Православная Церковь и Русская революция. Очерки истории. 1917—1920

Епархиальные архиереи и духовенство: борьба за власть

Четвертого марта, явившись в Синод, В.Н. Львов сразу же приказал убрать из зала заседаний царское кресло. Такой символический жест мог быть интерпретирован не только как разрыв союза поверженного самодержавия и Церкви, но и как гарантия независимости последней от государственной власти вообще. Однако сам обер-прокурор считал иначе, и 14 апреля по его инициативе старый состав Синода («церковная цитадель, в которой засели агенты старого строя») указом Временного правительства был распущен. В новый Синод были приглашены экзарх Грузии, впоследствии архиепископ Тифлисский Платон (Рождественский), архиепископ Ярославский Агафангел (Преображенский), епископ Уфимский Андрей (Ухтомский), епископ Самарский Михаил (Богданов), протопресвитер Н. Любимов и протоиереи А. Смирнов, А. Рождественский и Ф. Филоненко. Единственным человеком, перешедшим из старого состава Синода в новый, был архиепископ Финляндский Сергий (Страгородский), впоследствии советский патриарх, слывший уже тогда в церковных кругах «оппортунистом».

Новые члены высшего церковного органа считались более либеральными и не противодействовали кампании по очистке Церкви от «распутинского епископата», которую Львов начал еще при старом Синоде с самых одиозных, по его мнению, фигур, таких как Петроградский митрополит Питирим (Окнов), Московский — Макарий (Невский) и Тобольский архиепископ Варнава (Накропин).

Питирим и Варнава, без сомнения, были два самых ненавидимых и презираемых иерарха предреволюционной России. Назначенные на свои кафедры без обсуждения Синодом, по личному распоряжению императора, владыки считались не без основания главными протеже Распутина. Сразу после переворота 28 февраля Питирима арестовали и препроводили в Государственную Думу. В столице даже ходили слухи, что митрополита арестовали в бане.

Появление его в Таврическом дворце было «встречено со стороны солдат и народа враждебно». Митрополиту сообщили, что распоряжения о его аресте со стороны Временного комитета не было. Однако владыка, очевидно, опасавшийся расправы, пожелал поначалу оставаться в здании Думы. После переговоров с депутатами он согласился вернуться в Александро-Невскую лавру. Уезжая, преосвященный подал М.В. Родзянко прошение об увольнении.

Конечно, перепуганный владыка с прошением обращался явно не по адресу. Только через несколько дней, 5 марта Питирим писал первоприсутствующему в Синоде митрополиту Владимиру: «Настоящее мое положение в иерархии церковной постоянно тяготило меня, и я всегда был готов отказаться от управления и уйти на подвиг молитвы в какой-нибудь монастырь». Митрополит испрашивал разрешения поселиться в пределах Владикавказской епархии, а в случае же невозможности или «других уважительных причин» направить его в любую другую епархию, епископ которой «согласился бы принять меня». Определением Синода на следующий день Питирим был уволен с назначением ежегодного пособия в размере 4 тыс. рублей.

Вообще Питирим был колоритной личностью. И конечно, его не стоит мазать черной краской, как это делали после революции. По словам лично знавшего его Титлинова, митрополит был «не прочь заигрывать с общественным мнением, браться за либеральные начинания...» Одним из таких была и реформа прихода, сторонником которой являлся и митрополит. В приватных беседах о своих связях с Распутиным митрополит отзывался о них как «об избрании меньшего зла, чтобы избежать большего».

На экземпляре книги «Состав Святейшего Синода.», находящейся в РНБ и ранее принадлежащей, видимо, синодскому чиновнику Невбачину, карандашом сделаны некоторые приписки с характеристикой иерархов. На странице, посвященной Питириму: «.Вечная память доброму владыке, моему ректору и начальнику по службе, к которому слишком односторонне- жестоко отнеслись его современники».

Тобольского архиепископа Варнаву (Накропина) уволили определением Синода от 7—8 марта с формулировкой «согласно ранее поданному прошению». В определении содержалась и «справка» о том, что Варнава подал прошение об увольнении еще 6 февраля 1916 г. Синод пытался уволить Варнаву еще в 1915 г. вследствие самочинного прославления Иоанна Тобольского. Однако в результате оказался в отставке обер-прокурор Синода. Епархиальным архиереем в Тобольск был административно назначен епископ Гермоген (Долганов), бывший Саратовский владыка, находившийся «в заточении» в Николо-Угрешском монастыре недалеко от Москвы. Прибывший в епархию Гермоген, очевидно, довольно быстро нашел общий язык с местным духовенством, и ситуация в ней на протяжении 1917 г. оставалась спокойной.

Варнава уже 10 марта телеграфировал в столицу, что он «подчиняется воле нового правительства и сегодня оставляет управление епархией». Затем церковные и светские власти обменивались телеграммами по поводу судьбы переписки архиепископа Варнавы, арестованной местным исполнительным комитетом. Сам Варнава был отправлен в Нижегородскую епархию. Уже летом оттуда сообщали, что проживающий в Арзамасе Варнава «ведет контрреволюционную агитацию». Нижегородский комиссар предлагал перевести владыку в губернский город в «целях лучшего надзора за ним».

Если Питирима и Варнаву уволили без всяких проволочек, то с престарелым митрополитом Макарием дело обстояло сложнее. Он был назначен на московскую кафедру в 1912 г. по личному распоряжению Николая II в обход мнения Синода и обер-прокурора В.К. Саблера. Царю были представлены обер-прокурором три кандидатуры на должность Московского архиерея, однако они не получили утверждения. Саблер получил письменное распоряжение императора: «Пришлите мне указ о назначении Московским митрополитом архиепископа Томского и Алтайского».

В прошлом известный миссионер и просветитель Алтая, пользовавшийся большой популярностью в среде «инородцев», к моменту назначения в Москву 82-летний Макарий был уже дряхлым старцем. Имевший только семинарское образование, владыка «просвещал» московскую образованную публику, рассказывая поучения, как надо складывать пальцы при наложении крестного знамения или как кланяться иконам. Кроме того, преосвященный мог заснуть во время богослужения или «затеряться» в Сергиевой лавре во время посещения ее императором. Конечно, он не был в состоянии контролировать епархиальную администрацию, злоупотребления которой стали притчей во языцех. Макария не любили и считали распутинским ставленником.

Неприятности у владыки начались с первых дней Февральской революции. Еще 24 февраля на Невском проспекте (Макарий на время синодской сессии находился в столице) агрессивно настроенная толпа пыталась задержать его карету. Однако у членов Синода, по словам товарища прокурора Жевахова, данный эпизод вызвал только злую иронию: «Пора старцу уйти на покой».

После революции в Петроград специально приехала делегация из Москвы уговаривать владыку добровольно подать прошение об отставке. К атаке на митрополита активно подключился и обер-прокурор Синода В.Н. Львов, который ультимативно потребовал от него написать прошение об увольнении. Однако члены Синода на очередном заседании возвратили опальному владыке его прошение «как написанное под угрозой». Такой демарш членов Синода следует объяснять не особым уважением к Макарию, а, возможно, корпоративной солидарностью. Архиереи понимали, что случай с Макарием может стать прецедентом для последующих возможных действий и против них.

Между тем в Москве дело об увольнении Макария считали решенным. Церковную среду беспокоила лишь возможность административного назначения нового иерарха. «Московское духовенство беспокоится назначением митрополита прежним порядком, что вселяет тревогу и в обществе...», — телеграфировал в Синод комиссар первопрестольной Н.М. Кишкин.

Двенадцатого марта в Москву прибыл обер-прокурор Синода В.Н. Львов, чтобы познакомиться с настроениями московского духовенства. В тот же день вечером на квартире епископа Димитрия состоялась встреча Львова с представителями духовенства и мирян епархии. Как сообщалось в прессе, все присутствующие, за исключением епископов, единогласно заявили о полном расстройстве епархиального управления в бытность митрополита Макария. Однако присутствующий на собрании епископ Антонин (Грановский) высказал «сожаление о том, что, по слухам, В.Н. Львов позволил себе чуть ли не с оружием в руках требовать от митрополита Макария подачи прошения об увольнении. Это вызвало резкую отповедь со стороны присутствующих, указавших, что это клевета». Прибывший также в Москву Макарий под всеобщим давлением написал второе прошение об увольнении, по которому и был отправлен на покой.

Однако вскоре бывший московский владыка нашел грамотного и богословски образованного союзника и советчика в лице ректора Духовной академии епископа Волоколамского Феодора (Поздеевского). Последний находился в схожей с митрополитом ситуации: его увольнения требовала практически вся корпорация академии. За годы ректорства Феодор, отличавшийся деспотичным характером, увольнял из академии наиболее независимых и любимых студентами профессоров. Очевидно, именно он и уговорил престарелого Макария не складывать оружия и продолжать борьбу за московскую кафедру. Владыка прибыл в Сергиев Посад и оттуда начал вести эпистолярную атаку на своих противников. Секретарь московской консистории Вышеславцев телеграфировал в Синод, что 30 марта получено предписание от Макария, «коим признается съезд духовенства самозваным... кроме того, некоторые священники... прекратившие поминание его, запрещены». Львов отвечал, что Макарий «уволен, все его распоряжения недействительны».

