Преступный мир и его защитники

АННА КОНОВАЛОВА

Молодая, красивая женщина 20 лет, Анна Коновалова, обвинялась в убийстве своего нелюбимого мужа.

Преступление это было открыто совершенно случайно.

9 декабря 1896 г., охотясь в нескольких верстах от г. Старая Русса, отставной подполковник С. Орловский заметил на Дубовицком выгоне человека, лежавшего ничком в снегу. Подойдя ближе, охотник, к своему ужасу, увидел, что неизвестный мертв. О своей страшной находке он немедленно сообщил в ближайшую сельскую полицию.

В результате медицинского освидетельствования было выяснено, что неизвестный, имевший на вид не более 30 лет, за несколько дней до этого был удушен во время сна.

С найденного трупа было снято несколько фотографий, но, несмотря не предъявление их окрестному населению, убитый никем не был опознан, и в течение двух лет его имя оставалось тайной для судебного следствия.

В январе 1899 г. старорусской уездной полиции случайно стало известно, что несколько месяцев тому назад в деревню Пеньково Старо-Русского уезда приезжала какая-то старуха Анна Киселева и хвалилась знакомым, что дочь ее сделалась певицей и, овдовев в последнее время, может снова выйти замуж.

Одновременно с этим полиция узнала также, что крестьянка Екатерина Павлова проговорилась как-то своим знакомым о том, что найденный на Дубовицком поле в 1896 г. мертвый человек и есть первый муж дочери Киселевой. По ее намекам оказывалось, что он был преднамеренно убит в Петербурге, а затем для сокрытия следов преступления его перевезли в сундуке в Старую Руссу.

— Стоит только мне захотеть, и я всегда могу получить деньги от певицы Коноваловой за то, что хорошо спровадила ее мужа, — загадочно говорила Павлова.

На проведенном по этому поводу следствии обнаружилось, что с ноября 1896 г. в Старой Руссе, часто меняя квартиру, проживали крестьянка Анна Коновалова, зарегистрированная в участке как «певица», и ее подруга Екатерина Павлова. Обе часто выезжали в Петербург, вели разгульный образ жизни и слыли особами легкого поведения.

Узнав, что у Коноваловой действительно в начале декабря 1896 г. пропал без вести муж, полиция предъявила его матери и сестре, проживающим в Петербурге, фотографический снимок с найденного около Старой Руссы трупа. Присмотревшись к изображению на карточке убитого человека, обе женщины тотчас же признали в нем исчезнувшего крестьянина Петра Коновалова.

Выяснилось, что семейная жизнь Коновалова сложилась очень неудачно. Жена его, Анна, вскоре же после свадьбы обзавелась любовником, бросила мужа и ступила на скользкий путь порока. Прельстившись вольной, беспечной жизнью, она падала все ниже и ниже, пока наконец не превратилась в одну из «этих дам», продающих свои ласки каждому встречному.

В первых числах декабря 1896 г. Коновалов сказал своей матери, что беспутная жена просит у него отдельный вид на жительство и что он собирается поехать к ней, чтобы обсудить этот вопрос. 5 декабря он отправился по приглашению жены к ней на квартиру и с того времени уже более домой не возвращался.

Через два дня после этого в Старую Руссу приехала с утренним поездом из Петербурга подруга Коноваловой, Екатерина Павлова, и привезла с собой огромный тяжелый сундук. Подрядив на вокзале извозчика, она отправилась в деревню Большое Вороново и свалила сундук во дворе знакомого крестьянина. Затем таинственный сундук был отвезен в деревню Жилой Чернец, где проживал отец Павловой, Павел Анисимов.

Загадочное исчезновение мужа Коноваловой, путешествие со странным сундуком ее подруги и, наконец, находка трупа в окрестностях Старой Руссы — все это подтверждало подозрение о причастности Анны Коноваловой к убийству своего мужа, и в том же году, 19 февраля, она была арестована.

Когда ей показали снимок найденного около Старой Руссы трупа, она, не выдержав, тотчас созналась в своем преступлении. Да, она виновата в ужасной смерти мужа. С ее ведома Екатерина Павлова и ее дальний родственник, Дмитрий Телегин, накинули петлю на мужа и задушили его. Знавшая об убийстве мать Коноваловой после дала свой сундук, и Павлова увезла в нем труп.

В результате к уголовной ответственности помимо Коноваловой были привлечены также Дмитрий Телегин, Екатерина Павлова, ее отец и Анна Киселева.

Рассмотрение дела продолжалось четыре дня и привлекло в зал Санкт-Петербургского окружного суда многочисленную публику.

Заседание открылось чтением обвинительного акта. Монотонным голосом председательствующий зачитывает подробное описание обстоятельств, при которых был найден труп Коновалова в 1896 г.

Жена убитого начинает все более и более волноваться, у нее вырываются истерические крики, и наконец она падает в обморок. Чтение акта прерывается, подсудимую приводят в чувство, успокаивают. Далее она сидит безмолвно, и только багровый цвет лица выдает ее внутреннее напряженное состояние.

На вопрос председателя, признает ли она себя виновной в предумышленном лишении жизни ее мужа, Анна Коновалова тихо произносит: «Виновата». Так как другие подсудимые на предварительном следствии отрицали свою виновность, то они на время удаляются из зала. Слово предоставляется Анне Коноваловой. Прерывающимся голосом, беспомощно оглядываясь вокруг себя, она начинает рассказывать историю своей жизни.

Семи лет от роду она была привезена матерью из деревни в Петербург, попала в детский приют и пробыла в нем до 15-летнего возраста, обучившись за это время грамоте и шитью. Когда ей минуло шестнадцать, девушку увидел Петр Коновалов, простой рабочий-слесарь, и, не спрашивая ее согласия, через свою сестру и мать посватался к ней. Мечтавшая о лучшей доле, чем брак с мастеровым, и не испытывавшая к своему жениху никакой симпатии, тем более что ей и встречаться с ним пришлось всего два раза, Анна стала умолять свою мать не губить ее, выдавая замуж за нелюбимого человека. Но все было напрасно. Против воли девушки ее вскоре выдали замуж за Коновалова. Во время венчания она была в полнейшем отчаянии и впала в какое-то бессознательное состояние.

