Прогалины в дубровах, или Охотник за пчелами

ГЛАВА XXV

Тело миссионера рухнуло наземь, и на него опустилась плотная завеса забвения. Благочестивые люди, пославшие пастора нести слово Божие язычникам, остались в неведении о его страшной судьбе. Подобные ему представители категории избранников исчезали так часто, что это вызывало уже не удивление, а только сожаление. Даже в какой-то мере у самих палачей — ведь к пастору Аминь они отнеслись с почтением. Как ни удивительно, смерть последнего явилась прямым следствием необычайного по своей убедительности красноречия человека, который сейчас не задумываясь пожертвовал бы собственной жизнью ради его спасения. Питер разжег огонь, а теперь был не в состоянии его потушить, выпустил из бутылки джинна, которого не смог загнать обратно. В этом отношении он чрезвычайно напоминает большинство тех деятелей, которые, прикрываясь интересами реформы или революции, запускают в тяжкие минуты сомнений механизм, и он набирает обороты настолько быстро, что приостановить его, когда этого требует логика событий, становится уже невозможным. Даже лидеры, действующие с самыми лучшими намерениями, то и дело убеждаются, что развести костер намного легче, чем погасить его бушующее пламя.

Пока индейцы чинили кровавую расправу над миссионером, капрал Флинт продолжал сидеть на бревне. Он прекрасно осознавал весь ужас своего положения и понимал, почему увели прочь его товарища. При том уважении, что дикари, как правило, выказывали миссионеру, капрал не был удивлен, что пастора Аминь казнили отдельно от него, и когда его палачи возвратились, с ужасом старался разглядеть в их руках обычное жуткое свидетельство того, что казнь свершилась. Но, как мы уже сообщили выше, труп миссионера не подвергли надругательству, прежде чем засыпать могильной землей.

Несмотря на проявленную снисходительность, индейцы были опьянены видом крови. Лица главных вождей посуровели, а молодые воины открыто выражали свое нетерпение — так еще не обученный щенок рвется с поводка, почуяв запах дичи. Все эти симптомы проявились настолько явно, что не могли остаться не замеченными капралом.

Наверное, очень трудно, даже, скорее, невозможно, отыскать двух других людей, которые при подобных обстоятельствах вели бы себя в последнем эпизоде своей земной жизни столь по-разному. Как встретил свою кончину пастор Аминь, мы уже рассказали. Он умер, смиренно подражая своему Божественному Господину, умоляя того о милосердии своим губителям, с христианской добротой в сердце и с сознанием собственного ничтожества перед лицом Бога. Капрал, в отличие от него, помышлял только о мести. Понимая, что страшной доли ему не избежать, он решил, что должен умереть, как — в его представлении — подобает солдату, то есть окруженный трупами поверженных им врагов.

Капрал Флинт от природы был наделен спасительным жизнелюбием и, будь возможность, не преминул бы попытаться бежать. Но поскольку такой возможности не было, он напрягал все силы своего ума в изыскании способа отмщения. Даже в этот страшный миг жизни он испытывал слабые уколы честолюбия, если это слово применимо к шевельнувшемуся в глубине его души порыву. Наслышавшись в гарнизонах и беседах вокруг лагерного костра многочисленных рассказов о героизме и стойкости солдат, попадавших в руки индейцев, капрал был бы не прочь, чтобы его имя пополнило славный список тех, кто вел себя при этом героически. Однако верность истине заставляет нас признать, что главным его желанием все же было — сокрушить как можно больше врагов. Вот о чем он так сосредоточенно размышлял все то время, которое его товарищ, теперь уже покойный, употребил на молитву за тех, кто готовился нанести ему смертоносный удар. Таково различие между людьми, определяемое тем, тронуто ли сердце человека Святым Духом или нет.

Но одно дело строить воинственные планы, и совсем иное — их осуществить: у капрала, лишенного оружия, охраняемого бдительными врагами, не имеющего никакой поддержки со стороны, шансов на это было очень мало. Он было помыслил о побеге, но не более чем на минуту. Найти бы хоть какую-нибудь лазейку, а уж до Медового замка он бы добрался! И капрал решил в уме, что если индейцы предложат ему пройти сквозь строй, как это часто случалось, он согласится, пытаясь таким образом спасти свою жизнь. По неписаному кодексу войны в приграничье, удачный побег такого рода приравнивался чуть ли не к победе на поле брани.