Восьмого марта уже губернский комиссар сообщал министру внутренних дел, что прибытие в Сергиев Посад Макария и «общение его с представителями высшей церковной иерархии. вызвало как со стороны населения, так и со стороны расположенных в посаде войск опасения за возможность какой-либо реакционной пропаганды.» Комиссар также писал, что 5 апреля по постановлению военного комитета местного гарнизона митрополит Макарий и епископ Феодор были подвергнуты домашнему аресту. В Лавре был опечатан склад литературы «политического содержания с явно монархически-тенденциозной окраской». Комиссар просил министра «войти в сношения с обер-прокурором Синода, чтобы назначить вышеназванным лицам другое помимо Сергиевой Лавры местопребывание».

Ранее Макарий написал пасхальное послание, рукопись которого, по словам самого митрополита, «была арестована г. Комиссаром при наборе в Лаврской типографии за противоправительственное содержание». Сам владыка ничего «противного Временному правительству» в своем сочинении не находил, а обвинял лично Львова в возбуждении против него «московского клира, а равно и паствы», которое особенно усилилось после посещения обер-прокурором Москвы. По словам Макария, сам Львов, «вынуждая меня подать прошение об увольнении. прибегал к угрозам включительно до заточения меня в Петропавловскую крепость».

Между тем владыка не находил прецедента в истории, когда московский митрополит увольнялся на покой, — такого, по его словам, не было даже «при проявлении психического расстройства». Ссылаясь на каноническое право и Вселенские соборы, Макарий пытался показать незаконность действий обер-прокурора и части московского духовенства, на собраниях которого с требованием отставки митрополита «присутствовали учащиеся, солдаты, рабочие и лица женского пола. присутствующие громко бьют в ладоши, кричат и смеются. Это не собрание. а скорее. скопище».

В связи с арестом Макария и Феодора и попыткой распространения данного послания в Сергиев Посад приехал обер-прокурор Синода. Встретился Львов и с профессурой академии, просившей избавить их от Феодора.

Первого мая, докладывая Синоду о поездке в Москву, обер-прокурор «поделился впечатлениями» от знакомства с Феодором, человеком, по словам Львова, «умным, но сухим и черствым». Очевидно, сам епископ Волоколамский и признался, что правил «послание» Макария — «сделал некоторые поправки и из книги правил подставил в потребных случаях цитаты».

В результате Феодора уволили с поста ректора академии и назначили настоятелем Данилова монастыря. «Я, слава Богу, благополучно выбрался из Академии, если принять во внимание всю обрушившуюся на меня злобу Обера и автономистов», — писал сам Феодор архиепископу Арсению (Стадницкому). Сложившуюся ситуацию в Церкви епископ оценивал крайне пессимистично: «пройдет месяц-другой, и попы, сидящие в Синоде, при послушании прочих проведут все реформы. Все ячейки церковной жизни расшатаны и потрясены... увольнение Макария под давлением бесчинной толпы и Обера было шуткой, которая породила наглость Обера».

Из всех уволенных иерархов Макарий оказался самым упрямым, так и не смирившимся с отставкой и не признавшим возводимых на него обвинений. Прочитав в прессе интервью с обер-прокурором, владыка направил личное письмо В.Н. Львову: «Я прошу вас. сообщить мне те данные, какие имеете в подтверждении переданных от вашего имени корреспонденту газеты фактов, позорящих мое имя, и тех лиц, через которых вы получили сведения о сказанных фактах, чтобы я мог привлечь виновных в клевете на меня к суду и ответственности». Львов не растерялся и к своему ответному письму приложил копию с докладной записки бывшего секретаря Макария, Петропавловского, «об имевших место. и предусмотренных Уголовным уложением закононарушениях». Обер-прокурор просил владыку «сообщить по содержанию этой записки объяснения в самое непродолжительное время».

Записка Петропавловского представляет собою замечательный документ. Бывший секретарь не пожалел бумаги, излагая всяческие дела и делишки, которые проворачивались в Московской епархии за последние несколько лет. Петропавловский пытался оправдаться тем, что являлся лишь свидетелем грубых злоупотреблений, например при назначении и переводах священнослужителей. Макария секретарь обвинял лишь в слабохарактерности, что и позволяло довольно эффективно им манипулировать.

Очевидно, Петропавловский был сильно перепуган, боясь дальнейших расследований своих деяний: «Отпустите же меня с миром, — писал он в заключение, — и все хорошее и в особенности плохое (а о последнем я слишком много осведомлен) я унесу с собой в могилу, и никогда ничего не всплывет на поверхность». Объяснений Макария на доклад своего бывшего секретаря не последовало.

Наиболее серьезное обвинение митрополита в симонии строились на скопированных Петропавловским письмах священников, которые даже у противников Макария в Синоде вызывали вполне основательные сомнения. Очевидно, Макарий не был взяточником, он просто оказался не на своем месте и, будучи в преклонном возрасте, сам стал жертвой манипуляций своего ближайшего окружения. Однако преосвященный и впоследствии не смирился с фактом своего «незаконного» увольнения (хотя незаконным было, наоборот, назначение его в Москву) и по-прежнему считал себя Московским митрополитом.

Макарий засыпал своими прошениями вначале Поместный собор, затем патриарха Тихона и успокоился лишь тогда, когда в 1920 г. ему дали пожизненный титул митрополита Алтайского. Нет оснований обвинять за увольнение владыки лишь В.Н. Львова: Макария не любило все московское духовенство, и шансов в 1917 г. остаться на кафедре у него не было. Так, например, известный правый деятель и одновременно крупный ученый академик А.И. Соболевский делился впечатлениями о своем посещении митрополита в 1915 г.: «Митрополит Макарий ничего не знает, ничего не помнит, неохотно принимает (утомляется), а его канцелярия ждет бакшиша. Там целое бюро по продаже мест».

Сложная ситуация сложилась и в третьей по значению епархии — Киевской. Здесь основную проблему представляло не противостояние высшего и низшего духовенства, а набиравший силу украинский церковный сепаратизм. Киевской епархией управлял первоприсутствующий член Синода митрополит Владимир (Богоявленский). Человек консервативных взглядов, владыка благодаря честности и бескомпромиссности, а также личной скромности и благочестию пользовался большой популярностью в церковной среде. Его перевод с Петроградской кафедры в 1915 г. на Киевскую рассматривался как своеобразная опала, а сам митрополит получил ореол жертвы «темных сил».

После революции Владимир всеми силами, и первое время не безуспешно, пытался сдержать радикальное церковное движение. Главным соратником митрополита в этом был энергичный викарий, епископ Чигиринский Никодим (Кротков), человек определенно выраженных консервативных взглядов. Очевидно, Никодим сильно раздражал обер-прокурора Львова — только этим можно объяснить навязчивое желание последнего убрать епископа из Киева.

Вскоре для этого появился удобный предлог. Никодим в феврале 1917 г. поставил свою подпись под запиской киевских монархистов, представленной императору. Именно это обстоятельство и послужило официальной причиной для перевода владыки из Киева в Саратов на должность второго викария епархии. За компанию с епископом решено было перевести и секретаря Киевской духовной консистории Лузина. Такое решение вызвало «недоумение» у митрополита Владимира, которого поставили перед свершившимся фактом. Владыка писал в Синод, что «за названными лицами не имеется решительно никаких проступков». По мнению митрополита, такое решение «неудобно именно в настоящее время, требующее идейных работников, богатых творческими силами». Архиепископ Платон разъяснял, что такое перемещение «вызвано необходимой предусмотрительностью об обеспечении мира в Киевской Церкви», отсылая также митрополита к содержанию вышеупомянутой монархической записки, которая «в скором времени имеет быть напечатана».

Никодим, конечно, не желал перевода в саратовское захолустье, представив в Синод объемистое прошение с подробными разъяснениями своих действий. Свой перевод он называл «наказанием», говоря, что в составлении записки не участвовал. По его словам, в середине января 1917 г. протоиереем Стельмашенко и членом Киевской судебной палаты Туткевичем ему был показан текст записки, в которой говорилось о разрухе в государстве, деятельности Думы, земского и городского союзов, о польском и еврейском вопросах. Прочтя записку, он отказался поставить подпись, отказался подписать и вторую ее редакцию. В третий раз, по словам Никодима, он все же поставил подпись: «Правые деятели были настойчивы в своих действиях, они могли и угрожать». Правда, владыка писал, что окончательно вынудило его поставить свою подпись заявление Стельмашенко, что «государь ждет этой записки... поддержите государя». Никодим сообщал, что сейчас он «глубоко сожалеет об этом».

В Синод епископ писал, что в подписанном им тексте отсутствовала, просьба о роспуске Государственной Думы. По его словам, в Киеве на двух пастырских собраниях был «подробно обследован вопрос об упомянутой записке, и было установлено, что в ней ничего не говорилось о роспуске Государственной Думы». В заключение Никодим информировал Синод о своей деятельности, в том числе о поездках с подарками на фронт, о выпуске им шести листовок.

Трудно сказать, насколько повлияло данное оправдание Никодима (в Киев для расследования дела приезжал член Синода архиепископ Платон). Синод 17 июня снова вернулся к его делу. Было решено и епископа, и секретаря консистории Лузина оставить в Киеве.

