Глава первая ПОРУЧЕНИЕ ПРЕЗИДЕНТА

1

Вторая половина апреля в этом году выдалась в Москве на удивление теплой. Предвидя вполне реальную возможность выкроить для себя и своей семьи в майские праздники с десяток свободных дней, Александр Борисович Турецкий решил вдруг сделать то, чего старался никогда не делать, — распланировать эти бездельные дни таким образом, чтоб хотя бы частично компенсировать свое вечное отсутствие дома. И даже придумал способ такой компенсации. Итак, накануне Первого мая…. нет, накануне, пожалуй, ничего не получится, нельзя же отказать друзьям и коллегам в своем присутствии на торжественной части и, естественно, в застолье. Неправильно поймут. Значит, сразу после, если хватит здоровья! Ну да, жену и дочь — под мышки и в самолет. Билеты заказать заранее, а Славка Грязнов, надо надеяться, не пожадничает, скажет, у кого взять ключи от его конспиративной сочинской квартиры — ради святого семейного дела не станет возражать, чтобы его лучший друг, «важняк», с недельку поболтался бы со своими женщинами по сочинскому курорту.

И ведь знал же, что планировать любое мероприятие, связанное с отдыхом, ему противопоказано. Хорошо еще, что Ирину с Нинкой не поставил в известность о своих планах, тем горше было бы их разочарование. Как, впрочем, и его собственное…

Все незапланированные неприятности начинаются, как известно, с утра. Вот ты бреешься, предаваясь одновременно приятным и даже несколько возвышенным размышлениям, поглядывая на себя в зеркало и отмечая, что совсем еще не стар и не слаб, сорок пять — детский возраст для мужчины, умудренного мудростью наимудрейших, как о том напоминает восточная велеречивая обходительность. И в самый, что называется, пафосный момент этакого самолюбования, ни с чем абсолютно не сообразуясь, раздается противный и настойчивый телефонный звонок, который вмиг лишает тебя всяких надежд на уже подготовленный праздник души.

Закономерен вопрос: кто тот, который позволил себе в столь светлое утро разрушить твой волшебный замок, который всего-то и осталось, что подвести под крышу несколько все же зыбкой реальности?

Ответ прост: заместитель генерального прокурора Российской Федерации Константин Дмитриевич Меркулов. Ну, может быть, разве что в исключительных случаях сам генеральный. Остальные немедленно получили бы жесткий отлуп. Я занят, меня здесь нет, я умер, я улетел с семьей в Сочи! Черт возьми, могу я хоть раз в жизни позволить себе?.. И на всех бы подействовало. За исключением, как уже сказано, Кости либо самого.

— Знаю, знаю! — засмеялся Меркулов, едва Александр Борисович взял трубку, не успев заявить традиционное: «Турецкий слушает». — Приготовился уже, поди, разыграть возмущение?

— Но ведь и не с грядущими праздниками ты собрался поздравить меня в этот ранний час?

— Я всегда восхищался твоей проницательностью. Просто хотел сказать два слова. Ты по дороге на службу постарайся нигде особо не задерживаться. Если, разумеется, нет серьезной причины. Потому что как только явишься, поднимайся ко мне, и мы с тобой навестим генерального. По его настоятельной просьбе.

— Та-ак… — протянул с явным разочарованием Александр Борисович. — Надо понимать, что вы с ним уже придумали мне какую-нибудь очередную бяку? И что же на этот раз? Только учти, Костя, я поставил свою семью в известность о том, — тут же соврал Турецкий, — что всю будущую неделю мы проведем вместе! В кои-то веки! На известном курорте нашего российского черноморского побережья! И не знаю, как мои любимые женщины отнесутся к вашим планам, я уже чувствую, грубо попирающим их ожидания!

Говоря это, Александр Борисович успел увидеть искренне изумленные глаза супруги Ирины Генриховны, выглянувшей из кухни. А еще он подумал, что если задуманное им мероприятие сорвется, то теперь не по его личной вине, а по вредности начальства, и пусть Ирка именно это и запомнит на всю оставшуюся жизнь! А то, понимаешь, он всегда в дерьме, а все вокруг — в шоколаде…

— Ну с твоим курортом, думаю, проблема легко решаемая. Только все будет от тебя же самого и зависеть. В принципе там дела на недельку, вопрос в основном уже ясен, но… не хочу забегать поперед батьки, да и дело спущено с самого верха, так я полагаю.

— Погоди, Костя, — насторожился Турецкий, — а это случайно не с генералом?

— С чего ты взял? — деланно удивился Меркулов.

— Да вот телевизор иногда смотрю, последние новости, которые у нас всегда, между прочим, кровавые. Не замечал?

— Ну как тебе сказать?.. — Костя явно темнил. Чего он боялся? Что Турецкий станет скалой и закатит истерику? Что супругу подключит, отказать которой Меркулов, естественно, не сможет и, значит, дело придется передавать другому «важняку»?

— Да уж ты давай выкладывай правду! Если я прав, то не понимаю, что там еще могло случиться? Вопрос даже дураку ясен!

— Насчет дураков я, пожалуй, не стал бы преувеличивать… Хотя лично я, возможно, и согласился бы с твоим мнением. А вот господин президент… Ну что сказать?.. Помнишь, когда ты расследовал дело о смерти бывшего питерского мэра, там тоже ведь все было предельно понятно, кроме того, правда, что ты потом взял да и обнаружил?[1] И вся заранее спланированная кампания развалилась словно карточный домик. И не помер он от сердечной недостаточности, а был хладнокровно и профессионально ликвидирован. Да чего я тебе напоминаю? Ты отличился, тебе тогда и лавры достались…

— Хм, лавры!.. Скажешь тоже…

Лесть, даже такая мелкая, все равно приятна. А вот что они там себе думают по поводу генерала, в смысле известного сибирского губернатора, который несколько дней назад разбился вместе со своей командой в вертолетной аварии, этого Турецкий, разумеется, не знал. Хотя опубликованные в печати и переданные в телевизионных репортажах с места гибели людей сведения о вероятных причинах трагедии, по сути, никаких сомнений не вызывали. Так, во всяком случае, публично заявляла прокуратура Сибирского федерального округа. Ну и чего тогда с ними спорить? Им же на месте видней! Или милые начальники решили, что если туда, в эти самые Саяны, отправится «важняк» из Генпрокуратуры, то сразу появятся новые соображения?

— Слушай, Костя, а нельзя это дело повесить на чью-нибудь другую шею? — осторожно этак «заныл» Александр Борисович. — Ну что, ей-богу, один я разве? Да, великий, да, ужасный! Но если взглянуть с другой стороны, уже немолодой, усталый, зануда опять же, неудобный, значит… плохо управляемый, а?..

В ответ раздались короткие гудки.

— Турецкий, в чем дело? — с откровенным вызовом спросила вышедшая из кухни Ирина. — Почему я не знаю ничего о каких-то твоих фантасмагорических планах? Почему ты так уверен, будто мы будем счастливы с Нинкой бродить вдоль моря и бояться ступить в него ногой, поскольку оно еще ледяное? Почему ты?..

— Золотце мое, — изобразил на лице горькое раскаяние глава семьи, — я пытался сделать вам сюрприз. Тем более что морская вода налита решительно во всех санаторных бассейнах славного города Сочи. Но… как видишь, благим замыслам, кажется, не суждено сбыться. Вызывают на ковер к самому. И где я теперь встречу первомайский праздник… и вообще встречу ли его, одному Богу известно. Вот так. Пойду добреюсь, печально взирая на очень теперь мне противную физиономию, выпью чашку кофе — уже на ходу, ибо генеральный терпеть не может ждать своих сотрудников, даже таких уважаемых, как твой покорный слуга, и… до лучших времен, дорогая!

