Призыву по возрасту не подлежит

ЖЕНА

Сталинград еще не знал светомаскировки и воздушных налетов, но страшные отзвуки войны доходили и сюда. На станцию начали прибывать эшелоны с беженцами и ранеными. Беженцев переправляли за Волгу, раненых распределяли по госпиталям, для которых выделялись лучшие здания города. Школу, в которой учился Димка, тоже заняли под госпиталь. Димка видел, как на школьный двор въехала колонна грузовиков, крытых брезентом, с красными крестами на бортах и крыше. Из кабины одного из них выпрыгнула женщина в военной форме. Она поправила золотистые волосы, выбившиеся из-под пилотки, и Димка бросился к ней:

— Мама!

— Димка! — обрадовалась Екатерина Николаевна. — Хорошо, что ты пришел! А то я не знаю, когда выберусь домой!

Начальник снабжения, пожилой капитан интендантской службы, взглянув на Димку, сказал:

— Вот бы помог нам, а?

— А что делать?

Капитан подвел его к сараю, где были свалены кровати и табуретки.

— Надо все это расставить. Времени нету, понимаешь!

— Ладно! — сказал Димка. — Я соберу ребят!

Через несколько часов школьный двор заполнили мальчишки и девчонки.

— Хорошо! — удовлетворенно потер руки капитан и тут же дал задание: хорошенько промыть тумбочки горячей водой с мылом, потом расставить их по палатам.

— По классам! — поправил Мишка, и капитан печально посмотрел на него:

— Нет, парень, по палатам!

В военкомате работы поубавилось, и ребята большую часть времени проводили в госпитале. Трудно было привыкать им к боли, стонам и крикам искалеченных войной людей, к виду и запаху крови и йода. Мишка совсем похудел и побледнел; нелегко приходилось и Леве, который старался не отставать от товарищей. Один Васька был, как всегда, спокоен и силен и работал как вол. Ребята помогали раненым писать письма, добывали овощи, фрукты, мыли полы в палатах, а потом, когда пообвыкли, им стали доверять и уход за ранеными. В тяжких хлопотах проходило лето. Наступил сентябрь, а к занятиям еще не приступили.

— А может, и совсем учиться не будем? — вслух размышлял горластый Мишка, драя шваброй пол в палате. — Во́ красота! А все может быть: война ведь! Какая там, к дьяволу, учеба!

— Ну и что, если война! — рассердился вдруг на него какой-то пожилой боец. — Раз война, так и вся жизнь насмарку? Нет, парень! Давай назло Гитлеру так учись, чтоб ему тошно было, проклятому!

Наконец под школу отвели старое двухэтажное здание на высоком волжском берегу. Директором назначили учительницу Софью Александровну, бывшего Димкиного классного руководителя.

— Здравствуйте, друзья мои! — сказала она в первый день занятий, глядя из-под очков на своих повзрослевших, вытянувшихся учеников. — Поздравляю вас с первым днем учебы, которую мы начинаем в такое суровое время…

Она долго еще говорила: о войне, о трудностях, о том, что учиться в такое время надо только хорошо и отлично. Кроме этого, ребятам предстоит немало работы для фронта, для победы.

— Вам надо забыть, что вы просто мальчишки и девчонки, — сказала в заключение Софья Александровна. — Вы — дети своей великой Родины, которую топчут кованые сапоги врага. И ваша обязанность во всем помогать своей стране, чтобы скорее пришла победа.

«Чтобы скорее пришла победа», — вспоминал Димка ее слова, шагая после уроков домой.

По привычке он сунул руку в ящик, вытащил газеты и письмо. Письмо было странное, в конверте: обычно отец присылал маленькие треугольники. Адрес написан незнакомой рукой. Димка вскрыл письмо, торопливо пробежал его глазами и медленно опустился на ступеньки лестницы. Рекс выбежал, ткнулся носом в ледяные его ладони.

— Пропал без вести… — мертвыми губами прошептал Димка.

