Православная Церковь и Русская революция. Очерки истории. 1917—1920

«Красная Пасха»

К началу революции Российская Церковь находилась в тяжелом организационном и идеологическом кризисе. Недовольство синодальной системой разделяли люди противоположных политических взглядов. Свою оппозиционность по отношению к существующему порядку вещей, так или иначе, декларировали большинство церковных деятелей. Это и высшие иерархи, и представители духовной профессуры, и рядовые священно- и церковнослужители. Можно выделить три основные причины оппозиционного настроения церковного общества накануне революции.

Первое — недовольство «антиканонической» системой управления Церкви. Отсюда и требование немедленного созыва Поместного собора (следует отметить, что идею восстановления патриаршества разделяли не все представители церковного общества).

Второе — так называемый «приходской вопрос», который затрагивал без преувеличения большинство духовенства в целом. Особенно острым был вопрос о материальном обеспечении причта. (В годы войны в некоторых епархиях отмечались случаи голодной смерти низших клириков.)

И последнее — вера в воздействие на церковную политику так называемых «темных сил», неопределенный образ которых персонифицировался в личности Григория Распутина.

Вопрос о распутинском влиянии наиболее дискуссионный и сложный. Документально подтвердить влияние Распутина на церковную политику, чрезвычайно трудно. Хотя несомненно, что ряд высших иерархов, в том числе Петроградский и Московский митрополиты Питирим и Макарий, слывшие протеже Распутина, были назначены на свои кафедры с грубым нарушением церковного права.

Так, в архиве Синода сохранилась справка директора синодальной канцелярии П.В. Гурьева, озаглавленная: «О распутинских назначениях в среде высших иерархов». По справке Гурьева, назначение обоих столичных митрополитов было совершено по непосредственному указанию царя и «оформлено путем верноподданейшего доклада обер-прокурора Святейшего Синода», причем члены Синода лишь задним числом узнали о состоявшемся назначении.

Таким же образом в Тобольск был назначен и епископ Варнава (Накропин). Это было грубейшее нарушение церковного права. Согласно церковному законодательству кандидатуры архиереев должен был рассматривать первоначально Синод, а после посылать на утверждение императору. «Церковные соборы в своих постановлениях не раз повторяли, что избрание епископа, совершенное исключительно и непосредственно светской властью, помимо или с принуждением не действительно», подчеркивал А.С. Павлов.

До убийства Распутина значительная часть и высшего и низшего духовенства была убеждена во всесильном влиянии старца на церковные и государственные дела, и в связи с этим даже наиболее монархически настроенные архиереи крайне пессимистично смотрели на перспективы самодержавия и Церкви: «Страшно становится за Церковь. Хлыст руководит всем», — писал архиепископ Никон (Рождественский) архиепископу Арсению (Стадницкому). Ему вторил известный монархист Антоний (Храповицкий), писавший в ноябре 1916 г. епископу Андрею (Ухтомскому): «...если Бог это попустит (революцию. — П.Р.), то это будет карой за предпочтение хлыстовщине православию».

Не будь революции, настроение даже самых оппозиционных церковных деятелей не могло бы вылиться в формы какого-либо организованного протеста. Однако предреволюционные настроения духовенства наложили сильный отпечаток на последующее развитие событий.

Реакция высшего православного духовенства, заседавшего в Синоде, на начало беспорядков в Петрограде известна из мемуаров товарища обер-прокурора Святейшего синода князя И.Д. Жевахова.

По его словам, Синод собрался на очередное заседание 26 февраля 1917 г. в неполном составе. Отсутствовал обер-прокурор Н.П. Раев и некоторые иерархи. Жевахов писал, что перед началом заседания предложил первенствующему члену митрополиту Киевскому Владимиру выпустить воззвание к населению, которое «должно избегать общих мыслей, а касаться конкретных событий момента и являться грозным предупреждением Церкви, влекущим в случае ослушания церковную кару. Церковь не должна стоять в стороне от разыгрывающихся событий». По словам Жевахова, митрополит Владимир ответил, что «это всегда так. когда мы не нужны, нас не замечают: а в момент опасности к нам первым обращаются за помощью». Настойчивые попытки уговорить иерархов не помогли, и воззвание не было выпущено. Это свидетельство Жевахова активно использовалось историками без критической проверки.

Если же обратиться к протоколам Синода, то 26 февраля заседаний вообще вроде бы и не было, хотя до этого Синод работал регулярно. Так, 23 февраля, в день начала уличных беспорядков в Петрограде, высший орган церковной власти рассмотрел множество дел, в первую очередь бракоразводных, и вступил в конфликт с Министерством внутренних дел, которое санкционировало показ фильмов патриотического содержания на первой и четвертой седмице Великого поста. Синод решил, что даже «и не будучи сопровождаемы музыкой и другими какими-либо развлечениями...», демонстрации фильмов все-таки будут иметь «характер общественных забав», поэтому решение министерства не только не согласуется с законом, «но и противоречит общему желанию. верующих русских людей».

Не доверять свидетельству Жевахова нет особенных оснований. Информация об «историческом» заседании Синода проскользнула и в газеты. Так, «Всероссийский церковно-общественный вестник» писал, что 27 февраля (!) на просьбу обер-прокурора Раева (!) осудить беспорядки члены Синода якобы ответили, «что в высшей степени спорным является вопрос: откуда идет измена — сверху или снизу».

Первое после революции заседание Синода состоялось 4 марта. Высший орган церковной власти «принял к сведению» факт отречения царя и выработал определение о «молебстве Богу об утишении страстей с возношением многолетия Богохранимой Державе Российской и благоверному Временному правительству». Только 9 марта было принято обращение к пастве по поводу переживаемых событий. Составленное в самых нейтральных выражениях, оно было опубликовано во всех епархиальных ведомостях. Таким образом, каких-либо враждебных действий или суждений со стороны высшего духовенства по отношению к революции заявлено не было.

