Пригоршня прозы: Современный американский рассказ

Аллен Вир Техасская cвадьба

Единственная дверь в комнате без окон отворяется и впускает внутрь плеск дождя, поливающего улицу; луч света косо ударяет в ряды бутылок и стаканов. Человек в длинном клеенчатом плаще, хлопающем по ногам, входит в бар. На мгновение наклоняет голову, словно в молитве, и вода потоком стекает с широких полей его шляпы.

— Проклятая галвестонская погода, — говорит вошедший, ни к кому не обращаясь. — Льет как из ведра, но солнце светит. — Он останавливается у стола рядом с дверью, за которым между двух мужчин сидит шлюха. Обе руки ее заняты делом — по руке на коленях у каждого.

— Дождик с солнцем, — откликается шлюха. — Дьявол бьет свою жену.

Человек вдет к стойке бара. Вода капает с его плаща и растекается по утрамбованному земляному полу; сапоги кажутся огромными от налипшей грязи. Левый глаз словно застыл и вовсе не двигается, правый прыгает, словно блоха. Над верхней губой, как тонкие белые усы, тянется шрам. Человек сует руку под дождевик, и на стойку брякается длинноствольный армейский пистолет. Правая рука покоится на рукоятке пистолета, левая лежит рядом. Обе они коричневые, как доски бара, если не считать темного витого шрама на тыльной стороне левой кисти, похожего на дырку от сучка. Указательный палец этой руки заканчивается на второй фаланге, остальные кончики пальцев расплющены, грязь черными, как деготь, полумесяцами набилась под толстые ороговевшие ногти. Рука со шрамом непринужденно, естественным движением, тянется глубоко вниз за стойку и возвращается с полной бутылкой рома. Прихватив мелкими желтыми зубами кончик пробки, человек тянет бутылку от себя и выплевывает пробку под ноги, в плевательницу. Глядя неподвижным глазом в пустоту, наклоняет бутылку и несколько мгновений поливает ромом стойку, пока бармен не подставляет под струю пустой стакан. Пальцы левой руки разжимаются, чтобы принять его. Правая рука не сдвинулась с пистолета. Он затыкает бутылку розовым обрубком пальца и, запрокидывая одновременно стакан и бутылку, пьет до дна, не пролив ни капли.

От этого человека пахнет, как от мокрой собаки. Его имя — Портис Гор, но зовут его обычно Глаз. В Галвестоне он для того, чтобы встретить корабль с иммигрантами из Германии и сопроводить их в одну из колоний Билса. Глаз обычно попадает в грязь там, где другой купался бы в деньгах. Перед войной Глаз работал на судне, очищавшем побережье от обломков кораблекрушений, начиная с Галвестона и до бухты Аранзас. Но блокада унионистов положила конец судоходству, а затем, словно по волшебству, тихая погода положила конец штормам, и он нанялся к посреднику по раздаче земельных ссуд — выбивать платежи. Спор о правах на имущество едва не стоил ему жизни, но он всего-навсего потерял кончик пальца — а верхняя губа к его удивлению приросла на место. Когда Техас отделился, он стал перегонщиком скота, чтобы избежать мобилизации. Техасский скот гнали в Нью-Орлеан для снабжения голодных войск конфедератов.

— А теперь, — бурчит Глаз, — когда мужчины ушли на войну, столько скотины в Техасе разбежалось по степям, что цена стала доллар-другой за голову. Можешь заполучить столько, сколько сумеешь, поймать и заклеймить, но кому это нужно при таких ценах?

— Известно, с деньгами проблема, — говорит шлюха.

— Если я пустой, — говорит Глаз, — чувствую себя убогим.

Шлюха зыркает на него со своего места между двумя мужчинами. Не переставая работать обеими руками, спрашивает:

— Насколько убогим?

— Достаточно убогим, — отвечает Глаз.

Достаточно убогим, чтобы делать то, что он делает.

Хозяин бара наливает его стакан до краев.

