Преступный мир и его защитники

УБИЙСТВО РОСТОВЩИЦЫ

Зимой 1901 г. в Петербурге была убита с целью ограбления небезызвестная столичным жителям ростовщица А. А. Щолкова.

Покойная была петербургской мещанкой, имела небольшой капиталец и жила на Малой Итальянской улице. Кроме прислуги, Н. И. Гурьяновой, в квартире убитой проживал также мещанин Христенко, занимавший отдельную комнату. 3 января он возвратился домой ночью и с удивлением увидел, что дверь квартиры ростовщицы незаперта. В коридоре царила непроглядная темнота, из квартиры не доносилось ни звука. Испугавшийся квартирант позвал дворника.

Когда они оба вошли в коридор, то услышали голос Гурьяновой. Она говорила, что ей плохо, она лежит на полу в кухне и не может подняться. Христенко не обратил на это внимания и прошел в свою комнату.

Проснулся он на другой день, в 9 часов утра, оделся и вышел из своей комнаты, решив проведать больную хозяйку. Приоткрыв немного дверь спальни хозяйки, он в ужасе попятился назад. Ростовщица лежала на полу в огромной луже крови. Перепуганный квартирант выбежал в кухню и увидел, что и прислуга также лежит в крови, с разбитой головой, в полубессознательном состоянии.

Христенко стал звать на помощь. В квартиру сбежались дворники, вскоре прибыла и полиция.

Сама ростовщица была найдена мертвой, с проломленным черепом.

Гурьянова оказалась еще живой, но говорила с трудом. Из ее отрывистых слов можно было заключить, что в день убийства в гостях у Щолковой были два каких-то знакомых человека, из которых один назывался Бруно. Все они пили водку, угощая и прислугу. Потом Гурьянова вышла на кухню и села на табурет. Что происходило дальше, она уже не помнила. Из бессвязного рассказа потерпевшей полиция поняла также, что у покойной ростовщицы часто бывал на правах ее друга какой-то Марко.

Гурьянову немедленно отправили в больницу, где она вскоре скончалась.

Около трупа убитой был найден небольшой острый топор, по-видимому, и бывший орудием преступления. В спальне ростовщицы царил полнейший хаос. Все ящики комода оказались выдвинутыми, вещи перерыты.

Задержанный Э. Л. Марко на допросе признался, что ему известны убийцы. По его указаниям были арестованы швейцарский гражданин Отто Висс и германский подданный Бруно Иогансен, первый из которых тотчас же сознался в убийстве ростовщицы.

Как рассказал Висс, он познакомился с Иогансеном прошлой зимой. Не имея никаких средств к существованию, они стали заниматься различными мелкими кражами, пока мещанин Э. Л. Марко не познакомился чрез Иогансена с его товарищем.

Опрошенная на предварительном следствии, госпожа Залесская показала, что к ней однажды приходили два молодых человека, похожие на Висса и Иогансена, чтобы, как они объяснили, снять комнату. При разговоре они зачем-то наводили справки об ее состоятельности, интересовались, какие у нее имеются ценности, и вообще вели себя странно.

По окончании предварительного следствия Марко и оба его товарища очутились на скамье подсудимых.

Дело это слушалось осенью 1901 г. в Санкт-Петербургском окружном суде под председательством Д. Ф. Гельшерта. Со стороны обвинительной власти выступал товарищ прокурора Клингенберг. Главных подсудимых защищали: помощник присяжного поверенного М. С. Маргулиес — О. Висса и присяжный поверенный Л. А. Базунов — Б. Иогансена. Защитником Э. Л. Марко был присяжный поверенный Феодосьев.

Все обвиняемые вовсе не похожи на мрачных злодеев. Это самая обыкновенная петербургская молодежь. Главному действующему лицу ужасной трагедии — Отто Виссу всего лишь 21 год. Очень прилично одетый молодой человек с апатичным выражением лица.

Иогансену 22 года. Безусый, с пробором на голове, он смахивал на взрослого мальчугана. Держался непринужденно, хладнокровно рассматривая публику и призванных его судить присяжных заседателей.

Самый старший Марко. Ему уже минуло 27 лет. В высоком белом воротничке с подкрученными усами — классический вид «сердцееда», имеющего большой успех у женщин. Он, как и его товарищи, служил раньше по конторскому делу.

Висс подтвердил на суде сделанное ранее чистосердечное признание.

Окончив в 1896 г. немецкое реформатское училище на Васильевском острове, юноша уехал к своему зятю, жившему в Старой Руссе и занимавшемуся подрядными работами. У него он вел некоторые конторские работы и затем попытался самостоятельно заняться коммерцией. Но его преследовали неудачи. Он потерпел крах и решил искать место. В январе 1899 г. Висс поступил на какой-то завод в качестве заведующего складом, но недолго удержался и в этой должности.

Однажды в Зоологическом саду он познакомился с девушкой, увлекся ею. Знакомство переросло в любовную связь. Девушка стала настаивать на законном браке. Но родные Висса неблагосклонно отнеслись к его сумасбродному поступку и были против женитьбы. Между тем девушка умоляла Висса жениться на ней, предлагая ему обвенчаться где-нибудь в другом городе.