И отметил для себя, но уже с легкой долей злорадства, что Иркин пыл, с которым она высказывалась относительно принятия им самостоятельных решений, как-то сразу угас. А ты не торопись в другой раз осуждать художественную самодеятельность мужа! Не успела дать полную волю собственному гонору, как приятный сюрприз тут же и обломился. Нет, оно конечно бы неплохо провести недельку под южным солнышком, однако облом есть облом.

«Но что же все-таки там, у них, еще произошло — из разряда незапланированного? — с привычным легким цинизмом подумал Турецкий. — Вроде и версия имеется бесспорная…»

Впрочем, их, кажется, было несколько, тут же вспомнил он, но все склонялось к тому, что виноват экипаж. Каким-то чудом летчики остались живы, переломало их, конечно, но хоть спаслись. Как и несколько пассажиров, выброшенных при падении из машины. Ну, покалечились, травмы разной степени тяжести, однако уцелели.

Да, к слову, ведь не то на сегодня, не то на завтра назначены официальные похороны генерала! Было даже специальное решение — привезти в Москву и проводить на Новодевичьем кладбище со всеми положенными ему воинскими и государственными почестями — и как генералу, и как губернатору, и учитывая его далеко не однозначное прошлое… Что-то и тут тоже непонятно — очень вчера невнимательно смотрел Александр Борисович телевизор, когда зашла речь в который раз уже на данную тему. А выходит, зря, надо было бы…

И Костя — тот еще хитрец! Нашел о чем напомнить! Да, то дело трехлетней давности, связанное со странной смертью бывшего питерского мэра, удалось раскрыть довольно быстро, хотя там плелись та-акие интриги! Выборы, перевыборы, пиаровские ходы, угрозы, даже «заказные» убийства! А здесь-то что? Ну упал в горах вертолет. Задел за линию высоковольтки, которая, как стало известно, почему-то не оказалась нанесенной на карту пилотов. Был уже вечер, лётное время заканчивалось. А тут еще пурга, снежные заряды. Им бы вернуться, да у губернатора (ко всему прочему, еще и генерала, или наоборот?) характер, говорили, совсем не сахарный: коли приказал лететь, кто возьмется противоречить? Вот и долетались… Допрыгались;.. Но это все — общеизвестные факты. И они, по всей видимости, кого-то сегодня совсем не устраивают. Почему? А вот из этого последнего вопроса и должна в конечном счете произрасти истина. Такова логика…

Так думал и потому старался всегда двигаться именно этим путем Александр Борисович Турецкий, государственный советник юстиции третьего класса, в переводе на армейский погон — генерал-майор. Но — юстиции! А то развелось, понимаешь, кругом всяких генералов, вот никто и не знает, что с ними делать. Войны, что ли, для них нарочно придумывать? Поскольку генерал — это ж не только звание, но в гораздо большей степени — определенный образ мыслей. Чаще всего — неудобных для остального человечества, трудно контролируемых, а еще труднее управляемых, ибо, как писал классик, «каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны». Но, к чести погибшего, последнее его, похоже, не касалось…

2

Меркулов решительным жестом остановил готовые сорваться с языка Турецкого язвительные вопросы, которые тот уже сформулировал для себя в некоторой последовательности, едучи в машине на службу.

— Все слова — в кабинете генерального. Он уже интересовался тобой. Вот его и спрашивай о чем хочешь.

Турецкий слегка обиделся. Хорош гусь! Как подставлять друга, так нате вам! А как просто разъяснить вполне элементарные вещи, извольте обращаться к руководству? Будто он и не есть это самое руководство…

Готовый ко всякого рода неожиданностям, Александр Борисович уже продумал тактику своих действий в кабинете генерального прокурора и очень даже мог, честно говоря, малость подставить в свою очередь и благодетеля Костю, который сунул его в очередную, наверняка кляузную, разборку, будто щенка носом, даже не посоветовавшись предварительно, не предупредив по-дружески. Да и вообще, близкие люди так не поступают. А теперь еще и эта непонятная демонстрация своего нейтралитета! Ах какие мы все с возрастом становимся мудрыми, обстоятельными и осторожными! Какими объективными! Просто уже никакого спасу нет!.. Но раз ты желаешь в кабинете генерального, значит, тебе придется выслушать и в свой адрес некоторые нелестные, мягко выражаясь, эпитеты. Все той же объективности ради…

— А вот и Александр Борисович, — как бы для себя лично констатировал генеральный прокурор, туго упакованный в форменный мундир, увидев входящих Меркулова с Турецким и указывая им на кресла у приставного столика: — Прошу, коллеги, время поджимает…

Для большей убедительности он даже мельком взглянул на собственный «роллекс». Ну что ж, и Александр Борисович тоже, но уже демонстративно, посмотрел на свои часы: до официального начала рабочего дня оставалось еще около получаса, что он немедленно и констатировал многозначительным движением бровей. Мол, нечего мне тут лапшу на уши вешать! Можно подумать, что вы тут вообще ночевали…

Я надеюсь, Александр Борисович, что Константин Дмитриевич успел хотя бы в общих чертах ввести вас в курс дела? — не столько спрашивая, сколько утверждая, заметил генеральный.

— Никак нет, — наивно улыбаясь, тут же отпасовал обратно Турецкий. — Видимо, Константин Дмитриевич предпочел, чтобы все сведения, касающиеся неизвестного мне пока нового и, вероятно, очередного уголовного дела, я получил напрямую из ваших рук, Владимир Семенович? Готов выслушать все ваши соображения на этот счет.

Александр Борисович краем глаза успел заметить, как хмуро сдвинулись у Меркулова складки на лбу. Вот так тебе! Что, съел?

— Разве? — Генеральный прокурор, полностью обращенный к собственным мыслям, кажется, не обратил внимания на смысл ответа Турецкого. — Ну, пусть так. Тогда к делу…

А дело, как успел предположить Александр Борисович, действительно оказалось малоприятным и уж непривлекательным — само собой.

В настоящее время, по основной версии прокуратуры федерального округа, авария вертолета произошла из-за всеобщего разгильдяйства. Здесь имеет место и прямая вина пилотов, и руководства авиакомпании, не обеспечившего летчиков соответствующими полетными картами, и представителей метеослужб с их недобросовестными погодными прогнозами, и, наконец, губернатора, привыкшего командовать, не слушая ничьих возражений. Словом, целый комплекс проблем, каждая из которых, может, сама по себе и не несла бы смертельной опасности, но, взятые вместе, они создали ту критическую массу, после чего итог был однозначно трагическим. Таким образом, первоначальные выводы комиссии по расследованию авиакатастрофы, следственных органов и так называемого модного ныне «независимого журналистского расследования» в общих чертах сходились. Именно в общих, но не в отдельных конкретных деталях. А конкретика указывала на то, что якобы «неопытный экипаж» оказался, по отзывам специалистов, наиболее опытным во всем Сибирском авиационном управлении. И летали они по этой трассе не раз. А кроме того, среди пассажиров находился один из местных районных руководителей, для которого горные ущелья никаких загадок не представляли, тем более что главным ориентиром оставалась автомобильная трасса федерального значения, которую и пассажиры, и пилоты отчетливо видели. И синоптики подтвердили, что ухудшения погоды в данном районе не наблюдалось. Как, впрочем, и не предвиделось. И господин губернатор, по первоначальным показаниям оставшихся в живых пассажиров, никаких указаний никому из пилотов не давал, а как сел в свое кресло, так и не поднимался из него. До последней секунды, когда машина ударилась о землю и его фактически швырнуло прямо под падающий сверху двигатель. То же самое сообщили по горячим следам и пилоты: генерал вообще предпочитал летать с ними и никогда, за все прошедшие на губернаторстве годы, не давал своих советов. Тем более — приказывать?! Абсурд!