Он вскочил, запер Рекса и кинулся к госпиталю…

Вот знакомый школьный двор, машины возле ворот: привезли новую партию раненых. Екатерина Николаевна сердито выговаривает за что-то шоферу…

— Мама, — беззвучно произнес Димка и спрятался за дерево.

Что он делает?! Разве можно говорить матери про письмо! Она так ждет весточки от папы, так ждет. Нет… Этот удар свалит ее… Надо переждать… Все может быть… Может быть…

Димка стал отходить в глубину двора…

Потом он долго сидел на высоком берегу Волги, туманно глядел на заречные леса и думал, думал, думал. Он вспоминал, как ходили они с отцом на рыбалку, как «отвоевывали» у матери кабинет. Зачем теперь кабинет? Зачем? Если папы нет…

— Нет? — вслух повторил Димка, и мысль эта показалась ему страшной, дикой. Он упал на песок и заплакал.

На другой день Димка пришел в школу с большим опозданием. Софья Александровна вела урок. Едва мальчишка открыл дверь, все повернулись и внимательно посмотрели на него. Народ в классе догадливый: если человек так опаздывает да входит с таким видом, значит, что-то произошло у него. А случиться в эти дни могло одно: пришла страшная бумага с фронта, погиб отец или брат, или кто-то еще из самых близких.

— Ничего, — выдавил улыбку Димка. — Рекс убежал… Пока ловил…

— Проходи, садись, — сказала Софья Александровна. — Надеюсь, это случилось в первый и последний раз.

Димка кивнул и уселся рядом с Васькой.

— Что стряслось-то? — не унимался Мишка, тыкая в спину кулаком.

— Да отвяжись ты! — негромко, но внушительно пророкотал Васька, и Мишка замолк.

Димка сидел нахохлившись, не слышал, о чем говорила Софья Александровна, не заметил, как часто она на него поглядывала.

— Глубже изучая немецкий язык, — вдруг донеслось до Димкиного слуха, — мы будем знакомиться с великими немецкими писателями, поэтами, композиторами. Я принесу вам пластинки, и мы послушаем музыку Баха и Бетховена, будем читать стихи Гете и Шиллера…

— Может, заодно и Геббельса послушаем? — хмыкнул Мишка, и класс, поддерживая его, загудел, а Софья Александровна спокойно стала растолковывать разницу между фашистами и великими сынами немецкого народа, народа талантливого и умного, давшего миру немало замечательных людей.

— Понял? — спросила Софья Александровна, и Мишка, упрямо глядя в стенку, буркнул:

— Понял!

Наступил декабрь. Ветер гнал поземку, швырял в дикой злобе пригоршни колючего снега в лица прохожих, которые застывали у репродукторов. Слушая взволнованный голос диктора, люди улыбались, светлели. То, чего так ждали, наконец-то свершилось: провалилось наступление фашистов на Москву. Красная Армия гнала врага от родной столицы.

В школе по этому случаю был митинг, и Димка бежал домой в приподнятом настроении. Нащупывая в кармане измятый конверт, он почему-то был твердо уверен, что отец жив: мало ли людей пропадало без вести, пробираясь по вражеским тылам, выходя из окружения!

«А может, попал к партизанам и лупит фашистов!» — размышлял Димка, поднимаясь по лестнице. По привычке сунулся в почтовый ящик, и руки его задрожали: знакомый солдатский треугольник лежал на ладони.

Димка ворвался в квартиру и, отпихивая соскучившегося Рекса, развернул письмо, которое начиналось такими словами: «Здравствуй, дорогой друг Дима! Пишет тебе Катя Сорокина, которую ты совсем не знаешь. Твои валенки пришлись мне как раз по ноге…»

Димка вздохнул, припоминая, как накануне Октябрьской они с матерью отсылали на фронт подарки бойцам. Кроме конфет и пачки махорки, Димка вложил в посылку варежки и теплый шарф. А Екатерина Николаевна посоветовала послать еще и валенки. Мальчишка пожал плечами: вряд ли взрослому бойцу придется впору детская обувь, но спорить с матерью не стал, и валенки поехали на фронт… Вместе с Димкиным письмом.

