Прогалины в дубровах, или Охотник за пчелами

ГЛАВА XXX

Уже более тридцати трех лет миновало с момента окончания последней войны с англичанами и более тридцати шести — после лета, когда произошли описанные в нашей книге события. Эта треть столетия явилась эрой великих преобразований в Америке. В других районах мира за целые века не происходит столько изменений, сколько произошло в нашей стране за этот короткий период времени. Все изложенное выше написано на основании присланных нам документов, но недавно мы имели счастливую возможность своими глазами убедиться в правдивости некоторых из приведенных в книге эпизодов.

В том году (на дворе стоял год 1848-й) мы покинули нашу мирную уединенную обитель в горах, пользуясь прекрасной июньской погодой, спустились в долину реки Мохок, сели в поезд и помчались в сторону заходящего солнца. В нашей памяти еще были свежи воспоминания о тех временах, когда из маленького местечка близ Мохока, где мы сели на поезд сейчас, до небольшого населенного пункта Ютики приходилось добираться целый день, теперь же мы преодолели это расстояние менее чем за три часа. Обедали мы уже в этом городке, насчитывающем пятнадцать тысяч жителей.

Спустя двадцать часов после того, как мы сели в поезд, мы уже были в Буффало, находящемся в низовьях озера Эри. В былые времена, о которых идет речь на страницах нашей книги, на такое путешествие потребовалось бы не менее недели. Теперь же оно происходило с такой быстротой, что все эти красоты с мелькавшими перед нашими глазами многочисленными городами и поселками, с деревьями, сгибающимися под тяжестью необычайно обильных в том году плодов, слились в нашем воображении как бы в единый пейзаж. В Буффало мы отклонились в сторону от нашего маршрута, чтобы посетить водопад. Но и туда мы поехали на поезде. Последний раз мы любовались этим замечательным зрелищем падающей воды тридцать восемь лет назад. В этот промежуток времени мы часто путешествовали и видели многие знаменитые водопады Старого Света, не говоря уже о бесчисленных отечественных, разбросанных по всей территории нашей страны. Возникает естественный вопрос — не разочаровал ли нас теперешний визит к Ниагаре? Не притупили ли время и наш зрелый возраст остроту восприятия, не представилось ли ныне это зрелище менее поразительным, менее величественным, одним словом, менее захватывающим, чем когда-то? Напротив, оно оправдало все наши надежды. И даже неожиданно поразило наше воображение одной особенностью, никем до сих пор, по описаниям судя, не подмеченной, если только нам не изменяет память: мы были поражены более всего красотой Ниагары. Она вся излучала нежное очарование, если это выражение уместно в применении к водопаду. Нас потрясла не столько грандиозность, сколько ласковость свежих струй. Издавна привыкнув к виду бурно низвергающихся струй воды, мы, возможно, уже просто были неспособны проникнуться благоговением, какое неизбежно охватывает человека, впервые ставшего свидетелем этого величественного зрелища. А вот главная черта Ниагары — ее мягкая прелесть — немедленно нас покорила. Естественный бассейн, в который она ниспадала, грандиозностью размеров превзошел наши ожидания, но цветом окружающей растительности и мягкостью линий напомнил Италию. Ни одна капля из падавших вниз струй не внушала страха, ибо нам казалось, что все вокруг дышит очарованием и любовью. И хотя ландшафт водопада Ниагара изобилует весьма впечатляющими гигантскими деталями, он, как и Италия, вызывает восхищение не своей величественностью, а воистину волшебным воздействием ее непередаваемого очарования. Нам представляется, что, вопреки распространенному представлению об этом водопаде, мы далеко не единственные подпали под воздействие его чар — недаром в непосредственной близости от него, рядом с главной струей, находились люди, беспечно предававшиеся развлечениям, явно не ожидая от него ничего плохого. Мы видели, например, как внизу, под водопадом, около самого зеленого пятачка, отделяющего американскую струю водопада от канадской Лошадиной подковы, шел катерок «Дева Туманов», как он попал в водоворот бурлящей воды, образуемый этими струями при падении, как его обдало со всех сторон каскадами брызг, после чего он развернулся и возвратился на более спокойный участок русла Ниагары. Видели мы и натянутые над водопадом стальные тросы, по которым в корзинах перемещались люди. Нам рассказали, что подобная канатная дорога устроена и над главным водопадомnote 166, так что любители острых ощущений могут любоваться его видом, зависнув над ним в воздухе. Таким образом мужчины и даже женщины выражают свой восторг перед этим чудом природы, вызываемый прежде всего, по нашему мнению, его необычайной красотой и привлекательностью.

