Промысел Господень: Летописи крови

Глава 1

Две летучие мыши висели под сводом пещеры. Вокруг было сыро и темно. Вода сочилась сквозь камень и с мерзким шлепаньем разбивалась об пол.

— Почему у тебя такие странные мысли? — поинтересовалась первая мышь.

— У кого? У меня? — переспросила вторая.

— Именно.

— Наверное, потому что я неправильная мышь. Я чем-то отличаюсь от других.

— И чем же?

— Я умею летать.

Первая мышь — она была старой и опытной, видавшей многое в своей жизни, сорвалась с потолка, расправила кожистые крылья и сделала полный круг по пещере.

— Все летучие мыши умеют летать, — менторским тоном изрекла она, вернувшись на место.

— Нет, — ответила молодая, — мыши не летают. А я — да. Наверное, я белая мышь.

Альберт был психоаналитиком. Дипломированным, с опытом практической работы и множеством монографий и статей. На последней фразе пациента он щелкнул пальцами и произнес:

— Когда я досчитаю до трех, ты проснешься. Раз, два, три.

Переход через границу бытия напоминал яркую вспышку. Александра почувствовала себя частицей в бесконечном потоке электронов. Она стала одним из них, носителем отрицательного заряда.

Выйдя из гипнотического транса, она некоторое время молча сидела, прислушиваясь к своим ощущениям. Потом встала и подошла к барной стойке.

— Налить чего-нибудь? — вкрадчиво произнесла она.

От этой хрипловатой интонации у Альберта всегда пересыхало горло.

— Да, пожалуй, — произнес он после некоторой паузы.

— Я буду мартини. А ты?

— На твой вкус.

Александра нашла высокий фужер со спиральной ножкой и кинула в него кубик с винным концентратом. Потом бокал был поставлен под иглу лазерного катализатора. Когда расплавился концентрат, став янтарным вином, она отнесла бокал Альберту.

— Что-то не так? — спросил он.

— Нет, все в порядке. Слегка устала.

— Ты пьешь лекарства, которые я тебе прописал?

— Меня от них тошнит. Я вообще терпеть не могу все эти таблетки. Они сделают меня бесплодной.

— У меня другое мнение на этот счет.

Александра криво ухмыльнулась. Не уловить нотки похоти в голосе психоаналитика было просто невозможно.

— Я хочу уехать. — Голос женщины слегка дрожал. — Куда угодно. В другой город. В другую страну. На орбиту, в конце концов. А здесь столько пыли и пахнет плесенью!

— Ты опять за свое? Дорогая, если ты будешь относиться к своему лечению с таким безразличием, то проведешь остаток своих дней в изоляции. Твои показатели только вошли в норму.

— Засунь эти показатели себе в жопу.

— Грубо, миледи, очень грубо.

— А без хуя меня оставить не грубо. Когда мы трахались в последний раз?

— Мне нравится такая постановка вопроса. «Когда мы трахались…» Велик и могуч человеческий язык. Ты знаешь изначальное значение глагола «трахать»?

— С меня хватит твоих ублюдочных инсинуаций! Я задала тебе прямой вопрос.

— Я слышал. Итак… — Альберт сделал вид, будто бы что-то усиленно вспоминает, — последние наше соитие состоялось ровно двенадцать дней назад.

— Ты знаешь, я — нимфоманка. Такой родилась и нисколько этого не стыжусь. Ты — мой лечащий доктор и одновременно постоянный любовник. Если я хочу, ты лечишь меня от всей этой неврологической дури, если хочу — вставляешь в меня свой хрен и мы ловим кайф.

— Дорогая, избавь меня от подобной лексики. Я человек тонкой душевной организации.

За стеклопластиковым окном розовым маревом расползался закат. Его прочерчивали яркими полосами инверсии атмосферные планеры — излюбленный транспорт в черте города. Многие апартаменты сейчас имели персональные аэродромы для одноместных соларных геликоптеров и авиеток. Небо подернулось зелеными испарениями промышленных комплексов, возвышавшихся вдали. Луксор был громаден, по крайней мере по устоявшимся в метрополии Земли меркам. Это был третий по величине город на Марсе.

Процесс колонизации Красной планеты занял у человека не одну сотню лет. Когда была впервые смонтирована стабильно действующая установка по терраформингу, потенциально способная изменить облик целой планеты, календарь показывал середину 235_ года. Первыми были возведены стовратные Фивы, окружившие Олимп, высочайшую марсианскую гору. Потом дело пошло по накатанной.

Некогда свободная планета, Марс сейчас был закован в прочные сети климат-куполов, окружавшие многокилометровые мегаполисы. Каменистая ярко-красная земля планеты-воина была изуродована шрамами монорельсовых дорог и проплешинами внеатмосферных космопортов. Рудники впились в марсианские недра с жаждой вампиров, надолго лишенных свежей крови. А сам человек вновь погряз в разгуле и пороке (то есть в своих любимых времяпрепровождениях). С упорством мазохиста человек стремился к ограничениям плоти, отдавая дань пиршеству разума. Пытаясь подавить свои страхи и комплексы, он работал над созданием искусственного интеллекта, способного не только сравниться с человеческим, но и превзойти его. И с равным успехом он кастрировал своего кремниевого двойника, удаляя из программного кода необходимые для превосходства нолики и единицы.

Луксор за толстым окном готовился к бурной ночной жизни. Помигивали первыми тест-включениями голографические рекламные щиты и вывески. Выходили на привычные места промысла жрицы платной любви, торговцы синтетическими и электронными удовольствиями. Люди серыми тенями скользили по улицам, освещенные холодными огнями неона и лазеров. Они тонули в мягком шорохе вездесущих сплит-систем, источающих полный озонового конденсата воздух, и одновременно с этим вдыхали тяжелые испарения собственных тел. Для большинства это было нормой жизни, когда ни одна высокая технология, ни одна игрушка инженеров и ученых, стоящая миллиарды, не могла перечеркнуть вовсе или перекроить под себя законы выживания, законы хищного леса. Ученые, скрывающиеся за плексобетонными стенами огромных небоскребов центрального Луксора, давно уже определили языком сухих цифр и графиков, от чего зависит эффективность любого института, насаженного государством. И поняли, что все, происходящее за рафинированно стерильными стенами «веретена» и других подобных ему мест осталось неизменным со времен первых компьютеров, когда на вершине экономической пирамиды стояли ресурсы природы, а не человеческий разум. Планетарные колонии давно стали средоточием реакции и интеллектуального декаданса. Живущие за счет своей затянувшейся необходимости для орбит (в силу обладания ресурсами), они закостенели, чему способствовал сидячий образ мысли. Когда-то преодоленные, в сознании людей вновь главенствующую роль приобрели феодальные тенденции, теперь основанные на достижениях генетиков, программистов, конструкторов.

Александра подошла к окну. Сквозь тонированное стекло закат казался еще более зловещим.

— Завтра отец устраивает раут, он хочет сделать какое-то заявление, касающееся будущего нашей семьи. Я хотела бы быть там с тобой.

— Ты уверена?

