Премьера

1

Сюжет пьесы выстроился окончательно, Половников даже составил подробный план каждого акта и картины, чего никогда не делал с прозой, там у него все текло как-то само собой, движение сюжета определяли не столько обстоятельства, сколько логика развития характера при заданных им обстоятельствах. Там одна глава могла занимать сорок страниц, а другая всего две, здесь же приходилось уравнивать акты по времени, считаться, например, с тем, чтобы актер, занятый в смежных картинах, успел переодеться, учитывать и многие другие особенности сцены. Бывая на репетициях, наблюдая за тем, как выстраивается та или иная мизансцена, видя, как складываются актерский ансамбль, единый ритм и тональность спектакля, Александр Васильевич начал постепенно постигать специфику сценического искусства.

Более экономно и четко обрисовывались и характеры. Тут Александр Васильевич применил очень простой прием: он мысленно проигрывал каждую роль от начала до конца и вдруг обнаруживал, что одна прописана хорошо, другая лишь слегка намечена, а третья настолько никчемна, что актеру просто нечего будет играть. Из пьесы ушли сразу четыре второстепенных персонажа, а ту небольшую смысловую нагрузку, которую они несли, пришлось перераспределить между другими героями.

«Почему же я не делал этого раньше?» — недоумевал он. Проиграв последнюю свою повесть, он обнаружил, что одну побочную линию и трех-четырех героев можно было снять безболезненно, пожалуй, повесть от этого даже выиграла бы.

Когда Половников писал первый вариант пьесы, точнее — делал инсценировку, то зачастую попросту выписывал диалоги, а действия выносил в ремарки. Сейчас, поняв, какое значение в пьесе имеют сама конструкция, тон, ритмика фразы, даже пауза, переписал почти все заново. При этом, прежде чем написать фразу, несколько раз произносил ее вслух, стараясь сопроводить ее соответствующей мимикой и жестами.

Это вызвало серьезную озабоченность Серафимы Поликарповны.

— С кем это ты разговариваешь? — подозрительно спросила она, обводя взглядом его кабинет, и даже заглянула в платяной шкаф.

— А, это я сам с собой, проверяю фразу на слух.

— Странно, — Серафима Поликарповна пожала плечами, — раньше не проверял, а теперь проверяешь. Ты случайно не болен?

— Нет, я абсолютно здоров.

— Странно, — повторила Серафима Поликарповна и неохотно покинула кабинет.

Потом она обнаружила, что он не только разговаривает сам с собой, а еще и размахивает руками, то вскакивает, то садится, то начинает бегать по комнате, при этом лицо у него делается свирепым, глаза блестят как у сумасшедшего. «Может, это шизофрения?» — встревожилась Серафима Поликарповна и достала медицинскую энциклопедию. Потом перерыла годовой комплект журнала «Здоровье», нашла там две подходящие статьи и окончательно убедилась, что диагноз она поставила верный.

На другой день пришел из поликлиники Литфонда невропатолог, вслед за ним появился из платной поликлиники кандидат наук. Объяснив им, в чем дело, Половников вместе с ними посмеялся над Серафимой Поликарповной, что ее страшно оскорбило, и она почти весь день не беспокоила сына, лишь один раз заглянула к нему и сообщила, что обед на столе. Сама она обедать не стала, молча удалилась к себе в комнату. Александр Васильевич, не привыкший обедать один, звал ее, извинялся, но до позднего вечера она была неумолима.

За ужином она сама посмеялась над собой, но все-таки предложила поставить градусник. Температура у Александра Васильевича оказалась вполне нормальной, и Серафима Поликарповна окончательно успокоилась. А вскоре и сама активно включилась в творческий процесс: послушав его из-за двери, вдруг врывалась в кабинет и напористо советовала:

— По-моему, Сашенька, тут у тебя не так. Женщина никогда не скажет: «Мне уже сорок лет». Она скажет: «Я не настолько молода, чтобы…» Или: «У меня достаточно жизненного опыта, чтобы…» При этом скажет без грусти, а с веселой, такой, знаешь ли, иронической улыбкой, которая должна подчеркнуть, что она и не настолько стара и не так уж велик ее жизненный опыт, — и Серафима Поликарповна изобразила эту ироническую улыбку. — Конечно, я не актриса, может, я и не так показываю. Вот у Антонины Владимировны это выйдет лучше. Кстати, что-то она больше не появляется и даже не звонит.