— Если вы думаете, что краснокожие индейцы — скупердяи, вы не станете возить иммигрантов. Я так взялся за эту работу. Прошлой осенью сел на пароход, за тридцать шесть часов доехал до устья Миссисипи. У Пас-а-Лутр баркас переправил меня с парохода на «Заверение», отплывающее обратно в Бремерхавен. Уже это было плохо, когда там была только команда, да я, да вдоволь припасов. Но плавание с иммигрантами — это хуже, чем дурной сон, и если я влезу еще раз на этого брыкливого морского коня, то только в кошмаре. «Заверение», бригантина Радилфа и компании, — это старое грузовое судно, переоборудованное для перевозки иммигрантов. Крепко построено, но теперь слегка протекает. Солидная, но тихоходная посудина.

Две мачты, понимаешь, — фок-мачта с прямым вооружением, и на обеих мачтах прямые марсели.

Шлюха вертит глазами; на нее не производит впечатления его морской жаргон.

В Бремерхавене корабль стоял на якоре четыре дня и четыре ночи, принимая груз и продовольствие. Четыре дня Глаз бродил по этому городу, и ни разу не проглянуло солнце. Но тут хотя бы влажно и зелено. На судне работают конопатчики, запах смолы и дегтя жжет глаза и ноздри, поселяется в горле. Корабельный плотник заменяет прогнившие доски в кормовой части трюма. Там нет ничего, кроме огромных балластных камней и соленой зловонной трюмной воды; брюки от нее чернеют до колен. Звук плотничьего молотка гулко раздается в сыром темном пространстве. Плотник перестает стучать и вытирает лицо рукавом. Не беспокойся, говорит он Глазу, корабль строен из хорошего выдержанного дуба. Если начнется течь, значит, конопатчики проспали. Тогда придется в очередь ставить на помпы бедных поселенцев.

Четыре дня прошло. Ремонт закончен. Запасы пополнены. Из Бремена на крытых речных лодках прибывают иммигранты. Деревянные клети, набитые их пожитками, плывут по воздуху в трюм и размещаются рядом с корабельными запасами соленой свинины и говядины, гороха, бобов, риса, кислой капусты, картофеля, муки и чернослива. Тут же — бочки с водой, бочонки с маринованной селедкой от морской болезни и мешок с лечебными средствами — хинином и глауберовой солью.

Восьмое мая. Якорь пошел вверх. Раз-два, взяли. Поднять парусину. Слуш-сэр, поднимаем. Корабль движется медленно, тяжело, обремененный слишком большим грузом надежд и страхов. Глазу приходилось ночевать в пустыне и прериях, но на море ночи самые темные из всех, что он знал. Здесь, в этих тесных каютах, воздух вокруг тебя затхлый и пахучий, солома нашептывает сказки при каждом движении, а бортовая и килевая качка напоминают тебе, как далеко ты оторвался от твердой земли.

Дети плачут. Мужчины мечтают о глотке вина и о куреве, но вина выдают понемногу, а курить внизу запрещено. (Пожар на море — об этом страшно подумать.) От гороха и бобов пучит живот. У каждого второго — морская болезнь. Помойные ведра наполняются и опорожняются. Мужчины, женщины и дети лежат среди запаха собственных тел и молят Бога, чтобы даровал сон. Воды не хватает; никто не моется, пока не пойдет дождь.

Седьмое июня. Свисток боцмана — словно вскрикнула старая птица. Если не считать длинного списка необходимых вещей, книги советов для иммигрантов пригодятся вам только в Техасе. Там ни слова нет о штормах, вздымающих воду со дна океана до парусов судна. Убрать паруса на стеньгах! Нельзя отличить небо от моря — и то, и другое серо-зеленое, ледяное, солено-жгучее и воет, как безумное. Паруса спущены, но ветер цепляется за мачты. Верхняя палуба осклизла от рвоты, морской воды и дождя. Ни в одной книге не сказано о лице капитана Генри — посмотришь и напустишь в штаны от ужаса.