Между тем часть духовенства в епархии была недовольна «старорежимной» политикой Владимира и Никодима. Так, например, сельский священник Филиппович писал обер-прокурору, что в Киеве «ни одно распоряжение Синода не приведено в жизнь... по прежнему владычествует консистория по указам епископа». Про епископа Никодима священник сообщал, что он «всю свою гениальную тактику от старого режима использует, чтобы отстоять ускользающую из рук городского духовенства власть».

А некие «монахи» Киево-Печерской лавры доносили главе правительства князю Г.Е. Львову о черносотенных настроениях в монастыре, всячески поддерживаемых митрополитом Владимиром, который, по их мнению, «водит за нос всех в Петрограде, давая лобзание Иуды и новому правительству и В.Н. Львову».

Доведено было до сведения обер-прокурора и письмо членов Киевского церковно-епархиального совета: «Что и предвиделось, то и случилось». «Работа наша с митрополитом Владимиром оказалась невозможной». Далее авторы послания манерно просили войти в их «плачевное положение и обсудить с точки зрения петроградских горизонтов и перспектив, какой елей или вино возложите на наши язвы или же с благоразумием еврейского священника или левита пройдете мимо». В послании обер-прокурору сообщалось, что журналы совета митрополит Владимир не подписывает, в результате все «постановления продолжают висеть в воздухе». По мнению авторов письма, владыкой высказывается «явное сочувствие старому строю». Митрополит ищет себе поддержки в «реакционных кругах Киева, что особенно сказалось в виде протеста против перевода. епископа Никодима. в епархии полная разруха». Удивительно, но авторы письма совсем ничего не говорят о национальном движении на Украине, списывая все на реакционность Владимира.

По сути, в епархии сложилась ситуация двоевластия или даже многовластия; образовавшийся после революции комитет духовенства, выбранный съездом епархиальный совет действовали параллельно с консисторией и епископами. Более того, комитетом духовенства была создана должность комиссара по духовным делам, которую занял священник Поспеловский. Очевидно, что священник быстро проникся идеей значимости своей должности, и когда 28 апреля митрополит провел совещание с членами консистории, Поспеловский запротестовал, что не был извещен об этом заседании. «Как комиссар по духовным делам, — писал Поспеловский, — я должен быть осведомлен о делах духовного управления».

Митрополит не признавал деятельности комитета духовенства, по его словам, учреждения «самочинного... стремящегося к захвату ему не принадлежащих прерогатив». В свою очередь, члены последнего обвиняли владыку в непризнании «выборного начала» и «полном непонимании событий». Главный противник Владимира комиссар Поспеловский сам поехал в Синод с жалобой на митрополита. Однако в результате уже в середине лета вышло определение Синода о «незакономерном» вмешательстве комиссара по духовным делам в дела епархиального управления.

Настроения церковного сепаратизма были особенно сильны в сельской местности.

Следует отметить, что церковная элита епархии в своем большинстве выступала против «церковного украинства».

Вначале в Киевской духовной академии вполне толерантно относились к деятельности Центральной рады и даже жертвовали средства в Украинский национальный фонд. Однако после заявлений Рады о территориальной автономии и украинизации настроение профессуры резко изменилось. Очевидно, добавили масла в огонь и запросы Рады о чтении в академии курса «украинознайства».

Видимо, все это и подтолкнуло корпорацию Киевской академии выступить с протестом против «насильственной украинизации». Обсуждение данного протеста, судя по записям стенограммы, сохранившейся в Киевском архиве, приняло болезненный характер. Было написано несколько вариантов, последний был принят единогласно и отправлен в Синод и в местную газету «Киевлянин», издаваемую известным общественным деятелем Шульгиным, где «протест» и был опубликован.

В данном протесте сообщалось, что «украинцы не являются отдельной народностью. Это часть русского народа, жившая некоторое время отдельно. и поэтому выработавшая некоторые особенности своего быта и говора. В Малороссии всегда было сильное течение, отстаивающее особенности местного быта и языка. В это чистое по себе течение, овеянное поэзией Шевченко и своеобразной красотой местной природы. вносится струя, готовая замутнить его и сообщить ему характер сепаратистского движения».

Конечно, и Владимир, и Никодим выступали против каких-либо форм сепаратизма. Возможно, именно это и послужило впоследствии причиной трагической гибели Киевского митрополита.

Работая в Киевском архиве и читая резолюции на делах, оставленных митрополитом Владимиром, я постоянно удивлялся разумной мудрости этого незаурядного человека.

Впрочем, неприятности начались и у других викарных епископов. Обер-прокурор Львов чутко реагировал на «запросы» с мест по поводу «реакционных» или «контрреволюционных» деяний епископата. Иногда такие запросы приходили вроде бы и не по назначению. Так, телеграмма из Читы по поводу епископа Ефрема (Кузнецова) и его «реакционной деятельности как организатора черной сотни» пришла в Петроградский совет. В ней товарищ председателя Комитета безопасности Оболдуев «настоятельно» просил удалить на покой где-нибудь «вне области» епископа, так как его оставление «угрожает общественной безопасности». Копия телеграммы вместе с требованием «сообщить о принятых мерах пришла обер-прокурору от Исполнительного комитета Совета за подписью Н.С. Чхеидзе. В.Н. Львов, не желая подчиняться влиянию Петроградского совета, наложил резолюцию: «Повременить». И только когда от комиссара Временного правительств Н.К. Волкова пришло письмо, «вполне подтверждающее характеристику епископа, данную г. Оболдуевым», обер-прокурор потребовал «незамедлительных сведений о названном епископе».

Из Читы Комитет общественной безопасности сообщил, что у «активного черносотенца Ефрема обнаружен большой склад погромной литературы». Комитет предложил епископу выехать в Петроград в распоряжение обер-прокурора. В заключение телеграммы сообщалось, что Ефрем «сегодня выехал», а также высказывалось настоятельное пожелание отправить преосвященного на покой, «не допуская возвращения его хотя бы временно». Однако до пункта назначения владыка не доехал, так как, по его словам, видел «бесцельность» поездки в столицу, никакой причины такого обращения с собой он не находил и просил расследовать дело. Вообще, часто местные власти упорно старались выпроводить неугодных им владык в Петроград в распоряжение обер-прокурора или даже в столичный Совет.

Неприятности сразу после революции начались и у викария Омской епархии Петропавловского епископа Мефодия (Красноперова). Местный Совет рабочих и солдатских депутатов требовал его удаления «за реакционную деятельность, угрожающую общественному спокойствию».

В чем выражалась его «деятельность», владыка сам попытался разъяснить Святейшему Синоду. По его словам, «революцию и дальнейшие дни переворота» он провел в Уфе, где замещал епископа Андрея. Приехав же в Петропавловск, услышал, будто в архиерейском доме и женском монастыре спрятано много сахара, махорки и мануфактуры. Эти слухи, по мнению епископа, распространялись «главным образом среди солдат... Пущена была также молва, что в монастыре спрятана погромная литература /книга — проповедь Иоанна Кронштадтского, где в двух поучениях к словам С-во Писания об избиении 30 000 евреев подставлено в скобках “революционеров”».

Двадцать пятого марта на собрании местного Совета было решено произвести обыск. Ночью к епископу явились представители Совета: 20 рабочих и солдат. Показана была бумага с разрешением на обыск, в том числе и с подписью городского комиссара. Потом оказалось, как сообщал Мефодий, что «комиссар об этом не знал».

Искали «погромную» литературу и сахар, «ничего не нашли, конечно». Обыск продолжили в монастыре и в церкви. В алтарь солдаты заходили с ружьями и по приказанию унтер-офицера «шарили даже под престолом». Потом по указанию одной монахини начали искать у некоего Воробьева, «который торгует книгами. и поклонник Иоанна Кронштадтского». На его квартире обнаружили «около пяти пудов книг о. Иоанна с вставленными словами “революционеры”». На следующий день, по словам владыки, он произнес проповедь в соборе, где рассказал об обыске. «Теперь же мне поставлено в вину, почему я знал о секте иоаннитов и не предупредил их /очевидно, Совет/».

В Синод Мефодий писал, что знал о секте, «но что они продают погромную литературу, нет. Когда я мог предупредить Совет рабочих, когда я приехал в Петропавловск 23 марта вечером, а 25-го был обыск?»

Преосвященный возмущался, не понимая, в чем состояла его реакционная деятельность. «Я не был ни “союзником” ни “черносотенцем”. Призывал к подчинению Временному правительству, к миру и любви». В заключение преосвященный просил Синод заступиться за него. По его мнению, «в Сибири “свободы” стараются использовать много шире, чем в коренной России. Все хотят управлять, а повиноваться некому. Каждое слово стараются уловить, перевернуть и поставить на счет». Данный случай не имел никакого печального последствия для Мефодия. В то же время обращает на себя внимание отношение к «секте иоаннитов», которых после революции часто рассматривали как наиболее воинственно настроенных «контрреволюционеров».

Показателен случай с Воронежским архиепископом Тихоном (Никаноровым). Из письма владыки следует, что 8 июля к нему в архиерейский дом явился председатель Совета солдатских, рабочих и крестьянских депутатов Кобытченко с «толпой солдат и рабочих». Увидев на стене гостиной портреты императоров, он приказал немедленно их убрать. По словам Тихона, картины были приобретены до его вступления на кафедру и «распоряжения такого, чтобы не иметь портретов царей, никто мне не объявлял», и вообще, по его словам, они «служили... как украшение комнаты». После «удаления» портретов был произведен обыск, изъята текущая документация, переписка владыки, а также «серебряных монет рублей на 90».

