Прогалины в дубровах, или Охотник за пчелами

ГЛАВА IV

Уже настал полдень, когда Бен и Гершом решились приступить к разделке ствола и добыче меда. До этого времени пчелы медлили покидать свой поверженный улей, и было бы опасно выходить из-под защиты дыма и жара огня, спеша покончить с делом. Конечно, у Бурдона было в запасе несколько уловок, более или менее удачных, которые помогли бы ему отогнать нападающих пчел, но самая надежная уловка — добрый костер с плотным столбом дыма. Считают, что некоторые растения издают запах, невыносимый для насекомых; одно или два бортник употреблял с успехом, но поблизости не нашлось ни одного из них, и ему пришлось положиться на сильный жар, а затем на густой дым, какой дают свежие ветви.

В каноэ были и топоры, и клинья, и кувалда — инструменты, с которыми Гершом умел обращаться, как учитель фехтования со своей рапирой, а о мастерстве Бурдона и говорить нечего, так что дерево вскоре было разделано и запасы меда оказались на виду. С полудня до вечера мед переложили в бочонки, бочонки перенесли в каноэ, и весь груз благополучно прибыл в шэнти. Денек выдался трудный, и когда наши лесные жители уселись наконец возле родника и принялись за ужин, оба были довольны, что работа сделана.

— Думаю, это последний улей, который я выследил этим летом, — сказал бортник, когда они ужинали. — До сих пор мне везло, но в смутные времена лучше не оставлять дом без присмотра. Меня удивляет, Уоринг, что ты решился уйти так далеко от семьи, когда в воздухе пахнет войной.

— А это потому, что ты плохо знаешь меня и совсем не знаешь Долли. А насчет того, что дом остался без присмотра, хотел бы я знать, кто лучше присмотрит за домом, чем Долли Уоринг? Не представляю себе, чтобы даже пчелы рискнули налететь на нее! А если бы и рискнули, им бы не поздоровилось. Язычок у нее бьет на убой, а рука и того хлеще; да если бы солдаты орудовали своими мушкетами, как она своей шваброй, то, чтобы выиграть войну, и в новобранцах надобности бы не было!

По правде говоря, эта характеристика была далека от истины, но пьяница сам не знает, что он несет.

— Я рад, что у тебя дома такой сильный гарнизон, — задумчиво сказал бортник. — А вот мой слабоват, чтобы выстоять здесь, на прогалинах. Знаешь, Склад Виски, я собираюсь покончить с делами и перебраться в населенные места, прежде чем краснокожие всерьез развоюются. Если ты задержишься, поможешь мне погрузить мед и припасы и спустишься вместе со мной в каноэ вниз по реке, то получишь хорошую плату за труды.

— Ла-а-адно, мне все равно, что бы ни делать. Хорошей работы здесь, в глуши, маловато, и раз уж набрел на работу, надо извлечь из этого выгоду. Я и пришел сюда, подумывая встретить тебя — один вояжер говорил, что ты тут занялся пчелами, где-то на прогалинах, а Долли без памяти любит славный дикий мед. «Ты попробуй виски, — говорил я ей тыщу раз, — и вскоре оно станет тебе дороже всего белого света», — но ни капли не желают выпить что она, что Цветик. Верно, так мне больше остается, но я-то человек компанейский и никогда не пью в полную силу, если нет компании. По этой причине я и к тебе прибился, Бурдон: хоть ты и не любитель выпить, но от стаканчика не шарахаешься.

Бортник, заранее предвидя, что с этими чужими людьми ему придется поневоле свести близкое знакомство, по крайней мере на несколько недель, с радостью услышал, что остальные члены семьи не подвержены пороку этого человека. Бурдон, хотя и вправду «не шарахался от стаканчика», был человеком строго умеренным, пил редко и всегда в меру. Он слишком хорошо понимал, какие опасности его подстерегают, чтобы предаваться подобным излишествам, даже если бы спиртное было ему по вкусу; но оно его вовсе не прельщало, и небольшой фляжки бренди хватало ему на весь сезон. В наши дни, когда все перехлестывает через край — крайности в политике, и в воздержании, и в добродетелях, и даже в образовании, — когда «вливают вино молодое в мехи ветхие»note 43 — эта небольшая фляжка принесла бы ему дурную славу; но тридцать пять лет назад люди были более независимы, чем теперь, и не пугались общественного мнения, как в наши дни. Разумеется, Бурдону было совсем не по вкусу иметь товарищем такого типа, как Склад Виски, но выбора не было. Этот человек был ему совершенно незнаком; и единственным способом увериться, что он не стащит имущество, которое оказалось практически в его распоряжении, было не спускать с него глаз. Со многими случайными людьми бортник остался бы наедине в лесных дебрях не без тяжести на сердце: случаи, когда один путник убивал другого, чтобы завладеть его имуществом, в этих отдаленных пограничных местах были не редкостью; но в повадках и характере Гершома было нечто такое, что Бен уверился: его пороки, даже в худшем случае, не грозили кровопролитием. Он мог стянуть то, что плохо лежит, но такое преступление, как убийство, было не в его духе.

