Пригоршня прозы: Современный американский рассказ

Терри Биссон Медведи, узнавшие огонь

Я вез своего брата-проповедника и племянника — сына проповедника — по Шестьдесят Пятому шоссе, и аккурат к северу от Боулинг-Грин шина и лопнула. Дело было в воскресенье вечером, мы ездили навещать мамашу. Машина была моя. Когда шина лопнула, братец понимающе застонал, потому что в семье я один такой старомодный (так они говорят), что сам чиню шины, и брат постоянно талдычит, чтоб я завел бескамерные и перестал покупать старые шины.

Зато если ты сам умеешь латать и монтировать шины, ты можешь их добывать, считай, задаром.

Лопнула левая задняя шина, так что я съехал на разделительную полосу, на траву. По тому, как мой «кадиллак» наклонился, когда встал, было видать, что шине совсем конец.

— Да, — сказал Уоллес, — думаю, нет смысла спрашивать, есть ли у тебя в багажнике клей «Флэт-фикс».

— Подержи-ка фонарик, сынок, — сказал я Уоллесу-младшему.

Он достаточно большой, чтобы помочь, и не такой большой (пока еще), чтобы думать, будто он сам все умеет. Если бы я женился и завел детей, такого сорта парнишка был бы по мне.

У моего старого «кадиллака» большой багажник, его можно набить, как сарай. Это «кадди» 1956 года. Уоллес был в воскресной рубашке и помощь свою предлагать не стал, и я тащил из багажника журналы, рыболовные снасти, деревянную коробку с инструментами, старую одежду, автомобильные причиндалы в плетеном мешке, садовый опрыскиватель — искал домкрат. Запаска была вроде мягковата.

Фонарик погас.

— Потряси его, сынок, — сказал я.

Фонарик зажегся. Ручной домкрат у меня давно пропал, но я вожу с собой маленький гидравлический на четверть тонны. В конце концов он нашелся под связкой мамашиных журналов «Южная жизнь» за 1978–1986. Давно собирался отвезти их на свалку. Если бы Уоллес не торчал рядом, я бы разрешил Уоллесу-младшему поддомкратить ось, но тут встал на колени и сделал это сам. Не будет ничего плохого, если мальчишка научится менять шины. Даже если вы не собираетесь их клеить и монтировать, вам придется сменить пару-другую шин в этой жизни. Свет погас опять прежде, чем колесо оторвалось от земли. Я удивился, увидев, что уже совсем стемнело. Был конец октября, начинались холода.

— Тряхни-ка его опять, сынок, — сказал я.

Свет зажегся, но тусклый. Мигающий.

— При бескамерных у тебя не будет проколов, — изрек Уоллес таким голосом, каким он говорит, обращаясь сразу к нескольким людям; на этот раз — ко мне и к Уоллесу-младшему. — А даже когда они бывают, достаточно попрыскать этой штукой, именуемой «Флэт-фикс», и езжай дальше. Три доллара девяносто пять центов за упаковку.

— Дядя Бобби сам могет чинить шины, — заявил Уоллес-младший, из чувства лояльности, надо полагать.

— Может, — сказал я из-под машины.

Если оставить это дело на Уоллеса, мальчик будет разговаривать как те, кого мамаша называет «мужланами из предгорий». Но ездить будет на бескамерных шинах.

— Встряхни-ка его еще, — сказал я, потому что свет опять почти потух.

Я открутил гайки, складывая их в колесный колпак, и снял колесо. Шина лопнула по всему боку. Да, ее уже не починишь. Не то чтобы меня это заботило. Дома за сараем лежит штабель этих шин, высотой с человека.

Свет опять погас, а затем разгорелся лучше, чем прежде, и светил, пока я насаживал запаску. Гораздо лучше разгорелся. Просто-таки море тусклого, мерцающего оранжевого цвета. Тут я повернулся, чтобы взять гайки, и открыл рот, потому что фонарь, который держал мальчишка, вовсе и не горел. Светили нам два медведя, они стояли с факелами у края деревьев. Большие, фунтов по триста, и футов по пять в высоту. Уоллес-младший и его отец уже увидели их и стояли совсем тихо. Медведей лучше не тревожить.