«Настала тяжелая жизнь с нелюбимым мужем, — с плачем продолжала свой грустный рассказ Анна — Муж был груб, циничен. На все просьбы относиться ко мне более человечно он только со смехом говорил: «Зачем же ты замуж выходила, когда так нежничаешь?» Не обращая внимания на то, что я невыразимо страдала от его дикого отношения, он каждый день продолжал меня беспощадно мучить. Никогда я не слышала от него ласкового, задушевного слова, и хотя он не бил меня, но зато сплошь и рядом, в особенности по ночам, жестоко щипал меня. Потом он все чаще стал возвращаться с работы домой пьяным, а когда я укоряла его, устраивал ссоры, грубо оскорбляя меня как женщину. Когда он не пил, то был довольно тихим и скромным, но после водки делался невозможным, и я с трудом переносила его присутствие. Я умоляла его бросить совсем пить водку, и он несколько раз обещал исполнить эту просьбу, воздерживался от пьянства, но затем вскоре срывался, и снова возобновлялась моя горькая доля».

В конце концов жизнь с постылым человеком стала для молодой женщины невыносимой. Бросив мужа, она перешла жить к своей матери. В 1895 г., чтобы заработать себе на кусок хлеба, она поступает певицей в один из увеселительных садов. Красивая внешность ее обращает на себя внимание мужчин. И вскоре она становится содержанкой одного из прожигателей жизни. Тот нанимает для нее квартиру и дает ей на первоначальные расходы около 400 рублей. Через четыре месяца она, однако, бросает своего любовника и начинает ездить в Старую Руссу, где зарабатывает деньги пением. Зимой 1896 г. Анна стала просить мужа, с которым она находилась фактически в разводе, чтобы он выдал ей отдельный паспорт. Несмотря на ее мольбы, муж все оттягивал выдачу паспорта, стал приходить к ней на квартиру, пьянствовал и вообще вел себя предосудительно. Не зная, что делать, как освободиться от опротивевшего ей человека, погубившего ее молодость, Коновалова с плачем пожаловалась на него своей близкой знакомой, Екатерине Павловой. Та пообещала избавить ее от постылого мужа с условием, что Коновалова будет признательна ей за это. Что она задумала сделать, Анна, по ее словам, первоначально не догадывалась.

После неудачных попыток споить Петра Коновалова насмерть водкой в роковой день убийства Павлова объяснила своей подруге, что она вместе с их знакомым, Дмитрием Телегиным, задушит ее мужа.

— Но как же ты это сделаешь?! — испугалась Коновалова. — Ведь он очень сильный, с ним трудно справиться.

— Не бойся. Мы уж сделаем как следует, — отвечала Екатерина.

В план Павловой были посвящены также мать Коноваловой, Анна Киселева, и крестьянин Дмитрий Телегин. Все они стали сообща совещаться, как бы без хлопот справиться с мужем Коноваловой. В результате остановились на мысли напоить его до беспамятства во избежание сопротивления, а затем, пользуясь его беспомощным состоянием, удушить. Пришедшему в этот день в гости к жене Петру Коновалову стали наливать одну рюмку за другой. Ничего не подозревая, тот безостановочно пил, все более и более пьянел и наконец, свалившись на диван в гостиной комнате, погрузился в мертвецкий сон.

— Ну! — начала торопить Павлова.

— Какой праздник-то завтра! Николая Угодника! А мы что затеяли, — нерешительно протянул Телегин.

— Ничего, Бог простит. Вот давайте лучше помолимся Николаю Угоднику, чтобы он послал нам успех, — сказала Павлова.

И они начали истово креститься на находившуюся в комнате икону.

— Ой, страшно! — с ужасом повторяла жена Коновалова.

— Пустяки! Перестань глупить! — ободряла ее подруга.

Телегин с Павловой подошли к спавшему Коновалову, взяли его за голову и ноги и, перетащив на ковер в спальне, спустили на окнах шторы. Было два часа ночи, и в комнате горел только один ночник.

Павлова взяла шелковый шнур от корсета своей подруги и, попробовав его крепость, сделала петлю.

В это время, по словам Коноваловой, мать ее, видя, что Павлова действительно собирается привести в исполнение свой злой умысел, начала горячо протестовать против готовящегося преступления. Но ей приказали молчать, пригрозив позвать полицию. Киселева вышла на улицу.

— Жаль мне было мужа, — поясняет Коновалова с дрожью в голосе и подносит платок к побледневшему лицу. — Но так уж, видно, Бог судил.

Прежде чем приступить к удушению, злоумышленники удостоверились, насколько сильно опьянела жертва. Коновалова толкали и трясли, но он только глухо мычал.

Телегин связал веревкой ноги спавшего, и Павлова приблизилась к нему с шелковой петлей. Через минуту оба они наклонились над своей жертвой. У Анны похолодело сердце, ее охватила дрожь, глаза застлало туманом, и она уже не видела, кто душил несчастного мужа. Послышалось короткое, сдавленное хрипение, Анна почувствовала сильный удар в ноги. Это задыхавшийся муж в предсмертной агонии забился на полу и задел ее связанными ногами. Наконец он затих. В комнате повисла зловещая тишина.

Видно, как Анне тяжело вспоминать все эти подробности. Голос ее дрожит, она порывисто дышит. Картина ужасного преступления ясно запечатлелась в ее мозгу. Несмотря на то что прошло уже три года, роковая ночь стоит у нее перед глазами. Председательствующий, чтобы дать успокоиться подсудимой, объявляет перерыв.

Через некоторое время заседание возобновляется. Коновалова тихим голосом продолжает свой рассказ.