Поужинав вместе, наши любители приключений проверили, все ли в порядке, и, вернувшись в шэнти, отошли ко сну. Ничто их не тревожило, и ночь прошла спокойно; бортник спал немного более чутко, чем всегда, но лишь по одной причине — он слишком привык к одиночеству. Человек, долго живущий сам по себе, невольно чувствует присутствие постороннего, — ведь наши привычки часто владеют нами, порой заменяя собой даже данное нам от рождения.

Наутро бортник занялся приготовлениями к смене жительства. Если бы о его жилье не узнали, возможно, новости, принесенные чиппева, не заставили бы его покинуть эти места, да еще в разгар сезона; но, учитывая все обстоятельства, он решил, что оставаться здесь слишком рискованно. Особенное недоверие вызывал у него потаватоми, и он подозревал, что не успеет солнце взойти несколько раз, как кто-нибудь из соплеменников старого вождя уже будет охотиться за его скальпом. Гершом разделял это мнение, и, как только его мозг немного освободился от действия алкоголя, ставшего для него привычным, он искренне обрадовался тому, что может заключить своего рода союз с человеком того же цвета кожи и того же происхождения, что и он сам. Отныне между ними царило полнейшее согласие, так как Гершом, по мере того как его ум и чувства освобождались от рабской приверженности к бутылке, час от часу выказывал все больше чисто природных свойств своего характера. Его собственный запас виски подошел к концу, а Бурдон место, где хранил свой личный скромный запас, держал в глубокой тайне. Эти проблески возрождающегося интеллекта и воскресающие принципы морали частенько встречаются и у горьких пьяниц как прямое доказательство верности пословицы: «Пока жизнь не окончена, есть надежда», надежда как для души, так и для тела. Довольно замечательно то, что Гершом становился менее вульгарным, даже речь его, когда он окончательно протрезвел, сделалась более правильной, свидетельствуя, что он стал во всех отношениях исправившимся человеком.

Загрузка каноэ заняла несколько часов, туда уместили не только припасы и оружие, но и весь собранный мед. Свою флягу с бренди, которого осталось не больше квартыnote 44, бортник ухитрился пронести незамеченной, спрятав ее в пустом бочонке из-под пороха и запихнув туда сверху еще одну-две шкуры — случайные трофеи его охотничьих странствий. Наконец все было вынесено и сложено на своем месте, на борту вместительного каноэ, и Гершом ждал, когда Бен даст сигнал садиться. Но оставалось сделать еще кое-что. За день до начала нашего повествования бортник подстрелил оленя и, взвалив на плечо заднюю ногу, оставил тушу подвешенной на дереве возле того места, где животное было убито и разделано. Между тем оленина могла очень пригодиться им в путешествии к устью реки, и Бен решил, что они с Гершомом должны сходить за тушей. С этой целью они и отправились в путь часа в два пополудни, покинув на время груженое каноэ.

Расстояние от шэнти до места, где был убит олень, составляло около трех миль; именно по этой причине бортник и не принес домой оленя в тот день, когда убил его; он поступил так, несмотря на то что обычно американские охотники предпочитают нести свою добычу на любое расстояние, а не оставлять даже на короткий промежуток времени в лесу. В последнем случае всегда существует опасность, что запах крови издалека привлечет внимание хищников. Бурдон полагал, что им могут повстречаться волки; и хотя он подвесил оленью тушу вне пределов досягаемости для большинства диких зверей, однако каждый из охотников прихватил с собой винтовку и Хайф, в виде особой милости хозяина, получил разрешение сопровождать их.