В Буффало мы взошли на борт корабля «Канада», плывшего под английским флагом. Это избавляло нас от необходимости заходить в попутные порты, то есть сокращало путь в Детройт, что и определило наш выбор судна. И он не заставил нас раскаиваться: сам корабль, его капитан и обслуживание были на самом высоком уровне, он сделал бы честь любому цивилизованному государству. Пассажиров была масса, среди них были представлены самые различные слои населения нашей необъятной страны.

Наше внимание с самого начала путешествия привлекла компания женщин, выделявшихся необычайно красивой внешностью. Самую старшую из них, хорошо сохранившуюся даму, находившуюся в начале преклонного возраста, мы приняли за бабушку, а ее спутницу лет этак под сорок — за ее дочь. Две на редкость хорошенькие девочки — одной можно было дать лет восемнадцать, другой — шестнадцать, — по нашему впечатлению, приходились дочерьми средней из дам. К таким умозаключениям нас привело большое семейное сходство между всеми четырьмя, и оно, как выяснилось впоследствии, нас не обмануло.

По случайным замечаниям, достигшим нашего слуха, мы поняли, что девицы возвращаются из школы-пансионата в одном из восточных штатов; на северо-запад США это достижение современной цивилизации еще не пришло. Нам даже показалось, что по речевым особенностям членов этой семьи можно угадать их происхождение и образ жизни. Бабушка, к примеру, говорила несколько менее на западный манер, чем ее почтенная дочь, а девицы явно употребляли выражения, принятые в пансионатах или заимствованные из уроков преподавателей. И дочки всякий раз чуть удивлялись и даже смущались, когда с уст их матери срывались выражения типа «первоклассный», «да, сэр», «это факт», хотя и бабушка их употребляла, но куда реже. Все их поведение, даже язык, говорило о том, что они занимают не очень высокое положение на социальной лестнице. Неоднократно упоминая в разговорах Нью-Йорк, они неизменно называли его «сити». Ни разу ни одна не сказала «я была в городе», как принято говорить у нас. Только и слышно было «он поехал в сити», «она живет в сити», что резало слух как вульгаризм; даже хорошенькие юные воспитанницы восточных школ вторили старшим, твердя «сити», «сити», «сити». Нас же это слово путает, поэтому, быть может, мы чрезмерно чувствительны к его употреблению.

Эти незначительные особенности были, однако, не более чем пятна на солнце. Все семейство, воспринимаемое как единое целое, было воистину прелестно, и задолго до того, как пассажиры отошли ко сну, оно нас всех живо заинтересовало. Выяснилось, что едут они впятером, но в первый вечер их спутник так и не появился. Тем не менее из разговора женщин нетрудно было восстановить касающиеся его основные факты. Во-первых, стало ясно, что это мужчина; что он плохо себя чувствует, а потому предпочел не покидать каюту; и что он очень стар. То одна из сестер, то другая брала со стола кают-компании тарелочку с каким-нибудь деликатесом и несла ему в каюту, а все присутствующие из сочувствия к больному наперебой предлагали что-нибудь от себя. Эта атмосфера доброжелательства возбудила наше любопытство, и нам захотелось своими глазами взглянуть на старика, благо до сна еще оставалось достаточно времени. Вызвавшие наш интерес женщины ни разу не произнесли его имени, да и никакого другого полностью, если не считать дважды упомянутой миссис Осборн. Друг друга они называли «ба», «ма», «Долли», «сие». Нам больше пришлось бы по душе, если бы они обращались одна к другой со словами «мама», «бабушка», а к сестрам по имени — Бетси или Молли, например. Но в наши намерения и не входит представлять читателю этих симпатичных и привлекательных дам как образец утонченного обхождения. В общем-то, в словах «ма» и «сие» ничего плохого нет, хотя «мама» звучало бы лучше, если уж воспитание не позволяет произнести «матушка».