Он стал читать дальше. Красноармеец Катя Сорокина писала, что она измучилась с обувью: все никак не могла подобрать валенки поменьше, а тут как раз посылка. Катя сообщала, что в Димкиных валенках она уже в одну из своих снайперских засад срезала двух фашистов и записала их на Димкин счет.

— Спасибо тебе, Катя! — от души сказал мальчишка, представив, как на снегу в засаде лежит эта геройская девушка, чем-то похожая на Виолетту, и ждет врага.

Димка решил показать письмо матери и побежал в госпиталь. Здесь царило необыкновенное оживление. Раненые поздравляли друг друга, глаза их светились радостью.

— Ну! Как жизнь молодая? — приветствовали они Димку. — Лупим, говоришь, гада?

— Лупим! — улыбнулся Димка и тут же громко прочитал письмо Кати Сорокиной.

— Ого! Вот это Катя! — смеялись бойцы и наперебой жали Димке руку, словно это он срезал двух фашистов.

Когда оживление немного улеглось, Димка заметил у стены койку с новеньким. Из-за бинта на голове мальчишка не сразу узнал лейтенанта Евдокимова, а узнав, радостно бросился к нему, будто к старому другу:

— Здравствуйте! Ну как вы?!

И смутился: совсем неуместной была его детская радость при виде искалеченного, страдающего человека.

— А-а, это ты, юнга, — посмотрел из-под бинтов Евдокимов. — Здравствуй… Видишь, как встретились…

Димка хотел было спросить про жену и дочку, но вовремя прикусил язык, а лейтенант, словно поняв его, сказал:

— Пропали мои… Не знаю, где они и что с ними…

— Найдутся! — горячо, словно убеждая сам себя, сказал Димка. — Обязательно!

— Конечно, найдутся, — пробормотал лейтенант и за что-то поблагодарил: — Спасибо…

Улучив минутку, Димка разыскал мать и справился о лейтенанте.

— А-а, — суховатым докторским тоном сказала Екатерина Николаевна, — Евдокимов? Ранение головы и плеча. Плечо меня не беспокоит, а вот голова… Рана глубокая, боюсь кровоизлияния.

— Ты уж постарайся, — сурово попросил Димка.

— Я уж стараюсь, — улыбнулась она и внимательно посмотрела на сына: худой и большеглазый стоял перед ней Димка, совсем не похожий на того, «довоенного» бесшабашного мальчишку.

— Ты обедал сегодня? — спросила Екатерина Николаевна, и Димка недоуменно взглянул: о каких мелочах говорит мать!

Екатерина Николаевна привела сына в свой кабинет, усадила, налила крепкого сладкого чаю, дала черный хлеб с маслом, и, пока Димка пил, обжигаясь, она все смотрела и смотрела на него, а потом губы ее задрожали, и мать поспешно отвернулась.

— Ты что? — вскочил Димка. Обняв мать за плечи, повернул к себе. Увидел близко мокрые от слез глаза, седую прядку. — Ой, волосы!..

— Ничего, — взяла себя в руки Екатерина Николаевна. — Ничего!

Она даже не спросила, не было ли письма от отца: не смог бы ее бесхитростный сын скрыть радостную весть. Екатерина Николаевна сунула в рот папиросу, щелкнула зажигалкой, и Димка с изумлением уставился на нее, мать никогда не курила!

— Чтоб не уснуть, — тихо сказала она в ответ на его недоуменный взгляд. — Говорят, помогает… Ну, пошли новеньких принимать! Вон и твои друзья идут. Вперед, Димка!

В палату к лейтенанту Евдокимову положили двух танкистов: Шуру Соградова, молоденького, неунывающего, голубоглазого, и пожилого, Филиппа Степановича Мартынюка. Филиппу Степановичу ампутировали ногу, и он лежал теперь, молчаливый, безучастный ко всему, уставив в потолок заострившийся нос.