— А что здесь такого? Кому какое дело, как и от чего ты меня лечишь. Если я хочу видеть тебя рядом, значит, так и будет.

— Какая самоуверенность.

— В конце концов, за это ты получаешь деньги. Уверена, что твой счет лопается от папашиных кредитов.

— А если он поймет, что мы любовники? Знаешь, устав запрещает мне вступать в интимную связь с пациентом.

— Еще расскажи мне сказку, что я у тебя первая дурочка, которой ты залез не только в мозги.

— Нет, отчего же.

— У тебя есть еще пациенты-женщины?

— Да.

— Ты спишь с ними?

— Приходится.

— Тебе не кажется, что ты еще большая шлюха, чем я?

— Хватит об этом.

— Что? Уязвленное самолюбие? Или боишься, что настучу?

— Хватит!

— Ой, у нашего доктора шары вспотели. Милый, как ты побледнел.

— Мне тоже есть что рассказать, — вырвалось у белого от злости Альберта.

Александра склонила голову к плечу.

— И что же?

— Сама знаешь!

— Ты не посмеешь! Придурок! Как у тебя язык повернулся! Я сотру тебя в порошок.

— Кое-кто многое отдаст, чтобы узнать, что кроется в голове маленькой Саши. — Альберт еще сохранял способность к сарказму, хотя разгорающаяся ссора перерастала в катастрофу.

— Ублюдок! Что ты вообще знаешь?!

— У тебя жалкий вид.

— Имела я твою жалость!

— Хватит орать! Я тебе не холуй! И попробуй только угрожать мне, как тут же твоя тайна, — это слово было сказано с особенным ехидством, — перестанет быть таковой.

Таинственный звонок от очень большого человека. Черный автомобиль с бронированным кузовом и спрятанным под днищем ракетометом. Тихо рычит атомный движок, ксеноновые фары ослепляют. Телохранители в темных очках и с клонированными лицами (профессиональный взгляд медика тут же отметил следы хирургического вмешательства: армированные имплантаты, прикрывающие жизненно важные органы, широкодиапазонные сканеры в хрусталиках глаз, мышечные усилители et cetera). И тихий, убаюкивающий голос хозяина:

— Она больна, доктор, очень больна. Ей нужна ваша помощь.

— Но я не специалист в этой области.

— У меня очень хорошие рекомендации и, я думаю, не в ваших интересах меня разочаровывать.

— Да, конечно.

— Поймите меня правильно, я — отец. Саша — единственное, что заставляет меня держаться за жизнь. А ведь я не молод, гораздо старше, чем вы думаете. Помогите ей.

— Я… конечно… все, что в моих силах.

— Неправильно, доктор. Вы сделаете намного больше. Иначе мне придется сожалеть, что вы не родились мертвым. Ясно?

— Да, но…

— Никаких «но». Надеюсь, вы еще не забыли, что такое деньги?

Альберт лишь кивнул.

— Знаешь, взрослые девушки так себя не ведут.

Саша вспылила:

— Не разговаривай со мной таким тоном, ничтожество! Я тебе не сучка-подросток, бесящаяся от гормонального дисбаланса.

— Отчего же. Я помню, какой ты мне досталась. В твоем ПОЛОЖЕНИИ есть что-то от сексуального созревания. И потом, вся эта хирургическая хрень — пересадка костного мозга, полная фильтрация крови, нейронное кодирование. Мне продолжать?

— Не надо!

Александра сникла. Только что на ней была маска аристократки. Миг, и она преобразилась. Хамелеон поменял кожу. Стала простым уставшим человеком. Но потом искра ее реальной сущности вновь обожгла мозг.

— Как?! — Саша задыхалась от душившей ее ненависти. — Как ты узнал?

— Боишься, что я проник в тайный архив твоей семьи? Я не настолько глуп. Просто я дал сравнить твои анализы одному знакомому хирургу. Он прогнал их через тестер, и программа выявила ряд расхождений, которые трактуются однозначно — искусственное вмешательство в структуру организма.

За стеклопластиковым окном розовым маревом растекался закат.

В порыве ярости Альберту хотелось встать и размазать Александру по стенке, выпотрошить ее, осушить. Вместе с этим разбушевалось его либидо, готовое вырваться наружу, прорвав ткань брюк. От внимания Александры последнее не могло ускользнуть. Она улыбнулась, обнажая ровный ряд зубов, и расстегнула змейку блузки.

Причины, которые свели их в постели, так и остались для Альберта загадкой. Таинственный, непонятный, одновременно привлекающий и пугающий магнетизм, исходящий от Саши? Наверное. Особый блеск глаз, тембр голоса, фигура? Быть может. Однако все это слова, как всегда бесполезные, когда речь заходит о труднообъяснимом, нелогичном, иррациональном.

Саша села на край кровати, абсолютно не стесняясь своей наготы. В свете торшера ее тело отливало потусторонним фиолетом, в глазах горел огонек прошедшей страсти. Она оттерла руки от мужского семени и потянулась к полу, где неопрятной кучей была свалена одежда. Она протянула руку и вытянула из всего этого вороха свои бриджи. Долго рылась в карманах, пока на свет не были извлечены пластиковая карта «Луксор Кредит» и полиэтиленовый пакетик с белым порошком.

Не одеваясь, она прошла в ванную, где долго стояла на холодном кафеле, ожидая, пока горячая вода не заполнила объем треугольного бассейна, вмонтированного в пол. Затем она погрузилась в обжигающую ванну и расслабилась. Любовь всегда утомляла ее, невзирая на сладостные мгновения, текущие стальным расплавом под руками любовника. Стоны и судороги экстаза выливались в итоге во всепоглощающую тоску и апатию. Но тяжелее всего было ощущение того, что происходило в самом финале.

Как и много раз в прошлом, сейчас Саша искала отдохновение в эфемерном наслаждении наркотика. На уголке ванны она рассыпала порошок из пакета, банковской кредиткой аккуратно разделила героин на дорожки, втянула его по очереди каждой ноздрей и на закуску пальцем втерла несколько гранул себе в десны. Приход не заставил себя долго ждать.

Падение было долгим, затянувшимся настолько, что падающий начинал уставать, и рождались в его сознании устойчивая скука и безразличие к происходящему вокруг. Любой, увлекаемый силой, зависящей от неких постоянных, имя которых сродни имени ангелов, зависел как от их неумолимой воли, так и от того, на какой высоте нашла его судьба, решившая руками вещих старух-парок надрезать золотую нить, или руками старух-норн надломить ветвь ясеня, или… а впрочем, падающему такого рода информация может быть только в тягость. Ведь далеко не секрет, что ощущение себя игрушкой в чьих-то руках есть удовольствие небольшое. И суть в целом не в том, что падение проистекает из прихоти. Найдется ли ум, способный рассудить здраво обо всех таинствах законов предрешений, свободный от ошибок провидцев и астрологов? Достаточно успокоить себя вычитанной из учебника формулой, в которой сплетаются воедино расстояния, соединенные сами с собой в порыве запретной страсти, ищущие, во сколько раз они меньше, ничтожнее и ниже тех плодов любви, что даны миру от плотностей и объемов, увеличенных на собственные сущности.