Мы прекрасно провели ночь, да и все пассажиры вышли наутро с улыбкой на лицах. На этом озере довольно часто штормит, но нам повезло — дул только легкий ветерок с суши, нам навстречу. Мы поднялись в числе первых и вышли на верхнюю палубу, где в носовой части любят собираться пассажиры и вглядываться в даль, открывающуюся перед ними. Пока что там был всего лишь один человек, но он немедленно привлек к себе наше внимание. Это был мужчина преклонного возраста, с волосами белыми как снег. Но в его походке, осанке, во всех движениях было нечто, говорившее о большой физической силе, а также о гибкости его тела и эластичности мышц, во всяком случае в прошлом. Будучи стариком — а он, вероятно, давно перешагнул восьмидесятилетний рубеж, — незнакомец держался по-юношески прямо. Роста он был выше среднего, двигался неторопливо, с достоинством. Одет был очень просто, во все черное, вполне современно. Но цвет его лица и рук, резко очерченный профиль и все еще острый проницательный взгляд черных глаз выдавали в нем индейца.

Итак, перед нами стоял цивилизованный индеец, что сразу навело нас на мысль — не тот ли это старый сын лесов, который с помощью окружающих ощутил истину Евангелий? Завязать разговор с индейцем обычно не составляет особого труда, и мы без особых церемоний и обходных маневров заговорили с почтенным попутчиком.

— Доброе утро, сэр, — заметили мы. — Какое прекрасное утро!

— Да, прекрасное, — согласился индеец. Как все его сородичи, он говорил отрывисто и резко, но тем не менее произносил английские слова так, как если бы это было привычным для него делом.

— Пароход — великое изобретение для западных озер, как железная дорога — для огромных сухопутных районов. Уж выто, осмелюсь предположить, должны помнить те времена, когда на озере Эри редко можно было увидеть хоть какой-нибудь парус; а сейчас, думается мне, мы бы при желании насчитали за день не меньше пятидесяти встречных судов.

— Да, великие изменения, друг, очень великие! Все с тех пор перемениться.

— Не сомневаюсь, так говорить и чувствовать вам позволяют предания вашего народа, не так ли?

Внешность этого индейца выражала прежде всего любовь. На что бы или на кого бы он ни обращал свои все еще выразительные глаза, они неизменно выражали только интерес и дружелюбие. Мы не могли сразу же не заметить эту особенность старого вождя, которая, чем дольше мы находились в его обществе, тем больше нас привлекала. Но когда мы упомянули о преданиях его народа, выражение лица индейца слегка изменилось, по нему словно облачко проскользнуло. Но оно, как внезапно появилось, так же внезапно и исчезло, и лицо его приняло прежнюю благожелательную мину. Он же, словно желая извиниться за невольное проявление тоски по прошлому, ответил мне самым непринужденным тоном.

— Предания моего племени говорить разное, — гласил ответ. — Одно они ругать, другое — хвалить.

— Разрешите поинтересоваться, к какому племени вы принадлежите?

Как бы извиняясь за нежелание прямо ответить на поставленный вопрос, краснокожий взглянул на нас с такой беспредельной добротой, что мы не смогли припомнить выражения подобной благожелательности еще на чьем-нибудь лице. Мы можем с уверенностью утверждать, что никогда ни один человек не источал такой любви к окружающим. Индеец, казалось, жил в мире с самим собой и со всеми прочими детьми Адама.

— Племя без разницы, — вымолвил он. — Все — дети одного Великого Духа.

— Индейцы и бледнолицые? — спросил я, немало удивленный его словами.

— Да, индеец и бледнолицый. Христос умирать за всех, а сотворить всех Его Отец. Разницы никакой, только кожа другого цвета. Только цвет разный.

— Значит, вы считаете, что мы, бледнолицые, имеем право жить здесь? Вы не смотрите на нас как на завоевателей, как на врагов, которые пришли забрать ваши земли?

— У индеев нет своей земли. Земля принадлежать Господу Богу, а Он селить на ней, кого захотеть. Когда-то поселить здесь индея; а теперь селить бледнолицего. Земля Его, что он хотеть, то с ней и делать. Никто не должен жаловаться. Плохо винить Великого Духа. Все, что Он делать, правильно; Он никогда не ошибаться. Его благословенный Сын умереть за людей с кожей разного цвета, и люди с кожей разного цвета пред Его святым именем преклоняться. Вот что говорить эта хорошая книга. — Он показал маленькую карманную Библию. — А что говорить эта хорошая книга, идет от самого Великого Духа.

