деревянной раме. Стекло покрывали тонким слоем жира — очищенным свиным или говяжьим салом. И на него укладывали цветы или лепестки и накрывали другой рамой, верхняя рама накрывалась крышкой. Все это оставляли на 12 и более часов, за это время эфирное масло цветов пропитывало жир, он соскабливался и погружался в спирт на три-четыре недели, таким образом получалась концентрированная эссенция.

Третий способ был еще проще, листья или цветы погружали в спирт или крахмал, слегка смоченный спиртом, и держали до тех пор, пока они «не отдавали» свой аромат.

Четвертым способом извлечения ароматов из растений являлась прессовка. Сегодня его называют отжимом, он применяется к цитрусовым; отжимая кожуру апельсинов, получают смесь ароматного масла и воды.

Что касается качества изделия, то оно постепенно совершенствовалось. Успех ждал того, кто проявлял настойчивость, развивал художественное воображение, становился аккуратным и точным лаборантом и, в конце концов, обнаруживал в себе еще и купеческую жилку…

Глава 8 Немного о самих парфюмерах

Как не рассказать о людях, чья жизнь и деятельность была связана с производством самых необходимых товаров для модников и модниц. Пожалуй, не найти ни одного щеголя, который бы не знал таких имен, как Ралле или Брокар. И хотя наши герои предпочитали их товарам европейские, модники с удовольствием заходили в их популярные магазины. Да и где, как ни там, можно было блеснуть своим новым платьем, встретиться со знакомыми и провести несколько минут возле витрин, благоухающих духами и помадами.

В 1843 году в Москве в районе Бутырского хутора француз Альфонс Ралле основал парфюмерную фабрику. В начале деятельности, при небольшом оборотном капитале и немногочисленном штате сотрудников, товары производились в скромном объеме. Однако в России существовали все условия для того, чтобы деятельность этого предпринимателя стала успешной: это и громадный неосвоенный потребительский рынок — стовосьмидесятимиллионная Россия, и высокие цены на привозной товар, и отсутствие серьезных конкурентов, и, конечно, многолетний опыт французской парфюмерной и косметической промышленности, на тесные связи с которой опирался Ралле.

По мере того как товары находили своего покупателя, производство расширялось. Продукция фабрики становилась разнообразнее: здесь и рисовая пудра, и мыло «Тридас», и благовонные помады, и духи с романтическими названиями «Камелия», «Азалия», «Лобелия», «Рояль», «Цветочая вода», и туалетная вода «Виолет» и многое другое.

Альфонс Ралле стремился создавать недорогую продукцию высокого качества в изящном исполнении. Ведущие специалисты фабрики внимательно следили за европейскими новинками, перенимали удачный опыт коллег и планомерно модернизировали свое производство.

К концу века парфюмерный Торговый дом «А. Ралле и К°» стал одним из ведущих предприятий в России в этой отрасли. Количество рабочих на фабрике от десятков в самом начале увеличилось и к 1917 году насчитывало до полутора тысяч человек.

Высокое качество продукции Торгового дома отмечалось всевозможными наградами. Уже в 1846 году ему присудили право изображать на своих товарах государственный российский герб. Редкая отечественная, европейская или всемирная выставка проходили без участия Ралле. Поезда, наполненные косметическими товарами, развозили их в самые отдаленные губернии и в соседние страны — Китай, Персию, на Балканы.

Магазины Ралле пользовались большой популярностью. Внутри, рядом с пестрыми витринами, возле прилавков, заполненных изящными благоухающими флакончиками, встречались знаменитые московские красавицы и франты, завязывались многообещающие знакомства и происходили короткие, волнующие свидания.

Магазины располагались в самых престижных районах города — один на Кузнецком Мосту в доме Солодовникова, другой в Верхних торговых рядах на Красной площади и оптовый на Никольской в Богоявленском переулке в доме Чижовых.

О магазинчике на Кузнецком упомянул в стихотворении «Письмо» поэт-символист С. М. Соловьев:

В «Московской поэме» поэт вновь вспоминал о нем:

В Петербурге его розничный магазин располагался на Невском проспекте в доме № 18, оптовый — на Садовой улице в доме № 25, в Харькове — на Рыбной улице, в Одессе — на Ришельевской в доме № 35.

Популярность товаров Торгового дома Ралле основывалась на их качестве и оригинальности. В лабораториях фабрики работали талантливейшие люди. В 1902 году на фабрике Ралле начал свою трудовую деятельность Эрнест Эдуардович Бо, в будущем самый знаменитый парфюмер XX века, создатель духов «Шанель № 5».