Вот так дело выглядело в начале расследования. Но позже свидетели почему-то резко изменили показания, отказываясь от прежних и объясняя это плохим состоянием своего здоровья, забывчивостью и прочими химерами. В общем же, сперва они как бы и сами ничего не понимали, а теперь наконец поняли. И получается, что официальные комиссии склоняются нынче к одной версии, а оставшиеся в живых люди — к полностью противоположной. Можно было бы, конечно, пойти формальным путем, благо для этого имелось немало оснований, — принять за основу официальную точку зрения. А что тогда говорить о спасшихся? Да люди после катастрофы просто еще в себя не пришли, отсюда и такие странные выверты. Короче, был такой соблазн. Но президент страны, как он это нередко делает, принял самостоятельное решение, не совпадающее с позицией следственных органов. И, что совсем уж удивительно, пригласив к себе генерального прокурора, президент предложил тому взять расследование под личный контроль и поручить дальнейшие следственные действия наиболее опытному и объективному сотруднику Генеральной прокуратуры, каковым, по мнению президента, является… и тут всплыла фамилия Турецкого. По инициативе исключительно президента. Ну а когда слово было уже сказано, оставалось лишь согласиться с главой государства и пообещать, что в дальнейшем будут предприняв ты все усилия для установления истины, как бы, возможно, горька она ни была.

Словом, радуйся, Турецкий, твое имя на устах первого лица России!

Если же по правде, то особо восхищаться было нечем, конечно, президенту подсказали. И сам факт подобной подсказки говорил Александру Борисовичу гораздо больше, чем все официальные заключения, уже опубликованные в прессе либо ждущие своей очереди. Получается так, что, вопреки лежащим якобы на поверхности аргументам, имеется в государстве, скажем прямо, и несколько иная точка зрения, не совпадающая с той, которую работники правоохранительных и следственных органов пытаются протащить как бы официальным путем. А в том, что пытаются, никаких теперь сомнений не оставалось. Не стал бы президент, даже искренне любя и уважая погибшего губернатора, обострять отношения с правоохранительным ведомством до такой степени. Но в том-то и дело, что генерал Орлов, однажды совершив ошибочный шаг, когда вступил в союз с прошлым еще президентом, в общем и целом, как говорится, пострадал из-за своей опрометчивости. Так что в том случае, если бы он по-прежнему претендовал на кремлевское высочайшее кресло, ему никак не по пути было бы с тем, кто занимает его, к примеру, в настоящее время. Это необходимо иметь в виду в первую очередь. И еще то обстоятельство, что отмашку на дополнительное и более тщательное расследование дал именно президент, которого, по идее, невозможно заподозрить в особом сочувствии к бывшему генералу. Хотя, по правде говоря, некоторые утверждают, что генералы не становятся «бывшими». Ну да, особая психология, своя, сугубо индивидуальная и при этом весьма корпоративная, логика, свой образ мышления и круг общения.

Закончив выступление, грузный генеральный прокурор изобразил на лице приветливую улыбку и напомнил Александру Борисовичу, что во всех трудных либо спорных вопросах тот вправе обращаться немедленно к своему учителю и другу — ведь так? — Константину Дмитриевичу Меркулову, которому, в свою очередь, дано исключительное право привлекать в помощь Александру Борисовичу любые требующиеся кадры, материалы и прочее. Одним словом — карт-бланш! Такова воля президента. После чего Владимир Семенович слегка привстал в кресле, показав тем самым, что аудиенция закончена, а господа государственные советники вполне могут наконец удалиться, чтобы обсудить уже поконкретнее дальнейшие планы своих действий. И поскольку общий контроль приказано осуществлять ему, генеральному прокурору, то он надеется, что все, достойное внимания, будет ему регулярно докладываться.

3

— Чего это ты на меня взъелся? — с недоумением спросил Меркулов, когда они покинули кабинет генерального прокурора.

— Разве? — снова став наивным паинькой, спросил Турецкий. — Возможно, это тебе показалось?

— Может быть, — недовольно насупился Меркулов. — Давай-ка пройдем к тебе, хочу посмотреть, что за неотложные дела тебя одолели, из-за обилия которых ты с таким недовольством воспринял указание генерального.

— А по-моему, и это тебе тоже показалось. И вообще, Константин Дмитрии, вам не кажется, что в последнее время на вашем этаже прямо-таки циркулируют какие-то ну совершенно непонятные глюки?

— Не дерзи старшим, по шее схлопочешь, — сухо ответствовал Меркулов. — Ладно, пошли тогда ко мне. Но только сразу предупреждаю: не ври, будто ты какой-то особый отпуск себе запланировал, а я, скотина этакая, грубая, тебя его хамским образом лишил.

— Да ладно тебе, — отмахнулся Турецкий, напяливая на лицо привычную скептическую маску. И тихо добавил: — Шоколадные вы мои…

— Чего говоришь? — походя бросил Меркулов.

— Так… себе…

— А-а, ну-ну…

И тут Турецкий неожиданно расхохотался. На недоуменный, вопросительный взгляд Кости, продолжая смеяться, ответил:

— Мы с тобой как булгаковские персонажи, помнишь «Мастера»? «А что это за шаги такие на лестнице?» — спросил Коровьев. «А это нас арестовывать идут», — ответил Азазелло и выпил стопочку коньяку. «А-а, ну-ну», — ответил на это Коровьев. Прямо как ты сейчас.

— А стопочку надо понимать в качестве тонкого намека? — серьезно спросил Меркулов. — Не рано? Плохо не станет?

— А ты можешь и не пить. Я-то здесь при чем? Я — сосватанный, мне теперь море по колено. Сибирь меня зовет… по твоей милости, сэр!

— Так, значит, ставишь вопрос? — ухмыльнулся Меркулов. — Ну смотри, мое дело предупредить. Налью, не жалко. Тем более что до официальных поминок времени у тебя навалом.

— Да, кстати, считаешь, что мне там нужно посветиться?

— Это просто необходимо. Или ты думаешь, что спонтанные идеи господина президента, будучи однажды высказанными вслух, так и пропадают втуне? Напротив, тебя, друг мой, нынче все станут рассматривать даже не через одно, а через три увеличительных стекла. Кому-то ты, разумеется, известен, а для других — темная лошадка, которую вывели из стойла на беговую дорожку исключительно благодаря непонятному капризу самого президента. Имей это обстоятельство в виду. И еще хочу дать дружеский совет, если соизволишь, конечно, принять его. Не стоит, полагаю, требовать доставки всех материалов следствия сюда, к нам. Бери-ка лучше ноги в руки и дуй, как ты уже заметил, в свою Сибирь. Там, на месте, такой твой шаг оценят правильно. Так я думаю. Впрочем, как сам решишь.

— Но тогда передай при случае своему шефу, что я сказал своему, то есть тебе, следующее: «Хрен вы от меня, ребята, дождетесь шикарного и обстоятельного плана первоочередных мероприятий, этакой, понимаешь, показухи для отчета перед Кремлем и его окрестностями. Уеду я от вас. Улечу. И пока сам не разберусь, в чем там суть и причина сомнений, никаких нужных вам догадок сообщать не стану. Сами виноваты, надо было выбирать кого-нибудь более покладистого. А насчет того, что меня знает лично сам господин президент, это пусть Владимир Семенович рассказывает байки своим доверчивым замам.

— За что уважаю, так это за смелость.

— А другого ведь ничего у меня и нет. Ладно, Костя, мне не нравится наш разговор. Такое ощущение, будто мы оба пытаемся что-то высосать из пальца, а что именно, не знаем сами. Поэтому предлагаю следующее. Ты наливаешь мне, так уж и быть, рюмку своего бесценного, как я понимаю, коньяка, а я за это внимательно выслушиваю все твои соображения относительно явно неприятного дела об убийстве губернатора. Идет?

— Ну, во-первых, с чего ты взял, что у меня имеются вообще какие-либо соображения? — приторно-ласково улыбнулся Меркулов. — А во-вторых, почему вот так, сразу — и убийство? Может быть, есть смысл выслушать сперва твои догадки на этот счет?

