Пригоршня прозы: Современный американский рассказ

Альберто Альваро Риос Поезда в ночи

Отсыпая дневную порцию корма для цыплят из большого ящика в кувшин, мистер Ли видел, как от семян поднимается пыль, как от земли тянется вверх холодный пар — или горячий от чашки café con leche[16]. Как клубится дым над костерком на заднем дворе, как душа покидает тело больного. Он не размышлял над всем этим, это ничего не значило. Он просто смотрел.

Однако, когда явились солдаты, захотел обладать такой способностью — суметь улететь из собственного тела, оставить его им и потом уже не чувствовать, что они с ним сделают. Этого нельзя было себе представить.

Он замечал мгновение воображаемого бегства везде: в поднимающемся дымке сигареты, во взлете стайки воробьев. Даже, думал он, в звуке слетающей с губ песни, в мелодии. Думал, что настоящее место музыки — среди птиц.

Он желал этого равно для всех сородичей, но его желания мало помогали. Солдаты забирали всех китайцев, которых могли найти, днем или ночью, бесцеремонно, без предупреждений и объяснений, по указке соседей и по слухам, по вывескам на магазинах. Кто бы мог подумать, что такое может случиться, говорили потом в городе.

Но солдат есть солдат, и кто скажет солдату «нет»? Коричневый мундир принимает в себя человека и превращает его в исполнителя. Он уже ничей сын.

Они всегда были здесь, эти солдаты, словно не рождались и не умирали. Никто не знает, откуда они пришли. Или кто их учителя, что они за люди. Что это за места, где тяжелый шаг, вытянутая шея, салют вместо доброго рукопожатия — знаки хорошего тона? Места, где люди могут договориться, не протягивая руки друг другу. Понять человека так, как мы понимаем, ощущая его шершавую ладонь.

Мистер Ли телом и душой вот уже тысячу лег был женат на Хесусите. Почему? Он бы пожал плечами — кто знает… Это — как глубокая шахта, как внутренности, кулисы оперы, сказал бы он, и разве не были они вдвоем достойными певцами в этой опере? Она бы покачала головой и сказала, что не понимает этого.

Но она понимала. Не его манеру говорить, а другое — то, что говорило его лицо; понимала эту речь очень ясно.

В эти дни мистер Ли радовался, что она не китаянка. Радовался, что она не выглядела так, что ее должны забрать в поезд. Радовался, что она не годится для тех мест, куда должны уйти поезда. Где бы это ни было, и что бы это ни значило. Место в конце железнодорожных путей.

И мистер Ли был рад, что дочери его похожи на мать. Что их лица не были билетами на поезд, что билет не отпечатан на их лицах, не пришпилен к ним так, как пристегивают варежку к куртке ребенка. На этот раз он был счастлив, что не умел их обеспечить. Что был негодным отцом — только на этот случай. Только сегодня.

Двадцатые годы были позади, и жизнь, казалось, пошла хорошо. Революция, депрессия — все это осталось позади. Но чтобы выкарабкаться из таких потрясений, страна должна опереться на что-то еще, чтобы приподняться на какую-то ступеньку. Вот на что уйдет следующее десятилетие, сказал президент, и вот для чего нужны китайцы.

Подобно мистеру Ли, он выразил это не обычными словами, а какой-то другой своей частью. Нечто равно понятное и равно действенное.

Можно себе представить, как случается такое: президент получил расстройство желудка, поев испорченной рыбы и несвежего масла или скверного сыра. Он пытается что-то делать, он принимает соду.

Но это не все. Ему больно, и он приказывает арестовать всех китайцев в стране и выслать их обратно в Китай. Кто в конце концов станет жаловаться, и чья жалоба будет звучать громче — ведь здесь так много голосов, жалующихся на все и вся.

Это мог быть кто-нибудь другой — немцы или американцы, но какая была бы польза? Люди считали, что китайцы начинают прибирать все к рукам, что их просто слишком много. На деле, их магазинные вывески слишком бросались в глаза; да и их лица. Понятно же, все знали, что было из чего выбирать, но так получалось быстрее.

Например, жители Аламоса — там рядом огромный серебряный рудник. У тамошних заправил дома все было серебряное: серебряные накладки на метлах, сами метлы из серебра, серебро на колоннах, подпирающих дома. Годилось все, к чему можно пристроить серебро.

Но заставить их расстаться с этим — да, это совсем другое дело.

Его четыре дочери плакали, когда узнали, что происходит, и плакали, услышав, как приближаются солдаты. Но Хесу-сита сделала все, что могла.