Дождавшись лета 1900 г., Висс выехал вместе с любимой женщиной за границу, закрепил свою связь с ней церковным обрядом, и они уехали в Северную Америку. Однако незнание английского языка очень затрудняло жизнь молодого человека, найти приличную работу он не мог. В короткий промежуток времени он был и комиссионером, и уличным продавцом какого-то патентованного товара, и разносчиком в булочной, и, наконец, простым рабочим на кирпичном заводе. Последнее занятие оказалось ему не по силам, и он заболел.

Жена тоже не знала ни слова по-английски и после тяжелых мытарств в поисках работы предложила ему вернуться в Россию. Супруги продали все свое скромное имущество, но вырученных денег хватало только на возвращение одного человека. Тщетно Висс пробовал наняться на какой-нибудь пароход, чтобы добраться до Европы, — его всюду преследовала неудача. Тогда было решено, что жена останется пока в Америке, а он приедет в Петербург, добудет денег и вышлет ей на дорогу. Родня встретила его холодно. Он поступил служащим в магазин, но постоянные думы о жене, остававшейся за океаном, не давали ему покоя, оттого он был рассеян и плохо справлялся со своими служебными обязанностями. В конце концов, незадолго до Рождества, ему отказали от должности.

В полном отчаянии обратился он за помощью к своему товарищу, некоему Сталовичу:

— Подскажи, что мне делать.

— Самое лучшее, заниматься какими-нибудь нечистыми делишками, — посоветовал ему товарищ, который сам находился без места. — Хорошо было бы убить одного фабриканта, — продолжал он. — По субботам у него производится расчет служащих, и тогда полно денег.

Но Висс отверг такое решение его проблемы.

Вскоре в поисках должности он выехал с товарищем в Москву. По дороге в вагоне между ними состоялся следующий разговор.

— Ты не годишься мне в товарищи, — заявил Сталович.

— Почему? — спросил Висс.

— Мне нужен человек энергичный, без предрассудков.

— Я давно уже бросил предрассудки. Я считаю себя вправе поступить с человеческим обществом так, как оно поступило со мной.

— Мне нужен хороший сообщник, — продолжал Сталович.

— Для какого дела?

— Недавно я был у одной дамы, некой Залесской. Она играет на бирже и имеет массу денег и драгоценностей. Ее можно было бы убить.

Висс наотрез отказался от такого сообщничества. Сталович стал упрекать его в нерешительности.

— Надо что-то делать, а то смотри, ожидая тебя, твоя жена заведет в Америке любовника, — подсмеивался он над товарищем.

Позже Висс узнал, что Сталович, не имея средств к жизни, занимается кражей вещей у докторов. Сдружившись с Иогансеном, Висс тоже начал совершать с ним мелкие кражи, чтобы иметь кусок хлеба. Вскоре подвернулся и Марко, он начал подговаривать их убить его бывшую любовницу-ростовщицу, которой было уже около 60 лет.

— Почему же ты сам не хочешь покончить с ней? — спросил Висс.

— Это опасно. Меня все знают, так как я был ее любовником, — объяснил Марко. — Теперь же я много должен ей, и она хочет подать мои векселя к взысканию.

Висс и Иогансен познакомились с ростовщицей. И в первый же вечер Иогансен по привычке унес из ее квартиры муфту. Однако, понимая, что это может скомпрометировать их в глазах Щол-ковой, друзья поспешили возвратить ей украденную вещь.

По словам Висса, он долго не мог решиться принять участие в убийстве ростовщицы.

И вот настал роковой день. Вечером они пришли в гости к Щолковой. Иогансен на глазах ростовщицы бросил жребий, кому покончить с ней. Монета упала орлом вверх, и он сказал Виссу по-немецки: «Тебе убивать», услал прислугу за водкой и сам подал ему топор.

Два раза подходил Висс с топором к старухе и все не решался.

— Поскорее, а то прислуга вернется, — торопил его Иогансен.

— Не помню, — говорил подсудимый, — как я ударил ростовщицу. Пришел в себя только тогда, когда она вскрикнула: «Ой» — и свалилась на пол. Все время я находился в каком-то странном, лихорадочном состоянии. Покончив с Щолковой, прислонил топор к стене и стал тупо разглядывать картину на стене, изображавшую какую-то «грешницу». После я уже действовал совершенно машинально, не отдавая себе отчета.

Другой подсудимый, Бруно Иогансен, многого не признавал из рассказа Висса, называя его показания фантазией, и утверждал, что он не принимал никакого активного участия в убийстве ростовщицы и ее прислуги.

По его словам, он участвовал только в мелких кражах, но не допускал и мысли убить кого-либо и никакого жребия в квартире Щолковой не метал.

Обвиняемый Марко также отрицал свою виновность и уверял, что он никого не подстрекал убить ростовщицу. Если же он и закладывал иногда краденые вещи, то решительно не знал, каким путем приобретали их Висс и его товарищ.