Труп задушенного решено было поскорее увезти из Петербурга. С этой целью преступники взяли у матери Коноваловой объемистый сундук длиною около двух аршин и втиснули в него боком тело убитого. Потом сундук зашили в простыню и обвязали веревками. Все проделывалось очень хладнокровно, как будто это был самый обыкновенный багаж.

Рано утром, когда в городе еще горели фонари, Телегин нанял двух извозчиков. На одну пролетку поставили сундук с убитым, в другой поместились Коновалова и ее подруга, и через полчаса они уже были на Николаевском вокзале. Здесь Анна купила подруге билет на поезд и дала ей на расходы 45 рублей. Сундук был сдан в багаж, и с девятичасовым утренним поездом Екатерина Павлова выехала в Старую Руссу. Через несколько дней она возвратилась обратно в Петербург и похвалилась подруге, что все обделано благополучно. За свои «труды» она стала просить еще денег, потом взяла у подруги несколько шелковых платьев, затем опять потребовала денег. В общем, по словам Коноваловой, начала систематически обирать ее. Телегину за участие в преступлении Анна дала около 100 рублей.

Председательствующий приказывает ввести в зал суда Екатерину Павлову.

Это женщина лет тридцати, с некрасивым скуластым лицом. Держится хладнокровно. Ее волнение выдает лишь беспокойное выражение раскосых калмыцких глаз. Свою виновность она решительно отрицает.

Вслед за Павловой вводятся, один за другим, остальные подсудимые.

Дмитрий Телегин, лет тридцати семи, с антипатичным, хищным выражением лица, хитрыми подслеповатыми глазами, производит отталкивающее впечатление. Анна Иванова Киселева, сорока шести лет, представляет собой безликое существо, с тупым, покорным взглядом. Крестьянин Павел Иванов Анисимов, сгорбленный шестидесятилетний старик, со спускающимися на лоб седыми космами волос, простодушно-недоумевающе посматривает на окружающую его обстановку.

Анисимов обвиняется в том, что, не принимая участия в убийстве Коновалова, он с целью сокрытия следов преступления отвез труп на Дубовицкий выгон и бросил в снег.

— Зачем вы это сделали? — спрашивает его председательствующий.

— А Бог ведает, — пожимает плечами старик. — Пришел, значит, я пьяный из гостей. Ну, дочка и стала просить — отвези, мол. Вижу, человек мертвый, много хлопот с ним, вот и повез. А что был ли он убит — я про то не ведал. Думал — мертвец, да и только.

Павлова сознается лишь в том, что вывезла труп из Петербурга в Старую Руссу. По ее словам, она также не знала, что Коновалов был убит, а считала его умершим естественной смертью. Кто задушил его — она не знает, но в ночь на 6 декабря видела будто бы в гостях у подруги какого-то неизвестного ей «черного мужчину». После Коновалова вошла к ней в комнату и стала просить отвезти куда-нибудь ее умершего мужа.

Опрошенный по этому поводу Телегин понес было какую-то околесицу, вовсе не касаясь преступления. Председательствующий прерывает его и требует говорить только по существу дела. Телегин начинает рассказывать. По его версии, к убийству он не причастен, Павлова с подругой обделали свое дело без его ведома.

Анна Киселева говорит, что она не была в спальне в то время, когда душили мужа дочери. После она увидела Коновалова уже мертвым и отдала свой сундук, чтобы спрятать в нем труп.

После предварительной присяги начинается опрос свидетелей.

Марфа Тимофеева, мать покойного Коновалова, рассказывает, что она не сочувствовала женитьбе своего сына. По ее словам, брак этот был действительно очень неудачный. Анна невзлюбила мужа и уже через два месяца после свадьбы пыталась сжечь его, поставив с этой целью под кровать жаровню с горящими углями. К счастью, жаровню вовремя заметили, и Анне не удалось довести до конца свой ужасный замысел. Свою невестку Тимофеева считала очень плохой хозяйкой и к тому же женщиной далеко не безупречного поведения.

Сестра убитого, Варвара Петрова, также нелестно отзывается о подсудимой.

Мать Анны Коноваловой заступается за свою дочь, утверждая, что убитый неоднократно бил свою жену каблуками сапог и что у нее и сейчас еще от таких зверских расправ болит бок.

— Коновалова, почему же вы не говорили суду о побоях мужа? — обращается председательствующий к подсудимой.

Она порывисто приподнимается со скамьи и взволнованным голосом объясняет:

— Потому, что не хотела жаловаться на мертвого мужа, в смерти которого я повинна. Я всегда скрывала это от чужих глаз, стараясь не выносить своих страданий наружу.

Опрос свидетелей продолжается.

Большинство из них хорошо отзываются о Коноваловой и подтверждают, что муж ее любил выпивать. Подсудимую характеризуют как добрую, отзывчивую женщину, к сожалению, чрезвычайно легко поддающуюся чужому влиянию.

Крестьянин Образцов, старший дворник дома в Усачевом переулке, где произошло убийство, рассказывает, что к Коноваловой часто приходили гости, но оставались у нее на квартире только до 11–12 часов ночи. Подсудимая говорила ему о желании получить от мужа отдельный вид на жительство, и 5 декабря 1896 г. он по ее приглашению вместе с обоими супругами отправился вечером в управление полицейского участка. Сам Коновалов упрямился выдавать жене паспорт и вызывающе говорил: «Вот возьму да и не дам согласия на это. Надо тебя проучить, негодницу!»

Между тем старший дворник почти ежедневно требовал от нее паспорт, так как подходил уже срок выданной ей отсрочки.

Когда Коновалова переехала на квартиру в Усачевом переулке, при ней было немного мебели, но потом обстановка стала пополняться и появился даже рояль.

— Не могу только знать, какой системы рояль-то эта, — глубокомысленно добавляет дворник-свидетель.

На заданный ему вопрос, чем занималась Коновалова, свидетель, осклабившись, говорит:

— А занималась, значит, своей красотой.

Крестьянин Никифор Горох показал, что 7 декабря он был нанят в Старой Руссе Екатериной Павловой отвезти ее в соседнюю деревню Жилой Чернец. При пассажирке, одетой по-городскому, находился большой, тяжелый сундук, но что лежало в нем — он постеснялся спросить у «барыни».