Современник событий профессор Б.В. Титлинов справедливо отмечал, что «церковная власть в первые дни революции обнаружила, видимо, готовность принять свершившийся переворот, кажется, не за “страх” лишь, а за “совесть”». Это подтверждает и позиция епархиальных архиереев. Большинство из них в течение первой половины марта 1917 г. выпустили послания к своей пастве или выступили с проповедью, стараясь разъяснить смысл происходящих событий, а иногда предпринять попытку легитимировать приход к власти Временного правительства. Условно послания можно разделить на две основные группы.

Первая: восторженные приветствия новому строю и проклятия старому. Вторая: простая констатация событий и призыв подчиниться новой власти.

Большинство посланий и проповедей было опубликовано в местной епархиальной прессе, часть была выпущена в виде листовок. Некоторые выступления архиереев стали причиной конфликтов как с центральными, так и с местными властями.

Один из наиболее последовательных сторонников революции тверской архиерей Серафим (Чичагов) уже 3 марта направил личное письмо В.Н. Львову с восторженными приветствиями: «...Сердце мое горит желанием прибыть в Государственную Думу, чтобы обнять друзей русского народа и Русской Церкви — М.В. Родзянко, Вас и других борцов за честь и достоинство России». Серафим заявлял, что епископат «оскорблен засильем распутинцев» и желает «отмыться от всей грязи и нечисти».

В своем же послании пастве Серафим писал: «Милостью Божьею народное восстание против старых порядков в государстве, приведшее Россию на край гибели. обошлось без многочисленных жертв и Россия легко перешла к новому государственному строю».

Еще большую активность проявил Уфимский епископ Андрей (Ухтомский), по словам митрополита Евлогия, «прогремевший на всю Россию своим либерализмом». Интересно отметить, что епископа Андрея пытались привлечь к ответственности за «возбуждающие враждебное отношение к правительству статьи» за несколько дней до начала революции, 19 февраля 1917 г.

В послании, озаглавленном «Нравственный смысл современных великих событий», владыка писал, что революция произошла потому, что старый режим был «беспринципный, грешный, безнравственный. Самодержавие. выродилось. в явное своевластие, превосходящее все вероятия». По мнению Андрея, «власть давно отвернулась от Церкви, причем последняя подвергалась явному глумлению. Под видом заботы о Церкви на нее было возведено тайное и тем более опасное гонение». Вызванный сразу после революции в Петроград обер-прокуророром, епископ развернул бурную деятельность. Он, выступая с яркими проповедями, участвовал в заседаниях нового состава Синода, ездил на фронт, писал статьи для светской и для церковной прессы, встречался с А.Ф. Керенским.

Правда, постепенно, по мере «углубления революции» оптимизм Андрея улетучился. «Был у нас один Распутин до 1917 г., — писал епископ в июне 1917 г., — теперь мы переживаем целое народное бедствие — сплошное распутинство».

Радостно приветствовал революцию и член IV Государственной думы епископ Енисейский и Красноярский Никон (Безсонов). Известия о революции в Петрограде дошли до Красноярска 2 марта. «Взволнованный и обрадованный», как сообщала епархиальная пресса, Никон сразу отправил поздравительные телеграммы М.В. Родзянко, князю Г.Е. Львову, А.И. Гучкову и новому обер-прокурору Синода В.Н. Львову. На «чрезвычайном» заседании Красноярской городской думы епископ Никон был избран членом Комитета общественной безопасности от Красноярского областного военно-промышленного комитета. 4 марта владыка выпустил воззвание к пастве: «Враги русского народа, некоторые представители старой власти исполнили меру своих беззаконий и переполнили чашу терпения Государственной думы, народных избранников... Новая, только что народившаяся власть нуждается в нашем полном доверии, нашей всемерной поддержке. Отцы, братия и сестры! Вас зовет на помощь растерзанная, истомившаяся Мать. Бросим всякие корыстные и партийные расчеты. будем спокойно работать для Родины, для армии, для победы, для процветания и вечного мира во всем мире!» В тот же день Никон писал обер-прокурору Львову: «Я уже не утерпел, телеграфировал вам о моем личном отношении к “свершившемуся”. Иначе поступить было нельзя. Сами довели себя до краха. Иродиада бесновалась (императрица Александра Федоровна. — П.Р.), и наша дорогая Мать-Родина стояла на краю пропасти.»

Через несколько дней владыка направил еще одно письмо Львову, со своей оценкой реакции высшего духовенства на революцию. «“Архиереишки” — простите за слово! — набрали в рот воды, запрятались по норкам. Грустно, очень тяжело!... А работы будет масса, работы новой, хорошей. Я почти утерял было веру в нашу Русскую Церковь, а теперь оживаю».

Гораздо сдержаннее в своем послании к пастве был Волынский архиепископ Евлогий (Георгиевский): «Не время теперь спорить о самодержавии, ибо, по русской пословице, лежачего не бьют». Сожалел владыка, что тяжко отказываться «от идеи самодержавия», правда, с оговоркой, что лишь в «той возвышенной форме, как оно отразилось в наших церковных песнопениях». По мнению Евлогия, эта «частная идея, к сожалению, не находила себе практического применения в нашей русской действительности. так как русский царь был окружен. тесным кольцом безответственных и темных влияний». Интересно, что в данном послании архиепископ ссылался не на Священное Писание, а, по его же словам, на «народные пословицы», например: «Голос народа — голос Божий», — обоснование более чем сомнительное в устах архиерея.