Я выудил гайки из колпака и навинтил на место. Обычно-то я их малость смазываю, но тут махнул на это рукой. Сунулся под машину, опустил и вытащил домкрат. Вздохнул с облегчением, увидев, что запаска достаточно тугая и можно сразу ехать. Положил домкрат, ключ и спустившее колесо в багажник. Сунул туда же колпак, вместо того чтобы ставить его на место. За это время медведи не шевельнулись. Они просто стояли и высоко держали свои факелы, то ли из любопытства, то ли из добропомощности, кто тут разберет? Похоже, за ними, среди деревьев, были и другие медведи.

Мы разом открыли три дверцы, убрались в машину и рванули прочь. Первым заговорил Уоллес.

— Похоже, медведи узнали огонь, — сказал он.

Когда мы отвезли мамашу в Дом, а было это почти четыре года (сорок семь месяцев) назад, она сказала Уоллесу и мне, что готова к смерти. «Не тревожьтесь обо мне, мальчики, — прошептала она, притянув нас к себе, чтобы сестра не могла расслышать. — Я проехала миллион миль и готова перебраться на другой берег. Я не протяну долго». Тридцать девять лет она водила школьный автобус по окрестным деревням. После, когда Уоллес ушел, мамаша рассказала мне свой сон. Орава докторов сидела вокруг нее и спорила о ее болезни. Один сказал: «Ребята, мы сделали для нее все, что могли, давайте ее отпустим». И они подняли руки и заулыбались. Однако той осенью она не умерла и вроде была обескуражена, но с приходом весны забыла об этом, как часто бывает со стариками.

Я вожу Уоллеса с пареньком к мамаше по воскресеньям; вдобавок по вторникам и четвергам езжу один. Обычно застаю ее сидящей перед телевизором — даже если она туда и не смотрит. Сестры всегда держат телевизор включенным. Они говорят, старикам нравится, когда крутят кино. Это их успокаивает.

— Я тут слышала, медведи узнали огонь, это вранье? — спросила мамаша во вторник.

— Это правда, — ответил я, расчесывая ее длинные белые волосы черепаховым гребнем, который Уоллес прикупил для нее во Флориде.

В понедельник про медведей напечатали в Луисвилльском «Курьер джорнэл», а во вторник передали в ночных новостях, то ли по Эн-би-си, то ли по Си-би-эс. Люди видели медведей по всему штату, и в Вирджинии тоже. Медведи перестали впадать в спячку и явно задумали провести зиму на разделительных полосах федеральных дорог. В горах Вирджинии всегда водились медведи — но только не здесь, не в Западном Кентукки, здесь их не было почти сотню лет. Последнего убили, когда мамаша была еще девочкой. «Курьер джорнэл» предполагал, что медведи пришли вдоль Шестьдесят Пятой из канадских и мичиганских лесов, но один старик из графства Аллен (его показывали по национальному телевидению) сказал, что в холмах всегда жили несколько медведей и что теперь, когда у них есть огонь, пошли вместе с остальными.

— Они больше не впадают в спячку, — сказал я. — Разжигают огонь и поддерживают его всю зиму.

— С ума сойти, — сказала мама. — Интересно, до чего они еще додумаются.

Пришла сестра и забрала у нее табак — это значило, что пора спать.

В октябре Уоллес-младший всегда живет у меня, потому что его родители уезжают в лагерь. Понимаю, как странно это звучит, но так оно и есть. Мой брат — священник (реформированный Дом Праведного Пути), но две трети своего дохода он извлекает из торговли недвижимостью. Они с Элизабет ездят в лагерь, который называется «Убежище Христианского Успеха»; это в Южной Каролине, люди со всех концов страны учатся там продавать друг другу всякие вещи. Я знаю про все это не потому, что они вдруг надумали мне рассказать, а потому, что видел как-то ночью по телевизору рекламу «Плана Успеха в Реализации Ценностей».

Уоллеса-младшего высадили из школьного автобуса у моего дома в среду, в день, что они уехали. Мальчику не приходится набивать свою сумку, когда он перебирается ко мне. У него есть собственная комната. Я — старший в семье, а потому и застрял в старом семейном гнезде у Смитс-Гроув. Дом понемножку разваливается, но мы с Уоллесом-младшим на это не смотрим. В Боулинг-Грин у него тоже есть своя комната, но так как Уоллес и Элизабет каждые три месяца переезжают в другой дом (согласно Плану), то он держит свое ружье, и комиксы, и всякую всячину, ценную для парня его возраста, в старом доме. Когда-то я делил эту самую комнату с его отцом.