— Она очень занята.

— Да, конечно, у них и днем и вечером работа. Однако для того, чтобы позвонить, времени много не надо.

«Да, уж позвонить-то могла бы», — мысленно соглашался Александр Васильевич, и снова им овладевало чувство горечи и обиды.

После той репетиции, убедившись, что Антонина Владимировна ушла из театра, он поймал такси, вернулся домой и весь вечер не находил себе места. Он знал, что сегодня в вечернем спектакле Грибанова не занята, и ждал ее звонка. Телефон несколько раз звонил, заставляя его вздрагивать и поспешно хватать трубку, но это звонили приятельницы Серафимы Поликарповны. Они разговаривали по часу и дольше о каких-то пустяках: о том, что готовили сегодня на обед, о рыночных ценах на морковь и петрушку, о вчерашнем телевизионном фильме, о погоде и модах на будущий сезон, о том, что в магазинах исчезли простыни, стиральный порошок и хозяйственное мыло. Это наконец вывело Александра Васильевича из терпения, он нагрубил матери, сказав, что ее телефонные разговоры отвлекают его от работы.

— Но ведь сейчас ты не работаешь! — удивилась Серафима Поликарповна.

— Пора бы тебе понять, что я всегда работаю. Если я в данный момент не сижу за столом, то это вовсе не значит, что я бездельничаю. Я думаю, понимаешь — думаю!

Это была ложь, ни о какой работе он сейчас не думал, а просто ждал звонка Антонины Владимировны, а если и думал, то вовсе не о пьесе.

Почему он решил, что Антонина Владимировна непременно позвонит? Может, он считал, что она должна объяснить столь поспешный уход. Но ведь они и не договаривались встретиться после репетиции. У нее же могут быть какие-то срочные дела, скажем, запись на радио, съемки в кино или на телевидении.

Мысленно оправдывая ее, он все-таки испытывал недоумение и обиду. Чувство обиды и горечи возросло, когда Антонина Владимировна не позвонила и на другой день. Он знал, что с утра у нее опять репетиция, собрался поехать в театр, но вдруг испугался. Он не хотел выглядеть навязчивым, да и надо было разобраться в своих чувствах. Может быть, кроме уязвленного самолюбия, он ничего и не испытывает? Да и Антонина Владимировна, возможно, уже забыла о нем, наверное, для нее все это не более чем эпизод. Да и что, собственно, «все»? Ведь ничего же не было! Стихи? Но это же просто, мальчишество, она так, очевидно, и расценила. И ему, Александру Васильевичу, тоже следует относиться ко всему как к эпизоду, перестать думать об этом.

Но шли дни, а он, как ни старался, не мог не думать об Антонине Владимировне, наоборот, только о ней и думал, не находил себе места и, конечно, не мог работать, хотя и заставлял себя садиться за стол. У него и раньше случались пустые дни, когда работа вдруг останавливалась, не шла, он не мог найти продолжения какого-то сюжетного хода, и почти все, что ему удавалось из себя выжать, приходилось потом вычеркивать. В такие дни лучше не садиться за письменный стол, а отвлечься, забыть о работе, заняться чем-нибудь другим, и решение или нужный сюжетный ход являются внезапно, как бы сами собой, и, как правило, оказываются настолько простыми, что остается только удивляться, как ты не мог додуматься до них сразу.

Так однажды он мучительно искал резкий поворот в сюжете и долго не мог найти. Но вот почтальон принес телеграмму, она была поздравительная, к какому-то празднику, содержала обычные дежурные фразы, их необязательно было передавать телеграфом, лучше было послать письмо или открытку. Александр Васильевич и сам частенько пользовался телеграфом, когда не поздравить было нельзя, а писать особенно не о чем. А вот сейчас подумал, что телеграф предназначен для дел срочных, может быть, тревожных, даже трагических, и сразу же нашел тот самый сюжетный поворот, который три дня безуспешно искал: приходит телеграмма, которая круто меняет весь ход событий.