Тихону было объявлено, что он арестован и обязан немедленно отправиться в Петроград «в сопровождении солдата и явиться в Таврический дворец». Подчиняясь этому требованию, архиепископ «наскоро собрался» и выехал из архиерейского дома в полночь. По прибытии в столицу он был доставлен в Таврический дворец в комнату Исполнительного комитета, где просидел около пяти часов, затем в автомобиле с «солдатиком и членом Исполнительного комитета» был отвезен по его просьбе в Александро-Невскую Лавру».

Очевидно, местные власти в Воронеже действовали по известной аналогии первых дней революции, когда арестованных министров и прочих «слуг режима» привозили в здание Государственной Думы. Однако что делать с архиереем, никто не знал, даже обвинения в контрреволюции ему не было предъявлено, поэтому от него решили избавиться, отвезя в первое указанное им место.

В случае с Воронежским владыкой и Синод, и обер-прокурор встали на его защиту, так как «не обнаружили какие-либо законные основания для привлечения его к ответственности». В постановлении по этому поводу отмечалось, что Тихон и при «прежнем государственном строе подвергался даже преследованиям тогдашних гражданских властей» и ему выражалось «глубокое сочувствие» по поводу «незаслуженного им ареста». Воронежский Совет считал иначе: председатель Исполнительного комитета Кобытченко просил «воздержаться» от обратной отправки Тихона, «иначе неизбежны эксцессы и за последствия комитет не ручается». В телеграмме обер-прокурору выражалась просьба задержать Тихона до решения обще-крестьянского съезда. Несмотря на это, Тихон все-таки вернулся в Воронеж. В.Н. Львов послал телеграмму губернскому комиссару с просьбой «оградить владыку от обид и оскорблений и устроить ему достойную встречу».

Такая позиция по отношению к архиерею со стороны Львова объяснялась тем, что он не терпел вмешательства в собственные дела со стороны местных органов власти.

Арест Тихона получил наиболее широкий резонанс в церковном обществе. О данном инциденте писали в газетах, постоянно вспоминали его на Поместном соборе. Там арест Тихона был интерпретирован как факт «церковного большевизма», то есть открытого неповиновения священнослужителей духовной власти или использования ими в своих интересах власти светской. Такую перевернутую интерпретацию данного случая можно объяснить только плохой осведомленностью о реальностях инцидента в Воронеже.

В некоторых случаях обер-прокурор направлял следователей, чтобы получить информацию о деятельности архиерея из первых рук. Так было в Нижнем Новгороде, где против архиепископа Иоакима (Левицкого) выступили и местное духовенство, и светские власти. Обвиняли владыку в «политической деятельности, противной интересам народа», в участии в черносотенных организациях, а также в допущении под «святую крышу» архиерейского дома «зловредного и братоубийственного жандармского управления». (Преосвященный отдал, видимо, в аренду флигель архиерейского дома охранному отделению.)

Архиепископа обвиняли также в манипуляциях при выборах в последнюю Думу. Уже 20 марта президиум Нижегородского исполнительного комитета «постановил» удалить архиепископа на покой. В постановлении отмечалось, что владыка «определенно проводил в жизнь черносотенные убеждения в тесном сотрудничестве с охранным отделением». Вменялась в вину преосвященному и дружба с А.Н. Хвостовым (нижегородским губернатором, впоследствии с 1915 г. министром внутренних дел). «Это были настоящие друзья, — сообщала местная газета, — частенько коротавшие часы за бутылкой доброго вина». 21 апреля губернский Исполнительный комитет подверг приехавшего из Петрограда Иоакима домашнему аресту.

Собравшийся без участия архиерея съезд местного духовенства и мирян носил радикальный характер. Делегаты приветствовали телеграммой Петроградский совет с пожеланием «стоять на страже завоеванных свобод». В отношении местного архиерея съезд постановил: «...считать дальнейшее его пребывание на Нижегородской кафедре вредным для церкви, так как оно вносит смуту и разделе-пне...» За оставление преосвященного проголосовало 48 человек, против — 244. Вскоре в Синод пришла коллективная «жалоба» от некоторых участников съезда. Интересно, что жалобщики не были сторонниками Иоакима и даже писали, что против его удаления «никто не возражал и не выступил ни единым словам». Не понравилась же им та обстановка, в которой проходил съезд. По их словам, в число депутатов, «вопреки принципам выборного начала», вошел Комитет объединенного духовенства, образованный сразу после переворота.

Возглавлял данную организацию священник Гагинский, который, судя по всему, и руководил антиепископской оппозицией в Нижнем Новгороде. Жалобщики считали, что саму баллотировку по поводу местного архиерея Гагинский «обставил такими актами», в которых они видели и «глумление и кощунство». Такими действиями они считали молитву перед баллотировкой: «Днесь благодать Святого Духа нас собра», а также подсчет голосов перед голосованием. По их словам, ящики с шарами были вынесены в центр зала, «приставлены к нему свидетели, шары считали и вынимали громким голосом, ящики, освобожденные от шаров, поднимали высоко над головой и потрясали ими, чтобы показать, что в них ничего не осталось».

Показательно, что такие, казалось бы, обычные в условиях баллотировки действия вызывали непонимание у части духовенства, не привыкшей к подобным «актам».

Что касается архиепископа Иоакима, то он, не дожидаясь увольнения, подал в Синод просьбу о временном отпуске и уехал в Крым. Обер-прокурор послал в Нижний Новгород члена Государственной Думы от Нижегородской губернии священника А. Альбицкого расследовать деяния владыки. Очевидно, священник, не обладая талантами следователя, скучно ревизовал хозяйственную часть архиерейского дома. И только 1 августа Синод направил телеграмму в Крым (Севастополь) Иоакиму. В ней сообщалось, что в связи с продолжающимся поступлением заявлений о «немедленном увольнении Вас... прошу уведомить, не найдете ли возможным ныне подать прошение об увольнении на покой».

Четырнадцатого сентября Иоаким написал прошение с просьбой уволить его «вследствие неблагополучно сложившихся условий служения» и назначить настоятелем Симонова монастыря. Синод с увольнением владыки не торопился, и до конца 1917 г. тот формально сохранял должность. Только 28 марта (10 апреля) 1918 г., постановлением патриарха Тихона и Синода Иоаким был уволен от управления епархией и назначен управляющим Воскресенским ставропигиальным Новоиерусалимским монастырем.

Также не был уволен при Временном правительстве и Волынский архиепископ Евлогий (Георгиевский), несмотря на требования местного Совета убрать владыку как «примыкавшего к преступной организации Союз русского народа». Свои требования Совет направлял председателю Временного правительства князю Г.Е. Львову. Евлогий вспоминал, что председателем исполкома Совета был избран доктор Истомин, который ранее делал операцию владыке.

По словам Евлогия, на заседаниях Истомин произносил «зажигательные речи. Об удачной операции он теперь жалел. “Не знал я, что Евлогий “черная сотня”, а то я б его во время операции...”»

В архиве Синода сохранился отпуск письма обер-прокурора В.Н. Львова главе правительства, в котором он сообщал, что преосвященный Евлогий «никогда к крайне правым организациям не принадлежал и тем более к Союзу русского народа. Состоя же членом Государственной думы III созыва, всегда примыкал. к умеренным группам. и пользовался полным уважением левых партий.» Львов также сообщал, что вследствие этого Евлогию запретили баллотироваться в последнюю Думу.

Но если за оставление Волынского преосвященного выступил съезд местного духовенства, то для члена Синода Ярославского архиепископа Агафангела (Преображенского) неприятности начались именно со съезда духовенства и мирян. Проходивший в спокойной обстановке общеепархиальный съезд неожиданно принял резолюцию о местном архиепископе. В ней сообщалось, что «все отрасли епархиального управления и при выборном начале будут жизненно плодотворны. только когда во главе их стоит человек, пользующийся доверием и любовью своей паствы».

Архиепископ же Агафангел, по мнению духовенства и мирян, «по своим административным взглядам не удовлетворяет требованиям переживаемого времени». Закрытой баллотировкой 98 против 16 съезд выразил владыке свое недоверие и пожелал видеть во главе «соборной Ярославской Церкви. избранное лицо, более способное вести органы управления на началах братства, равенства и свободы».

Резолюция по поводу Агафангела была направлена в Синод, где обсуждалась 6 июня. Сам архиепископ заявил, что вначале съезд прислал ему поздравительную телеграмму, но после праздника Троицы собрался только в количестве 116 человек, и новый председатель «совершенно произвольно поставил вопрос о доверии». По словам владыки, съезд не имел права судить своего епископа, и он недоумевал «как лица собравшиеся могли высказывать свое обо мне мнение. когда большая часть их меня совсем никогда не видывала». После обмена мнениями решено было направить в Ярославль архиепископа Платона, «чтобы как-нибудь ликвидировать этот инцидент». Не дожидаясь приезда Платона, Ярославский архиерей сам попытался «ликвидировать инцидент».