Судя же из рассказа Висса, он был орудием в руках Иогансена, который оказывал на него подавляющее влияние и, как злой гений, играл в преступлении руководящую роль.

Показание Висса было, по-видимому, логическое и изобиловало массой деталей, что не вызывало сомнений в душевном здоровье подсудимого в момент совершения им преступления. Однако у М. С. Маргулиеса, защитника Висса, было иное мнение.

— При покупке топора Висс смеялся и не показался ли вам странным? — задал защитник вопрос торговцу, продавшему топор Виссу и Иогансену.

— Да, смеялся и острил, он был как-то странно возбужден, — ответил свидетель.

Защитник начал расспрашивать старушку — мать обвиняемого, которая объяснила, что отец Висса пил запоем и допивался до белой горячки.

— Это было до рождения подсудимого или после?

— До рождения, — последовал ответ.

Дальше выяснилось, что старший брат Висса скончался в возрасте 20 лет от чахотки, младший брат — недоразвит, а сестра страдает истерией. Сам обвиняемый был чрезмерно пуглив и боязлив. В малолетнем возрасте он упал как-то с пятого этажа дома, и после этого у него бывали головокружения и временная забывчивость.

Защитник начал задавать вопросы сестре Висса.

— У вас бывают припадки, во время которых вы теряете сознание? — спросил он.

— Да, и нередко.

— Когда они начались?

— В 16–17 лет.

— А у вашего брата Отто не были ли в этом возрасте какие-нибудь перемены?

— К 15–16 годам он стал задумчивее, был рассеян и часто забывал данные ему поручения.

В общем защитнику удалось из показаний свидетелей, вызванных по его просьбе, воссоздать ту патологическую почву, на которой выросло редкое по жестокости преступление слабохарактерного Висса. Вследствие этого встал вопрос о психической нормальности Висса. Возникло предположение, что он, как человек со слабой волей, мог легко подчиняться посторонней воле и действовать как бы по внушению со стороны других лиц.

После краткого совещания присяжные заседатели высказали сомнение в умственных способностях Висса. Их мнение было поддержано защитой и товарищем прокурора. Окружной суд вынес решение приостановить дело впредь до психического обследования Отто Висса.

Только через два года суд возобновил рассмотрение дела. На этот раз со стороны обвинительной власти выступал товарищ прокурора Бибиков. Защищали подсудимых: Бруно Иогансена — присяжный поверенный Казаринов, Отто Висса — помощник присяжного поверенного Маргулиес и Э. Л. Марко — присяжные поверенные Адамов и Феодосьев.

Из обвиняемых сознался в преступлении один лишь Висс. Иогансен же уверял судей, что он был только зрителем преступления. Все будто бы произошло помимо его желания и воли, и он никакого жребия не метал в квартире ростовщицы.

— Почему же вы не заступились в защиту убиваемых женщин? — задал ему вопрос председательствующий.

— Я просто растерялся… был сильно взволнован, — ответил обвиняемый.

— Затем, когда преступление совершилось, вы взяли у товарища билет государственной ренты, добытый таким ужасным путем… Зачем вы сделали это?

— Растерялся… ничего не помнил…

— В чем же вы признаете себе виновным?

— Я только участвовал при убийстве…

Мещанин Марко по-прежнему горячо настаивал на своей невиновности и утверждал, что он никогда и никого не подстрекал убить ростовщицу.

На судебное заседание было вызвано свыше 20 свидетелей и несколько экспертов-психиатров.

Рассмотрение дела ввиду его сложности продолжалось два дня. Главной фигурой следствия являлся Отто Висс, непосредственно совершивший убийство ростовщицы и ее прислуги.

Странной натурой был этот Висс, словно сотканный из противоречий. Выросший в почтенной швейцарской семье, с высокими нравственными устоями, он все-таки ступил на скользкий путь порока и стал заниматься кражами. Человек слабохарактерный, он в то же время способен был обнаруживать порой необыкновенную твердость воли. Жена его была раньше самая заурядная проститутка, свободно торговавшая своим телом. И тем не менее, познакомившись с ней в пьяной, угарной атмосфере Зоологического сада, Висс пренебрег мольбами своей матери, порвал все отношения с родными и против воли семьи женился на этой уличной женщине. Он смело перекочевал через Атлантический океан и в далекой Америке продолжал отчаянно бороться за право существования. И наконец, обыкновенно мягкосердечный и всегда избегавший каких-либо проявлений жестокости, он хладнокровно, самым зверским образом, с помощью топора прикончил двух женщин. Между тем он же, как выяснилось на суде, искренно сожалел о преждевременной смерти своей собаки и не мог простить себе, что во время ее болезни не обратился за советом к опытному ветеринарному врачу.

Чистосердечно сознавшись в ужасном преступлении, он нисколько не старался выгородить себя, а, наоборот, даже несколько сгустив краски, обрисовал себя страшным злодеем. Даже тогда, когда его заподозрили в ненормальности умственных способностей и поместили на испытание в больницу душевнобольных, он не захотел воспользоваться благоприятным случаем для симуляции.

