Премьера

1

Наверное, не бывает актеров, которые не мечтали бы о славе. У Виктора Владимирцева тоже были далеко идущие честолюбивые мечты, и все-таки предложение Заворонского оказалось столь неожиданным, что Виктор сначала расценил его как розыгрыш, оттого и вел себя в разговоре со знаменитым режиссером столь дерзко. Чего стоило одно его самоуверенное заявление «выкарабкаюсь»!

И, лишь выйдя из кабинета Аркадия Борисовича, Владимирцев понял, что разговор шел серьезный, и растерялся. «Ну, благо бы еще в областной драмтеатр предложили, а то сразу в столичный, да еще академический!» — удивлялся он, шагая по пустынной улочке Верхнеозерска. И ему вдруг стало жаль покидать этот небольшой сибирский городок, свой театр, друзей, а их было немало не только среди актеров. Но главное, конечно, — театр, его первый профессиональный театр. Сколько же лет понадобилось, чтобы он вышел на сцену «настоящего» театра?

Странно, что ни в детстве, ни в юности он даже и не думал о театре. Он хотел стать военным моряком, но у него обнаружилось искривление носа и плоскостопие, и его вообще освободили от службы. Все-таки после десятилетки он надеялся поступить хотя бы в мореходное училище промыслового флота, но десятилетку ему закончить не довелось. Скоропостижно умер отец, и, как мать ни протестовала, Виктор оставил школу и пошел работать в порт такелажником, ибо понимал, что четверых матери не прокормить. Благо бы младшие были мальчишками, а то ведь девчонки, их еще и одеть надо так, чтобы перед другими не стыдно было.

Правда, в порту он зарабатывал не так уж много, но на питание семье хватало, да и сестренки в школу не в обносках ходили. Мать потихоньку откладывала деньги и ему на костюм, но Виктор хотел потратить их на зимнее пальто матери, сам же в очередную навигацию намеревался уйти в океан с краболовами, а там не только выходной костюм не понадобится, а и обычный-то не нужен — выдают спецодежду. Наверное, весной он так и ушел бы в океан, если бы не случай.

Как-то, возвращаясь с работы, он встретил в трамвае свою бывшую одноклассницу Марину Крапивину. Марина обрадовалась ему:

— Ой, Витя, куда же ты запропастился?

— Работаю, — коротко ответил он.

— Ах, да! — Марина смущенно опустила глаза и, помолчав, участливо спросила: — Тяжело?

Он пожал плечами:

— Обыкновенно.

— А у нас математичка замуж вышла, — почему-то сообщила Марина. — Странно, правда?

— Что же тут странного?

— Но она же такая скучная, педантичная.

— Это на уроках. А в жизни она какая? Ты знаешь? Теперь Марина пожала плечами. И, помолчав, удивленно спросила:

— А ведь и верно, что я о ней знаю? — И, пристально поглядев на Виктора, сказала: — Да вот и о тебе… Слушай, ты никуда не спешишь?

— Нет.

— Тогда пойдем со мной. Кстати, нам выходить на следующей остановке, — она схватила Виктора за руку, потянула к выходу.

Когда трамвай, пронзительно зазвенев, отошел от остановки, Виктор спросил:

— А куда мы идем?

— В театр!

Только теперь Виктор заметил, что сошли они возле Дома рыбака, и смущенно оглядел себя:

— Я, вот видишь, не одет для такого дела… — И тут же подумал, что больше-то ему и одеться не во что.

— Ерунда! Идем, — Марина опять потянула его за руку.

— Постой, а билеты?

— Не надо никаких билетов, нас так пропустят.

И верно, едва Марина шепнула контролерше: «Со мной», как та отступила в сторону и пропустила Виктора. Они прошли в зрительный зал, он был еще пустой, Марина провела Виктора в четвертый ряд, усадила на откидной стульчик и наказала:

— Вот тут и сиди. А после спектакля жди меня у входа. — И, не дав ему опомниться, ускользнула в боковую дверь, ведущую за сцену.

Зал уже начал заполняться, тихо поскрипывали кресла, слышался шорох платьев, шелест программок, в воздухе витал тонкий аромат духов. А Виктор все опасался, что вот-вот его кто-нибудь сгонит с места, и беспокойно оглядывался по сторонам, отыскивая Марину. Но ее нигде не было, она так и не появилась, однако и Виктора никто с места не согнал.