Миновало целых полчаса после казни миссионера, прежде чем вожди занялись капралом. Промедление было вызвано тем, что вожди совещались: стоит ли, как то предлагал Хорек, послать отряд в Медовый замок за оставшейся там семьей и разом покончить со всеми бледнолицыми, находившимися тогда в этой части прогалин. Питер на сей раз не решился высказаться против плана Унгкве, но сумел подбить на это Воронье Перо, а сам остался в тени. Мнение влиятельного потаватоми возобладало, и было решено сперва подвергнуть пытке уже захваченного пленника и, лишь сняв с него скальп, отправиться за остальными. Сообщить волю вождей капралу поручили опять же Унгкве, авторитет которого после его последней победы над Питером рос прямо на глазах.

— Брат, — начал Хорек, остановившись точно перед Флинтом. — Я намерен говорить с тобой. Мудрый воин, услышав голос врага, раскрывает уши пошире. Он может узнать нечто важное для себя. Тебе будет полезно узнать то, что я сейчас скажу.

Брат, ты — бледнолицый, а мы — индеи. Вы хотите захватить земли, на которых мы охотимся, а мы хотим их сохранить. Чтобы их сохранить, необходимо снять твой скальп. Я надеюсь, ты готов позволить нам сделать это.

Капрал имел лишь смутное представление о языке индейцев, но тут понял все, что сказал Хорек. Напряженное внимание, с каким он внимал вождю, обострило его способности и помогло не упустить ни слова. Этому помогло и то, что Хорек говорил не спеша, тихим вкрадчивым голосом. К счастью, его слова о страшной участи, уготованной капралу, не явились для него неожиданностью, и, не будучи застигнут ими врасплох, он не выказал слабодушия, которое чрезвычайно обрадовало бы его врагов. Ведь индейцы неизменно относились с большим уважением к тем своим жертвам, которые проявляли мужество, и наоборот. Капралу надлежало ответить Унгкве, что он и сделал, причем по-английски, — он знал, что несколько человек из окружающей толпы поймут его и смогут перевести сказанное им. Желая облегчить им эту задачу, он говорил очень медленно, короткими отрывистыми фразами.

— Индеи! — произнес капрал. — Вы окружили меня. Вы взяли меня в плен. Будь вас тут взвод, вам бы это не удалось. Триста воинов одолели одного — тоже мне победа! Пастор Аминь не в счет — ему что фланг, что арьергард — все едино! Мне бы хоть половину моей бывшей роты сюда! Я бы за полчаса сбил с вас спесь. Но роты нет, вы можете делать со мной, что вам угодно. Пощады я не прошу.

Ответ капрала, хотя и переведенный весьма приблизительно, вызвал среди индейцев восхищение. Человек, способный с таким хладнокровием смотреть в лицо близкой смерти, становился в глазах индейцев своего рода героем. Североамериканский дикарь ставит твердость духа не ниже, чем храбрость на поле боя. Раздались возгласы одобрения, близстоящие просили Унгкве продолжить разговор с пленником — так выяснится, сохранит ли он стойкость до конца.

— Брат, я сказал, что мы индеи, — вымолвил Хорек с таким смиренным видом и таким тишайшим голосом, что сторонний наблюдатель мог бы подумать, будто Унгкве собирается успокоить пленника, а не запутать. — И это так. Мы всего лишь бедные, невежественные индеи. И пытать наших пленников мы можем только по своим обычаям. Будь мы бледнолицые, мы сумели бы сделать это лучше. Знахаря-проповедника мы не мучили совсем — боялись, как бы он не посмеялся над нашими ошибками. Ведь он знает много. Мы же знаем мало. Но делаем то, что хорошо умеем.

Брат, когда индеи делают то, что хорошо умеют, воину не след замечать их ошибки. Мы хотим применить к тебе такую пытку, которая докажет, что ты мужчина с головы до пят. И чтобы ты так вытерпел боль, что наши молодые люди подумали — его мать не была скво, так как в нем нет ни капли от женщины. Это принесет честь и тебе и нам. Для нас большая честь иметь такого пленника. Мы сделаем то, что хорошо умеем.