Эрнест Бо родился в Москве в 1882 году. Он получил здесь начальное образование, затем учился парфюмерному делу во Франции. Вернувшись в Москву, он по рекомендации старшего брата, работавшего администратором на фабрике Ралле, поступил на службу. Технический директор, господин Лемерсье, обучил новичка тайнам парфюмерного искусства. Много лет спустя Эрнест Эдуардович скажет о своем наставнике: «С радостью воздаю я ему дань глубокого почитания за его артистизм и блестящие технические навыки. Все в нем было оригинально, начиная с его манеры жить и одеваться. Это был великий новатор, никогда не соглашавшийся следовать привычным меркам и отчетливо предвидевший все новое, что химия и производство натуральных продуктов внесут в парфюмерию, содействуя ее расцвету».

Здесь Эрнест Бо научился главному — никогда не идти в науке и искусстве традиционным путем, всегда искать свой единственный и своеобразный подход к профессиональным проблемам. Эрнест Бо, как и его учитель, разыскивал неизвестные еще продукты для парфюмерного сырья и употреблял их в самых замечательных и неожиданных комбинациях. Сменив Лемерсье, он стал первым парфюмером у Ралле. Для его Торгового дома он создал целый ряд духов, основанных на экстракте «Tsarsky veresck», в 1912 году, к празднованию столетия Бородинской битвы, преподнес нашим франтам духи «Bouquet de Napoleon», имевшие невероятный успех. По мнению К. М. Веригина, русского эмигранта, коллеги Эрнеста Эдуардовича, причина их успеха состояла в том, что господин Бо питал невероятную симпатию к личности Наполеона, был влюблен в его эпоху и так хорошо ее изучил, что и эти познания, и любовь, и высокие профессиональные навыки парфюмера удачно соединились в его творении.

Война и революция, изменили Россию. Ралле, как и большинство предпринимателей, закрыл свое производство и перевез его во Францию, в местечко Ля-Бокка недалеко от Канн. Здесь, в Москве, оставленное им предприятие продолжило свое существование под небезызвестным именем парфюмерно-косметической фабрики «Свобода».

Эрнест Эдуардович Бо приехал в Канн в 1920 году. Первая мировая война не прошла мимо. Как и многие, он воевал, был награжден французским Военным крестом и орденом Почетного легиона, русским орденом Святого Владимира с мечами и бантом и английским Военным крестом. После ужасов войны работа принесла радость и захватила целиком. Эрнест Бо всегда говорил, что всякий парфюмер должен быть артистом и, следовательно, любить красоту, искать и создавать ее. Всю жизнь он интересовался самыми разнообразными творениями рук человеческих, человеческого гения. Эрнест Эдуардович стал коллекционером, его привлекали тонкостенный фарфор, художественные полотна известных мастеров, миниатюры, редкие издания, произведения мастеров серебряного дела и вина. Он являлся членом Ордена рыцарей дегустации, а в подвале своего дома хранил более двух тысяч бутылок вина самых лучших марок.

Именно к Эрнесту Эдуардовичу, к известному своим талантом парфюмеру, обратилась госпожа Шанель с просьбой создать духи для ее коллекции одежды.

Генеалогическое древо французского рода Сиу уходит корнями в XVII век. Адольф Сиу родился и вырос в Париже. Мама его была портнихой, семья жила бедно. Обстоятельства сложились довольно удачно: сын Адольф, честолюбивый и уверенный в себе, начал работать в парфюмерной фирме. В двадцать пять лет он получил предложение отправиться работать в Россию.

Адольф Адольфович Сиу вместе с женой Кларисой Селестиной приехал в Москву в 1853 году в качестве скромного сотрудника одного из парфюмерных предприятий. Поселились они на Тверской в доме Варгина. Благодаря своей деловой хватке, упорному труду он занял должность главного директора-распорядителя. Но желание иметь собственное дело оказалось так велико, что уже вскоре вместе с предприимчивой супругой они открыли кондитерскую.

Дело разрасталось постепенно. И только в 1884 году вместе со своими сыновьями — Луи, Шарлем, Адольфом и двоюродным братом Армандом Юльевичем Сиу предприниматель построил фабрику близ Петровского парка. И сегодня она существует — это знаменитая кондитерская фабрика «Большевик».

В те далекие годы, когда ее только построили, в цехах разместили два отделения — кондитерское и парфюмерное. Марка Торгового дома Сиу стояла и на коробках с шоколадом и карамелью, и на флаконах с духами, одеколонах, косметике и мыле.