В те дни семья жила в Лос-Апостолос; это двенадцать домиков, выстроенных вплотную один к другому, или, скорее, двенадцать комнат, принадлежащих дону Лазаро. Он не волновался особо насчет этого всего и, если его спрашивали, отвечал, что никогда не сдавал жилье китайцам. То, что он с них получал, говорил он, вряд ли можно назвать платой.

То, что домиков было двенадцать, придавало юмористический оттенок названию и одновременно умножало на двенадцать все проблемы! Поскольку дома были построены одновременно и совершенно одинаково, то, если возникало какое-то беспокойство, оно, как бы по волшебству, превращалось в двенадцать. Для дона Лазаро, который не всегда доверял правилам умножения, это было несложное, но неприятнейшее уравнение.

Каждое жилище с годами приобретало индивидуальность по мере того, как дон Лазаро разбирал каждую неприятность по отдельности от любой предыдущей и последующей. Он не желал оскорбить кого-либо, отказавшись узнать, в чем состоит его личная проблема. В таких случаях он не хотел обидеть человека, отказавшись от café con leche во время беседы. Он умел слушать и иногда предлагал вскипятить молоко для второй чашечки кофе. И для каждой проблемы находил свое решение.

Но вот что оставалось одинаковым, это двенадцать одинаковых двориков позади квартирок; двориков, обнесенных заборчиками. И тот, кто знал собственный двор, знал все о соседних.

Была уже ночь, так что когда пришли солдаты и постучали в первый дом, Хесусита отвела мужа в соседний двор, а потом дальше, вдоль ряда, пока солдаты шли к следующей двери — методично, как одни только солдаты и делают.

Во дворах хватало мусорных баков и компостных куч, хватало и шума от потревоженных собак и кошек, так что Хесусита могла довольно легко водить мужа с места на место. Не последнюю роль сыграло дополнительное правило геометрии, по которому маленькая мусорная куча является для лентяя горой. Солдаты уже устали от дневных трудов, а отдохнуть им не дали.

Семерым солдатам вместе взятым не сравниться с матерью, зовущей ребенка обедать. Мать знает, как найти своего ребенка.

Когда солдаты добрались до последнего домика, Хесусита, сказав, что несет стираное белье, принесла мужа к их дому — и внутрь, через заднюю дверь.

Солдаты сюда уже приходили, и четыре дочери мистера Ли сказали им, что его здесь нет, что его нет довольно давно, а они не знают, где он, и не знают, когда вернется. А потом только поднимали плечи в ответ на вопросы.

Это на них похоже, сказал лейтенант, или капитан, или кто он там был. Китайцы, что с них взять. Голос у него был низкий и чересчур громкий.

Дочери молча занялись своими делами, и военный уловил намек, важно покашлял и пробормотал что-то невнятное. Мол, если он появится, в общем, ну вы понимаете, позовите нас, а дочери тоже пробормотали что-то невнятное. Обязательно, хорошо, ладно.

Когда солдаты ушли, Хесусита привела мужа, и они всей семьей спрятали его в тумбочке радиоприемника фирмы «Уорд», модель «Эйрлайн», с надписью «гетеродин» по нижнему краю. Коричневая тумба, украшенная вперемежку греческими колоннами и лирами. Прежде чем придвинуть приемник обратно к стене, они посмотрели на мистера Ли, на его голову среди радиоламп и проводов.

Это было похоже на кадр из комического фильма, такого фильма, что показывают по субботам, на утреннем сеансе. Им хотелось смеяться и плакать одновременно. Они услышали его слова: этого происходить не может. Они стояли, смотрели на него и понимали, что он прав. Это было совсем не похоже на стирку или вечернюю стряпню. Это было ни на что не похоже. Что-то из кинофильма. Но так, словно администратор запер все выходы из кинотеатра. И теперь надо жить перед лицом этого ужаса.

Много лет никто не видел мистера Ли. Он больше здесь не живет, говорили его домашние. Но они не грустили. Он жил на кровати и в туалете. Умещался в тесных закоулках, и еды ему требовалось немного.

Солдаты не приходили за ним второй раз, да и зачем? В городке все знали, что он исчез. Qué lástima, как жаль, говорили люди. Он был такой умный мужчина.

Но времена менялись, и иногда люди стали замечать его — изредка.