Судя по письмам и сообщениям местных газет, присылаемых в Синод, владыка поднял «усиленную агитацию» в свое оправдание. Высказывались опасения, что преосвященный хочет «повторить у нас историю митрополита Макария». Московский сценарий в Ярославле не прошел. Агафангелу довольно быстро удалось мобилизовать своих сторонников, славших в Синод заявления, что «голос ярославского съезда не может быть голосом всей епархии». В результате Синод 21 июля вернулся к положению дел в Ярославле, отменил командировку Платона и посчитал инцидент исчерпанным.

Можно предположить, что конфликт в Ярославской епархии не носил такого принципиального характера, как в Твери или в Орле. Важную роль сыграло и то, что преосвященный Агафангел был членом нового Синода, слыл «либералом» и, конечно, мог оказывать влияние на принятие того или иного решения высшей церковной властью.

Большие неприятности начались после Февраля и у епископа Екатеринославского и Мариупольского Агапита (Вишневского). Деятельность этого провинциального архиерея еще до революции благодаря столичной прессе получила всероссийскую известность. Особенно «прославился» владыка во время выборов в последнюю Государственною Думу. Агапит смог умело организовать предвыборную кампанию в соответствии с пожеланиями сверху, чем вызвал негодование даже самых умеренных политических деятелей. Сам владыка не оставался в долгу, назвав октябристов «христопродавцами и предателями Церкви». «За наш успех на нас лают уже и слева и отчасти справа», — писал Агапит обер-прокурору Синода В.К. Саблеру после первого этапа выборов. «Окончательные выборы... назначены на 20 октября, будет жаркое дело, но и к нему мы готовимся в союзе с правыми».

Следует отметить, что активная черносотенная деятельность епископа вызывала у части духовенства епархии большое недовольство. Агапит перед самой революцией, 16 января, жаловался в письме директору канцелярии обер-прокурора В.И. Яцкевичу, что его «верность гражданскому долгу не нравится известной части общества». По его словам, и во время выборов он лишь «исполнял предписания» властей. Недоволен был владыка и тем, что его «мирные беседы. о возрастающей дороговизне и инородческом засилье... именуются погромными речами». Называл епископ и своего основного противника в епархии, ректора духовной семинарии протоиерея Кречетовича, который, по мнению архиерея, и организовывал в прессе статьи, направленные против него.

После Февральской революции Агапит 5 марта выпустил в виде листовки свое воззвание. «Темные силы, — писал владыка, — толкали нашу родину к гибели. И в эту годину испытаний Промыслу Божью. угодно было указать дорогой Родине Путь спасения — вверив судьбу. ПРАВИТЕЛЬСТВУ из ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ НАРОДНЫХ в ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЕ, которым прекрасно известны современные недуги и нужды нашего отечества».

Посылая экземпляр данного воззвания обер-прокурору Львову, Агапит писал, что оно отпечатано в количестве восьмидесяти тысяч и из него «ясно видно мое отношение к великим. событиям». 6 марта духовенство епархии совместно с владыкой отправили и поздравительные телеграммы Родзянко и Львову. Бывший «христопродавец» Родзянко именовался в одной из них уже «славным екатеринославцем». Правда, почти одновременно пришел в Синод и донос на епископа от «граждан и духовенства», в котором сообщалось что он «тайно возмущает духовенство против нового правительства».

В епархии в скором времени организационно оформилась и оппозиция правящему епископу. 7 марта в Екатеринославе состоялось многолюдное собрание духовенства и мирян, созванное «по почину» ректора духовной семинарии протоиерея Кречетовича. Протоиерей произнес речь о «крепостной зависимости духовенства». Говорилось и о реакционной деятельности местного архиерея. Был также избран Епархиальный комитет Православной Церкви, который также возглавил Кречетович. 9 марта, как сообщали «Епархиальные ведомости», в здании консистории собрались представители епархиальных учреждений и духовно-учебных заведений. Епископ Агапит произнес речь, говоря об «обновленной и свободной России», которая «ликует и торжествует». Перед собравшимися также выступил уполномоченный исполнительного комитета Туровец, заявив, что «духовенству в настоящий момент необходимо выразить свое “я”, высказать во всеуслышание свои чувства и настроения».

Активно занимался церковными делами и местный Исполнительный комитет, избрав уполномоченного по наблюдению за деятельностью епархиальных учреждений. Его представители прибыли в столицу и нанесли визит министру-председателю князю Г.Е. Львову. Последний 12 марта передал обер-прокурору просьбу комитета

«устранить преосвященного Агапита... так как он раздражает своими действиями все население Екатеринослава». На данном документе обер-прокурор поставил резолюцию: «Обратить внимание на преосвященного Агапита».

20-21 марта в Екатеринославе состоялось еще одно собрание представителей духовенства и мирян. На нем отмечалось, что «бескровная русская революция, разорвав цепи византийского абсолютизма, тем самым ясно поставила вопрос о свободной церковной жизни». Было также принято постановление поручить Епархиальному комитету разработать проект памятника «борцам за свободу».

Очевидно, после письма председателя правительства обер-прокурору Агапит был вызван в столицу для личного объяснения. В деле сохранилось письмо епископа Львову, в котором он просит с «миром» отпустить его обратно в епархию, так как он «честно и по совести трудится на пользу и во славу Свободной Святой Церкви Свободного народа и усердно. выполняет все указы Благоверного Временного Правительства». Преосвященный был отпущен в епархию, где конфликт между ним и частью местного духовенства вспыхнул с новой силой.

В борьбе за власть в епархии Агапит применял довольно простую, но надежную тактику. На каждое обвинение или донос в свой адрес он отвечал двумя, причем свои послания преосвященный направлял не только в Синод, но и лично влиятельным синодским чиновникам. Так, например, управляющему канцелярией Синода Гурьеву он направил донос на своего главного врага протоиерея Кречетовича, обвиняя последного в провокаторстве со ссылкой на сведения, опубликованные в печати. Директору канцелярии обер-прокурору Яцкевичу Агапит доносил о деятельности секретаря консистории Зарина, который «вошел в соглашение с Кречетовичем». В Синод преосвященный сообщал, что он «с первого момента переворота. шел навстречу требованиям времени. протоиерей Кречетович и его сподвижники издавна из чувства мести. досаждают мне неприятностями, причем всегда сводят эти неприятности к одной мысли — показать, где это только возможно, что я человек в общественном отношении опасный, стремлюсь к восстановлению старого строя. по теперешним временам это самый надежный прием».

Не спали и противники архиепископа. На заседании губернского съезда Совета рабочих и солдатских депутатов 8 июля в качестве «гостя» выступил протоиерей Кречетович, рассказав собравшимся о реакционной деятельности местного архиерея. Съезд постановил ходатайствовать об удалении преосвященного. Агапит направил в Совет обширное послание, в котором писал, что такое «решительное заявление о моей деятельности в духе старого режима, исходящее от такого авторитетного лица, как председатель Совета рабочих и солдатских депутатов, подтверждается ссылкой на то, что имеются доказательства...»

От себя же Агапит сообщал, что «с первых дней установления в России нового свободного строя. в своей деятельности. руководствовался только и единственно провозглашенным народом принципом общественности». Рассказал владыка также о своей поездке в Петроград и разговоре с обер-прокурором, которому он «изложил все свои действия» и получил одобрение со стороны Синода. Коснулся Агапит и личности своего основного оппонента Кречетовича, который «пользуясь свободой слова. эту свободу сейчас же обратил на меня, заявив на собрании духовенства и мирян, что местная церковь завонялась (так. — П.Р.) от епископа». Преосвященный просил сообщить ему письменные доказательства своей «противообщественной деятельности». В заключение Агапит призывал «Божье благословение на высокополезную деятельность Совета рабочих и солдатских депутатов».

В Синод же владыка продолжал слать одну за другой жалобы на протоиерея Кречетовича. Агапит просил «предписать» последнему, чтобы он «не вводил двоевластия в епархии». Потом последовала просьба «изъять» из епархии «большевиков» Кречетовича и Мурина. В следующем прошении владыка «со слезами коленопреклоненно» просит вновь «изъять» теперь уже «охранника» Кречетовича и Мурина «или хотя бы одного Кречетовича». По словам преосвященного, последний «опорочивает уже не только мою личность, но и деятельность Синода». Во всяком случае, когда на заседании местного комитета РСДРП происходили выборы на всероссийское совещание, то много внимания было уделено рассуждению о контрреволюции. Между прочим, сообщалось в прессе, очень яркую речь произнес о. Кречетович о контрреволюции в православном ведомстве. В ответ на всеобщее требование об удалении Агапита Священный Синод устроил «дознание» над «оппозицией».

Между тем Синод еще 17 июля постановил поручить первоприсутствующему члену архиепископу Платону «отправиться в пределы Екатеринославской епархии для разъяснения взаимоотношения клира и мирян». 10 августа Синод слушал устный доклад Платона о ситуации в епархии. По странному мнению архиепископа, «взаимоотношения в епархии не вызывают необходимости к принятию каких-либо распоряжений». Подал свой голос и протоиерей Кречетович. «Перед вами невинная жертва произвола епископа Агапита», — писал он обер-прокурору. — Синод стоит за него, ибо он приятель Платона». Протоиерей просил «избавить епархию от глупца и интригана». 25 августа губернский исполнительный комитет писал министру исповеданий А. В. Карташову, что «отказ удовлетворить ходатайства клира и мирян епархии и Совета рабочих и солдатских депутатов является неожиданным для Исполнительного комитета... Если и всегда, то теперь особенно опасно... контрреволюционное движение».

