Глава вторая ИСПОВЕДАЛЬНЯ

1

Орлов был чаще всего груб. Но и справедлив. Всю жизнь создавал себе, говоря современным языком, имидж «отца-командира». Был жестким и бескомпромиссным и в отношении людей, с которыми его связывала служба, и при окончательном принятии решений, каких бы проблем они ни касались — скажем, войны в Приднестровье или в Чечне либо же, как говорится, к слову, вкусовых качеств пшенной каши, приготовленной тем же армейским поваром. Казалось, для него не существовало неглавных вопросов. И так практически на протяжении всей его жизни. Черт возьми, но ведь с этим жить очень непросто! А про то, что еще и чрезвычайно неудобно, даже рассуждать нечего… Оттого и соответствующая, как показывает прошлое, негативная реакция начальства, включая и бывшего теперь уже министра обороны, почтившего, кстати сказать, своим присутствием траурный зал. А попробовал бы он не «почтить», если нынче сам президент и вся его команда официально «отметились» в скорбном ряду провожающих в последний путь известного в стране государственного деятеля!.. Ну да, это тебе не хухры-мухры, а губернатор крупнейшего в стране региона, значит, по креслу и почести. И что подчинялся тебе когда-то этот самый генерал, так про то ты теперь забудь, это уже мелкий факт твоей, а не его биографии, поскольку именно ты, бывший министр, нынче в глубокой… э-э, отставке, а он и посмертно все еще на коне! Уж тебя-то подобным образом хоронить не станут…

Ну ладно, пойдем дальше. Способен ли был он на компромиссы? Тоже кардинальная постановка вопроса. Кто утверждает — да, а кто резко отрицает, считая, между прочим, именно отсутствие этого качества в характере Орлова главной причиной его столь нелепой гибели. Вон даже как! Но куда же тогда подевались многочисленные политические союзы, в которых так или иначе участвовал генерал за последний десяток лет? Или это была у него своеобразная игра? Трудно ответить.

А мог ли он адекватно реагировать на собственные ошибки либо промахи? Тоже еще как сказать! Но, во всяком случае, вину за принятие тех или иных не совсем, назовем их так, верных или, опять же, популярных решений на плечи подчиненных никогда не перекладывал. И это — большой плюс, ибо большинству руководителей, и не только военного ведомства, отлично известно, каким образом и где чаще всего находят виноватых за промахи верховного руководства.

Вот, пожалуй, и все, что сумел извлечь Турецкий из сказанного за столом и возле оного господами военными. Их, пожелавших высказаться откровенно, нашлось, однако, совсем немного, вопреки утверждению того же Реймана. Да и сами признания, если их можно называть таковыми, прозвучали отнюдь не в публичных, застольных выступлениях, где, по обычаю, преобладают нотки прощания и прощения, то есть некоего покаяния перед присутствующей еще на тризне душой ушедшего в мир иной человека, а с глазу на глаз со следователем. Словно это были некие тайные откровения, которых и стесняется, и даже малость побаивается твой собеседник, возможно, всерьез считавший сказанное каким-то откровением. Оно-то, наверное, чисто внешне и выглядело бы так, кабы все это уже давным-давно не было растиражировано средствами массовой информации. А может, этот своеобразный «синдром откровения» как раз и продиктован именно обилием прессы, не пропускавшей мимо своего внимания ни одного громкого поступка бывшего генерала, ставшего известным политиком? И вот тогда общественное мнение, формируемое этой прессой, ты охотно выдаешь за свое собственное? Так, к сожалению, и бывает чаще всего…

А тут, видимо, еще и генеральские прокурорские погоны Турецкого стали невольно тем магнитом, который притягивал к себе внимание присутствующих. Не дураки же ведь собрались, понимали, что к чему. Значит, считали, что лучше в иных ситуациях проявить инициативу самому, нежели дожидаться, когда тебя вызовут для дачи показаний. И хотя лично ты ни в чем не виноват и никаким боком к трагедии отношения не имеешь и вообще ни к чему непричастен, да ведь мало ли куда вдруг вывернет кривая! А доверительность — она гораздо лучше. Всегда можно повторить: да я, ребята, с милой душой, мне таить нечего, вот он я, весь открыт перед вами… как чистый лист протокола.

Но военная публика была интересна Александру Борисовичу лишь в том плане, что она худо-бедно, однако все же помогла ему составить в воображении контуры образа бывшего генерала. Своего рода фоторобот, близко похожий на искомого человека, портретное сходство с которым ты в своем сознании подменяешь основными, чаще всего противоречивыми чертами данного конкретного характера. И, уже исходя из них, пытаешься понять логику поступков названного человека.

Александр Борисович не знал еще, почему именно от этой «печки» он решил «танцевать», но чисто интуитивно полагал, что причины всех следствий, тем более трагических и особенно когда речь идет о людях неординарных и, опять-таки, противоречивых, они, эти причины, как правило, упрятаны глубоко в прошлом каждого из них. Иначе говоря и перефразируя известную поговорку, что, кстати, обожает делать дочка Нинка, «ищи, папуля, где собачка порылась!» Ох уж эта подрастающая молодежь! А впрочем, даже степенные англичане имеют на этот счет давно утвердившееся мнение, будто в шкафу у каждого почти наверняка спрятан некий скелет. Стоит лишь приоткрыть тайную дверцу того шкафа.

Ну хорошо, это — военные.

Так уж получилось, что Турецкому пришлось не столько сидеть за столом, выслушивая речь очередного оратора, отмечавшего высокие заслуги усопшего, сколько выстаивать в «курилке», изображая неподдельный интерес к тому, в чем его убеждал очередной обладатель широких погон, лично, близко и давно знавший покойного генерала. Они подходили сами, словно соблюдая при этом определенную, им одним ведомую очередь, а в их взорах читалось единственное искреннее желание всемерно помочь следствию, хотя… что говорить?.. дело-то, в общем, ясное. Но, может быть, а вдруг?.. И очередной генерал приглашал Александра Борисовича выйти и покурить. Потом Турецкий, вежливо благодаря, возвращался к столу, чтобы пять минут спустя снова удалиться в «курилку». Да когда ж наконец все это кончится, черт побери?! Ловя ироничный взгляд Реймана, Александр Борисович незаметно ему подмигивал и безнадежно вздыхал.

Вообще-то он теперь с большим бы удовольствием поменял военных «собеседников» на штатских. Но те почему-то не спешили делиться с «важняком» своими соображениями, которых у них наверняка тоже было предостаточно. Значит, были на то свои причины…

А в самом конце поминального вечера, когда явственно подступал уже момент традиционного превращения тризны в некий фарс, ну, в том смысле, что, мол, «пора и запеть, и что-то не слышится смеха», над сидящим Александром Борисовичем склонился еще незнакомый ему, относительно молодой мужчина в форме генерала гражданской авиации. Широкие золотые галуны на погонах, синие лампасы и все такое прочее.

— Могу ли я, Александр Борисович, попросить вас буквально на два слова? — вежливо спросил он и протянул руку: — Нефедов Сергей Сергеевич, начальник Восточно-Сибирского регионального управления воздушным транспортом.

Турецкий посмотрел на пустое место своего молчаливого соседа, который тихо смылся полчаса назад да так больше в застолье и не появился, и, отодвинув стул, пригласил Нефедова садиться.

— Может, перекурим? — предложил летчик.

— Благодарю! — натужно усмехнулся Турецкий и провел ребром ладони по горлу. — Вот так уже!

— Я вас понимаю, — с улыбкой кивнул Нефедов. — Мне, собственно, всего два слова. Я вижу, вас тут успели взять в оборот. Но у меня нет такой цели, я спросить хочу…

— Валяйте, — устало разрешил Турецкий.

— Мне доложили, что вам поручено расследование…

— Так точно, — кивнул Турецкий.

— И, надо полагать, по этой причине вы наверняка прилетите к нам? Или… у вас другие планы?

— Это в каком же смысле? — удивился Турецкий.