Первые полчаса не принесли никаких неожиданностей. Бортник непринужденно беседовал со своим спутником, который, как он с удовольствием отметил, проявлял гораздо больше здравого смысла, чтобы не сказать — острого ума, чем раньше; Бен получал от него нужные сведения о количестве лодок и их передвижениях по озерам, сведения, которые, как Бурдон полагал, весьма пригодятся ему, когда он отправится в Детройт. Занятый беседой, Бурдон лишь метрах в пятистах от места, где оставил оленя, обратил внимание на поведение пса. Вместо того чтобы, по привычке всех собак, бегать взад-вперед и вынюхивать нечто справа и слева, пес шел вперед напрягшись, с низко опущенной головой, явно руководствуясь своим обонянием, словно ветер приносил какой-то сильный запах.

— Точно, как то, что меня зовут Гершом, — воскликнул Уоринг, как только они с Беном остановились, — там вон сидит индей! Вон там, поправее от собаки; Хайф унюхал его запах. Малый спит, а винтовку держит на коленях и вовсе не боится ни медведей, ни волков!

— Вижу, — сказал Бурдон, — и в равной степени удивлен и удручен, наблюдая его здесь. Довольно поразительно, что ко мне именно в это время сошлось столько гостей, хотя до вчерашнего дня в моих охотничьих угодьях не было ни души. Поневоле чувствуешь себя не в своей тарелке, Уоринг, когда приходится жить среди такого многолюдия! Ну да ладно, — я собрался уезжать, и все это через двадцать четыре часа останется в прошлом, верно?

— Судя по раскраске, парень из племени виннебаго, — вставил Гершом, — давай-ка пойдем навестим его.

Бортник согласился, заметив по дороге, что вряд ли незнакомец принадлежит к названному выше племени; хотя нынче, по его мнению, индейцы слишком часто и небрежно пользуются раскраской, так что разобраться мудрено.

— Крепко спит, мошенник! — воскликнул Гершом, останавливаясь ярдах в десяти от индейца и всматриваясь.

— Он никогда не проснется, — торжественно сказал бортник, — этот человек мертв. Смотри: у него на виске кровь, а вот и дырка от пули.

С этими словами бортник подошел поближе и, приподняв нечто вроде шали, которая некогда служила украшением, а сейчас была небрежно накинута на голову своего покойного владельца, открыл хорошо знакомое лицо Большого Лося, потаватоми, который расстался с ними всего за сутки до этой встречи!

Воин был застрелен пулей, прошедшей прямо через висок, и оскальпирован. Из его рога был высыпан порох, а из охотничьей сумки — пули, но его не обобрали. Тело было аккуратно прислонено к дереву в сидячей позе, винтовка покоилась у него на коленях, и оно было оставлено на произвол диких зверей и природных стихий, которые выбелят его обглоданные кости дождями и снегами!

Бортника пробрала дрожь, когда он взглянул на этот страшный памятник жестокости, от которой нет спасения даже в безлюдной глуши. Бурдон ничуть не сомневался, что своего недавнего спутника и сотрапезника убил Быстрокрылый Голубь, и от этой мысли у него стало тяжело на сердце. И хотя сам он весьма опасался потаватоми, он многое готов был бы отдать, чтобы этого кровавого дела не совершилось. Было видно сразу, что оба индейца относятся друг к другу с крайним недоверием и подозрительностью, но бортник не мог и вообразить, что это приведет к такому чудовищному концу!

Осмотрев труп и приметив все вокруг, путники пошли дальше, лишний раз убедившись, что необходимо не только побыстрее уходить отсюда, но и поддерживать друг друга в этой глуши, когда разгул насилия явно захватил здешние племена. Бортнику очень понравился чиппева, и ему было горько думать, что это кровавое дело — творение его рук. Конечно, при определенном толковании вещей индейского воина, действовавшего по своим законам, можно было оправдать за то, что он убил воина враждебного племени; но Бурдон этого не одобрял. Сам он был человеком мирным и добродушным, хотя по-своему горячим и увлекающимся, и всегда избегал сцен кровопролития, так часто разыгрывавшихся в лесах и прериях; по правде говоря, на этот раз он впервые увидел труп человека, павшего от руки другого человека. Гершом, благодаря своей связи с «огненной водой», был невольным свидетелем большего числа случаев, присущих своеобразной жизни пограничья, но даже он не мог прийти в себя, пораженный внезапностью страшной смерти потаватоми.