Другие иерархи, как правило, вели себя осторожнее. Для богословской легитимации новой власти использовались, как правило, классические ссылки на Послание апостола Павла (Рим. 13.1—5), а для политической использовались отсылки к манифесту великого князя Михаила с просьбой подчиниться Временному правительству. Иногда позиция епископа менялась в зависимости от политической конъюнктуры или от настроения общества.

Один из авторитетнейших иерархов, тамбовский архиепископ Кирилл (Смирнов) выпустил в виде листовки послание с призывом хранить верность присяге императору Николаю II и оставаться в «полном послушании действующим его именем властям». Тамбовский исполнительный комитет доносил обер-прокурору, что по получении 28 февраля телеграммы от председателя Государственной Думы владыка выступил главным противником публикации последней: «Стуча кулаком по столу, кричал, что русская революция — водевиль и завтра исчезнет как дым».

Но уже 4 марта Кирилл выпустил новое послание, где напоминал свой призыв ждать «решающего слова, Того, Которому вручена была Самим Господом власть. И вот сегодня дождались мы этого слова, дождались гораздо больше, чем ожидали». Не забыл архиепископ упомянуть и о старом строе, когда «мы жили под постоянным надзором приставленных к нам опекунов». Спустя некоторое время Кирилл писал уже о «заре новой жизни», а в своем слове от 7 марта призывал паству к спокойствию, восклицая: «Но как быть спокойным... когда всякий нерв трепещет от восторга, когда от избытка чувств уста сами глаголют».

Позиция Кирилла не осталась незамеченной, и владыке пришлось давать пространные объяснения обер-прокурору. «До сведения Вашего официальным путем доведено, что я решительно выступил против Временного правительства и нового государственного строя, — писал Кирилл В.Н. Львову. — Напечатанное мною воззвание действительно имело место, но в ту пору, когда о Временном правительстве и новом государственном строе не было еще и речи».

По словам архиепископа, вечером 1 марта он получил от губернатора приглашение «пожаловать сегодня. на экстренное совещание по особо важным вопросам». На совещании была зачитана телеграмма Родзянко об образовании при Государственной Думе Исполнительного комитета, а также его же телеграммы к царю и к командующим фронтами. «Все говорили только как верноподданные, и никто из нас, присутствующих, совершенно не обнаружил иного образа мышления». Было решено телеграммы Родзянко не публиковать. Однако уже во время этого совещания поступили телеграммы Совета рабочих и солдатских депутатов, «изложенные совершенно в иных выражениях, чем обращение Родзянко».

По просьбе губернатора архиепископ составил обращение к пастве с призывом к спокойствию, которое было готово утром 2 марта и помещено в газете «Тамбовский край». Обращение писалось, подчеркивал Кирилл, когда «ни Временного правительства, ни нового государственного строя еще не существовало». Об отречении императора и отказе великого князя Михаила Александровича принять престол стало известно только 4 марта, «причем Синод, к участию в делах которого Вы были призваны, хранил глубокое молчание», — писал он обер-прокурору. После получения этих новостей владыка пригласил к себе на совещание местное духовенство для «выработки формулы церковного поминовения новой Предержащей Власти, о чем немедленно было сообщено по телеграфу всем благочиниям епархии». На вечернем богослужении Кирилл произнес слово «об отношении к свершившемуся перевороту», повторенное 7 марта перед торжественным молебном по случаю установления нового государственного строя. «Слово это, — писал владыка, — слышали почти все представители местного официального мира». В заключение Кирилл сообщал, что с «первого дня нового государственного строя ему приходится постоянно, и телеграфно, и письменно, и устно давать разъяснения и указания по вопросам, связанным с переживаемым моментом».

Объяснение Кирилла погасило конфликт. Впоследствии ситуация в Тамбовской епархии оставалась спокойной. Этот властный и в то же время популярный в среде духовенства иерарх прочно держал в своих руках нити управления епархией.

Таким образом, даже в случае неосторожного высказывания архиерея по поводу произошедшего переворота он мог удержаться у власти благодаря авторитету среди духовенства и мирян.

В начале марта В.Н. Львов получил телеграмму о выступлении против нового строя Томского епископа Анатолия (Каменского). От архиерея потребовали объяснений. Епископ отвечал телеграммой: «Почитаю долгом совести засвидетельствовать, что агитации против нового строя я и духовенство не ведут, обвинение — или клевета или недоразумение».

В более пространном объяснении, присланном затем в Синод, Анатолий заверял, что когда в Томске узнали «о перевороте и началось смятение умов, я не делал никаких выступлений, ни частных, ни публичных, и стеснялся даже делать какие-либо распоряжения по своему ведомству». Даже когда к нему обратились за указанием, кого поминать за службой, «вместо лиц царского дома... советовал пока ограничиться упоминанием одного в. к. Николая Николаевича как главнокомандующего и ждал более точных распоряжений Синода».

Епископ Анатолий отмечает, что такое производство поминовения было встречено всюду сочувственно. «Правда, за литургией в кафедральном соборе. мною был помянут наследник цесаревич и его родители, затем в. к. Михаил Александрович и Николай Николаевич в тех видах, что по телеграфным известиям по отречению государя престолонаследие должно было отойти к в. к. Михаилу Александровичу с оставлением наследником цесаревича Алексея».

По мнению епископа, «это единственный факт, который мог кому-нибудь не понравиться, но и он не был агитацией и не встретил каких-либо протестов». Архиерей также сообщал, что после того как была получена телеграмма от первоприсутствующего члена Синода митрополита Владимира, формула поминовения тотчас же была сообщена духовенству епархии и в своем обращении к томской пастве, выпущенном в виде листовки, он не высказывал ничего агитационного против Временного правительства. А созванное им собрание священнослужителей, как заверял архиерей, «приветствовало телеграммой Вас и через Вас Временное правительство». 5 марта епископ напечатал обращение к пастве, в котором, по его словам, не было ничего агитационного против Временного правительства. В этом послании, владыка писал, что «в какие бы формы ни вылилась борьба народных партий вокруг Царского Престола, которая ведется в настоящую минуту, мы должны помнить, чтобы эта борьба не мешала нашей победе». Ясно, что данную фразу в тех условиях можно было интерпретировать как завуалированную монархическую агитацию. Однако объяснения Анатолия, очевидно, удовлетворили обер-прокурора, и епископа оставили в покое.