— Ну… — замялся генерал. — Может, сюда, в Москву, станете людей вызывать?.. Во избежание определенного давления, обычного, так сказать, на местах…

Вы ж в курсе, что в регионах и своя власть, и свои обычаи, подходы, и свои кланы, и… остальное прочее.

— Сергей Сергеевич, я похож на идиота?

— Помилуй бог! — смутился тот.

— Тогда подскажите, что вы имеете в виду под «прочим»?

— Да хоть бы и та же круговая порука. Впрочем, ваша реакция подсказывает мне, что вы — человек решительных действий. Это вселяет надежду…

— На что, простите?

— На объективное расследование. Так вот, если позволите… Я не снимаю ни со своего управления, ни с экипажа вертолета, несмотря ни на какие имеющиеся оправдательные причины, вины в происшедшей трагедии. Это — раз. Я уже заявлял об этом и просто повторяю для вас, Александр Борисович. Можете считать это моим официальным признанием. Да, восемьдесят процентов вины — на экипаже, на наших службах и так далее.

— Восемьдесят? А остальные двадцать? Или это вы фигурально выразились?..

Нефедов посмотрел в глаза Турецкому, даже рот открыл, чтобы, казалось, возразить, но промолчал и, отведя взгляд, заметил:

— А вот эти двадцать и являются для меня самого полнейшей загадкой. Хотя… Нет, пожалуй, этого я вам пока не скажу. Но уж в чем я стопроцентно уверен, в экипаже самоубийц не было. Может быть, стечение обстоятельств. Даже скорее всего так. Но я чувствую ваш вопрос: «Какого черта этот чиновник от гражданской авиации морочит мне голову на поминках?» Отвечаю. Завтра наши земляки отбывают домой. Не все, но большинство. Остальные — по необходимости. Я лечу послезавтра и готов предложить вам свою компанию. Впрочем, выбор за вами.

— А знаете, Сергей Сергеевич, я, скорее всего, с удовольствием воспользуюсь вашим приглашением. Кстати, вы с Игорем Иосифовичем Рейманом знакомы?

Нефедов сперва неопределенно пожал плечами, но затем кивнул: да. Но, видно было, радости при этом не испытал. Будто между ними в свое время пробежала черная кошка. А может, и в самом деле пробежала?

— А если я его уговорю полететь с нами, вы возражать не будете? Или я слишком много беру на себя?

Нефедов снова подумал и сказал:

— Да поступайте как знаете. Если это вам поможет, какие сомнения?

— Значит, все-таки есть, — с усмешкой констатировал Турецкий. — Все те же двадцать процентов?

— Вы поразительно догадливы, Александр Борисович, — вздохнул Нефедов, достал из кармана кителя свою визитку и авторучкой написал на ней номер телефона, протянул Турецкому. — Вот здесь вы можете меня найти. Либо — мобильный, он указан выше. К вашим услугам, Александр Борисович.

Нефедов хотел уже подняться, но Турецкий придержал его за рукав:

— Не хотите подсказать напоследок, почему это все они очень дружно, а главное практически без промедления, назвали виноватых? Обычно, я знаю, всякого рода причастные к делу комиссии и в подобных случаях, да и вообще, не любят торопиться с окончательными выводами, не так?

— Абсолютно так. Но только мне представляется, что наш случай — особый.

— Или, рассмотрим данные выводы как возможность… ну, скажем, например, беспроигрышного списания неких долгов? Чтоб потом уже никогда не возвращаться к проблеме? Я говорю условно, вы понимаете?

Нефедов, глядевший в стол перед собой, скосил глаза на Турецкого, улыбнулся краешками губ и сказал:

— Это все здесь кое-кому представляется неразрешимой загадкой. Оттого, полагаю, и выводы столь торопливые. А мы-то у себя знаем разницу между, скажем, причиной и поводом. Хотя, если все-таки говорить о загадке, как таковой, я тоже чувствую исподволь какую-то неизвестную мне тайну. Ну, как тот кобель, который все понимает, а словами выразить не может.

— Но причины, как и поводы, все же были? Извините, я оперирую вашим же выражением.

— А то! Тот, кто общался с генералом, а мне приходилось делать это довольно часто, мог бы с ходу назвать два десятка и тех, и других. Но ведь это жизнь! И надо учитывать не только кардинально меняющиеся иной раз обстоятельства, но и некоторые абсолютно не меняющиеся характеры. А это — постоянные конфликты, и чем выше их уровень, тем они драматичнее.

— Простите, Сергей Сергеевич, вы кто по образованию?

— Это имеет значение?

— Интересно.

— До недавнего времени я был действующим летчиком, пилотом первого класса. А с середины девяностых…

— Уже при Орлове?

— Нет, несколько раньше… в силу ряда причин перешел в управление. А возглавил его, да, уже при Алексее Александровиче.

— Конфликтовали?

— Очень редко. Он ведь никогда не давал советов профессионалам. Такая вот черта…

— Я обязательно запомню эти ваши слова, Сергей Сергеевич, потому что надеюсь, что они искренние и соответствуют действительности.

— Можете не сомневаться.

— Но тогда, — Турецкий наклонился почти к самому уху Нефедова, — не вижу вины экипажа.

Нефедов резко повернул к нему лицо, и они едва не стукнулись лбами.

— Да-да, — глядя в упор в глаза летчика, сказал Александр Борисович, — официальная точка зрения на сей счет такова, что это он их заставил лететь, когда они не хотели, разве не так? И вы сами это прекрасно знаете, и… не помню из материалов, но, вероятнее всего, и в комиссии подтвердили общую точку зрения. Удобную, выгодную — другой разговор. А теперь уверяете меня — восемьдесят процентов! Ладно, давайте прервем наш разговор. Повторяю, я принял ваше приглашение. И обещаю во время полета в Сибирь никаких советов, тем более — распоряжений, не давать. Идет?

— Идет, — серьезно подтвердил Нефедов.

Он ушел, а Турецкий почувствовал наконец усталость. Не ту, хорошую, когда чувствуешь удовольствие от честно завершенного дела, а какую-то муторную, возникающую от массы бестолковых разговоров, шума, ненужного напряжения. Короче говоря, пора было сваливать. Но перед этим надо попрощаться с вдовой Орлова, которая все сидела на своем месте с отсутствующим выражением на лице, словно отбывала обязательную, но отвратительную службу. Назначить на завтра, желательно в первой половине дня, время для беседы. Перекинуться и некоторыми соображениями с Рейманом. Почему-то вдруг захотелось, чтобы этот непонятный бывший полковник не улетал к себе домой, в края обетованные, а поиграл еще какое-то время в одной команде с ним, Турецким. Ведь если Нефедов что-то знает такое, о чем старательно умалчивал до сих пор, хотя и прорывается в нем эта жажда правды, то уж Рейману-то сам Бог велел, как говорится, выступить в роли некоего антипода в дружном хоре отлично организованного общественного мнения. Пусть пока это звучит именно так, до тех пор, когда откроется истина. А в том, что она в конечном счете откроется, Александр Борисович почему-то уже почти не сомневался, хотя и понимал, что в такой компании добраться до нее будет очень нелегко. Или это «понимание» вселил в него бывший пилот первого класса, первым делом взявший на себя вину, в которой, кажется, и сам не очень уверен? Все может быть…

2

Она ничем не напоминала известный и давно обобщенный в анекдотах образ генеральши. Ну той самой, хорошо упитанной и ухоженной, которая на восхищенно-завистливые взгляды юных лейтенантов хвастливо заявляет, что у нее «вся тела такая — гладкая и белая…» Все наоборот. Обыкновенная усталая женщина средних лет, вероятно, ровесница своего мужа, потерявшая с его уходом практически все в своей жизни, прежде заполненной лишь заботами о нем. Ну и о детях, конечно, которые уже выросли и стали самостоятельными. Хотя глаз да глаз еще за ними… И сама притом не настолько стара и дурна собой, чтобы поставить на всем дальнейшем жирный крест. Но это уже совсем другой вопрос, которого никак не хотел касаться Александр Борисович…

А действительно поразил его в какой-то мере ее ответ, когда он спросил, пытаясь нарушить ровный и будто заранее выверенный, словно полусонный ее рассказ о муже, какой день в их совместной жизни с Орловым она могла бы назвать поворотным, кардинальным, до которого была словно бы одна жизнь, а после уже началась иная. Опять же, спросил, чтобы, возможно, оторвать ее мысли от вялой, сиюминутной конкретики и немного вернуть в прошлое, когда у них в семье все было хорошо. Все еще казалось в будущем.