— Фигушки, шеф. Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы сделать вывод о том, что официально обозначенная версия гибели Орлова категорически не удовлетворяет Москву. Иначе генеральный не стал бы перед нами распинаться, козыряя особым доверием президента. Я рассуждаю логично?

— Мы… еще вернемся к этому вопросу. Ну а дальше что? Я-то тут, извини, при чем?

— А ты, как я не без оснований полагаю, и являешься тем моторчиком, из-за которого и забрали дело у сибиряков. Значит, о чем-то знаешь, но молчишь. Как та девица из анекдота, помнишь? Грузин в купе поезда спрашивает попутчицу: «Дэвушка, почему всю дорогу молчишь?» А та отвечает: «Хочу и молчу!» «Вах! — кричит грузин. — Хочет и — молчит?!» Ну, чего не смеешься?

— Хорошо, предположим… — даже и не улыбнулся Костя. — Скажем, есть у меня некоторые мысли по данному поводу. Но они же ничем решительно, никакими конкретными фактами не подкреплены! Хотя, впрочем, скорее всего, я знаю ровным счетом столько же, сколько и ты. Орлов — фигура заметная, в чем-то даже исключительная, и люди на его слова и поступки, тоже помнишь, реагировали по-разному, случалось, и полярно противоположно.

— Ты не добавил еще одного слова: был! Вот тогда все на месте.

— Ну, был, конечно… теперь уже нет человека… Но если мы рассуждаем о нем как о явлении крупном, то нельзя упускать из виду, что таковыми же были у него и друзья, и враги.

— А вот об этих сказать «были» нельзя, поскольку все они, кроме погибших в авиакатастрофе, живы. Извини за буквоедство.

— Делать тебе нечего… — пробурчал Меркулов. — Так налить, что ли?

— Сделай милость, закончи мысль, а уж потом… Ага?

— Вот же зануда! Итак, все сказанное мною, безотносительно к выводам всяких комиссий, может указывать на одно: было и есть в настоящее время немало людей, которые имели веские основания желать смерти неудобного губернатора. Как это они себе мыслили — другой вопрос. Не мне тебя учить, ты давно, как говорится, «сам с усам» и прекрасно знаешь, что если некая группа людей чего-то хочет, то энергия совокупных мыслей, по выражению отдельных ученых мужей, иной раз неожиданно как бы обретает материальную форму. Мистика, конечно, а если вдуматься… черт ее знает!..

— Я чувствую, что ты хочешь сказать, будто любые важные на данный момент мысли легко материализуются с помощью специально обученных людей? Это если без философии?

— Саня, ты ведь ждешь от меня чего-то конкретного? А зря. Хотя я почти уверен, что разгадка смерти генерала Орлова спрятана в его жизни. Других советов просто нет.

— Теперь я понимаю, почему ваш с генеральным выбор пал именно на меня, — скучным голосом замет тил Турецкий.

— А разве мы обсуждали эту тему?

— А я и смысла не вижу в таком обсуждении. Просто когда у вас с ним возникает перед глазами жирный вопросительный знак — неважно, сам по себе, или воздвигнутый более высоким начальством, — вы, чтобы зря не ломать себе головы, вызываете некоего Турецкого и впендюриваете ему идею, будто почетный выбор сделан самим господином президентом. Поди проверь!

Меркулов вдруг весело хмыкнул:

— Ты даже не представляешь себе, насколько ошибаешься. Хотя в принципе это значения не имеет. Нет, дорогой мой, причина, как мне думается, совсем в другом. Ладно уж, так и быть, скажу, ты только нос особо не задирай, не надо, отнесись как к должному… Не мне одному, ты знаешь, известно о том, что если некто, как ты выражаешься, Турецкий возьмется рыть колодец, то до воды он в любом случае Докопается. Стиль, понимаешь ли, таков. Опять же, и подходы соответствующие, инструменты необходимые, то, другое, умение там и так далее. Повторяю, не я один в курсе. И вот когда ты ознакомишься с делом о гибели Орлова, я думаю, тебя несколько озадачат слишком скороспелые и единодушные выводы таких разных комиссий — и местных и московских, мнения которых вообще и по любому аналогичному случаю совпадают чрезвычайно редко. Это когда каждое ведомство охотно ищет виновных у соседа, но уж никак не у себя. А тут прямо в одну дуду… И если мы теперь вернемся к тому, с чего я начал, то есть к особой специфике твоей профессиональной известности, сам по себе напрашивается и соответствующий резонанс. В предельно ясное дело по высшему указанию вступает тот, для кого никакие уголовные хитросплетения тайн за семью печатями не представляют. Какова должна последовать немедленная реакция? Я имею в виду тех, кто сплел интриги таким образом, что теперь любая ложь может быть выдана с легкостью необыкновенной за истину в последней инстанции? Это известие должно вызвать сперва легкую панику, а затем, возможно, и определенную волну. Что произойдет дальше, будет зависеть исключительно от тебя. От твоих способностей и решительности, коих тебе не занимать. Надеюсь, что и от своевременной помощи твоих друзей и коллег. Вот так, пожалуй, в общих чертах. Если не возражаешь…

— По правде говоря, возражаю, ибо не люблю, когда меня выставляют в качестве приманки. Да и роль вы мне отвели… это ж надо? Спугнуть! А если они не из пугливых, тогда что я собственной жене скажу? Кто о моей осиротевшей дочке позаботится? Президент? Или наш генеральный? Так на хрена козе баян?

— Но, Саня, ты не должен забывать, что в данном конкретном случае мы говорили о чисто внешней стороне. Об общей, так сказать, атмосфере, в которой будет протекать твоя деятельность. А твоего профессионализма у тебя ведь никто не отнимал. Как никто и не сомневается, что ты докопаешься. Если в самом деле будет что копать. А так — работа как работа.

— Ну спасибо, утешил…

— А я не для формального утешения, я всерьез. И искренно. Налить, что ли?

— Не-а, я теперь разочарованный. А в таком состоянии следует не пить, а размышлять над собственной никчемностью. Пойду, раз у тебя больше нет для меня ничего толкового. Во сколько начинают отмечать-то?

— В двенадцать — в Центральном доме армии. В четыре, кажется, на Новодевичке. Ну а потом снова в доме армии, по обычаю. Я слышал, что президент со свитой появится только на площади Свободы, а дальше все пойдет без него. Если ты имеешь в виду меня или генерального, то мы не поедем. Там из Минобороны будут, из Совета Федерации, Госдумы, Администрации президента, короче, народу хватит. Тебе советую быть в форме — на всякий случай и для активного привлечения внимания. Да чего я тебя учу? Ну тебя, иди с глаз…раз выпить не хочешь… А официальное указание от генерального получишь сегодня же.

Турецкий язвительно засмеялся и, сделав Косте ручкой, удалился с нарочита важным видом.

Клавдия Сергеевна, секретарша Меркулова, подозрительно посмотрела на него, даже носом потянула, но, не обнаружив и намека на запах алкоголя, озадачилась. Что это происходит с ее «любимым Сашенькой»? Так она позволяла себе называть Александра Борисовича в одиноких своих мечтах, да еще, пожалуй, в те редкие интимные встречи, коих всего и было-то раз-два и обчелся. Это когда «несносный молодой нахал», между прочим всего на год моложе ее, с неутомимой страстью и поразительной ловкостью демонстрировал ей целый набор любовных приемов и способов, уже при одном воспоминании о которых Клавдия невольно рделась от тайного стыда и наслаждения. Ох, до чего ж он потрясающий, прямо-таки неистовый какой-то нахалюга!