Они не удивлялись. Они кое-что понимали в жизни: нечто могло случиться, но не случилось. Ни в газетах, ни по радио ничего не было о той, особой ночи. Люди понимали, как мистер Ли мог исчезнуть и все же остаться. Это известно — можно видеть то, чего не существует. Правительство их хорошо обучило, а они были хорошими гражданами. Бывают, они знали, призраки всех сортов.

Облава на китайцев длилась только одну ночь, столько же, сколько изжога у президента. Китайцев грузили, как потом рассказывали друг другу люди — даже в открытую — в товарные вагоны и полувагоны для скота и хлопка. Солдаты обшаривали всю страну, особенно вдоль границы, там повсюду слышались их голоса — их было много, и язык у них совсем другой, незнакомый.

Многие женщины, выросшие в этом городке, уехали со своими мужьями и стали жить в Китае. Взяли с собой и детей, и то, что поместилось в руках. Некоторые потом вернулись, некоторые — нет. С ними обращались не очень хорошо. Но их жизнь это не меняло, они к этому привыкли. Хорошее обращение теперь мало что значило.

Надо сказать, не все китайцы уехали, и не одному мистеру Ли пришлось скрываться. Некоторые мужчины одевались, как женщины, некоторые — под животных; это цыганский трюк. И никого из них не видели много лет. Иногда лунными ночами слышался вой; десятилетиями считалось, что воют койоты, а теперь некоторые горожане говорили, что это китайцы. Не те, что маскировались под животных, нет, скорее люди говорили о характере звуков.

Звуки наводили на мысль о мистере Людере, немце. Его жена Маргарита умерла при родах вместе с ребенком. Днем он торговал часами, все нормально, однако по ночам спал на могиле жены и ребенка. И плакал.

Потом его торговля заглохла, он ничего не мог делать, кроме как спать на этом камне и на земле или бродить кругами по городу, собираясь спать. Эта дорога ко сну стала его работой. На деле-то люди слышали его рыдания, но думали, что это койоты, а потом стали думать — китайцы. Многие животные могут так завывать.

Спустя некоторое время, когда много китайцев перебралось в Аризону, насчет некоторых из них опять ошиблись, приняли теперь за японцев и выслали. Правда, их вернули обратно. Снова без особой вежливости.

Позднее правительство устроило облаву на индейцев племени яку и проделало все навыворот. Солдаты не могли захватить мужчин. Но женщин и детей, спускавшихся с гор на рынки, поймать было совсем легко.

На этот раз в поезда посадили женщин — старый трюк, приманка для мужчин — и отправили их таким манером на Юкатан. Путешествовать тогда было опасно, потому что яку повадились нападать на все поезда в этих местах. Злобные люди эти яку, говорили многие.

Мистер Ли очень умный — часто отмечали горожане, подразумевая под умом что-то куда большее, но не умели это выразить. Ходили слухи, что он не такой уж и китаец, что отец у него был цыган и отец этот открыл ему, как жить в иных мирах, и наделил его особенным даром — способностью к жизни в радиоприемнике. К этому времени люди уже слышали историю той ночи от Хесуситы. В нашем радиоприемнике — так она говорила, — и выглядел совсем, как марсианин.

Все смеялись, когда Хесусита рассказывала свою историю, но не сильно. Конечно, думали они, поглядывая друг на друга. Конечно. Он же не из этих мест.

Теперь, когда он проходил по улицам между радами ореховых деревьев, было ясно видно, что он опять на месте. Что правительство не сумело его схватить — вопреки любым законам. Что он, с его головой, которая светилась вместе с радиолампами, знал больше, чем любой закон.

Они смеялись, но не сильно и приходили к нему за советом, когда попадали в беду, потому как он поймет. Они немного боялись его, ясное дело, потому что он знал нечто о жизни. Он знал подноготную вещей, их завтра и вчера, их оборотные стороны и уловки. Ведь и радиоприемник он знал изнутри в наружу.

Шептались, что он — как мистер Людер. Он много знает о жизни. Знает на такой манер, словно, гуляя вокруг парка, определяет размеры чистенького газона и высоту эвкалиптовых деревьев.

И то, как он выговаривал слова — не так, как велят законы президента. Всегда так выговаривал — малость ходульно, даже через столько лет, малость не так, и это показывало, что он понимает их язык лучше, чем они сами, что он говорит правильно. Что-то было не так в этом месте и в эти дни, и люди слышали это в акценте мистера Ли. Он мог говорить странно — обо всем, о погоде, — и они знали, что он прав.

Погота, мог сказать он, и они могли это понять. И когда он курил, они могли посчитать, что иногда видят вокруг него облако.