Падение само по себе должно стать праздником для падающего, поскольку повторяет он путь тех немногих, именуемых в разных книгах по-разному. Но, освободив их истинные имена от налета жалких чернил, скажем лишь, что свет, исходящий от прежних, прошедших путь, затмевает собой блеск всех звезд на земле. И пусть мы даже примем то, что звезды суть души познавших веру, блеск их рядом с блеском ангелов — не более, чем коптящая лучина перед чумным пожаром.

Падать дано было в узком колодце, стены которого расходились едва ли на то расстояние, которое позволило бы падающему хоть на полногтя оторвать руки, плотно прижатые к телу, от самого тела же. Серые камни источали сырой смрад, протягивали к падающему липкие ручонки водорослей, проросших на стыках. В обоих концах колодца отплясывала срамные танцы темнота цвета пережаренных зерен. Падение могло длиться вечность, но вряд ли пространство, принявшее в себя подверженное старению тело падающего (не путать с падшим, как указывающим на завершение процесса), могло равняться на такую длительность во времени. Ограничение такое неизбежно вытекало из того, что пространство, понятное сознанию падающего, есть единение трех устремляющихся от общего центра осей, сводящих всю совокупность микрохаосов каждой отдельной молекулы в макроединство координатной системы отсчета, началом которой принят ноль, символизирующий круг, где конец одновременно является началом, пусть и запоздавшим на некоторое количество лет.

Что это? Сон? Наваждение? Выкинуть все мысли прочь, как выгоняет сытый хозяин корчмы заплутавшего в лесу бедняка, которому и бояться-то нечего, кроме как за собственную шкуру, и в лучшие времена ни гроша не стоящую. Кружится в воздухе запах крови, подземелья и горящих свечей. Чу, заваливается на бок маховик огромного механизма, вот-вот готовый раздавить червячка под своим зубом.

Каждое последующее падение на сотни, а где и тысячи мелочей разнится от каждого предыдущего. При этом взгляд не осторожный и не искушенный в тонкостях, коим тоже счет потерян, и искать его занятие столь же бесполезное, сколько очки для слепого, даже миллионной части различий постичь не в состоянии. И только остается ему качаться в колыбели неведения, думая, что все падения одинаковы, будто бы они ровно капли воды в целом океане. Природа же каждого падения уникальна, и уникальность эта, будучи взята как свойство отдельного акта движения из точки верхней в точку нижнюю, составляет вместе с такими же, как она, уникальностями одну общую неповторимость, присущую только пространству или же настолько упорядоченному, что ни одна альтернатива не использует более одной вероятности родиться, плавно заполняя собой кривую нормального распределения, либо же событие повторения той или иной альтернативы само по себе событие практически невозможное. То или другое однозначно свидетельствует в пользу того, что в принципе падение возможно лишь в мире, где порядок ни шатко ни валко, а превалирует над непорядком, или же беспорядком, или же хаосом. Ибо, углубившись в анализ упомянутого выше хаоса, можно прийти к выводу, что хаос на то и назван хаосом, что сутью своей берет бесконтрольные рождения, ровно и смерть, любой вещи без подчинения принципам, законам или честному слову и доброй старой интуиции. А впрочем, хватит об этом. Ибо падение пусть будет просто падением, не отягощенным броней теории, закаленной в огне практики. И не будут те, кто вовлечен был в падение, путать его с Падением, когда-то уже происшедшим и имевшим в начале свои причины, и приведшим в конце к своим результатам.

После актов любви Альберт всегда засыпал. Это не зависело от его воли, желания или чего-то иного. Это было особенностью его организма, не более того. Но любовь с Александрой была исключением. После нее у психоаналитика отпадало любое желание спать, отчего он каждый раз мучился бессонницей.

Сейчас он лежал в темноте, прислушиваясь к тому, какие звуки издает Александра в ванной. И это его пугало.

По прошествии какого-то времени девушка вышла из душевой, по-прежнему обнаженная. Влажная кожа блестела в тусклом свете ночной лампы. В руках женщина сжимала дамский игольник. Треугольное дуло смотрело в лицо Альберту.

— Что, страшно? — прошептала женщина.

— Зачем эта комедия, дорогая? — Альберт еще не осознавал всей страшной правды.

— Это не комедия, это — погребальная песня.

Игольник стреляет бесшумно. Разогнанная до скорости 1000 метров в секунду полипропиленовая игла с теплочувствительным сердечником мчится к цели, пророча той вечный покой. С силой проникновения в 200 килограммов на сантиметр игла пробивает мягкие ткани тела и на всю длину погружается в горячую плоть. Александра целила в глаз психоаналитика, и тот взорвался денатурированным белком через мгновение после выстрела.

Саша присела на край кровати.

— Думал, что я простая богатенькая шизофреничка? Так тебе отец сказал, а ты и поверил. Реальность, дорогой доктор, гораздо сложнее.

Александра нагнулась к обезображенному лицу психиатра и начала слизывать кровь из раны. Она делала это первый раз за свою долгую жизнь.

Ночь.

Поле.

Дует холодный ветер.

Даже под плащом с пьезоутеплителем чувствуешь себя неуютно. Машина стоит на обочине, удрученная отсутствием человека. А тот сидит в поле, на расстоянии нескольких часов ходьбы от трассы и слушает старого пастуха, пугающего выводок подпасков историями-ужастиками. А те искренне боятся и жмутся ближе к огню портативного твердотопливного камина. Человек с дороги сидит рядом и прячет грустную ухмылку под капюшоном усиленного кевларом плаща.

— Было это, дети, в те годы, когда я был таким же, как вы. Босоногим, веселым, с пулей в голове. Выдалось мне с сестрой отправиться в путешествие.

Дорога уходила под гору. Ее услужливо впускали в себя городские окраины. То был шахтерский городок. Добывали уран, тут же его перерабатывали и полуфабрикат отправляли по монорельсу сперва на дорожный концентратор, оттуда на авиагрузовозе в порт, а оттуда уже на орбиту или распространяли по планете. Поначалу времени шахтеры процветали. Там можно было достать абсолютно все — легальное и нелегальное, синтетическую одежду, гидропонные продукты орбитального качества, наркотики, детскую порнографию, оружие. Все по сносной цене. Мужики из близлежащих поселков ехали туда за заработком или за смертью. Но потом жила истощилась или, быть может, кто-то наверху понизил квоту добывания, в общем, шахты закрыли. Какое-то время город агонизировал, а потом опустел и превратился в сталебетонные джунгли.

Мы с сестрой жили неподалеку. В ясную погоду можно было увидеть, как очертания города мерцают на горизонте. Кто-то говорил, что из-за остановки системы фильтрации там очень агрессивная среда, фон в сотню раз превышает допустимый. Но, так или иначе, местных упорно влекло туда что-то необъяснимое, с чем было очень трудно бороться. Те, кто не возвращался, быстро стирались из нашей памяти, а вернувшиеся, как правило, не доходили и до половины пути.