Сама же Павлова на подобный вопрос, сделанный одним из крестьян-свидетелей, со смехом ответила, что в сундуке спрятаны «петербургские черти».

По окончании допроса многочисленных свидетелей, среди которых фигурируют старорусский исправник, агент сыскной полиции, директор института слепых и другие лица, подсудимые снова начинают давать объяснения по поводу убийства Коновалова.

Екатерина Павлова настаивает, что она решительно ничего не ведала о преступлении 5 декабря 1896 г. В рассказе ее опять появляется неизвестный мужчина, гость подруги, который, по ее словам, вместе с Коноваловыми пил водку. Что произошло между ними ночью — она не знала, так как находилась в другой комнате. После к ней пристали с угрозами, чтобы она сплавила куда-нибудь мертвого Коновалова.

— Куда же я его дену? — растерявшись, спросила она.

— Куда хочешь вези! — сердито закричал незнакомец.

На Николаевском вокзале, куда ее привезли вместе со страшным сундуком, Павлову угостили будто бы чаем с коньяком, и, опьянев, она уже не сознавала, что делает. Приехав домой к отцу, она бросилась к нему с криком:

— Папа, помоги!

Отец поколотил ее, когда узнал, что за багаж привезла дочь из Питера, тем не менее сжалился над нею и помог избавиться от трупа. Что Коновалов был задушен — она не догадывалась, а считала его умершим внезапно от чрезмерного потребления водки. Телегина она мало знает.

Дмитрий Телегин также отказывается признать себя виновным.

— Не ведаю, как это случилось. Заснул я в другой комнате и ничего не слышал. Вдруг чувствую — будит меня кто-то. Очнулся. Стоит около меня Коновалова и со смехом говорит: «А мы с Катей удушили его», мужа то есть. Перепугался я.

С подсудимой Коноваловой делается нервный припадок.

Телегин добавляет, что он не укладывал трупа убитого в сундук и не видел, как выносили его из квартиры.

Его показание, однако, опровергается Анной Киселевой, уверяющей суд, что Телегин говорит неправду. Во время самого убийства ее не было в доме, но когда она возвратилась, то дочь объявила ей, что Дмитрий уже удавил мужа. «Прости, мама, прости», — стала умолять со слезами Коновалова. Потом с Киселевой насильно взяли клятву хранить все в тайне, и она вынуждена была скрывать преступление. Сундук из квартиры выносили на улицу Дмитрий Телегин и извозчик.

Далее Анна Киселева рассказывает, как ей жилось с дочерью, после ее ухода от мужа. Существовали они тогда впроголодь, и так как у Анны не было паспорта, то ее приходилось прятать в холодном сарае. К несчастью, дочь заболела, и они оказались в отчаянном положении. От безысходности Анна даже пыталась отравиться, и лишь случай спас ее от преждевременной смерти. Только беспросветная нужда толкнула ее на скользкий путь.

На третий день судебное следствие было объявлено законченным и прокурор приступил к обвинительной речи.

Указав присяжным заседателям на сложную житейскую драму, которая развернулась перед их глазами, он подробно охарактеризовал Петра и Анну Коноваловых. Простой, неграмотный кузнец, некрасивый и грубый, имевший к тому же пристрастие к водке, Коновалов совершенно не подходил своей жене, по своему развитию и сложившимся для нее жизненным условиям ставшей значительно выше той среды, откуда она вышла. В результате их семейная жизнь превратилась в ад, ссоры обострялись, становясь все сильнее и продолжительнее. Не выдержав, Анна бежит от ненавистного мужа. Затем началась обыкновенная история: неудовлетворенная обыденной, серенькой жизнью простого человека, женщина вскоре покатилась по наклонной плоскости, на которой уже трудно удержаться. Зная цену своей красоте, она постепенно втягивается в сытую, беспечную жизнь и уже не хочет больше от роскошных обедов, дорогой обстановки и зеркальных трюмо возвращаться к своему прежнему прозябанию с нелюбимым мужем. Но последний ведь может помешать такой жизни, его вмешательство грозит разрушить все планы гулящей жены. И вот мало-помалу вызревает преступная мысль стереть постылого мужа с лица земли. Повинна в этом преступная жена, но еще более виновата ее подруга, Павлова, которая является душой преступления, найдя себе достойного сообщника в лице Дмитрия Телегина.

Сравнивая затем убитого кузнеца с трудолюбивой пчелой, вносящей свою частицу меда на пользу общего благосостояния, прокурор в противоположность ему ставит подсудимых, которые, как трутни, существовали только за счет чужого труда. И так как им мешали, то эти вредные трутни убили полезную пчелу. Всюду в этом возмутительном деле красной нитью проходит одно чувство — эгоизм. Прокурор надеется, что суд присяжных своим обвинительным ответом для всех подсудимых принесет пользу обществу, охранив его от преступных элементов.

Слово предоставляется защите.

Присяжный поверенный В. А. Плансон нарисовал грустную картину неудавшейся семейной жизни Коноваловой, женщины, стремящейся к свободе, но полностью подчинившейся злой воле своей подруги.

По словам защитника, Коновалова если и участвовала в ужасном преступлении, то без собственной воли и сознания. У нее не было никаких мотивов для преступления и не могло быть. Преступление не освобождало ее, а связывало и было выгодно только для Екатерины Павловой, надеявшейся поживиться около нее.

«Но страшное дело сделано, и вот наступает расплата! — продолжает свою речь защитник. — Расплачивается одна Коновалова. Вы помните, господа присяжные заседатели, те ужасные дни и ночи, которые она переживала после того. Ночью призрак погибшего на ее глазах мужа является ей. Она служит заупокойные обедни за него, но видения не оставляют страдающую душу ее. Днем караулят ее, требуя денег, Павлова, Телегин и их родные. Отказать нельзя. Но откуда взять? Как заработать?