— Раз вы читали Священное Писание, значит, вы образованный индеец?

— Нет, читать не умею совсем. Не знаю, как читать. Пробовать, очень пробовать, но слишком старый, поздно учиться. Но есть молодые глаза, они мне помогать, — добавил он с нежнейшей улыбкой, оборачиваясь на приветствие хорошенькой Долли «Доброе утро, Питер» и пожимая руку ее старшей сестре. — Она читать хорошую книгу для старого индея, когда он просить; а если она в школе, в «сити», книгу читать ее мать или ее бабушка. Сначала ее читать ему бабушка; а теперь читать внучка. Но хорошая книга все равно хорошая, кто бы ее ни читать.

И тут я понял, что передо мной Питер Скальп, тот самый человек, ради знакомства с которым я и затеял эту поездку в Мичиган. Но до чего же он изменился! Дух Всевышнего Господа Бога снизошел на него, и из мстительного, жестокого дикаря он превратился в благонравного, доброго христианина! В каждом человеке он видел брата и больше не помышлял о том, чтобы извести всю белую расу и таким образом сохранить охотничьи земли во владении своего народа. Его душа была проникнута любовью, и он, несомненно, находил в себе силы благословлять хулителей своих и в свой смертный час стал бы молиться за палачей своих по примеру добрейшего миссионера, чья гибель явилась первым шагом на пути обращения этого индейца к почитанию единственного истинного Бога.

Пути Божественного Провидения неисповедимы. Как часто, листая страницы истории, мы убеждаемся в том, что по кровавым следам колесницы завоевателя грядут цивилизация, расцвет искусств, нравственные преобразования, более того, даже само христианство, то есть благо, является народу теми самыми путями, которыми поначалу пользовалось только злодейство! На этом основании мы вправе надеяться, что настанет час, когда Америка возместит свой долг Африке. А вытеснение краснокожих с их охотничьих угодий, «прогалин» и из родных лесов белыми само собой искупается тем, что последние принесли индейцам Евангелие, а следовательно, помогли им проникнуться сознанием роли Создателя в их жизни. Может статься, и Мексика извлечет для себя какое-нибудь важное преимущество из преподанного ей недавно жестокого урокаnote 167. Итак, передо мной был Питер, превратившийся в цивилизованного человека и христианина! Впоследствии я имел случаи наблюдать проблески дикарства в его характере; но это бывало чрезвычайно редко и при совершенно особых обстоятельствах. Мы с большим интересом присматривались к этим проявлениям прошлого у Питера, благо такая возможность была — остальную часть путешествия мы совершили в обществе новых знакомых. Старшая дама, или «бабушка», была та самая Марджери, о которой шла речь в нашем рассказе, еще красивая, веселая и добрая. Та, что моложе, была ее дочерью и единственным ребенком, а обе «сие» — вторая Марджери и Дороти — внучками. Был в семье и сын, вернее внук, Бен, который в настоящее время находился на Совете прерий вместе с генералом. И «генерал» этот не кто иной, как наш старый знакомый Бурдон, которого генералом Бурдоном называли так же часто, как генералом Боденом. С «генералами» на западе нашей страны немного перебарщивают, как это всегда бывает со всеми титулами и рангами во вновь образовавшихся государствах. В восточных штатах над этим часто подсмеиваются. И не стоит удивляться, если некоторое время спустя восточная традиция утвердится и в Краю заходящего солнца и «генералы» не будут там множиться, как грибы после дождя.

Как только миссис Боден, то есть Марджери в девичестве, узнала, что «мы» — тот самый человек, которому «генерал» послал записки о своих похождениях на Каламазу в молодые годы, подготовленные преподобным мистером Варсом, она выказала нам величайшее расположение и проявила общительность, о какой можно было только мечтать.