Конкурировать с крупными производителями парфюмерных товаров оказывалось нелегко, а так как Адольф Сиу сохранил связи с французскими парфюмерами, то он нашел удобным производить модный парижский товар. И постепенно, после того как его клиенты оценили качество его продукции, Сиу начал выпускать собственную парфюмерию. К началу века на фабрике производилось более ста двадцати разновидностей духов и тридцать — сорок наименований одеколона.

Сын Адольфа Сиу Шарль ездил в Европу и Америку, знакомился с работами известных парфюмеров, изучал новые достижения в этой области.

В их магазинчике на Тверской продавались парфюмерные, кондитерские и писчебумажные товары, оптовый магазин находился на Ильинке, а в 1894 году открылся магазин на Кузнецком Мосту. Сначала он расположился в небольшом пассаже Солодовникова, а позже его перевели в более просторное помещение — пассаж Джамгаровых. Еще один магазин на Арбате с 1898 года привлекал внимание покупателей роскошной внутренней отделкой. Парфюмерные товары выставили на полки белых шкафов в стиле Людовика XV, торговое помещение украшали многочисленные зеркала, изящные рекламные флаконы с духами и одеколонами, помады и пудра притягивали взоры модников и заставляли раскошеливаться на покупки.

Как и другие фабриканты, Сиу принимал участие в выставках и ярмарках, имел постоянные представительства в крупных городах России. Его вояжеры ездили во все концы страны, изучали потребности и вкусы населения и знакомили со своим товаром.

Большая семья Сиу жила в доме рядом с фабрикой. Адольф Адольфович был человеком увлекающимся, его внимание привлекали быт и культура новой родины, он составил целую коллекцию из бухарских ковров, русских кокошников, старинных народных костюмов.

Когда началась революция, семья Сиу была во Франции, в Москве оставался один Шарль. В 1917 году он еще не мог поверить в долговременность перемен, происшедших в России, и лишь когда в 1918 году его арестовали и выслали из страны, смирился с потерей предприятия.

Фамилия Брокаров явила миру очень предприимчивых мужчин, старейший из них — дед будущего парфюмерного промышленника — занимался в XVIII веке виноделием. Он женился и родил трех сыновей. Один из них, Атонас (родился в 1804 г.), проявил интерес к производству косметики и парфюмерии. Этот интерес прежде всего обусловливался тем, что товары пользовались колоссальным спросом, а их изготовление было быстрым и нетрудоемким.

Атонас переехал в Париж и по рекомендации старшего брата юриста Габриэля устроился на известную парфюмерную фабрику Леграна. По прошествии нескольких лет оброс знакомыми, пополнил свой багаж необходимыми знаниями и основал в Париже собственное небольшое предприятие, выпускавшее помаду для волос, душистые масла и туалетное мыло.

Тогда-то он и столкнулся с самой серьезной проблемой — с конкуренцией. Борьба за рынок сбыта с крупными парфюмерными домами не могла увенчаться успехом, приходилось не столько думать о перспективах своего дела, сколько с трудом сводить концы с концами.

Спустя время Атонас решил рискнуть и поискать удачу за океаном, в Соединенных Штатах. Ведь не раз европейские предприниматели, утратив надежду создать на родине собственное производство, находили там благодатную почву для бизнеса. Атонас вместе с сыновьями, шестнадцатилетним Александром и четырнадцатилетним Генрихом (Генрих родился в 1837 г.), создал парфюмерное производство в Филадельфии. Через пять лет он вернулся в Париж, оставив предприятие на юношей. Продукция, выпускаемая под их руководством, сохранила свое высокое качество и в 1856 году удостоилась филадельфийской медали.

В то же время в Париже Атонас познакомился с сотрудником одной российской парфюмерной фабрики: тот приехал во Францию, чтобы подыскать для своего производства опытного лаборанта-парфюмера. Вероятно, они произвели друг на друга хорошее впечатление, и Атонаса Брокара официально пригласили на московскую фабрику главным лаборантом. В 1861 году к нему приехал сын Генрих, по примеру отца он начал работать лаборантом на знаменитой фабрике Константина Павловича Гика.

Отец пробыл в России недолго, но сын остался и в 1864 году с тремя помощниками открыл свою первую мыловаренную лабораторию. Товар получался недорогим и качественным. Дело пошло. Вскоре и штат сотрудников пополнился, и ассортимент выпускаемого мыла увеличился. «Народное» мыло продавалось по цене от пяти до одной копейки, теперь его покупали даже малоимущие, а «глицериновое» мыло оказалось настолько популярным, что им успешно торговали и в России, и в Париже.