И сейчас надо было отвлечься, совсем забыть о работе. Александра Васильевича лучше всего отвлекал от работы бильярд, за игрой он забывал обо всем на свете и считал это чуть ли не самым лучшим видом отдыха.

И он поехал в Дом литераторов.

2

В фойе было столпотворение. В большом зале сегодня показывали очередной фильм из архивов Госфильмофонда. Александр Васильевич пробрался к вывешенному на колонне плану-календарю, чтобы узнать название картины, но в плане оно не указывалось. Половников машинально глянул на следующую строку и удивился, увидев фамилию Заворонского. Оказывается, в малом зале творческое объединение драматургов проводило обсуждение новой пьесы, в котором участвовали известные режиссеры, в их числе и Заворонский.

«Это очень кстати», — подумал Александр Васильевич, направляясь в малый зал. Он несколько раз собирался побывать на занятиях в какой-нибудь из студий, которыми руководили видные драматурги, но каждый раз что-то удерживало его: то ли он стеснялся, то ли боялся выглядеть смешным среди юных драматургов, не подозревая, что юных-то там и вовсе не было, а в молодых числились разменявшие уже четвертый десяток. Сам он разменял уже пятый десяток, почему-то его это не смущало, хотя он писал первую в своей жизни пьесу. «Больше не буду», — решил он и вспомнил, как один из прозаиков, тоже попробовавший себя в драматургии, однажды сказал, что он написал в своей жизни всего две пьесы: первую и последнюю. Правда, потом написал еще несколько пьес, две из них до сих пор держались в репертуаре, но, если честно сказать, еле держалась только одна, а другая шла почти в ста театрах и не без успеха…

Обсуждение, видимо, началось давно, уже спорили, и в суматохе этого спора появление Половникова не заметил никто, кроме председательствующего и Заворонского. Председательствующий, известный драматург, отреагировал на его появление вскидыванием правой брови, при этом левая даже не шевельнулась. Заворонский же просто кивнул и улыбнулся открыто и доброжелательно, пожалуй, даже поощрительно.

Пока Александр Васильевич разобрался, о чем идет речь, на трибуне побывало четверо или пятеро выступающих, убедивших его лишь в одном: обсуждаемой сегодня пьесы он не читал. Тем не менее он внимательно слушал их, хотя ничего нового они ему не сообщили, кроме того, что он уже знал о типических образах и типических обстоятельствах, единстве времени, места и действий.

Но вот на трибуну поднялся пятый или шестой оратор, аккуратно пригладил ладонью довольно еще густую, но уже тронутую инеем шевелюру и сказал:

— Мне кажется, что при всей конструктивной продуманности и законченности пьесы ей не хватает одного: художественности. Поэтому в пьесе, названной драмой, хотя ничего драматичного в ней не проистекает, конфликтуют не характеры, а персонажи, обозначенные той или иной должностью, служебной, что ли, функцией, а не характерами…

И тут Александра Васильевича как будто кольнуло что-то, он даже подскочил, мгновенно обнаружив самый существенный изъян своей пьесы — именно вот эту служебную функциональность героев сочиняемого им первого его драматургического произведения, жанр которого он и сам затруднялся определить, уверен был лишь в том, что это не комедия. Половников опять мысленно начал проигрывать свою пьесу, и она показалась ему теперь настолько наивной и слабой, что стало вдруг стыдно и горько оттого, что он столь серьезную и действительно глобальную проблему загубил столь бездарным исполнением. «Лучше бы я написал повесть или роман, по крайней мере, я умею их писать», — с горечью подумал он и решил сейчас же сказать Заворонскому, что над пьесой больше работать не будет.

Но после обсуждения Заворонский вдруг исчез в неизвестном направлении. Половников поискал его и в верхнем и нижнем фойе, и в буфетах, и на веранде, и в Дубовом зале, но его нигде не было.

Александр Васильевич оделся и вышел на улицу.