Однажды, в начале осени, мы тоже решили покинуть наше болото и поискать счастья в других краях. Сестра — ей тогда было девятнадцать, на два года младше меня — умела читать, кое-как работала с устаревшим компьютером, а значит, могла учиться. Я мог быть грузчиком или пойти в армию. Дальше прозябать в такой дыре, какой был наш поселок, было невозможно. Мы собрали необходимый скарб. На деньги от продажи халупы, служившей нам домом, купили ослика-киборга и отправились в путь. У меня был старый определитель координат, связанный с низкоорбитальным сателлитом, и карабин, стреляющий жидкостными пулями (у них еще установлены в сердечники капсулы с нейропаралитиком).

Дорога началась скучно. Днем мы брели вперед, ориентируясь на тени города, ночью спали в палатке, обогреваемые сухим горючим. Таких каминов, как сейчас, тогда не было. Развлекались болтовней, да у меня с собой был ридер с кремниевым процессором и пара «оптик» с порнографией. Сестра же сидела верхом на ослике и большую часть пути дремала.

По дороге неторопливо бежал ослик, подогреваемый атомным двигателем в утробе. На нем сидела молодая девушка в потертых джинсах и кое-где прохудившейся майке, в ее светлых волосах путался ветер. За ними шел высокий парень в черном рабочем комбинезоне, за спиной он нес походный рюкзак и карабин, эффективный больше своим устрашающим видом, нежели характеристиками. Ослик без устали покрывал километры пути. Цокот копыт тонул в грунтовом покрытии дороги. Время замерло на границе, когда еще не темно, но и солнце постепенно устает светить, стремясь скрыться за зыбкой линией горизонта. Небо набухает грозовыми тучами, перекрашиваясь в лиловый и серый цвета.

— Будет дождь, — сказала девушка, подняв глаза к небу.

Парень не ответил, только вяло кивнул. Он обогнал ослика и придержал его.

— Дай как мне координатор, — обратился он к сестре.

Девушка несколько минут копалась в седельной сумке, потом достала небольшую коробочку с экраном и набором клавиш.

— Ну вот, держи.

Парень нажал пальцем на сенсорную панель, устройство заработало, по дисплею поплыли ряды цифр и знаков.

— Далеко еще? — спросила девушка.

— Дня три. Скоро будем на месте.

— А что потом?

— Не знаю. Там посмотрим.

— А куда мы пойдем дальше?

— Думаю, в большой город.

— Сами?

— Там должен быть шахтерский монорельс. Наверняка еще рабочий. Можно взять вагонетку и поехать на ней.

— Ты так уверенно говоришь.

— Да, потому что лично я назад не вернусь.

— Ты такой же упрямый, как и отец.

— А ты такая же боязливая, как и наша мать.

— Если бы она не боялась, нас бы уже не было.

— Если бы она не боялась, отец был бы жив, и мы давно бы перебрались поближе к столице.

— Дурак.

— Я ведь прав? Скажи?

— Не знаю.

— Тогда молчи. Лезешь не в свои дела, как все женщины.

Несколько минут парень внимательно изучал показания прибора.

— Фон растет. В аптечке должен быть инъектор с антидотом. Достань.

— Ты точно знаешь, что там не опасно?

— Нет. Но отец говорил, что шахты хорошо законсервированы. Наверняка радиация здесь остаточная.

— А если мы умрем?

— Все лучше, чем заживо гнить дома.

— Там у нас был кров и еда.

— И отличное будущее. Ты — шлюха, а я вор или убийца.

— Могли уехать к тете Дорис.

— К этой суке? Да меня тошнит от нее и ее ублюдочного мужа-извращенца.

— Он милый, когда я была маленькой, он привозил мне сладости с орбиты.

— И пытался затащить меня в постель. Нет уж, спасибо.

— Ты мог работать с ним на гидропонике. А я учить детей читать.

— Хватит об этом. Я назад не поверну.

Ближе к вечеру похолодало. Погода испортилась совсем. Накрапывал мелкий дождь.

— Мне холодно, — простонала девушка.

— Мы отстали от графика. Договаривались же 30 миль в день.

— Я хочу есть.

— Погрызи галеты.

— Меня от них тошнит.

— Это лучшее, что у нас есть. Консервы просрочены и даже я ем их с трудом.

Ночь неумолимо наступала. Реактор ослика явно не справлялся с нагрузкой. Киборг сбивался с шага, в его поведении угадывалось что-то от природной основы.

— Вот, — сказала девушка, — ослик тоже устал.

— Не говори о нем так, будто бы он живой. Меня это бесит.

— Ты грубый и черствый.

— Иначе нельзя. Остановимся через пару часов.

Так мы шли, а город, раньше казавшийся совсем близким, не спешил приближаться. Сказалась оптическая иллюзия. По своей протяженности вверх город мог соперничать с Олимпом. Его верхушка, где располагались административные блоки, и системы климат-контроля была видна из нашей деревни, потому что происходило искажение по меридиану. Тогда я этого не знал.

— Может быть, все-таки остановимся, — проныла Гретель (так звали мою сестру), — а, Ганс?

Мы были в пути больше пятнадцати часов и прошли на девять миль сверх запланированного.

— Хорошо, — ответил я.

Ганс поднял глаза к небу. Точнее, к сплошному зеленому от конденсата ковру, который заменял людям естественную атмосферу. Он видел звезды только на картинках и пытался угадать их узор над полем. В голову ничего дельного не лезло. А есть ли вообще эти звезды.

— Когда-нибудь я увезу тебя на орбиту, — прошептал Ганс.

Но сестра, возившаяся со скарбом, его не услышала.

Ослик-киборг вдруг замер, словно его миомерные мышцы сковала судорога. Голова его вытянулась параллельно земле, глаза потухли.

— Ну вот, — Ганс подошел и что-то включил на горле киборга, — перегрелся. Придется менять охладитель.

Только сейчас парень понял, насколько он обессилен, иссушен дорогой.

— Заночуем здесь. Я пойду осмотрюсь. Не боишься остаться одна?

— Иди уже, — Гретель согласно кивнула, — знаю ведь, зачем уходишь.

Ганс опустил голову. Он, конечно, знал, что скрывается плохо, но слышать от сестры, что она знает о его «оптиках» и сопровождающей их просмотр мастурбации, было унизительно.

— Я оставлю тебе нож. В рукояти есть ультразвуковой шокер. Пользоваться умеешь?

— Иди уже, сама разберусь.

Степь шумела дикой растительностью. Человек с дороги поежился. Кто-то из мальчишек шумно отпил из походной фляги.

— А ну-ка, передай мне, — попросил старик, — горло пересохло.

Утолив жажду, пастух продолжил.

Утро выдалось сырым и промозглым. Не уставал бесноваться степной ветер. Ганс проверил работоспособность киборга и прикинул, протянет ли развалина хотя бы до предместья города.

— Должно хватить, — сам себя обнадежил Ганс.

Сестра, не выспавшаяся и потому злая, молча собрала вещи, водрузила их на ослика и заняла седло. Ганс взял в руки свои вещи и пошел в небольшом отдалении. Из головы не шел вчерашний разговор. Был ли он прав в оценке возможности добраться до цивилизации?

Ответы на эти вопросы ждали его впереди.

Отбросив прочь сомнения, брат и сестра продолжали свой путь к городу.

