Пригоршня прозы: Современный американский рассказ

Кейт Браверман Синие пустыни

Все постоянно было холодным и синим. Исчезли всяческие усиления и границы. Дайана Бэрингтон удивлялась тому, насколько сильно она чувствует отсутствие всего этого: пределов и границ, часов и дат и развалин условностей, ведь она, поэт, сама настаивала на том, чтобы не подчиняться им. А теперь существовала лишь ледяная синева, синее балтийское страдание. Ей казалось, будто яростные угловатые волны вздымаются и разбиваются под кожей ее лица.

— Почему бы нам не перевезти твой психоз через границы штата? — спросила Карлотта Мак-Кей.

На равнинах Голливуда стоял ничем не примечательный пересохший синий день. Казалось, воздух состоит из слабого неонового свечения и еще каких-то частиц без названия. Пальмы за окнами стояли в увядшей синей неподвижности веков жестокого безразличия.

Получилось так, что Дайане Бэрингтон нравилась манера ее лучшей подруги говорить о пересечении границ. В ее словах было обвинение и, конечно, ощущение синевы, потому что синим было все. Но при этом в голосе Карлотты был некий характерный оттенок безнравственности. Может быть, синяя вспышка Рембо, провезенная контрабандой.

— Мы можем отвезти твой нервный срыв в отпуск, — говорила Карлотта Мак-Кей, ее лучшая подруга и кровная сестра. Она пристально смотрела на нее. — Устроим передышку твоему нервному срыву. Что ты на это скажешь?

Дайана Бэрингтон сформировала губами миниатюрное синее «ладно», но рот ее остался запечатанным. Речь — это продукт эволюции, для которого еще не пришло время, хотя ее губы и язык находились во взаимодействии и она обладала надежными голосовыми связками. Дайана попыталась еще раз. Она стремилась услышать звук, но ничего не произошло. Где-то далеко синие плавники погружались в полосы зеленовато-голубой воды лагуны сразу после захода солнца, где выдыхаются тропические ветры, пережившие династии орхидей, циклонов и сифилиса. Где-то начинало плавание нечто двусмысленное.

Ладно, подумала Дайана, ладно, давай сделаем так. Она хотела произнести это, но ей недоставало способности выталкивать из себя синие звуки. Они были подобны камням на берегу, которые постоянно обтачивают волны и синее движение. В конце концов существуют лишь синие повторения, осознала Дайана. Возможно ли, чтобы из этих связей образовались иерархии и в вечностях толченого синего стекла в конце концов возникли представления о верхе и низе, востоке и западе? Неизбежно ли, чтобы нравственность изобретала сама себя, слыша шепот хорошего и дурного прямо за синим плечом?

— Ты говоришь — да? — спросила Карлотта Мак-Кей. Она расхаживала туда-сюда в красных бразильских туфлях на шпильках. Внезапно остановилась и придвинула свое бледное нарумяненное, как у театральной актрисы, лицо слишком близко к лицу Дайаны. — Моргни один раз, если да.

Это древние коридоры, поняла Дайана, синие извивы, в которых обитает изящество. Здесь мы вращаемся, как планеты, рождаемся и умираем в одиночестве, отделенные от всего своими собственными световыми годами. Здесь совершаем прыжок в чистую синеву, открываем для себя веру, горизонты и изваяния. Именно здесь мы зажигаем свечу и задуваем пламя.

Дайана Бэрингтон моргнула. Действие показалось ошеломляющим и странным, почти квинтэссенцией всех прежних подходов, мнений и решений. Оно было сложным и утонченным, как миграция китов или балет. И все было синим.

— Тебе было холодно вчера. Тебе и сейчас холодно? — настойчиво спрашивала Карлотта.

Карлотта вглядывалась в ее глаза. Дайана Бэрингтон заставила себя моргнуть. В бесцветной дали, в синеве разврата и изнеможения, Карлотта проявлялась необычайно ясно и выглядела до странности большой. Она могла бы быть недавно сдвинувшимся с места айсбергом. Она была почти такой же, как поле одеяла в ее руках. Она наклонилась и обернула одеялом плечи Дайаны.

— В Неваде тебе будет тепло, — сказала ей Карлотта. — Будет не меньше ста десяти градусов.