И она, почти не задумываясь, назвала тот знаменательный, по ее выражению, день в июне далекого уже девяносто шестого года, когда президент подписал сразу два Указа. Один — об освобождении от должности того самого министра обороны, что явился-таки сегодня в траурный зал, а другой — о назначении Орлова своим помощником по национальной безопасности, передавая таким образом в его руки судьбу войны в Чечне. Тот, который был тогда министром, с хвастливой самоуверенностью развязал, по сути, эту войну, а второму, значит, выпала доля совершить почти самоубийственную попытку покончить с нею.

Ну, в том что закулисная политика, замешенная на деньгах, нефти и крови, была всегда делом в принципе грязным, никто уже давно не сомневается. Как ясны теперь и истинные причины этой кровавой драмы на Кавказе. Но Турецкого в данном случае чрезвычайно интересовала тогдашняя позиция генерала Орлова. Не мог же он не понимать, на что его толкают, предварительно обласкав в кремлевских коридорах? Но если это в самом деле так, иначе говоря, если он знал, какую судьбу ему уготовили, и тем не менее принял навязанные ему условия игры, значит, он был уверен в своих силах? Ну, скажем, в определенном бахвальстве, весьма характерном для всех без исключения генералов, его, пожалуй, обвинять нелепо — да это, кстати, и не из самых худших качеств людей военных вообще. Обычное явление. Или он действительно увидел тогда возможность переломить общественное сознание, а нет, так силой заставить, в конце концов! Почему бы и нет?..

И вот тут, словно подсказывая окончательное решение, вдова заметила, не акцентируя, впрочем, внимания на своих словах:

— Он всего по совести добивался… И в Москве тогда, возле Белого дома… И на юге, в Молдавии… И в Чечне после… И теперь вот, в Сибири… А они словно не слышали и продолжали вешать на него… О господи, чего только не вешали, кто знает!..

— Анна Васильевна, — тактично напомнил о своем присутствии Турецкий, поскольку ему показалось, будто она забыла о посторонних и рассуждает больше сама с собой, полагая, видимо, что известное ей должно быть также известно и всем остальным, значит, чего и объяснять-то? — Вы ведь всегда были рядом с ним… А то, что мы знаем о генерале, это же такая малость, да и та — на поверхности. В газетах, в телевизоре, в сплетнях. Я понимаю, сейчас вам не до меня, не до моих вопросов, вообще не до посторонних. Но дело в том, что мне необходимо составить об Алексее Александровиче ясную картину. Увидеть его не в рассказах болтунов, а в действии, понять его логику, оценить его проблемы и возможности их решения. Гибель его вовсе не представляется мне нелепым стечением разного рода обстоятельств, которые и привели к трагическому исходу. И, между прочим, я не одинок в этом убеждении. Вы сами слышали вчера мнение президента о том, что в трагической цепи случайностей иногда не без успеха маскируются некие закономерности, которые и оказывает в конечном счете в определенный момент вполне определенное влияние на то или иное событие. Я не цитирую, вы понимаете. Но сказано-то было именно в этом смысле, так мне помнится. А президент у нас по роду своей прошлой профессии превосходно знает, что такое мимикрия и с чем ее едят. И потому я полагаю, что данное им мне задание провести расследование не основано на чьих-то шатких предположениях либо необоснованных догадках. Вот и давайте станем из этого исходить. Я, простите, не беру вас за горло, ничего сейчас не требую, но ваши советы и консультации по самым разным вопросам мне скоро понадобятся. Скажите, как мы можем договориться о такой взаимной помощи?

— Вы знаете, Александр Борисович, я отчасти даже и рада, простите за такое слово, что Алешу похоронили здесь, в Москве. И теперь меня ничто не связывает больше с Сибирью… Я не хочу там жить!

Ну да, она все еще думала о своих проблемах.

— Что там не устраивало? Условия? Климат? Люди?

— Все вместе. Я теперь это поняла. Вот и ребята учатся и работают здесь… Но мне придется туда ехать. Вещи какие-то… А вы тоже собираетесь… в те края?

Видно, сперва хотела по привычке сказать «к нам», но вовремя вспомнила, о чем сама только что говорила.

— Да, мне обязательно надо там побывать, поговорить с людьми, полететь на место события. Посетить всех тех, кто остались в живых.

— Ну вот и давайте потом, когда с ними поговорите, встретимся. Может быть, и я вам сумею подсказать что-нибудь важное, не знаю… Мне еще самой нужно что-то осмыслить. Да вот и Игорь Иосифович, — она взглянула на молчаливо присутствовавшего при их разговоре Реймана, — может что-нибудь вспомнить.

— Мы договорились, — кивнул Турецкий, — что Игорь Иосифович пожертвует ради общего дела несколькими днями и не откажет в помощи следствию. Тогда я, пожалуй, не буду больше действовать вам на нервы своими неуклюжими расспросами, а нашу встречу мы перенесем на самые ближайшие дни там, в Сибири, да? Я позвоню?

Она кивнула. Александр Борисович поднялся. Встал и Рейман, возможно, чтобы проводить его. Турецкий внимательно посмотрел на него, потом перевел взгляд на Анну Васильевну и задумчиво, будто размышляя, сказал негромко:

— Значит, вы предполагаете… или даже уверены… что все дело в совести. Я верно понял?

Женщина подняла на него взгляд, помолчала и снова молча кивнула.

— Что ж, — вздохнул Александр Борисович, — это серьезный аргумент… — Он склонил голову, прощаясь, вышел в прихожую и обернулся к провожавшему его Рейману: — А вам так не кажется, Игорь Иосифович?

— И вы полагаете, что уже за одно это человека… можно?.. — Рейман не договорил, но почти незаметная скептическая усмешка, скользнувшая по его губам, указала, что для него такая постановка вопроса как раз никаким аргументом не является.

В конце концов, каждый понимает слово «совесть» по-своему. Кто-то исключительно по-домашнему: вот не делает человек лично мне подлостей, значит, совестливый, и на том ему спасибо. А у другого оно ассоциируется с государственной деятельностью, к примеру. Но там совершенно другие соотношения — желания, скажем, и жесткой реальности. Еще хуже, если речь о целесообразности. Где уж место совести! Она ведь в основе своей нецелесообразна. По нынешним временам. И меркам…

Турецкий оделся, обернулся к полковнику, который вроде бы придирчиво его оглядывал, словно их разговор не закончился и он хотел напоследок сказать еще что-то важное для себя.

— Вы считаете понятия «совесть» и «политика» близкими по своему значению? — спросил наконец Рейман.

— Не считал, не считаю и не имею оснований так считать в будущем.

— Видимо, поэтому и пример с генералом Орловым на обобщение у нас с вами не тянет, верно?

— Согласен. Но бессовестные живут гораздо легче, не правда ли? И, главное, дольше. А значит, у нас уже имеются основания задуматься. Я не прав?

— Ишь как повернули! — без улыбки хмыкнул Рейман. — А я, собственно, и не возражаю. Если только не углубляться в философские диспуты, а посмотреть на вещи максимально реально. Нет, не примитивно, вроде того как, скажем, кто-то наобещал кому-то, естественно, не сделал, вот на нем крест и поставили. Кстати, именно в подобных ситуациях крайние аргументы более понятны.

— И много их случалось, аналогичных-то?