Еще днем дул холодный северный ветер, мела поземка, а к вечеру потеплело, сейчас густо валил снег, и здание посольства, название которого Александр Васильевич так и не успел узнать, опять казалось сказочным. Половников вспомнил тот вечер, когда они с Антониной Владимировной шли от Смоленской площади, и опять замерло сердце, что-то подступило к самому горлу и перехватило дыхание, казалось, что он стремительно летит вниз и в этом полете есть и сладостное упоение, и страх.

Ощущение было знакомым, пожалуй, то же самое он испытывал, когда в седьмом классе влюбился в учительницу английского языка. Что-то похожее было и когда он увлекся Наташей. Да, теперь-то уж ясно, что это было увлечение, а не любовь и причиной их разрыва была не Серафима Поликарповна, а охлаждение, еще точнее — отрезвление.

Оно пришло не сразу, а подступило как-то незаметно, исподволь, они долго не замечали его, а когда почувствовали, долго боялись признаться, сначала не веря и опасаясь ошибиться, а затем боялись огорчить друг друга и какое-то время тщательно скрывали его, может быть надеясь, что все уладится.

Но не уладилось. Охлаждение постепенно перерождалось в отчуждение, а потом — вот тут уже не без участия Серафимы Поликарповны — появились вспышки раздражения, правда, они ни разу не кончались скандалом, но страсти уже набухали, как дождевые тучи, и гроза могла разразиться в любой момент. Понимая ее неизбежность, они не стали ее ждать, а разошлись тихо, сохранив уважение и доверие друг к другу, разошлись с грустью, но без сожаления.

А ведь Половников вначале, ему казалось, был влюблен в Наташу, но сейчас когда-то испытанные ощущения снова обрушились неудержимо, как обвал, они были сильнее и многообразнее, однако то, что в них было уже знакомым, настораживало, и Александр Васильевич, опасаясь очередного заблуждения, старался отогнать их или хотя бы не поддаваться им, пытался отвлечься, подавить их. Но видимо, это было уже не в его силах.

3

Антонина Владимировна позвонила рано утром, спросонья Александр Васильевич даже не узнал ее голос.

— Вы читали?

— Что? — не понял он.

— Рецензию.

— Какую?

— Сегодня в «Красной звезде» напечатана рецензия на спектакль. Точнее — на мою роль, — голос ее дрогнул, она долго молчала, справляясь не то с волнением, не то со слезами, и Александр Васильевич встревожился:

— Разругали?

— Хуже, — тихо сказала она и опять умолкла, должно быть заплакала. Половникову показалось, что он слышит, как она всхлипывает.

— Я сейчас приеду. Давайте адрес.

Антонина Владимировна поколебалась и назвала адрес.

— Еду! — сказал Александр Васильевич.

— Может, не стоит? — спросила она, но Половников уже положил трубку.

Она не предполагала, что Александр Васильевич вот так с места в карьер ринется к ней, и растерялась. Можно было позвонить еще раз, сказать, чтобы не приезжал, но у нее не оказалось двушки, а пока дойдешь до магазина, будет уже поздно. «И зачем я ему позвонила? Искала утешения или хотя бы сочувствия? Но почему именно у него?» Она все еще пыталась обмануть себя, убедить, что Половников ей абсолютно безразличен, а то, что нахлынуло на нее тогда в машине, — просто бабья тоска, не более. В конце концов, она живой человек…

Войдя в квартиру, она растерялась окончательно: всюду был развал. Сестра с мужем уходили на работу рано, и делать утреннюю приборку было обязанностью Антонины Владимировны, ибо даже в дни репетиций и дневных спектаклей она выходила из дому не раньше десяти. Зато, возвращаясь из театра, всегда обнаруживала на плите ужин, а в комнате — приготовленную постель.

Переодеваясь, она глянула в зеркало и ужаснулась: лицо зареванное, распухшее, под глазами — темные круги. «Теперь и тени не понадобятся, вон как вымоталась. И всего за неделю».

Последняя неделя была изнурительной и суматошной. Из театра ушла великолепная актриса Клавдия Фирсова, и Антонина Владимировна должна была заменить ее на роли Нилы Снижко в «Барабанщице». Еще два года назад, когда театр решил ставить эту пьесу Афанасия Салынского, при распределении ролей Заворонский настаивал, чтобы Грибанова была дублером у Фирсовой. Но Антонина Владимировна категорически отказалась.