Время бесшумно растворялось в дорожной пыли. Гретель или спала, или читала, Ганс большую часть пути хранил молчание. Изредка к звукам шагов добавлялся скрип разлаженных суставов киборга. Поведением он походил на живое существо, терзаемое смертельной усталостью. Старый механизм плохо справлялся с нагрузкой, работая на пределе. С каждым новым шагом казалось, что он будет последним.

К полудню Ганс сделал первую остановку, они перекусили и вновь тронулись. Так к полуночи они оказались в четверти пути до города.

Ночной привал было решено сделать рядом с остатками станции дилижансов, когда-то очень оживленной и прибыльной. В небольшом отдалении от депо мертвой грудой металла лежали старые грузопассажирские эхопланы.

— Распакуй палатку, а я осмотрюсь, — сказал Ганс, — может, найду что-нибудь интересное.

— Будь осторожен.

— Буду.

Ганс положил на плечо карабин и отправился на разведку. В наплечную петлю комбинезона он вставил фонарь. Реальность ночи перед ним яростно боролась с грубым вмешательством искусственного света.

Парень внимательно осмотрел внутренности депо. Там не оказалось ничего, стоящего внимания. Потом он облазил кладбище дилижансов в поисках возможных запчастей для киборга. Но ничего, кроме груд биополимерной стали, он не нашел.

Вдруг какое-то движение на периферии взгляда привлекло его внимание. Ганс напрягся, перехватил карабин. Тихо, стараясь не спугнуть источник звука, большим пальцем он снял оружие с предохранителя. Тонкая стрелка лазерного целеуказателя уперлась в ближайшую преграду. Ганс замер на мгновение, похожий на стон звук повторился вновь. Парень сделал глубокий вдох и пошел вперед.

За ближайшим к нему остовом эхоплана он нашел спящего мужчину, закутанного в дорожный плащ. Человек лежал на спине, его рот был широко раскрыт. Частое дыхание вырывалось из груди. Человек что-то шептал во сне, слово вел диалог, визави которого был виден только ему.

В облике спящего странника не было видимых признаков, заставлявших опасаться его. Скорее он был похож на уставшего скитальца, нашедшего краткий приют среди старых обломков. Ганс расслабился и опустил оружие. Ствол карабина предательски звякнул об абрис дилижанса.

Через мгновение человек проснулся и выкинул из-под плаща правую руку. В лоб Ганса впился слепой взгляд пистолета.

— А ты кто такой? — низким голосом спросил человек.

— Ганс. — Парень не нашел лучшего ответа. Ему еще не приходилось вести разговор, находясь под прицелом.

— Что здесь делаешь?

— Осматриваюсь.

— Какого хрена ты вообще здесь забыл?

— Я путешествую. Иду в город.

— Один?

— Со мной сестра.

— Еще лучше. Женщина.

Неизвестный поднялся. Он все еще держал Ганса на мушке.

— Может, опустите пистолет? — наивно спросил Ганс. — Вряд ли я буду опасен вам.

— Может, и опущу. Еда у тебя есть?

— Только галеты и консервант воды.

— Не густо.

— Есть еще мясные консервы, но они просрочены.

— Да черт с ними. Водой поделишься? Я нормальной воды не видел хренову тучу времени.

— Нам самим не хватает.

— Да брось, парень. Я просто убью тебя и возьму сам все, что нужно.

— Не убьете.

— Откуда такая уверенность?

— Если бы вы этого хотели, то сделали бы сразу.

— Аналитик хренов. — Незнакомец опустил руку с пистолетом. — Ганс, говоришь. Ну пойдем, Ганс, покажешь, где остановился.

Гретель слегка испугалась, когда из темноты на нее вышел сперва брат, а потом высокий человек в широкой шляпе и плаще военного образца. Его походка была тиха, казалось, что он не касается земли.

— Не бойся, сестра, — сказал Ганс, — он не причинит вам вреда.

— Откуда ты это знаешь? — скептически заметила Гретель. — Он тебе сказал?

— Не стоит нервничать, девушка. Я молодняк не трогаю. Водой поделитесь?

— Я ему обещал.

— Обещал, — передразнила Гретель, — раз ты ему обещал, делись своей порцией.

Человек присел у костра и протянул руки к пламени.

— Уютно у вас. Кстати, меня зовут Влад. Ты, я полагаю, сестра Ганса.

— Да.

— И что вы тут делаете, молодые люди?

— Мы идем в город.

— Интересно. А вы знаете, что этого лучше не делать?

Влад отодвинулся от костра, сел на землю, сложив ноги крест-накрест, и выудил из-за пояса кисет.

— Ганс, ты куришь?

— Нет.

— И правильно. Хороший табак уже не делают лет триста, а на нормальные наркотики никогда не бывает денег.

Незнакомец сделал самокрутку, послюнявленным пальцем склеив бумажную трубочку, забил табак и, нагнувшись лицом к костру, прикурил. В воздухе повис тяжелый аромат сигаретного дыма.

— Вы есть будете? — спросила Гретель. — У нас есть немного мяса и галеты.

— Галеты не буду, а вот от мяса не откажусь.

— Оно несвежее.

— Не важно. Давай сюда.

Гретель передала Владу контейнер с консервами. Он достал из-за голенища длинный нож, вскрыл контейнер и принялся есть.

— Неплохо. Очень неплохо. Итак, что вы забыли в городе?

— Хотим оттуда попасть в центр.

— Однако.

— Это плохо?

— Нет, если повезет, оттуда действительно можно уехать по монорельсу до грузовой станции. А там — по воздуху — до ближайшего нормального поселения. Только из города вы не выйдете, заблудитесь или сгинете. А если и доберетесь до монорельса, то уж точно билет на грузовоз вам никто не даст. Просто так.

— У нас есть кое-какие деньги.

— Боюсь, этого мало в любом случае. На станции сейчас очень интересные порядки. Авиаторам интереснее будут органы Ганса и твоя… хм. Я ясно выразился?

— Весьма ясно. А вы что здесь делаете?

— Я здесь жду старого знакомого. У нас кое-какие общие интересы в городе.

— А вы можете нам помочь?

— А что я буду с этого иметь?

— У нас есть осел-киборг. Какой-никакой, а транспорт.

— Это мне неинтересно. Реальный товар у вас есть? Генетическое сырье, софт, оружие? Что-нибудь действительно ценное?

— Нет.

— Я так и думал. Ладно. Нам вроде бы все равно по пути. До границы города я вас доведу, там просто так шастать не рекомендуется. А дальше выкручивайтесь сами.

Старик переводит дыхание.

— Итак, остаток дороги мы прошли вместе с Владом. Кто он такой и чем занимается, выяснить не удалось. Он был мало разговорчив, и нам вскоре это стало неинтересно. К утру второго дня мы оказались на границе города. Мы стояли на небольшом холме, оставшемся от уранового штрека, внизу, в полукилометре пути начинались окраины города.

— Дойдете до первого кольцевого периметра, там еще цела табличка на доме. Оттуда на север. Компас есть?

— Есть спутниковый координатор.