Брат, сейчас пора начинать. Пытка продлится очень долго. За это время знахарь-проповедник успеет уйти так далеко по дороге к Вечным охотничьим угодьям бледнолицых, что тебе будет трудно его…

Тут поток красноречия Унгкве был прерван самым неожиданным образом. Желая произвести на капрала как можно более сильное впечатление, дикарь для вящей убедительности придвинулся к нему на расстояние руки, но, всецело поглощенный стремлением устрашить его и сломить, не обратил на это внимания. Капрал не отрывал пристального взора от глаз говорящего, и тот, словно завороженный, не сводил взгляда с его зрачков. Улучив момент, Флинт молниеносным движением руки выхватил томагавк из-за пояса Хорька и одним ударом уложил его на месте. Не довольствуясь этим, старый служака рванулся вперед, раздавая удары направо и налево, и, прежде чем его сумели схватить и, разоружив, скрутить, он успел ранить то ли шесть, то ли восемь индейцев. Воспользовавшись этой суматохой, Питер незаметно удалился.

Акт отчаянной смелости, проявленной капралом, вызвал среди индейцев многочисленные «хо!» и другие восклицания восхищения. Тело Хорька унесли и предали земле, раненые отошли в сторону и занялись полученными травмами, толпившиеся вокруг краснокожие продолжали взволнованно переговариваться. А капрал лежал недвижимый. Его героический поступок потребовал от него такого напряжения всех душевных и физических сил, что, выложившись до предела, он полностью выдохся и сейчас не мог бы пошевельнуться, даже не будучи связан по рукам и ногам.

Главные вожди начали совещаться. У Унгкве было мало друзей. В этом он разделял участь большинства демагогов, которых обычно презирают даже внимающие им с открытым ртом последователи. Никто о нем особенно не печалился, а некоторых его смерть даже обрадовала. Тем не менее она требовала отмщения. Никак нельзя было допустить, чтобы бледнолицый получил такое преимущество над победителями и не был за это наказан! После продолжительного обсуждения было решено подвергнуть пленного пытке на молодых деревцах, чтобы проверить, хватит ли у него мужества стоически вынести страдания. Поскольку не все наши читатели понимают, что это за зверство, мы считаем своим долгом дать некоторые разъяснения.

Вряд ли найдется такой способ мучительства, осуществимый для североамериканских индейцев, который они не испробовали бы на своих врагах. Рассказывают, что, когда дьявольская изобретательность индейцев в этой области не приносит желаемых результатов, пленные сами подсказывают своим палачам иные способы пытки, успешно практикуемые их соплеменниками. Между мучителями и жертвами часто возникает странное состязание: первые изощряются в умении причинить как можно более невыносимую боль, вторые всячески стараются продемонстрировать свою неуязвимость. Как уже говорилось выше, воин, которому удастся, стиснув зубы, вынести все дьявольские затеи своих мучителей, часто считается у них таким же героем, как если бы он свершил ратный подвиг. Справедливость требует добавить, что это относится к прошлому, а не к настоящему индейцев. Цивилизация, во многом способствовавшая падению нравов у этого народа, в то же время незаметно оказала смягчающее влияние на многие его жесто-кие обычаи, в том числе, вероятно, и на тот, о котором мы ведем речь. Мы допускаем, что краснокожие жители более отдаленных районов по-прежнему блюдут верность древним традициям, но надеемся и верим, что от них отказались те, кто обитает ближе к белым.

«Пытка молодыми деревцами» — один из способов мучительства, подсказанный дикарям самой природой. Стволы двух таких деревьев, растущих рядом, очищают от веток и сучьев и пригибают навстречу друг другу. К каждому из них привязывают жертву — за руки, за ноги или за иные части тела, выбранные истязателями, после чего стволы отпускают. Деревья, естественно, возвращаются в первоначальное положение, оторвав при этом от земли несчастного, который, повиснув в растянутом состоянии, вскоре начинает испытывать невыразимые страдания. Таков же принцип действия знаменитой «дыбы».