— Я вполне здоров… Зачем меня держать здесь? — жаловался он врачам-психиатрам.

В больнице Висс сразу обратил на себя внимание как интеллигентный человек и пользовался авторитетом среди больных и прислуги. Отличаясь хорошим поведением, он завоевал симпатии и врачей. С удовольствием он участвовал в любительских спектаклях, которые устраивались в больнице. На сцене держался непринужденно, свою роль играл с видимым удовольствием. Очевидно, его нисколько не тяготило совершенное им страшное преступление. Ясно сознавая, что всякое вообще убийство преступно, он тем не менее поразительно равнодушно относился к ужасной смерти Щолковой. По собственному признанию подсудимого, ему не было жаль этой женщины. Мысль, что она занимается ростовщичеством и сводничеством, значительно облегчала ему задачу совершения убийства.

Следует отметить, что и раньше, до совершения этого тяжелого преступления, Висс не отличался особенными нравственными устоями. Кроме краж он успел совершить где-то по службе растрату, имелся в его прошлом и случай шантажа, который был только вскользь затронут на суде.

Как выяснилось на следствии, в детстве Висс страдал частыми обмороками. Вообще же его характер, по словам родных, не отличался устойчивостью, и он легко поддавался внешним влияниям. В то же время, когда подсудимые были уже арестованы и Бруно Иогансен пришел в отчаяние, Висс старался успокоить его. «Я вообще считал своим долгом поддержать товарища», — говорил по этому поводу подсудимый.

В доме предварительного заключения он завязал переписку с Иогансеном, которая, однако, была перехвачена. Суду были предъявлены отрывки из писем Висса.

В одном из посланий он просит товарища указать какое-нибудь средство для ращения волос. «Гнусно потерять в столь молодые годы свои волосы», — сокрушается он.

«Что ты читаешь? — спрашивает он далее у Иогансена. — Я читаю «Власть тьмы» Толстого, драму в пяти действиях». В том же письме спрашивает: «Не сообщал ли тебе вор-рецидивист о том впечатлении, которое произвел на публику мой рассказ? (имеется в виду первое судебное заседание в 1901 г.). Ты теперь можешь быть спокойнее, чем перед предыдущим судом, ибо тогда был лишь один шанс против девяти для оправдания, а теперь девять против десяти, то есть один шанс против оправдания. Если мы будем оправданы, то нас перевезут чрез германскую границу, до Кенигсберга, за казенный счет, а далее придется передвигаться за свои деньги. Можно добраться матросом до Лондона, а оттуда — в Америку. В будущий раз, когда нас будут судить, то, пожалуй, снимут и портреты наши напечатают в газетах…»

После этого Висс иронически замечает: «Поверенный Марко (адвокат) больше не интересуется им. Думал, что все симпатии будут на его стороне и его будут жалеть, что он, как невинный, двумя мазуриками был привлечен на скамью подсудимых. Но так как Марко больше всего ругают, то для адвоката не представляется интереса защищать его… Адвокат полагает, что врачи признают меня ненормальным, и тогда мы все трое будем оправданы или получим по несколько месяцев тюрьмы за кражи, ибо Марко будет оправдан, я — как ненормальный — тоже, а тебя одного наказать совесть присяжным заседателям не позволит». Находясь в доме предварительного заключения, он писал также Иогансену: «Посылаю список семейных болезней, которые могут нам пригодиться». «Когда нас поведут в суд, я отлично знаю, что вся публика будет смеяться. Действительно, чудесно выглядит, когда трех таких франтов вводят в зал под конвоем с обнаженными саблями», — заканчивает Висс свое последнее письмо.

В судебном заседании он все время держался очень спокойно, видимо, мало интересуясь ожидавшей его участью. Толково описывал все детали своего мрачного злодеяния.

Экспертами по делу были приглашены в суд известные психиатры Чехов и Розенбах. Оба они никаких признаков душевного расстройства у Висса, несмотря на тщательное обследование, не обнаружили.

— Не считаете ли вы циничным, что подсудимый после зверского убийства двух беззащитных женщин мог спокойно и весело играть на флейте, принимать участие в спектаклях и тому подобное? — спросил товарищ прокурора у доктора Чехова.

На это последовал довольно уклончивый ответ, так как задача экспертов касалась исключительно психопатологической стороны дела.

— Не был ли Висс особенно удрученным или задумчивым? — осведомился присяжный поверенный Казаринов.

— Да, в последнее время перед выходом из больницы он стал задумываться, — ответил эксперт.

Казаринов одновременно с этим старался обратить внимание присяжных заседателей на бедственное положение, в котором находился до преступления Бруно Иогансен, часто не имевший куска хлеба.

— А можно ли считать Висса правдивым? — спросил Адамов.

— Несомненно, — ответил доктор Чехов. — У Висса не приходилось замечать извращений и лжи. Он говорит только правду. Даже в тех случаях, когда ему было бы выгоднее солгать, он старался быть правдивым.