В конце концов, Агапит остался на своем месте, а «изъяли» из епархии протоиерея Кречетовича. Владыка мог торжествовать победу. Говоря о причинах такого синодского решения, приходится признать, что протоиерей Кречетович был прав: удержаться у власти Агапиту помогла дружба с влиятельнейшим членом Синода Платоном. Конечно, сыграла роль и удивительная изворотливость екатеринославского владыки. По-видимому, архиерей относился к людям, для которых не существовало никаких политических принципов. Вскоре членам Синода пришлось пожалеть о своем решении. Если после революции черносотенец Агапит встал на позиции «общественности» и слал благословение Совету, то после провозглашения независимости Украины он стал активнейшим «самостийником». В Екатеринославе на площади перед молебном владыка взывал: «Москва нас знищила», прекратил поминовения патриарха и взывал к полному церковному отделению Украины.

В 1918 г. он встречал речью и троекратным лобызанием въезжавшего на белом коне в Киев Петлюру. После прихода на Украину Деникина и возвращения из Галиции митрополита Антония началось расследование деяний владыки Агапита. Архиерейский собор, состоявшийся в Новочеркасске, постановил лишить его кафедры и сослать в монастырь. В 1922 г. Агапит стал «обновленцем».

Схожую «идейную» эволюцию проделал и архиепископ Владимирский Алексий (Дородницын). Сразу после революции на владыку пришел донос. Некий крестьянский «депутат» И. Шкрабенко, приехавший в «губернский город Владимир» в начале марта 1917 г. «погостить у своего зятя», пробыл там девять дней и «узнал много нового про жизнь архиепископа Алексия», который, по его словам, «и в настоящую смуту не успокаивается и доселе настроен против нового правительства», называет его «проклятое, созданное не от Бога, а от дьявола». Далее Шкрабенко перечислял стандартный для церковных склок перечень грехов архиерея: «архиепископ Алексей любит иметь у себя притон женщин, из которых выбирает по вкусу... постов никаких не соблюдает, ест постоянно мясо и курятину и постоянно пьяный. Каждый день ездит кататься с женщинами, поклонник Распутина и каждое воскресенье служит ему панихиды».

Такое послание «депутат» направил в Петроград председателю Государственной Думы М.В. Родзянко, от которого оно поступило в Синод и дало название делу о владимирском архиерее. Оно тянулось до конца года и составило внушительный фолиант.

Трудно сказать, верили ли власти в такого рода сообщения даже в условиях настоящей «охоты» на «распутинский епископат», устроенный обер-прокурором Львовым. Почти одновременно с письмом Шкрабенко в «Новом времени» появилась заметка о поднесении Алексием своей книги Распутину с дарственной надписью. Владыка спешно отправил в Синод телеграмму с просьбой расследовать это дело, так как «здесь скрывается мошенническая проделка. Распутина никогда не видел, всегда презирал». Однако сведения о подарке старцу быстро распространялись, и Алексий вынужден был их печатно опровергать, выпустив два послания «К моей пастве», где пытался объяснить, как у Распутина оказалась его книга с надписью: «Благословенному старцу Григорию Ефимовичу на молитвенную память».

Если вначале он опровергал все обвинения, то через некоторое время вынужден был признать факт надписи на книге. По словам Алексия, его обманули, и, подписывая книгу для некоего почитателя, он не предполагал, что Григорий Ефимович — это и есть Распутин. Впрочем, другую свою брошюру «Две морали», с подписью «автор» он действительно послал «старцу» с «тем тайным намерением, чтобы ее прочитали высокие покровители Распутина и увидели, чем отличается мораль хамства, которой они жили, от морали христианской». Кто же были эти высокие покровители, которые должны были прочитать «Две морали», Алексий не уточнил.

Такие путаные оправдания помогали мало, и собравшийся 3—6 мая епархиальный съезд духовенства и мирян, по словам докладной записки председателя съезда, «единогласно постановил удалить архиепископа Алексия из Владимирской епархии». Обвиняли владыку не только в «сношении с Распутиным», но и в грубости, деспотизме, в «реакционном характере деятельности», в черносотенстве, а также в «стремлении войти в сношения с сильными мира сего, неоднократные приглашения во Владимир и льстивая угодливость пред Елизаветой Федоровной в то время, когда циркулировали уже слухи, враждебно настраивавшие народ к дому бывшего императора». «Правда, - отмечалось на съезде, - после падения старого строя во взглядах архиепископа Алексия произошла как бы неожиданная перемена». Следует отметить, что сразу после революции Алексий действительно быстро поменял политические ориентиры и 28 марта приветствовал войска, отправляющиеся на фронт, речью, поминая «старых деспотов, канувших в вечность», и говорил о готовности пожертвовать капиталами.

Однако эту перемену епархиальный съезд принимать во внимание не хотел, считая, что «фальшиво звучит для паствы призыв к свободе... на устах человека, еще недавно заявившего себя реакционером по церковно-общественной жизни». В результате съезд решил просить Синод «уволить» владыку со своего поста как «запятнавшего себя деяниями грубого произвола и связью с темными силами и веяниями отжившего прошлого».

Алексий не смирился с решением епархиального съезда и забрасывал Синод своими пространными посланиями. По его словам, съезд происходил бурно и возбужденно, с аплодисментами и криками «долой» и «прочими свойствами партийного митинга. причем некоторые депутаты были явно в нетрезвом виде». Отвергал он и обвинения в реакционности, так как он «смело, открыто и ревностно вышел навстречу новому течению жизни нашего отечества и внес от себя некоторый полезный труд». По поводу же своего «якобы деспотизма» Алексий писал, что, наоборот, скрывал многие поступки местного духовенства, поскольку знал, что стоит ему их открыть, то «получится нечто ужасное».

Однако ни Синод, ни тем более обер-прокурор не думали заступиться за Алексия, а делегация от Владимирской епархии на съезде духовенства, проходившем в Москве, передала властям официальное ходатайство «об удалении епископа». Все это, видимо, и подстегнуло владыку открыть «ужасные проступки», отправив в Синод большое послание, которое можно было бы условно назвать трактатом о нравственности духовенства епархии. Алексий не пожалел красок, описывая похождения (в основном сексуальные) своих противников. Все оказалось бесполезным — даже лично оправдаться перед Синодом ему не дозволили, мотивируя это тем, «что документы, относящиеся к делу Распутина и лицам, близким к нему, вытребованы Чрезвычайной следственной комиссией». Данная комиссия была образована указом Временного правительства и вела расследования «преступных действий высших чинов старого строя».

Определением Синода от 1 августа 1917 г. Алексий был уволен на покой, даже отслужить прощальную литургию во Владимире ему не разрешили.

Тогда беспокойный иерарх уехал на Украину, где начал активную агитацию в духе украинофильства и, по словам профессора Киевской академии М. Поснова, «стал на путь церковного революционера», требуя отделения Украинской церкви от Великорусской. Деятельность Алексия на Украине в духе церковного большевизма рассматривал уже Поместный собор, на котором звучали предложения о запрещении или даже лишении сана строптивого архиепископа.

Интересно также отметить, что до украинского периода своей деятельности Алексий никак не проявлял своих сепаратистских симпатий и занимал правую позицию по церковно-государственным вопросам.

Его бывший сослуживец по Херсонскому духовному училищу священник Тимофей Лещенский, подписывая свое письмо в Синод, называл себя «природный украинец (малоросс)». Священник, возмущенный, по его словам, до глубины души деятельностью Алексия на Украине, писал Киевскому митрополиту Владимиру, что Дородницын «никогда не интересовался украинскими вопросами... и в монашество и архиерейство поступил ради карьеры».

Колоритный портрет Алексия оставил в своих воспоминаниях митрополит Евлогий (Георгиевский). По его словам, он обладал прекрасным голосом и был отличным регентом.

«Внешне он был безобразен: тучность его была столь непомерна, что он не мог дослужить литургии не переменив облачения. Аппетит его всех поражал, а когда его мучила жажда, он мог выпить чуть ли не ведро воды. Устроившись в Лавре, архиепископ стал мутить монахов-украинцев и возбуждать их против митрополита Владимира в надежде добиться его увольнения и самому сесть на его место».

Сейчас трудно сказать, насколько Алексий был повинен в убийстве наивного, светлого Киевского митрополита Владимира, скорее всего, что нет. Достоверно известно, что Алексий покаялся перед смертью в своих «сепаратистских» грехах.

Саратовская епархия считалась в 1917 г. одной из самых неблагополучных. Еще при старом строе в августе 1916 г. в Саратов была направлена ревизия во главе с преосвященным Кириллом (Смирновым). В его отчете отмечались и положительные, и отрицательные стороны деятельности местного епископа Палладия (Добронравова). В числе достоинств архиерея отмечалось редкое усердие, проповеднический талант, миролюбие. Отрицательной стороной деятельности выставлялось покровительство некоторым духовным и светским лицам, переехавшим вместе с епископом со старого места службы (Пермская епархия) на новое. Этим лицам «молва приписывала исключительное влияние на дела епархиального управления».