К капралу приблизился Дубовый Сук, чтобы сообщить, какая ему уготована высокая честь.

— Брат мой, ты храбрый воин, — изрек вождь, любивший произносить длинные речи. — Ты хорошо проявил себя. Ты не только убил одного из наших вождей, но и ранил нескольких молодых воинов. Так может поступать только храбрец. Ты вынудил нас связать тебя, чтобы ты не убил еще кого-нибудь. Пленники не часто ведут себя подобным образом. Твоя храбрость заставила нас долго совещаться, какую пытку применить к тебе, чтобы ты смог наилучшим образом доказать свое мужество. После продолжительного обсуждения вожди решили, что человек с таким твердым характером, как у тебя, вполне заслужил быть распятым между двумя молодыми деревцами. Мы нашли два подходящих дерева и срезали с них все ветки. Видишь, вон они. Если бы они были чуть повыше, они были бы покрепче и могли бы причинить тебе более сильную боль: ты вполне этого достоин; но мы таких деревьев не нашли. А если бы нашли, то отдали бы их тебе. Ибо мы хотим выказать почтение тебе, храброму воину, заслужившему хорошую пытку.

Взгляни на эти деревца, брат! Они высокие и прямые. Руки многих людей заставят их сблизиться. Но руки уберут — и они снова выпрямятся. Твои руки заставят их быть рядом. Хорошо бы, чтобы здесь были детишки, они бы могли стрелять из лука в твою плоть. Это сделало бы пытку еще лучше. Но ты этой чести лишишься — детишек здесь нет. А позволить стрелять в тебя молодым воинам опасно — они могут тебя убить. Мы же хотим, чтобы ты умер между деревьями, это твое право, право храбреца.

Брат, после того как ты убил Хорька и ранил наших молодых воинов, мы стали думать о тебе лучше. Если бы все ваши воины в Чикаго были такими же смельчаками, Черная Птица не смог бы взять форт. Ты бы там лишил нас множества скальпов. Но тебя и тебе подобных там не было. Это нас радует — значит, Великий Дух желает нам помочь, и мы убьем всех бледнолицых. Мы пойдем дальше в ваши селения, не встречая серьезного отпора, — там мало таких героев, как ты. Говорят, там мы встретим мужчин, которые бегут от врага и визжат, как женщины. Пытать таких мужчин никакой радости. Нам больше по душе пытать отважного воина, который восхищает нас своим мужеством. Мы любим своих скво, но не на тропе войны. Они хороши в вигваме, а здесь мы хотим встречаться с мужчинами, и только с мужчинами. Ты мужчина, и храбрый притом, мы тебя уважаем. И все же мы надеемся, что сумеем заставить тебя проявить слабость. Это будет нелегко, но мы не теряем надежды. Мы попытаемся. Если нам это удастся, мы уже не станем думать о тебе так хорошо, но всегда будем считать тебя храбрецом. Человек не камень. Мы все способны чувствовать, и когда терпению приходит конец, наступает предел. Таковы индеи. Мы полагаем, что таковы и бледнолицые. Мы хотим попробовать и посмотрим, что у нас выйдет.

Капрал мало что понял из этой тирады, но смысл подготовки молодых деревьев и указывающих жестов Дубового Сука в их сторону был ему совершенно ясен. При всем его мужестве мысль о том, какие невыносимые страдания ему уготованы, заставила Флинта покрыться холодным потом. Отчаяние подсказало ему единственный возможный способ избавиться от них в этой ситуации, о котором он часто слышал. Способ состоял в том, чтобы обрушить на дикарей шквал ругательств и раскалить их своими насмешками: тогда какая-нибудь горячая голова, не выдержав оскорблений, всадит в лоб обидчику стрелу или пулю. Подстегиваемый видом деревьев, подготовленных для пытки, капрал проявил недюжинную находчивость в выборе выражений, и хотя бы некоторые из его опусов заслуживают того, чтобы быть воспроизведенными.