Погас свет в зале, раздвинулся занавес, и спектакль начался. Действие происходило на палубе траулера. Сначала это заинтересовало Виктора, но вскоре наскучило: повторялись одни и те же слова команд: «Право руля!», «Есть, право руля!», «Так держать!» «Есть, так держать!», «На эхолоте!» «Есть, на эхолоте»… Потом все сокрушались, что «не возьмут нынче план», и все почему-то ругали молодого рулевого Ваську Румпеля, который зазевался и упустил «уловистый» косяк сельди. И только старый капитан Акимыч не ругался и даже дал Румпелю закурить. А когда Васька ушел, капитан начал корить себя и собрался на пенсию. Корил он себя долго и скучно, Виктор уже перестал его слушать и начал думать о том, зачем Марина привела его сюда и куда она сама подевалась.

С тех пор, как он оставил школу, прошло около восьми месяцев, за это время Виктор встречал многих одноклассников, знал обо всем, что делается в школе, даже о том, что математичка вышла замуж. Откровенно признаваясь, он завидовал ребятам, но в то же время все их заботы об отметках, контрольных и экзаменах теперь казались ему мелкими и особого интереса не вызывали. Он даже пожалел, что не ушел из школы раньше.

Встреча с Мариной что-то всколыхнула в нем, но что именно, он еще не понял. Может, былые чувства? Он влюбился в Марину еще в шестом классе, сразу же, как только она пришла в их школу. Он писал ей записки, но не отваживался передать их, посвящал ей стихи — боже, какие это были наивные, но искренние стихи! Одно из стихотворений он на перемене сунул ей в задачник, потом она читала это стихотворение вслух, и весь класс хохотал. С тех пор он стал ее презирать, а когда узнал, что в нее влюблены почти все мальчишки, называл про себя не иначе, как вертихвосткой. Однако никому из мальчишек Марина предпочтения не отдавала, и это несколько смягчало ее вину. Но того публичного осмеяния он ей так и не простил и относился со скрытой неприязнью. Ее это, видимо, не очень огорчало, она держалась с ним ровно. И было даже странно, что сейчас, в трамвае, она как будто даже обрадовалась ему.

«Напускное это. Может, она и сочувствует, зная о моей беде, но зачем мне ее сочувствие?» — думал он, глядя на сцену и не вникая в развитие действия. И тут вдруг увидел ее! После затемнения началась другая картина, и софиты выдернули из темноты именно Марину! Она стояла в левом углу сцены, прижимая к груди букет цветов и вглядываясь куда-то вдаль, за правый угол. На голубом заднике проступали очертания порта, моргали желтые огоньки якорных и ходовых огней, мелькали тени проходивших мимо людей. При появлении каждой тени Марина вздрагивала, вглядывалась еще пристальней и разочарованно вздыхала, опуская руки с букетом.

Но вот она встрепенулась, приподнялась на цыпочки, глаза ее радостно сверкнули, она вскрикнула: «Папа, папочка!» — и бросилась в правый угол сцены. Оттуда вышел старый капитан, и она бросилась ему на шею, стала целовать и вдруг оцепенела, увидев за спиной капитана Ваську Румпеля с облезлым фибровым чемоданчиком в руках. Васька смотрел на нее восхищенно. Капитан, перехватив их взгляды, сердито буркнул Ваське:

«Ты иди».

«А чемодан?» — с явной надеждой спросил Васька.

«Сами донесем».

«А может, я?» — с готовностью предложил Румпель.

«Кому сказано!» — строго прикрикнул капитан, и Васька, поставив чемодан, стал удаляться, поминутно оглядываясь. А Марина через плечо отца приветливо помахала ему букетом.

«Ну, как вы тут… с матерью-то?» — спросил капитан.

«Не мать она мне… сколько раз говорила!» — упрекнула Марина.

«Ну да. Извини. А мать-то не объявлялась?»

«Двенадцать лет не объявлялась, так с чего бы ей теперь-то?»

«Ну да, конечно», — капитан подхватил чемодан, и они ушли со сцены только затем, чтобы после затемнения появиться снова, но уже в квартире капитана, обставленной довольно богато, с хрусталем и мраморными слониками на запыленном рояле.

Он сидит в старом кресле, посасывает трубку и наблюдает за тем, как Марина с мачехой накрывают стол. Мачеха то и дело ласково припевает:

«Доченька, салат лучше вот сюда поставить».

Марина усмехается и ставит салат, куда указано.

«Она у нас такая кулинарка!» — хвалит мачеха.

«Еще бы, даже яичницу жарить умею!» — недобро усмехается Марина.

Наконец все усаживаются за стол. Капитан нажимает в основном на витамины.

«Там мы их совсем не видим», — застенчиво поясняет он.

Сначала капитан смотрит на все умиротворенно, потом настораживается, почувствовав что-то неладное, и вот уже перестает есть и встревоженно прислушивается к разговору дочери с мачехой.

На этом и кончается первое действие.

В антракте Виктор разыскал в вестибюле афишу и прочитал:

«Катя, его дочь, — М. Крапивина».