— Это — жизнь, Александр Борисович, следовательно, даже однозначные решения, вызванные неожиданным всплеском эмоций, могут иметь, как говорится, место. А генерал Орлов, вольно или невольно, постоянно оказывался на острие проблем. И от его решений зависело очень многое.

— А для кого-то буквально все?

— А почему же нет? Но, заметьте, если у кого-то подобные катаклизмы, назовем их так, возникают разве что время от времени, то у нашего генерала они были постоянными. На протяжении всей его сознательной жизни. И вы хотите отыскать концы?

— С вашей помощью, полковник. Если не возражаете.

— А бог с вами… — как-то обреченно отмахнулся Рейман и, смешно, будто старый ребе из анекдота, разведя руки в стороны, пожал плечами. — Ну что ж, слово — не воробей…

На улице было по-весеннему солнечно и тепло. Снег давно растаял, даже ручейки подсохли. Но это здесь, в Москве. А на Алтае… Или где там, в Саянах, конечно, еще, поди, провожают зиму. Достраивают снежную олимпийскую трассу. Если гибель губернатора не остановила этот чрезвычайно важный для региона процесс.

Турецкий сидел в машине, курил. Не потому, что очень уж хотелось. Просто он не обнаружил пепельницы там, на столе, в квартире каких-то родственников вдовы, да и Рейман, который курил, тоже не выказывал желания затянуться. А когда нельзя, то, как правило, очень хочется. Но сейчас Александр Борисович осмысливал их недолгий, в общем-то, разговор и при этом испытывал странное чувство. Казалось, что в какой-то момент его едва не осенила догадка. Причем она была словно вспышка — вот так, блеснула и тут же погасла. А монотонный голос вдовы, рассказывающей о том, каким был в жизни генерал Орлов — то есть именно то, о чем Турецкий и просил ее, — будто бы сразу и невольно пригасил эту вспышку потоком простых и Необязательных слов. Это когда человек говорит ровными, как бы заученными фразами, без эмоций, даже и не говорит, а повторяет давно всем известное. Как интервью сотому по счету корреспонденту заштатной газетенки. Готовые фразы, готовые периоды…

Именно из-за этой тоскливой монотонности и спросил Турецкий о «поворотном дне», чтобы получить неожиданно четкий ответ относительно совести. И тут он сразу подумал… Но о чем?

Вспомнил! Ну, конечно, Чечня, будь она трижды неладна! Ведь за этот самый мир, который генерал, по существу, заставил заключить едва ли не силой, он потом просто обязан был бы расплачиваться всю оставшуюся жизнь.

Те, кого он предал, — прямо так и говорили! — открыто и с ненавистью швыряли ему в лицо заработанные на собственной крови боевые награды. Его проклинали за то, что он «украл» у них победу. Как это в кино выглядит? «Последний бой — он трудный самый!» А тут пришел, понимаешь, «миротворец», мать его, и остановил сражение, когда победный исход был всем уже очевиден! И вдруг все стали трудно так соображать: а за что, братцы, вообще-то воевали? Еще Афган из душ не выветрился, но там поначалу вроде как интернациональный долг выполняли, это уж потом бойня, а здесь-то своя же земля, Россия стало быть! А «духи», получается, те же, что и в Афгане, если не гораздо хуже. И кто после такого станет благодарить руку, остановившую твой уже последний (эх, если бы!) убийственный замах? Прервал полет! Не дал завершить!

Ну остановили, а дальше что? А дальше стало еще хуже. Когда не хватает ума, а ненависти — через край, все скоро возвратится на круги свои, но в ухудшенном варианте. Так за что ж почитать «миротворца»?! А кто его почитает? Вот оно…

Всегда может найтись сильно обиженный, которому дай только повод. Либо найди в подходящую минуту нужные слова и подтолкни под руку…

Но это самый яркий пример. А ведь была еще и война в Приднестровье, где генерала, помнится, не только благодарили, его обожали, как не обожали никого другого из братьев-славян. До поры до времени. Пока он не стал отправлять в Россию эшелоны с оружием, на которое так рассчитывала уж совсем ставшая самостоятельной местная публика. Здесь ли не повод? Наверняка остались глубоко обиженные и там… А посчитать на круг — вон их сколько набирается! Это если отбросить еще и сибиряков, которые тоже не смогли, либо не пожелали найти общего языка с новым своим губернатором.

Но почему-то именно Чечня, эта история с проведением мирных переговоров и формальным окончанием войны, зациклила на себе внимание Турецкого. Ибо и в биографии самого генерала этот период оказался тяжелейшим. И совсем не известно, так ли уж облегчил он себе жизнь, избрав в наиболее тяжкие и обидные для себя дни публичного поношения жесткий и уверенный путь в сибирские губернаторы?

Словом, Александр Борисович, если что и прояснила у тебя вспышка озарения, так только понимание довольно примитивной вещи, о чем с большой долей сомнения выразился этот отставной полковник Рейман, далеко не самый, кстати, глупый, видимо, из бывших помощников генерала Орлова. Как он сказал? «И вы хотите отыскать концы?» А уж ему-то наверняка лучше любого другого должно быть известно, сколько их может оказаться на самом деле…

И тут же новый вопрос: а почему сам Игорь Иосифович оставил своего патрона? Ведь не вчера это произошло и не неделю назад, когда погиб губернатор, а много раньше. То есть пусть они и расстались, однако Рейман по-прежнему остается «своим» в окружении Орлова? И специально прилетел на похороны из своего Израиля?

Мистика!.. Едва он подумал о полковнике, как услышал вежливый стук в боковое стекло. Обернулся, приспустил его и увидел Игоря Иосифовича, дружелюбно улыбающегося ему.

Я чего подумал, Александр Борисович? День, как говорится, только начался, и если у вас имеется немного лишнего времени, мы могли бы подскочить к одному человеку, с которым, я почти уверен, вам будет интересно потолковать. Нырнуть в то самое прошлое, что вы пытались, извините, не совсем успешно сделать в разговоре с Анечкой. Вы ж поймите, для нее все их с Алексеем прошлое — священно, табу, своего рода. Либо хорошо, либо, извините, никак. А вы, если я не ошибаюсь, решили копать с несколько иной целью. И раз уж на то пошло, так, видимо, есть смысл начинать с самого начала.

— А что это за личность, если не секрет?

— Тайны никакой нет. Он — один из сослуживцев Алексея Александровича, давно уже отставник, некто майор Курашов, но его фамилия вам ровным счетом ничего не скажет. Разве что такой факт — в августе девяносто первого он был командиром роты батальона десантников, которых привел в Москву, на защиту Белого дома, Орлов по приказу нашего главкома ВДВ. Ну, вы помните ту историю. А уже наутро, по указанию Орлова, который, кстати, быстро разобрался во всем происходящем и назвал это фарсом — первым, заметьте! — десантники так же спокойно, как и пришли, возвратились в Рязань, к месту своей дислокации. Алексей Александрович тогда довольно резко возразил и своему командующему, а позже и российскому министру обороны, что абсолютно никакой нужды в его присутствии, как выяснилось по прошествии той, исторической, — Рейман насмешливо хмыкнул, — ночи с девятнадцатого на двадцатое августа, не было. А торчать у Белого дома либо дефилировать по московским улицам, пугая обывателей, как и вообще принимать участие в дурных спектаклях, армии должно быть стыдно.

— Я помню что-то такое, — сказал Турецкий, открывая правую дверь машины и жестом приглашая Реймана садиться. — Но, кажется, им всем потом попало, вероятно, и этому вашему майору тоже, да?

— Уволили из армии — и весь разговор. С Орловым тогда поступить подобным образом было невозможно, в силу разного рода обстоятельств. Он просто получил срочно новое назначение и вскоре отбыл. Ну а когда «господа победители» в спешном порядке, чтоб уже окончательно закрепить за собой право на власть, стали придумывать награды и раздавать их направо и налево верным своим защитникам, вот тут они и припомнили некоторым их неуместную строптивость. И нежелание вмешиваться в политику. Напомню фразу Алексея Александровича по этому поводу: «Как мир — так сукины сыны, а как война — так братцы». Впрочем, для России явление вполне обычное, даже закономерное.