Сто десять, стремилась повторить Дайана. Сто десять — строгое утверждение, но утверждение чего? В конечном счете существуют лишь оттенки синего, разбивающиеся у твоих ног, похожие на десять тысяч пальцев протянутой в мольбе руки только что появившегося синего божества. В конечном счете существуют лишь остановленные сумерки и натиск нежных сверкающих синих превратностей, священных часов и способов, которыми люди чистят зубы.

— Ты не можешь просто сидеть в кухне на полу и дрожать, — решила Карлотта. — Не шесть же недель. Меркурий, штат Невада, вылечит тебя.

— Ладно. — Дайана сумела вытолкнуть символы из пустоты своего рта. — Хорошо. — Она обрела способность говорить, развила метод, установила порядок вещей, их параметры, изобрела звуки и язык.

Опустошенная, Дайана откинулась и прислонилась к прохладной кафельной стене своей кухни. Она бы заснула, если бы Карлотта не расхаживала рядом, яркие туфли на шпильках едва не задевали ее, сидящую на полу, закутанную в одеяло.

— Тебе придется добраться до правительственного здания. Тебе надо принять душ, вымыть голову, найти спальный мешок, упаковать продукты. Тебе понадобятся фонарь и фляжка. Придется совершить усилие. Придется сделать эти элементарные вещи, иначе я сочту, что ты слишком больна для этой затеи, — говорила Карлотта.

Карлотта разглядывала золотой циферблат своих наручных часов. Часы из Франции. Дайане удалось это вспомнить. Ремешок был сделан из кожи какого-то исчезающего вида птиц или ящериц. Возможно ли, чтобы циферблат часов ее лучшей подруги был каким-то образом связан со шкалой температуры? Имело ли это что-нибудь общее со ста десятью синими утверждениями? Были ли время и климат также одним целым?

— Тебе придется совершить усилие, — втолковывала ей Карлотта, расхаживая на своих неправдоподобно красных и острых каблуках. — Я все для тебя устрою. Быстро собирай вещи, иначе я позвоню в «скорую».

Позвони им, подумала Дайана Бэрингтон. Я слишком больна для этого.

— Поднимайся, иначе я звоню, — сказала Карлотта Мак-Кей.

Дайана встала. Карлотта Мак-Кей что-то делала. Она записывала элементы требуемой процедуры. Каждому пункту был присвоен свой синий номер. Ей полагалось принять душ, накрасить губы, сложить разные предметы в холщовую дорожную сумку и вести машину по бульвару Сансет к Вествуду. Ей следовало поставить машину позади правительственного здания. Карлотта найдет ее и поможет. Карлотта будет сидеть рядом и читать вслух стихи. Дайане следует совершить это усилие, иначе Карлотта позвонит в «скорую помощь».

— Ты сделаешь это? — спросила Карлотта, и голос ее был нежен. Карлотта всматривалась в синюю решетку ее глаз, ища намека на связь. — Ты сделаешь это для меня?

Круг синевы, думала Дайана, вот так вода и перебрасывает время через жидкие вечности. Вот так море останавливается, как зачарованное. Таков Кауэй, где в Тихом океане медленно смешиваются цвет электрик и синева дистиллированной прозрачности. К этому возвращаешься, как к опиуму. Время не движется. Все прощено.

— Мне надоело тебя терпеть, — сообщила Карлотта Мак-Кей.

Есть только извивы синего соблазна, думала Дайана. Штормы, собирающиеся в мире морских черепах. Непрерывность синих приближений составляет уловку. Вот так мы наугад даем определения святилищам. Вот так обнажается воздух, когда надеваешь ритуальный убор из перьев. Так плывут облака с отравленными краями, подобные зеркалам или языкам пламени, плывут непрерывно. После горячечных построений ты можешь хоть что-то произнести.

Лицо Карлотты было скоплением неторопливых синих соразмерностей. Прошло много времени, прежде чем Дайана сумела моргнуть. Они мчались сквозь темную синеву, сквозь рельеф ночи. Луна за окном была абсолютно полной, удивленно белой. Дайана Бэрингтон начала дрожать. Они пересекали пустыню, как Моисей и Будда. Они были просителями без свечей. И ей уже никогда не будет тепло.

— Ты помнишь, куда мы едем? Или зачем? — спросила ее Карлотта.

Синяя вспышка Рембо. Приграничные края, тихие и опустошенные. Сезон разочарований. Пришел карнавал, разбил свою изорванную палатку, женщина идет по веревке над опилками. Воздух был необычайно синим, как будто молитвы поднялись из пустынных гаваней, где ослепли идолы. Благочестивые голоса смешивались с парализованным синим воздухом, испытывая его сияющими пригоршнями маленьких языков пламени.