Двенадцатое июня. Шторм нас истрепал. Ремонт в открытом море. Об этом нет ни слова в книгах советов — богомерзкий нескончаемый звук воды, текущей в трюм, кровь приливает к мозгу и стучит в ушах в такт стуку помпы, пузыри поверх пузырей от рукоятки помпы на ладонях, сердце заходится, легкие хрипят.

Глаз медленно и глубоко вздыхает, опирается о стойку рукой с револьвером и опустошает стакан рома.

Четырнадцатое июня. За дни шторма курс утерян. С пресной водой плохо; порции урезаны наполовину. В книгах для иммигрантов не упоминаются протухшая свинина, жучки в муке, жажда, от которой распухает язык, и грубияны-матросы.

Шестнадцатое июня. С «Заверением» поравнялся пятимачтовый клиппер «Эмма», самый большой из иммигрантских кораблей. «Эмма» вышла из Антверпена на целых три недели позже «Заверения». С нее присылают полную бочку воды, полбочонка вина, немного солонины и вполне достаточно дурных вестей го Германии, чтобы все переселенцы забеспокоились о судьбе тех, кто остался дома. Позади у них мятежи и, возможно, война; впереди — бескрайний океан и, возможно, Техас.

Шестое июля. Злокачественная лихорадка — она тоже не упоминается в руководствах. Мужчины, женщины, дети сгрудились в тесных дощатых каютах на корме. Иллюминаторов нет, скудный свет лампы с китовым жиром, воздух добирается сюда только с верхней палубы, через люк.

Больные согнаны в одно место — койки в четыре яруса — и заперты вместе с вонью их пота и дерьма, вонью отравы и черной рвоты — об этом тоже нет ни слова в иммигрантских брошюрах. Некоторые выздоравливают, большинство — нет.

Двадцать третье июля. На баке пять разлагающихся трупов засунуты в мешки из парусины, утяжеленные в ногах балластными камнями. Матрос по имени Маленький Джо держит за конец доску, высунутую поверх планшира, шестое тело лежит на этой доске, нависая над океаном. Девичье лицо, такое же бледное, как саван — покойной лет девятнадцать-двадцать, — выглядывает из погребального мешка. Ее муж, громко плача, держит за руку тихую девочку двух-трех лет. Капитан Генри кивает иммигрантскому пастору, и тот начинает погребальный псалом «In dem Himmel ist’s wunderschön» — о том, как замечательно на небе… Муж покойной добирается до поручней, и его тошнит за борт. Капитан Генри вскоре останавливает пастора. Лезет в карман, достает кисет и сыплет на труп щепоть табачной крошки. Прах к праху. Мистер Кин, старшина-рулевой, достает большую кривую иглу и зашивает мешок. Они с громким кряканьем поднимают доску, камни внутри мешка скользят, стягивают мешок за борт и в море — почти без всплеска. «Vater Unser»[15], — возглашает Маленький Джо таким голосом, словно принимает вахту от товарища. Маленькая девочка размазывает рвоту по папиной рубашке. Маленький Джо и мистер Кин уже кладут на доску следующее тело.

Глаз звякает пустым стаканом по бутылке, бармен наливает ему еще.

Седьмое августа. Проходим севернее Испаньолы. Остров Уотлинга, на котором высадился Колумб, остается на северо-западе. В трюме работают помпы и конопатчики. Глаз развязывает и снова завязывает узлы на такелаже бизани, отлынивая от смены на помпах, чтобы не стоять там по бедра в холере и черной желчи — это юмор отчаяния. Глазу невмоготу дышать в вонючей трюмной тьме.

Девятое августа. Штиль у оконечности Гаити. Семь дней мертвой тишины, это еще хуже, чем шторм, о котором не сказано в брошюре. Море коченеет, словно труп, небо потверже камня. Неделя таких темных ночей, что ты кусаешь себя за руку, убеждаешься, что еще не зарыт глубоко в могилу. Капитан Генри посылает баркас на остров за дровами.