Выкурив две сигареты и выждав, пока прозвучит третий звонок и в вестибюле погаснет свет, он сорвал афишу, аккуратно свернув ее, сунул за пазуху и стал пробираться в четвертый ряд. К тому моменту, когда он водрузился на свое место, на сцене за столом уже сидел небритый, всклоченный старый капитан, пил водку и ругал море. Потом пришел Васька Румпель и стал уговаривать капитана вернуться на траулер. Но тут появилась Катя-Марина, Васька забыл про капитана и стал пялить на нее глаза. А Катя-Марина разрывалась между ними: то жалела отца, то явно симпатизировала Ваське. И Виктор отметил, что и то и другое у нее выходит хорошо, хотя Ваську возненавидел окончательно и бесповоротно.

В последней картине, когда капитан вернулся на траулер, Марина не участвовала, поэтому ждать ее пришлось недолго, она вышла на улицу вместе с последними зрителями. Спросила серьезно:

— Ну и как?

— Пьеса — так себе, а ты — ничего. А я и не знал. И давно ты?

— Полгода. Как только открылся этот народный театр. Конечно, это не профессиональный театр, но и не школьная самодеятельность.

Виктор вспомнил, что она участвовала и в школьном драмкружке и там ее хвалили, но он ни разу не видел ни одной постановки, потому что не хотел видеть, ибо презирал Марину в то время особенно принципиально. И сейчас почему-то вдруг признался в этом.

— А я знаю, за что ты меня презираешь, — тихо и грустно сказала Марина и опустила голову. — За то, что я тогда прочитала твое стихотворение всем.

— С чего это ты взяла, что оно мое?

— А я уже потом, после того как всем прочитала, сверила по почерку.

— Тоже мне криминалист! — сердито буркнул Виктор и достал сигарету. Но спички никак не мог найти, стал хлопать себя по карманам, полез во внутренний, вот тогда-то и выпала эта афиша. Он поднял ее, начал торопливо засовывать обратно, однако Марина уже обо всем догадалась и рассмеялась:

— Дурачок, зачем же было сдирать? Я тебе их сколько угодно могу дать.

— Сто штук можешь? — с нехорошей усмешкой спросил он.

— Сто не могу, у меня всего пять. Можешь взять все, — настороженно предложила Марина.

— А чем же будешь хвастаться? — совсем уж нехорошо спросил он.

— А ты злой! Злой и жестокий! — выкрикнула Марина и вдруг заплакала.

Плакала она как-то по-детски, всхлипывая и размазывая кулачком слезы по щекам.

У Виктора было три младших сестренки, он привык к девчоночьим слезам, которые обильно проливаются по всякому поводу и без повода, но тут растерялся и не знал, что делать. Только и сказал, виноватясь:

— Ладно тебе… — и взял Марину под руку.

Странно, что это ее вдруг успокоило, она притихла. Молча они дошли до остановки, но, когда подкатил трамвай, Марина нерешительно предложила:

— Может, пешком пойдем?

И когда отошли от остановки, потерлась щекой о его рукав и ласково сказала:

— Ты не сердись, я глупая была…

2

За полгода народный театр при Доме рыбака поставил всего два спектакля, и Виктор каждый из них посмотрел по шесть раз. И когда ушел в море исполнитель роли Васьки Румпеля, а заменить его было некем, Марина ни с того ни с сего вдруг предложила режиссеру попробовать на эту роль Виктора.

— Он почти весь текст знает! — как самый веский довод выложила она.

К счастью, режиссер Валентина Георгиевна Озерова не поинтересовалась, откуда Владимирцев знает текст. Много лет она работала с самодеятельными артистами, достаточно убедилась в их бескорыстном энтузиазме, видимо, и на этот раз решила, что имеет дело с человеком, всю жизнь мечтавшим о сцене. И очень удивилась, что Виктор так долго и упорно сопротивлялся, его буквально вытащили на сцену.

Текст он действительно знал, но абсолютно ничего не умел делать. После первой же репетиции все загрустили, директор уже собрался сдавать зал в аренду заезжему вокально-инструментальному ансамблю, но Валентина Георгиевна воспротивилась:

— Ни в коем случае! За две недели я его обкатаю. Тем более что текст ему учить не надо.

— При чем тут текст? А остальные данные? Это же слон в посудной лавке! Декорацию свалил? — директор загнул один палец левой руки.

— Свалил! — удовлетворенно подтвердила Валентина Георгиевна.

— На партнера налез? — еще более демонстративно загнул другой палец.

— Налез! — теперь уже совсем весело согласилась Валентина Георгиевна и сняла очки.

