Проклятье тирольского графа (СИ)

Глава 39

— Если фройляйн не нравится обед, она всегда может заказать то, что пожелает.

— Чёрной икры и русской водки, например? И непременно в письменном виде?

— Фройляйн следует быть умереннее в желаниях, — порекомендовал дворецкий.

— С доставкой проблемы?

Он не ответил.

— Я пошутила, херр Михель, — может, я, действительно, зря на него наезжаю. Мне сейчас не издеваться над ним нужно, а выведать все секреты.

— Я понял.

— У вас прекрасная кухня. Жирновато немного, но в целом мне нравится.

— Спасибо.

— Было бы неплохо нам прогуляться вдвоём, — я ела горячий бульон, но к шпеккнёдлям даже не притронулась. — Вы бы рассказывали мне про замок. Про то, как здесь всё изменилось за последние двести лет.

Я очень внимательно наблюдала за старым херром. Но ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Фройляйн должна понимать, что я очень занят.

— Фройляйн понимает, — я встала и подошла к нему. — Труженик вы мой. Невидимого фронта.

— Какого фронта? — не понял старый херр.

— Выражение такое, — пояснила я. — Употреблялось в СССР. Мама рассказывала.

Я подошла к нему вплотную.

— Что вы хотите? — голос дворецкого задрожал. Неужели он так испугался за свою двухсотлетнюю невинность.

— Отпустить хочу вас, — мне его невинность что шла, что ехала. — Супчика в тарелочку я себе, пожалуй, и сама налью. Справлюсь. Вас, похоже, ждут серьёзные дела.

— Да, да, фройляйн. Я вынужден… мне очень надо…

— Идите. Без лишних слов, — велела я.

Он поклонился и направился к двери.

— А, впрочем, стойте!

Он замер. Только шаг и успел сделать.

— Я беру у вас ключи!

И лёгким движением руки я вытащила у него из кармана связку.

— Вы так не можете! — попробовал возмутиться старый херр.

— Ещё как могу! — заверила его я. — Плохо вы меня знаете!

— Но…

— Идите. Идите, — попросила я уже более дружелюбно. — А то мало ли что вы тут ещё забудете открыть.

Дворецкий ушёл. Я вернулась на место, налила вина в бокал. Поставила на стол фотографию.

— Добрая наивная девочка, — фотка немного помялась, но как улика годилась ещё вполне. — За тебя, Кисуля.

Когда с обедом было покончено, я осмотрелась по сторонам. Что там у них предусмотрено из развлечений? Струнный квартет под управлением юного гения Моцарта? Прекрасно. Крошка Амадеус в не по возрасту огромном парике стоит на стульчике и дирижирует маленькой палочкой. Ножонка в туфле с фигурной пряжкой, волнуясь, отбивает такт. У вас в двадцать первом, наверное, такая музыка, что нам до неё расти и расти. Да, действительно, вам никогда не понять блеяния про маршрутку и гундосых кальянных рэперов. Между нашими культурами — пропасть.

«Ворчишь? Ворчание — признак приближающейся старости».

— Кто это у нас тут? Внутренний голос? То есть, когда я умирала от страха, ты там шахматные партии разбирал втихушку, а теперь выполз? Засунься обратно! Я с тобой больше не разговариваю.

И чтобы подчеркнуть своё равнодушие, я встала из-за стола и повернулась к камину.

Часы! Как же я могла забыть про них? Карлик в шутовском колпаке вежливо кланялся мне, перед тем как исчезнуть. Новая фигурка ещё не вышла. Я попыталась заглянуть в дверцу, откуда появлялись мои ночные гости, но там ничего не было видно. Какой-то силуэт. Руки, ноги и больше ничего. Может сходить наверх за фонариком. Но после обеда лишних движений делать было неохота.

Идти наверх было, конечно, надо, но я понимала, что вниз я уже не спущусь. До вечера, до ужина. Что ж, потянем интригу.

Я забрала фотографию и отправилась к себе.

До обеда человек борется с голодом, а после обеда со сном. Мне пришлось испытать на себе всю силу этой поговорки. Впрочем, силы во мне было мало, и сон победил. А я не стала ему сопротивляться.

Я лежала в постели и путалась в обрывках мыслей насчёт того, есть ли старому херру двести лет или нет, и так ли уж херрый стар? «Стар, стар, суперстар», — пришёл на ум даже не старый, а прямо-таки древний анекдот.

Во сне я оказалась графиней. И мы со всей челядью заклеивали окна в замке, словно в деревне у бабушки. Мы прокладывали подоконники ватой, будто снегом, клали на неё новогодние игрушки, вставляли дополнительные рамы и проклеивали их узкими полосками ткани, которые мочили в мыльной воде. К приезду графа мы не успевали заклеить большое витражное окно. Витраж занимал весь стеной проём, от пола до потолка. Я не знала, как к нему подступиться, класть ли вату, и какие игрушки будут уместны к картине. На картине было изображено сожжение ведьмы. Худенькая темноволосая женщина была привязана к высокому черному столбу. Колени её скрывали вязанки хвороста. К столбу спешил толстый монах, в руке он нёс факел. Женщина выворачивала руки, пытаясь освободиться от верёвок. Она что-то говорила мне, я не могла понять. "Я не слышу", — ветер относил звуки в сторону. "Ты будешь проклята!" — крикнула ведьма. "За что?" — я выронила мыльные тряпки из рук. Тут сзади подошла бабушка: "Вот неумёха!" — она ловко вставила раму с тёмным стеклом. Ведьма исчезла. Мы справились.

Граф со своей свитой вернулся с охоты. Я бросилась к нему навстречу. За мной бежали четверо наших ребятишек. Граф остановил меня жестом и показал на детей. "Зачем же ты так, Кисуля? — сказал он голосом Стаса. — Мы сами ещё дети". Стас покачал головой и отвернулся. Светка выглядывала из-за его плеча и снисходительно улыбалась. А Китосик вдруг превратился в большого и толстого пацана. Он лез ко мне на руки и бормотал: "Мама Кисуля! Мама Кисуля!" От него разило перегаром, изо рта текли слюни. Я отпихивала его, а он всё лез и лез. Тут я проснулась.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