Путем опроса эксперта присяжному поверенному Адамову удалось установить, что Висс отличался такой слабохарактерностью, которая не требовала особого, специального влияния на него со стороны. На него могла подействовать любая случайность: и разговор с приятелем Сталовичем, бежавшим затем с подложным паспортом в Америку, и общение с преступным миром во время краж, и все другое в том же роде. Таким образом, особого подстрекательства со стороны Марко вовсе и не требовалось.

Адамов просил также суд огласить письма Марко к судебному следователю.

— Это вопль души безвинно арестованного человека, — горячо настаивал защитник. — Из писем можно заключить о психологии подсудимого. Так как господин прокурор стремится раскрыть истину, то, вероятно, он не будет протестовать против оглашения их.

После спора между сторонами суд в удовлетворении этой просьбы отказал.

В общем, по заключению экспертизы, ужасное преступление могло быть совершено Виссом под влиянием неотвязной мысли, сверлившей его мозг.

Присяжный поверенный Казаринов указал, что у Висса все-таки бывали резкие вспышки несомненной воли и что поэтому ничего нет удивительного в подчинении ему Иогансена.

В свою очередь, товарищ прокурора старался обратить внимание присяжных заседателей на фразу Висса в его письме: «Я буду оправдан как ненормальный».

— Но к этому необходимо добавить и то, что подсудимый далее пишет: «Так говорил мне защитник», — вступился за интересы подсудимого помощник присяжного поверенного Маргулиес.

По окончании судебного следствия слово было предоставлено представителю обвинительной власти товарищу прокурора Бибикову. «Мрачная кровавая драма, разыгравшаяся на Малой Итальянской улице, — сказал он, — проявление того в высшей степени печального явления, которое замечается в последнее время: ценность человеческой жизни как-то упала, а ценность рубля, наоборот, значительно возросла. Из-за этого рубля люди идут теперь на тягчайшее преступление и со спокойным сердцем убивают себе подобных. И невольно кажется, что совесть человека как будто заснула в этом грозном, победном шествии рубля.

Из-за чего были самым зверским образом убиты две женщины? — продолжал обвинитель. — Тоже из-за рубля, и эта роковая власть денег, губящая жизнь, должна страшить всех».

Сопоставив совершенное убийство со знаменитым романом «Преступление и наказание», обвинитель указал что, попавшие на скамью подсудимых преступники — далеко не Раскольниковы и у них решительно никакой борьбы не происходило в душе, прежде чем решиться на убийство старухи ростовщицы.

«Эта ужасная молодежь — больной продукт больного века, она вполне заслуживает самого строгого возмездия за свое преступление. Иогансен и Висс — убийцы, они сами признались в этом, а Марко — их подстрекатель», — сделал заключение Бибиков.

Доказывая несомненную виновность всех трех подсудимых, товарищ прокурора настаивал на применении к ним высшей меры наказания.

Защитникам Висса и Иогансена предстояла, безусловно, трудная задача — вызвать снисхождение к убийцам.

«Господа присяжные заседатели! — начал свою речь присяжный поверенный Казаринов. — Когда мы читаем грустную повесть о том, как в чью-нибудь мирную жизнь с ее радостями и печалями вторгается преступная рука и разбивает эту жизнь, мы негодуем, сердце и разум требуют возмездия, и мы облегченно вздыхаем лишь после того, как преступник претерпевает должную кару. Но приходится нам читать иногда и иную повесть, в которой сам герой является преступным нарушителем права ближнего, и часто мы живем одной с ним жизнью, радуемся его радостям, страшимся его страхом, сердце наше болезненно замирает, когда его схватывают представители закона. И если бы нам пришлось быть его судьями — кто знает, какой приговор мы бы ему написали.

Отчего же происходит такая разность взглядов у нас, считающих преступление недопустимым и наказуемым? Эта разница происходит оттого, что в первом случае мы смотрим на преступника извне, с точки зрения жертвы, и видим в нем лишь неразумную злую силу, которую надо уничтожить; во втором же случае мы находимся в самом центре психической жизни преступника, наблюдаем эту жизнь со всеми ее страстями, соблазнами, борьбой, падением, отчаянием, одним словом — видим в преступнике не отвлеченную силу, а живого человека с печатью божества и с богоотступными чертами. Мы понимаем его, а понимать — это почти всегда сочувствовать.

Итак, от точки зрения совершенно меняется наша оценка события. Обе точки зрения крайние, истину надо искать в середине, и, чтобы быть справедливым судьей, надо в равной мере осветить и ту, и другую сторону.