Подсевшая было на диету, Клавдия — женщина крупная, даже пышная и очень, кстати говоря, привлекательная именно сильными и эффектными своими формами — вдруг однажды, поймав на себе недоуменно вопросительный взгляд «Сашеньки», выходящего от начальства, поняла, что экспериментов с нее достаточно. И быстро набрала прежнюю форму. Чем в настоящий момент и гордилась, выставляя высокий бюст и принимая наивно соблазнительные позы в своем вращающемся кресле, но все-таки, что ни говори, пристойные в приемной заместителя генерального прокурора. Александр Борисович, зная, ради чего все делается, не мог не отреагировать соответствующим образом. Он вообще при каждом удобном случае так «ошкуривал» взглядом томительно млеющую перед ним Клавдию, что ее даже жалко порой было — нельзя же без конца мучить «девушку», надо иногда и позволять себе проделывать с ней некоторые шалости;.

Один из таких случаев был памятен обоим. Произошел он лет пять назад, если не больше. Как-то зимним, кажется, вечером задержались они по каким-то причинам допоздна, когда в здании уже никого, кроме них двоих, не осталось. Вот и решилась Клавдия Сергеевна зайти к Александру Борисовичу, только что вернувшемуся тогда из заграничной командировки, чтобы поблагодарить за привезенные ей подарки, ну и просто сказать теплые слова, которыми была всегда богата ее нежная и одинокая душа. Зашла, ни о чем таком не думая, но, видно, в них обоих уже скопилась какая-то непонятная внутренняя энергия, которая требовала немедленного выхода. Она как-то не совсем к месту произнесла что-то про любовь, он тут же оценил по-своему, короче, Клавдия и ахнуть не успела, как он решительно опрокинул ее на свой огромный письменный стол, заваленный папками с уголовными делами, и… только большие белые ноги ее взметнулись над его головой. Клавдия полностью потеряла ощущение реальности, попав в стремительный и мощный водоворот, из которого ее безвольное уже потом тело спасли его же сильные руки, заботливо помогавшие ей обрести наконец устойчивость. Потому что ноги ну совсем не держали. И все это было настолько невероятно, что показалось вспышкой безумства в замутненном сознании. Однако пришлось заняться и своей одеждой, испытывая при этом не то чтобы унижение, а непонятный и почему-то изумительно сладостный стыд. Вот словно кошмар, к которому тебя безумно влечет возбужденное воображение. Господи, как же она его сразу возненавидела… ровно на пять минут. А может, и еще меньше, поскольку чувство стыда перед мужчиной, сотворившим с ней нечто прямо-таки невообразимое, вмиг исчезло, едва она убежала к себе, где вдруг и осознала, что он спонтанно совершил именно то, о чем она, может быть, всю жизнь и мечтала, боясь и вздрагивая в оторопи… Ну о чем после этого еще рассуждать?! В общем, влипла, будто муха в мед. И как она бешено его потом хотела, как мучительно растворялась в его чудовищных объятиях, а, его все не было. И смешивались злость и отчаянье, стыд и наивная ее храбрость, желание и отвращение… до той минуты, когда он, неожиданно навестив ее дома, принялся вытворять с нею то же самое, что тогда, в собственном кабинете, правда, надо отдать ему должное, теперь в более деликатной форме. Хотя… как еще посмотреть!.. Вот ведь и она прежде даже не подозревала в себе этаких зверских начал. А что говорить о нем, грубо говоря, дорвавшемся до голодной бабы! Причем как! Ох, фантазер…

Если Клавдия и думала о том, что он теперь не догадывался о ее тайных мыслях, то она ошибалась. Видел по мурашкам на оголенной коже полных рук, по нервным пятнам на щеках и шее и в глубоком вырезе на груди. Видел и убеждался, что настоящая страсть, как однажды выразилась сама Клавдия, словно бы подводя промежуточный итог в их любовных состязаниях, не должна быть пошло стыдливой или нарочито сдержанной. Александр Борисович был полностью с нею согласен, оно-то бы так, да вот беда — времени все не хватало. На скоростях не отыграешься, к тому же он вообще предпочитал в подобных делах обстоятельность, тем более что и дразнить «голодного зверя» бывает очень опасно. А ведь Клавдия имела, помимо множества самых разнообразных и часто совершенно неожиданных достоинств, очень добрую и щедрую душу, золотой характер, не претендуя при этом ни на какие основополагающие мужские принципы. Так зачем же обижать-то?

И еще подумал Александр Борисович, что сегодняшние похороны и поминки, уже изначально вызывающие у него этакую душевную изжогу, самой своей атмосферой наверняка испортят настроение. Ведь обязательно появятся дурные мысли о скоротечности человеческой жизни, о всяческих неприятностях, ее постоянно укорачивающих, словом, обо всем, лишающем жизнь ее первозданной красоты и радости. А поправить настроение можно, как давно знал Турецкий, лишь решительном и кардинальным способом. Но родная жена для такого случая не годилась — совсем другой душевный контакт, опять же и разговоры, сомнения, элементы недоверия и прочее, а вот с Клавдией? А действительно, почему бы и нет? В воображении вдруг вспыхнули давние, весьма, надо сказать, фривольные картинки… Опять же и «девушке» тоже необходимо держать себя в рабочей, строевой форме, то есть не только без конца копить, но обязательно при этом и щедро раздаривать, растрачивать необузданные еще свои силы. Ох, подумал он, сильно повезет однажды тому мужику, который пожелает стать мужем Клавдии Сергеевны! Это ж только представить! Она ведь ему при желании сможет продемонстрировать такое, от чего у ее избранника определенно глаза на лоб вылезут…

Он наклонился над Клавдией, упер в ее расширившиеся зрачки свой пронзительный взгляд и тихо спросил, какие лично у нее сегодня планы на вечер. По часто заморгавшим ресницам понял, что теперь любые перспективы могут быть продиктованы исключительно его собственными соображениями.

— Тогда дождись моего звонка, поедем вместе, — сказал он, посылая губами воздушный поцелуй, который, от невольного встречного движения Клавдии, едва не стал физической реальностью. Но Александр Борисович сдержал себя демонстративным усилием воли и произнес по слогам, но с большим чувством: — Ах, какая женщина, какая женщина… хочу такую! — и хищно задвигал челюстями.

А Клавдия удовлетворенно расслабилась, кокетливо повела полными плечами, и впечатление было такое, что она уже начала медленно раздеваться для него… Все-то оно, конечно, правильно, однако есть дела поважнее.

— Проследи, пожалуйста, чтобы постановление нашего генерального о передаче уголовного дела по поводу гибели губернатора Орлова к моему производству попало ко мне еще сегодня, ладно? Это будет твой весомый вклад, девушка, в нашу общую копилку.

— Ах, Сашенька… — только и хватило у нее сил.

Зато Александр Борисович многообещающе подмигнул ей, потому что твердо знал: бюрократическая волокита, обычная для их большого дома с длинными и кривыми коридорами, на страстном выдохе все более распаляемой греховными надеждами Клавдии Сергеевны, собственно, и завершилась, а нужный документ практически с этой минуты, можно сказать, уже у него в кармане. Вот так надо работать, а не ждать милостей от… природы…

4

Любые похороны в наше время, разумеется и когда они проходят на государственном уровне, несут сразу несколько нагрузок, главным образом показушно эмоционального плана. Тут ведь чаще всего главное внимание привлекает не покойник, а контингент провожающих, строгая последовательность выступлений, общий настрой и, наконец, тайные интриги, которые, как их ни скрывай, все равно невольно высовывают свои хитрые острые мордочки, словно какие-нибудь болотные кикиморы из-под замшелых коряг. Собственно, ради этих кикимор и отправился Турецкий в Центральный дом армии, надев свой не повседневный, а парадный мундир с генеральской звездой на погоне. Теперь он не просто какой-то там следователь, пусть и из Генеральной прокуратуры, а лицо сугубо официальное, имеющее право при необходимости разговаривать через губу с такими же, как он сам, генералами, число коих наверняка сегодня на «проводах» превысит количество штатских чиновников.