— Нормально. Дойдете до площади перед бывшей ратушей, а там и до станции монорельса недалеко. Сами разберетесь.

— А ты?

— Я остаюсь. Желания опять лезть в те дебри у меня нет.

— Почему?

— А что я там не видел? Все, идите. Больше нам не по пути.

Ганс пожал руку Влада и первым начал спуск. За ним проследовали Гретель и ослик. Уже у самого подножия штрека Влад крикнул:

— Город пуст. Там нет никого: ни людей, ни животных. Ничего не осталось. Имейте это в виду.

Ганс хотел крикнуть что-то в ответ, но странник исчез за гребнем холма.

— Ну вот, сестра, мы почти дошли.

— Интересно, откуда он взялся, — сказала Гретель, глядя на вершину штрека, — странно.

— Забудь. Пойдем.

Город с молчаливым равнодушием принял в себя Ганса и Гретель. Он шли по кривым улицам, забвение, сочившееся по бетонным мостовым, обволакивало их.

— Мне страшно, Ганс, — прошептала Гретель.

— Мне тоже. Чуть-чуть.

Гретель замурлыкала под нос нехитрую колыбельную. Ганс усмехнулся: нашла время. Город был достаточно велик, чтобы до названной Владом улицы люди добрались к вечеру. Улица была прямой и упиралась в небольшую площадь. Темнело, улицы скрывались в закатном мраке. Только на другом конце площади мерцал огонек, вырываясь на свободу через пустую оконную раму.

— Посмотри, брат, там есть свет.

— Странно, Влад говорил, что здесь никто не живет.

— Может быть, он нас обманывал.

— Не знаю, но проверить стоит. Ты оставайся здесь, а я пойду и посмотрю, что там горит.

Ганс поставил на землю рюкзак и пошел через площадь к источнику света. Ксеноновый осветитель мерцал на втором этаже высотного дома. Точнее, его развалин. Дверь в подъезд отсутствовала и Ганс легко вошел вовнутрь. По лестничной клетке расползался приятный запах готовящейся еды. Парень вдохнул его, и желудок наполнился приятной тяжестью. Ганс уверенно двинулся по лестнице, заскрипели под ногами ступени. Со второго этажа веяло теплом, быть может, слишком сильно веяло.

Это тепло заполнило сознание Ганса, пропитало мысли. Ему показалось, что пространство вокруг уплотнилось, стало вязким и влажным. Шаги сделались ленивыми и тяжелыми, идти было трудно, но Ганс упрямо переставлял ноги. Дойдя до двери, он остановился в нерешительности. Кто знает, как отреагирует обитатель дома на визит непрошеного гостя. Но рука сама потянулась и постучала.

Дверь со скрипом отворилась. Парень переступил порог и оказался внутри. В лицо пахнуло теплом, еще более сильным и манящим. Ганс оказался в небольшой комнате, заполненной разновеликими коробками и контейнерами с шахтерской маркировкой.

В противоположной стене зияла дыра еще одной двери, занавешенная старым тряпьем.

Голос пришел оттуда:

— Кто там?

Ганс словно очнулся от забытья.

— Простите, я…

Договорить ему не удалось.

Из-за занавески вышла женщина средних лет. Она была стройна, возможно, красива. При виде хозяйки у Ганса как-то просветлело в голове. Точнее, исчезли все докучливые мысли-вопросы. Осталось только желание поскорее согреть желудок пищей и беззаветно ринуться в объятия сна. И еще Ганс ощутил знакомое жжение между ног, словно что-то напряглось и уперлось в жесткий деним комбинезона. Он зарделся.

— Мы, — начал Ганс, — с сестрой путешествуем, — и откуда это вдруг такая смелость взялась, — мы искали место для ночлега. Не могли бы вы нам помочь?

Хозяйка улыбнулась.

— Когда столько лет живешь одна, то рада любой компании. Конечно, я помогу тебе и твоей сестренке. Где она?

— Она там, на улице. Я сейчас приведу ее.

Теплота вдруг отступила. Ганс вышел и быстро пошел к Гретель и ослику.

Гретель успела задремать и не услышала, как свистнул зуммером киборг, встретив вернувшегося Ганса.

— Просыпайся, сестренка, — Ганс толкнул Гретель в плечо, — я нашел место, где мы не только выспимся, но и поедим.

— Где? Что? — спросонья засуетилась Гретель. — Что ты говоришь?

Ганс улыбнулся. В свете фонаря эта улыбка была похожа на оскал.

В доме Ундина успела приготовить ребятам воду для умывания и небольшой ужин.

— Продукты с гидропоники, не орбитальные, но лучше, пожалуй, не найдешь, — извиняясь, сказал она.

— Спасибо, — хором ответили Ганс и Гретель, давно не видевшие нормальной пищи.

Во время трапезы они едва сдерживались, чтобы не провалиться в сон. Ундина лишь тихонько посмеивалась.

— Я постелила вам наверху.

— Большое спасибо.

Как только Ганс и его сестра закрылись одеялом, их головы тут же накрыла пелена забвения.

Ундина какое-то время стояла на пороге спальни. Она провела языком по потрескавшимся губам, не забыв облизать большие клыки, выступившие на свет.

Ганс проснулся, как будто бы его кто-то вытолкал из сна. Он открыл глаза и растерянно озирался несколько секунд. Когда человек спит, его дух покидает тело и странствует в иных пространствах. Порой он забредает очень далеко, поэтому так тяжелы некоторые пробуждения. Человек словно зависает между явью и небытием, где нелимитировано правят сновидения. Так вот, если человека заставить резко проснуться, то с кровати встанет лишь его оболочка, лишенная духа, заплутавшего в чужих эфирах. Гансу повезло. Хоть его пробуждение было больше похоже на вспышку, на жадный глоток, сознание не успело далеко отлететь от тела и вернулось без последствий.

Вокруг царила ватная тишина. И было холодно. Дул резкий ветер, пронзавший тело миллионами ледяных лезвий. Ганс огляделся. Сквозь эбеновую ночную мглу явственно проступали молчаливые могильные статуи — постаменты с крестами и фигурами ангелов. Не было ни дома, приютившего Ганса и его сестру, не было мрачных городских улиц. Только где-то рядом знакомо ныл низкий голос. Ганс поднялся, чуть было не упал — ноги подкосились от внезапно нахлынувшего ужаса. Через три или четыре могилы он увидел Гретель, распятую на большой черной плите. Рядом суетилась Ундина. Но облик внезапной ночной хозяйки изменился кардинально. Ее длинные пепельные волосы были разбросаны по плечам, ветер трепал их с невиданной злостью. Глаза Ундины полыхали пурпурным пламенем. И четырьмя жемчужинами блестели во рту длинные клыки вампира.

Ганс вдруг согнулся пополам от пришедшего от Ундины мучения. Ее мучил голод, не утихающий ни днем, ни ночью. Голод был вечен, силен, жесток. И Ганс почувствовал страдания Ундины, ему вдруг стало нестерпимо жаль вампира. Но жалость эта смешалась со страшной болью во всем теле. Сильнейшей судорогой свело желудок и сердце, швырнуло обратно на камни. Ганс закричал, и его крик смешался с диким воплем вампира.