— Ты помнишь демонстрацию? — Карлотта искала взглядом ее лицо. Она казалась раздраженной.

Дайана покачала головой — нет. Перед тем как они сели в автобус, появился какой-то человек. Он что-то делал, но его присутствие не имело значения. Если бы он читал стихи, или пел псалом, или жонглировал фруктами, или составлял список звезд и планет, святых или лекарственных растений, она бы запомнила его. Но человек был меньше, чем запятая в океане, текучее вычитание в бесконечном синем тексте.

— Это мирная демонстрация, — говорила Карлотта. Приблизила свое лицо к лицу Дайаны. — Гражданское неповиновение. Мы едем в Меркурий, штат Невада. Едем, чтобы закрыть ядерный объект. Нас могут арестовать. Мы намерены сделать заявление. Ты можешь это вспомнить?

Дайана покачала головой — нет.

— Знаешь, похоже, ты живешь в своей собственной ядерной зиме, дрожишь и горишь одновременно, — задумчиво произнесла Карлотта. — Лицо у тебя мертвенно-бледное. Зрачки расширены. У тебя галлюцинации? Все по-прежнему синее?

Ты все поняла правильно, хотела сказать Дайана, но не сумела. Потом, как будто перейдя границу в своем необъяснимом фиолетовом внутреннем мире, Дайана Бэрингтон осознала, что опять может говорить. Это была короткая синяя оттепель, и она училась жить между ними.

— Как ты думаешь, Сартр был прав? — спросила Дайана.

— Что ад — это другие люди? — сказала Карлотта. — Определенно.

— А Шелли? Шелли был прав? — Дайана Бэрингтон хотела знать это.

— Что пророчество — это свойство поэзии, а не наоборот? — Карлотта пристально смотрела ей в глаза.

— Да. Именно.

У Дайаны перехватило дыхание. Так много необыкновенной синевы. Она казалась древней, необработанной и в то же время изысканной. Это была синева бусинок и керамики: синева, рожденная в печи. Синева, которой завершается обряд крови и интимности. Это была та синева, которая стояла в комнатах, где благоговейно произносились имена богов. Даже глаза Карлотты казались влажными и синими.

— Да. Шелли был прав, — сказала Карлотта.

— Ты думаешь, Паунд был прав? — Дайана вытолкнула синий язык пламени в огонь многоярусной синей ночи.

— Что ты ничем не обязан своей аудитории? — спросила Карлотта. — Да. Абсолютно. Иначе не может никто, кроме сводников. Это экзамен?

— Да, — ответила Дайана.

Дайана вслушалась в звук собственного «да». Он был стремительным и свежим, почти дерзким. Он мог бы быть знаком осенних очертаний и построений в краях опавших листьев. Ей пришло в голову, что дно пустыни чисто, как некое зеркало. И это могло быть отчетливым и зримым образом Вселенной. А еще можно стоять на темных камнях и смотреть прямо себе в душу.

— Ты опять строишь фразы, — отметила Карлотта. — Что с твоим разумом: твои первые слова — экзамен. — В голосе Карлотты было что-то неприятное.

Дайана сказала:

— Да.

— Это экзамен в пустыне или общий экзамен на выживание? — Карлотта, казалось, забавляется.

— Да, — ответила Дайана.

Это была пронзительная синева, подобная шлепкам волн восстановленного синего канала, неумолимого океана языка, и опыта, и разочарования. Место, где ты родилась и тонешь в синих разногласиях, думала Дайана, где нет никаких направлений, никаких гаваней, никого, кто звонил бы в колокола. Колокольни еще не изобрели. Люди в этом краю проводят целые дни во сне. Потом они будут пить местный самогон, сделанный из перебродивших фруктов, и петь ничего не значащие песни. Через девять месяцев родятся дети скудного урожая, синие и тихие.

— У тебя невероятное лицо, — разоблачила ее Карлотта. — Ты опять на грани того, чтобы начать лингвистические построения. Можно увидеть, как это подступает. Рэй Чарльз мог видеть, как это подступает.

— Да, — выдавила из себя Дайана; ей было очень холодно.

— У тебя бывают моменты просветлений. Потом они проходят, и ты опять застываешь. Это захватывающе. А еще объявился твой тик под правым глазом. Задета половина лица. Ты это знала? И ты опять дрожишь, — сказала ей Карлотта.