На суде уголовном эта равномерность освещения часто не соблюдается. В настоящем деле она, несомненно, не соблюдена относительно подсудимого Иогансена. Что касается подсудимого Висса, то требование это соблюдено вполне. Вся жизнь Висса с младенческих лет по настоящее время выяснена до мелочей и его собственными объяснениями, и показаниями его родителей, родственников и учителей, и даже заключениями врачей-психиатров. Мы видим в нем живого человека, понимаем его и потому сочувствуем ему. Вместе с сочувствием все взгляды направляются на него, весь интерес дела сосредоточивается на нем, а тем временем Иогансен — безмолвный, сумрачный, со своим загадочным взглядом — остается в тени, словно он не живой человек, а безличная, злая сила, к которой никто никакого сочувствия питать не может. И не знаем мы, что здесь перед нами — глубокий ли омут, населенный чудовищами, или просто лужа, в которой на два пальца воды, сосредоточенное ли глубокомыслие или невозмутимая пустота. И так как мы ему не сочувствуем, то склонны все толковать в худшую сторону.

Но как часто внешний вид не соответствует внутреннему содержанию!

Эффектными вывесками манит ярмарочный балаган и сулит открыть неизведанные ужасы, а войдешь в него — все так просто, мизерно и жалко. Господин прокурор приобщил к делу обвинение Иогансена в ношении револьвера и в угрозах этим револьвером. А открыли мы дело, и что же — револьвер оказывается ломаным! Нет, чтобы судить верно, надо смотреть глубже. Не заглянув в душу Иогансена, вы не можете взвесить и его вины. На одной чаше весов лежит громадная тяжесть — его преступление, а на другой не лежит ничего. Все с любопытством ждут, что положит защита на эту чашу.

Да, отвечаю я, немного могу я сказать, но все-таки скажу хоть что-нибудь.

Что такое, спрошу я прежде всего, этот Иогансен, который в 22 года, в то время, когда другие молодые люди вступают на разных поприщах в договоры с обществом для служения ему, приведен сюда под конвоем, чтобы свести с обществом свои окончательные счеты? Злодей ли это торжествующий, урвавший на жизненном пиру завидную долю, зачерствевший в своей преступной сытости и равнодушно смотрящий на бедных, голодных и бесприютных? Нет! Это сам голодный, бездомный, жалкий, смотрящий с улицы сквозь щели забора на роскошный пир других!

И это первое, что радует меня как защитника. Я рад, что преступление его взросло не на тучной почве, в теплоте оранжереи, что не цвело оно пышным цветом, не опьяняло тонким ароматом и не дало сладких плодов, а, как сорный чертополох, появилось на задворках жизни из тощей земли, отравленной ядом отбросов.

У преступления, как и у всего, две стороны: одна — привлекательная, манящая, другая — безобразная, отталкивающая. Только одну изнанку преступления довелось видеть Иогансену, и если вся его жизнь была лишена и света, и смысла, и благословения, то самым темным, самым бессмысленным моментом ее, самым высшим проклятием над ней было совершенное им преступление.

И это первое, что кладу я на чашу весов Иогансена!

Как же к 22 годам стал он убийцей?

«Человека нет, он должен создать в себе его», — говорит современный французский философ. Да, каждый сам создает в себе человека, но, чтобы создать, надо, чтобы было чем и из чего создать, и одному для этого дается много, другому — мало, третьему — ничего. Мы разбирали жизнь Висса, и я нахожу, что ему было немало дано. Он имел перед собой пример труженика-отца, ему даны были образование, любовь матери, любовь сестры, которые сопутствуют ему даже здесь, в этом зале, и вы видели, с каким самозабвением протягивают они ему руку помощи, хотя бы и призрачной. Здесь читались письма, присланные ему издалека любящей женщиной, и в этих письмах слышали мы обращенный к нему омытый слезами призыв: «Друг мой, не делай ничего злого!»

А где, спрошу я, мать Иогансена? Почему, живя здесь, в Петербурге, не появилась она среди свидетелей? Почему нет ее даже среди публики? Что же не придет она сопутствовать ему на этом печальном шествии, чтобы ободрить его взглядом, чтобы сказать ему: «Ты опозорил меня, но я прощаю тебя, я мать твоя?»

Семья — та кузница, где выковывается моральный остов человека; такой семьи у Иогансена не было.

Образование дает человеку в руки светильник, с которым он идет затем сквозь дебри жизни и читает надписи на сумрачных перекрестках ее путей. Иогансену не дали образования. Три класса училища — это мало, это даже хуже, чем ничего. «Немного науки отдаляет нас от религии, много науки опять возвращает к ней», — сказал великий мыслитель Бэкон. Иогансену не дано светильника науки, ему дана в руки плошка, от которой больше чада, чем света, которая не столько освещает, сколько искажает окружающие предметы.

И вот без воспитания, без образования выходит человек на трудовую жизнь. Но легкий труд за прилавком магазина с его торгашеской моралью, занятия комиссионерством и торговым агентством — плохая школа нравов. Рестораны, бильярдные трактиров с их завсегдатаями, товарищи и сожители вроде Сталовича вконец растлевают душу.

К 21 году молодой человек сформирован окончательно. Внешние признаки интеллигентности налицо: модный костюмчик, пунцовый галстук, пенсне, которое так веселило Висса в доме предварительного заключения — все как положено. В голове сумбур, клочки каких-то знаний, лоскутки каких-то принципов, из которых если и можно что сшить, то разве только саван всему доброму, что когда-то было вынесено из семьи, если только было вынесено.