— Тоже мне вояки, тоже мне вожди! — завопил он что было мочи. — Скво вы, вот вы кто! Да средь вас ни одного мужика не найти. Псы шелудивые! Жалкие индеи! Давным-давно бледнолицые приплыли сюда на двух или трех маленьких каноэ. Их было мало, всего-то кучка, а вас — больше, чем волков в прериях. И лай ваш разносился надо всей страной. Ну и что же эта кучка белых? Погнала перед собой ваших отцов и захватила самые лучшие охотничьи угодья. Нонче ни один индей не сунет своего поганого носа на берег Великого Соленого озера, разве что для продажи щеток и корзин, да и то ведет себя при этом тише воды ниже травы, словно волк, крадущийся за овцой. Вы уж и не знаете вкуса креветок и устриц! Отцы ваши ими обжирались, вы же их и не пробовали. Зато белые едят их до отвала. А попробуй индей попроси устричку, так ему, псу вонючему, швырнут в башку пустую раковину.

Неужто вы воображаете, что мои вожди стали бы вешать кого-нибудь из вас между подобными деревцами-недомерками? Да ни в жисть! Плевать они хотели на столь ничтожную пытку! Они уж выбрали бы две сосны-великанши, высотой эдак футов под полтораста и подвесили индея на самые высокие сучья, пусть бы вороны выклевали ему глаза. Но вы жалкие индеи! Ничегошеньки-то вы не знаете! Знали бы, разве стали бы пробовать такую слабую пытку супротив великого храбреца? Мне глядеть на вас тошно, бабы вы и есть бабы! Бледнолицые превратили вас в женщин, сердца ваши вынули, а заместо них вложили вам в грудь кусок собачатины.

В этом месте капрал, говоривший, вернее оравший, соответственно содержанию своей речи с большим жаром, был вынужден остановиться — у него буквально перехватило дыхание. Читателю это может показаться весьма странным, но поначалу дикари встретили его тираду с неподдельным восхищением. Правда, очень немногим она была понятна, а вся — скорее всего никому, но поведение капрала покорило аудиторию. Когда же отдельные фразы были переведены, слушателей охватило раздражение, которое они, однако, постарались скрыть; особенно им не понравились язвительные замечания по поводу завоевания белыми индейских территорий. Правда всегда глаза колет, и отдельный индивидуум или народ в целом способен пропустить мимо ушей тысячи лживых измышлений в свой адрес, но встает на дыбы от одного-единственного справедливого упрека. Но, повторяю, индейцы ничем не выказали обиды на слова капрала, и он с огорчением отметил про себя, что его жизнь по-прежнему приберегают для пытки.

— Брат, — сказал Дубовый Сук, снова приблизившись к пленнику, — сердце у тебя твердое. Оно не из мяса, оно из камня. Если наши сердца из собачатины, то твое — из камня. И говоришь ты верно. Бледнолицые вначале приплыли на двух или трех маленьких каноэ, и было их мало. Нам стыдно, но это так. Малочисленные бледнолицые вытеснили многочисленных индеев в край заходящего солнца. Но дальше нас гнать неку-да. Мы намерены здесь остановиться и брать скальпы, все скальпы, какие только сможем. Нас призвал к этому посланный Маниту великий вождь, тот, что не имеет своего племени, но принадлежит всем племенам и говорит на всех их языках. Он выполнил наказ Маниту. Ты его знаешь. Он приплыл с тобой в одном каноэ из верхней части озера и всю дорогу не спускал глаз с твоего скальпа. Он с самого начала хотел его снять, но выжидал удобной минуты. Минута эта настала, и мы собираемся поступить так, как он повелел.

Он велел правильно. Скво всегда спешит, а воин умеет ждать. Мы могли бы убить тебя сразу и вывесить твой скальп на колышке, но это было бы неправильно. Пусть мы бедные индеи и мало что знаем, но что правильно, а что нет — нам хорошо известно. Такого великого храбреца, как ты, правильно помучить, и мы тебя помучаем. Это только делает тебе честь. Бывалого воина, видевшего перед собой столько врагов, имеющего такое большое сердце, негоже убить одним ударом по голове, словно он маленький ребенок или скво. Его право принять пытку. Мы уже готовы и вскоре начнем. Если наш брат хочет подсказать новый способ пытки, мы готовы и ее испробовать. Если у нас получится хуже, чем у бледнолицых, пусть мой брат вспомнит, кто мы. Мы будем очень стараться, мы надеемся смягчить его сердце. Если это удастся — хвала нам. Если нет — что ж, ничего не поделаешь. Мы попытаемся.