Не думайте, господа, что я перед вами буду защищать нравственность Коноваловой. Но я спрошу лишь: вправе ли мы судить ее за это?

Странно было бы слышать, что врач, когда к нему привели больную, исследует в ней не болезнь, а допытывается, безупречна ли ее нравственность. И не странно ли, когда судья не исследует преступление, а ищет в нравственных качествах подсудимой улик против нее! Разве не сжимается у вас сердце от жалости и сострадания, когда на молодом, почти детском лице вы видите «поддельную краску ланит»?

Но отчего не удержалась она, спросите вы, на честном пути? Как трудно ответить на это! Отчего надломленный цветок вянет и не благоухает? Отчего подстреленная птица не парит под небесами? Отчего человек с надорванной жизнью и без нравственной поддержки не стремится к идеалам?..

Но выпрямите и подвяжите цветок, и он зацветет. Заживите рану у птицы, и она взовьется к небесам. Протяните руку больному, но не зачерствевшему душой человеку, и он воспрянет духом, он оживет.

И бедной Коноваловой протянули руку, и ей улыбнулось счастье! На нее пахнуло в первый раз в ее жизни теплом, лаской, искренней любовью; ее полюбили, и она полюбила и стала оживать. Вы слышали того свидетеля, который знал ее в детстве? Он встретил ее в это время опять и увидел ее любимой и любящей, такой же, как и прежде, доброй и милой. Он радовался ее счастью, но что-то таилось в ней. Какая-то непонятная грусть сквозила в ее радости, какая-то непонятная власть держала ее в руках. Признаться во всем, все рассказать, снять путы? Но страшно: нужно выдать всех и даже мать. Нет. И она молчит и несет тяжелый крест искупления. Проходит два года. И вот преступление раскрылось. Она арестована. Какой удар! Но вместе с тем какое облегчение! Наконец настал давно желанный час: снять тяжесть с души. И она все рассказала, все, без утайки, без оправдания. Она во всем покаялась. И вот она пред вами. Ей только 21 год, а жизнь ее уже полна страданий. Как мало прожито, как много пережито!

Она ждет вашего приговора. И если вы думаете, что в молодой душе ее пылает преступный огонь, что она опасна для общества, если вы верите, что наказание может исправить ее, карайте. Но не мстите ей за смерть бесконечно долгими днями позорного наказания. А если вы, как я, вглядитесь в ее душу и скажете себе: в ней нет преступности, она сама жертва преступления, — вы смело вынесете ей оправдание.

Я окончил. Меня, как и вас, призвал закон к тяжелой задаче отправления правосудия. Я, как и вы, человек и могу ошибаться, но я, как и вы, ищу в этом деле правду. В течение этих томительных дней суда я видел работу мысли и сердца, я видел в вас искание правды. И я спокойно жду вашего приговора».

Второй защитник, помощник присяжного поверенного А. В. Бобрищев-Пушкин, видит объяснение всему в 18-летнем возрасте Коноваловой. Ее хрупкая воля подчинилась взрослым.

«Представьте себе, — обращается он к присяжным, — что вы все это читаете в повести. Вам рассказывают, как девушку неполных шестнадцати лет выдают насильно замуж, как чрез две недели справляется свадьба среди непробудного пьянства и ее слез, как она вынуждена уйти от мужа, живет с матерью, зарабатывая себе хлеб ремеслом портнихи, как совершается неизбежное — она одинока, но она уже замужем, она не может полюбить законною любовью, ей закрыта семейная жизнь. Значит, ей нет дороги на честный путь. Ни в отчиме, судившемся за кражи, ни в матери, доброй, но забитой, недалекой женщине, она не может найти опоры. И вот, еще сама толком не понимая, что делает, она дает себя пристроить в певицы увеселительного сада, сходится с В-м, мимо показаний которого я прохожу с брезгливой грустью. Когда бы вы читали об этой ночи убийства, о том, как она, захмелевшая, растерянная под их криками, то трясла за руку опьяневшего мужа, умоляя его уйти, то помогала нести его, подавала шнурок для мертвой петли и молилась с ним перед образом, что бы вы чувствовали к ней: ужас или сострадание? Разве не хотелось бы вам столько же для нее, как и для этого несчастного, чтобы злодейство не совершилось? И когда вы дошли бы до той минуты, что мы все мучительно переживаем здесь, до этого негодования против нее, этого грозного обвинения, этой отчаянной борьбы, что ведет зашита, — разве не захотелось бы вам, как это часто хочется при чтении, вступиться, крикнуть: «Да вы не понимаете! Это все совсем не то! Здесь нужен сознательный, согретый любовью к ближнему взгляд на жизнь, а не формальные статьи закона!» Каким мучительным, даже там, в этой повести, было бы для вас ожидание приговора! Разве вы не желали бы всем существом своим, чтобы все кончилось хорошо, чтобы этого заблудившего полуребенка выпустили отсюда? И кому бы пришла на ум из такой развязки мораль, что можно совершать убийства? А если бы в беспощадной верности жизни русский писатель заставил бы своих судей вынести обвинительный приговор, с каким бы чувством вы его встретили? Удовлетворил бы он ваше чувство справедливости? Да, все это так было бы в повести, потому что в повести мы видим житейские явления освещенными с нравственной стороны, а здесь перед нами лишь мертвая оболочка.

Коновалову вовлекла в преступление Павлова, заручившись согласием Телегина. Они, конечно, не убивали из любезности. У этого мрачного дела мрачный мотив — корыстная цель. Связав Коновалову общим преступлением, можно эксплуатировать ее без пощады. Но муж чуть все не расстроил добрым отношением к жене. Его белая горячка прошла, он стал совсем иной, согласился возобновить отдельный вид на жительство и пошел для этого с женой в участок. Этому Павлова помешать не могла. Легко представить себе, в каком состоянии она осталась в квартире.