— Да.

— Как ты думаешь, ты скоро начнешь нести чушь? — спросила Карлотта. — Я не хочу, чтобы ты позорила меня перед людьми, вместе с которыми меня могут посадить в тюрьму.

Карлотта, казалось, ждет, что Дайана извлечет из себя какой-нибудь ответ, может быть, какую-то полезную синюю формацию, вроде вида скороспелых амеб. Дайана попыталась моргнуть и обнаружила, что не может.

Дайана Бэрингтон хотела рассказать Карлотте о свойствах синевы. Она размышляла о синих гнусностях, пропитывающих ее отношения с дикими птицами и текучими наречиями, льющимися из синих ртов, и небесами с невидимыми облаками, и вулканами и звездами, и сложными обрядами нежности в синем дожде. Это мой сороковой год, и я пришла узнать расстояние и синеву. По крайней мере, я знаю это, подумала Дайана. Любая другая география ошибочна.

Спустя некоторое время, отмеченное синими метками по краям и синими решетками, на которых менялись оттенки, Дайана Бэрингтон осознала, что Карлотта Мак-Кей больше не вглядывается в нее. И правда, теперь Карлотта смотрела в окно автобуса на безупречную почти черноту пустыни и луну, которая была еще более полной и более обиженной — отбеленной и отброшенной соучастницей.

Дайана обдумывала соучастие белой луны в полях ночного неба, когда ощутила тревогу, исходящую от Карлотты. Она раскачивалась на своем сиденье и щелкала пальцами. В этом было что-то ужасное. Карлотта заставляла священный молитвенный воздух ночи в пустыне делаться нервозным и жалким. Карлотта наладила свой плейер, воткнула звучащие затычки поглубже в уши и повернула регулятор громкости. «Я просто выросла, запуталась в синеве», — пела Карлотта Мак-Кей напористо и немелодично.

Даже безумие имеет форму, осознала Дайана. Даже когда личность объявляется в тундре, в суровой и неизмеримо далекой арктической пустоте внутреннего мира. Даже там, где границы уничтожили сами себя, и приращения — просто знак вечностей, вырезанных из синего стекла, даже тогда построения бывают пригодными и непригодными. Сначала травма, за ней безвкусица, решила Дайана. Необходимо провести границу.

Дайана ощутила отчаяние и беззащитность в своей ровной аллее одиночества. Она смотрела на Карлотту и ощущала расстояние между ними. Где-то далеко растянулся горизонт, блуждающий в утонченной пагубности. Вероятности были на виду, подобно миллиону синих огоньков в руках всех твоих воображаемых сирот.

Дайана Бэрингтон наклонилась к своей лучшей подруге. Похлопала Карлотту по плечу. Когда Карлотта обернулась, Дайана протянула руку и грациозно, одним движением вынула затычки из ушей своей лучшей подруги. Затем ее пальцы отцепили плейер от воротника Карлотты. А потом Дайана позволила машинке выскользнуть из пальцев через открытое окно на дно пустыни, где она подскочила, как твердый синий болезненный цветок.

— Похоже, это домузыкальная эпоха, — сказала Карлотта.

Она вроде бы не рассердилась. После паузы, во время которой земные массы создали сами себя и ветры придали им форму, Карлотта начала рыться в холщовой дорожной сумке. Извлекла оттуда булочки, яблоки, плитку шоколада и сыр. Насильно вложила разную снедь в руки Дайаны.

— Ешь, — велела Карлотта.

Дайана начала есть. Это всегда так и происходило: еда при полной луне, когда планета вращается, голодная и веселая. Есть необходимо. Скоро они заиграют на барабанах и будут играть, покуда пальцы не начнут кровоточить. Дно пустыни было рядом синих начатков, примитивных суждений, потом они разовьются и превратятся в решения о границах, о предопределении и свободе воли. Возникнет хореография синих резонансов, и, может быть, ничего больше. Или синее эхо, конечно затухающее, и мягкое впечатление, оставленное единственным синим ртом.

— Хочешь, почитаю тебе Паса? — спросила Карлотта, доставая книгу из холщовой сумки. — По-испански?

Дайана моргнула. Прочти то место, где он садится писать в поддень, о размере времени, подумала она. Где на улице развалины дня.

— Ты помнишь, куда мы едем? Или зачем? — спросила Карлотта.