Директор убрал за спину левую руку с двумя загнутыми пальцами и выжидательно примолк, ибо знал, что, когда Валентина Георгиевна снимает очки, это означает, что она сейчас скажет что-то решительное и после этого ее бесполезно будет в чем-либо переубеждать. Честно говоря, он побаивался ее непреклонности, но ему нравилось, когда она снимала очки: у нее глаза были такой нежной голубизны и глубины, что директор, будучи многодетным, начинал серьезно опасаться за свои семейные устои.

Но на этот раз в голосе Валентины Георгиевны не было и намека на упрямство, наоборот, он прозвучал как-то даже восторженно:

— Если бы вы знали, какой это материал! Сырой, конечно. Но — материал! Работать с ним одно удовольствие!

И директор кротко согласился:

— Вам виднее… Но у меня план!

— Не беспокойтесь, ваш план не пострадает. А вот искусство пострадает, если мы упустим такой счастливый случай! — с пафосом произнесла Валентина Георгиевна и при этом даже приподняла театрально руку с очками.

«Так уж и не пострадает», — мысленно возразил директор, но вслух ничего не сказал, ибо хотя и не разделял несколько восторженно-наивного отношения Валентины Георгиевны к самодеятельным талантам, но как специалиста ценил ее высоко. И даже не подозревал, что у Валентины Георгиевны специального режиссерского образования вовсе и не было, а окончила она филологический факультет университета и консерваторию по классу рояля и в ближайшие два года мечтала превратить этот драматический театр в музыкально-драматический и уже охотилась за голосами.

А Виктор Владимирцев с удивлением обнаружил, что ни ходить, ни сидеть, ни говорить он не умеет, даже старенький бушлат, который он проносил полгода, снимает и надевает совсем не так, как надо. Две недели Валентина Георгиевна учила его всему этому, сгоняя с него по семь потов. У Виктора не раз возникало желание плюнуть на все и уйти, но ему не хотелось подводить Марину. Сначала его удерживало только это, а потом заговорило и самолюбие: «Другие могут, а я что — рыжий?»

Валентина Георгиевна отметила этот момент такой репликой, адресованной директору:

— Что я вам говорила? Вы только посмотрите, какая у него хорошая злость!

— Вы еще не знаете, какая злость бывает у начальника городского отдела культуры, — обреченно заметил директор. — Сроки, сроки подпирают, а он еще с партнерами не работал, ни в одну мизансцену не вписывался! Или вы его намерены во время спектакля за руку водить?

— Рано ему в мизансцену, — сдержанно пояснила Валентина Георгиевна. — Вот когда у него интерес появится, тогда и поведем.

— Да может, у него этот интерес никогда и не появится.

— Появится! — уверенно заявила Валентина Георгиевна и, сняв очки, улыбнулась.

Директор глянул ей в глаза и, махнув рукой, удалился. При этом вид у него был весьма подавленный. Больше он на репетиции не ходил, зато на спектакль шел, как на эшафот. Поэтому в зал решил не спускаться, а наблюдать через окошечко из кинобудки. И как ни старался преодолеть предубеждение к Владимирцеву, а смотрел только на него. И с первой же картины был крайне изумлен.

Молодой актер трактовал роль совершенно иначе, чем основной исполнитель, и это привело директора в такое уныние, что он уже начал подумывать, под каким бы предлогом вообще улизнуть от позора из вверенного ему культпросветучреждения. Недолго пошарив в памяти, такой предлог он нашел: как раз сегодня заседал объединенный профсоюзный комитет рыбака, членом которого он состоял, но редко удостаивал его заседания своим присутствием. Он уже приподнялся было с табурета киномеханика, как его остановила реплика нового актера:

«Закат уж больно красивый, вот я и зазевался».

На что старый капитан заметил:

«Закат и впрямь хорош! Должно быть, к шторму».

Директор тоже помнил почти весь текст, во всяком случае, твердо знал, что ничего этого в пьесе не было.

— Интересно! — вслух произнес директор, снова опустился на табурет и уставился в квадратное окошечко кинобудки.

Теперь он не только слушал внимательнее, но еще пристальнее наблюдал за молодым актером, помня, как тот опрокинул декорацию и наткнулся на партнера. Видимо, и Владимирцев об этом помнил и поначалу держался скованно, однако постепенно втягивался в роль, раскрепощался. А во второй картине он уже держался вполне свободно и так естественно, как будто всю жизнь только тем и занимался, что стоял на руле траулера. А в третьей картине и вовсе превзошел своего предшественника: у того при встрече с Катей все-таки и жесты были не очень-то натуральные, и голос он форсировал, и взгляды он бросал уж больно злодейские. «А может, и хорошо, что тот ушел в море?» — подумал вдруг директор и спустился в зал.