Ее жизнь сложилась вполне удачно, в браке она была счастлива. А вот брат ее вернулся к своим старым привычкам и не дожил до окончания войны 1812 года. Дороти возвратилась в Массачусетс, где у нее были друзья, и жила безбедно благодаря полученному от дяди наследству. Бортник участвовал в войне и даже сражался в решающих битвах на реке Ниагаре. Но едва было заключено перемирие, как он возвратился на свои любимые прогалины, где и пребывал все это время и, как принято говорить, «рос вместе со страной». В настоящее время он один из богатых людей Мичигана. У него много земли, и притом хорошей, большой дом, с долгами он расплатился. К наемным рабочим с востока он относится не хуже, чем к местным, и считает себя гражданином не Мичигана, а Соединенных Штатов. Все это характеризовало Бурдона с лучшей стороны, и мы были рады узнать, что человек, и без того уважаемый нами, обладает столькими достоинствами. Детройт оказался быстро развивающимся, красивым, процветающим городком с населением, приближающимся к двадцати тысячамnote 168. Берега живописной реки, на которой он стоит, — в результате здешнего необычайного смешения языков и названий она широко известна как «Река Детройт», — кишат людьми и творениями их рук, из-за которых мы, как ни старались, так и не смогли отыскать более приятный для глаза вид, чем тот, что открылся нам после острова Боболо близ Молдена. В целом Детройт напоминал Константинополь в миниатюре, но, естественно, без его восточных особенностей.

Детройт поразил нас быстрым прогрессом западной цивилизации. Тут следует напомнить, что в ту пору, к которой относится наш рассказ, весь полуостров, где находится штат Мичиган, пребывал в девственном состоянии, если не считать окрестностей Детройта. К тому же активный процесс заселения его территории начался всего лишь двадцать лет тому назад. Но благодаря прекрасным природным данным она выглядит так, словно была давным-давно освоена в лучшем смысле этого слова. Конечно, местность изобилует пнями — ведь непрестанно возделываются новые земли. Тем не менее впечатление такое, как если бы этот край был заселен еще в средние века, а не в наше время.

Мы выехали из Детройта на поезде, с грохотом уносившем нас в сторону заходящего солнца на приличной даже для этого транспортного средства скорости. Путь наш украшали многочисленные большие селения, нам показалось, что за несколько часов езды мы миновали не менее двенадцати. И в каждом проживало не менее одной — трех тысяч человек. Растительность, исключая древесную, поразила нас своим изобилием, она превзошла в этом отношении даже запад штата Нью-Йорк. Вокруг нас расстилались сплошные пшеничные поля, и, глядя на них, мы поняли, что Америка в состоянии прокормить весь мир. Мы долго ехали среди прогалин и имели возможность убедиться, что они подверглись всем изменениям, которые несет с собой цивилизованный человек. Случавшиеся ранее периодические пожары вот уже много лет как прекратились, естественную траву сменил густой подлесок, и это лишило дубовые рощи их прежнего очарования; но причина весьма уважительная, а прежний вид этих прелестных лесов нетрудно восстановить в памяти.

Мы сошли с поезда в Каламазу, удивительно приятном селении на берегах одноименной реки. У тех, кто заложил Каламазу лет пятнадцать тому назад, хватило вкуса, чтобы сохранить в основном деревья и дома с садами, находящиеся чуть в стороне от оживленных улиц — а в селении с двумя тысячами жителейnote 169 их порядочно, — и они чрезвычайно радуют глаз окружающей их тенью и сельским видом. Здесь миссис Боден сообщила нам, что мы находимся в одной-двух милях от того места, где некогда стоял Медовый замок, хотя «генерал» предпочел обосноваться в Круглой прерии, в селении Скулкрафтnote 170.

Первую прерию мы увидели между Детройтом и Каламазу, всего в восьми или девяти милях от последнего. Лужайку, скрытую прежде лесами, топор открыл для обозрения, но она резко отличалась от окружающей местности своим ухоженным видом. На ней не было ни одного пня, поля были обработаны не хуже, чем в Ломбардии, но земля казалась более плодородной, а всходы более обильными. Одним словом, непревзойденное совершенство этого маленького естественного поля сразу бросалось в глаза, хотя и окружающая его природа отнюдь не была лишена привлекательности.

Мы переночевали в Каламазу, а мои спутницы во главе со старым Питером проследовали дальше, в Круглую прерию, — так в подражание искаженному французскому названию lа prairie rondenote 171 называют эту местность жители штата Мичиган. Название «Круглый луг» звучало бы хуже, чем «Круглая прерия», а поскольку последнее, хотя и являясь плодом смешения двух языков, ясно выражает сущность понятия, мы предпочли пользоваться им. Да и сейчас слово «прерия», можно сказать, уже вошло в англоязычный лексикон, означая естественный луг, в отличие от искусственного, не лишенный, однако, своеобразия. Мы написали записку генералу Бодену — именно так его все тут называли, — которой извещали, что намерены на следующий день посетить Скулкрафт. Нам не хотелось своим присутствием помешать встрече этой прелестной семьи после столь длительной разлуки.