Закономерен вопрос: почему именно о военных думал в настоящий момент Александр Борисович? А потому, что очередь штатских еще не дошла, они понадобятся позже. И чтобы понять существо характера покойного, которым тот нередко бравировал при жизни, надо в первую очередь — установить личный контакт с теми, с кем Орлов провел лучшие и наиболее яркие годы свой жизни, то есть с военными.

Он прикинул по времени таким образом, чтобы не попасть случайно в ряды тех, кто составляет обычно траурные народные массы, изображающие скорбь, но проходящие с неподдельным интересом мимо возвышающегося на постаменте, в окружении венков и красных подушечек с государственными наградами, безумно дорогого лакового изделия, именуемого в далеких российских деревнях домовиной. Понятно, государство и обеспечило — все по чину, по ранжиру. Ведь и генерал, и губернатор! Хотя, впрочем, точно в таких же гробах, которые этим словом назвать и язык как-то не поворачивается, хоронят и бандиты своих братанов. Чего удивляться? Вопрос решают деньги…

Эти мысли возникали у Турецкого сами по себе, без особой вроде и надобности, просто в качестве констатации, не более. Он стоял в группе генералов со строгими и отчужденными лицами, абсолютно ему незнакомых, но они, лишь взглянув на его погоны, вежливо расступились, пропуская поближе к микрофону, у которого о чем-то негромко переговаривались главы Совета Федерации, Государственной думы и президентской администрации. Определенно ждали Самого, как же начинать-то без президента! Значит, в самом деле будет. Ну да, а уже на кладбище останутся свои, те, кто действительно хорошо знал Орлова. Напротив военных, с другой стороны постамента с гробом… саркофагом?.. черт знает, как его следует называть, собралась куда более многочисленная группа людей в гражданской одежде. Те были легкоузнаваемы — депутаты, губернаторы, правительственные чиновники, министры. Там нарочитого, показного траура не наблюдалось. Разговаривали чуть ли не в полный голос, кто-то размахивал руками, что-то доказывая, о чем-то спорили, и можно было поклясться, что к покойному все это не имело ни малейшего отношения. Вот и еще один повод для скепсиса…

У Александра Борисовича неожиданно всплыли в памяти строчки из стихов знакомого ему еще с семидесятых годов молодого, известного тогда поэта Жени Лучковского, написанные тем в шутливой форме по поводу собственных поминок. Как там? Кажется…

Ну, что ж вы молчите?

Пора и запеть,

И что-то не слышится смеха…

Да полно вам, братцы, подумаешь, смерть!

Веселью она не помеха…

Наконец в зале произошло непонятное движение, и шум сразу стих. Прибыл, значит. Народ примолк, подтянулся, растворилась в тишине траурная музыка, сочившаяся откуда-то сверху. Свет стал ярче. Ну да, понятно, для кого-то последнее прости, а для других — важная работа, фото- и киносъемка, корреспонденты и прочее. Все жестко расписано, протоколом.

Турецкий уже давно не видел президента так, в общем, близко. И теперь не столько слушал его отрывистые фразы, которые произносились им несколько приглушенным голосом, сколько наблюдал за его мимикой, а также реакцией окружающих его высших государственных чиновников. Ведь что ни говори, а в данный момент как бы производилась официальная и итоговая оценка всей жизни почившего человека, образ мыслей и действия которого абсолютное большинство находившихся здесь, в траурном зале, категорически не разделяло. Приходилось терпеть, мириться — это другое дело. И что же они теперь, не согласны разве с высокой оценкой президента? А какие печальные, приличествующие моменту и одухотворенные взгляды! Или искусно подыгрывают первому лицу, отлично зная, что оно, это лицо, как и они сами, тоже не испытывало к покойному симпатий, но… протокол! Да и убудет разве? Известно же: о покойном либо хорошо, либо… засунь себе язык в одно место. Нет, они конечно же потом разговорятся, расслабятся, чтобы выплеснуть все, что натерпелось, но это произойдет не здесь, а в застолье, когда, продрогнув на кладбищенском ветру, они наконец позволят себе переключиться на свое, привычное.

После президента речи держали другие «первые лица», коих набралось порядочно. Все словно торопились высказаться в том же ключе, что и президент, будто каждый спешил снять конкретно с себя ему одному ведомые подозрения в собственной нелояльности, что ли, и на том раз и навсегда покончить с этим вопросом. Мол, ушел человек с миром, туда ему и дорога, и земля — пухом…

Турецкий на миг представил себе, что сейчас начнется, если уже не началось, там, в Сибири, в огромной губернии, где неожиданно открылась столь блистательная вакансия! Какие гонки, какая драка! Какой сумасшедший дом! Ну что ж, в принципе ради подобного приза, на который наверняка даже многие из присутствующих тут, в зале, уже рассчитывают, можно малость и покривить душой. В смысле поддержать общий, благодарный, так сказать, настрой. Ведь речи у открытой могилы, как считается, к делу не пришьешь. Мало ли что говорится, когда ты в печали!

Нет, тут что-то все-таки не то… Это Александр Борисович вернулся к своему же предположению насчет «неожиданной вакансии». А почему она неожиданная? И почему тогда буквально все с таким жаром кинулись обвинять, именно пилотов? Не потому ли, что, выдвинув и утвердив в общественном сознании и официальных выводах эту точку зрения, те, кто на самом деле виновны, таким образом не просто заметают свои следы, а еще и на жирнющий навар с этого рассчитывают? Между прочим, древнюю формулу «qui prodest?», то есть «кому выгодно?», пока никто не отменял. И если уж судить по этому счету, то летчикам такая катастрофа никак не могла быть выгодной. И давно привычный разговор о всеобщем российском разгильдяйстве — это явление скорее банально надоедливое, нежели на самом деле справедливое. Нет, есть, конечно, кто ж станет полностью отрицать? Это, примерно, как та знаменитая одесская бандерша, которая, выходя из номера, где она сама, в назидание своим девочкам, перепуганным размерами полового органа у голландского матроса, доказала этому матросу, что в Одессе таки остались еще настоящие профессионалки, заявила: «Да, есть, но не ой-ё-ёй!» Так что насчет всеобщего разгильдяйства мы все-таки давайте не будем, не «ой-ё-ёй!»

Турецкий едва не хмыкнул вслух, подумал: «Господи, о чем это я?! И главное — где?! Нашел время и место…» И стал слушать выступавших. Впрочем, все дальнейшее было уже неинтересно. Начали одна за другой гаснуть освещающие действо лампы, становилось даже как-то сумеречно, видно, торжественная часть приближалась к концу. Да и разговоры среди провожающих стали слышнее. Сам высказался, дал государственную оценку, которая уже завтра будет опубликована во всех средствах массовой информации, чего же вам не хватает? Да и день короток. А ведь еще предстоит нечто подобное на кладбище, а потом надо будет вернуться сюда, в банкетном зале уже заканчиваются приготовления, значит, опаздывать нельзя, можно и без места оказаться… Хорошие разговоры пошли, деловые, «да полно вам, братцы, подумаешь, смерть!..».

И тут Александр Борисович, несколько ослепленный до того всеми этими дурацкими софитами и фотовспышками, вдруг разглядел наконец, чуть сбоку от главной группы лиц, родственников — так ему, во всяком случае, показалось. В центре — сравнительно молодая женщина в длинном темном платье и в траурной косынке на пышных светлых волосах, видимо вдова. Еще несколько людей разного возраста — мужчин и женщин. И все они стояли как бы наособицу, отдельно, хотя и почти рядом с президентом и его многочисленной свитой. Ну да, точно — родня. Но другое заинтересовало Турецкого. Рядом с вдовой, придерживая ее под руку, стоял пожилой полковник, явно не родственник Орлова, слишком уж была у него характерная внешность — что-то определенно восточное, темное, даже библейское. А Орлов с его очень выразительным, курносым российским «пятачком» никак бы в такую родню не вписывался.