В антракте он зашел в свой кабинет, исправил на афише и в программках фамилию исполнителя роли Васьки Румпеля и отправил в типографию, пожалев, что не сделал этого раньше. «Они же недели две печатать будут, не меньше. И чего я тогда не послушался Валентины Георгиевны? Все-таки у нее нюх».

А Валентина Георгиевна в это время за кулисами подбадривала Владимирцева:

— Все идет хорошо. Но больше от текста не уходи. Откуда ты взял про закат?

— Так ведь без этого непонятно, почему Васька упустил косяк.

— Верно, именно этот вопрос и у меня где-то подспудно сидел. Очевидно, и у зрителя он возникал. Это ты замечательно придумал! И на образ работает, делает его более лиричным. Ты эту линию и дальше тяни, но не педалируй, иначе сфальшивишь. Однако надо же было предупредить! Хорошо, что Василий Митрофанович среагировал и попал в тон. А если бы не среагировал? Ты же всех мог сбить с толку.

— Так ведь я это придумал, когда уже вышел на сцену. И сразу выскочило.

— Так вот, чтобы больше не выскакивало! — строго предупредила Валентина Георгиевна. — Учти, что у нас тоже дисциплина и притом железная!.. Ну ладно, иди попей водички, у тебя вон губы пересохли. А вообще все идет хорошо, так и держи.

Виктор побежал в гримерскую попить, а Валентина Георгиевна отыскала художника и распорядилась:

— Завтра же начинай писать закат. Да такой, чтобы вся публика на него зазевалась.

Они опять шли пешком. Виктор не решался, а еще точнее — боялся спросить, а Марина молчала. И он это молчание истолковал по-своему: «Не хочет огорчать». Правда, публика аплодировала, потом и артисты его поздравляли, и Валентина Георгиевна, и даже директор, но он им не очень верил, полагал, что все это лишь вежливость, ибо был крайне собою недоволен. И с этим закатом чуть всех с толку, не сбил, а во втором акте пропустил целых три фразы, хорошо еще, что не последние. Зато водки зачем-то налил и хлобыстнул целый стакан. Зачем? Чтобы капитану меньше досталось? Так ведь это надо было объяснить. Но после самовольного заката он уже боялся…

— А знаешь, я подавлена, — сказала наконец Марина.

— Еще бы! — Виктор вздохнул. — Зря ты меня в это дело втянула.

— Дурачок! — она опять потерлась щекой о его рукав.

— Ну что ты трешься, как котенок! — сердито сказал он и отстранился.

— Ох какой ты у меня глупенький! — И, посерьезнев, призналась: — А ведь я, Витя, твоим талантом подавлена. Я вот всю жизнь мечтала о сцене, готовилась, меня и в театр взяли, и хвалили. А ты даже не хотел, тебе подвернулся лишь случай, ты и им не хотел воспользоваться, едва уговорили. И у тебя сразу получилось, да так, что я себя сейчас вот такусенькой чувствую! — она показала кончик мизинчика.

— Смеешься?

— Нет, Витя, я серьезно. Очень серьезно.

— Не верю я тебе.

— Ну хорошо, мне ты можешь не верить. А остальным? Ты знаешь, что от Валентины Георгиевны похвалы не скоро-то дождешься. А о тебе она знаешь что сказала? «Это, — говорит, — самородок, который в погоне за золотым песком старатели не заметили». И еще меня поблагодарила за то, что я нашла тебя… Смешно! Я же тебя вовсе и не искала, а просто споткнулась о тебя, как о булыжник. И в театр принесла как булыжник, не подозревая, что под слоем глины столь драгоценный металл… А ведь могла бы и выбросить! Или даже не нагнуться и не поднять, а просто пнуть, откинуть в сторону, чтобы не валялся на дороге.

— Не много и потеряла бы. Потому что никакого металла нет, одна глина!.. Так что давай без иллюзий. — Виктор усмехнулся и полез за сигаретой.

— Нет, постой! — Марина решительно удержала его руку. — Уж раз мы об этом заговорили, так знай: я не искала никаких самородков! Ты мне нужен был и как просто булыжник… Еще с тех пор, с шестого класса. Только ты этого не знал, я хоть и маленькая, но все же актриса. К тому же и ты слепой, как новорожденный котенок!

— Выходит, мы одной породы…

— Не смей! Не смей над этим смеяться! Никогда! — Она сжала кулачки и постучала ему в грудь: — Слышишь, никогда!

— Ладно, не буду. Успокойся. — Он взял оба ее кулачка в свою ладонь, они свободно уместились в ней. Почему-то это его удивило: — Какие маленькие! И к тому же холодные. Давай мы их погреем. — И сунул их под бушлат.