Уоллесу-младшему двенадцать. Вернувшись с работы, я нашел его сидящим на заднем крыльце, с которого видно шоссе. Я занимаюсь страховкой урожаев.

Переодевшись, я показал ему, как вбить кромку шины на место — двумя способами: молотком или весом машины. Чинить шины вручную — все равно, что варить пиво из сорго. Умирающее искусство. Но парень схватил это на лету. Я сказал:

— Завтра покажу, как надевать шину молотком и монтажкой.

— А я хочу поглядеть на медведей, — проговорил он.

Мальчишка смотрел через поле на Шестьдесят Пятую; она обрезала угол нашего поля. По ночам из дома слышно, что иногда шоссе шумит, как водопад.

— Днем костров не разглядеть, — ответил я, — ты погоди до ночи.

Вечером Си-би-эс или Эн-би-си (я все пугаю, кто есть кто) говорило о медведях отдельно; этой историей интересовались по всей стране. Их видели в Кентукки, Западной Вирджинии, Миссури, Иллинойсе (на юге) и, конечно, в Вирджинии. Медведи всегда водились в Вирджинии. Какие-то типы даже рассуждали об охоте на медведей. Один ученый сказал, что они направляются в штаты, где снег есть, но его не слишком много и где на разделительных полосах достаточно древесины для костров. Он туда пробрался с видеокамерой, но на его кадрах были только размытые фигуры, сидящие вокруг костра. Другой ученый сказал, что медведей привлекают ягоды нового кустарника, который растет только на разделительных полосах федеральных дорог. Он утверждал, что эти ягоды — первый новый вид в истории последних лет, что они вывелись из-за смешения семян вдоль дорог. Парень съел перед телекамерой одну ягоду, перекосился и назвал ее «новоягодой». Эколог-климатолог сказал, что теплые зимы (прошлой зимой в Нешвилле снег не выпадал, а в Луисвилле был только один снегопад) изменили цикл медвежьей спячки и теперь медведи могут все помнить от года к году. «Медведи могли овладеть огнем сто-летая назад, — сказал он, — и забыть об этом». Другая теория гласила, что они открыли (или вспомнили) огонь во время пожара в Йеллоустонском парке несколько лет назад.

По телевизору показали других парней, толковавших о медведях, а медведей почта не показали, и нам с Уолле-сом-младшим это надоело. Управившись с ужином, я повел мальчика к ограде позади дома. За полосами дороги и деревьями мерцал свет медвежьего костра. Уоллес-младший хотел вернуться в дом за своим ружьем 22-го калибра и подстрелить медведя, но я объяснил ему, почему это нехорошо.

— Притом — сказал я, — 22-й калибр ничего не сделает с медведем, разве что взбесит. Кроме того, — добавил я, — охотиться на разделительных полосах — это против закона.

Единственная хитрость при ручном монтаже шин — как заправить кромку, когда шина уже на диске. Ставишь колесо стоймя, садишься на него верхом и подскакиваешь вместе с ним, пока шина не расправится. Когда кромка заходит за край, слышится удовлетворенное «поп». Во вторник я не отправил Уоллеса-младшего в школу и показывал ему, как это делается, пока он не усвоил как следует. Потом мы перелезли через изгородь и перешли поле, чтобы взглянуть на медведей.

«С добрым утром, Америка» утверждала, что в северной Вирджинии медведи жгут свои костры весь день. Но здесь, в Западном Кентукки, было пока тепло для позднего октября, и медведи собирались к кострам только ночью. Где они бродили и что делали днем, не знаю. Может быть, смотрели из кустов новоягоды, как мы с Уоллесом-младшим перелезали через казенную ограду дороги и переходили полосы, ведущие на север. У меня был с собой топор, а у мальчика — его ружьишко; не потому, что он хотел убить медведя, а потому, что мальчикам нравится таскать с собой какое-нибудь оружие. Разделительная полоса вся заросла кустарником и ползучей травой, а вверху были клены, дубы и платаны. Мы ушли всего на сотню ярдов от дома, но прежде я никогда не был здесь и не слышал, чтобы тут побывал кто-нибудь еще. Место, похожее на первозданный лес. Мы отыскали тропинку и прошли по ней вдоль медлительного, короткого ручейка, перетекавшего из одной решетки в другую. Увидели следы в серой глине — первый знак, что медведи здесь.