В 1869 году производство переехало в специально купленную для этого усадьбу, которая располагалась за Серпуховскими воротами, на углу Арсеньевского переулка и Мытной улицы. К концу века она разрослась, всю территорию застроили фабричными зданиями и жилыми помещениями. В 1878 году там же разбили сад и плантации душистых растений. Генрих Афанасьевич рассуждал так: даже если им не удастся вырастить здесь южные тропические виды, цветы или листья которых являлись сырьем для производства, то самые распространенные и не менее любимые ландыши, сирень, фиалки и другие московский климат вырастить позволит.

Постепенно, наряду с мылом, фабрика начала выпускать духи и помаду. Уже на Всероссийской мануфактурной выставке в 1870 году в Петербурге его товары удостоились серебряной медали — «За отличное достоинство, при весьма умеренных ценах».

Ближайшим помощником Генриха Афанасьевича стала его жена, а позднее и дети. Генрих Афанасьевич не успел найти спутницу жизни на родине, в Москве он познакомился с Шарлоттой, дочерью бельгийца Томаса Равэ, владельца московского магазина хирургических инструментов. В 1862 году они поженились. Генрих Афанасьевич толком не знал русского языка, Шарлотта говорила свободно и выступала в качестве переводчика. К тому же у нее был хороший вкус, и по вопросам упаковки, оформления своих изделий Генрих обращался к ней.

Жизнь Брокара в России была далеко не безоблачной. Работа отнимала все время, да к тому же Генрих Афанасьевич хоть и видел колоссальные преимущества бизнеса в России по сравнению с Европой, довольно болезненно воспринимал неустроенность быта. Как-то во время очередной поездки во Францию он писал жене: «… сравнение условий жизни в России с условиями жизни во Франции говорит в пользу последней…»

Правда, дело есть дело и бессмысленны разговоры об удобствах и неудобствах. Брокар рос в нелегких условиях и прекрасно знал, что, кроме труда, ничто не позволит ему обрести материальную независимость.

Вскоре его сыновья Эмилий и Александр подросли и пришли работать на фабрику. Дочь Евгения вышла замуж за фабричного химика-лаборанта француза Жоржа Феррана.

Работы хватало всем, требовательный к себе и окружающим, патрон добился высокого качества своих изделий и в 1874 году был удостоен звания поставщика государыни великой княгини Марии Александровны, герцогини Эдинбургской, спустя годы в 1889 году прибавился еще один титул — поставщик двора испанского короля. Изделия фирмы Брокара прославились на международных выставках. В 1878 году на Всемирной выставке в Париже они получили бронзовую медаль, в 1882 году на Всероссийской промышленно-художественной выставке в Москве — золотую. В 1889 году на Всемирной выставке в Париже были представлены очень популярные в России духи «Персидская сирень», которые удостоились Большой золотой медали этой выставки.

В Москве Торговый дом имел главный оптовый и розничный магазин на Никольской в доме графа Шереметева, розничные на Тверской в доме Полякова, Петровке в доме Рудаковой и в Верхних рядах под № 211.

В магазине на Биржевой площади в день его открытия Брокар «пустил» в продажу косметический набор из десяти предметов. Он состоял из мыла, одеколона, помады, «саше» и прочего в миниатюрном исполнении стоимостью всего один рубль. По воспоминаниям современников, в этом магазине была такая давка, что для поддержания порядка пригласили полицию.

Точно такой же ажиотаж вызвала другая акция Брокара. На Всероссийской промышленно-художественной выставке в Москве в 1889 году Торговый дом представил «Одеколон Цветочный» в виде настоящего фонтана из этого одеколона. Желающие могли подушиться бесплатно. На выставке российские покупатели познакомились с духами и одеколонами «Жокей-клуб», «Опопонакс», «Букет Императрис», «Жасмин», «Персидская сирень», «Резеда».

И немного статистики: если в 1874 году было выпущено 372 тысячи флаконов духов, то в 1884-м — 960 тысяч; в 1894-м — 1 миллион 124 тысячи; в 1904-м — 1 миллион 880 тысяч; в 1914 году — 4 миллиона 300 тысяч штук.