И вдруг неожиданная удача для Павловой — супруги возвращаются ни с чем! Анна Коновалова идет грустная: выгнали пьяного мужа из участка, не дали отдельного вида. Горе для Коноваловой, радость для Павловой, но она понимает, до завтра ждать нельзя, — завтра он протрезвится, опять пойдет в участок, и тогда все кончено. Теперь или никогда! Она впала в какое-то нечеловеческое бешенство. По словам Коноваловой, «она точно зверь была, не похожа на человека, не то что на женщину. Я не знаю, что с ней сделалось». Этого точно не знаем и мы. Суд отказал в защите Павловой, в вызове экспертов-акушеров. Между тем Павлова разрешилась от бремени в конце ноября и это мог быть послеродовой психоз. Могли быть и другие причины. Гнев и отчаяние, когда, казалось, все погибло, резкий, внезапный переход к радости при возвращении из участка и сознание, что уже теперь надо действовать, что отсрочка лишь до утра, могли вызвать прилив крови к голове, то есть исступление. Что б это ни было, Павлова становится страшной — в ней развивается дикая, усиленная энергия. Она требует немедленного убийства, она хватается за буйные, пьяные слова Петра, она, точно в каком-то припадке, наступает на растерявшуюся Коновалову: «Он не даст, не даст тебе вида, от него надо отделаться!» Такая дикая, лихорадочная энергия страшно действует, особенно на слабые натуры. А Коновалова в эту минуту, когда она должна противостоять страстному натиску на ее полудетскую волю, даже плохо сознает окружающее. Она выпила водки и коньяку недостаточно для потери сознания, но достаточно для того, чтобы ослабить способность психического сопротивления. Голос Павловой стучит ей в уши, комната идет кругом, сознание туманится. Атмосфера сгущается до кошмара. И среди всего этого буйствующий, что-то кричащий муж. Если бы ей внушали, например, убить мать, любовь, затаившаяся хоть в виде инстинкта, даже в этом хмельном чаду дала бы отпор, а здесь нет этого инстинктивного отпора, она одурманена дикой энергией Павловой, она почти вещь в ее руках, она не сознает чудовищности своего поступка, ей только смутно страшно. Ей говорят, что что-то надо сделать — и она делает. Они стали перед образом — и она вместе с ними, они велят ей дать шнурок — и она дает, они делают перед ней петлю — и она понимает: «Да это, чтобы убить», но она не представляет себе убийства. При таком помутившемся сознании верит ли она в совершение преступления? Связывает ли она свои поступки с имеющими быть последствиями? Часто даже хладнокровный убийца, когда подкрадывается к своей жертве, когда вынимает нож, до последней секунды не верит, что убьет. И вот почему во всех ее чистосердечных показаниях сейчас же после ареста, на предварительном следствии, здесь она повторяет: «Я была как во сне. Я не верила, не верила, что его убьют». В таком состоянии она не могла в это верить!

Да, сознание, конечно, есть, но такое смутное. Мысли скачут, не поймаешь ни одной. Помрачение идет постепенно. Сначала ей страшно, она плачет, она сопротивляется, как может. Она хватает пьяного мужа за руку: «Петя, уйди! уйди! На свою голову сидишь!» И он бормочет ей заплетающимся языком: «Я тебе дам отдельный вид на жительство». Но Павлова кричит на нее: «Не вмешивайся! Раз я взялась за дело, я его и кончу!» И когда через несколько времени второй раз взяла мужа за руку Коновалова, не ответил он ей, неподвижно упала его рука, и она сама обернулась к ним уже с тупым, отуманенным взглядом. И когда бесчувственно пьяный Петр Коновалов при свете ночника уложен на ковер ее спальни, когда сделана мертвая петля, ей и тут не представляется, что сейчас начнут душить, хотя она за минуту говорила с ними об этом. Она не может сделать из своих поступков неизбежного вывода. И когда они над ним нагибаются, это для нее совершенно неожиданно. Вдруг он хрипит, судорожно ударяет ее ногами, она падает в обморок и в самый момент совершения убийства находится в бессознательном состоянии.

Согласие Коноваловой было вынужденное. Восемнадцатилетняя, полупьяная, она находилась ночью одна, запертая, с озверевшими людьми. Не могло быть другого сопротивления, кроме бесполезных слез и мольбы, да и оно не могло не замереть, не перейти в полное подчинение».

В заключение с защитной речью выступил присяжный поверенный Г. С. Аронсон. «Господа присяжные заседатели, — начал он свое выступление, — ужасно преступление, совершенное подсудимыми, удручает всех картина убийства, но во сто крат более угнетает нас всех та борьба, которая происходит здесь между подсудимыми, борьба не на жизнь, а на смерть. Все они стоят на краю пропасти, и каждый, понимая, что не спастись им всем, обезумев от страха потерять свободу, употребляет невероятные усилия, чтобы столкнуть в пропасть другого. Это положение подсудимых, это зрелище борьбы ужаснее самого преступления, совершенного ими.

Я помню, как луч надежды блеснул в глазах Коноваловой, когда она услышала речи своих защитников. Она смотрела на вас, господа присяжные, и глаза ее говорили: «Вы слышите, что говорят мне в защиту, говорят добрые, как и вы, граждане, которые, как и вы, завтра могут быть судьями таких же, как и мы, преступных и несчастных. Забудьте то, что говорилось про меня дурного на суде, вы меня знаете всего три дня, мои защитники знают меня лучше, они несколько месяцев посещали меня в тюрьме, не раз слышали мою тюремную исповедь! Поверьте им!»

Боже мой, что происходило в это время в душе остальных подсудимых! С немым ужасом в глазах искали они вашего взгляда, хотели угадать ваши мысли, понять, верите ли вы в то, что говорят о них, людях жестоких, погибших. Они слышат, как вам говорят: «Взгляните в глаза Коноваловой и остальным подсудимым, и вы увидите, кто говорит правду и кто лжет, кто совершенно испорчен и кого еще можно исправить» — и судорога искривляет их лицо, они снова ловят ваш взгляд и снова не встречают его.