Пустыня была прохладной темно-синей изысканностью, воспоминанием о черепице, и бусинках, и мозаике, продолжающейся синевой барабанного боя в песках полнолуния.

Дайана покачала головой — нет.

— Закрыть атомный завод. Сделать заявление. Постарайся вспомнить, — сказала Карлотта с чувством и начала читать.

Слова Паса были синими в почти черноте пустыни. И тысячелетие подступало. Оно было почти здесь. Сейчас. Дайана наклонила лицо к луне, которая была мучением света в безграничных полях звезд. Вот где рождался ветер. Вот где обретали форму пути. Вот где хранятся паруса.

Дайана открыла рот, чтобы говорить, но звуки не нашли пути наружу. Она хотела объяснить Карлотте, что это был просто вопрос синевы элементов и неопределенности их путей, их странной и внезапной решимости. А может быть, синие атомы и их сочетания. Как насчет кобальтовой синевы лечения рака груди Карлотты Мак-Кей? Не было ли это подсознательным интуитивным катализатором, причиной, по которой они приехали сюда? Какая синева позвала их и почему ответила? Дайана Бэрингтон знала. Это была зараженная синева кислотного дождя, и ядерной зимы, и лечения от рака, и всех вещей на свете, истерзанных изнутри, ставших синими, сквозящими и заразными.

Дайана Бэрингтон размышляла о перемещениях поврежденной синевы, когда автобус остановился на севере от Лас-Вегаса. Из окна была видна полоса Лас-Вегаса на расстоянии, которое нельзя было ни измерить, ни осмыслить. Воздух казался чуждым и враждебным. Автобус остановился на стоянке казино. Синяя пауза, подобная запятой в океане. Предполагалось ли, что она что-то означает?

— Вставай, — сказала Карлотта. — Бери свои сумки и выходи из автобуса.

Дайана встала. Подняла свои сумки. На Карлотте были плотно обтягивающие «бермуды» и кричаще разукрашенные ковбойские башмаки. Похоже было, что ее башмаки утыканы хрустальными пулями. Выражение лица — возбужденное и изумленное, как будто она поцеловала того, кого нельзя целовать, и ее застигли. Дайана осознала, что вокруг много людей, десятки, может быть, больше. Все они ехали с ними в автобусе.

Некто с блокнотом в руке и свистком на шее что-то говорил. Если бы это было значительно, если бы это была строфа из Неруды, если бы это были подробности, которые точно и полно записал неизвестный на страницах своего дневника, Дайана Бэрингтон поняла бы это и запомнила.

Карлотта куда-то двинулась, и Дайана последовала за ней. Вокруг были и другие люди в «бермудах» и с плейерами, с холщовыми дорожными сумками, спальными мешками и гитарами. Больше ни у кого не было хрустальных пуль на башмаках. Они пересекли пустынную улицу пепельного цвета. Вошли гуськом в обширное, запущенное сооружение; оно казалось брошенным. Тишина вокруг казалась плотной.

— Это церковь, — сообщила ей Карлотта. — Мы здесь ночуем.

У Дайаны перехватило дыхание. Конечно, после борьбы в пустыне, после очищения жарой всегда находится приют, благословенное место, где мы принимаем помазание.

Дайана моргнула. Вошла вслед за Карлоттой в огромную прохладную комнату. Сотни маленьких холмиков усеивали пол. Она споткнулась об один, потеряла равновесие и упала на другой. Холмики оказались странно податливыми, мягкими, и — как она внезапно поняла — возможно, умели говорить.

— О Боже, ты наступаешь на людей, — прошептала Карлотта. Ее голос был резкой обвиняющей синевой.

Дайана моргнула.

— Ты что, не видишь? Это люди, они спят. Люди из других автобусов, из других городов. О Боже, я не могу больше, — призналась Карлотта.

Она остановилась у алтаря. Расстелила свой спальный мешок. Принялась раскатывать спальный мешок Дайаны.

— Просто ложись и спи. — Карлотта взглянула на часы. — Автобус отправится дальше через три часа.

Дайана забралась в спальный мешок. Карлотта пристально смотрела на нее.

— Сначала сними туфли, — сказала Карлотта. В ее голосе звучало омерзение.