Проходили дни, а Мартынюк не притрагивался к пище. Напрасно Шура Соградов пытался разговорить его — тот молчал. Когда же Екатерина Николаевна, присев на край койки, строго спросила, хочет ли вообще Филипп Степанович жить на белом свете, тот слегка пошевелился и сказал бесцветным голосом:

— Жить-то что… Смотря как жить… Куда я с одной-то ногой? На трактор не сядешь… Как я, доктор, землю пахать стану, а?

Шура Соградов, немного оправившись, подолгу шептался о чем-то с лейтенантом Евдокимовым. Однажды они подозвали к себе Димку и стали шептаться втроем.

— Верно, — выслушав сына, сказала Екатерина Николаевна. — Музыка тоже лечит! Надо бы организовать концерт для раненых.

— Патефон принесу! — быстро перечислял Димка. — Пластинки! «Барыню» там, «Яблочко», Русланову!

— И Лева пускай придет со скрипкой, — посоветовала мать.

— Пускай, — нахмурился Дима, а сам подумал: будут ли раненные, обожженные, искалеченные люди так же слушать Левину скрипку, как слушал ее когда-то он сам?

Приподнявшись на локте, Шура Соградов с нетерпением дожидался Димку, а выслушав его сообщение, оживился, зашипел:

— Молодец доктор! Все понимает! Патефон, скрипка, Русланова — это здорово! Может, отойдет, а?

Он кивнул на друга, и Димка увидел все ту же картину: Филипп Степанович лежит мертво, неподвижно, глаза в потолок.

«Не поможет Русланова», — вздохнул мальчишка.

Лейтенант Евдокимов подозвал к себе Димку и задумчиво сказал:

— Как говорят французы: ищите женщину.

— Какую еще женщину? — не понял Димка.

— Самую обыкновенную! — прищурился лейтенант. — Его жену! Ясно? Живет она у родных на хуторе, за Волгой, ничего о муже не знает. Нужно ее тихо сюда доставить. Ясно?

Мишка на предложение Димки ответил сердито и сразу:

— Была нужда тащиться за какой-то теткой за тыщу верст! Да по такой дороге!

— Когда пойдем? — деловито спросил Васька, и Мишка завопил:

— Да разве пехом дойдешь?!

— Ладно, оставим тебя с Левой готовить концерт для раненых, а мы пойдем за женой, — сказал Васька. — Только не сболтни раньше времени!

— Что я, болтун, что ли! — обиделся Мишка.

Вышли они затемно на следующее утро, в воскресенье.

Когда дошагали до Волги, кто-то, скрипя снегом, стал нагонять их.

— Мишка? — удивился Димка.

— Мишка, — совсем не удивился Васька. — Куда он, трепач, без нас денется!

Димка рассердился не на шутку:

— А концерт?! Ему же такое дело доверили!

— Ничего, — шмыгнул носом Мишка, — я это дело Левке доверил! И еще сказал: не справится — башку отвинчу! Во!.. Хлебушка нету?

Васька сунул ему кусок, Мишка зачавкал и на малое время затих.

К обеду добрались до хутора. Был он невелик, домов семь, весь занесен снегом, только к калитке ближнего дома вела расчищенная дорожка, да такие же дорожки бежали к сараям.

Едва ребята двинулись к ближней избе, как разом забрехали собаки. И вот они, выдыхая морозные клубы, обступили мальчишек, присели, разоряются на все голоса.

— У, фашисты! — прятался за Ваську Мишка, а Димка, приложив ладони ко рту, закричал:

— Э-е-ей, люди-и-и!

Заскрипела дверь, на крыльце показалась женщина. Она отогнала собак, молча кивнула путешественникам, и, повинуясь этому кивку, ребята прошли в дом. Живо осмотревшись и осмелев возле теплой печки, Мишка бойко начал:

— А мы, мамаша…

Васька наступил ему на ногу, и Мишка замолчал.

Женщина, скинув шубейку, превратилась в девчонку лет пятнадцати, довольно миловидную, но странно молчаливую: видно, хуторская жизнь наложила на нее свой отпечаток.