И действительно, назавтра мы сели в кабриолет и отправились в путь. Дорога была слегка песчанистая на протяжении почти всех своих двенадцати миль, но улучшалась по мере приближения к знаменитой прерии. Да, да, знаменитой и вполне заслуживающей того, чтобы быть воспетой более умелым пером, чем наше! Мы предвкушали радость свидания с ней и не обманулись: она являла собой такое изобилие, что мы проехали по ней с чувством восторга, граничившим с благоговением.

Чтобы составить себе представление о Круглой прерии, читателю достаточно вообразить овальную равнину величиной двадцать пять — тридцать тысяч акров, необычайно плодородную, лишенную возвышенностей и вообще каких-либо неровностей почвы, если не считать нескольких незначительных выемок, по которым журчат ручьи, при слиянии образующие большие водоемы, где утоляет жажду скот. Сейчас эта равнина, насколько хватало глаз, была перегорожена и возделана. Поля большие, преобладали участки по восемьдесят акров, хотя некоторые достигали и ста шестидесяти; большинство из них было засеяно пшеницей. Нам на глаза попалось несколько пшеничных полей на самых обширных участках. Вся прерия была усеяна фермами с амбарами и прочими сельскохозяйственными строениями. В центре ее виднелся «островок» леса в пятьсот — шестьсот акров, в котором сохранились самые благородные из местных разновидностей деревьев. Прогуляться в жаркий летний день по этому девственному лесу, сохранившемуся со стародавних времен, было очень приятно — не то что по молодняку, поднявшемуся на прогалинах. Наше внимание привлекла одна характерная для данной местности деталь: навоз ближние фермеры вывозили в этот лес и складывали в кучи во избежание вреда, который он может нанести, способствуя появлению слишком пышного травостоя.

На краю лесного островка расположилось маленькое селение или деревня Скулкрафт. Здесь нас необычайно приветливо встретили генерал Боден и все его семейство. Он приближался к семидесяти, но выглядел здоровым и веселым. Голова его белизной спорила со снегом, а лицо цветом напоминало вишню. Редко встретишь такого красивого мужчину его возраста. Терпимость, энергичность, свежий воздух и чистая совесть наложили свой отпечаток на благородный лик этого старика, если у кого-нибудь повернется язык назвать его стариком. По его собственному признанию, последним даром свыше явилось то, что ему удалось устоять против вихря спекуляций, десять, а то и все пятнадцать лет тому назад пронесшегося в этих краях. Человек он состоятельный, земли у него много, и, так как жатва была на носу, он пригласил осмотреть его владения.

В стране, где сельское хозяйство, особенно же хлеборобство, ведется в гигантских масштабах, только необычайная инженерная мысль американца смогла возместить нехватку рабочих рук изобретением машины весьма своеобразной и сложной конструкции. Шестнадцать или восемнадцать лошадей, впряженных сбоку, медленно, но безостановочно двигаясь, влекут это сооружение, срезающее колосья со стоящих на корню стеблей. Лошади идут краем поля, а ведомая ими машина вступает в посевы и благодаря стремительному вращению большого числа обоюдоострых ножей с величайшей аккуратностью срезает колосья, причем на любой высоте, но обычно фермеры отдают предпочтение только самим колосьям. Стерню впоследствии сжигают или скармливают скоту. Лошадиная сила, заставляющая двигаться машину, приводит в действие и механизм внутри нее. Срезанные со стеблей колосья поступают в приемник, где в результате довольно простой обработки зерно быстро отделяется от плевел. Далее оно следует в веялку, после очистки падает в маленький бункер и элеватором подается на высоту выходного отверстия, к которому подставлен мешок. За медленно ползущей машиной идут телеги с нужным числом батраков на них. Как только телега загружается мешками, она немедленно отбывает на мельницу, где зерно вскоре превращается в муку. Обычно фермер продает ее мельнику, но иногда расплачивается с ним за работу и посылает муку поездом в Детройт, откуда она находит путь в Старый Свет и порой спасает от голода миллионы людей.