Дайана моргнула Сняла туфли. Забралась обратно в спальный мешок. Святилище было холодным и безличным. Одну его стену построили из синего витражного стекла. Все очертания были угловатыми и четкими. Это была квинтэссенция давних дней, проведенных за выбором имен для дочерей, которым вместо имен давали названия свойств и драгоценных камней: Прощение и Нежность, Яшма и Жемчужина. Это была синева пророков и еретиков, синева места, где смущение, и молчание, и слухи, и соседи понятны тебе, как молекулярная структура.

Дайана закрыла глаза. Представила себе, как выглядит океан в часе к востоку от Оаху, если Борнео и Фиджи — двоюродные сестры. Она знала, что может поехать туда, к синим династиям, рожденным плотью Тихого океана, подобно детям. Этот риф, эта материнская порода, это бирюзовое объяснение, которое дают морские черепахи. Или еще более синее. Самый синий из всех приютов.

Вот так мы и живем, подумала Дайана, между этими вертикальными синими интуициями, где Иисус и Будда идут по аллеям из синего стекла и горящих цветов. А имена и различия давно отброшены, как несущественные. Во всей Вселенной есть только несколько выбранных наугад звуков, и их произносят шепотом, святой, святой, святой, святой, синий, синий, синий.

Утром в автобусе солнце почти невыносимо. В небе висит напряженность, на которую Дайана пытается не обращать внимания. Это не синее, и потому не важно. Она говорит:

— Мы сможем спать там снова?

— Нет, — немедля отвечает Карлотта. — Мы вернемся в Лос-Анджелес после демонстрации. Если нас не посадят. Боюсь, святой Яков из «Жареного кактуса» и всякое такое бывает лишь однажды, как рождение и смерть. Попробуй распорядиться этим как можно лучше.

Они устремляются на восток, дальше в пустыню. Земля становится все более горячей, разреженной, беспокойной и пугающей. Здесь камни видят свои синие сны, но не верят им, думает Дайана. Может быть, они — жестокие драмы, знающие о смертельных отравлениях, фиолетовый нарыв печали, исступление скорби по всем утраченным приметам. Такие сны не расскажешь за завтраком.

— Мы собираемся сделать заявление, — говорит Карлотта, может быть, самой себе. — Ты помнишь?

Дайана говорит:

— Да.

Она думает: вот как мы разрушаем шестнадцать преград. Мы делаем это собственными пальцами. Мы ступаем на горящий песок. Жертвуем для этого своей плотью. Идем по горящему синему песку, гад вечным и нескончаемым барабанным боем. Мы открываем и закрываем тысячелетие наших медлительных уст. Говорим то и се, хорошее и плохое, правильное и неправильное, да и нет, пробираясь под облаками и аллеями астр, вьющимися среди хрупких и робких синих жилищ.

— Хочу кое-что у тебя спросить, — говорит Карлотта. Она протягивает руку и снимает с Дайаны летные защитные очки. Потом снимает свои. Ее глаза совсем рядом. — У меня несколько вопросов. Прежде чем ты соберешься в целое или распадешься; это ведь жеребьевка, ты можешь и то, и другое. Ты знаешь это?

— Да.

— У меня несколько вопросов, — начинает Карлотта.

— Полдень — всегда размерность времени. Это вопрос синевы и ее модальностей. Пророчество — вид поэзии. Ад — это другие люди. Ты ничем не обязан своей аудитории. Ты всегда сторож брату своему. Иисус спасает. Будда спасает. Моисей спасает. — Дайана ощущает свой голос. Он ровен.

— Я хочу знать, на что это похоже, — говорит Карлотта.

— Это ни на что не похоже. Офелия не играет здесь. Ты не можешь петь у реки. Здесь нет рек и песен. Это не избыток, это отсутствие. Тебе не нужны твои французские солнечные очки и тропический гардероб. — Сейчас Дайана пристально смотрит на Карлотту. — Ты не будешь делать фотографии или посылать открытки. Нет ни пляжей, ни почт.

— Собираешься вернулся? — Теперь голос Карлотты мягок.

— Не знаю, — признает Дайана.

— Существует ли благосклонность и искупление? — неожиданно спрашивает Карлотта.

Дайана смеется:

— Всегда.

— Как насчет моего рака? — Карлотта смотрит ей прямо в глаза.

Безумие. Откровение. Архетипические синие тропы через ничто. Протяженность знания. Убежище после борьбы. Эволюция тождественности, задыхающейся в синеве. Дайана смотрела на Карлотту. Между ними — миллиарды синих изменчивостей.