Хоронить останки Большого Лося они не стали, — не только потому, что у наших путешественников не было нужных инструментов, но и потому, что, закопай они могилу кое-как, это послужило бы прямым приглашением волкам выкопать тело.

— Пусть себе сидит, привалясь к дереву, — сказал Уоринг, когда они шли к месту, где была оставлена туша оленя, — и я поручусь, что его ни одна тварь не тронет. В человеческом лице, Бурдон, есть что-то, чего зверье на дух не переносит; сумей только взглянуть им прямо в глаза, и целая стая волков разбежится, как зайцы.

— Об этом и я слыхал, — возразил бортник, — да только не хотелось бы мне быть участником этого эксперимента. Согласен, что в человеческом лице может быть нечто ужасающее для зверей; да ведь и голод не пустяк, он может оказаться куда сильнее. А вон и наша оленина, Уоринг, в целости и сохранности.

Тушу оленя разделили на две части и, взвалив на плечи каждый свою, вернулись к реке, сделав крюк, чтобы обойти тело убитого индейца. Оба работали не покладая рук, так что вскоре все было готово, и каноэ отчалило от берега. Каламазу не отличается быстрым и бурным течением, и все же оно достаточно сильно. Разумеется, течение не везде одинаково, и встречаются плесы, где вода едва колышется, а в иных местах встречаются перекаты и даже водопады. Но в целом, особенно в той части реки, где находилось наше каноэ, ничто не мешало ему резво скользить вниз по течению, слушаясь легких ударов весла.

Бортник покидал свой приют не без сожаления. Он выбрал для шэнти самое приятное местечко, сообразуясь со здоровым воздухом, тенью, водой и зеленью и не забывая о близости ульев и удобстве добычи меда. В своем ремесле он был необычайно удачлив, и небольшая горка бочонков посередине каноэ стала для него отрадным зрелищем. Собранный в этом сезоне мед к тому же оказался на редкость ароматным, а это обещало и высокие цены, и быструю распродажу. И все же бортник покидал обжитой дом с глубоким сожалением. Он любил свое дело, любил одиночество, хотя, быть может, и немного чересчур; и ему были по душе тихие радости, естественно связанные с «выслеживанием» пчел, открытиями и медом в награду за труды. Из всех родов занятий, связанных более или менее с неожиданностями, присущими охоте и травле, занятие бортника — самое мирное и тихое развлечение.

У него были причины для неуверенности и треволнений, но без изнурительных походов и погонь; и его ремесло, связанное со здоровым подвижным образом жизни на свежем воздухе, приносило скорее удовольствие, чем усталость и беспокойство. Да и наблюдения за маленькими существами, привычки которых надо изучить и, как видел читатель, использовать в своих интересах, таят свое очарование для тех, кто любит разгадывать тайны природы. Порой Трутень с таким захватывающим интересом наблюдал за маленькими своими друзьями, что трижды за это самое лето оставил нетронутыми честно найденные ульи, так как убедился, что они недавно созданы молодыми матками и еще не окрепли достаточно, чтобы новое роение не нанесло им ущерба. Проявляя такое родственное внимание к жертвам своего ремесла, Боден не видал заумных причуд людей, не знающих меры в своей сентиментальности; нет, его чувства были простыми и бесхитростными, и при этом по большей части добрыми и гуманными. Он понимал, что пчела, как и другие наши меньшие братья, предназначена служить человеку, без зазрения совести пользовался дарованными ему правами, да вот только пользовался ими осторожно, различая, как должно, где польза, а где уже злоупотребление.

Каноэ скользило вниз по течению, и путникам не приходилось тратить силы, работая веслами. Легкого гребка было достаточно, чтобы плавучее суденышко прибавило ходу, а течение несло его дальше. Это обстоятельство позволило им беседовать, пока каноэ двигалось почти что само собой.

— Как подумать, — неожиданно воскликнул Уоринг, созерцавший груду бочонков довольно долго и в полном молчании, — как подумать, Бурдон, ремесло у тебя на отличку! Совсем особое дело! На редкость!

— Более редкое дело, думаешь, чем попивать виски утром, в полдень и на ночь, так, Гершом? — отвечал бортник с добродушной улыбкой.

— Ну, это же не ремесло, а дело полюбовное! Мужчина может пристраститься к чему угодно, а работа у каждого своя. По мне, никакое дело, которым человек не зарабатывает на жизнь, и делом-то считать не годится.