В обращении к духовенству, опубликованном в «Епархиальных ведомостях» и датированном 14 марта, владыка признал, что в мирное время «некоторые несогласия в понимании переживаемого момента могли бы существовать», а в настоящее военное время призывал подчиниться Временному правительству, так как без властей «страна не может существовать». Объяснения епископа, видимо, не удовлетворили местное духовенство, и Анатолий вынужден был выступить со вторым обращением по «текущему моменту». «Переворот всех нас застал врасплох и перед каждым из нас поставил вопрос, к какому берегу пристать, как самоопределиться политически, к какой партии примкнуть... Духовенству, несомненно, нужно держаться той или иной партии. хотелось бы видеть создавшуюся и хорошо сорганизованную народно-крестьянскую партию». Внешне владыка вел себя вполне лояльно по отношению к новому строю, отслужив 23 марта панихиду “по борцам, павшим за свободу России”. По его инициативе было назначено и время проведения епархиального съезда. Однако в епархии начала складываться сильная оппозиция правящему архиерею (подробнее об этом см. главу 2).

Шестого марта газета «Бессарабия» опубликовала проповедь, произнесенную накануне архиепископом Кишиневским Анастасием (Грибановским). В ней владыка призывал паству отречься от своих дел для служения делу спасения родины и «тем уподобиться Государю императору Николаю Александровичу, который из-за любви к России. отрекся от престола своих благочестивейших предков, сложил с себя верховную власть, чтобы хорошо было общей родине. Вспомним все дела государя, всё, что сделал он на своем крестном пути, в свое царствование. Вспомним последний его завет, которым он призывает всех верных сынов Отечества к исполнению долга».

Вырезка из данной газеты была отправлена каким-то «доброжелателем» архиерея обер-прокурору Синода, от архиепископа потребовали объяснений. «.Полагаю со своей стороны, что эта проповедь, если она изложена правильно, могла вызвать при условии переживаемого момента возбуждение в народе против духовной власти...» — писал архиепископу обер-прокурор Синода.

«Вам угодно знать, правильно ли изложена моя проповедь от 5 марта. и какое она произвела впечатление, — отвечал Анастасий В.Н. Львову. — Изложена проповедь более чем неточно, но основная мысль представлена правильно». По словам владыки, произносил он данную проповедь, когда до Кишинева впервые дошла весть об отречении и когда «народ в массе не хотел поверить этому известию и примириться с ним. Воспользовавшись текстом манифеста, я постарался выяснить слушателям, что император Николай II добровольно отрекся от верховной власти во имя блага Родины. Это слово не только не вызвало возбуждение в народе против духовной власти, но и внесло заметное успокоение».

Официальное же обращение к своей пастве архиепископ выпустил только перед праздником Пасхи. В нем владыка призывал подчиниться Временному правительству «и молиться о нем, пока весь великий русский народ не соберется на Учредительное собрание и не изберет себе властителя... Тем же, чья совесть не успела еще вполне примириться с т.н. новым строем, мы скажем, что Государственная власть по своей природе есть божественное учреждение, что анархия вредна как для общественной, так и для церковной жизни». Следует отметить, что выступления Анатолия, несмотря на некоторую двусмысленность, все же вряд ли можно было интерпретировать как «монархическую вылазку», видимо, поэтому каких-либо вопросов к нему у властей после высказанных им объяснений не было.

Оправдываться перед властями пришлось и архиепископу Таврическому и Симферопольскому Димитрию (Абашидзе). «Сегодня узнал, — телеграфировал владыка 8 марта председателю Государственной Думы М.В. Родзянко, — что бывший вице-губернатор князь Горчаков, желая закрепить за собою губернаторское место, донес правительству о нежелании мною огласить манифест и отменить поминовение бывшего императора; смею уверить, все это не соответствует действительности». По словам Димитрия, известие об отречении и «существовании временного верховного правительства» он получил 4 марта в 12 часов и «беспрекословно принял решение повиноваться». Архиепископ сообщал также, что «лично просил губернатора прислать манифест для публикования, каковые и были разосланы по церквам». Была послана срочная телеграмма обер-прокурору Синода с запросом о формуле поминовения, а до этого им была выработана своя, которая и действовала до синодального определения.

В тот же день 4 марта, по словам архиепископа, он по телефону спросил у полицмейстера «о чтении манифеста в соборе, последовал ответ — лучше подождать. По архиепископской совести заявляю, — рапортовал в заключение Димитрий, — что я представляю всю важность настоящего момента и зависимость спасения отечества от безусловного, добросовестного повиновения новому верховному правительству. Я русский патриот, и мною будут приняты все меры к проведению в жизнь всех распоряжений нового Верховного Правительства». Далее Димитрий туманно информировал, что «не может умолчать о печальном впечатлении, об очередной проповеди архимандрита Андриана», и просил удалить его в другую епархию.

Как сообщало местное церковное издание, на пастырском собрании 9 марта местное духовенство выступило с резким осуждением проповеди архимандрита Андриана, «которая произвела на население тяжелое впечатление и вызвала в обществе нарекание на все духовенство». Было принято заявление городскому Комитету общественной безопасности, что «духовенство с молитвой встречает зарю новых дней Церкви и Отечества и несолидарно с Андрианом». Совершенно ясно, что проповедь архимандрита носила, как тогда говорили, «контрреволюционный» характер. В данном случае показательна реакция не столько духовенства, сколько самого архиепископа.