— Они всего добились. Никакого возрождения. Ты чиста, — отвечает Дайана.

Автобус останавливается. Снаружи, на минималистском дне пустыни, где даже камни кажутся странными и обреченными, беспорядочно толпятся тысячи женщин, детей, мужчин. У них бумажные плакаты и длинные бумажные и матерчатые знамена. За ними, у длинной ограды, стоят плечом к плечу сотни полицейских в форме. Дайана Бэрингтон знает, что они делают. Они охраняют ядерный объект в Меркурии, штат Невада.

После навязчивых идей, ухода в ничто, теней от канделябров в аллеях бугенвилий и утонувших галеонов, после жестокостей синего, мы изобрели эти ряды колючей проволоки, и мы можем пройти сквозь них. Мы делаем это в пустыне, где ходил Будда. Выходим из автобусов и попадаем в руки вооруженных полицейских. Делаем это, потому что мы появляемся на свет и заболеваем при мысли о фиолетовом ужасе ядерной зимы, ее холодах, ее окончательности. Для того мы и родились, думает Дайана.

Теперь они стоят в пустыне. Абстракций больше нет. Песок под ее ногами горяч. Теперь она способна чувствовать свое тело, и, наверное, это существенно. Она может чувствовать песок. Солнце. Солнце жалит ее спину, ее лицо. И она не дрожит.

— Если тебя арестуют и ты не сможешь говорить, я скажу, что ты театральная художница. Я скажу, что ты приняла обет молчания. Что не будешь говорить, пока на земле не будет мира, — говорит ей Карлотта.

Дайана моргает. Она думает, что хорошо было бы молчать до тех пор, пока не разрешатся синие проблемы вместе с их бледными фиолетовыми ранами и днями разочарований. Хранить молчание в ночи напряженного синего присутствия.

— Я боюсь, — говорит Карлотта.

Они идут к ограде. Линия полицейских все длиннее, все ближе. Видно, как солнце отражается в металле оружия. Полицейские одеты в зелено-коричневый камуфляж. Они кажутся принадлежностью пустыни, отлично к ней приспособленной. Можно увидеть свое отражение в черных пустотах их солнечных очков.

— Не бойся, — говорит Дайана. — Я сумею тебя защитить.

— Ты? Ты поэт. В твоем послужном списке это будет выглядеть ужасающе. — Карлотта ухмыляется. — Если меня арестуют, я могу лишиться лицензии. Я же адвокат. Как насчет меня? — Глаза Карлотты широко открыты, взгляд кажется тяжелым и диким.

Все нормально, думает Дайана. Восставало синее стекло, смеялся воздух, изобретая рот, молекулы подавлены, и теперь вы говорите «да» или «нет». Это единственное синее упоение, это соблазн, который мы помним наверняка. Вот почему путешествие начинается и заканчивается среди акров арестованных синих напряженностей. Вот почему мы населяем комнаты и ландшафты, вот почему творим осенние огни в гаванях и другие светло-зеленые предметы, даже двусмысленные слова и нашептанные наречия. Существует только это, думает Дайана Бэрингтон, пока они приближаются к границам ядерного объекта в Меркурии, штат Невада. Существует только эта топография души с ее каналами, похожими на реки одиночества, реки безымянного мира, ждущего любви, определенности, освобождения, последнего синего дождя, смывающего границы.

Дайана берет свою лучшую подругу за руку. Она начинает помнить. Теперь они идут через песок. Она открывает рот и кричит:

— Хватит ядерной заразы!

— Ты уверена? — Карлотта смотрит на нее.

Лицо Карлотты чрезвычайно бледно. Протянув руку, можно коснуться полицейских.

— Да, — отвечает Дайана. Затем громко: — Хватит ядерной заразы.

Сейчас солнце прямо у нее над головой. Это преднамеренное построение. Солнце есть присутствие, может быть, еще один факт в синеве, еще одна реальность. Но об этом она подумает потом. Есть «сейчас» и есть «потом». Есть ее рука и рука подруги. Яркий свет, солнце, металл. Есть этот марш через деревянные ограждения, через колючую проволоку, которая когда-то была оградой. Есть рука Карлотты, и как много рядом людей держатся за руки, идут со знаменами и плакатами. В синий пролом, где производят зараженные молекулы и атомы, и они говорят «нет». Есть синие сущности, и есть другие сущности, и то, что теперь наконец-то она больше не мерзнет.