Пахло вроде бы плесенью, но не то чтобы неприятно. На поляне под большим дуплистым буком, где ночью горел костер, осталась куча пепла. Вокруг были неровно выложены поленья, и запах стоял сильный. Я пошевелил пепел, под ним оказалось довольно углей, чтобы разжечь новый костер, так что я снова их засыпал на прежний манер.

Потом нарубил немного дров и сложил у кострища, как полагается хорошему соседу.

Может быть, медведи и тогда наблюдали за нами из-за кустов. Тут не догадаешься. Я попробовал новоягоду и сплюнул. Она была до того сладкая, что сводило рот, — как раз такая штука, что должна, по-моему, нравиться медведю.

Этим вечером после ужина я спросил Уоллеса-младшего — может, он хочет поехать со мной навестить мамашу. И не удивился, когда он сказал «да». Дети куда уважительней к другим, чем думают люди. Мы нашли мамашу сидящей на бетонном крыльце Дома. Она смотрела, как по Шестьдесят Пятой едут машины. Сестра сказала, что весь день она была в возбуждении. Этому я тоже не удивился. Каждую осень, когда падают листья, она начинает беспокоиться или, может, снова начинает надеяться. Я отвел ее в гостиную и причесал ее длинные белые волосы.

— Одни медведи по телевизору, — пожаловалась сестра, переключая каналы.

Когда она ушла, Уоллес-младший взял пультик и мы посмотрели специальный репортаж Си-би-эс или Эн-би-си о каких-то виргинских охотниках, у которых подожгли дома. Репортер расспрашивал охотника и его жену — у них сгорел дом в долине Шенандоа, ценой в сто семнадцать с половиной тысяч долларов. Жена обвиняла медведей. Муж медведей не обвинял, но ходатайствовал о компенсации от штата, потому что имел действующую охотничью лицензию. Тогда член комиссии штата по охоте сказал, что обладание охотничьей лицензией не может запретить (воспрепятствовать — так он, кажется, выразился) предмету охоты нанести ответный удар. Я подумал, что для члена комиссии штата он мыслит удивительно либерально. Конечно, ему так полагалось — отбиваться от оплаты. Сам-то я не охотник.

— Не стоит тебе навещать меня в воскресенье, — сказала мамаша Уоллесу-младшему и подмигнула. — Я наездила миллион миль и одной рукой уже держусь за ворота.

Я приобвык, что она так говорит, особенно осенью, но боялся, что это расстроит мальчика. И в самом деле, когда мы уезжали, он казался взволнованным, и я спросил, в чем дело.

— Как она могла наездить миллион миль? — спросил он.

Мамаша говорила о 48 милях в день в течение 39 лет, и он тут же посчитал на своем калькуляторе, что это будет 336 960 миль.

— Наездила, — сказал я. — На деле было сорок восемь миль утром и сорок восемь днем. И еще поездки на соревнования. И старые люди любят малость прибавить.

Мамаша была первой женщиной — водителем школьного автобуса в штате. Она ездила каждый день, и на ней держалась семья. Папа только обрабатывал землю.

Обычно я сворачиваю с шоссе у Смитс-Гроув, но этой ночью проехал на север до самой Лошадиной пещеры, а потом обратно, чтобы мы с Уоллесом-младшим могли посмотреть на медвежьи костры. Их было не так много, как изображало телевиденье, — по одному на шесть-семь миль, спрятанные за купой деревьев или под скалистым обрывом. Наверное, медведи искали, где есть и вода, и топливо. Уоллес-младший хотел постоять и посмотреть, но по закону стоять на федеральной дороге нельзя, и я боялся, что нас накроет полиция.

В почтовом ящике лежала открытка от Уоллеса. Дела у него и Элизабет обстояли отлично, и они чудесно проводили время. Ни слова об Уоллесе-младшем, но мальчику вроде было все равно. Как большинство ребят его возраста, он на деле не любил ездить туда-сюда с родителями.

В субботу днем мне позвонили из Дома на службу («Берли Белт Дрот и Хейл») и передали, что мамаши нет. Звонили, когда я ездил. По субботам всегда так Единственный день, когда сельского жителя можно застать дома. Я позвонил на службу, услышал новость, и сердце у меня буквально остановилось, но только на секунду. Давно был к этому готов.