Обращение Димитрия к местному духовенству и мирянам, датированное самим архиепископом 5 марта, довольно примечательно. Вначале владыка писал о «губительных непорядках, допущенных бывшим правительством... которое постоянно и искусно вводило всех нас в заблуждения. Ныне Промыслитель предоставил нас самих себе. Ныне Сам Царь Небесный занял Престол Русского Царства, дабы он Единый и Всевышний был верным помощником нашим в постигшей нас великой скорби, в бедствиях, нагнанных на нас руководителями государственной жизни нашей». Очевидно, в данном послании можно было усмотреть закамуфлированную монархическую пропаганду. Однако вскоре на имя министра внутренних дел и обер-прокурора Синода пришла телеграмма из Симферополя от губернского комиссара Харченко с сообщением, что после «личных переговоров с архиепископом все недоразумения устранены» и владыка «выразил полную готовность подчиниться новому правительству.»

Четвертого марта Пермский епископ Андроник (Никольский) выпустил «призыв ко всем православным христианам», где говорил о «междуцарствии» как о Божьем испытании, посланном России. Призывая повиноваться Временному правительству, владыка просил прихожан «умолять Бога, да не оставит Он нас надолго без Царя, как детей без матери», а все случившиеся события называл «скорбным унижением», выражая надежду, что с Божьей помощью Россия получит «родного Царя».

Вскоре в Синод пришла телеграмма от Пермского комитета общественной безопасности, в которой сообщалось, что в проповеди Андроник «сравнивал Николая II с пострадавшим Христом и взывал к пастве о жалости к нему, сам называется на арест (но) арест нежелателен просим выслать вызов в Петроград». Обер-прокурор Синода Львов послал епископу телеграмму: «Ввиду полученных сведений, что Вы стали на защиту старого строя. прошу немедленно сообщить сведения по настоящему предмету».

Андроник отвечал с достоинством (стиль его писаний диссонирует с подобострастными по большей части оправданиями архиереев-«монархистов»). Так, говоря о новой власти, он писал: «Временному правительству подчиняюсь... однако боюсь только Единого Бога». Сообщал епископ также, «что создаваемый разными комитетами и советами рабочих террор в противовес нашим призывам к миру. быстрым шагом ведет к погибельной анархии. Не боялся я прежде писать высшим властям и даже лично. говорить царю о неотложной борьбе со всякой неправдой, что в народе зреет опасная смута, не боюсь и Временного правительства». О ситуации в Перми Андроник писал, что от «анонимных советов и разных комитетов бегут и комиссары правительства... Уверяю вас, что недалеко время, когда все это вызовет страшное народное негодование до ужасной междоусобицы, которую и поджидают немцы». Очевидно, такой ответ не удовлетворил Львова, который направил запрос о деятельности владыки секретарю местной духовной консистории.

Секретарь консистории П. Зеленов писал Львову, что 4 марта, после получения сведений об отречении императора, Андроником было сделано словесное распоряжение о возношении на богослужении имени великих князей Михаила Александровича и Николая Николаевича. 7 марта было сделано распоряжение о поминовении новой власти. 19 марта владыка приводил к присяге «граждан. с призывом к верной и нелицемерной службе Государству Российскому». Никакой компрометирующей информации на архиерея рапорт секретаря не содержал.

Узнав про этот «секретный» запрос, Андроник писал обер-прокурору: «Я уже посылал вам объяснение моей “опасной” по нынешним временам деятельности. недоумеваю, на каком основании находите обвинять меня в возбуждении народа не только против Временного правительства, но и против духовных властей вообще». В письме содержалось пожелание читать его «призыв» от 4 марта «как он есть». Наверное, понимая, что обер-прокурор прочитает его «как есть», Андроник оборонялся чрезвычайно тонко, защищая юридически неуязвимую позицию. В «акте об отказе от престола в. к. Михаила, узаконяющем Временное правительство, сказано, что после Учредительного собрания у нас может быть и царское правление, как и всякое другое, смотря по тому, как выскажется Учредительное собрание. подчинялся я монархии, подчинюсь и республике. до того же времени ни один гражданин не лишен свободы высказываться о всяком образе правления для России, в противном случае излишним будет и Учредительное собрание, если кто-то уже бесповоротно вырешил вопрос об образе правления в России».

Андроник также изложил суть своей полемики с Львовым и члену Синода архиепископу Арсению (Стадницкому), прося Новгородского владыку «оказать должное внимание к настоящему делу и не допустить безапелляционного ходатайства обер-прокурора. с унижением для архиерейства на непоправимый соблазн православных и на радость восставшим на Церковь».

После всего этого Андроника оставили в покое. Можно предположить, что здесь сказались не только вышеприведенные аргументы владыки, но и его положение в епархии, где он пользовался непререкаемым авторитетом как у мирян, так и среди духовенства. Показательно, что епархиальный съезд в Перми полностью поддержал архиерея, который сумел в корне пресечь изгнание духовенства с приходов, принявшее в других епархиях характер стихийного бедствия. Конечно, нет смысла видеть в Андронике и защитника синодального строя. Можно уверенно констатировать, что все наиболее авторитетные иерархи Церкви в последние годы стояли в оппозиции «антиканоническому» строю. Просто Пермский епископ не испытывал оптимизма по поводу возможности новой власти в условиях нарастающего хаоса разрешить и внутрицерковные проблемы, даровав Церкви долгожданную свободу.