Пока такой «интеллигент» декадентского стиля имеет 40–50 рублей жалованья, он может жить в свое удовольствие. Но лишь только заработок пресекается, наступает кризис. Чернорабочий, потерявший место, может пережить безработицу, ютясь по ночлежным домам и питаясь на постоялых дворах, но такой интеллигент не может поступиться ни костюмчиком, ни цилиндром, ни безукоризненным пробором. Внешний вид — для него самое главное. По тому, как одет он, как выглядит, оценивает его хозяин магазина или представитель торговой фирмы. Ему нужно выглядеть, иначе он опустится ниже и уже больше не вынырнет.

Иогансен постоянно боролся с нуждой. Запершись в своей каморке, выдерживал он осаду голода, не делая вылазок чрез потайные ходы преступления. Нужда, как клещи, в один миг раскусывает человека и обнаруживает его сокровенную сущность. Иной, полжизни почтенно проживший в довольстве, при первом же нажиме этих клещей обнаруживает свою порочную сердцевину.

Но Иогансен долго боролся и не шел на призыв своего товарища Сталовича, все идеалы которого сводились к ясной формуле: «убить и ограбить».

И эту борьбу тоже кладу я на чашу весов Иогансена.

Однако, скажут мне, в голове его уже бродили преступные мысли, вместе со Сталовичем строил он темные планы. От мыслей до исполнения их, возражу я, целая бездна. Свободно гуляют в голове злые замыслы, и мы даже не накидываем на них узды нашей воли, но когда они начинают пробивать дорогу в жизнь, тогда мы начинаем бороться с ними. Мы можем и должны тогда бороться. Не тот убийца, у кого в голове была мысль убить, а тот, кто нанес реальный удар ближнему. Одно намерение — ничто. Если ад, говорят, вымощен благими намерениями, то и рай, скажу я, может быть засеян скверными помыслами, не давшими всходов.

Итак, что бы ни мыслил Иогансен, он ничего преступного до конца 1900 г. не совершил.

Но вот в начале декабря этого года он знакомится с Виссом, и замкнутая жизнь его сразу развертывается в отчаянное нападение на общество. Одна за другой следуют кражи и затем совершается убийство.

Кто же вел, кто руководил? Висс говорит — Иогансен. Факты доказывают иное. Не Иогансен едет за Виссом, когда надо совершить кражу, а Висс каждый раз заезжает за Иогансеном и увлекает его за собой. Не Иогансен подает мысль купить топор, а Висс. Когда Марко, содрогнувшись перед планом убийства, желает разрушить его, не Иогансена он тогда убеждает и умоляет, а Висса. Висс все время действует: он убивает, он взламывает хранилища, он грабит, он делит награбленное.

Вычеркните из дела Иогансена — оно ни в чем не изменится. Попробуйте вычеркнуть Висса — что останется?

Висс всюду единица — и в семье, и в школе, и в заключении, и в больнице, и здесь, на суде. Иогансен в сравнении с ним всюду нуль. Он слуга Висса, он оруженосец его в военное время, казначей — в мирное. По приказу Висса хранит он краденый билет государственной ренты, так же как и ничего не стоящие ломбардные квитанции на заложенные краденые вещи. Только под руководством Висса может действовать Иогансен, и когда он вздумает совершить что-нибудь сам, выходит одна нелепость.

Вспомните, как 28 декабря, в то время, когда обдумывался план убийства Щолковой, Иогансен по собственной инициативе украл у нее грошовую муфту. В какое негодование приходит тогда Висс!.. Немедленно отнимает он у Иогансена эту муфту и возвращает ее Щолковой. Глупая выходка Иогансена чуть не заперла для них двери Щолковой и не расстроила весь план убийства.

В постоянных переездах, превратностях судьбы и столкновениях с людьми закалился характер и приобрел гибкость ум Висса. В нем выработались и сильная, непреклонная воля, и та сообразительность, с которой он всякий обращенный к нему упрек ловко перебрасывает на другого, и та двуличность, с которой он, преклоняясь перед истиной, когда последняя стоит как незыблемый колосс, гнет и крутит ее для своей пользы, когда она слабо и нежно вьется у подножия этого колосса, как молодое растение.

Иогансен — ничтожество, человек толпы, для которой нужны вожаки, пророки, хотя бы и ложные, чтобы подвинуть ее на добро и на зло. Был у Иогансена один такой лжепророк — Сталович, но тот учил только словом и был свой, а своим пророкам не верят. И вот из-за океана явился другой пророк, стал учить и словом, и делом — и Иогансен уверовал в него, пошел за ним и погиб.

И это тоже кладу я на весы Иогансена.