Защита — это молитва за грешных об отпущении им прегрешений вольных и невольных. Я говорю последним, и пусть мою молитву не омрачат проклятья. Никого не буду я обвинять, пусть примирит она этих несчастных между собой, пусть даст она им силы выслушать тот приговор, который ваша совесть продиктует им.

Перехожу к защите Киселевой.

Она обвиняется в двух преступлениях, одинаково ужасных, жестоких: в убийстве в сообществе с другими лицами и дочерью мужа последней и в торговле из корыстных видов своей дочерью.

Прежде чем доказывать свою невиновность в убийстве Коновалова, будь то активное соучастие или попустительство, как склонен думать теперь господин прокурор, ей надо оправдаться во втором, неофициально предъявленном ей обвинении.

Если Киселева дурная мать, не только не воспитавшая свою дочь, но и толкнувшая ее на позорную, развратную жизнь, которая настолько испортила Анну Коновалову, что она дошла до преступления, то нет для нее наказания достаточного — она погубила две жизни. И если я не докажу вам, что она не виновата в этом, то карайте ее! Трудно, почти невозможно было бы ей оправдаться словами, отдельными фактами, если бы не оправдывала ее вся долголетняя несчастная жизнь, полная мучений, горя и унижения и любви к дочери.

Вы слышали уже, какова была жизнь Коноваловой с молотобойцем-мужем, который пропивал все, даже вещи жены. Слышали, что она приходила к свекрови просить ночлега. Помните, что, когда она ушла от него и поселилась отдельно, Коновалов навещал ее для того, чтобы получить взятку за выдачу паспорта, а иногда для того, чтобы сорвать на ней свою злобу. Скромный и тихий человек в трезвом состоянии, он зверел, когда был пьян, и до полусмерти избивал жену и ее мать — Киселеву.

Вы слышали, — не знаю, правда ли это, — что Коновалова опускалась все ниже и ниже, что она запивала с горя, так как муж не давал ей отдельного вида, шантажировал ее. Ей приходилось иногда прятаться от полиции, приходилось проводить ночи в подвале или на чердаке. Сколько горя натерпелась несчастная мать, не зная, чем помочь дочери, потеряв всякое влияние на нее! «Бывало, — говорит она, — ночи не спишь, боясь, как бы не изловили дочь. С квартиры гонят, всякий оскорбляет, а тут еще и зять придет пьяный, денег, водки требует, еще больше напивается, бьет и меня, и дочь. Я его пуще огня боялась — приду, говорит, и всех перережу. Дочь до того добил, что у нее и теперь, три года спустя, еще бок болит, все топтал ее ногами». Вы помните, что привычка смотреть на мать как на прислугу настолько укоренилась у Анны Коноваловой, что она ее иначе не называет как «Аннушка», «кухарка», «прачка». Даже Телегин раз упрекнул Коновалову, когда поселился у них, что «она матерью Киселеву никогда не назовет, а все кричит на нее: Аннушка да Аннушка». Даже после убийства Петра, когда Киселева, вернувшись домой, услышала крик дочери: «Воды, воды!» — и побежала подать ей воду, Коновалова, придя в себя, обратилась к ней: «Аннушка, зажги лампу!»

Всю жизнь она кухарка при родных, всю жизнь человек подневольный, забитый! Но, может быть, хотя и унижена, но вознаграждена? Нет! Кусок хлеба да кровать на двух дощечках в кухне — вот все, что имела Киселева от дочери! Правы ли те, кто говорил вам, что «за житье праздное, на всем готовом» мать развращала и продавала свою дочь? Нет, глубоко несправедливы они, эти обвинители! Пока могла, она воспитывала свою любимицу, довела до 15 лет, с горькими слезами проводила ее к венцу да так уже и не переставала плакать до сегодняшнего дня, болея душой за дочь, такую молодую и такую несчастную!

«После признания Коноваловой в совершении преступления были арестованы все остальные подсудимые, оно было исходным пунктом полицейского дознания и предварительного следствия, легло в основание обвинительного акта. Упоминая имена своих соучастников, Коновалова называет и мать, но прибавляет, что она участия в преступлении не принимала и даже отговаривала ее. Правду ли говорит Коновалова и не защищает ли она свою мать? Да, она говорит правду. Вспомните, как было дано ею первое показание. Неожиданно, поздно вечером, два с лишним года спустя после убийства она была арестована и немедленно доставлена в управление сыскной полиции, где ей тут же показали карточку удавленного. Едва не лишившись сознания от нахлынувших чувств, она умоляет убрать карточку и под влиянием минуты рассказывает все, до мельчайших подробностей, не спасая себя, не щадя других, даже мать. Может быть, она подготовила рассказ за трехлетний промежуток? Нет. Убийца никогда не верит в то, что его поймают, несмотря на то, что всегда боится, что преступление раскроется. Он всегда гонит эту мысль от себя и уж, конечно, готовит заранее защитные речи. После ареста — наоборот, он уже ищет в себе самом оправдания своему поступку и готовится к ответу. Да если бы Коновалова готовила себе защиту, то неужели за три года не придумала бы лучшего, чем сказать, что не знает, за что убила мужа, что он хотел дать ей паспорт, что убивать его не было цели? Нет, она рассказала все честно, не пытаясь придумать что-нибудь себе в защиту. Мачеха-судьба наконец пожалела ее, как бы внушив ей мысль говорить одну только правду. И в этом для нее есть уже доля спасения!

Киселева не участвовала в убийстве мужа своей дочери и отговаривала ее от этого шага. Ее волновала судьба дочери. Она и теперь остается любящей матерью и больше всего волнуется и беспокоится об участи своей Ани. Когда проклятия сыпались на Анну Коновалову, когда ее забрасывали комьями грязи, мать невыразимо страдала и все время плакала. Да, господа обвинители, мать, идя рядом с дочерью даже на плаху, забывает себя и в последнюю минуту думает только о том, что может быть совершится чудо — дочь будет спасена. Меня глубоко волнует ее просьба заступиться за дочь.