— Поймите, — убеждала она Заворонского, — я не от роли отказываюсь, я просто в принципе против дублерства.

— Почему?

— Потому что два актера не могут одинаково хорошо сыграть одну и ту же роль, и мы заведомо соглашаемся с тем, что один будет играть лучше, другой хуже. Я считаю это принципиально неверным и отказываюсь не потому, что не хочу. А Клава сыграет Нилу прекрасно, я убеждена, это ее роль.

И Фирсова блестяще играла эту роль два года; это была вершина, на которой особенно ярко видны были творческие возможности актрисы, ни в одной другой роли не раскрывшиеся с такой потрясающей силой.

И вот теперь Антонина Владимировна должна была ее заменить. Она понимала, что равноценной замены все равно не получится, но старалась хотя бы приблизиться к уровню исполнения Фирсовой и работала до изнеможения. Партнеры тоже старались изо всех сил. Особенно благодарна она была Олегу Пальчикову, игравшему роль Федора. Эта роль и для Олега оказалась сложной, ибо передать на сцене чувство любви всегда непросто, а тут еще надо убедить зрителя в возможности любви с первого взгляда. Особенно сложным для обоих был эпизод, когда Федор застает Нилу танцующей на столе. В этом эпизоде Фирсова была просто великолепна, с ней Олег легко нашел свою линию поведения. Но и с Антониной Владимировной он сумел найти точный контакт, передать необычайно сложную гамму чувств: и гнев, и любовь, и боль, и желание разобраться, понять, кто же такая на самом деле эта Нила.

А Заворонский был недоволен:

— Не копируйте Фирсову, — говорил он, — Фирсова из вас все равно не выйдет. Но актриса Грибанова ничуть не хуже актрисы Фирсовой. И пусть Грибанова будет Грибановой. Не ломайте себя, а оставайтесь собой…

А ей трудно было уйти от манеры Фирсовой, она считала, что Клава нашла единственное решение образа, единственную интонацию, пластику. Заворонский все дальше уводил ее от этой манеры, настаивая на ином решении, но так и не убедил ее в том, что оно лучшее. И Антонина Владимировна еще никогда так не волновалась, как в этот раз, никогда так не боялась, даже впервые выходя на сцену.

Это была не премьера, а просто очередной спектакль всего с одним вводом, но в зрительном зале было немало завзятых театралов, наверняка видевших спектакль с Фирсовой и специально пришедших «на Грибанову». Их-то она и боялась больше всего. Но и они, и партнеры, и все руководство театра приняли ее хорошо, не было недостатка ни в аплодисментах, ни в цветах, ни в комплиментах. Даже скупой на похвалу Заворонский искренне торжествовал:

— Успех, безусловный успех! Поздравляю! А вы еще сомневались.

— А я и сейчас сомневаюсь. Не все у меня получилось так, как хотелось.

— Господи, да это же первый спектакль! Вы же знаете, что он должен обкататься и обкатается!

Она знала, что спектакли обкатываются иногда долго, до десятка раз, пока все станет на свои места, притрется. Собственно, поэтому она и не пригласила Половникова. И не ожидала, что так быстро появится рецензия на спектакль, ибо искушенные театральные критики никогда не пишут рецензий сразу после премьеры, а тоже ждут, пока спектакль обкатается. А тут рецензент поспешил, скорее всего, хотел опередить другие газеты, тема спектакля военная, и «Красной звезде» надо было отозваться на него раньше других. Статья была большая, занимала почти половину четвертой полосы и называлась «Грибанова — «барабанщица».

Выскочив из дому, Александр Васильевич поймал на перекрестке такси и попросил шофера:

— Увидите газетный киоск — остановитесь.

— Вам «Красную звезду»? Так она у меня есть, — шофер достал из кармана в обивке дверцы газету и протянул ее Половникову.

— Как вы догадались?

— Так ведь там сегодня про вашу жену пишут. Хвалят!