Шестого марта в харьковской газете «Русская жизнь» была напечатана проповедь архиепископа Антония (Храповицкого) по поводу произошедших событий. «Меня спрашивают, почему я не отозвался... о том, кому теперь повиноваться в гражданской жизни и почему перестали поминать на молитве царскую семью. Пусть не думают, что это молчание или то, что я сейчас скажу, внушено мне страхом. С 28 по 3 марта я ничего не говорил, потому что не знал, какова воля Государя, имя его по-прежнему возносилось на молитве». 3 марта, по словам Антония, решено было поминать Михаила. После отречения новый «государь велел повиноваться Временному правительству, состав которого, возглавляемый кн. Львовым и г. Родзянко, вам известен из газет. С этого момента означенное правительство стало законным в глазах всех монархистов». Антоний призывал к «послушанию Комитету новых министров» и его главе князю Г.Е. Львову и М.В. Родзянко, «а равно и всем местным властям, которые были и будут утверждены упомянутым комитетом.» (Антоний, очевидно, подобно ряду современников, смешивал Временное правительство, возглавляемое Г.Е. Львовым, и Временный комитет Государственной Думы, возглавляемый М.В. Родзянко.) Отмену молитв за царя архиепископ объяснял тем, что царя теперь нет, «оба царя от управления Россией отказались сами, а насильственно их невозможно именовать тем наименованием, которое они с себя сложили. Если бы царь наш не отказался от власти и хотя бы томился в темнице, то я бы увещал стоять за него и умирать за него... От вас зависит, если желаете, устроить снова царскую власть в России, но законным порядком, чрез разумные выборы.» Пересылая данное поучение в Синод, Антоний писал, что «препровождает его на благоусмотрение Синода. и покорнейше просит указать о том, правильно ли я поступил». Несмотря на то что поучение архиепископа можно было интерпретировать как монархическую агитацию, от Антония не стали требовать как от Андроника, каких-либо объяснений.

Возможно, это объясняется тем, что уже через несколько дней харьковский владыка стал проситься на покой. Конечно, Антоний не делал открытых заявлений против революции. Однако, чтобы разобраться в настоящей ситуации, он советовал читать пастве книгу протоиерея Т. Буткевича «Уроки Французской революции» издания 1907 г. В либеральных церковных кругах данное произведение рассматривалось как антиреволюционный памфлет, и намек Антония был понят. В целом позиция самого известного в России архиерея-монархиста была близка позиции епископа Андроника, хотя и была выражена более осторожно.

Дело Екатеринбургского епископа Серафима стоит особняком среди прочих «архиерейских процессов» после Февральской революции. Серафим стал единственным архиереем, уволенным на покой именно по причине произнесения проповеди по поводу революционных событий. Власти в лице обер-прокурора Синода проявили завидную дотошность, проведя настоящее следствие по поводу одного-единственного выступления, которое преосвященный неосторожно позволил себе 2 марта 1917 года. Реконструкция данной проповеди архиерея сама по себе малоинтересна в отличие от многих писаний, которые опальный владыка направлял во все инстанции, от местного Комитета общественной безопасности до обер-прокурора включительно.

Будучи проездом в Екатеринбурге, член Государственной Думы священник И. Боголюбов направил В.Н. Львову письмо, в котором сообщил, что местный епископ Серафим подвергнут домашнему аресту «ввиду сильно обострившихся отношений к нему населения», а духовенство и консистория «порвали с ним всякие отношения». Еще раньше в Синод пришла телеграмма об «опасной деятельности архиерея». Львов решил провести следствие в «целях сохранения спокойствия в епархии».

Дознание на месте проводил офицер для поручений Военной комиссии Временного комитета Государственной Думы прапорщик Тарусин. Вскоре обер-прокурор получил его рапорт с протоколами допросов, а также многочисленные писания самого Серафима. Тарусин отнесся к делу ответственно: показания были сняты с тридцати восьми человек, от домохозяйки до владельца завода. Чем руководствовался прапорщик при привлечении к делу свидетелей, неясно: часть из них знала о деятельности Серафима только по слухам, которые и заносили в протоколы допросов.

Расследование складывалось неблагоприятно для владыки: «свидетели» обвиняли его в монархизме, распутинщине и антисемитизме. Однако центральное место в показаниях занимала речь, сказанная им в соборе 2 марта, где Серафим именовал членов Государственной Думы «кучкой безумных бунтовщиков», подкупленных немецкими агентами, призывал население стоять за царя до смерти, а также «звал паству к погрому» (непонятно к какому. — П.Р.).

В своих письмах архиерей оправдывался довольно оригинально. «Ниспосланным изволением Божьим, — писал он, — политические обстоятельства легли тяжким бременем на мою личность. Не будучи в курсе дела, я, имея только скудные известия о беспорядках в Петрограде, случайно 2 марта выразил по долгу епископского служения скорбь, призвал хранить верность Государю... этот мой молитвенный призыв какими-то злонамеренными провокаторами извращен в погромную речь и пущен по рукам в сотнях оттисков и сделал свое дело в целях, желательных для крайне левых элементов».

Достоверные сообщения о революции и об отречении царя появились в Екатеринбурге 4 марта, до этого провинция питалась слухами. Тогда, по образному выражению «Епархиальных ведомостей», «всё летели и летели новые вести одна другой серьезней, одна другой отрадней. При этих необычных известиях душа рвалась к небу.»