Они долго стояли так, боясь шелохнуться. Виктор чувствовал, как руки ее постепенно отогреваются, как тонко и стремительно бьется в них кровь, как они слабеют, и ощущал, как все чаще и сильнее начинает колотиться его сердце.

3

К шестому или седьмому представлению роль обкаталась, публика принимала Виктора хорошо, Валентина Георгиевна хотя и сдержанно, а все-таки иногда похваливала, и сам Виктор уже начал верить в успех, но относил его за счет всего лишь случая. «Роль получилась только потому, что Катю играет Марина, тут мне и притворяться не надо. А если бы играла другая или я играл бы другую роль — ничего и не получилось бы».

Но вот стали готовить новый спектакль, а у Марины как раз в это время начинались выпускные экзамены, а потом и вступительные, и, несмотря на ее настойчивые просьбы, Валентина Георгиевна роли ей не дала. Партнершей Владимирцева стала Нюра Астахова, разделочница с рыбзавода, девушка некрасивая и, как сперва показалось Виктору, весьма глуповатая. Но это впечатление сложилось от ее прежней роли, на самом же деле Нюра оказалась умной и безусловно одаренной, а главное, очень контактной. Видимо, ощутив антинастрой Виктора, она сначала послушно и терпеливо шла за ним до тех пор, пока Виктор не почувствовал, что он и сам не знает, куда ее вести дальше. И когда он приостановился в нерешительности, Нюра пошла сама, он неохотно, будто по инерции, потянулся за ней, а потом уже старался не отставать от нее.

И когда на него вновь обрушились аплодисменты, он отнес их опять же не на свой счет, а переадресовал очередному случаю, сведшему его с мудрой и талантливой Нюрой только потому, что у Марины в это время были экзамены.

Ко всем прочим талантам у Нюры был еще и голос, его Валентина Георгиевна обнаружила за кулисами, когда Нюра, переодеваясь, что-то напевала.

— А ну-ка, еще раз! — представ перед Нюрой, потребовала Валентина Георгиевна.

Нюра испугалась, но повторила.

— Теперь хуже! — разочарованно отметила Валентина Георгиевна и спросила: — А почему?

Нюра подумала и предложила:

— А вы уйдите куда-нибудь. А то я вас боюсь, оттого и… робею.

— Хорошо. Продолжай, — согласилась Валентина Георгиевна и ушла в ближайшую кулису.

— То-о не ве-е-тер ве-етку кло-нит, не-е ду-убра-вуш-ка шу-ум-ит, — затянула было Нюра, но тут же оборвала себя: — Нет, Валентина Георгиевна, не могу так. Вы уж совсем уйдите, а то я вас чувствую и все еще робею.

Валентина Георгиевна послушно перешла в более дальнюю кулису, и Нюра опять затянула:

— То-о не ве-е-тер ве-етку…

И надо же было, чтобы именно в это время вошел Виктор и подтянул:

— Не-е ду-убра-вуш-ка шу-ум-ит…

Когда они с Нюрой допели песню до конца, из-за кулисы вышла Валентина Георгиевна и, похлопав в ладоши, воскликнула:

— Браво! Мо-лод-цы! — Сделав паузу, озабоченно сказала: — Однако петь вы не умеете! Витя, не знаю, есть ли у тебя верхнее «си», но в дуэте ты его не берешь. По-моему, слишком стараешься, потому и не берешь. А ну-ка, отпусти дыхание!

Вот тут-то он и выяснил, что не только ходить, а и дышать не умеет.

И Валентина Георгиевна стала учить их с Нюрой дышать. И начались бесконечные: «и-и-и», «а-а-а», «о-о-о», пока Валентина Георгиевна их с Нюрой «распевала». А потом шли по тексту — всего два куплета, но тогда они еще не знали, что Валентина Георгиевна на этих двух куплетах уже замесила тесто будущей оперетты и оттого так страстно кричала:

— На своей ноте дыхание не трогай. А верхнюю ноту бери коротким дыханием. Ключичным. Ах, не знаешь, что такое «ключичное»? Вот, слушай.

И Валентина Георгиевна вдруг выдала такое, что они с Нюрой обалдели.

Они и не подозревали, что Валентина Георгиевна потому и выдала, что увидела в них надежду на осуществление своей давней мечты — создание музыкально-драматического театра.

А Марина между тем первый же экзамен у той самой математички, только что вышедшей замуж, едва вытянула на тройку. Остальные, правда, сдала все на пятерки, но это уже ничего не меняло, в институт все равно пришлось вместо одного сдавать все экзамены. Как раз в этот год в институте культуры открывался актерский факультет, объявили творческий конкурс, но из-за неосведомленности претендентов оказалось не так много, и Марина преодолела этот конкурс легко.