— Фарс, значит? — Турецкий покачал головой.

— Заметьте, это было сказано им во всеуслышание еще тогда, когда для многих, если не большинства, защитников Белого дома исход противостояния был совершенно неясен. Еще и кровь не успела пролиться.

— Интересно, а что он по этому поводу говорил? Не мог же не отреагировать?

— Почему же? Отреагировал, но со свойственной ему прямолинейностью, которую кое-кто предпочитал называть популизмом. Он Булата Окуджаву цитировал. Помните, поэт написал песню, кажется, для фильма про декабристов? «Не раздобыть надежной славы, покуда кровь не пролилась!» Вот она и должна была, эта кровь, по мнению Алексея Александровича, обязательно пролиться, чтобы поставить точку на заранее просчитанных планах «отцов» молодой российской демократии. Что, в сущности, и произошло. Но только Орлов в этом трагическом фарсе отказался участвовать категорически. Так что, едем?

— А это куда?

— Относительно недалеко, в районе Малаховки. Там у Кузьмы дом свой. Есть и московский телефон, я на всякий случай позвонил, выяснил, на месте ли. Сидит. Сказал, что не возражает встретиться, правда, не очень охотно. Но ведь сколько уже времени прошло, кто его знает, чем сегодня человек дышит? Ну и как ваше мнение?

— Малаховка? По Новой Рязанке? Поехали…

3

Нет, не таким представлял себе его Турецкий.

Почему-то не верилось, что двенадцать лет назад вот этот человек, с угрюмым, тяжелым взглядом, с обритой крупной головой и золотой цепочкой с крестом на мощной шее, остановил свой танк возле смехотворной — ну разве что просто для блезиру — баррикады и сам помог будущему «гаранту демократии» взобраться на башню, чтобы тот смог кинуть в окружающую толпу горящие гневом слова об антиконституционном перевороте в стране. И был тогда его танк, размноженный в миллионах фотоснимков, чем-то вроде Мавзолея под ногами Сталина в ноябре сорок первого Года.

Но почему не похож? И вообще, откуда вдруг появилась у Александра Борисовича уверенность в том, что человек из «тех» дней должен выглядеть по-особому? Впрочем, похоже, прав был по-своему покойный генерал, обозвавший этот самый переворот и все дальнейшие действия обеих сторон — фарсом, в котором лично он со своими десантниками участвовать не собирался.

Но, с другой стороны, им тогда, с высоты танковой башни, возможно, было виднее. И фарс — он, может, и был фарсом, да только далеко не для всех. А вот Александру Борисовичу пришлось тогда пережить, пожалуй, самые тяжкие часы в своей жизни. Как раз накануне переворота, ночью, на следственную бригаду, завершавшую расследование дела о так называемом «золоте КГБ», в которой находился и он, Турецкий, и покойная ныне Шурочка Романова, и Костя Меркулов, и Славка Грязнов, и другие оперы, напала группа спецназа КГБ. Двое оперативников, оказавших сопротивление, были убиты сразу, Шурочка с Грязновым ранены, и их всех, оставшихся в живых, вывезли на секретную базу в районе Медвежьих озер, где и приговорили к расстрелу. А помешать исполнению приговора помогло лишь то обстоятельство, что путч, каким бы он на самом деле ни был, быстро, уже через двое суток, полностью провалился[2]. Вот и гадай, что тут помогло — случай или Божье Провидение?


Так что, по правде-то говоря, — как для кого…

И уж никак нельзя было предположить, что человек, оказавшийся в те дни, в буквальном смысле, в эпицентре событий мирового значения, то есть плечом к плечу с первым президентом России, с таким сарказмом, со злостью назовет себя теперь полным мудаком, не оставляя при этом сомнений в своей искренности…

Но прежде чем начать разговор, принявший совершенно неожиданное для Турецкого направление, этот бывший майор Курашов Кузьма Семенович потребовал, чтобы на время беседы со следователем господин Рейман оставил их вдвоем. Не хотел, что ли, говорить при нем? Странно… Зачем же Игорь Иосифович так старался? Или он и сам не ожидал подобного, пардон, афронта? Нет, сомнения-то у него какие-то вроде были.

Однако Рейман, вместо того чтобы обидеться, лишь усмехнулся, пожал плечами, показывая, что ему в принципе наплевать, и вышел на террасу, на ходу доставая сигареты.

Курашов объяснил свой поступок тем, что не имеет ни малейшего желания защищать этого гада-генерала, этого предателя. Так прямо и сказал. Поговорить о том, что еще помнится, это, конечно, можно, хотя реальной пользы от этого он не видит, да к тому же и никаких добрых слов об Орлове у него в душе тоже нет. Когда-то, может, еще и были, а теперь ничего не осталось.

Вот это да! Александр Борисович даже растерялся. О чем тогда вообще разговаривать? Ведь уж чего-чего, а разной грязи о генерале он наверняка еще наслушается. И надо ли добавлять?

Но сам Курашов был уже настроен решительно. Приехал следователь, так слушай простого человека, которому все эти мерзавцы жизнь поломали. Не искал мягких слов и выражений бывший майор.

— А он что, — осторожно спросил Турецкий, — конкретно вас предал? За что такая ненависть?

— Ну а как же?! И меня, и всех других наших солдат, нашу армию!

Понятно, чеченский, точнее, хасавюртовский синдром. Не дал добить врага в его берлоге… Но ведь Рейман, кажется, говорил, что майор был уволен из армии гораздо раньше, на целых пять лет или что-то около того. Получается, что личная обида позже усугубилась еще и общественной? И померк образ героя? Но ведь сколько лет прошло-то с тех пор!

— Вы будете записывать? — строго спросил Кура-шов, полагавший, вероятно, что его признания старшему следователю Генеральной прокуратуры— удостоверение-то он на всякий случай потребовал все же предъявить — сыграют заметную роль в истории. Это уж как минимум.

Турецкий достал из кармана миниатюрный японский диктофон и показал его хозяину. Сказал, что так проще беседовать, не надо отвлекаться, а потом все будет расшифровано и подшито к делу. Кузьма Семенович получит возможность прочитать свои показания и подписать их. Исправить даже, если что-то ему покажется не так. Тот согласился. О чем они оба тотчас же и наговорили в диктофон, предваряя беседу.

Несмотря на то что ничего особо значительного Александр Борисович от этого «свидетеля» не ждал, рассказ Курашова о своей судьбе некоторый интерес все-таки представлял, но, скорее, в чисто психологическом ключе. Как бы для большего понимания именно психологии военного человека.

Вот он всю жизнь думал только об армии, отдал ей лучшие молодые годы, даже достиг кое-чего к тридцати годам — стал командиром роты в прославленной Тульской воздушно-десантной дивизии. Обожал и службу, и своего начальника. А потом все сразу ухнуло… коту под хвост!

— Я их всех теперь, — говорил он веско и неторопливо, глядя почему-то не в глаза Турецкому, а исключительно на пластиковую коробочку магнитофона, — на дух не выношу… Выпизд… из армии, а за что?! А ни за что! И без ничего! Не угодили им, а?! Сами-то все устроились, нахватали… А нас продали. Предали…

Ну вот, знакомая песня…

— А этот, бывший, мля, полковник, звонит на трубу: надо, говорит, защищать батю! Ну, как у нас по понятиям принято… Забыть, мол, старые разборки, обиды. Ты, спрашивает, готов? Ну я и отвечаю: давай. А сам думаю: я вам покажу, сукам, нашу правду. Мы чего тогда делали? Мы приказ командира выполняли — это наш воинский долг, от которого никто освободить не может. Сказано — стоять, мы стояли. Сказано — в казармы, выполняем. А если ты такой умный, что за всех решаешь один, тогда уж и тут стой до конца. Тебя, считаешь, подставили — это твоя забота. Но ты не имеешь морального права подставлять подчиненных, солдат и офицеров. Ты за них перед Господом Богом в ответе!