— Может, ты и прав, Уоринг. От виски больше людей зарабатывает себе не жизнь, а смерть.

Казалось, эта фраза, сказанная так спокойно, но удивительно кстати, поразила Склада Виски. Он внимательно смотрел на товарища целую минуту, прежде чем попытался подвести итог разговору.

— Вот и Цветик мне то же самое говорила, — медленно произнес он. — Долли и та твердит про это.

Бортник заметил, что его слова произвели впечатление, и решил, что упрек сам по себе достаточно горек и разумнее будет не пытаться сейчас продолжать разговор на эту тему. Уоринг сидел повесив голову, в глубокой задумчивости, а его спутник впервые за время их знакомства пристально разглядывал черты и выражение лица этого человека. На первый взгляд в облике Склада Виски было мало привлекательного; но если приглядеться, то можно было отыскать следы незаурядной красоты, данной ему природой. Речь его была примитивной, а лицо стало грубым и отталкивающим из-за пьянства, которое сделалось проклятием его жизни, но былая мужественная красота еще проступала сквозь эту грубую кору. Некогда лицо у него было белым и нежным, почти как у женщины, щеки полыхали здоровым румянцем, а голубые глаза были ясными и светились надеждой. Волосы были светлые, и эти черты явно выдавали его саксонскую кровьnote 45. Не столько англосаксонскую, впрочем, сколько американо-саксонскую, но она проявлялась и в сложении, и в цвете волос этого существа, столь близкого к окончательному самоуничтожению. Черты, словно вырубленные топором, и тяжеловесная медлительность движений исчезли из его рода вместе с мощью рук и ног, возможно, под влиянием иного климата, и его профиль поражал изяществом, а рот и подбородок были словно изваяны резцом великого скульптора. Признаться, больно было смотреть на лицо этого человека, погрязшего в пьянстве и быстро терявшего облик, дарованный природой. Тело его пока еще сохранило почти всю былую силу — враг прокрался в крепость втихомолку, но еще не сумел овладеть ею полностью. Бортник вздохнул, глядя на своего помрачневшего спутника, и задумался о том, обладает ли Цветик этой редкостной природной прелестью, конечно, без приобретенных ее братом отталкивающих черт.

Каноэ плыло вниз по течению весь день и следующую за ним ночь. Иногда на пути встречались мелкие помехи, и тем не менее каноэ продвигалось вперед безостановочно и уверенно. Река естественно следовала всем неровностям рельефа, и русло ее прихотливо извивалось, сохраняя направление на северо-запад, а точнее — на запад-северо-запад. Низменности вдоль реки были более «лесисты», как говорят лесорубы, а на возвышенностях по самому берегу редко виднелись прогалины, зато вдали мелькали чудесные, похожие на парк, поляны с очаровательными рощицами.

Пока каноэ неуклонно стремилось к месту своего назначения, беседа между бортником и его спутником тоже не прерывалась. Каждый рассказал другому нечто вроде истории своей жизни; теперь, когда спиртное кончилось, Гершом мог говорить не только разумно, но основательно и со значением. Он продолжал оставаться вульгарным, и это производило неприятное, а подчас и отталкивающее впечатление; но тем не менее своим ранним воспитанием он был обязан одной особенности, свойственной Новой Англии: если она и не давала своим сынам той идеальной выучки, которую они сами склонны себе приписывать, то и не оставляла во тьме беспросветного невежества. Поэтому и Гершом, представитель этой расы, тоже узнал довольно много для человека своего положения в обществе; и эта информация, в сочетании с природной сметливостью, позволяла ему не ударить лицом в грязь в любой беседе. Он был безоговорочно уверен в том, что родиться в стране пуритан — громадное преимущество, и почитал все, что исходило от великого Камня Бларниnote 46, далеко превосходящим все подобные чудеса на белом свете; при этом, невзирая на собственную склонность бранить и осыпать насмешками все другие штаты своей страны, он так же решительно отказывался соглашаться с чужим мнением. Бен Боден быстро подметил этот недостаток в характере своего собеседника, слабость, столь широко распространенную, что наблюдательному человеку о ней и напоминать не надо — она неразлучна с провинциальной спесью и наглостью недоучек; и Бен был не прочь ею воспользоваться, как только Гершом в разговоре терял бдительность и подставлял себя под удар. Однако, в общем и целом, их отношения были дружескими; опасности, угрожавшие им в этой глуши, поневоле делали их союзниками, и они продолжали путь, все больше доверяясь друг другу. Гершом, окончательно протрезвев, смог сообщить Бену множество нужных сведений; а Бен, в свою очередь, обладал многими познаниями, которые даже такому представителю избранного народа, как его спутник, было не зазорно позаимствовать. Как мы уже говорили, каждый из них поведал другому краткую историю своей жизни.