Еще я хочу рассеять то тяжелое впечатление, которое произвела на вас, господа присяжные заседатели, одна фраза в речи прокурора. «Еще ранее убийства, — говорит он, — все они вчетвером молились перед образом Николая Чудотворца, просили успеха в задуманном убийстве». Правда ли, что это так происходило? Молились ли они? Да! Хотя, кроме Коноваловой, никто не сознается в кощунственной молитве. Обвинитель видит грубое упорство в нежелании подсудимых сознаться в том, что они молились, но я с ним не согласен. Наоборот, это свидетельствует, что это люди не совсем погибшие. Почему? Да потому, что чувствуют, что молитва эта может возмутить вас больше самого преступления. Как? Нарушая законы Божеские и человеческие, эти озверевшие люди просят благословения у Бога за свои беззакония? Да, они молились, я верю Коноваловой, она не лжет, но каждый о разном молил Бога. Киселева просила Господа, чтобы прошел этот вечер благополучно, чтобы не допустил Он преступлению совершиться, чтобы уберег Он и дочь, и несчастного Петра. Остальные просили Господа простить им тяжкий грех.

Повторяю, если подсудимые не сознаются, что молились перед убийством, то это доказывает, что совесть у них не погибла, что им стыдно и страшно вспомнить об этом, что они — случайные преступники, что к ним можно относиться милостиво, хотя сами они были жестоки.

Не мстите им, господа присяжные заседатели, и не относитесь к ним с ненавистью. Они столько перестрадали даже за эти четыре дня, а сколько еще предстоит им страданий! Как бы ни был ужасен преступник, как бы сильно ни возмущал он добрых людей, судьи должны быть беспристрастными. Когда самого ужасного злодея ведут на казнь и он, измученный, без всякой надежды на сострадание, бросает в негодующую толпу умоляющий взгляд, тысячи сердец людских, возмущенных его жестокостью, проникаются к нему состраданием. Когда вы уйдете в совещательную комнату, забудьте взаимные нападки подсудимых, помните, что эти жестокие люди тем уже глубоко несчастны, что не смеют надеяться на сострадание. Взгляните на них хоть с тем сожалением, с каким смотрят на затравленного зверя, когда он уже безопасен для людей и замучен.

И есть за что каждого из них пожалеть! Коновалову за то, что, не живши, отжила, что, едва выйдя из детского возраста, видела только горе. Сегодня ей неполных 22 года, а она уже семь лет страдает. Ведь последние три года, с самого убийства мужа, она даже в вине и шумной жизни не могла утопить своего горя, заглушить угрызения совести. Пожалейте вы и Павлову за то, что никто ее не жалеет, что она не смеет просить милости, что ее страдания здесь на суде во многих вызывают еще большее отвращение, даже злобу. Не пройдите мимо Телегина, не забудьте, что случайно, на горе себе, приведенный сюда Киселевой, чтобы получить место, честным трудом заработать кусок насущного хлеба, оторванный от семьи, детей, он по несчастной, роковой случайности сделался преступником. Из-за чего и как — один Господь знает. Поймите Киселеву, материнское сердце которой заставило ее укрыть дочь, невольно сделаться соучастницей преступления. Вспомните, что закон делает уступку родителям, позволяя им безгранично любить своих детей, даже преступных.

Позвольте мне всем им сказать, что ваш приговор будет милостивый. Ведь это все, чего они просят у вас».

После выступлений защитников дается последнее слово подсудимым. Анна Коновалова, плача, повторяет, что она уже раньше дала чистосердечное признание во всем. Павлова отрицает свою виновность.

Телегин заявляет: «Будет нас судить Христос. Все понапрасну наговаривают».

Анисимов и Киселева молчат и тупо смотрят в сторону присяжных заседателей.

Через два с половиной часа присяжные заседатели вынесли решение. Виновными были признаны только двое — Павлова и Телегин.

Суд постановил: Екатерину Павлову и Дмитрия Телегина лишить всех прав состояния и сослать в каторжные работы на 10 лет каждого; Анну Коновалову, ее мать Киселеву и Павла Анисимова считать оправданными.

По протесту товарища прокурора правительствующий сенат в отношении Коноваловой решение присяжных заседателей и приговор отменил и дело о ней возвратил для нового рассмотрения в Санкт-Петербургский окружной суд при другом составе суда.

Вторично дело слушалось в мае 1900 г. Телегин и Павлова фигурировали на суде уже как свидетели.

Защищал Коновалову присяжный поверенный Г. С. Аронсон. Его взволнованная речь произвела на публику большое впечатление.

«Когда около года стоишь с человеком, которому грозит опасность, — говорил защитник, — невольно начинаешь волноваться вместе с ним. И вы, господа присяжные заседатели, через час будете взволнованы не менее меня. Вам приходится иметь дело со страданиями человека, а есть страдания, которые бесконечны. У иных людей судьба — палач. Она дает как бы в насмешку светлые мгновения, чтобы потом послать еще тяжелейшие страдания. Такая цепь непрерывных страданий у несчастной подсудимой.

Коновалова не была дурной или испорченной женщиной. У нее еще сохранилась живая, отзывчивая душа. Ее только преследовала судьба, бывшая для нее злой мачехой. И, сбившись с пути, Анна Коновалова в самую страшную минуту оказалась правдивой, честной женщиной и рассказала всю голую правду, ничего не скрашивая, ничего не убавляя.

Если вы, господа присяжные заседатели, думаете, что она еще должна пострадать за свой грех, то, скажите, где же предел этих страданий? Уже второй раз она занимает эту позорную скамью, и второй раз выворачивают ее душу. А между тем годы уносят и молодость, и красоту, и здоровье. Сколько же еще надо ей выстрадать? Где конец?

От вас зависит распорядиться жизнью подсудимой. Судите же ее как живые люди!»

Защитнику Г. С. Аронсону публика устроила овацию.

После предварительного совещания присяжные заседатели признали Анну Коновалову виновной лишь в недонесении и заслуживающей снисхождения.

Резолюцией суда она была приговорена к заключению в тюрьму на три месяца.