В доказательство своего неведения Серафим направил в Синод местные газеты от 2 марта. После сообщения об отречении императора по запросу городского головы владыка заявил, что признает Временное правительство, однако местный Комитет общественной безопасности потребовал от него подписку о невыезде и «прекращения сношения с народом». Интересно отметить, что в целях «безопасности» новые власти даже отключили телефон в покоях епископа. Особенно сожалел Серафим о том, что из-за всего этого не смог выразить приветствие Временному правительству и обер-прокурору, а также и Комитету общественной безопасности. Последнее особенно примечательно ввиду того, что епископ был арестован именно этим органом власти. Говоря же о своем выступлении 2 марта, он заметил, что версия, попавшая в прессу, «заслуживает не только кары, которую я несу, и гораздо более суровой...» Фраза, попавшая в печатный текст проповеди, именовала членов Государственной Думы «шайкой безумных бунтарей». «Нет, — писал епископ, — я не говорил “шайка”, да еще безумных.. Я сказал “кучка бунтарей”, а это не все равно, что шайка». Далее епископ оправдывался незнанием в тот момент, «что это была не “кучка бунтарей” революционеров, а целый ряд лиц, достойных уважения и обессмертивших свои имена совершением подвига, освободившего Россию от целого ряда неумных правителей, подвига, давшего нашей Родине свободу развития на пути к просвещению и культуре. Но это стало известно после. Этих лиц, которых я назвал бунтарями, было хоть и немного, но они подметили общее недовольство всей России, а потому совершили не бунт, а разумный государственный переворот».

В своих писаниях Серафим прибегал и к «сравнительно-историческому» методу, говоря о Выборгском воззвании, что только «теперь можно назвать это гражданским подвигом, а в то время оно называлось иначе». О событиях 1905 г. он вспоминал, что «видел, как лилась кровь неповинных людей (!) за баррикадами», и добавлял: «.Что бы со мной сделали власти старого режима, если бы я тогда стал на сторону бунта». Рассуждая о присяге монарху, Серафим отметил, что пока существовал старый строй, сам он «был верным сторонником его, ибо я смотрю на присягу не как немцы на Международное право».

Но когда Николай II отрекся, он «тем самым развязал руки нам, после чего и я счел себя вправе перейти на сторону новой власти». Говоря же о позиции духовенства, епископ писал, что оно, «конечно, смалодушничало», ибо должно было выступить с аналогичными, как и он, призывами, хотя и это «были слова того момента, когда произносились и от которых почти отказался и я».

Взывал Серафим и к логике своих обвинителей. «Ради Бога, посудите сами, граждане, мог ли я сказать: вот, дорогие братья! некоторые члены Государственной Думы выступили против правительства и царя! Помолитесь, чтобы Господь помог им! Будьте же справедливы ко мне. когда я твердо стою на новой дороге, и ни к чему это недоверие. Если бы я сказал что-нибудь вроде прежнего теперь... это было бы дело другое и я заслужил бы возложенную на меня кару». Можно предположить, что даже в Синоде такие писания архиерея могли показаться слишком схоластичными (хотя, судя по пометкам в рукописи, читали их внимательно).

В самом же Екатеринбурге, который Серафим называл «одним из либеральнейших и свободолюбивых городов», настроение было самое серьезное. Так, Съезд уполномоченных комитетов общественной безопасности 17 марта послал в Синод письмо, в котором отмечалось, что, «по выслушивании словесных докладов уполномоченных с мест, между прочим, выяснилось, что не исключена возможность выступления отдельных групп населения к реставрации павшего государственного строя, особенно со стороны агентов прежней власти». Одним из этих «агентов» считали и местного епископа. Судьба Серафима была решена, и Синод без колебаний отправил архиерея на покой.

Увольнение Серафима все же произошло не только по причине произнесения им злополучной проповеди. Важную, если не определяющую роль сыграла и позиция местного духовенства. Преосвященный, видимо, и до этого не пользовавшийся авторитетом в епархии, после своего выступления был в прямом смысле «бойкотирован» екатеринбургским церковным обществом.

Можно констатировать, что все епархиальные архиереи признали Временное правительство и принесли ему присягу. Конфликтные ситуации, возникшие после письменных и устных воззваний некоторых владык, произошли в первые дни революционных событий и объясняются малой осведомленностью преосвященных о ситуации в столице, а не «контрреволюционными намерениями».

Те из архиереев, которые выступили было с монархическими воззваниями, быстро отмежевались от своей «ошибочной» позиции. Только два архиерея, Антоний и Андроник, печатно назвали себя монархистами, а последний еще и вступил по этому поводу в полемику с обер-прокурором. Но даже наиболее оппозиционно настроенный владыка Антоний, свое, судя по всему, отрицательное отношение к перевороту выражал лишь в эзоповой форме, в рекомендации читать «контрреволюционную» литературу.

Важной причиной обвинений епископата служил также вопрос о поминовении. Синодская формула о «Богохранимой державе и благоверном Временном правительстве», абсурдная по своей сути (как можно возглашать многолетие правительству временному?) явно запоздала. Поэтому архиереям и духовенству часто приходилось на свой страх вырабатывать свою форму возношений. Однако после официального доведения синодской формулы случаи «неправильного» поминовения в среде епископата не известны.

Совсем по-другому обстоит дело с рядовыми священнослужителями. Среди них нашлось немало тех, которые по той или иной причине не признали новую власть. Некоторые продолжали поминать царскую семью, по крайней мере до лета 1917 года. Такие случаи отдельно расследовались церковными и светскими властями. Изучение конкретных ситуаций представляет трудноразрешимую источниковедческую задачу. Если священник не признавался в факте «неправильного» поминовения («кого хочу, того и поминаю» или «поминал и впредь буду поминать»), трудно отличить оговор от реально произошедшего события.

Видимо, часто после революции обвинение священнослужителя в неких «контрреволюционных» деяниях можно рассматривать как просто сведение старых счетов. Это служило весомым поводом избавиться от неугодного по какой-либо причине священника. Так, например, священника Киевской епархии Павлюченко в 1916 г., судя по доносу, обвиняли ни много ни мало как в непризнании непорочного зачатия Иисуса Христа. После Февральской революции его упрекали уже в «деятельности, направленной к низвержению государственного строя». Как показало епархиальное расследование, поводом для обвинения в контрреволюции послужила единственная фраза, сказанная Павлюченко после смены власти: «Господи, рано еще радоваться».