Приглядевшись, Александр Васильевич узнал шофера: это он вез их с Антониной Владимировной в театр после той памятной ночи. Половников удивился: он часто пользовался такси, но ни разу ему не доводилось ездить с одним шофером дважды. Однако, взглянув на номер и убедившись, что машина из шестнадцатого парка, удивляться перестал. Этот парк был единственным на весь громадный район Старого и Нового Измайлова, Гольянова, Преображении, Сокольников и Открытого шоссе. Раньше Половников жил в Черемушках, там вокруг было четыре таксомоторных парка, легко можно было вызвать машину из любого.

Шофер был по-прежнему словоохотлив:

— А я «Звездочку» каждый день покупаю. По привычке. Когда служил в армии, мы ее выписывали, а теперь вот тоже читаю. Интересно вспомнить, А вы служили?

— Пришлось

— А в каких войсках?

— В матушке-пехоте.

— Я тоже. И там шоферил. Правда, на бронетранспортере.

Въехали в центр, шофер, сосредоточившись на светофорах и дорожных знаках, наконец примолк, и Александр Васильевич начал читать статью. В ней в основном пересказывалось содержание пьесы, назывались исполнители, а Грибановой отводилось целых два абзаца. Упомянув о том, что после Фирсовой ей трудно было играть, автор признавал, что тем не менее Грибанова с ролью справилась успешно.

«Что же ее обидело в этой статье?» — недоумевал Александр Васильевич и начал было перечитывать статью, но тут машина выскочила на Ленинский проспект, и шофер опять заговорил:

— Мне артистов часто приходится возить. Раньше я думал, что они какие-то особенные люди, а они обыкновенные. Даже бутерброды в машине жуют, им, бедолагам, как и нашему брату шоферне, и поесть-то по-человечески некогда. И одеваются так себе.

— Не на что им хорошо-то одеваться. Вот вы сколько в месяц зарабатываете?

— Когда как. В среднем сотни три заколачиваю.

— Актеры получают в два раза меньше.

— Ишь ты, выходит, столько же, сколько инженеры. А на актера небось еще и долго учиться.

— Главное — талант надо иметь.

— Это конечно, — согласился шофер. — Только выводит, что талант-то не оплачивается, вроде как бы бесплатный. Может, потому, что он и дается-то бесплатно, от родителей.

— Необязательно. Родители могут и тележного скрипа бояться, а сын или дочь рождаются певцами или музыкантами.

— Выходит, откуда же он берется?

— Говорят, от бога.

— А может, от соседа? — усмехнулся шофер. — Говорят, артисты большие спецы по этой части. Оно и понятно. На них бабы липнут, что мухи на мед…

Развить эту тему дальше шоферу не удалось: они уже приехали.

Александр Васильевич, взбежав на четвертый этаж, остановился, чтобы перевести дыхание. «Старею, — с горечью отметил он. — Вот и одышка появилась». Он постоял минуты две, но сердце по-прежнему колотилось гулко и часто, опять томительно и сладко заныло в груди. Он понял, что это вовсе не от одышки, и решительно вдавил пальцем кнопку звонка.

Хотя Антонина Владимировна и ждала его, видела, как он вылез из машины, слышала, как хлопнула дверь подъезда, прогрохотали на лестнице его шаги, тем не менее звонок прозвучал неожиданно, как выстрел. Она профессионально умела владеть собой, своими эмоциями на сцене, но сейчас никак не могла справиться с волнением и, прежде чем открыть дверь, с минуту постояла, стараясь дышать глубоко и равномерно, прислушиваясь к себе, ожидая, когда уляжется волнение.

Но Половников позвонил второй раз, теперь уже настойчивее, и Антонина Владимировна тотчас открыла дверь.

— Здравствуйте, — сказал он, глядя поверх нее, должно быть пытаясь угадать, есть ли в квартире еще кто-нибудь. В прихожей было темно, Антонина Владимировна специально не включила свет, чтобы он не сразу мог ее разглядеть и, упаси бог, догадаться о ее волнении.

— Проходите, раздевайтесь, — сказала она. — Кофе пить будете?

— Можно, — согласился он, раздеваясь.