Вскоре после революции епископ Леонтий (Вимпфен), незадолго до этого переведенный в епархию викарием, начал активно выступать против местного епархиального архиерея Палладия.

По его словам, Палладий после революции «растерялся, страшно боялся ареста, бездействовал, прятался». Более того, Леонтий прервал всякое каноническое общение с Палладием и запретил поминать его за богослужением. Данный случай был экстраординарным даже в эпоху революционных «нестроений» в Церкви.

Епископ Леонтий с 1914 г. три раза перемещался с одной викарной кафедры на другую. Из Казани был переведен в Тифлис, оттуда в Оренбург и затем в Саратов.

В письме обер-прокурору Синода от 10 марта Леонтий сообщал о своей нелегкой и «неравной» борьбе с «приверженцами распутинского режима». По его словам, он уже давно знал об общении епископа Палладия с Распутиным. Якобы сам Палладий, «желая, вероятно, меня запугать, рассказал мне, как “Григорий Ефимович” к нему милостив и как он им был выдвинут даже на кафедру экзарха Грузии». Викарий писал также, что ему стоило огромных усилий убедить Палладия созвать духовенство и послать правительству телеграммы. О себе Леонтий сообщал, что он не желает «лицемерить ни пред престолом Божьим, ни пред народом, совершая богослужения с... приверженцем Распутина».

В свою очередь, противники викарного епископа считали, что его выступления против Палладия имеют «личные причины». Выдвигались и обвинения викария в приверженности к «немецкой партии». «Леонтий, — писал ректор местной семинарии, — по своему происхождению немец (барон фон Вимпфен), а по матери племянник генерала от “кувакерии” Воейкова, который пред отречением бывшего царя советовал ему открыть. фронт для усмирения русской “сволочи”».

На состоявшемся в апреле съезде духовенства и мирян «бурные прения, каких до сего дня не знала Саратовская епархия, закончились единодушным приговором о немедленном удалении епископа Палладия и вкупе с ним и епископа Леонтия».

Несмотря на телеграмму обер-прокурора Львова, в которой тот просил «не прибегать к насилию, выжидать решения Синода», представители духовенства обратились в Военный комитет с просьбой содействовать в удалении Палладия. Комитет признал пребывание епископа в Саратове «вредным... как лица, не соответствующего убеждениям переживаемого момента». Преосвященный был арестован и 23 апреля под конвоем отправлен в Петроград в распоряжение обер-прокурора Синода.

Еще раньше по предложению В.Н. Львова в епархию отправилась ревизия во главе с начальником канцелярии обер-прокурора Ф. Виноградовым, чтобы на месте разобраться в сложившейся ситуации. В своем отчете о поездке в Саратов он принял сторону епископа Палладия. По его мнению, отношение епархиального владыки к новому государственному строю было «с самого начала доброжелательным и искренним».

Как следует из отчета, местные власти лояльно относились к архиерею, которого считали «безвредным для нового строя». Однако, судя по всему, к ссоре двух епископов саратовские власти относились с некоторым юмором. Так, комиссар по управлению Саратовской губернией Н.И. Семенов в беседе с Виноградовым назвал выступления викарного епископа Леонтия «булгою».

Конечно, следует учитывать, что, говоря о лояльном отношении властей Саратова к Палладию, Виноградов имел в виду позицию представителей Временного правительства. Военный комитет, арестовавший владыку, действовал в городе как независимая политическая сила, не подчиняясь ни комиссару правительства, ни местному Совету.

На заседании Синода 5 мая Виноградов сделал пространный доклад о Саратовской епархии, по мнению члена Синода Н. Любимова, вполне «благоприятный» для Палладия. Говоря о Леонтии, ревизор «прямо признал его интриганом». По его мнению, Леонтий, как «человек зловредный, должен быть удален из Саратова». Обер-прокурора не совсем устраивал такой вывод. Он считал, что «Палладий — несомненный распутинец, что он сам сознался в своей близости к Распутину и подал прошение об увольнении на покой». В конечном счете Синод принял соломоново решение: уволил обоих епископов. Разница заключалась лишь в том, что Леонтия уволили без пенсии.

Леонтий с таким решением был не согласен. «Не вижу за собой никакой вины, — писал он обер-прокурору, — а ревизия Виноградова была в мое отсутствие, и никто из лиц, которые могли бы дать показания в мою пользу, не допрашивались. Все это не соответствует обновленному православному строю».

Писал Леонтий и на имя председателя Временного правительства, жалуясь на несправедливое увольнение. Г.Е. Львов запросил обер-прокурора Синода о подробностях настоящего дела и о причинах увольнения епископа.

Обер-прокурор в ответном послании кратко изложил биографию Леонтия, особо отмечая его родственную связь с бывшим дворцовым комендантом В.И. Воейковым, и «крайнюю неуживчивость» владыки, вследствие чего он не мог долго оставаться на одном месте. По словам В.Н. Львова, в Саратове Леонтий проявил «крайне враждебное отношение» к епархиальному епископу Палладию, «выразившееся.... в прекращении молитвенного общения с ним, возбуждении против паствы и в жалобах в Священный Синод, голословных или вовсе не соответствующих действительности».

Такой ответ обер-прокурора, не совпадавший с его предшествующей позицией по отношению к обвинениям, высказанным викарием епархии Леонтием против преосвященного Палладия (как уже было сказано, В.Н. Львов верил, что Палладий был «распутинец»), видимо, объясняется желанием оправдать перед правительством решение об увольнении викария Саратовской епархии.

Напряженная ситуация сложилась и в Томской епархии, где против местного архиерея, члена последней Государственной думы Анатолия (Каменского) сложилась сильная оппозиция, которая сразу после революции стала забрасывать Синод телеграммами с требованием уволить владыку, деятельность которого, по их мнению, «носит явно реакционный характер». Вскоре местное духовенство и миряне из числа противников Анатолия получили сильную поддержку в лице общественного Комитета. Наиболее активно оппозиция выступила на съезде духовенства и мирян, открывшемся в Томске 25 мая.

Сам Анатолий отправил в Синод подробный и яркий отчет. По его словам, уже открытие съезда «ознаменовалось бурными сценами». Проблема, по мнению владыки, заключалась в том, что на заседание попало много посторонних людей, не имеющих на то полномочий. Так, например, из одного прихода со священником Шигаревым прибыло сразу 12 человек, которые «составляли такую сплоченную банду насильников, что по мановению своего отца-настоятеля, по характеру и внешнему виду настоящего демагога (бывшего келейника митрополита Макария), готовы были всякого растерзать».

Выяснение отношений, по словам Анатолия (владыка в докладе именовал их «разъяснениями»), начались и в среде его противников. Так, были «разъяснены» и Шигарев, как участник погрома в 1905 г., и другой противник епископа — священник Панов, «стучавший по кафедре кулаком на председателя съезда, вопивший неистово: “Ты буржуй!”»

Миряне, считал епископ, попали под руководство преподавателя Томского епархиального училища А. Смирнова, «типичного “ЛЕНИНЦА”», которого, в конце концов, тоже «разъяснили», уличив в подлогах в приходно-расходной книге училища. К Смирнову присоединились несколько священников «одинакового с ним настроения». В числе их был протоиерей Макарий Топоров, «родной племянник бывшего митрополита Макария, который, пользуясь покровительством своего дяди, творил беззакония и избегал ответственности». Этот протоиерей, по словам Анатолия, «до государственного переворота сидел тихо... но когда начались митинги, стал выступать на них., появляются его статьи провокационного характера в “Сибирской жизни”, направленные против меня. Вот эта компания и повела борьбу против меня».

Атаку на преосвященного оппозиция вела чрезвычайно грамотно. Среди противников архиерея был и секретарь консистории С. Шаламов, который благодаря своему служебному положению был в курсе всех дел епархиального управления и активно делился со съездом «компроматом» на епископа. Основным обвинением Анатолия послужила его резолюция от 11 марта 1917 г., разрешающая освятить иконы на знаменах-хоругвях, присланных из Петроградского отдела Союза Михаила Архангела В.М. Пуришкевичем. Неблагоприятную роль против архиерея сыграло и то, что депутатом местного исполнительного комитета был также противник епископа, псаломщик села Павловского И.М. Смирнов. Вместе с ним на съезд пришли представители комитета прапорщик Сизов, Наумов и «полдюжины вооруженных солдат—милиционеров, которые разместились в различных местах входной лестницы и при дверях».

По словам Анатолия, делегаты исполнительного комитета заявили, что «необходимо вопрос об отношении съезда к епископу решить в смысле отрицательном. если же духовенство не захочет высказаться в этом направлении, будут приняты меры». Как бы то ни было, съезд духовенства большинством голосов 73 против 34 выразил недоверие своему епископу. Анатолий сообщал в Синод, что «по непроверенным, правда, сведениям. среди депутатов съезда было много если не пьяных, то сильно подвыпивших. Говорят, — продолжал епископ, — всего было выпито 10 ведер. Один ящик вина, присланного депутатам из свечного завода 18 июня утром, до сей поры находится в помещении съезда в духовной семинарии».