— Это благословение, — сказал я, дозвонившись до сестры.

— Вы не поняли, — объяснила сестра. — Она не отошла, а ушла. Ваша мать сбежала.

Мамаша вышла через двор в конце коридора, когда рядом никого не было. Дверь отомкнула своим гребнем, унесла покрывало с кровати — собственность Дома. Я спросил, как насчет ее табака. Табак тоже пропал — верный признак, что она ушла надолго. Я был во Франклине, и мне понадобилось меньше часа, чтобы по Шестьдесят Пятой добраться до Дома. Сестра сказала, что мамаша последнее время вела себя странно. Конечно, ничего другого они не скажут. Мы осмотрели двор — это всего лишь акр голой земли между федеральным шоссе и соевым полем. Потом мне велели позвонить в полицию и оставить сообщение для шерифа. За мамашино содержание надо было платить, пока ее не занесут в списки пропавших, то есть до понедельника.

Когда я вернулся домой, было уже темно, и Уоллес-младший готовил ужин. Попросту говоря, открывал консервные банки, заранее выбранные и стянутые вместе резинкой. Узнав, что бабушка сбежала, он кивнул и ответил: «Так она нам и говорила». Я позвонил во Флориду и оставил сообщение на автоответчике. Больше делать было нечего. По телевизору ничего путного не показывали. Я выглянул из задней двери, увидел свет костра, мерцающий сквозь деревья на Шестьдесят Пятой дороге, и сообразил, что, может, и знаю, где искать мамашу.

Становилось все холоднее, и я достал куртку. Парню велел караулить у телефона на случай, если позвонит шериф, но когда с полдороги взглянул назад, он оказался тут как тут. Без куртки. Он прихватил с собой ружье, и пришлось велеть ему прислонить эту штуку к нашей изгороди. В темноте было труднее перелезать через казенное ограждение дороги, чем днем, возраст у меня не тот. Мне шестьдесят один. Шоссе кишело легковушками — они ехали на юг — и грузовиками, ехавшими на север.

На обочине трава была высокая, мокрая от росы, и брюки у меня отсырели. Здесь рос пырей.

Под деревьями стояла кромешная тьма, и мальчик ухватил меня за руку. Потом посветлело. Я было подумал, это луна, но это лучи фар дальнего света сияли, как лунный свет, на верхушках деревьев. Мы с Уоллесом-младшим пробрались сквозь кусты и скоро нашли тропинку со знакомым медвежьим запахом.

Боязно было приближаться к медведям ночью. Если идти по тропинке, можно наскочить на кого-нибудь из них в темноте, но, если пойти через кусты, нас могут принять за охотников. Я подумал, не стоило ли все-таки прихватить с собой ружье.

Мы шли дальше по тропинке. Свет вроде бы сыпался с древесных крон, как дождь. Идти было легко, особенно если не пытаться смотреть на тропу, а позволить ногам самим находить дорогу.

Потом я увидел их костер между деревьями.

Костер был в основном из платановых и буковых сучьев — от такого огня мало жара и много дыма. Медведи еще не разобрались, как обходиться с дровами. Но поддерживали огонь правильно. Здоровенный медведь цвета корицы — похоже, с севера — тыкал в огонь палкой и время от времени подбрасывал сучья из кучи дров. Остальные сидели на бревнах, свободным кругом. В основном это были небольшие, черные или светло-коричневые медведи, среди них была мать с медвежатами. Некоторые ели ягоды из колесного колпака. Моя мамаша не ела, она просто сидела среди них и смотрела на огонь. Плечи закутаны в покрывало, унесенное из Дома.

Если медведи и заметили нас, то никак не подали вида. Мама пошлепала по бревну рядом с собой, и я сел. Медведь, сидевший по другую сторону, отодвинулся, уступая место Уоллесу-младшему.

Медведи пованивают, но не так уж неприятно, если притерпеться. Это не похоже на коровник, пахнет диким зверем. Я наклонился, чтобы шепнуть кое-что мамаше, но она покачала головой. Неприлично шептаться на глазах этих существ, у которых нет дара речи, — дала она мне понять без слов. Уоллес-младший тоже молчал. Мамаша поделилась с нами покрывалом, и мы, казалось, долгие часы сидели, глядя в огонь.