Генрих Афанасьевич относил парфюмерное дело к области эстетических искусств и, обладая утонченным вкусом, ценил все редкое, прекрасное, что создавалось человеком. Он увлеченно коллекционировал фарфор, изделия из бронзы, мебель — причудливого стиля барокко и рококо, классического и стиля ампир. Особое место в его коллекции занимала живопись. Еще в начале 60-годов на Сухаревском рынке ему посчастливилось купить подлинник картины Альбрехта Дюрера, причем что это подлинник и что это Дюрер, стало очевидно только после реставрации, полотно продавали за бесценок. Что это? Счастливая случайность или интуиция, основанная на знаниях, вечном поиске, стремлении видеть и узнавать прекрасное за вековой пылью?

Коллекция его была обширной, но предпочтение Брокар отдавал мастерам фламандской школы, в его собрании находились полотна П. Рубенса, А. Ван Дейка, Ф. Снейдерса и др.

В 1891 году он устроил выставку в Верхних Торговых рядах. На открытие пришли его друзья, вся художественная московская интеллигенция и князь Сергей Александрович с княгиней Елизаветой Федоровной. На обеде, устроенном Брокаром, Владимир Алексеевич Гиляровский произнес следующий экспромт:

Но прежде всего Брокар оставался промышленником, что не могло не отразиться на его характере. Он был человеком жестким и требовательным. Владимир Шляровский рассказал о случае с молодым художником Н. И. Струнниковым, который работал у Брокара.

«Н. И. Струнников, сын крестьянина, пришел в город без копейки в кармане и добился своего нелегко. После С. И. Грибкова он поступил в Училище живописи и начал работать по реставрации книг у известного московского парфюмера Брокара, владельца большой художественной галереи.

За работу Струнникову Брокар денег не давал, а только платил за него 50 рублей в Училище и содержал «на всем готовом». А содержал так: отвел художнику в сторожке койку пополам с рабочим — так двое на одной кровати и спали — и кормил вместе со своей прислугой на кухне. Проработав год, Н. И. Струнников пришел к Брокару:

— Я ухожу.

Брокар молча вынул из кармана 25 рублей. Струнников отказался:

— Возьмите обратно.

Брокар молча вынул бумажник и прибавил еще 50 рублей. Струнников взял, молча повернулся и ушел».

Генрих Афанасьевич скончался в 1900 году. Его похоронили во Франции. Шарлотта Андреевна в начале века открыла его музей-квартиру, которая существовала и после революции под названием Музея пролетарского западноевропейского искусства.

Первая мировая война отодвинула на задний план производство парфюмерной продукции. Фабрику Брокара покинули работавшие на ней немцы: управляющий Пфейфер, заведующий мыльным отделением Келлер, сюрпризно-коробочным — Савандер; остался только заведующий лабораторией — Брехстед, а из французов продолжали еще некоторое время работать Мизери, Мишель и сыновья Брокара.

В конце 1917-го — начале 1918 года фабрику национализировали, штат ее сократился, и лишь годы спустя на ее месте снова развернулось производство косметических и парфюмерных товаров под названием «Новая Заря».

Может показаться, что лишь иностранным подданным удавалось создать собственные прибыльные производства в России, только им улыбалась удача, это не так. Наряду с промышленниками-иностранцами работали и наши соотечественники, не менее известные и уважаемые. В одном ряду с именами Ралле и Брокара стоит имя А. М. Остроумова, который возглавлял крупное косметическое товарищество России.

Товарищество парфюмерной фабрики А. М. Остроумова образовалось из когда-то скромного и маленького производства. В 1885 году никому не известный московский провизор Александр Митрофанович изобрел мыло от перхоти. Он не гнался за красотой внешнего оформления изделия, но добился столь отменного его качества, что мыло стало пользоваться невероятным успехом и принесло своему изобретателю внушительную прибыль. Вырученные деньги он вложил в расширение дела. Со временем стали выпускаться кремы, духи и одеколоны. Особенно прославил своего создателя знаменитый тогда крем «Метаморфоза».

Производство постепенно разрасталось, появились склады в Петербурге, Одессе, Ташкенте и Варшаве, с товарами русского промышленника познакомились и за границей.

Но кроме косметических и парфюмерных товаров, бытовых и театральных кремов фабрика выпускала медицинские и гигиенические изделия для Института врачебной косметики, который Александр Митрофанович открыл в 1910 году на Тверской улице в доме № 33.

Магазины и склады в Москве сняли на Никольской, в Верхних Торговых рядах и «Славянском базаре», а сама фабрика находилась на Вороньей улице, в Гжельском переулке.