В формировании позиции архиерея по отношению к революционным событиям важную роль играли три временных фактора. Первое — время получения первоначальных известий о начале беспорядков в столице; второе — информация об отречении государя и образовании нового правительства, третье — известие об официальной реакции Святейшего Синода. В соответствии с получением данной информации могла меняться по крайней мере публичная позиция епархиального архиерея.

Получение официальной реакции высшего церковного органа, по сути, ставило точку на возможном до этого колебании части епископата и рядового духовенства. Только после этого любую нелояльную позицию, исходящую из среды духовенства, можно называть в соответствии с терминологией того времени «контрреволюционной». Но таких случаев в среде высшего духовенства не было. Рассмотренные выше конфликты по поводу первоначальной реакции высшего духовенства — все, которые удалось выявить. Энергия, с которой обер-прокурор пытался разобраться с такими ситуациями, позволяет с уверенностью предположить, что любая нелояльная позиция епископа не была бы оставлена без последствий.

Говорить об искренности обращений всего епископата по поводу революции или нового строя, конечно, нельзя. В некоторых случаях владыки и проявили явный «оппортунизм» и «соглашательство».

И уж совсем нелепо считать, что свержение самодержавия «было выгодно членам высшей иерархии, поскольку уничтожение власти императора как помазанника Божия снимало и сам многовековой историко-богословский вопрос о преобладании власти царя над властью первосвященника или первосвященника над царем».

Современный исследователь М.А. Бабкин также пишет, что «призывы, прозвучавшие с церковных амвонов и со страниц епархиальных изданий, побуждали народ к повиновению новой власти, способствовали формированию у него положительного отношения к свержению династии Романовых и тем самым фактически узаконили Февральскую революцию». Трудно согласиться с таким мнением, ибо политическая эффективность выступлений, епархиальных архиереев, не говоря уже о приходском духовенстве, фактически равнялась нулю. В схожей ситуации после Октябрьского переворота анафема, провозглашенная большевикам, не помогла их противникам и, следует признать, не сильно повлияла на общую политическую ситуацию. Можно предположить, что выступления высших иерархов имели влияние лишь на позицию рядового приходского духовенства.

Конечно, никакой реальной альтернативы у иерархов и тем более у Синода не было. Говорить о возможности какого-либо другого сценария событий следует, учитывая всю совокупность факторов, а не вырывать из контекста всей революции только позицию иерархов, заседавших в Синоде.

Выступления владык против революции способны были принести неприятности только им самим, но не повлиять на ситуацию в епархии. Да и возможность удержаться у власти определялась не отношением архиерея к революции, а популярностью его в среде духовенства и прихожан. Это хорошо видно при более детальном рассмотрение ситуаций в различных епархиях Российской Церкви после Февральского переворота.

Ошибочно целиком списывать подобное отношение к революции на малодушие высших иерархов, или на «сервилизм» Церкви в целом, как это делал Л.Д. Троцкий. Он иронизировал по поводу легкого перехода Церкви от «самодержавного» к «благоверному временному правительству». В гораздо более серьезной ситуации при приходе к власти большевиков ничего этого не наблюдалось. Большинство и иерархов и священников были люди большого мужества, их не сломали даже сталинские репрессии; когда вопрос вставал не о власти в стране, а о самой вере, лишь единицы из тысяч позволяли себе какой-либо компромисс.

Несомненно, что основным был факт отречения Николая и отказ от престола Михаила Александровича и призыв последнего к поддержке новой власти. (Всегда трудно быть роялистом без короля.) В связи с этим интересно обращение киевского духовенства, подписанное — «епископы и священники г. Киева». В нем сообщалось что «Николай II особым указом утвердил временное Правительство, возникшее по почину Государственной Думы, и вместе с тем в манифесте, подписанном 2 марта, признал за благо отречься от престола». Далее содержалась информация об отказе Михаила и призыв: «Подчиняйтесь же временному Правительству как законно поставленному». Явно прослеживается путаница: Николай, конечно, назначил председателем Совета министров князя Г.Е. Львова, но никакого Временного правительства не утверждал.

Новая власть, следовательно, рассматривалась как вполне легитимная. В Государственной Думе многие видели «революционного вождя» и Временное правительство рассматривали как правительство Государственной Думы. Важно и то, что новая власть не рассматривалась духовенством как богоборческая. Сказалось и общее оппозиционное отношение высших иерархов к синодальному строю. Что бы ни писалось по поводу Распутина, но вера в его всесильное влияние в среде духовенства была чрезвычайно сильна. Конечно, многие выжидали, чем окончится «борьба вокруг престола». Этим и можно объяснить колебания и непоследовательность части архиереев в первые дни революции.

И наверное, самое важное: Февральская революция в отличие от Октябрьской, по сути, расколовшей общество, была кратким мигом консолидации фактически всего общества уже бывшей Российской империи. Ее приветствовали люди совершенно разной политической ориентации, от Ленина до Пуришкевича.

Многим казалось, что она остановит хаос и беспорядок. Так, например, небезызвестный профессор Московского университета И.А. Ильин писал, что «русская революция 1917 года была с самого начала революцией во имя порядка. Старая власть отошла в прошлое под флагом “беспорядок во имя самодержавия, поражения и сепаратного мира”... февральский переворот... есть порождение всенародной воли к порядку, т.е. к свободной организации народа и всенародного сознания, что демократический строй необходим для победы, а с победой связана судьба русской демократии». Неизвестно, вспоминал ли впоследствии идеолог монархии о своих выступлениях после Февральской революции.