— Теперь твоя очередь, — сказала она, показывая Виктору новенький, еще пахнущий типографской краской студенческий билет.

— Но, насколько мне известно, туда берут только после десятилетки. А у меня всего девять классов. И еще — творческий конкурс.

— Ну, за конкурс ты не волнуйся, а вот со школой… Может, в вечернюю?

Это начисто ломало все планы Виктора. Правда, на плавбазе краболовной флотилии работала заочная школа, но как быть с театром? Если у него нет призвания, то можно и театр бросить. Но тогда какой же смысл поступать на актерский факультет? А если не поступать, то зачем этот аттестат зрелости? Пальто для матери сейчас куда нужнее. Так что же бросать?

И он решил бросить… курить. Тридцать пачек «Примы» в месяц не ахти какая сумма — всего четыре двадцать. Но если еще и четыре воскресенья на товарной железнодорожной станции по червонцу за каждое — это почти ползарплаты еще. Плюс — здоровье. А главное — останутся и школа, и театр, и… Марина. Ей-то эту арифметику знать незачем.

Недовольной оказалась Валентина Георгиевна:

— Как это всего два вечера в неделю? А репетиции? Я же тебе такую роль предлагаю!

— Не возьму я эту роль, мне школу закончить надо.

— Надо, — согласилась Валентина Георгиевна и вздохнула: — А жаль!

— Чего жаль-то?

— Тебя! И роль. Ну да ладно, учись. Однако от текущего репертуара я тебя не освобождаю и двойника не дам!

— Ну уж с текущим-то я как-нибудь справлюсь.

— Вот-вот. И на том спасибо.

А текущий репертуар поглощал как раз те два свободных вечера, что оставались от школы и вокзала. Правда, к весне Валентина Георгиевна все-таки приготовила ему двойника, но тут начались экзамены. Сдал их Виктор хорошо, не сомневался, что и вступительные в институт сдаст не хуже, а за успех на творческом конкурсе Валентина Георгиевна абсолютно ручалась.

И напрасно!

К тому времени актерский факультет просуществовал в институте уже год, и количество абитуриентов возросло в двадцать четыре раза. Учиться «на актера» ринулась добрая половина выпускников школ не только города, а и близлежащих областей, и творческий конкурс начал стремительно перерождаться в конкурс влиятельных пап и знакомых. Служители муз, не терпящие суеты, стали поспешно воздвигать плотину, чтобы приостановить этот бурный поток, но у них еще не было опыта возведения прочных гидросооружений, и плотину то и дело прорывало то в одном, то в другом месте. И пока служители пытались залатать то один, то другой проран, кто-то заполнил списки, и служители вкупе с абитуриентами лишь слегка помахали кулаками после драки.

Но двое оказались на редкость настырными и снова полезли в драку, правда уже не в толпу, а в инстанции. Один из них был деканом актерского факультета, присланным из Москвы и еще недостаточно ощутившим влияние местного климата, другой — безоглядно категоричная Валентина Георгиевна Озерова. Лишь к середине учебного года им удалось добиться, чтобы Владимирцева в институт приняли. Но — вольнослушателем.

Виктора это устраивало даже больше, чем если бы его приняли студентом. Он мог посещать только те лекции и занятия, которые нужны были ему, остальное постигал самостоятельно и гораздо быстрее, чем другие студенты. Во всяком случае, к началу четвертого курса он уже догнал Марину, институт они окончили вместе и сразу же поженились. Но при распределении он не получил назначения, пришлось вернуться к Валентине Георгиевне в народный театр и подыскивать работу, ибо на зарплату Марины, получившей место в труппе областного драмтеатра, прожить было трудно. Правда, к тому времени закончила школу старшая из его сестер и тоже помогала матери.

И теперь институтский диплом только мешал. С дипломом ни в такелажники, ни в дворники, ни в кочегары не брали, а предлагали должности, которые могли занять лишь люди с высшим образованием. Но должности эти оплачивались по слишком низким ставкам, а устраиваться по совместительству — значило оставить даже народный театр.

Но тут опять помогла Валентина Георгиевна. Когда стали формировать Верхнеозерский театр, она порекомендовала Виктора, и его приняли в труппу. Вскоре туда перевелась и Марина, им сразу дали комнату, хотя и в общей квартире, но все-таки свою. Казалось, все складывается хорошо. Но особенность этого театра заключалась в том, что он формировался из энтузиастов одного выпуска ГИТИСа, труппа давно сработалась, а Виктор и Марина оказались «варягами», их выпускали лишь в массовках и на второстепенных, зачастую бессловесных ролях. И сентенция о том, что маленьких ролей не бывает, слабо утешала.