В пору расцвета деятельности А. Остроумова в рекламных целях была издана книга под названием «Наши артистки о парфюмерии товарищества парфюмерной фабрики провизора А. М. Остроумова». В книге собрали многочисленные отзывы известных артисток об изделиях парфюмерной фабрики. Подобной рекламой пользовались уже давно. Стоило какой-нибудь популярной французской артистке назвать свои любимые духи, как ее слова разносились не только по всему Парижу, но и по всей Франции. Производителя ждали большие барыши.

В случае с рекламой остроумовского товара пошли еще дальше. В издании не ограничились словами одной театральной знаменитости, здесь можно встретить имена ведущих актрис столичных театров, среди которых Елена Степанова и балерины из Петербурга Тамара Карсавина и Мария Петипа, дочь хореографа Мариуса Петипа, Вера Пашенная из Малого театра и знаменитая в начале века исполнительница русских песен Надежда Плевицкая.

Артистки оперы Большого театра возглавляли этот список. Елизавета Григорьевна Азерская ограничилась словами: «Приветствую серьезную соперницу иностранной парфюмерии, парфюмерию Остроумова». Леонида Николаевна Балановская сказала: «Духи я люблю вообще, но перед всеми другими отдаю предпочтение духам товарищества А. М. Остроумова. «Liseron», его тонкий аромат, разносящийся в воздухе, производит на меня чарующее впечатление».

«Мне очень нравится парфюмерия товарищества А. М. Остроумова, в особенности мыло, одеколон и пудра Лакте», — присоединилась к единодушному одобрению Антонина Васильевна Нежданова.

Певица Евгения Александровна Поппело-Давыдова высказалась в поэтической форме:

Нашлись слова, обращающие внимание читателя на несправедливость бытующего, правда, и по сей день пренебрежительного отношения к отечественной продукции. Балерина София Васильевна Федорова заострила на этом внимание: «До сих пор мы употребляли и восхищались заграничной парфюмерией и почему-то мало обращали внимание на свою русскую. Парфюмерия Остроумова показала нам, что русские фабрики нисколько не уступают заграничным качеством своего производства, духи — тонким запахом и пудра — своею легкостью».

Революция не пощадила и отечественного предпринимателя. В скором времени объединились фабрики, принадлежавшие когда-то господам Бодло, Модерн и Остроумову, в одну известную впоследствии фабрику «Рассвет».

Глава 9 На «ярмонку» за модными товарами и женихами

Рассказ о торговле модными товарами, в том числе косметикой и парфюмерией, будет неполным, если мы не остановимся на таких замечательных явлениях торговой жизни России, как ярмарка и выставка. На них производители знакомили потенциальных покупателей со своими новинками, а последние, в свою очередь, имели возможность стать первыми их обладателями.

Ярмарки-торги, периодически организуемые в установленном месте, существовали уже давно. На них заключались крупные сделки, производители демонстрировали свой товар, состоятельные люди из экономии закупали товар оптом, там же знакомились с импортными новинками, да и, в конце концов, себя показывали да людей смотрели.

В России крупнейшими были Нижегородская и Ирбитская ярмарки, но еще раньше до Нижегородской существовала так называемая Макарьевская. Она находилась на левом берегу Волги, у Макарьевского монастыря, в 85 верстах от Нижнего Новгорода. С середины XVI века ее ежегодно открывали на три недели в июле месяце. Так продолжалось вплоть до 1816 года, с 1817 года ее перевели в Нижний и соответственно переименовали в Нижегородскую.

Ко дню открытия ярмарки на ее территории строили множество лавок и домиков из досок. Эти строения создавали прямые улицы, на которых располагались гостиницы, рестораны, чайные и кофейные дома, танцевальные залы и театр.

Географическое положение ярмарки и время ее проведения были очень удобны для участников. Ярмарка находилась на равном удалении от севера и юга, между Европой и Азией, в самом центре Российской империи. Она работала три летние недели, и купцы, даже из самых дальних губерний, успевали вернуться домой до наступления глубокой осени, когда передвижение по размокшим дорогам становилось практически невозможным.

Российские ярмарки пользовались большой популярностью. О Макарьевской рассказывали, что она привлекала невиданное количество купцов, и даже европейские ярмарки, такие, как Лейпцигская и Франкфуртская, не могли с ней сравниться. Нижегородская ярмарка ничем не отличалась от своей предшественницы, правда, со временем ее расширили, центром ярмарки сделали Гостиный Двор, выстроенный в 1819 году, он насчитывал свыше шестидесяти корпусов и в общем две тысячи пятьсот тридцать лавок. В 1890 году на ярмарочной территории был построен еще и Главный дом, там разместились ярмарочное управление, лучшие магазины, корпуса с амбарами и лавками.