— А может, она глухонемая? — громко прошептал Мишка, и девчонка насмешливо оглянулась на него.

Она поставила перед ребятами три кружки молока, положила три ломтя хлеба и сказала первое слово:

— Ешьте! — А подумав, сказала и второе слово: — Раздевайтесь!

Путешественники выпили молока, утерлись и весело посмотрели на девушку.

— Говорите! — приказала она; послушала Мишку только до половины и снова накинула шубейку.

— Ушла, — поглядел в окошко Мишка. — Дикая какая-то девка! Куда ушла, зачем? Я и сказать ничего не успел!

— Куда надо, туда и ушла, — буркнул Васька: ему девчонка как раз понравилась — очень мало говорит и все по делу, не то что этот пустомеля!

Заскрипел снег, вошла женщина, очень похожая на давешнюю девчонку. За ней прошмыгнула молодая хозяйка дома. Обе разделись, чинно уселись и стали смотреть на ребят.

— Ты рассказывай! — ткнула женщина в Димку, и Мишка обидчиво засопел: ну что путного может тот рассказать, как подготовит жену к несчастью!

— Нам нужна эта… как ее… Мартынюк! — не вытерпел Мишка, и обе хозяйки переглянулись.

— Ну! — нахмурилась старшая. — Я и есть Анастасия Семеновна Мартынюк. А это Нюрка!

— Мы, собственно, из госпиталя, — начал Димка, покашливая, и женщина на глазах стала бледнеть, судорожно теребить скатерку на столе. Димка в испуге замолчал.

— Живой? — глухо спросила Анастасия Семеновна, овладев собой.

— Живой, живой! — в один голос быстро проговорили Васька и Димка.

— Только без ноги! — брякнул Мишка, и наступило долгое зловещее молчание: не ко времени влез парень, ох не ко времени!

— Ну а как он там, папка? А? Да говорите вы, господи! — раздался слезный голосок девушки.

Запинаясь и путаясь, перебивая друг друга, ребята повели долгий и грустный свой рассказ. И не успели они еще закончить, как мать с дочерью засуетились, стали собираться. Пока жена Мартынюка набивала сумку, дочка запрягла лошадь, и скоро зашуршал снежок под полозьями саней. Ребята завалились в сено. Дочка причмокнула, лошадка напряглась — поехали!

Народ в санях молчал, Анастасия Семеновна все вздыхала и поправляла на груди цветастую шаль, а Мишке такое молчание невмоготу: через версту начал ерзать, через другую засопел, через третью повернулся к девушке:

— Слушай, дай мне, а?

Нюра передала ему вожжи. Мишка переполз на место кучера, схватил вожжи рукавицами и молодцевато заорал:

— Н-но, кляча милая!

Когда подъехали к госпиталю, уже смеркалось. Вошли в коридор — сверху слышится музыка: концерт, видно, был в разгаре.

…Раненые лежали, сидели, стояли, слушая не патефон, не пластинки, а Левину скрипку.

Лева увидел в дверях ребят, и большие глаза его стали совсем огромными. Он слегка кивнул головой, показывая на Шуру Соградова, который, весь напрягшись, нетерпеливо глядел на Димку.

— Ну? — прошептал он. — Где она?

— Вот они, — тоже шепотом ответил Димка.

Васька в дверях посторонился слегка, и в палату вошли мать и дочь, очень друг на друга похожие. Лева как раз кончил играть. Кто мог, тот захлопал, а кто не мог, просто улыбался. И под этот шум женщины прошли в угол палаты, к Мартынюку: тот растерянно хлопал глазами, приподнимался…

Когда через полчаса концерт закончился и раненые разбрелись, Димка заглянул в «свою» палату. Там, у постели мужа, сидела жена Мартынюка, что-то тихо говорила ему, а он гладил ее большую сильную руку и улыбался. А дочка, подперев кулачком щеку, примостилась напротив, смотрела во все глаза.

— Вот, супруга моя, — сказал Филипп Степанович, — приехала. — И Димка вежливо поклонился ей:

— Здрасте!