Турецкий с интересом стал рассматривать этого полковника в далеко не парадном и даже не очень каком-то сегодняшнем, что ли, мундире, а тот, неожиданно перехватив взгляд Александра Борисовича, остро посмотрел на него из-под нахмуренных, густых бровей и… кивнул. Это как понимать? Как приглашение подойти? То, что они не были знакомы, — вне сомнения. Или, может быть, этот человек, много старше Турецкого, да, в общем-то, и покойного генерала, имел в виду иное? В любом случае шанс упускать нельзя. Но, вероятно, удобнее подойти на кладбище. А здесь сейчас начнется! Оркестр, смена караула, снова шум… надо подождать. Но и упускать из вида этого полковника тоже не стоит.

Оказывается, полковник уже сам имел на него определенные виды. Что стало понятно позже, когда закончилась траурная церемония. Отгремел на Новодевичьем кладбище троекратный залп прощального салюта. Под бравурный грохот военного оркестра мимо свежей могилы торжественным маршем, держа идеальное равнение, врубила по апрельской слякоти свой замечательный парадный шаг рота почетного караула. И когда наконец наступила минута тишины и стали слышны крики вспугнутых окрестных ворон и галок, полковник, облаченный в пальто, а не шинель, как полагалось бы при его мундире, сделал шаг навстречу Турецкому. И первый протянул руку.

— Вы меня не знаете… Александр Борисович, я не ошибаюсь? Правильно вас назвал?

Турецкий кивнул, пожимая крепкую руку.

— А я — Игорь Иосифович Рейман, бывший сослуживец Алексея Александровича, ныне — гражданин государства Израиль. Но и от российского гражданства я еще не отказался. Ну как те двое ненормальных, понимаете? — Он говорил с легким еврейским акцентом, и оттого речь казалась немного несерьезной, шутливой. — Два парохода, один из России в Израиль, другой — наоборот, оттуда сюда. Встречаются в Средиземном море, и на каждом — по еврею, и каждый друг другу показывает так, — Рейман покрутил пальцем у своего виска. — Вы поняли? Я ж говорю: вот и я такой же мишигенер… А вас просто вычислил. Мне стало известно, что именно вам поручили вернуться к этому паскудному делу… — Рейман обернулся в сторону заваленной венками и живыми цветами могилы и покачал головой.

— Это действительно так. Но я и сам узнал о такой, простите, чести только сегодня утром. Ничего не понимаю.

Рейман пожал плечами, как бы оставляя слова Турецкого на его собственной совести.

— Если я смогу быть вам чем-нибудь полезным… Я ведь прошел с Алексеем Александровичем, начиная с Афганистана, вот так… Есть о чем вспомнить. Только долго я здесь не задержусь. Дела… Там.

— Я искренне рад нашему знакомству, и если вы назначите время, с удовольствием выслушаю все, о чем вы сами сочтете необходимым мне рассказать. Мне надо знать о человеке ровно столько, чтобы иметь возможность грамотно судить о его поступках. И не иначе. Но хотелось бы, чтобы наша беседа состоялась как можно скорее, времени, как я понимаю, у нас обоих в обрез. Скажем, если завтра? Вот вам моя визитная карточка. Звоните в любое время. Готов встретиться где угодно, включая мой служебный кабинет в Генеральной прокуратуре, если вас устроит. Есть другие предложения? Пожалуйста. Но могу ли я и вам задать сейчас вопрос?

— Сделайте одолжение.

— Почему вы обратились ко мне?

— Я поинтересовался… Мне сказали, что вы не бросаете расследуемых дел на середине. А сегодня это — немало.

— Но, к сожалению, далеко не все получается так, как хочется. Точнее, как совесть подсказывает.

— А вот и давайте поговорим об этом завтра. Сегодня же мне не хотелось бы оставлять Анечку… я имею в виду вдову… наедине с ее мыслями. Родственники — это одно, а мы с Алексеем Александровичем крепко дружили. Она это знает.

— Дружили? — чуть улыбнулся Турецкий, а Рейман немедленно это засек.

— А что вы заметили странного? — спросил с легким даже вызовом.

Турецкий смущенно хмыкнул:

— Нет, я… Просто мне приходилось слышать из разных источников, что покойный генерал был… как бы поточнее выразиться?..

— Не стесняйтесь, Александр Борисович, — неожиданно усмехнулся Рейман. — Вы хотели сказать — немного антисемитом, да?

— Нет, конечно, что вы! Но… где-то в этом смысле. Крутой, часто непредсказуемый характер… Одинокий такой волк… Типичная, я понимаю, болтовня, даже, возможно, злостные сплетни, хотя генерал, бывало, выражался в связи с национальным вопросом обычно довольно резко, чем снискал в определенных кругах этакую своеобразную поддержку, разве не так?

— Бог с вами, — улыбаясь, махнул рукой Рейман. — Скажу вам, не делая из сказанного никакого секрета. — Он потянулся к Турецкому, и Александру Борисовичу даже пришлось слегка нагнуться к нему. — Если уж он что и ненавидел, так это, по его же словам, «всякие жидовские штучки». Да, он так и говорил, но имел-то в виду жулье, которое не переваривал в любом виде, в любых размерах и под любой национальной личиной, вот это было. И лично я с ним тут всегда был согласен. Ну, я чувствую, мы с вами найдем общий язык. Так вы едете на поминки?

В вопросе прозвучала изрядная доля сарказма. На что Турецкий безнадежно развел руками — мол, а что остается делать? И тогда Рейман сказал:

— Пойдемте, я вас познакомлю с вдовой и немногими близкими Алексея Александровича. А то ж… нет, вы только гляньте на эту публику! — Он с насмешкой указал на толпу, целенаправленно устремившуюся к автобусам и машинам, чтобы, не теряя драгоценного теперь времени, мчаться в банкетный зал. — .Если отправитесь один, так точно без стула останетесь, я знаю…

5

Александр Борисович скоро понял, что Клавдия Сергеевна останется сегодня безутешной. Он не стал ей морочить голову, а ближе к концу рабочего дня позвонил в приемную Меркулова и сказал, что вынужден задержаться. Увы! Ну, конечно, это гадко с его стороны, разумеется, ужасно некрасиво, однако в данной ситуации он просто бессилен что-то изменить.

— И потом, Клавдия, — поспешил добавить, оправдываясь и одновременно противореча самому же себе, — ты — умная женщина, и у тебя достаточно такта, чтобы понять элементарную, в общем, истину: все-таки похороны — это достаточно сильный эмоциональный фактор, который в определенном смысле оказывает отрицательное воздействие на психику. И я не совсем уверен, что смогу сегодня… э-э, полностью соответствовать, ты меня понимаешь?

— Я приняла бы твои жалкие оправдания, если бы ты отправился утешать вдову, — резонно возразила Клавдия. — Но ведь ты наверняка уже знал обо всем этом заранее, так зачем же было вселять в меня напрасные надежды?!

Батюшки! Мадам заговорила тоном оскорбленной героини очередного мексикано-бразильского сериала! Клясться в том, что ее подозрения и обиды беспочвенны, было бы, по крайней мере, неразумно. Жаркие оправдания вызывают еще большие подозрения. А вот спустить это дело на тормозах — самое, пожалуй, то.

— И это я только что упомянул о твоем уме?! Боже, Клавдия, твоя ревность не знает границ! А закончил страстную отповедь вполне деловым и доверительным тоном: — Тут появилось несколько любопытных фигурантов, которые уже завтра могут убраться восвояси и потом их хрен отыщешь, а я хочу успеть с ними поговорить… по душам, понимаешь? Без протокола. И сколько это займет времени, никто не знает. Вот поэтому…

— Но, может быть… потом? — с воскресшей надеждой спросила она.

— Клавдия, я тебя столько раз обманывал, что мне уже стыдно глядеть в твои глаза. Тебе нужен очередной обман? Мне — нет.

— Ладно, принимаю твои объяснения. Но учти, я все равно буду ждать. Господи, и за что мне такое наказание?!