Ганс поднялся на колени. Его трясло, тошнота подкатила к горлу, на языке появился горький плевок. Мальчик со стоном исторг из себя поток желчи. Перед глазами плыли цветные круги.

— Как же тебе больно! — закричал Ганс. — Тебе же больно!

Он плакал, но не чувствовал этого. Голод был сильнее всех иных чувств.

— Отдай мне его. — Ганс был на границе, после которой начинается беспамятство.

Он протянул руки к Ундине, в глазах застыла немая мольба.

— Отдай мне его! — повторил Ганс.

Вампир застыл. Его тело резко изогнулось, раскинув руки, тварь рванулась к Гретель, все еще находившейся без сознания. Но вот Ундину нагнал крик Ганса, и словно стена выросла на ее пути.

Ганс полз к Ундине, простирая к ней свои руки.

— Поделись со мной хотя бы частью, — кричал он, споря в громкости с завывающим ветром, что пытался перерасти в настоящий ураган.

И вампир сдался. Он упал на колени, откинув голову далеко назад с такой силой, что чуть было не хрустнули позвонки. Крик Ундины был полон первородного ужаса. И с той же силой он нес знание о внезапном облегчении. Ундина упала на четвереньки, и из ее рта вырвался клуб густого дыма. Дым полностью охватил тело твари, сжав его до размеров точки, а потом отпустив. Дым рванулся вверх, к небу, и упал, окатив своими потоками Ганса.

Из темноты пришла резкая вспышка света и рокочущий грохот выстрела. Огненная молния разрезала мрак на две части. Пуля с серебряным наконечником прошила дым, которым стал вампир. Новый, многократно усиленный крик боли припечатал Ганса к земле. Он тоже закричал, принимая в себя тяжелое страдание Ундины.

— Нет, — эхом повторил он вопль вампира, — нет!!!

Ночь выплюнула Влада из своего чрева. Он стоял, широко расставив ноги, и целился в тело Ундины, постепенно возвращающейся к человеческому облику.

— Что, тварь, не ожидала?

Ганс, чье сознание было похоже на мозаику, разбросанную по углам шаловливым ребенком, закричал, теряя последние силы.

— Не стреляй, ей же больно!

Влад не услышал его. Секундой раньше он нажал на курок. Еще одна порция свинца и серебра прошила ткань воздуха навылет и вошла в упругую плоть Ундины.

Вампир подскочил вверх. Зависнув на некоторой высоте, он уставился на Влада. Стрелок одно мгновение боролся с охватившим его параличом, потом тело уступило, и Влад повалился на колени. Рука, не выпустившая оружие, пыталась подняться и выстрелить. Ундина молнией метнулась к Владу. Она упала ему на грудь, придавив к земле. Острые клыки метили в шею.

Чувствуя, что проигрывает, Влад все же продолжал борьбу.

— Не достанешь, сука! — кричал он.

Свободной рукой он схватил Ундину за горло, стараясь отбросить ее от себя.

— Ганс, помоги!

Шатаясь и теряя равновесие, Ганс встал и на негнущихся ногах пошел к Владу и Ундине. Боль, истекающая из сознания обоих, захлестывала его.

— Ты — эмпат, — орал стрелок, — борись с ее эмоциями.

Слабея, собирая последние силы, Влад швырнул пистолет в Ганса.

— Стреляй! Быстрее…

Теряя сознание от пронзающей его боли, ужаса и чувства голода, Ганс поднял оружие. Дрожащей рукой навел ствол на спину Ундины и трижды спустил курок.

Вампир взвыл и упал на Влада. Ганс секунду смотрел на тела мутным взглядом, после чего забвение накрыло его с головой. Он лишь молча схватил ртом воздух и упал в обморок.

Стояла тихая ночь. На небе сквозь ровный свет серебряных звезд мерцали красными огнями проплывающие кометы, матово блестели рождающиеся месяцы двух марсианских лун. Серые тучи, как огромные галеоны с рваными парусами, ползли и ползли, ведомые молчаливой древней силой. Они, подчиняясь законам ветра и судьбы, брели вперед в совершенном безмолвии, словно пугаясь невзначай оброненных слов. Тучи плели чудесные кружева, эта работа полностью поглотила их.

Внизу, на остывающей земле, тихо спали надгробные плиты, постаменты, вознесенные во славу погребенных. Трава тихо колыхалась живым ковром, в ее зарослях пели стрекозы. Гретель прижалась к брату, стараясь согреться его теплом. Ганс высоко поднял руку с галогенным фонарем, борясь с ночной мглой.

— Мне страшно, братец, — плакала Гретель.

Ганс успокаивал ее, старался приободрить. Он сам в душе боролся с липкими комками страха, приливающими к горлу. И теснился в груди плач.

— Не бойся, Гретель, — шептал Ганс, он тоже боялся говорить во весь голос, словно над всей землей лежал вес когда-то громко сказанных слов, тяготивших тех, кто даже не помнил причин сказанного, а уж тем более последствий. Однако же печать эта каленым железом была выжжена в памяти ныне живущих, была она напоминанием о цене молчания и дешевизне слов, слов писаных и слов устных, произнесенных с трибуны и вырвавшихся вместе с винным перегаром.

Ветер стелился низко, заигрывая с травой. Он юрким лисом пробегал из тени в тень, прятался под камнями и старыми замшелыми могильниками. Усталыми стражами стояли над могилами кресты и ангелы. Гретель тихонько заплакала. Ганс остановился, передернул плечами от охватившего его ужаса.

— Я не могу. — Гретель села на землю и закрыла лицо руками.

Ганс сел рядом. Он поставил фонарь между собой и сестрой.

— Скоро наступит утро. Ты должна потерпеть.

Ночь царила над землей. Теплая черная ночь. Она была повсюду, в переплетении ветвей придорожных деревьев, в жестком дерне под ногами. Ночь царила в небе, кое-где проигрывая звездам и нарождающейся луне. Но молочно-белый свет месяца только придавал ночной тьме долю потусторонней прелести, он оттенял сплошной мрак, делая его еще более зловещим. И в этом хороводе черноты и серебра дрожал на ветру огонек фонаря. И с ним в унисон дрожали дети.

Где-то рядом застонал умирающий Влад.

— Парень… подойди ко мне.

Ганс оставил сестру лежать и подошел к стрелку. Тот, теряя последние силы, отстегнул пояс с кобурой.

— Возьми пистолет и патроны. Те, что с белыми капсюлями, — серебряные. Тебе пригодится. Часть можно продать. Купите билеты.

— Ты пойдешь с нами, Влад.

— Нет. Эта сучка успела достать меня. К утру меня уже не будет. Яд действует, я превращаюсь в такую же тварь, как и она.

— Что я могу сделать?

— Пистолет. Ты должен убить меня. Потом возьми нож, отрежь мне голову и сожги ее. Тело надо будет расчленить. Иначе начнется регенерация, не поможет даже пуля. С Ундиной сделай то же самое, пока есть время. Ты все понял?

— Да.

— Действуй, еще чуть-чуть, и я начну сопротивляться. Скорее же! Скорее.