— Но я слышал, да и говорили мне многие, в том числе те, кто с ним в разное время служили, что Алексей Александрович никогда не сдавал своих подчиненных, и всю ответственность за любые дела всегда брал на себя. Разве не так? Вы извините, мне просто очень любопытно прояснить и такую точку зрения.

— Не знаю, а чего не знаю, не люблю обсуждать. Может, потом, в Молдавии, он и поступал по чести, но здесь мы этого не видели. А когда он вообще Чечню на волю отпустил, то уж… не, тут никакими словами не оправдаешь. Сука, он и есть сука. А тот момент, что его вполне могли и свои замочить, ну, взорвать к едреной матери ту «вертушку», про что в ящике показывали, — Курашов небрежно кивнул на новенький телевизор «Сони» с большим экраном, — считаю вполне реальным. Какой у них закон? Сами давно по понятиям живут… Вон, у нас, кажется, уж на что тихая контора, так даже и здесь такие разборки бывают, что никакое кино не придумает…

— А сколько ж вам лет, Кузьма Семенович?

— Скоро полтинник разменяю… А как выкинули меня, сразу полностью не у дел оказался. Ладно — сам, а семью куда девать? Армия — это понять надо!.. Но ничего, понемногу устроился. На новых помещиков пашу, и свое есть. Иногда думаю: а может, и хорошо, что выгнали? Зато себе хозяин. Но обидно бывает, не объяснить…

— А Реймана вы давно знаете?

— Да знал, — неохотно как-то ответил Курашов. — Он — башка, все при штабе старался. Нация у них такая… — Кузьма Семенович с многозначительной усмешкой посмотрел в глаза Турецкому и подмигнул ему: мол, мы-то с вами хорошо понимаем, что к чему.

Оно-то, быть может, и неплохо было бы все понять, да только в данный момент Александр Борисович никак не мог объяснить себе, с какой целью, по сути, привез его сюда Игорь Иосифович. А что определенная цель была — это ясно. Привез, чтобы получить этакую оплеуху? Вряд ли. Демарш был неожиданным и для него, это Турецкий заметил. Но разговор тем не менее можно было заканчивать. Ничего нового, никакого откровения здесь не случилось.

А странно все-таки получается. Вот здоровый мужик. Почти ровесник ему, Турецкому. Ну сломалась у него судьба в какой-то момент. Но ведь не смертельно же! Дом вполне приличный. С видимым достатком живет. Дело свое есть. Обут-одет, поди, и семья не нищенствует. А все прошлая обида гложет… Ну кем бы он был сегодня, продолжая свою службу? За двенадцать лет мог бы до генерала дослужиться? Такой — вряд ли. Значит, так бы и жил в каком-нибудь гарнизоне, мечтая о собственной квартире да о сносной зарплате. Ему бы судьбу благодарить, а он недоволен. Он продолжает ненавидеть тех, кто ему — он в этом твердо уверен! — жизнь навсегда поломал…

Простились. Турецкий забрал диктофон и вышел. Хозяин махнул рукой от порога, а на улицу не пошел, не хотел, значит, с Рейманом прощаться. Его дело.

Игорь Иосифович сидел в машине и слушал музыку. Посмотрел с улыбкой на Турецкого, спросил:

— Ну как он?

— Слушайте, я ничего не понимаю. Вам-то, извините, на хрена все это было? Какая польза делу?

— А вам бы все только о пользе? — хмыкнул Рейман. — Погодите, вот в. Сибири окажетесь — и не такое услышите.

— Вероятно, так, даже и не пытаюсь спорить, но вернемся к делу: Ему-то весь этот, извините, базар был зачем?

— Мне показалось, что это нужнее именно вам… — Рейман пожал плечами и полез за новой сигаретой. — Генерал поступал так, как считал нужным для себя. Вероятно, имея в виду, а точнее, опираясь также и на совесть, о которой обмолвилась Анечка. Но далеко не все живут подобным образом. А здесь? Я не знаю, о чем у вас шла речь, но догадываюсь — что-нибудь из области философии «кулубники». Помните такого отставного персонажа в фильме «Берегись автомобиля»? В носовом платочке с узелками на голове. И галифе с тапочками на босу ногу. Ну что-то в этом смысле. Короче говоря, если ты генерал, вот тогда у тебя жизнь, а у майора только служба… Между прочим, сколько помню, Алексей Александрович вообще как-то старался не употреблять этого слова — жизнь. Она для него всю жизнь, извините за тавтологию, была исключительно службой. В том-то и разница. В понимании сути, я имею в виду…

А потом Рейман всю дорогу до Москвы молчал. Может, посчитал, что вопрос исчерпан?

— Так я тоже не совсем понял, вы полагаете, что зря потеряли время? — спросил он вдруг, когда машина нырнула под эстакаду МКАД.

— Ну почему же? Неплохо знать мнение обеих сторон… А вообще говоря, я себя вижу пока в роли некоего странного исповедника. С единственным «но». Тому все-таки говорят, или пытаются сказать, правду. О себе, разумеется. Мне же все без исключения торопятся пока внушить свою точку зрения. Но ни в коем случае не о себе. Чуете противоречие?

— То ли еще будет! — хмыкнул Рейман. — Ну так что? Предложение свое не отменяете? Может, мне все-таки не стоит лететь с вами? Тут ведь какая возможна история?.. Я покинул, если уместно так выразиться, нашего генерала где-то с год назад. Причем не порывая с ним добрых и вполне дружеских, как мне представлялось, отношений. Но и у нас с ним было немало разногласий. По разным вопросам. Доходило иной раз… да, и кричали друг на друга. Без рукоприкладства, разумеется. Хотя в добрые старые времена у него нередко и такое случалось. Помню… давно уже было. Сильно проштрафился один деятель, впору под суд его. Алексей вызвал к себе и говорит: «Выбирай — уголовное дело либо по морде?» Тот, естественно, выбрал «по морде». Потом месяц в госпитале лежал. И поди, до конца жизни будет благодарен. Если рассуждать по большому счету… А мы кричали. Только я тонко и пронзительно, вероятно до звона в ушах, он же ревел своим знаменитым басом. Всяко бывало… Но у меня имелись веские причины, о которых, возможно, я вам когда-нибудь и расскажу. Однако сейчас имею основания сомневаться в целесообразности моего пребывания там. В связи с вашим в первую очередь присутствием. У вас поручение господина президента, а я тут, спросят, при чем? И начнут темнить, как у вас выражаются. Вам это надо?

— Вы думаете, что можете мне помешать в расследовании? Но чем конкретно?

— А для того чтобы обсудить данную проблему, кажется, у нас сегодня еще есть немного времени? На который час завтра наметил свой вылет Нефедов?

Я обещал ему позвонить и уточнить.

— Вот и уточняйте… Думаю, нам не стоит лететь вместе. Да и вообще афишировать свое знакомство.

— У вас сложные отношения с местной публикой? — догадался наконец Турецкий.

— Вы очень тонко заметили, — улыбнулся Рейман — Ваше желание отыскать истину, подкрепленное прямым указанием Кремля, — это, как говорится, одно. Конечно, станут врать, отстаивать собственные версии, полагая, что вытащить всю подноготную вам все-таки не удастся. Найдут способы смикшировать любые ситуации, охмурят, знаете ли, приголубят — как в лучших домах, — и добавил с усмешкой: — У нас, в Сибири, вещи подобного рода умеют делать с поразительным тактом и настойчивостью. Что наверняка и будет вам продемонстрировано.

— Вы сказали — у нас?

— Считайте, по старой памяти. Теперь уже редко когда срывается…

— А если у них — я еще, правда, не догадываюсь, о ком речь, — ничего не получится, что тогда?

— Все будет зависеть от того, что конкретно вы откопаете. Как говорится, по Сеньке и шапка. Сибирь — страна крутая. А в наши дни — еще и плохо предсказуемая. Слишком много там имеется всякого такого, что от желающих урвать свою долю просто нет отбоя. А вы им можете невольно, даже сами того не желая, перекрыть шланг. Вот они и решат тогда, что вы — человек недальновидный или — хуже — упертый, как тот бывший генерал, а значит, никаких дел с вами иметь нельзя. Отсюда выводы.