Вмешательство Комитета в работу зафиксировано и в напечатанных протоколах съезда. Интересно отметить, что на протоколе о вынесении недоверия владыке сам Анатолий поставил резолюцию: «Только бы Господь не оставил меня своим доверием и милостью...»

Свой рапорт в Синод прислал и главный противник Анатолия — секретарь консистории Шаламов. Он представил перед депутатами негативный образ преосвященного.

Съездом была создана ревизионная комиссия, которая проверяла хозяйственную и денежную часть деятельности местной церковной власти. Основным обвинителем выступил секретарь местной консистории. Однако все финансовые дела оказались в исправном состоянии. Тогда, по словам секретаря, съезд обратил «особое внимание» на те дела консистории, которые, так или иначе, освещали церковно-общественную позицию архиерея. На съезде стали зачитывать резолюции Преосвященного на протоколах консистории. Например, такие многозначительные, как «красножабрый, краснощея, пантофельный, кошерный и т.п.». Что конкретно означали эти резолюции и на каких документах их ставил Анатолий, секретарь консистории не пояснил.

Особое внимание, конечно, привлекла уже известная резолюция от 11 марта, положенная преосвященным на отношении Усть-Калманского отдела Союза Михаила Архангела, разрешающая освятить и хранить в местной церкви знамена союза. По словам Шаламова, данная резолюция была получена консисторией 13 марта, и он, как секретарь, «решительно запротестовал против исполнения означенной резолюции, считая ее. после государственного переворота провокационным актом».

Излагая далее свой отчет о съезде, секретарь консистории начинает говорить о собственных действиях уже в третьем лице. Во время «заседания съезда секретарю консистории многократно приходилось выступать с различного рода разъяснениями. секретарь консистории счастлив засвидетельствовать, что исчерпывающие его разъяснения неоднократно сопровождались аплодисментами депутатов съезда». А после освещения вопроса о союзническом знамени «была выражена благодарность депутатов мирян и группы духовенства “за высокопонятый и исполненный долг гражданина”».

Правда, писал Шаламов, «некоторая группа депутатов, преимущественно клириков, настроенных реакционно, и названная на съезде темными силами», посчитала секретаря “церковным революционером”, с чем сам Шаламов в принципе согласился, «если разуметь под “церковным революционером” борьбу с самодержавием епископата».

Вместе с тем значительная часть духовенства все же поддерживала Анатолия. Многие были недовольны активным вмешательством в церковные дела Исполнительного Комитета. Последний и после съезда продолжал забрасывать посланиями столичные власти, как светские, так и церковные, с ультимативными требованиями устранить преосвященного, который не только «терроризирует» духовенство, но и в «настоящее время распространяет книгу “Печаль Русской земли”».

Второй рапорт направил в Синод и секретарь консистории Шаламов, сообщая, что в Анатолии продолжает «плотно сидеть епископское самодержавие». Он вновь затронул свою любимую тему — резолюции преосвященного на документах. По его словам, «если до революции какое-либо епархиальное учреждение проявляло инициативу, эта инициатива подвергалась осмеянию в резолюции в таком роде: “Шумим, братцы, шумим”». «Конечно, в другой раз, — продолжал Шаламов, — никому не хотелось фигурировать в роли Репетилова, и творческий порыв замирал». В заключение доклада секретарь консистории сообщал в Синод, что Анатолий «все так же стоит на том же пути, что и до революции, а игнорирование церковного общества есть дело контрреволюционное и поэтому нетерпимое». Такая резко антиепископская позиция человека, занимавшего должность секретаря консистории и бывшего фактически независимым от местного архиерея, не могла не обратить на себя внимание членов Синода.

Двадцать первого июля архиепископ Сергий телеграммой предложил Анатолию добровольно подать прошение об увольнении на покой. Владыка требуемое прошение написал, мотивируя свою просьбу «переутомлением и нуждой в продолжительном лечении». Синод не стал сразу принимать решение об устранении Томского епископа, возможно, по причине усилившейся активности сторонников Анатолия. Последние сообщали, что решение съезда — результат сведения личных счетов. По их словам, преосвященный «вполне, безусловно, признает Временное правительство... и с негодованием отвергает всякую мысль о контрреволюции».

Восьмого августа Анатолий написал в Синод еще одно письмо «в дополнение прошению об увольнении». Владыка просил назначить расследование его деятельности, и только «если по проведении расследования окажется невозможным остаться в епархии, прошу вместо увольнения назначить викарием в одну из приволжский епархий».

Очевидно, епископ нашел удачное время для своего протеста: ситуация в Синоде поменялась, и Анатолий не был уволен, а лишь отправлен в отпуск. Никакое расследование его деяний не проводилось. Епископ представлял епархию на Поместном соборе, а 14 декабря приехал в Томск и лично вступил в управление епархией.

Не все увольнения епископата в 1917 г. следует связывать с политической борьбой за власть. Очевидно, увольнение некоторых архиереев произошло по каким-то другим причинам. Так, например, 23 мая согласно прошению по причине болезни был уволен Тульский епископ Парфений.

Также 26 июня направил в Синод прошение об увольнении и епископ Полоцкий Кирион. Он жаловался на «расстроенное» здоровье и просил уволить его с 1 августа. 12 июля епископ прислал в Синод телеграмму, сообщая, что по совету врачей ему «необходимо отправиться на юг». 1 августа просьба Кириона была удовлетворена, он был уволен и стал просить пособие на лечение. И до своего увольнения по причине нездоровья он фактически епархией не управлял. Правда, следует отметить, что епископ Кирион, грузин по национальности, 8 сентября 1917 г. был избран католикосом Грузии. Его самочинные и «автокефалисские» действия были подвергнуты осуждению в послании патриарха Тихона от 29 декабря 1917 г. Сам Кирион, очевидно, страдал острой формой душевного расстройства и летом следующего года покончил жизнь самоубийством.

Не совсем ясны причины увольнения архиепископа Херсонского и Одесского Назария (Кириллова). Он был уволен от управления епархией согласно прошению 28 сентября и одновременно назначен членом Московской синодальной конторы и управляющим Симоновым монастырем.

Также были уволены епархиальные архиереи в Чернигове, Курске, Рязани и Харькове. (Подробно о ситуации в этих епархиях рассказывается в главе о выборах архиереев.)

Особая ситуации сложилась в Грузии, где сразу после революции необычайно сильно проявилось движение церковного сепаратизма. Уже 12 марта собравшийся в Мцхете собор хотя и отслужил благодарственный молебен об «укреплении нового русского правительства», в то же время объявил об автокефалии Грузинской церкви с полной независимостью от Синода.

Экзарх Грузии архиепископ Платон (Рождественский) сообщал в Синод, что ему предъявили заявление об автокефалии, в котором говорилось: «...с этого дня вы юридически и фактически перестаете быть экзархом Грузии. и лишаетесь права распоряжаться грузинскими епархиями и приходами». Согласно этому заявлению в управление местной церковью до выборов католикоса вступил епископ Леонид. По словам Платона, он заявил, что не может подчиниться постановлению Собора и что только высшая духовная власть «может лишить меня должности и звания, а не их собор из канонически подчиненных мне иерархов».

Однако в скором времени Платону все же пришлось покинуть Грузию. Архиепископ был включен в новый состав Синода. Автокефалия Грузии хотя и не была признана Синодом юридически, фактически все же состоялась. Так, на заседании 23 июня Синод признал «создавшийся факт независимой организации грузинской церкви... откладывая вопрос о правовом признании. до предстоящего Поместного Собора». Однако позиция Синода начала меняться после поездки в Грузию и доклада профессора В.Н. Бенешевича на заседании Синода 28 июня. Именно после этого, как писал епископ Андрей (Ухтомский), «раздалось в Синоде страшное слово “схизма”».

В состав Грузинского экзархата входила и Сухумская епархия, которую составляли в большинстве абхазские и русские приходы. В Сухум в мае 1917 г. приезжала специальная делегация от грузинских «автокефалистов» с целью переговоров о возможном церковном слиянии с Грузией. Эту перспективу абхазские представители на переговорах отвергли. Сами абхазцы желали отделения от Грузинского экзархата либо провозглашения их собственной автокефалии. Однако все-таки соблюдая каноническую субординацию, остались в подчинении местному епископу и запросили о решении их вопроса Синод. Только спустя несколько месяцев оттуда пришла телеграмма о передаче решения их вопроса Поместному собору.

Поместный собор не успел рассмотреть ситуацию в Грузии, но совершенно ясно, что он бы не признал ее автокефалии. 29 декабря 1917 г. патриарх Тихон выпустил послание грузинским епископам-«автокефалистам», призывая их «подчиниться требованию церковных правил и, следуя каноническому порядку, явиться на Всероссийский Священный собор и, сознавая свои заблуждения, предать свои вожделения об автокефальном устроении Грузинской Церкви на суд сего Всероссийского собора.» Деяния грузинских епископов также рассматривались на соборе как факт «церковного большевизма».

Работа с источниками убеждает в том, что выводы обобщающего характера о причинах, ходе и результатах внутрицерковной борьбы, а также об участии в ней архиереев можно делать только при более детальном рассмотрении конкретных случаев. Наиболее показательна в этом отношении ситуация, сложившаяся в трех наиболее неблагополучных епархиях — Тверской, Орловской и Енисейской.