Наступил черед капрала возразить, что он и сделал без малейшего промедления и чрезвычайно пылко. К этому моменту он вошел в такой раж, что почти забыл о молодых деревцах и страданиях, которые они ему причинят.

— Собаки только и умеют, что лаять, особливо собаки индеев, — возвестил он. — Сами индеи ненамного лучше своих псов. Лаять-то они лают, а укусить не могут. Здесь много ваших вождей. Среди них есть пумы, медведи, бизоны… А вот где, скажите мне, ваши хорьки? Двадцать лет я к вам присматриваюсь и ни разу не видел, чтобы вы устояли супротив шатыка. Он индеям не по ндраву.

Здесь капрал, сам того не ведая, бросил аборигенному воинству Северной Америки тот же упрек, который не раз слышали наши солдаты от англичан, — упрек в неумении отразить оружие, каковым ни индейцы, ни американцы в тот период не обладали. Для англичан, к примеру, явилась большим торжеством знаменитая битва у Бридс-Хиллnote 152, выигранная благодаря штыковой атаке, хотя, как известно, далеко не у каждого пятого колониста тогда имелся штык. Совсем иначе обернулось дело в сражениях у Гилфорда, Саутни-Пойнта, Беннингтонаnote 153 и в полусотне других столкновений, происходивших после того, как наши войска получили на вооружение штык. Тогда выяснилось, что американцы умеют обращаться с ним ничуть не хуже других. То же, наверное, было бы и с краснокожими, имей они штык, хотя их недисциплинированность и способ ведения боя не способствуют применению систематических атак. Но капралу это было невдомек, он упорно стоял на своем, словно был профессиональным историком, отстаивавшим давно выношенные тезисы.

— Слушай сюда, браток, раз уж тебе хочется называть меня братом, хотя, Господь Бог мне свидетель, в моих жилах нет ни капли индейской или негритянской крови, — заявил в заключение капрал. — Слушай сюда, краснокожий друг. Скажи-ка мне начистоту, ты слышал когда-нибудь о Бешеном Энтони? Вот кто задал перцу вашим окаянным племенам. Не вы связывали для него верхушки деревьев, а он донимал вас длинными ножами и кожаным чулком. Вы улепетывали от него с такой скоростью, что самым резвым рысакам было вас не догнать. Я находился в его отряде и в ту пору видел перед собой не мерзкие рожи индеев, а их нагие спины. А вашему Большому Медведю он как дал по носу, так тот, повизгивая, словно шавка, мигом убрался к себе в поселок.

И снова капрал был вынужден замолчать и перевести дух. Напоминание об Уэйне, разгромившем индейцев, так разгневало слушателей, что иные схватились за ножи и томагавки, а кто-то даже выпустил стрелу, просвистевшую над ухом капрала. Но Медвежий Окорок состроил суровую гримасу, давая понять молодым людям, что насилие неуместно. Он понял, однако, что пора положить конец этой говорильне, иначе откровения капрала о былых поражениях индейцев, на которые он не жалел ни красноречия, ни сил и которые сыпали соль на рану индейцев, кончатся тем, что, окончательно придя в ярость, те потеряют самообладание и вмиг прикончат Флинта. Поэтому было решено приступить к пытке немедленно.

Капрала подняли и поставили между двумя склоненными деревьями, верхушки которых были соединены и связаны прутьями. К каждой верхушке привязали по руке пленника — они будут соединять деревья, когда прутья перережут. Индейцы действовали в полном молчании, да и капрал в предвидении приближающейся страшной минуты лишился дара речи. Он снова покрылся холодным потом, исподтишка подглядывая за отвратительными приготовлениями. Тем не менее ему удавалось сохранять совершенно спокойный вид, так что никто не мог догадаться, какой ужас охватил несчастного. Он боялся не смерти, его страшили предстоящие страдания. Он понимал, что через несколько минут его пронзит невыносимая боль и что он никак не сможет положить ей конец, не имея способов расстаться с жизнью. В таком растянутом состоянии человек способен прожить еще много часов. Но тут в памяти храброго ветерана всплыло то, чему его учили в детстве, пред его внутренним взором возник образ Спасителя, который ради него, капрала, и всего рода человеческого принял мученическую смерть, будучи так же распятым, но на кресте. Бросающееся в глаза сходство способов их казни поразило воображение капрала и воскресило в нем — пусть запоздалые и смутные — воспоминания об уроках, преподанных ему в нежном возрасте, но утративших свою силу в греховной и безнравственной обстановке гарнизонов. Его душа стремилась найти в них облегчение, но происходившее вокруг капрала не позволяло ему сосредоточиться и подняться над своей человеческой сущностью.