— Господи, бедный Орлов! Уж он ли не был дальновидным?..

— Он был по-своему уникален. Но при этом, как и всякий обычный человек на его месте, обладал и достаточной силой, и определенными слабостями. Вот почему мне иногда казалось, что самые крупные сложности он создавал себе сам. По службе, как мы уже с вами договорились.

— Разве? — Турецкий улыбнулся. — Ах ну да… Наверное, так оно и есть: у одних жизнь, а другим — вечная служба… Что совсем не одно и то же. Но мой сегодняшний собеседник, которого вы мне подсунули, этого не понимает… Зато и вас тоже терпеть не может! — Турецкий засмеялся с некоторым даже вызовом. — Считайте это обстоятельство оправданием для себя. Рейман скептически хмыкнул и развел руками.

4

Мобильник «проснулся», когда в нем никакой нужды не было. То есть все необходимые телефонные переговоры Турецкий провел, со всеми и обо всем договорился.

Решили, что будет, вероятно, действительно лучше, если Рейман прилетит вместе с вдовой, как бы сопровождая ее, чтобы помочь собрать вещи, а также решить остальные проблемы переезда в Москву. Говорить о губернаторском доме не приходилось вообще: служебная, по сути, площадь, а свято место пусто не бывает, значит, в крае надо будет проводить выборы нового губернатора. И на этот стул претендентов найдется немало — слишком уж шикарный и жирный кусок вдруг отломился. Вот и въедет вскорости в ставшее привычным жилье новый человек и переделает все тут по-своему, в соответствии с собственным вкусом. Но это дело будущего, хоть и недалекого, а жить-то надо дальше. И думать об этой жизни всерьез. Так что проблем осиротевшей семье хватит выше крыши…

«Главный авиатор» Сергей Сергеевич Нефедов назначил вылет на раннее утро, чтобы с учетом поясного времени постараться прибыть на место хотя бы к середине дня. Турецкого такой вариант тоже устраивал, поскольку все необходимые ему службы еще не разбегутся по домам. Следовательно, и день зря не пропадет, можно успеть наметить какие-то встречи, договориться с нужными людьми, да и вообще распланировать те несколько дней, которые он собирался провести в Сибири. Надолго задерживаться он вовсе не собирался. А с окончательными выводами аварийной комиссии, которая продолжает трудиться и на месте падения вертолета, и на одном из стендов авиаремонтного завода, куда доставили все собранные детали разбившейся машины, можно будет, в конце концов, ознакомиться и в Москве. Тут прав и Нефедов, предполагая, что «важняку» вовсе не обязательно бродить у места катастрофы, если, разумеется, у него нет на то серьезных соображений, и Александр Борисович — тоже, ибо некоторые соображения он все же имел. Не настолько, правда, глубокие, чтобы ради выяснения отдельных вопросов поселиться в Восточной Сибири надолго. Тем более что и «соображения» его были в большей степени связаны с политикой, нежели, к примеру, с «трудным характером» покойного губернатора, на что упирает большинство аналитиков происшествия. Он, мол, приказал, ему не осмелились возражать. А оказывается, ничего он не приказывал, следовательно, и возражать было некому. Что-то другое стало причиной неожиданной катастрофы. И дать ответы на длинный ряд вопросов в конечном счете могли только те, кто остались живы после падения машины. Или, вернее, те, кто захотят ответить. И это не одно и то же…

Словом, когда большинство завтрашних проблем было обдумано, взвешено, но… увы, пока не решено, заверещал «проснувшийся» мобильный телефон в кармане. Голос абонента был мягок до вкрадчивости, но и достаточно при этом настойчив, что сразу насторожило Турецкого.

— Здравствуйте, Александр Борисович, прошу извинить меня за беспокойство, но если вы постараетесь выслушать меня до конца, надеюсь, не пожалеете о нескольких потерянных минутах вашего драгоценного, надеюсь, времени.

Турецкий усмехнулся: ну, блин, наверняка адвокат какой-нибудь. Нормальный человек этакого не загнет. Так кто он? Неужели первый «гонец»? Быстро сообразили…

— Слушаю вас, — тоже мягко отозвался Турецкий, сдерживая, однако, вмиг возникшую неприязнь, — представьтесь, сделайте одолжение, а заодно попытайтесь объяснить, откуда вам известен номер моего мобильника?

— Ах, Александр Борисович, — легонько хохотнул собеседник, — что является неразрешимой проблемой в наш век? Позвонил вашим коллегам в Генеральную прокуратуру, и мне любезно предоставили возможность связаться с вами, не откладывая дела в долгий ящик. Но не буду больше темнить, коллега, извините мне такую безобидную вольность. Белкин к вашим услугам. Надеюсь, моя фамилия вам известна?

— Ну как же! — хмыкнул Турецкий. — Зорий, простите?..

— Августович, — засмеялся Белкин, известный адвокат, член коллегии и прочая, прочая, бывший, кстати, следователь Московской городской прокуратуры. И покинул он ее, как от кого-то слышал Турецкий, исключительно по меркантильным соображениям. Все может статься…

Но о нем было известно также, что для защиты он предпочитал брать лишь те дела, которые «грозили» гонораром с несколькими нулями. И надо отдать ему должное, отрабатывал он свой «тяжкий адвокатский хлеб» достойно. В том смысле, что не подводил надежды клиентов. А клиент у него был серьезный — тут уж во всех смыслах.

— У вас превосходная память, Александр Борисович.

— Приятно слышать. Чем обязан?

— Насколько мне стало известно, вы отправляетесь завтра в Сибирь, в те печальные края, где случилась непоправимая, к сожалению, беда…

— И это знаете?

— Александр Борисович!.. Вот поэтому, как мне представляется, встретиться завтра для разговора, чрезвычайно важного для нас обоих, вряд ли удастся. А откладывать на потом очень не хотелось бы. Может быть, у вас найдется встречное предложение?

— Простите, Зорий Августович, не понял, кому это нужно?

— Ну, пошутил, не берите в голову, разумеется, моему клиенту. Но и вам, полагаю, в не меньшей степени. Скажите, вы не откажетесь от легкого ужина, скажем, ну… есть такое прелестное местечко, называется «Алазань-Эдем», это в буквальном смысле возле стены Спасо-Андроникова монастыря, вы легко найдете? Сейчас седьмой час, и я готов встретить вас прямо у входа, ну, например, через сорок минут, а? Обещаю, что надолго не задержу. И пьянства тоже не предлагаю. Хотя у них тут чудное домашнее вино и замечательное хачапури.

— Забавно.

— Что, простите?

— Приглашение забавное. А вы сами разве не собираетесь в те края?

— Вероятно, это будет зависеть от ряда обстоятельств. Возможно, отчасти и от нашей с вами краткой беседы. Ну так как?

— Хорошо, я подъеду. Сегодня мне еще торопиться некуда.

— Вот именно, — удовлетворенно констатировал Белкин, — значит, я жду…

Турецкий легко узнал адвоката. Знаменитая седая грива, высокий лоб и бородка клинышком придавали ему вид кого-нибудь из знаменитых французов со старинных литографий. Тут тебе и изысканная легкомысленность, и мощный якобы ум, и властность во взгляде, и еще черт знает что, не позволяющее первому встречному обращаться с этим человеком как с подобным самому себе. Он был значительно старше Александра Борисовича, может статься, именно от этого и проскальзывал в его речах несколько покровительственный тон. Изредка, почти незаметно.

Турецкий хлопнул дверцей, «вякнул» сигнализацией и поднялся по ступеням навстречу адвокату. Несколько церемонно пожали друг другу руки. Прошли в обшитое полутемным деревом длинное помещение, устроились в углу, где уже была накрыта легкая закуска. Стояли графин с вином, бутылочки с боржоми. Александр Борисович тут же отвинтил крышечку, налил полный бокал минералки и на едином дыхании выпил щекочущую ноздри воду.