Бесчисленное множество людей, тысячи лошадей, экипажей, телег — все это находилось на территории ярмарки в непрестанном движении. Купцы со всех областей империи: татары, чуваши, черемисы, калмыки, бухарцы, греки, грузины, башкиры, армяне — перемешивались с европейскими и американскими торговцами и покупателями. Здесь говорили на разных языках и предлагали самые разнообразные товары: старое тряпье и роскошные меха, знаменитую икру и громадных осетров; продавали великолепные шкафы из красного дерева, киргизский войлок и лионские шелка, русское парусное полотно и кашемирские шали, стеклянные бусы и восточный жемчуг, бурки татарские и модные французские товары: лорнеты и зонтики, перчатки и флаконы с духами, косметические безделушки, пудры и помады, заколки и булавки — все то, о чем только могла грезить модница.

Из обеих столиц приезжали на ярмарочные торги французские «мадамы», содержательницы модных магазинов. Они закупали те самые безделушки, косметику и парфюмерию, которыми затем торговали в городах, значительно увеличив закупочную стоимость.

В шумных рядах промеж вертких молодых помощников, деловых людей и осанистых купцов целый день фланировали важные иностранцы и русские помещики с их многочисленными семействами. Здесь встречались и знакомились, здесь царила атмосфера, похожая на ту, что была в городских рядах.

Съезжались к полудню, обязательно вырядившись в лучшее платье, украсив себя драгоценностями. Проводили здесь не менее двух часов, неспешно передвигаясь по торговым улицам верхом, в экипаже или пешком. Многие родители привозили на ярмарки своих дочерей в надежде найти жениха. Так что, глядишь, и пристроишь засидевшуюся дочку. Рассказывали, что почти каждая ярмарка завершалась несколькими свадьбами.

Поездка на нее была запоминающимся ярким событием и для членов семьи, и для торгового человека. Николай Васильевич Гоголь рассказывал, как однажды видел замечательную сцену приготовления к отъезду на ярмарку. Засидевшись с приятелем до глубокой ночи, они вышли на улицу и обратили внимание на соседский дом, в котором все окна были плотно закрыты ставнями и лишь в одном таинственно горел свет. Невольное любопытство заставило их заглянуть туда. То, что они увидели, удивило их не меньше.

«… В довольно большой опрятной комнате с низким потолком и яркими занавесками у окон, в углу, перед большим киотом образов, стоял налой, покрытый потертой парчой; перед налоем высокий дородный и уже немолодой священник в темном подряснике совершал службу, по-видимому, молебствие; худой, заспанный дьячок вяло, по-видимому, подтягивал ему. Позади священника, несколько вправо, стояла, опираясь на спинку кресла, толстая женщина, на вид лет шестидесяти с лишним, одетая в яркое зеленое шелковое платье и с чепцом, украшенным пестрыми лентами на голове; она держалась сановито и грозно, изредка поглядывая вокруг себя; за нею, большей частью на коленях, расположилось пятнадцать или двадцать женщин, в красных, желтых и розовых платьях, с цветами и перьями в завитых волосах; их щеки рдели таким неприродным румянцем, их наружность так мало соответствовала совершаемому в их присутствии обряду, что я невольно расхохотался и посмотрел на моего приятеля; он только пожал плечами…

Вдруг калитка подле ворот с шумом растворилась, и на пороге показалась толстая женщина, лицом очень похожая на ту, которая в комнате так важно присутствовала на служении.

— А, Прасковья Степановна, здравствуйте! — вскричал мой приятель. — Что это у вас происходит?

— А вот, — забасила старуха, — сестра с барышнями на Нижегородскую ярмарку собирается, так пообещала для доброго почина молебен отслужить».

Ярмарки с их праздничным шумом, хмельной ресторанной удалью, пестрой толпой посетителей были так притягательны, что порой глава семейства, оставляя домашних, отправлялся на ярмарку один. Жена с детьми покорно дожидалась возвращения муженька либо с подарками, либо проигравшегося в прах…

Татьяна Петровна Пассек (1810–1889) в воспоминаниях об отце писала: «Семейной жизнью скучая, любил общество, вел большую игру и нередко на целые месяцы уезжал то в столицы, то на большие ярмарки, с которых привозил одновременно ковры, хрусталь, фарфор, громадных рыб, жене шляпу, кучеру кушак, золотую табакерку с музыкой, духи…»

Туда же привозили свои товары знаменитые русские парфюмеры Ралле, Брокар и все более-менее уважающие себя промышленники, там открывали постоянные ярмарочные отделения своих фирм и завязывали прочные отношения с купцами из Персии, Бухары, Китая, Японии и Сибири. Так товары, сделанные в Москве, Петербурге или Варшаве, находили своих владельцев в самых отдаленных уголках Российской империи и у ее соседей.