— Проходите вот сюда, — она указала на свою комнату, еще раз бегло оглядывая ее, и, убедившись, что все в порядке, предложила: — Там на столике газета, пока почитайте. Я быстро.

— Я уже прочитал, — сказал Половников и в комнату не пошел, а отправился вслед за Антониной Владимировной в кухню. — Прочитал и не вижу никаких оснований для огорчений, а тем более для паники. Правда, для восторгов — тоже.

— Да ведь эта статья просто оскорбительна! — воскликнула Антонина Владимировна и сбегала в комнату за газетой. — Начнем с названия: «Грибанова — «барабанщица». Пересказывается содержание пьесы Салынского, а о Грибановой — ничего.

— Как это ничего? Целых два абзаца. А другие исполнители только перечислены.

— А что сказано в этих двух абзацах? То, что после Фирсовой играть трудно, это верно. Но дальше-то что? Дальше и надо было честно сказать, что мне удалось, а что не удалось. Я ведь знаю, что мне не все удалось. Но я сама не могу все оценить, наверное, и я что-то в своей игре недооцениваю или переоцениваю, чего-то не замечаю, чему-то не придаю значения. Вот об этом и надо было писать.

Антонина Владимировна нервно металась по кухне, и Половников машинально отметил, что, бегая по этой маленькой кухне, она как-то умудрялась ни за что не задеть, хотя кухонька была заставлена тесно. «Вот что значит уметь владеть пространством сцены, — подумал он и улыбнулся: — Кажется, я уже начинаю осваивать театральную терминологию».

— А чему это вы улыбаетесь? — обиженно спросила Антонина Владимировна.

— Это я просто так… Не обращайте внимания… — И, вспомнив таксиста, неожиданно оправдался им: — Знаете, сюда меня вез тот же таксист, который отвозил нас тогда на репетицию. Просто невероятное совпадение.

Но Антонине Владимировне, видимо, было не до совпадений, даже невероятных, и она по-прежнему запальчиво продолжала:

— Вот он называет мое исполнение роли удачей, и этой общей оценкой всего лишь отделывается, уклоняется от разговора по существу. А мне важна не общая оценка, мне гораздо важнее разобраться, что в этой удаче от моих собственных актерских достоинств, а что, например, от узнаваемости воплощенного характера или что от «похожести» на Фирсову. Пусть бы рецензент меня даже разнес в пух и прах, но профессионально и убедительно, тогда это пошло бы на пользу и мне, и моим партнерам, и всему спектаклю. А он меня вроде бы снисходительно пощадил, сообщив, что «в целом роль удалась Грибановой». Что значит «в целом»? А в частности? Что в частности-то, я вас спрашиваю? — наседала на Половникова Антонина Владимировна с такой горячностью, будто именно он и был автором рецензии.

— Мне трудно судить… — уклончиво ответил Александр Васильевич.

— Ну да, вы спектакля не видели. Но автор-то этой статьи видел и меня и Фирсову в этой роли, он о Фирсовой писал, и кому, как не ему, и сравнить бы!

— А может, и не надо было сравнивать? — возразил Александр Васильевич. — Такие сравнения чреваты субъективизмом и не всегда уместны. Зачем же вас сталкивать лбами?

— Все познается в сравнении.

— Не всегда. Вот у меня был случай…

Александр Васильевич рассказал, как однажды ему заказали для толстого журнала статью об известном художнике-графике. Художник этот оформлял несколько книг Половникова. Александру Васильевичу нравилось, как умно и тонко тот передает не только содержание, а и настроение книги, и он охотно принял предложение. А когда статья появилась в журнале, на Половникова обиделись все остальные художники, оформлявшие его книги. И Александр Васильевич понимал, что их обидело вовсе не то, что он перехвалил художника, нет, они сами считали его лидером в своем клане, изустно и письменно воздавали должное его таланту, статью считали справедливой. Но каждого из них обидело то, что Половников написал статью не о нем.

— Но при чем тут ваша статья о художнике и эта рецензия? — возразила Антонина Владимировна. — Не вижу связи.

— А связь здесь в том, что мы слишком ревниво относимся к оценке труда своих собратьев.