Виновен ли Иогансен в том, что по предварительному уговору с Виссом убил Щелкову и Гурьянову? Нет, предварительного уговора не было. С такими людьми, как Иогансен, не уговариваются. Им говорят: «Я иду», и они идут сзади. Иогансен не убивал и не грабил — это делал Висс. Но Иогансен присутствовал, видел, что над головой ближнего занесен топор, и не отвел удара, не бросился, не подставил рук своих за ближнего. Как христианин, как человек, он должен был это сделать! Он спокойно смотрел на злодейство, он — попуститель убийства. И пусть не говорит, что спокойствие его было спокойствием человека, у которого все застыло от ужаса, что не своими ногами ходил он, не своим голосом говорил, что долго после убийства метался он по квартире, пытаясь отыскать шляпу, которая была у него на голове, — это может смягчить его вину, но не спасет его…

Уже три года прошло со дня преступления. Это долгий срок для тех, кто живет свободно среди разнообразия и развлечений жизни, но для того, кто, как Иогансен, томился в одиночном заключении, этот срок неизмеримо длиннее. Довольно было времени и для запоздалого раскаяния, и для преждевременного отчаяния, для горячих слез и для холодного смеха, для молитв и для проклятия. Три года предварительного заключения! За этот срок он должен был прийти и к окончательному заключению, что высшее благо есть свободная жизнь среди природы, среди людского общества, но что право это принадлежит лишь тому, кто повинуется и законам природы, и законам общества.

Эти три года я тоже кладу на чашу весов Иогансена, и уже более положить мне нечего.

Я не знаю, дрогнула ли стрелка весов или мертвенно неподвижно стоит она. Если так, если суждено моему слову быть словом надгробным, значит, того требует ваша совесть, совесть всего современного интеллигентного общества.

С уважением выслушаю я ваш обвинительный приговор. С замершим сердцем будет слушать Иогансен ваши обвинительные ответы, и будет казаться ему, что это глыбы земли стучат в крышку его гроба. Но вместе с комьями земли летит иногда в свежую могилу и венок, как последний привет жизни. Бросьте же и вы ему этот венок, венок снисхождения падшему, как символ вашей надежды на его моральное воскресение».

Другой защитник, Маргулиес, в своей речи разбил прошлое подсудимого Висса на три периода: до момента его приезда из провинции в Петербург, после его женитьбы и бегства в Америку и после возвращения в Россию без жены.

Вот именно в этот период, когда, вернувшись из-за океана в Петербург, Висс голодным блуждал зимой по его богатым улицам, не имея куска хлеба, он и ступил на скользкий путь преступления и постепенно поддавшись влиянию своих скверных товарищей.

Защитник просил присяжных заседателей быть милостивыми к подсудимому, как павшему вследствие неблагоприятных условий жизни. Свой вердикт, считал он, они должны основывать не на перехваченных письмах Висса из тюрьмы, которые являются только «отрыжкой истосковавшейся человеческой души, скомканной тюрьмою», а на основании психологического развития в нем идеи преступления.

Присяжный поверенный Адамов в убедительной речи энергично отстаивал невиновность третьего подсудимого — Марко. «Положительно не знаешь, можно ли представить себе более зверское преступление, чем преступление Висса и Иогансена, — говорил Адамов. — Страшно становится, когда подумаешь, до какого падения может дойти человек!»

Касаясь обвинения, предъявленного Марко, защитник находил, что, как бы ни был несимпатичен Марко как человек, присяжные заседатели не имеют права обвинить его только на основании одной антипатии. Если бы даже оговор его товарищей и оказался правильным, то и тогда в деянии этого подсудимого нет состава преступления. Не подстрекательство было это с его стороны, а лишь пьяный совет в пьяной компании ресторана, и, скорее всего, на другой же день он совершенно позабыл о нем.

«Ведь ему же не могло быть никакой выгоды убивать старуху и терять, таким образом, получаемые от нее деньги. Наконец, если бы он и был действительно душою преступления, то, без сомнения, воспользовался бы львиной долей из добычи товарищей. А он между тем взял у Висса всего лишь три рубля, да и то взаймы» — таковы были аргументы в защиту подсудимого.

В заключение своей речи Адамов призвал присяжных заседателей тщательно обдумать свое решение, чтобы не совершить судебной ошибки.

Второй защитник Марко, присяжный поверенный Феодосьев, также произнес горячую речь в его защиту, ссылаясь на отсутствие доказательств.

Резюме председательствующего Д. Ф. Гельшерта, по обыкновению, отличалось полным беспристрастием и освещением всех темных сторон рассматриваемого дела.

На разрешение присяжных заседателей было поставлено судом свыше 20 вопросов как об убийстве двух женщин, так и о совершенных в разное время Виссом и Иогансеном кражах.

После часового совещания присяжнь г заседатели оправдали только одного Марко.

Отто Висс и Бруно Иогансен были признаны виновными в убийстве по предварительному сговору мещанки Щолковой и ее прислуги, но заслуживающими снисхождения. Вместе с тем им был вынесен обвинительный вердикт также и по многочисленным кражам.

С побледневшими лицами, видимо сильно взволнованные, обвиненные выслушали решение своей участи.

Окружной суд постановил лишить Отто Висса и Бруно Иогансена всех прав состояния и сослать их в каторжные работы сроком на десять лет каждого.