Немаловажным новшеством в торговой жизни России стали выставки. Так называли публичные, устроенные по определенному плану места для знакомства с промышленными товарами или произведениями искусства данного округа, страны или многих стран. Первая промышленная выставка прошла в Лондоне в 1761 году, затем в Париже в 1763 году, в Дрездене в 1765 году, в России она открылась в 1829 году в Петербурге. С 1848 года решили проводить выставки каждые четыре года на пятый в Петербурге, Москве и Варшаве.

Экспонировались «изделия всех родов по желанию фабрикантов и ремесленников, имеющих собственные заведения. Не принимались… предметы наук и художеств и изображения чисто теоретические, неудобоприменимые к промышленности, равно предметы простого рукоделия, например шитые платья, кухонные и косметические изделия не фабричного изготовления».

Экспонаты выставки продавали в день ее закрытия, комиссии оценивали достоинства и недостатки предоставленных изделий и назначали награды.

Парфюмерные товары представлялись на них довольно широко. Производители российской парфюмерии и косметики старались их не пропускать. На Всемирную Венскую выставку 1873 года свои товары привезли производители П. П. Козлов, торгующий под фирмой «Московская косметическо-химическая лаборатория», Э. Эйхлер, И. Д. Зоммер, Ф. А. Кельчевский и др.

С Парижской выставки 1878 года Генрих Афанасьевич Брокар писал жене, что если бы он знал, сколь эффектно будет представлена французская косметика, то постарался бы устроить свой павильон более респектабельно и выставить больший ассортимент товара, который не только не уступал по качеству французскому, но и превосходил его.

Вообще, что касается внешнего оформления русских киосков, то оно оставляло желать лучшего. Наш соотечественник, побывав в 1885 году на выставке в Антверпене, рассказывал, что отечественная косметическая и парфюмерная промышленность представлена бездарно. Мало того что ассортимент товаров Ралле и Брокара оказался просто скуден, еще и оформление киосков не отвечало международному уровню. Говорили, что если «в магазинах Ралле и Брокара в Москве можно иметь очень хорошие духи в изящных флаконах, но на всемирной конкурс обе фирмы явились с весьма мизерными произведениями, которые вдобавок были расставлены крайне небрежно и неизящно».

Надо сказать, что в России Брокар чувствовал себя куда увереннее, чем на исторической родине, и здесь на Московской Всероссийской промышленно-художественной выставке 1882 года Генрих Афанасьевич Брокар устроил небывалый доселе рекламный трюк — фонтан из своего знаменитого «Цветочного» одеколона. Это вызвало сенсацию. По рассказам очевидцев, в первые дни открытия фонтана с одеколоном многие посетители снимали с себя пиджаки и целиком погружали их в фонтан. Представляете, сколько одеколона выжималось затем в банки и склянки!

Кроме изделий Брокара публика познакомилась с замечательными духами, получившими награду и изготовленными в петербургской техно-химической лаборатории Элиашева. Северная столица блеснула работами химической лаборатории Ф. Линде, химической лаборатории Жоржа Дютфуа и Амиля Коласа. Надо сказать, что в основном это все были предприятия молодые: лаборатория Элиашева существовала с 1875 года, Линде с 1867-го; что же касается московских производителей, то здесь были фабрики со стажем, например «Луи Буис и К°», образованная в 1817 году, правда, своих собственных продуктов они производили очень мало и были они очень дороги, торговали в основном иностранной продукцией. Московский производитель К И. Константинов представил хорошее недорогое туалетное мыло, а H. М. Четвертаков висмутовые белила.

Выставки помогали промышленникам не только реализовать свою продукцию, но и «приручить» население к отечественной косметике, показать, что она зачастую не только дешевле, но и лучше европейской. В отчете о Всероссийской выставке 1896 года, проходившей в Нижнем Новгороде, писали: «Парфюмерии, стоящей несколько в стороне от насущных потребностей публики, в особенности много приходилось терпеть от ее капризов и предупрежденного вкуса, и нужны были фабрике имена Ралле и его продолжателей и последователей, чтобы приучить — странно сказать (!) — Россию к русской же парфюмерии».