Восемнадцатое августа. Бросили якорь возле острова Куба, загружаем в баркас бочки с водой. Ни в одной книжке не написано, как тяжелы пустые деревянные бочки для воды и насколько они станут тяжелее, когда баркас возвратится. Не упомянуты и тучи москитов. Люди привезли оттуда немного кофе и кучу сахарного тростника. Боцман отрезал кусок стебля и высасывает сладкий сок; обрубок торчит у него изо рта, как толстая зеленая сигара.

Девятнадцатое августа. Внезапный вопль в трюме. Фрау Ливдхаймер разрешилась от бремени девочкой. Герр Линдхаймер и герр Шлойнинг совершают первое омовение в кубинской воде и нарекают ребенка…

Глаз подымает свой стакан во здравие.

…Иоганна Галвестон Ливдхаймер.

Глаз запрокидывает голову, его кадык три раза резко дергается, и стакан снова пуст.

Несколько человек из Gebiigssanger-bund, певческого общества, поют псалом «Gott ist die liebe» про то, как Бог любит нас, благословляет наших детей, хранит нас всех и ведет в Техас. Hin nach Texas! Туда, в Техас! У каждого во рту кусок сахарного тростника. Они говорят о цветах и птицах, они обнимают друг друга, они улыбаются. Этого Глаз уже выдержать не может.

— Я прихватил брусок покрепче и двинул в трюм, думал, найду пару крыс и пришибу.

Глаз поднимает стакан, и бармен снова его наполняет.

Глаз все время думает, как плохо будет им там, куда они держат путь, — словно дети, полные наивных вопросов. Разгружают поклажу; он принимает ее на причале с мексиканскими ручными тележками. Они взгромождают на тележки горы сундуков с воскресными платьями, словно там есть куца их надевать, и с крестьянским инструментом, словно что-то растет там, в дикой пустыне, в которую он ведет их.

Каждый получает пахотную землю и участок под застройку — прямоугольник рыжей пыли шестьдесят на девяносто футов. Другие колонии — Остина, Девитта, Барнета — дают по лиге земли и два акра под застройку. Глазу в оплату полагается такой же пай.

Глаз поворачивается к шлюхе; тень от полей шляпы скрывает выражение его лица, но она чувствует, что его прыгающий глаз пробегает по ней с головы до ног.

— Но я не такой убогий, я не презираю свою долю. Как сказал один парень в книжке, это упражнение в никчемности.

Ясное дело, он рассказывает им об этих местах. Земля в огне. Она пылает. Вместе с солнцем поднимается горячий ветер и дует весь день. Стрекот саранчи заглушает шум крови в ушах. Земля, насколько хватает глаз, рыжая, засохшая, словно короста. Все, что растет, оно с колючками — мескитовое дерево, опунция, «испанский кинжал». Все, что движется, жалит — муравьи, тарантулы, стоножки, скорпионы и змеи, — любого сорта змеи, из ночных кошмаров любого сорта, и вы не найдете там болотных мокасин, которыми люди пользуются у Мексиканского залива. Зато нет москитов, тут слишком шло вода. Степные змеи движутся быстрее, чем лошадь, бегущая рысью, гремучки — они медленнее, но от них помирают. Глаз рассказывает им об этом все. В страну паразитов вы бредете, вот куда. Оводы откладывают яйца в шкуры лошадей, личинки проникают в желудок и превращаются в червей. Слепни откладывают яйца в ранки от укусов клещей, и через полтора дня вылупляются личинки. Что там растет? Кроме нужды и бедствий? Ну, скажем, маис, кукуруза. У вас будет кукурузный хлеб на завтрак и кофе из жареной кукурузы, маисовая каша к кукурузному хлебу; на ужин — то же самое, еще одна чашка кукурузного кофе; иногда американский заяц — одни кости да жилы, иногда сурок и, если вы достаточно голодны, опунция. Конечно, вы разбросаете семена, что взяли с собой, посеете кукурузу, дыни, бобы, горох — и все это, кроме как кукуруза, сгорит. Посадите апельсиновые деревья и яблони — завянут и умрут.