Такова, во всяком случае, была судьба пшеницы в предыдущий сезон. Что же до этой умной машины, остается лишь заметить, что за один летний день она пожинает, очищает и упаковывает урожай твердой пшеницы с площади от двадцати до тридцати акров! Одним словом, это великое изобретение, прекрасно удовлетворяющее потребности великой страны.

В тот день с нами пошел на поля и Питер. Пока мы расхаживали взад и вперед, он стоял на одном месте, неподвижный, как замечательный памятник еще совсем недавнего удивительного прошлого. В этой самой прерии, изобилующей сейчас приметами современной цивилизации, он охотился и участвовал в Советах дикарей. На этой прерии он замыслил гибель молодой четы или дал на нее согласие, а ныне ее потомки счастливо живут здесь среди полного изобилия. И только предсмертные молитвы миссионера за его убийц помешали осуществлению ужасного умысла.

Мы еще рассматривали поля, когда внимание генерала Бодена привлекло появление нового гостя, тоже индейца, но его возраста. В отличие от Питера, однако, одет он был не как белый. В костюме мускулистого старика смешались элементы одежды обоих народов: охотничья рубаха, традиционный пояс и мокасины причудливо сочетались с брюками, да и держался он как человек цивилизованный. Это был чиппева Быстрокрылый Голубь, пришедший с ежегодным визитом к своему другу-бортнику. Встреча отличалась сердечностью, а впоследствии мы своими глазами убедились в том, что уходил он, нагруженный подарками, которые должны были облегчить его жизнь в последующие двенадцать месяцев.

Но более всего нас, конечно, интересовал Питер, хотя мы искренне восхищались и многочисленными ульями генерала, один другого затейливее; и еще не увядшей красотой прелестной Марджери; и всем ее цветущим потомством; и всей душой радовались за нашего старого друга Бодена — друга не по личному знакомству, а, можно сказать, понаслышке, — который стал мыслить более зрело, превратился в истового христианина, был избран в своем родном штате сенатором и пользовался всеобщим уважением и почетом. Такая карьера, однако, не редкость в Америке, она скорее явление обыденное, доказывающее могущество человека, свободного в своих деяниях. А вот то, что произошло с Питером Скальпом, служит доказательством всемогущества Господа Бога.

Теперь он, любящий и любимый, жил среди когда-то ненавистного ему народа, желая лишь одного — чтобы благословение Божье снизошло на людей разного цвета — и оглядываясь на свои прошлые заблуждения и привычки с грустью, с какой мы восстанавливаем в памяти события, высказывания и чувства беспутной юности.

После обеда мы гуляли по саду, любуясь ульями. Нас было четверо — генерал, Марджери, Питер и ваш покорный слуга. Первый громко хвалил своих жужжащих приятелей, к которым явно сохранил былую приязнь. Старый индеец вначале был задумчив. Но затем он улыбнулся и, повернувшись к нам, заговорил серьезным тоном, но с прежним пылом и красноречием.

— Мне говорить, вы писать книгу, — сказал он. — Скажите в этой книге правду. Вот вы видеть меня — старого бедного индея. Мой отец был вождем, и я был вождь, но были детьми несмышлеными. Не знали ничего. Как малый ребенок, хотя и великий вождь. Верили преданиям. Думали, Земля плоская, думали, индей может брать скальп со всех бледнолицых, думали, лучше томагавка, тропы войны и ружья нет ничего на свете. В то время сердце мое было камень. Боялся Великого Духа, но не любил его. Тогда я думать, генерал может беседовать с дикими пчелами. Да, да, очень глупый был тогда. Сейчас тучи разошлись, и я вижу моего Отца, который обитает на небесах. День и ночь Его лицо сияет надо мной, и я никогда не устаю глядеть на Него. Я вижу, Он улыбается, я вижу, Он смотрит на бедного старого индея, словно желая, чтобы тот приблизился! А иногда Он хмурится, и тогда я пугаюсь. Но я начинать молиться, и Он переставать хмуриться.

Незнакомец, люби Бога! Верь в Его благословенного Сына, который молится за тех, кто Его убил. Индеи так не поступают. Индеи не так сильны, чтобы делать такую хорошую вещь. Надо, чтобы Святой Дух укрепил сердце человека, только тогда он может делать великую вещь. А когда Святой Дух его укрепит, сердце его из каменного становится сердцем женщины, и тогда мы все готовы благословить нашего врага перед смертью. И пусть те, кто читать вашу книгу, это понять.