— Воин бледнолицых! — возвестил Дубовый Сук. — Сейчас мы перережем прутья. Ты окажешься в таком положении, когда человеку необходимо все его мужество. Если ты проявишь твердость, твое имя покроется славой. Если ты проявишь слабость и закричишь, наши молодые люди подымут тебя на смех. Так поступают индеи. Они чтут храбрецов, а на трусов показывают пальцами.

Медвежий Окорок подал знак, и один из воинов занес томагавк, чтобы разрубить прутья. Его рука уже начала опускаться, как вдруг раздался звук ружейного выстрела и поднялся легкий дымок из той самой рощицы близ поляны Совета, где во время первого его заседания долго прятались бортник с капралом. Томагавк, однако, достиг своей цели, прутья распались, и верхушки деревьев взвились вверх с такой силой, что казалось, вырвут руки жертвы из суставов.

Индейцы навострили уши в ожидании криков и стонов и не спускали глаз с тела капрала — по их представлениям, оно должно было извиваться в отчаянных судорогах. Но их ожидало разочарование. Пред ними висело с распростертыми между верхушками деревьев руками совершенно безжизненное тело. По лбу стекала тонкая струйка крови, над ней внимательный глаз мог бы рассмотреть еле заметное отверстие, оставленное пулей. Голова беспомощно упала вперед и чуть в сторону, на плечо. Выстрел, сделанный дружеской рукой, спас капрала от мучений.

Для индейца столь естественно дать выход своим оскорбленным чувствам, отомстив за нанесенные ранения тому, кто причинил ему такую боль, что смерть капрала не вызвала у вождей ни удивления, ни негодования. Они, конечно, испытали известное разочарование, но ни малейших признаков гнева не выказали. Выстрел был приписан кому-нибудь из раненных капралом, решившему таким образом расквитаться с ним. Вожди жестоко заблуждались: капрала убил с самыми лучшими намерениями — чтобы спасти от продолжительных мук агонии — его друг Быстрокрылый Голубь, который, не медля ни секунды, незаметно скрылся и был таков. Таким образом, Быстрокрылый возместил для себя утрату скальпа Унгкве, который твердо вознамерился было взять.

Индейцы же, окончательно убедившись, что все их старания заставить пленника проявить слабодушие ни к чему не привели, завели разговор о том, как быть дальше. Им хотелось услышать мнение Питера на этот счет, но его не удалось найти. Дубовый Сук высказал предположение, что таинственный вождь отправился к Медовому замку за скальпами остальных белых — его страсть к этому символу торжества над бледнолицыми была широко известна. Решили поэтому всем скопом двинуться за ним следом, имея в виду двойную цель: помочь Питеру и разделить с ним славу победы над обитателями доморощенной крепости.

Опьяненные на сей раз запахом крови, дикари оставили тело несчастного капрала висеть на деревьях и решительно двинулись к дому бортника. Несмотря на овладевшую ими поспешность, соблюдалось некое подобие порядка: каждый вождь вел воинство родного племени своим путем, указанным ему вождем, выступавшим в роли главнокомандующего. Это был Медвежий Окорок, к словам которого более-менее прислушивались его товарищи. Отряды разошлись в разные стороны, и вскоре зеленая низинка близ родника опустела.

Не прошло и получаса, как все они собрались вокруг Медового замка, не приближаясь к нему, однако, на расстояние ружейного выстрела. Каждая подходящая группа индейцев сообщала о себе заранее обусловленными восклицаниями, которые должны были не только оповещать о ее прибытии, но и вселять ужас в сердца осажденных: во время военных действий североамериканские индейцы широко пользуются этим вспомогательным средством.