— Господи, да вы же ничего не поняли! — воскликнула Антонина Владимировна. — Разве я пекусь о собственном престиже? Разве я не понимаю, что сыграла хуже, чем Фирсова?

Антонина Владимировна вдруг уткнулась в подвесной шкаф и завсхлипывала. Правда, самих всхлипываний Половников не слышал, но видел, как вздрагивали ее плечи. Он подошел, положил ей ладонь на спину и успокаивающе, и в то же время повелительно произнес:

— Ну ладно! Попробуем разобраться…

— Да что тут разбираться, и так все ясно! — воскликнула Антонина Владимировна все еще нервно, не оборачиваясь, но Александр Васильевич ладонью почувствовал, как она вся насторожилась и, видимо, готова его слушать. И он, опасаясь упустить эту ее готовность, поспешно заговорил:

— Видите ли, я не знаю, как у вас в театре, но у нас в литературе рецензии на книги пишутся в зависимости от того, кому они предназначены. Если — писателю, то в специальных газетах и журналах, скажем, таких, как «Литературное обозрение». Мы его называем «Литературным обозлением», ибо оно не щадит нас профессионально. У вас для этого есть свои журналы «Театр» и «Театральная жизнь». Но есть же и газеты и журналы, которым важнее сообщить читателю или зрителю о том, что вот вышел такой-то спектакль или издана такая-то книга вот о том-то, чтобы привлечь к ним внимание. Тут разные задачи у рецензентов…

Ладонью же он почувствовал, как Антонина Владимировна сначала насторожилась, прислушиваясь, потом начала постепенно успокаиваться. Наконец, вывернувшись из-под его ладони, подошла к столику, взяла газету и уже без горячности, спокойно сказала:

— Дело тут не только во мне. Автор, по существу, оскорбил весь постановочный коллектив.

— Что-то я этого не заметил.

— А вот: «Коллектив приложил немало усилий, чтобы новая исполнительница главной роли вписалась в ансамбль».

— Что же тут оскорбительного?

— Видите ли, в настоящем искусстве эти усилия не должны быть видны. Если они видны, художественный результат равен нулю, ибо это значит, что спектакль не захватил зрителя. Когда зритель потрясен, он не замечает никаких усилий актеров, ни техники, ни кухни. Кстати, о кухне: я же совсем забыла про кофе. Я — мигом.

Антонина Владимировна, надев фартук, принялась за кофе, а Половников задумался. Последняя, высказанная как бы мимоходом, будто оброненная мысль об усилиях и художественном результате была вроде бы и простой, но настолько верной и глубокой, что потрясла его. «Ведь и в литературе усилия автора не должны быть видны. Читаешь иную книгу и ясно видишь, как автор пыжится изо всех сил, чтобы выглядеть оригинальным, но отовсюду лезут на глаза белые нитки и прорехи, и невольно думаешь: «Зачем он ломается? Ведь и не бездарный, и сказать ему есть что, а он все тужится достать правой ногой левое ухо».

«А она умна», — подумал Половников, наблюдая, как Антонина Владимировна хлопочет у плиты. Фартук делал ее домашней, еще более уютной, чем выглядела она тогда, за шитьем в большой актерской гримерной, и Александр Васильевич опять почувствовал, как сладко заныло в груди, ему захотелось, чтобы она всегда была вот такой и всегда рядом, но он понял, что это невозможно, что ей этого мало, на его пути к счастью будет всегда неодолимой преградой стоять ее преданность искусству, он всю жизнь будет ревновать ее к театру, может быть, даже и упрекать ее за эту преданность.

— Трудно мне будет с вами, Грибанова, — задумчиво произнес он и вздохнул.

Антонина Владимировна обернулась, посмотрела на него сначала весело, видимо расценив его фразу как шутку, потом, убедившись, что он не шутит, — удивленно. Это ее удивление глубоко огорчило Александра Васильевича. «Значит, она даже мысленно не ставила меня рядом, не соединяла нас…»

Он обиженно надулся, и Антонина Владимировна рассмеялась:

— Сейчас вы похожи на ребенка, у которого отняли конфету.

— А если отняли мечту? — серьезно спросил он.

— Не говорите высокопарно, Половников. Это вам совсем не идет…