История Гершома Уоринга была вполне заурядной. Он родился в семье скромного достатка, в штате Массачусетс; однако в нашем обществе даже самое скромное положение не мешает государству отечески заботиться о своих гражданах. Он учился в бесплатной школе, а сестренка, по его словам, попала в лапы одной дальней родственницы, которая дала ей более глубокое образование, чем то, что ее ожидало в обычной школе. Некоторое время спустя родственница умерла, а Гершом женился, и это снова соединило брата с сестрой, тогда еще очень юной девушкой. Как раз в это время и началось кочевое житье семьи Уорингов.

До того как на территории Новой Англии возникли мануфактуры, она исправно снабжала избытком своего населения штаты, граничившие с ней с юга и запада. Отчасти и сейчас население мигрирует, и этому пока конца не видать, но отлив, уносивший с собой толпы молодых девушек и некогда заметно обеднявший эти территории, теперь, кажется, повернул вспять и обернулся приливом «фабричных девчонок». Но Уоринги жили в те дни, когда еще не замечалось подобных веяний прогресса, и отправились на запад по проторенной тропинке. Начало их бродячей жизни совпало с тем, что Гершом начал «сбиваться с пути», как тогда было принято говорить вместо «пить горькую». К счастью, у миссис Уоринг не было детей, и это облегчило груз, который обычно ложится на плечи злосчастных женщин. Когда Гершом покидал родные места, у него было с собой больше тысячи долларов, представлявших общий капитал его и сестры; а к тому времени, когда он добрался до Детройта, от этой суммы едва ли осталась сотня.

Этот путь, однако, занял несколько лет; дурная привычка все больше овладевала Уорингом, а денежки таяли, и семья все более отдалялась от приличного общества, в прямом и переносном смысле. Под конец Гершом свел знакомство с маркитантом, отправлявшимся в Мичиллимакинак вместе с воинскими частями; и в конце концов он отважился на самостоятельное путешествие, в собственном каноэ, к верховьям озера Мичиган, где на месте нынешнего Чикаго был построен сторожевой пост, известный под названием Форт-Дирборнnote 47.

Покидая Макино и намереваясь попасть в Чикаго, Уоринг не имел определенных планов. Его пьянство создало ему дурную репутацию в Макино, да и неведомый инстинкт словно гнал его подальше в глушь. Во всех его скитаньях и странствиях обе преданные женщины следовали за ним: одна — потому, что была его женой, другая — потому, что была его сестрой. Когда каноэ подошло к устью Каламазу, сильный ветер загнал его в реку, где Гершом обнаружил чью-то заброшенную хижину, словно специально для него построенную, и остановился в этом месте. Две недели, проведенные на берегу, он занимался охотой. Прослышав же от проезжих «вояжеров», направлявшихся к озеру, что выше по течению обосновался бортник, Гершом пошел вверх по реке, следуя всем изгибам русла, пока не набрел на Бурдона.

Таким, в общих чертах, было то, что Склад Виски поведал о себе. Правда, он почти не упомянул о своей слабости к спиртному, но об этом его товарищ догадался сам, как исходя из содержания самого рассказа, так и по тому, что видел собственными глазами. Бортнику было совершенно ясно, что планы, намеченные на лето, будут серьезно нарушены военными действиями, которые вот-вот разгорятся, и что им придется действовать быстро и решительно, может статься, ради спасения жизни. Он поделился своими мыслями с Гершомом, который выслушал его с интересом и проявил беспокойство о жене и сестре, что по крайней мере свидетельствовало о доброте его сердца. Впервые за многие месяцы Гершом был трезв как стеклышко, чем был всецело обязан полному отсутствию в его желудке спиртного в течение сорока восьми часов кряду. Когда способность ясно мыслить вернулась к нему, он более трезво оценил трудности и опасности, грозящие двум преданным ему женщинам, которые последовали за ним в такую даль и поистине были готовы идти на край света.