Ганс отошел от Влада. В траве он поднял пистолет и выстрелил. Голова странника дернулась назад. Мозг и костяное крошево оросили камень. Тело пробил ток предсмертной судороги, оно вытянулось в струну, а потом расслабленно осело. Ганс, не колеблясь, взял нож Влада и проделал страшную мясницкую работу. После вернулся к сестре.

— Все кончено, малышка, все кончено.

Вдруг до них донесся звук, где-то заиграла скрипка. Ее протяжные звуки тихо лились в воздухе. Мелодия ложилась на землю мягким покрывалом. Теплота от ее касаний навевала сон. Тела струн часто дрожали, рождая на свет все новые и новые звуки. Вряд ли эта музыка ограничивалась семью нотами. Невидимый смычок задевал не только сталь скрипичных струн. Потоки новых аккордов лились из самых глубинных уголков головы.

Дисгармония звуков не отражалась непониманием в сознании. Покрытое серым налетом обыденности, оно было не в состоянии оценить красоту новой музыки. Какофония неизвестных нот вела за собой химеры таинственных пространств. Мозг тонул в дроби пурпурного дождя. Паутина нестройных мелодий не отпускала тех, кто завяз в ней подобно неосторожным мухам.

Полночь стучала в небесные врата.

Смычок плавными движениями извлекал звуки из старой скрипки. Громады новых страхов нависали над пустыми аллеями. Бледные тела светлячков давали холодный серый свет. Предметы с нечеткими контурами отбрасывали пугающие тени. Сама сущность пространства отрицала прямые линии. Нестройные ряды кривых переплетались между собой, изгибы превращались в узлы, гранями становились деформированные параллелограммы.

Горячий воздух трепетал подобно пугливой лани. Он был густой и горячий, как только что приготовленное желе. Воздух был разорван на множество частей. И эти части плыли в пустоте, забыв, что когда-то составляли единое целое. Острова колыхающейся субстанции ядовито-зеленого цвета размеренно плыли среди багряно-серых желеобразных шаров. Пирамиды пепельного цвета рассекали пустоту подобно тому, как катер рассекает морскую гладь.

Скрипичная музыка лилась неустанно. И фоном ей служили четкие удары метронома. Как удары давно остановившегося сердца, четверти задавали ритм — четверть, четверть, четверть, четверть.

Дин.

Дин.

Дин.

Дин.

Когда ушла музыка, осталась только звенящая в ушах тишина.

Гретель перестала плакать. Она сидела, подняв ноги к груди и обняв их. Ганс лежал рядом, молча, глядя в небо. Они были зачарованы музыкой, пропитавшей все вокруг. Казалось, все предметы стали источниками разнообразных звуков. Земля медленно переливалась по басовым нотам, ее тихий рокот создавал неплохой фон для рваных скрипичных пассажей. Каменные статуи дышали тяжело и отрывисто, вторя трелям высокой травы. Но ничто не может длиться вечно, музыка постепенно слабела, вот уже угасли последние ее такты. И снова атмосфера спертого в груди страха, предчувствие чьего-то пугающего, скрытого присутствия упала на детей. Ганс продолжал лежать, но нервы его напряглись, он в спешке закрыл глаза и не спешил их открывать. Опасаясь, что, подняв веки, он увидит кого-то чрезмерно ужасного. И чтобы избежать этой встречи, надо всего лишь пролежать без движения до самого утра, стараться дышать как можно тише и ни в коем случае не открывать глаз. Сквозь окутавшую Ганса пелену напряженного ожидания мальчик почувствовал, как шевелится воздух над его головой и тяжелое дыхание сужающимся кольцом охватывает его голову. Потом что-то тяжелое легло на его грудь. Ганс задрожал мелко и часто, пот пропитал его рубашку. Где-то сбоку тонко плакала Гретель. Девушка продолжала сидеть, непрерывно глядя на пламя фонарика. Вдруг она вздрогнула оттого, что кто-то обнял ее за плечи. Она хотела избавиться от приторных объятий невидимого пришельца, но силы оставили ее. Гретель позвала брата:

— Ганс, мне страшно.

Бедный мальчик вдруг почувствовал, что умирает. В его душе схлестнулись желание ответить и приободрить сестру и страх перед невидимкой, лежащим на нем.

— Мне страшно, — повторила Гретель.

Ганс беззвучно заплакал. Горячие слезы потекли по его щекам. Он не мог открыть глаз, не мог пошевелиться. Страх царил в его голове, смешав все мысли и чувства. Потом все прекратилось. Ганс почувствовал, как его тело медленно расслабляется, словно оттаивает. По телу растекается теплая волна спокойствия.

— Все прошло, — шепчет Ганс.

Рядом устало всхлипывает Гретель.

Что-то большое и шумное приближалось к ним. Ганс расслабился, впуская в себя потоки эмоций. Его тело вдруг превратилось в желеобразный поток, обволакивающий все вокруг: могилы, серые камни, пожухлую от жары траву. Мир разделился на отдельные мерцающие частицы, пронзающие тело мальчика, задерживающиеся внутри, и выходящие наружу.

Ганс как на призыв, окликающий возглас, повернулся в сторону зарождающегося спокойствия. Мертвого холодного расслабления. Тело мальчика стало одной огромной губкой, готовой впитать в себя этот студеный покой. Раскрылись невидимые поры, эмоциональные фильтры. Ганс вспомнил недавний голод, подаренный ему вампиром, и дух его стал еще более безмятежен — настолько легко стало сейчас.

— Гретель, — позвал мальчик, — протяни мне свою руку.

Мужская и женская руки встретились.

Гретель удивленно охнула. Ей вдруг стало тепло, и по телу побежали стайки колючек, когда с мороза попадаешь в прогретое помещение.

Из ночного мрака вышла фигура. Она казалось сотканной из частиц той самой ночи, что только что скрывала ее от посторонних глаз. Они не видели пришельца глазами, но они, не задумываясь, любили его, его молчание и умиротворенность.

Незнакомец, пропитанный таинственной теплотой, остановился. Ветер распахнул полы его плаща, обнажая серебряную траву. Она поднималась от земли, сплетенная в тугой столб. Этот столб перерастал в позвоночник, на который были нанизаны ребра. Безглазый череп венчал костяную шею. За спиной пришельца была приторочена коса. Ее изогнутое лезвие ловило лунный свет.

И еще Смерть играла на скрипке.

Подпаски, затаив дыхание, дослушали конец истории. В глазах пылал огонь ужаса. Старик надолго замолчал. Потом, отпив из фляги, продолжил:

— Да, та еще ночка была, скажу я вам.

Человек с дороги высыпал на руку горсть белого порошка, вдохнул ее каждой ноздрей по очереди.

— Что было потом? — спросил он.

— Дальше идет обыкновенная жизнь. Мы с сестрой добрались до аэростанции. Оттуда прилетели в Мемфис, устроились там. Гретель поступила в училище в Карфагене, стала инженером. Сейчас она живет с семьей на Фобосе. Я отслужил в армии, потом был пилотом транспорта, возил товары на орбиту и обратно. Последние годы живу здесь, пасу метаскот.