Ну вот, это уже куда ни шло…

Турецкий в принципе не соврал обиженной им подруге. Так сейчас получилось, что к нему было невольно привлечено внимание многих из тех, на кого он сам просто не рассчитывал. Вероятно, известие о том, что лично президент поручил провести новое расследование «важняку» из Генеральной прокуратуры, стало достоянием «широкой общественности». И хотя для многих тут, в огромном зале, за поминальным столом, дело было ясным, как любое, пардон, выеденное яйцо, тем не менее сам факт поручения президента поневоле приходилось воспринимать всерьез. А раз так, то, значит, и полной уверенности в том, что всем все по-прежнему понятно, ни у Турецкого, ни, похоже теперь, и у других тоже не было. И как положено в обстоятельствах подобного рода, каждый стремился высказать свою, естественно, наиболее достоверную точку зрения. Причем высказать в доверительной форме и лично Александру Борисовичу, чтобы у того не оставалось и тени сомнения, будто его собеседники способны в столь драматических ситуациях позволить себе хотя бы долю лукавства. И всех надо было выслушать, многозначительно кивая при этом и изображая понимание. Зачем же зря обострять-то раньше времени? А в том, что придет время и для обострений, Турецкий даже не сомневался.

Странно, но главную причину трагедии большинство видело все-таки в настырном и упертом, очень трудном характере самого генерала. Многие ж ведь его знали лично, по совместной службе, а большинство других — как любого, достигшего определенно высокого уровня в армейском клане. У них, как говорится, своя компания. Можно быть даже лично с кем-то и незнакомым, зато знать о человеке буквально все, чем располагает на этот счет Главное управление кадров Министерства обороны. Уж такова армейская жизнь…

Александр Борисович жалел, что не взял с собой диктофона, да, впрочем, вряд ли и сумел бы им воспользоваться. Неплохо было бы записать убедительные речи расчувствовавшихся «соратников» покойного генерала, чтобы позже, в спокойной уже обстановке, еще раз послушать, проанализировать. А впрочем, чего их слушать-то? Можно подумать, будто откроется что-то новое…

Нет, в данной ситуации Турецкий все-таки рассчитывал на помощь Игоря Иосифовича, который, скорее всего, мог знать о генерале куда больше всех, вместе взятых, нынешних застольных ораторов. И только подумал о нем и посмотрел в его сторону, как увидел, что тот делает ему какие-то знаки. Выждав паузу, когда закончил речь очередной оратор и все, дружно выпив, принялись закусывать дальше, Александр Борисович поднялся, извинившись перед соседями, сказал, что на минутку, те поняли, видимо, что ему надо в туалет, закивали, а генерал слева даже стал показывать, в какую сторону идти. Поднялся и Рейман, кивнув Турецкому в сторону дверей. Там они и встретились.

— Вы ведь курите, Александр Борисович? — спросил Рейман.

— Теперь уже изредка. Но если вы… то я с удовольствием составлю вам компанию.

Они спустились этажом ниже, где было помещение, предназначенное для курильщиков. Несколько человек, находящихся уже там, приветствовали их кивками, продолжая свои разговоры. Похоже, что сегодня здесь были только свои, даже если они и незнакомы друг с другом. Каста, одним словом.

— Я хотел вам сказать, — начал Игорь Иосифович, — что на вас уже объявлена охота, Александр Борисович. — Рейман улыбнулся, закуривая и держа при этом сигарету в горсти, словно бывалый фронтовик, что немедленно отметил Турецкий.

— В самом деле? — усмехнулся он.

— Не в прямом — в переносном смысле. Ко мне уже обратились несколько человек, интересовались, кто да что. Попросили представить. Имейте это в виду. То есть я хочу сказать, не сбегайте раньше времени, если вам действительно это интересно. И нужно. Кстати, я передал вашу просьбу о встрече Ане, она согласна на завтра, на любое удобное вам время. Ну а на меня, как уже сказано, вы можете полностью рассчитывать в течение четырех ближайших дней. После «девятин», Анечка просила меня задержаться, я сразу отбываю в свои Палестины. Вот тут уж в прямом смысле… — Он вздохнул.

— А чем бы вы объяснили проснувшуюся вдруг потребность неких людей войти в контакт, скажем так, с новым следователем? Дело ведь, как здесь говорили практически все, однозначное. Или все же остались сомнения? А может, они появились в связи с указанием президента?

Рейман взглянул на Турецкого исподлобья, но с ухмылкой, словно проверяя, всерьез ли это сказано? Но, встретив аналогичный взгляд Александра Борисовича, пожал плечами.

— Боюсь, вам придется потерять много драгоценного для себя времени, не говоря уже о здоровье, пока вы сможете составить хотя бы приблизительный портрет того, чью жизнь решили осмыслить. Если решили. Что, возможно, в вашем положении совсем и не обязательно. Есть ведь и более короткие пути…

— Но вы, насколько я понимаю, мне их не советуете? А почему? Впрочем, возможно, вы и правы. Какая теперь, в сущности, разница, кого мы назовем виновным в гибели генерала и его товарищей? Ну, к уже названным добавится еще, может быть, пяток… либо десяток фамилий… А что изменится? Люди ж не вернутся. И справедливость, по большому счету, тоже не восторжествует. Баш на баш? И что получится в остатке? Кому легче-то? И надо ли?

— Значит, вы так поняли мою интонацию… — не спросил, а скорее подтвердил Рейман.

— Нет, ну что вы! Я пока пытаюсь понять… Например… зачем лично вам это надо? Вы же вроде бы?..

— Там, да? — Он небрежно махнул ладонью в сторону.

— Как бы… — Турецкий хмыкнул.

— Как бы… как бы… — в задумчивости повторил Рейман эту частицу речи под названием, скорее всего, «союз», а в сущности, языковую белиберду, модную в последнее время, особенно среди новейших бизнесменов, создающих с ее помощью видимость собственной многозначительности— как бы, понимаешь, думаю… как бы размышляю… — Слушайте, а вы мне нравитесь. — Рейман, как тот ребе из анекдота, поджал губы и покачал мудрой головой. — И я вам скажу, что, вполне возможно, останусь и еще, чтобы посмотреть, к чему вы таки придете.

— Что так? — почти неприлично засмеялся Турецкий и сразу одернул себя. Но уж больно анекдотично и в самом деле все это выглядело..

— А может быть, и во мне тоже где-то там, глубоко, — он ткнул себя пальцем в грудь, — сидит это неясное пока чувство вины… Прошу заметить, что мы с ним расстались все-таки до… вы понимаете? И я не исключаю, что, не случись этого тогда, мы не стояли бы сейчас, извините, тут с вами. Нет, — он брезгливо оглянулся и сморщил крупный свой нос, — совсем не место для разговора… Вернемся? А то наверху подумают еще, будто я увел вас нарочно, чтобы использовать наше знакомство в своих личных, корыстных целях.

— Неужели? — все никак не мог избавиться от улыбки Турецкий.

И когда они уже поднимались по лестнице, он с этакой легкой небрежностью бросил-таки вопрос:

— Сказав «до», Игорь Иосифович, вы имели в виду какой-то определенный этап? Или, простите, случившийся факт?

Рейман остановился и внимательно, чуть склонив набок голову — оказывается, это у него была такая привычка, — снизу вверх посмотрел на Турецкого.

— А я, знаете ли, не ошибся. Вы верно поняли. Но… наш с вами разговор состоится немного позже. А пока отвечу так: он начал менять курс…

— Постойте секунду, Игорь Иосифович, — тронул его за плечо Турецкий. — Ко мне пришла сейчас мысль, будто вас мучают некие угрызения, ну, скажем… Не оставь вы генерала тогда, вам пришлось бы разделить его судьбу… в том вертолете. Не так?

Рейман помолчал, кивнул и пошел дальше.

Загрузка...