— Ну и тяжелые времена! — воскликнул Склад Виски, когда его товарищ умолк, еще раз в ярких красках и сильных словах описав, какие напасти могут свалиться на их головы, прежде чем они успеют добраться до населенных мест. — Тяжелые времена, спору нет! Знаю, что ты хочешь сказать, Бурдон, и не пойму, как это я умудрился вляпаться в такую историю, ничего заранее не обдумав! Впрочем, и лучшие из нас могут ошибаться; видать, сегодня настал мой черед; чей-то настанет завтра…

— Мое ремесло — мое оправдание, — возразил бортник. — Любому ясно, что тот, кто охотится на пчел, должен найти места, где они водятся; но как ты надумал забраться сюда, Гершом, — этого мне не понять. Ты говорил, что у тебя есть два бочонка виски…

— Было, Бурдон, было, боюсь, один из них уже уполовинили.

— Ладно, было, пока ты сам его не уполовинил, вместо покупателей. Вот и сидишь ты в устье Каламазу, на бочке с половиной виски, а пить его некому, кроме тебя самого! Какая с этого прибыль, пенсильванцу понять не под силу, это разве что янки сообразит.

— А про индеев ты забыл? В Макино повстречался мне человек, который взял с собой в каноэ всего одну бочку, так он привез кучу шкур — хватило открыть бакалейную лавку в Детройте. Я-то шел следом за солдатами, собирался открыть дело в Форт-Дирборне. Среди солдат и краснокожих виски можно продавать галлонамиnote 48, и по хорошей цене. Бизнес что надо.

— Дурной бизнес в лучшее время, Виски; теперь ты достаточно протрезвел, и если хочешь послушать моего совета, то таким и останешься. Почему бы тебе не решиться, как подобает мужчине, и не дать обет — больше ни капли в рот не брать?

— Может, и решусь, когда обе бочки опустеют — я частенько об этом подумывал; Долли с Цветиком тоже мне не раз это советовали; да только от старой привычки разом отказаться не так-то легко. Если бы я сумел продержаться на пинтеnote 49 в день около года, думаю, я со временем оклемался бы. Я знаю, Бурдон, не хуже тебя, что трезвость — доброе дело, а пьянство — зло, но уж очень трудно взять да и покончить с этим в одночасье, раз уж сбился с пути.

Если просвещенный читатель удивился выражению «сбился с пути», то уместно будет объяснить, что простые люди в Америке это выражение употребляют вместо «спился», «пьет горькую». Добрая половина населения страны, услышав, что мужчина или женщина «сбились с пути» и при этом никогда не пили ничего крепче воды, наотрез откажется верить, что подобное выражение относится к трезвенникам. Это искажение значения привычных, обиходных слов связано, быть может, с тем, что в нашей стране не многие сбиваются с пути, при этом не спиваясь. Женщина, сбившаяся с пути, — явление, почти неведомое в Америке; а если эти слова к ней относятся, то имеются в виду куда более безобидные нарушения правил хорошего тона, чем грехи, заклейменные этими словами в обществе, более старосветском и утонченном. В нашей стране правит большинство, и среди масс все излишества принимают именно форму пьянства; а утонченность вообще не имеет никакого отношения к падению народных нравов где бы то ни было.

Своими оправданиями, однако, Склад Виски заставил бортника задуматься над положением и состоянием своего товарища еще серьезнее. Следовало принять во внимание не только обстоятельства, связанные с безопасностью самого Уоринга и счастьем его семьи; многое было неотделимо и от их общей безопасности в стране, раздираемой войной. Воден был человеком решительным и твердого характера, и голова у него была ясная, так что он прекрасно видел все причины и следствия. Жизнь в одиночестве приучила его к размышлениям; уверенность в себе — плод уединенной жизни, которую он любил почти до страсти, — позволяла ему думать медленно, но действовать быстро. Поэтому пока они вдвоем спускались по течению, он беспристрастно и всесторонне обдумал все, что касалось Гершома Уоринга и его дальнейших планов, и решил, что необходимо предпринять и каким образом действовать. Однако свои мысли он держал при себе, вслух обсуждая любые вопросы, интересующие людей в их положении, в то время как лодка плыла вниз по реке, и избегал лишь одной темы, которая, может статься, в то время была для них обоих куда важнее любой другой.