Но ни в самом доме-крепости, ни вокруг него не было видно ни души. Ворота были на запоре, двери и окна — также, все говорило о готовности к обороне, но защитники Медового замка не показывались. Питер то ли попал в плен, то ли еще не явился. А может — приходило на ум индейцам, — он в этот самый момент крадется к зданию, стараясь подобраться к нему поближе и разведать обстановку.

Индейцы всегда воюют скрытно. Американские аборигены чрезвычайно редко отваживаются в открытую атаковать укрепленный пункт, как бы мал и ничтожен он ни был. Артиллерии они не знают и, лишенные этого важнейшего средства наступления, крайне медленно и осторожно подбираются, согласовывая свои действия, к любому укрытию, где их может встретить пуля. Об окопах они не имеют представления, да и делать их индейцам нечем. Но у них есть свои способы ведения войны, вполне их удовлетворяющие, особенно в лесистой местности. При возникновении случаев, подобных описываемому нами, индейцы, напрягая ум, изыскивают новые пути достижения цели.

Медвежий Окорок призвал главных вождей, и после продолжительного обсуждения было решено на сей раз прибегнуть к помощи огня. Единственным признаком жизни, обнаруженным в Медовом замке и рядом с ним, был доносившийся изнутри время от времени лай Хайфа — его, вероятно, взяли в дом, чтобы оградить от пуль и стрел противника. Собаки, скучающие по ушедшим хозяевам, обычно воют, Хайф же не выл, а именно лаял, словно чуя близость чужаков. Даже при самом внимательном осмотре индейцам не удалось обнаружить никакой лазейки, через которую могли бы уйти обитатели замка. И сам дом, и ворота — все было, по-видимому, намертво заперто изнутри, и любое неосторожное движение могло повлечь за собой неожиданную пулю, неизвестно откуда выпущенную.

Вскоре был составлен и так же быстро осуществлен план действий. Дубовый Сук собственной персоной взялся с помощью троих добровольцев поджечь дом. Перебегая от дерева к дереву — стремительно и через различные интервалы времени, дабы не дать врагу возможности рассчитать момент появления очередного индейца из засады и взять его на мушку, — четверо смельчаков направились к кухне. Благополучно достигнув ее, они заняли позицию под прикрытием бревенчатой стены. В очаге горел огонь, на нем стоял варившийся обед. Воспользовавшись лежавшим в кухне наготове сухим хворостом, индейцы употребили его в качестве подожженных стрел. Они дождем посыпались на крышу дома, которая в считанные секунды занялась огнем.

При виде возникшего пожара индейцы дружно возликовали, и по прогалинам прокатился дикий рев. Легко воспламеняющееся по своей природе дерево, да еще к тому же сухое, горело как спичка. Раздуваемое ветром пламя через полчаса охватило весь Медовый замок. Хайф перешел на вой — верный знак того, что понимал нависшую над ним опасность, но ни одного человека по-прежнему не было видно. Объятая огнем крыша провалилась, и индейцы, замолчав, прислушались, горя желанием уловить вопли жертв. Хайф завыл громче и вскоре, с горящей на спине шерстью, вскочил на стену дома, оставшуюся без кровли, а оттуда спрыгнул вниз на землю, в пределах изгороди. Милосердная пуля избавила его от страданий.

Теперь Медвежий Окорок подал сигнал к общему штурму. Человек сто индейцев, не встречая сопротивления, подступили к изгороди. К их великому удивлению, ворота оказались незапертыми. Ворвавшись во двор, они взломали дверь хижины, внутри которой бушевал пожар. Они явились вовремя, чтобы иметь возможность лицезреть догорающие остатки примитивной мебели и запасов Бурдона, но человеческих трупов не обнаружили. Вооружившись палками, индейцы переворошили уголья в надежде увидеть под ними обгоревшие останки людей, но — увы! — безуспешно. Теперь уже сомнений не осталось — ни один бледнолицый не погиб в огне пожара. Наконец-то истина дошла до сознания всех дикарей — Бурдон и его товарищи своевременно спохватились и успели бежать!