И неизвестно, сколько бы все это продолжалось, если бы в труппе не появился Иван Сергеевич Порошин. Он-то и настоял, чтобы Виктору дали роль Незнамова, в которой и увидел его впервые Степан Александрович Заворонский. С тех пор прошло четыре года, и эти годы были для Виктора, может быть, самыми главными в жизни. Именно они определили его дальнейшую актерскую и человеческую судьбу.

Когда в театр пришел главным режиссером Светозаров, у Виктора и была-то всего одна эта крупная роль. Но вот Светозаров дал ему другую роль, третью, четвертую. И все разноплановые: то «трагического» любовника Дон Хуана из комедии Кальдерона «С любовью не шутят», то пожилого и степенного Родиона Николаевича в арбузовской «Старомодной комедии», то крупного ученого Ниточкина в спектакле по сценарию Габриловича «Твой современник».

Виктор жаловался Порошину:

— Но это же не мое амплуа, я не умею, я просто завалю роль!

— А ты постарайся не завалить. Неужели тебе не интересно попробовать себя и в такой роли?

Виктор не догадывался, что именно Порошин и посоветовал Светозарову основательно покатать Владимирцева почти во всех амплуа, чтобы выявить его потенциальные возможности, проверить их на зрителе. Как всегда, театр много гастролировал, и в местных газетах о нем часто писали. И не только газетчики, а и профессиональные критики стали отмечать самобытность и разносторонность таланта Владимирцева, умение быстро войти в образ. И тотчас в труппе у Виктора появились завистники. К сожалению, среди них оказались и талантливые актеры, которых Виктор не только уважал, а и многому учился у них. Он видел, как они играют в тех же ролях, и порой, искренне восхищаясь ими, не понимал, почему зрители предпочитают его, Владимирцева.

Иногда у зрителей вызывал чуть ли не восторг какой-нибудь его жест, но сам Виктор просто не знал, откуда он взялся, этот жест, он его не «нарабатывал», просто считал, что так и должно быть. Иногда он видел его у кого-то из знакомых или наблюдал где-нибудь на улице, в автобусе, в магазине. Тогда он и не пытался его запомнить, а вот сейчас он почему-то всплыл в памяти и оказался естественным. Но чаще всего жест или интонация возникали не от наблюдения и воспоминания, а от образа героя, о котором Владимирцев всегда знал немного больше, чем о нем написал автор.

Нет, вряд ли он каждый раз лепил персонаж сознательно. Просто он мысленно ставил не себя, а именно героя, которого играл, в обстоятельства пьесы и начинал жить его жизнью, думать и чувствовать, как он. Именно тогда начинали возникать какие-то детали поведения, штрихи характера, интонация и жесты, которые так поражали зрителя своей правдивостью. И скажи, что он их не подсмотрел, а угадал интуитивно, вряд ли кто поверил бы. Однако это было именно так.

Но нередко приходилось кроме интуиции употреблять и трезвый расчет, выверять линию поведения героя чуть ли не с математической точностью.

Особенно долго и мучительно пришлось работать над Ниточкиным. Чтобы не быть похожим на Николая Сергеевича Плотникова, игравшего эту роль в кино, Виктор решил снять эксцентричность Ниточкина. Но что-то надо найти взамен, иначе образ просто разваливается. А что найти? Сколько бессонных ночей провел Виктор, чтобы найти иной ключ к раскрытию этого образа.

Однако все роли были сыграны, с разным успехом, но все-таки успехом, и Виктор постепенно, но прочно утвердился как ведущий актер театра, к нему пришла если уж не громкая слава, то популярность, во всяком случае.

И вот теперь все это надо было бросать и практически начинать сначала. Конечно, не где-нибудь, а в столичном академическом театре, но там в ближайшие годы нечего и надеяться на более или менее приличную роль. К тому же Марине место в театре не обещают, значит, она должна принести себя в жертву его сомнительной карьере. Смеет ли он даже предложить ей это?

Но Марина откуда-то уже узнала о его разговоре с Заворонским и решительно заявила:

— Не вздумай отказываться! Такой шанс бывает раз в жизни.

— А как же ты?

— Да что я, в Москве работу не найду? Там же столько театров. А может, и не в театре. Знаешь, я ведь актриса-то никудышненькая. А у тебя — талант.

— Ты, как всегда, преувеличиваешь.

— Нет, Витя, я в этом твердо убеждена, — действительно твердо уверяла она.

— Но ведь мы здесь обжились, привыкли, да и к нам привыкли. И не поздно ли все начинать сначала? — усомнился Виктор.

— Нет, это даже интересно.

— А пищать не будешь, котеночек?

— Ты все-таки плохо меня знаешь. Я гораздо сильнее, чем ты думаешь.