Белкин сделал знак рукой, и тотчас официант подал им блюдо с уже нарезанным на большие треугольные куски горячим хачапури — даже пар поднимался.

— Прошу, Александр Борисович, — адвокат снова сделал приглашающий знак пухлой ладонью с крупным брильянтом на среднем пальце. — Может, все же глоток? — Он небрежно щелкнул по глиняному кувшину.

Турецкий движением бровей показал, что, пожалуй, не стал бы возражать и против нескольких глотков. А потом, уж больно аппетитно выглядели эти тонкие румяные куски слоеного пирога с запеченным внутри сыром. Вспомнил, что практически за целый день так ведь и не удосужился «бросить в клюв» чего-нибудь стоящего.

— Ну-с, — сказал он наконец, отведав действительно чрезвычайно вкусное хачапури и оценив высокое качество красного сухого вина с всегда восхитительным ароматом «изабеллы», — так чем я все-таки обязан… подобному гостеприимству?

— Буду с вами краток, Александр Борисович, — вмиг перешел на деловой тон Белкин. — Меня попросили сделать вам предложение… Э-э, я бы сформулировал следующим образом. Известно, что вам на самом высоком уровне поручили расследование причин гибели вертолета с губернатором и… э-э, другими на борту. Как бы вопреки тому расследованию, которое практически уже заканчивает так называемая аварийная комиссия под председательством начальника Службы безопасности полетов государственного авиационного ведомства генерала Найденова. И выводы которой, смею вас заверить, в общем-то, достаточно понятны…

— Простите, давайте сразу уточним детали. Во-первых, почему «как бы»? И во-вторых, опять-таки, почему «вопреки»? Это для определения наших позиций, не более того.

— Хм! — усмехнулся адвокат. — Ну, первое вытекает из второго. А вот почему именно вопреки, так на это и я ничего не могу пока сказать с полной уверенностью. Ибо окончательное решение, как мы все понимаем, будет зависеть в первую очередь от вас, Александр Борисович. И тогда станет известно — вопреки общему мнению или suivre, как говорят французы, что означает…

— Можете не переводить, следовать за общественным мнением нам, кажется, не привыкать стать, верно? Не одно десятилетие вбивали в головы.

— Но ведь были и поборники собственных воззрений!

— Не будем о диссидентах, тем более что к нашему случаю они ни малейшего отношения не имеют. Так что же волнует пославших вас, Зорий Августович?

— Ха-ха! — развеселился Белкин. — Скажете, однако!

— Не имел в виду ничего непристойного, — без улыбки ответил Турецкий. — А потом, ведь известно, что если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно? Так в чем суть вашей миссии?

— Конкретно. Это хорошо. И правильно. Но два слова предыстории, с вашего позволения…

Турецкий кивнул.

— Покойный был, несомненно, крупной фигурой. Во всех аспектах. И, как расписано в подобных случаях самой судьбой, чрезвычайно противоречивой. Не так ли? — Адвокат дождался нового кивка Турецкого и продолжил: — Естественно, что подобным харизматическим личностям позволительно многое. Нет, не все, но очень многое, чего не положено остальным уже просто в силу обыденности их положения, ну и… характера. Но нередко случается, что лидер такого рода несколько… э-э, переоценивает свои возможности и прямо, что называется, на глазах у изумленной публики начинает терять свою харизму, вы меня понимаете, конечно?

— Да уж, поди, не уравнение со всеми неизвестными. Итак, он потерял, надо полагать, и вот вам результат? И всем, получается, уже абсолютно ясны причины и следствия, так на кой черт, понимаешь, воду-то дальше мутить? Не так?

— Я был уверен в вашей сообразительности, когда мы обсуждали данную тему.

— Ну так это — вы, понятное дело, — улыбнулся теперь Турецкий. — Мы же в некотором роде коллеги, верно? А уж мы-то с вами понимаем. В отличие от президента. Который почему-то не хочет понимать. Или, может, ему кто-то нашептывает на ушко? Но в противоположном, знаете ли, ключе? Не задумывались?

— А вы на что, Александр Борисович? Вы же чрезвычайно опытный следователь, человек, не сочтите за лесть, поразительного обаяния. Вы умеете любое, даже абсолютно безнадежное, дело довести до логического конца. Уж мне ли не знать?! И ваше окончательное слово значит, а соответственно, и ценится необычайно дорого. Если вы сами до сих пор этого не знали, то я, можете так считать, уполномочен довести это до вашего сведения. Без всяких экивоков и двусмысленных толкований. Что почитаю за честь.

— Благодарю вас, Зорий Августович, любопытно. Очень любопытно. Но уж раз мы невольно либо вольно затронули эту тему, не сочтете ли вы за труд заодно уж и обозначить, во что оценивается моя профессиональная точка зрения?

Турецкий вынул из стаканчика чистую бумажную салфетку, достал из кармана авторучку, щелкнул стержнем и подвинул то и другое адвокату. Белкин с некоторым удивлением посмотрел ему в глаза, растянул губы в усмешке, взял ручку и написал единичку с несколькими нулями. Пять, что ли? Александр Борисович достал очки, не надевая, приложил к глазам, будто монокль, кивнул и тоже усмехнулся.

— Да, не густо…

— В каком смысле, любезный Александр Борисович? — чуть нахмурился адвокат.

— А во всех… — Турецкий забрал свою ручку, убрал стержень и сунул ее в карман. — Неужели мне вам надо объяснять, что совесть старшего следователя Генеральной прокуратуры не может стоить столь мизерной суммы?

— Вы не поняли, это доллары, — поспешил поправиться Белкин.

— А об рублях и речи не шло. Или что не так?

— Хорошо, — адвокат склонил голову. — И во что, по вашему мнению, может быть она, эта самая эфемерная, мягко выражаясь, штука, оценена? Если по справедливости?

— Добавьте нолик, ну, может быть, тогда…

— Вы прямо-таки как Остап Бендер, дорогой мой! — восхитился адвокат.

— Nobless oblige. — Турецкий развел руками. — Переводить, надеюсь, не нужно?

— А что? — Белкин серьезно посмотрел в глаза собеседнику. — Может, оно так и есть и ваше положение действительно обязывает… Но сам я принимать подобных решений не могу, не имею соответствующих санкций. Однако если вы отнеслись к предложению всерьез, то я готов обсудить… в соответствующих кругах.

Турецкий насмешливо уставился на него:

— Но ведь я еще не получал никакого предложения. Вы просто обмолвились о таком тоже вполне эфемерном понятии, как харизма, даже и не пытаясь при этом разобраться, с чем ее едят. Откуда же мне знать, что конкретно мне предлагается? В чем я должен преуспеть, а от чего отказаться категорически? И потом, вы извините, конечно, но я не могу общаться с тенями. Я — реальный человек. Ну вот вы, скажем, тоже вполне реальная личность. Оба мы — эти, которые из мяса и костей. И воды еще. Если вы считаете себя посредником, это ваше право, но только я ни с одним посредником на свете никогда ни о чем не договаривался. Во избежание возможного дальнейшего недопонимания. Тем более что я вижу — и вы пока не можете принять кардинальное решение. Наверное, это и правильно. Поэтому давайте оставим тему, а вернемся к ней, если пожелаете или если вам подскажут, назовем их — хозяева, когда это будет нам с вами обоим удобно. Вероятно, это могло бы произойти уже в Сибири. Впрочем, вам все и так известно. Сколько я, простите, должен за вкусный ужин?

— Побойтесь Бога, Александр Борисович! — совсем уж по-барски огорчился адвокат. — Вы — мой гость, какие пустяки!

— Тогда всего вам доброго! — Турецкий поднялся и, откланявшись, вышел.

А адвокат Белкин немедленно выхватил из кармана трубку мобильного телефона и стал торопливо набирать длинный ряд цифр…

Загрузка...