Большой медведь, который присматривал за костром, ломал сухие сучья, держа их за один конец и наступая на другой — так, как делают люди. Он умело поддерживал ровный огонь. Еще один медведь временами тыкал в костер палкой, но остальные сидели тихо. Похоже на то, что несколько медведей знали, как использовать огонь, и вели остальных за собой. Но разве так не бывает всегда и повсюду? Временами в световой круг входил медведь поменьше с охапкой дров и кидал ее в кучу. Древесина с разделительной полосы серебрится на изломе, как сплавной лес.

Уоллес-младший не такой непоседа, как многие дети. Оказалось, что сидеть, уставясь в огонь, приятно. Я отщипнул кусочек мамашиного «Краснокожего», хотя обычно не жую табак. Это было все равно, что навестить ее в Доме, только интересней, потому как здесь были медведи. Восемь или десять медведей. Да и смотреть в костер было нескучно: там разыгрывались крошечные драмы, когда огненные чертоги возникали и рушились в снопах искр. Мое воображение работало вовсю. Я смотрел на медведей в кругу и пытался понять, что они видят. У некоторых глаза были закрыты. Хотя медведи собрались вместе, в душе они, казалось, оставались одиночками, словно каждый сидел сам по себе перед своим огнем.

Колпак прошел по кругу, и мы все взяли по нескольку новоягод. Не знаю, как мамаша, но я только сделал вид, будто ем. Уоллес-младший перекосился и выплюнул свою ягоду. Когда он заснул, я закутал нас всех в покрывало. Становилось все холоднее, а меха, как у медведей, у нас не было. Я готов был уйти домой, но мамаша — нет. Она показала на кроны деревьев — там растекался свет, — потом показала на себя. Подумала, что ангелы спускаются с небес? Это были фары грузовика, ехавшего к югу, но мамаша казалась до крайности довольной. Я держал ее за руку и чувствовал, как рука становится все холоднее и холоднее.

Уоллес-младший разбудил меня, постучав по коленке. Уже рассвело, и его бабушка умерла, сидя на бревне между нами. Костер был укрыт пеплом, медведи скрылись, и кто-то ломился через лес без дороги. Это был Уоллес. За ним поспевали двое полицейских. Уоллес был в белой рубашке, и я понял, что сейчас — утро воскресенья. Он печалился из-за маминой смерти и все равно казался раздраженным.

Полицейские нюхали воздух и кивали. Медведями пахло еще крепко. Мы с Уоллесом завернули мамашу в покрывало и понесли тело к шоссе. Полицейские задержались, чтобы разбросать остатки костра и зашвырнуть дрова в заросли. Мелочное занятие. Они сами походили на медведей, такие одинокие внутри собственной формы.

На разделительной полосе стоял Уоллесов «Оддсмобиль-98»; в траве его бескамерные шины выглядели спущенными.

Перед ним стояла полицейская машина с полисменом возле дверцы, а за ней — катафалк, тоже «Олдс-98».

— Первый случай, когда они беспокоят стариков, — сказал полицейский Уоллесу.

— Ничего подобного, все по-другому, — сказал я, но никто не попросил у меня объяснений.

У меня свои правила. Два человека в костюмах вышли из катафалка и открыли заднюю дверь. Это и был для меня момент, когда мамаша ушла из жизни. Руками, которые только что отпустили ее, я обхватил мальчика и прижал его к себе. Он дрожал, хотя было вовсе не так уж холодно. Иногда смерть так действует на нас, особенно на рассвете, когда вокруг полиция, а трава мокрая — даже если смерть пришла как друг.

Мы постояли немного, глядя на проходящие мимо машины.

— Благословение Божие, — сказал Уоллес.

Удивительно, какое сильное здесь движение в 6-22 утра.

Днем я вернулся на полосу и нарубил немного дров взамен тех, что полицейские закинули в кусты. Ночью был виден сквозь деревья огонь.

Через две ночи после похорон я пришел опять. Горел костер, и здесь была, по-моему, та же команда медведей. Я немного посидел в кругу, но это, казалось, их нервировало, так что я пошел домой. Взял с собой пригоршню новоягод из колпака, и в воскресенье мы с мальчиком пошли и положили их на маминой могиле. Я опять их попробовал, но без толку. Есть их невозможно.

Если ты не медведь.