Он говорит с ними, но, думаете, это вдет на пользу? Послушайте, говорит он им, скот подыхает от жажды. Вы пьете солончаковую воду вместе с лошадью или мулом, на котором пахали, а на полях все выгорает, и вы начинаете мечтать о конине или бифштексе из мула.

Вдова Крюгер — индейцы пришибли ее мужа и уволокли ее дочь, остался только сын. Мальчик повредился в уме от жары, бродил где попало и свалился в яму, курчавую от гремучек, как макушка негра. Глаз был на похоронах. Горячий ветер сдул шляпу вдовы Крюгер в могилу мальчика, на его одеяло — нет деревьев, нет дерева для гробов. Теперь вдова ходит по солнцу без шляпы и ждет, когда мозги изжарятся.

Вспоминая об этом, Глаз ни к кому в частности не обращается.

Но эти люди упорствуют в своей глупости. Господу положено присматривать за идиотами и детьми. Добавьте сюда иммигрантов. Эта люди освобождают рабов-негров в колонии. Они добираются до мексиканцев и объясняют насчет ирригации. Герру Ливдхаймеру удается подстрелить здоровенного старого оленя, и они приглашают ниггеров, мексиканцев и пару старых голодающих индейцев. День благодарения — как у всех пилигримов.

Еще одна безумная идея — она кому хошь могла прийти в голову, все они слишком долго торчат на солнце, — они решают устроить свадьбу, обвенчать каждого с этой новой жизнью. Глаз напоминает им: это свадьба с дьяволом.

Нет муки и сахара для свадебного торта, и женщины достают три круглые шляпные коробки. Самая большая коробка внизу, следующая — среднего размера, и еще дырчатая маленькая сверху. Для глазури берут маисовую кашу, обмазывают это дело и выставляют на солнце, чтобы каша запеклась намертво, как глина. Старик Вальдек достает горшок с порошком мышьяка, который вез из самой Германии, чтобы травить сорняки и крыс. Здесь, на новых землях, не выживают ни сорняки, ни крысы, так что яду находится другое употребление, из него замешивают массу, чтобы забелить глазурь. Лучше не лизать эту чашку и не совать туда палец, чтобы попробовать. Усердие, с которым они тратят почти весь день на этот торт, напоминает Глазу о людях из Библии, которые расплавили все свои украшения, чтобы отлить золотого тельца.

В конце концов, это — повод открыть сундуки и достать диковинные безделушки, которые они приперли через океан. И вот конец дня, горячего, как двери ада; они выносят свадебный торт на пыльную улицу и прогуливаются в своих вышитых рубашках со стоячими воротничками, шерстяных сюртуках и круглых фетровых шляпах, вынутых из коробок, похожих на торт. Их лица, красные, как эта пустыня, торчат из белых воротничков над черными сюртуками. Они выглядят, как кружащиеся канюки. Индейцы смотрят на этот торт, выставленный на дорогу, и на танец войны вокруг него. Ниггеры смеются. Мексиканцы называют все это «фанданго».

Солнце внезапно сваливается за край голой земли; ногам горячо всю ночь. Горячий ветер замирает, как огонь в прогоревшем очаге. Мексиканские гитары и индейские барабаны перемешивают тихий ночной воздух, и он попыхивает жаром, как гаснущие угли.

Всю ночь они улыбаются, слушая удары музыки, глядя на танцующих ниггеров и мексиканцев, на индейские пантомимы и уж точно — на голландца, который поет песню немецких пивных, набравшись бешеной мескалевой водки.

Эта люди, они тянутся за своим безумием, как хвост за кометой. Глаз мотает головой и вылизывает последние капли рома из своего стакана.

Ну и для чего это все? Утром свадьба заканчивается, и солнце палит как всегда. Медового месяца не будет. Шерстяные сюртуки и фетровые шляпы снова прячутся в сундуки, исчезают, как и вся карнавальная мишура. Только печется на солнце пустой свадебный торт, слоеный пирог из горячего воздуха, идол, обмазанный ядовитой глазурью.